Онлайн чтение книги Под покровом небес The Sheltering Sky
22

Лежа в кузове грузовика, защищенный — насколько это было возможно — от холода стараниями Кит, время от времени Порт приходил в себя и тогда ощущал под собой прямизну дороги. Петляющие дороги прошедших недель изгладились из его памяти, отдалились; остался один — прямой и неуклонный — путь в глубь пустыни, и теперь он находился совсем близко от центра.

Как часто друзья, завидуя его жизни, говорили ему: «Твоя жизнь так проста», «Твоя жизнь словно бы катится по прямой». Всякий раз в этих словах ему слышался скрытый упрек: мол, нетрудно проложить прямую дорогу по безлесной равнине. Он чувствовал, что на самом деле они хотели сказать: «Ты выбрал себе наиболее легкую дорогу». Но если сами они предпочли возвести на своем пути препятствия — а они это несомненно сделали, обременив себя всевозможными ненужными обязательствами, — это еще не являлось основанием для возражений против того, что он упростил свою жизнь. Так что к его собственным словам примешивалась известная доля раздражения, когда он отвечал: «Каждый живет так, как ему нравится. Верно?» — как если бы к этому уже нечего было больше добавить.

При досмотре в порту иммиграционные власти отказались оставить пропуск после слова «Profession» в своих бумагах, как он это сделал у себя в паспорте. (В том самом паспорте, официальном доказательстве его существования, что гнался сейчас за ним по пятам по пескам пустыни!) Они сказали: «Наверняка месье чем-нибудь да занимается». И тогда, видя, что он собирается оспорить это утверждение, быстро вмешалась Кит: «О, да. Месье — писатель, просто сегодня ему нравится быть скромным!» Они рассмеялись, заполнив пробел словом «écrivain» [71]Писатель (фр.). и выразив надежду, что Сахара поможет обрести ему вдохновение. Его взбесило упрямство, с каким они настаивали на том, чтобы непременно присобачить ему ярлык «état-civil» [72]Гражданский (фр.). , и долго еще после этого никак не мог угомониться. Но потом мысль, что он и в самом деле мог бы написать книгу, его увлекла. Дневник, заполняемый каждый вечер пришедшими за день соображениями, тщательно сдобренный местным колоритом, в котором непреложную истину сформулированной в самом начале теоремы — а именно, что разница между чем-то и ничем есть ничто — надлежит продемонстрировать четко и хладнокровно. Он даже не стал сообщать об этом замысле Кит; она наверняка убила бы его еще в зародыше своим энтузиазмом. С тех пор как умер его отец, он больше ни над чем не работал, потому что в этом не было необходимости, однако Кит не оставляла надежду, что он все же начнет писать, причем неважно что, лишь бы он над этим работал. «Он чуточку менее несносен, когда работает», — объясняла она другим, и это была не просто шутка. И когда он виделся со своей матерью (что случалось довольно редко), та тоже спрашивала: «Работаешь?» — и заглядывала ему в лицо своими большими печальными глазами. Он отвечал: «Не-а» — и в свою очередь вызывающе смотрел на нее. Даже когда они ехали в такси к гостинице и Таннер, при виде разбитых улиц, заметил: «Ну и дыра», он по-прежнему полагал, что Кит, пожалуй, с чрезмерной радостью воспримет подобную перспективу; все надлежит проделать втайне: только так он мог довести задуманное до конца. Однако потом, когда они обосновались в гостинице, окунувшись в рутину своего ежедневного сидения в кафе «Экмуль-Нуазё», писать было не о чем: ему никак не удавалось установить связь между абсурдными пустяками, которые заполняли день, и серьезностью писательского труда. Он склонен был полагать, что это Таннер мешает ему ощутить внутреннее спокойствие. Общество Таннера создавало ситуацию, пусть незначительно, но все же препятствовавшую тому, чтобы он мог погрузиться в сосредоточенное состояние, каковое считал обязательным условием для продуктивной работы. До тех пор, пока он пребывал в гуще жизни, он был не в состоянии о ней писать. Стоило только закончиться чему-нибудь одному, как тут же начиналось другое, и обстоятельств, требовавших пусть самого скромного, но все же участия с его стороны, оказывалось достаточно, чтобы свести на нет любые попытки. Впрочем, такое положение его устраивало. Он бы все равно не писал хорошо, а значит, не получил бы никакого удовольствия от процесса. И даже если бы то, что он мог написать, он написал бы хорошо, сколько людей узнало бы об этом? Его вполне устраивало мчаться вперед, все глубже проникая в пустыню и не оставляя следов.


