Онлайн чтение книги Под покровом небес The Sheltering Sky
18

Начальник военного гарнизона Бу-Нуры, лейтенант д'Арманьяк находил здешнюю жизнь заполненной, хотя и довольно однообразной. Сперва его развлекала новизна жилища; семья прислала ему из Бордо его книги и мебель, и он испытал удовольствие лицезреть их в новом и неправдоподобном окружении. Затем настала очередь туземцев. Лейтенант был достаточно умен, чтобы настоять на своем и позволить себе роскошь не быть высокомерным с коренным населением. Его демонстративная позиция относительно жителей Бу-Нуры заключалась в том, что они являются частью великого, загадочного племени, у которого французы могли бы многому научиться, если бы дали себе труд. И поскольку он был человеком образованным, остальные солдаты гарнизона, которым не терпелось увидеть всех туземцев до одного гниющими на солнце за колючей проволокой («…comme on a fait en Tripolitaine» [48]Как принято в Триполитании (фр.). ), не ставили своему командиру в вину проявления нездорового великодушия, ограничиваясь тем, что говорили между собой: дескать, рано или поздно он придет в чувство и поймет, какое подлое отребье в действительности те собой представляют. Законный энтузиазм лейтенанта в отношении туземцев продлился три года. К тому времени, когда он пресытился полудюжиной (или около того) своих улад-наильских любовниц, период его беззаветной преданности арабам подошел к концу. Не то чтобы он стал сколько-нибудь менее объективен в установлении справедливости применительно к ним; просто в один прекрасный день он перестал о них думать и начал воспринимать их как данность.

В том же году он съездил в Бордо, проведя у себя на родине шесть недель. Там он возобновил знакомство с молодой леди, которую знал с юности; однако неожиданный и специфический интерес она приобрела для него тогда, когда заявила — перед самым его возвращением в Северную Африку к выполнению своих обязанностей, — что не может представить себе ничего более прекрасного и желанного, нежели провести оставшуюся ей часть жизни в Сахаре и что она считает его самым счастливым человеком на свете, так как он туда возвращается. В результате завязалась переписка, и между Бордо и Бу-Нурой засновали письма. Меньше чем через год он отправился в Алжир и встретил ее, когда она сошла с корабля. Медовый месяц они провели на маленькой вилле под сенью бугенвиллей на вершине Мустафы-Суперьёр (дождь лил каждый день), после чего вернулись, уже вдвоем, к залитому солнцем оцепенению Бу-Нуры.

Лейтенант не имел возможности проверить, насколько ее заранее сложившееся представление об этом месте совпало с тем, что она увидела в действительности; он не знал, понравится оно ей или нет. В данный момент она уже снова была во Франции, ожидая рождения их первого ребенка. Скоро она вернется, и тогда у них появится возможность как следует во всем разобраться.

А пока он изнывал от скуки. После отъезда мадам д'Арманьяк лейтенант попробовал было вернуться к своей прежней — прерванной — жизни, но нашел девиц из веселого квартала Бу-Нуры до невыносимого упрощенными после куда более утонченных отношений, к которым он недавно успел пристраститься. Тогда он решил заняться пристройкой дополнительной комнаты к своему дому, дабы преподнести жене сюрприз по ее возвращении. Это должна была быть арабская гостиная. У него уже имелся кофейный столик и диваны, а еще он купил красивый большой бежевого цвета шерстяной ковер для стены и две овечьи шкуры для пола. Шла вторая неделя обустройства комнаты, когда начались неприятности.