Вдруг он вспомнил, что их конечной целью была гостиница в Эль-Гайе. Шла уже вторая ночь, а они все еще не приехали; где-то тут (он знал это) вкралось противоречие, но у него не было сил его отыскивать. Временами он ощущал неистовство сотрясавшей его лихорадки как если бы та была отдельной сущностью; это навевало ему образ сжавшегося пружиной, готового к броску бейсболиста. А он, он был мячом. Его вращало и вращало по кругу, а потом швыряло в пространство, и он летел, распадаясь и исчезая в полете.

Над ним стояли. Борьба была долгой, и он очень устал. Одной из них была Кит; другим — солдат. Они о чем-то разговаривали, но их слова не имели смысла. Он оставил их там, склоненных над ним, а сам ушел туда, откуда пришел.

— Здесь ему будет обеспечен такой же уход, как и в любом другом месте по эту сторону от Сиди-Бель-Аббеса, — сказал солдат. — Когда имеешь дело с тифом, единственное, что остается, это сбивать жар и ждать. У нас в Сбе мало медикаментов, но эти таблетки — он показал на склянку, лежавшую на перевернутом ящике возле койки, — помогут сбить жар, что уже немало.

Кит не посмотрела на него.

— А перитонит? — тихо спросила она. Капитан Бруссар нахмурился.

— Не усложняйте, мадам, — сурово сказал он. — Положение и без того плачевное. Да, конечно: перитонит, пневмония, сердечный приступ… кто знает? Ведь и у вас может быть знаменитый эль-гайский менингит, о котором вас столь любезно предупредила мадам Луччиони. Bien sûr! [73]Разумеется! (Фр.) А у нас в Сбе, быть может, сейчас пятьдесят случаев заболеваний холерой. И что с того? Все равно я бы не сообщил вам о них.

— Почему? — сказала она, подняв наконец глаза.

— Это было бы совершенно бесполезно; и кроме того, это дурно сказалось бы на вашем моральном духе. Нет, нет. Я бы изолировал больного и принял меры, чтобы избежать распространения болезни, только и всего. У нас здесь и без того хватает забот. На руках у нас больной тифом. Мы должны сбить жар. Вот и все. А все эти сказки о перитоните и менингите оставьте при себе. Будьте реалистичны, мадам. От вашей самодеятельности всем будет только хуже. Вам лишь нужно давать ему таблетки каждые два часа и постараться заставить его есть как можно больше супа. Кухарку зовут Зина. Я бы посоветовал вам почаще появляться на кухне и проверять, горит ли огонь и не остыл ли суп. Зина готовит для нас вот уже двенадцать лет, и готовит превосходно. Но за коренным населением нужен глаз да глаз. У них короткая память. А теперь, мадам, позвольте откланяться, я должен возвращаться к своим обязанностям. Один из моих людей принесет вам сегодня вечером матрас, который я обещал. Разумеется, спать на нем будет не очень удобно, но чего вы хотите: здесь вам не Париж. — В дверях он повернулся. — Enfin, madame, soyez courageuse! [74]Будьте мужественны, мадам! (Фр.) вновь нахмурившись сказал он и вышел.

Кит стояла не двигаясь, медленно обводя взглядом голую комнатку с дверью на одном конце и окном на другом. Порт лежал на рахитичной койке лицом к стене и равномерно дышал, с простыней, натянутой до самого подбородка. Эта комнатка была местной больницей; в ней имелась одна-единственная свободная в городе кровать с настоящими простынями и одеялами, и Порта поместили сюда только потому, что никто из солдат военного гарнизона, по счастью, не был в данный момент болен. Глиняная стена снаружи доходила до середины окна, а выше, над ней, лился мучительный свет небес. Она взяла дополнительную простыню, которую капитан ей дал для нее самой, сложила ее несколько раз маленьким квадратиком размером с окно, достала из вещей Порта коробку кнопок и с их помощью занавесила проем. Еще только стоя в окне, она уже прониклась оглушительной тишиной. Можно было подумать, что окрест на много миль нет ни души. Знаменитая тишина Сахары. Она спросила себя: что, если по прошествии дней каждый сделанный ею вдох будет казаться таким же громким, каким он кажется ей сейчас; что, если она привыкнет к странному звуку, с каким проглатывает слюну, и что, если ей придется глотать так же часто, как она делает это сейчас, когда так явственно отдает себе в этом отчет?