Неприятности эти, хотя они и не были чем-то по-настоящему серьезным, нанесли тем не менее ощутимый урон его работе — факт, с которым нельзя было не считаться. К тому же, будучи человеком деятельным, он всегда скучал, когда бывал прикован к постели (а он провел в постели несколько дней). Фактически ему просто-напросто не повезло; окажись там кто-то другой — местный ли житель, или даже один из его подчиненных, — и ему не пришлось бы придавать происшествию столько значения. Но его угораздило самому обнаружить это однажды утром, во время своего регулярного, совершаемого два раза в неделю, обхода деревень. Таким образом, находка стала официальной и важной. Случилось это сразу же за стенами Игхермы, которую он посещал непосредственно после Толфы, пешком проходя по кладбищу и затем взбираясь на холм; из больших ворот Игхермы внизу виднелась долина, где на грузовике его ждал гарнизонный солдат, чтобы забрать и довезти до Бени-Исгуэны, слишком отдаленной для прогулки пешком. Он уже собирался войти через ворота в деревню, когда его внимание привлекло нечто такое, что на первый взгляд должно было показаться совершенно обычным: мимо пробежала собака, держа что-то в зубах — что-то большое и подозрительно розовое, часть чего волочилась по земле. Но он присмотрелся.

Потом он прошел немного вдоль внешней стороны стены и встретил еще двух собак, трусивших к нему с похожей добычей. В конечном итоге он наткнулся на то, что искал: то был всего лишь младенец, убитый, по всей видимости, сегодня утром. Завернутый в страницы каких-то старых номеров «Эха Алжира», он был брошен в неглубокий овраг. Опросив нескольких человек, побывавших за воротами этим утром, ему удалось выяснить, что некую Ямину Бен-Раиссу видели вскоре после восхода солнца входящей в ворота, чего обычно с ней не случалось. Ему не составило труда установить местонахождение Ямины; она жила неподалеку со своей матерью. Сперва она истерически отрицала все свидетельства преступления, но когда он, выведя ее из дома одну на окраину деревни, пять минут поговорил с ней «основательным», как он это называл, образом, она невозмутимо поведала ему всю историю. В ее рассказе не в последнюю очередь поражало то, что ей удалось утаить свою беременность от собственной матери, — по крайней мере, так она утверждала. Сперва лейтенант склонялся к тому, чтобы ей не поверить, однако потом, прикинув в уме количество нижнего белья, которое носили женщины в этом крае, он решил, что девушка говорит правду. Прибегнув к уловке, она отослала старуху из дома, родила младенца, задушила его и положила за воротами, завернув в газету. К тому времени, когда вернулась ее мать, она уже мыла пол.

В настоящий же момент Ямину, по всей видимости, занимало главным образом, как бы выведать у лейтенанта имена тех, кто помог ему ее отыскать. Ее заинтриговала та быстрота, с какой он установил ее виновность, о чем она ему так прямо и заявила. Эта первозданная беспечность весьма его позабавила, и минут пятнадцать он, как ни странно, не отказывал себе в удовольствии потешиться мыслью, как бы лучше устроить так, чтобы провести с ней ночь. Но к тому времени, когда он заставил ее спуститься вместе с ним с холма и выйти на дорогу, где их поджидал грузовик, на свои пятнадцатиминутной давности фантазии лейтенант уже смотрел с недоумением. От отменил визит в Бени-Исгуэну и отвез девушку прямо в свою штаб-квартиру. Потом он вспомнил о младенце. Убедившись, что Ямина надежно заперта, он поспешил вместе с солдатом обратно и собрал в качестве улик оставшиеся от тела мелкие части. На основании этих нескольких кусочков плоти Ямина и была посажена в местную тюрьму — на то время, пока ее не перевезут для суда в Алжир. Но до суда дело не дошло. На третью ночь ее заключения серый скорпион, который полз по земляному полу ее камеры, обнаружил в углу неожиданный и пришедшийся весьма кстати источник тепла, где он и обрел себе пристанище. Когда Ямина пошевелилась во сне, случилось неизбежное. Жало вошло в заднюю часть шеи; больше она уже не приходила в себя. Известие о ее кончине стремительно распространилось по городу, причем в рассказах отсутствовало упоминание о скорпионе, так что окончательная и ставшая по существу официальной местная версия гласила, что над девушкой надругался весь гарнизон, включая лейтенанта, после чего она была для удобства убита. Разумеется, далеко не все безраздельно поверили этим слухам, но, как бы там ни было, имелся один неоспоримый факт — а именно: она умерла, находясь под арестом у французских властей. Вне зависимости от того, во что поверили туземцы на самом деле, престиж лейтенанта стал неуклонно падать.