— Порт, — ласково позвала она. Он не пошевелился. Она вышла на слепящий свет во двор, сплошь покрытый песком. Поблизости никого не было. Не было ничего, кроме сверкающих белых стен, неподвижного песка у нее под ногами и синего бездонного неба над головой. Она сделала несколько шагов и, ощутив легкую дурноту, повернулась и пошла обратно в комнату. Там не было даже стула, чтобы сидеть, лишь одна больничная койка, возле которой стоял небольшой ящик. Она села на один из чемоданов. С ручки, на уровне ее глаз, свисала опознавательная бирка — на случай, если тот потеряется во время путешествия. Комната производила впечатление какого-то склада. Всю ее середину занимал багаж, не оставляя места даже для матраса, который им должны были принести; чемоданы придется сложить в углу один на другой. Она посмотрела на свои руки, посмотрела на ноги, обутые в туфли на каблуках из кожи ящерицы. Зеркала в комнате не было; она взяла свою сумочку, лежавшую на другом чемодане, и достала оттуда пудреницу и губную помаду. Когда она открыла ее, то обнаружила, что ей не хватает света рассмотреть свое лицо в крохотном зеркальце. Стоя в дверном проеме, она неспешно и тщательно привела себя в порядок.

— Порт, — снова позвала она, так же ласково, как и раньше. Он продолжал ровно дышать. Она спрятала сумочку в чемодан, посмотрела на свои наручные часы и вновь вышла на залитый ярким солнцем двор, на этот раз в темных очках.

Над городом и цепочкой разбросанных по всей округе строений, защищенных изломанной линией крепостного вала, господствовал форт, оседлавший высокий песчаный холм. Это был обособленный, чуждый окружающему его ландшафту город, откровенно милитаристский на вид. Местные часовые у ворот с интересом посмотрели на нее, когда она прошла мимо них. Под ней, песчаного цвета, одноэтажными домиками с плоскими крышами раскинулся город. Она повернула в противоположную сторону и, обогнув стену, стала подниматься наверх, пока не очутилась на гребне холма. От зноя и яркого света у нее немного кружилась голова, а в туфли постоянно набивался песок. Отсюда она могла ясно слышать звонкие звуки лежавшего внизу города: детские голоса и лай собак. Со всех сторон, там, где сходились земля и небо, дрожало мутное марево.

— Сба, — произнесла она вслух. Это слово было для нее пустым звуком; оно не обозначало даже беспорядочного скопления бесформенных лачуг, что лепились внизу. По возвращении она обнаружила, что кто-то оставил посреди комнаты гигантский ночной горшок из белого фарфора. Порт лежал на спине и смотрел в потолок, откинув с себя одеяла.

Она поспешила к койке и вновь накрыла его. Но укутать его как следует не представлялось возможным. Она смерила ему температуру: та немного упала.

— У меня болит спина от этой кровати, — внезапно сказал он, немного задыхаясь. Кит отступила на шаг и обследовала койку; в самом деле, между головой и ногами пружины заметно провисали.

— Мы исправим это чуть погодя, — сказала она. — А теперь будь паинькой и не раскрывайся.

Он с упреком посмотрел на нее.

— Не сюсюкай со мной, — сказал он. — Я еще не впал в детство.

— Наверное, это происходит само собой, когда люди больны, — сказала она с неловким смешком. — Прости.

Он по-прежнему смотрел на нее.

— Не надо со мной нянчиться, — медленно выговорил он. После чего закрыл глаза и глубоко вздохнул.

Арабу, который принес матрас, она велела привести еще одного человека. Вдвоем они приподняли Порта и переложили его на расстеленный на полу матрас. Затем она попросила их перенести часть чемоданов на койку. Арабы ушли.

— А где ты будешь спать? — спросил Порт.

— На полу, рядом с тобой, — сказала она.

Больше он ее ни о чем не спрашивал. Она дала ему таблетки и сказала:

— А теперь поспи.

Она вышла из комнаты и пошла к воротам, где попыталась завязать разговор с часовыми; те не понимали по-французски и в ответ повторяли только одно: «Non, m'si ». Пока она жестами старалась им втолковать, что ей нужно, на пороге расположенной поблизости двери появился капитан Бруссар и с подозрением на нее посмотрел.

— Вам что-нибудь нужно, мадам? — спросил он.

— Я хочу, чтобы кто-нибудь пошел со мной на базар и помог купить мне одеяла, — сказала Кит.

—  Ah, je regrette, madame [75]Я сожалею, мадам (фр.). , — сказал он. — Здесь в гарнизоне нет никого, кто мог бы оказать вам эту услугу, а идти одной я бы не советовал. Но если хотите, я могу прислать вам одеяла из своей казармы.