Внезапная непопулярность лейтенанта моментально повлекла за собой последствия: работник не удосужился появиться в доме с тем, чтобы продолжить строительство новой гостиной. Правда, явился каменщик, но лишь для того, чтобы просидеть целое утро в саду с домашним слугой Ахмедом, пытаясь убедить того (и в итоге небезуспешно) не оставаться и дня на службе у такого чудовища. И у лейтенанта сложилось совершенно верное впечатление, что, завидев его, местные жители сворачивали с дороги, лишь бы не встретиться с ним на улице. Женщины в особенности пугались в его присутствии. Стоило только разнестись известию, что он находится где-то поблизости, как улицы пустели сами собой; единственное, что он слышал, проходя по ним, это лязг засовов. Если мимо случалось пройти мужчинам, они отводили глаза. Все это подрывало его престиж как администратора, однако задевало куда меньше, нежели открытие, сделанное им в тот же день, когда он слег в постель с уникальным в своем роде сочетанием колик, головокружения и тошноты, — открытием, что его повар, который почему-то остался при нем, приходится двоюродным братом почившей Ямине.

Прибывшее из Алжира от вышестоящего начальства письмо отнюдь не улучшило его настроения. Нет никаких сомнений, говорилось в нем, в справедливости проведенного им расследования: фрагменты улик находились в банке с формальдегидом в помещении трибунала Бу-Нуры, а девица созналась. Но вместе с тем оно критиковало лейтенанта за проявленную небрежность и — что гораздо больнее ранило его самолюбие — поднимало вопрос о его способности разбираться в «психологии коренного населения».

Он лежал в постели и смотрел в потолок; он чувствовал себя немощным и несчастным. Скоро должна была прийти Жаклин и приготовить ему на обед консоме. (При первых же коликах он незамедлительно избавился от своего повара; так, не долго думая, он разобрался с психологией коренного населения.) Жаклин родилась в Бу-Нуре от отца-араба — так, по крайней мере, говорили, и по ее чертам и комплекции в это было легко поверить, — и от матери-француженки, умершей вскоре после ее рождения. Что одинокая француженка делала в Бу-Нуре, никто так никогда и не узнал. Но все это было в далеком прошлом; Жаклин приняли к себе на попечение Белые отцы, и она выросла в Миссии. Она знала все песнопения, которым миссионеры с таким усердием обучали детей, хотя и была единственной, кто действительно выучил их наизусть. Помимо песнопений и молитв, она также научилась готовить, и этот последний талант оказался истинным благословением для Миссии, поскольку несчастные отцы на протяжении многих лет питались местной кухней и все, как один, страдали печенью. Когда отец Лебрюн узнал о затруднении лейтенанта, он сразу же вызвался отправить к нему Жаклин вместо его прежнего повара, чтобы та стряпала ему дважды в день какую-нибудь немудреную еду. В первый день святой отец явился собственной персоной и, посмотрев на лейтенанта, решил, что не будет никакой опасности, если Жаклин станет посещать его, по крайней мере, несколько дней. Он полагался на Жаклин, что она предупредит его о выздоровлении своего пациента, потому что как только тот пойдет на поправку, на поведение лейтенанта уже нельзя будет рассчитывать. Взирая сверху на лежащего во всклокоченной постели больного, он сказал: «Передаю ее в ваши руки, а вас — в Божьи». Лейтенант понял, что священник имел в виду, и попытался улыбнуться, но почувствовал себя для этого слишком слабым. Однако сейчас, вспомнив об этом эпизоде, он все-таки улыбнулся, ибо считал Жаклин жалкой худышкой, на которую никому и в голову не придет положить глаз.

На этот раз она опаздывала, а когда явилась, то никак не могла отдышаться, потому что около Зауйи ее остановил капрал Дюперье и передал ей для лейтенанта очень важное сообщение. Речь шла об иностранном подданном, американце, который потерял свой паспорт.