Кит рассыпалась в благодарностях. Она вернулась во двор и на мгновение замерла, глядя на дверь комнаты; ей не хотелось входить. «Это тюрьма, — подумала она. — И как долго продлится мое заточение? Одному Богу известно». Она вошла внутрь, села на стоявший возле двери чемодан и уставилась в пол. Потом встала, открыла сумочку, достала толстый французский роман, который купила перед отъездом в Бусиф, и попыталась читать. Дойдя до пятидесятой страницы, она услышала во дворе чьи-то шаги. Это был молодой французский солдат, принесший три одеяла из верблюжьей шерсти. Думая пригласить его зайти внутрь, она поднялась и вышла ему навстречу со словами: «Ah, merci. Comme vous êtes aimable!» [76]Вы очень любезны, спасибо! (Фр.) Но он остановился на пороге, безмолвно протянув ей одеяла. Она взяла их и положила на пол у своих ног. Когда она подняла голову, он уже повернулся и зашагал прочь. Она проводила его взглядом, несколько озадаченная его поведением, а потом стала собирать различные разрозненные предметы своего гардероба, которые можно было бы подложить под одеяла в качестве подстилки. Наконец она соорудила себе постель, а когда легла, то была приятно удивлена ее удобством. Внезапно она почувствовала непреодолимое желание спать. До того как она должна будет дать Порту очередную порцию лекарства, у нее еще имелось в запасе полтора часа. Она закрыла глаза и на какой-то миг очутилась в кузове грузовика, который вез ее из Эль-Гайи в Сбу. Ощущение движения убаюкало ее, и она мгновенно заснула.

Ее разбудило чувство, будто что-то коснулось ее лица. Приподнявшись, она увидела, что вокруг темно и кто-то ходит по комнате.

— Порт! — крикнула она. Раздался женский голос:

—  Voici mangi, madame [77]Еда, мадам (фр.). .

Женщина стояла прямо над ней. Кто-то бесшумно прошел через двор с карбидной лампой. Это был мальчик, он подошел к двери, заглянул внутрь и поставил лампу на пол. Кит подняла голову и увидела пожилую женщину крупного сложения со все еще красивыми глазами. «Это Зина», — подумала она и позвала ее по имени. Женщина улыбнулась и, нагнувшись, поставила поднос на пол возле ее постели. После чего вышла.

Кормить Порта было делом нелегким: большая часть супа проливалась мимо, стекая вниз по подбородку и шее.

— Может быть, завтра ты сможешь есть сидя, — сказала она и вытерла ему рот платком.

— Может быть, — слабым голосом сказал он.

— Боже мой! — вскричала она.

Она проспала; ему давно уже следовало принять лекарство. Она дала ему таблетки и заставила запить их глотком тепловатой воды. Он скривился.

— Вода, — сказал он.

Она понюхала графин. Тот вонял хлоркой. По ошибке она бросила в воду двойную дозу.

— Ничего страшного, — сказала она.

Она поела с удовольствием: Зина и впрямь недурно готовила. Доедая, она посмотрела на Порта и увидела, что он уже спит. Таблетки, по-видимому, всякий раз имели один и тот же — усыпляющий — эффект. Она с удовольствием бы прогулялась после еды, но опасалась, что капитан Бруссар мог отдать часовым приказ ее не пускать. Она вышла во двор и несколько раз обошла его по кругу, глядя вверх на звезды. Где-то на противоположном конце форта играл аккордеон; мелодия была едва различимой. Она вернулась в комнату, заперла дверь, разделась и легла на одеяла рядом с матрасом Порта, пододвинув лампу ближе к своему изголовью, чтобы можно было читать. Но свет был недостаточно сильным и слишком мигал, и у нее быстро заболели глаза. К тому же от лампы исходил отвратительный запах. Она нехотя потушила фитиль, и комната вновь погрузилась в непроглядный мрак. Не успела она толком лечь, как тут же снова вскочила и стала шарить по полу в поисках спичек. Она зажгла лампу, запах которой показался ей теперь еще более сильным, и сказала себе, шевеля, однако, при этом губами: «Каждые два часа. Каждые два часа».

Посреди ночи она проснулась, чихая. Сперва она подумала, что это из-за запаха лампы, но затем, приложив руку к лицу, почувствовала у себя на коже крохотные крупинки. Она провела пальцами по подушке: наволочку покрывал толстый слой пыли. Только после этого она услышала, как за окном шумит ветер. Этот шум напоминал рокот морских валов. Боясь разбудить Порта, она постаралась подавить подступавший чих; но тщетно. Она встала. В комнате, кажется, похолодало. Она накрыла Порта его же халатом. Затем достала из чемодана два больших платка и одним из них обвязала себе нижнюю часть лица. Второй предназначался для Порта, когда настанет время его будить, чтобы дать таблетки. До этого момента оставалось каких-нибудь двадцать минут. Она легла, чихнув опять в результате поднятой от одеял пыли. Она лежала не шелохнувшись, вслушиваясь в неистовые завывания ветра, бушевавшего за дверью.