— Американец? — повторил лейтенант. — В Бу-Нуре? Да, сказала Жаклин. Он здесь со своей женой, они остановились в пансионе Абделькадера (каковой был единственным местом, в котором они могли остановиться, ибо других гостиниц в этом краю попросту не было) и вот уже несколько дней как находятся в Бу-Нуре. Она даже видела джентльмена: молодой человек.

— Ладно, — сказал лейтенант. — Я проголодался. Как насчет риса на сегодня? У тебя есть время его приготовить?

— О, конечно, мсье. Но он просил меня вам передать, что вы должны встретиться с американцем сегодня.

— Что ты мелешь? Почему я должен с ним встречаться? Я не могу найти ему его паспорт. На обратном пути в Миссию пройди через пост и скажи капралу Дюперье, чтобы он передал американцу, что ему нужно ехать в Алжир к своему консулу. Если он еще не знает этого, — добавил он.

—  Ah, ce п'est pas pour ça! [49]Это не из-за этого (фр.). Это потому, что он обвинил месье Абделькадера в краже паспорта.

— Что? — взревел лейтенант, садясь в кровати.

— Да. Он пошел вчера писать жалобу. А месье Абделькадер говорит, что вы заставите американца забрать ее. Вот почему вы должны встретиться с ним сегодня. — Жаклин, явно обрадованная его бурной реакцией, пошла на кухню и принялась отчаянно греметь посудой. Ее переполняло чувство собственной значительности.

Лейтенант рухнул обратно в постель и предался тревожным раздумьям. Двух мнений быть не могло: американца безусловно необходимо было убедить забрать иск, не только потому, что Абделькадер был его старым другом, совершенно неспособным на какую бы то ни было кражу, но прежде всего потому, что он являлся одной из самых известных и в высшей степени уважаемых персон в Бу-Нуре. Как владелец гостиницы, он поддерживал тесную дружбу с водителями всех автобусов и грузовиков, которые проезжали через территорию; в Сахаре это важные люди. Наверняка не один из них в то или иное время просил — и получал — разрешение воспользоваться в кредит его питанием и жильем; большинство из них даже брали у него взаймы. Для араба Абделькадер был на удивление доверчив и неприжимист в денежных делах, причем как с европейцами, так и с соотечественниками, и за это его все любили. Не только немыслимо было, чтобы он украл паспорт, точно так же было немыслимо, что его могут официально обвинить в подобном деянии. Поэтому капрал абсолютно прав. Иск необходимо немедленно забрать. «Еще одно несчастье на мою голову, — подумал он. — Ну почему, почему американец?» С французом он знал бы, как добиться своего, избежав при этом острых углов. Но с американцем! Он уже мысленно видел его: гориллообразная скотина со свирепо насупленными бровями, сигара в уголке рта и, чего доброго, пистолет в набедренном кармане. Без сомнения, между ними не будет произнесено ни одного законченного предложения, поскольку ни один из них не сможет в достаточной степени понять сказанное другим. Он попытался припомнить свой английский: «Сэр, я должен для вам, должен вам умолять, чтобы вы…», «Мой дорогой сэр, соблаговолите заметить вам…». Потом он вспомнил, что американцы все равно не говорят по-английски, а изъясняются на наречии, только им одним и понятном. Но самая неприятная деталь во всей ситуации заключалась в том, что ему придется принимать американца в постели, в то время как тот будет свободно расхаживать по комнате и непременно воспользуется своими преимуществами — как физическими, так и моральными.

Он покряхтел, садясь и принимаясь за суп, который принесла ему Жаклин. На улице дул ветер, а в лагере кочевников, разбитом в конце дороги, перелаивались собаки; если бы не солнце, светившее так ярко, что шевелящиеся за окном ветви пальм поблескивали как стекла, он сказал бы, что сейчас глубокая ночь: шум ветра и лай собак были совершенно такими же. Он пообедал; когда Жаклин уже собиралась уходить, он сказал:

— Пойди на пост и скажи капралу Дюперье, чтобы он привел американца сюда в три часа. Он сам должен привести его, не забудь.

—  Oui, oui, — сказала она, все еще пребывая в состоянии несказанного блаженства. Пускай она пропустила историю с детоубийством, зато она присутствовала при начале очередного скандала.