«Вот он, настигший меня ужас», — подумала она, пытаясь преувеличить положение, в надежде убедить себя в том, что худшее уже произошло, нет, происходит с ней прямо сейчас. Напрасное упование. Внезапно поднявшийся ветер был новым знаком, связанным исключительно с тем, что еще только предстоит. С грядущим. Он начал издавать под дверью странные, животные звуки. Если бы только она могла сдаться, расслабиться и жить с абсолютным знанием, что надежды нет! Но ни знания, ни уверенности не было и в помине; грядущее могло принять любой оборот. Оставить всякую надежду: даже этого ты не в состоянии сделать. Ветер будет дуть, песок — накапливаться, и каким-нибудь непредвиденным образом время принесет с собой перемену, которая в свою очередь могла быть только путающей, ибо никак не вытекала из настоящего.

Остаток ночи она провела без сна, регулярно давая Порту таблетки и стараясь отдыхать в промежутках между приемами лекарства. Всякий раз, когда она будила его, он послушно поворачивался и без слов, даже не открывая глаз, глотал протянутые ему таблетки и воду. В бледном, зараженном свете зари она услышала, как он начал рыдать. Вздрогнув, точно сквозь нее пропустили ток, она села и уставилась в угол, где лежала его голова. Ее сердце билось быстро-быстро, учащенное странным чувством, которое она не могла определить. Она послушала немного, решила, что это сострадание, и наклонилась ниже. Рыдания вырывались у него изо рта механически, наподобие икоты или отрыжки. Постепенно ощущение волнения улеглось, но она по-прежнему продолжала сидеть, сосредоточенно прислушиваясь к двум звукам одновременно: рыданиям внутри и поскуливаниям ветра снаружи. Два безличных, природных звука. И вдруг, после внезапной короткой паузы, она услышала, как он совершенно отчетливо произнес: «Кит. Кит». У нее расширились зрачки, и она сказала: «Да?» Но он не ответил. Прошло много времени; тайком она сползла обратно под одеяло и задремала. Когда она проснулась, уже вовсю занималось утро. Вспыхнувшие лучи далекого солнца сеялись с неба вместе с крохотными песчинками; неослабевающий ветер, казалось, силится унести прочь даже те тончайшие нити света, что сюда проникали.

Она встала и, коченея от холода, заходила по комнате, стараясь поднимать как можно меньше пыли, пока занималась своим туалетом. Но пыль толстым слоем лежала повсюду. Она сознавала, что в ее действиях имеется некий изъян, как если бы целый участок ее мозга был отморожен. Она явственно чувствовала нехватку — огромное слепое пятно где-то внутри нее, — но не могла установить, где именно. Точно издалека, наблюдала она за неповоротливыми движениями, которые совершали ее руки, прикасаясь к вещам и одежде. «Это пройдет, — сказала она себе. — Это пройдет». Но она не знала в точности, что имела в виду. Ничего никогда не проходит; все всегда лишь продолжается.

Пришла Зина, закутанная с головы до ног в огромное белое одеяло; с грохотом захлопнув за собой дверь от порыва ветра, она достала из складок своей одежды маленький поднос с чайником и стаканом.

—  Bonjour, madame [78]Здравствуйте, мадам (фр.). . R'mleh bzef, — сказала она, жестом показав на небо, и поставила поднос на пол рядом с матрасом.

Горячий чай придал ей немного сил; она выпила его весь без остатка и какое-то время посидела, вслушиваясь в завывания ветра. До нее вдруг дошло, что ничего нет для Порта. Одного чая ему недостаточно. Она решила пойти поискать Зину и узнать, нельзя ли достать для него немного молока. Она вышла во двор и крикнула: «Зина! Зина!» — голосом, который почти полностью заглушило неистовство ветра; затаив дыхание, она почувствовала, как на зубах скрипит песок.

Никто не появился. Обойдя шатающейся походкой ряд похожих на ниши помещений, она обнаружила проход, который вел на кухню. На полу на корточках там сидела Зина, но Кит не удалось объяснить ей, чего она хочет. Пожилая женщина знаками показала, что сходит сейчас за капитаном Бруссаром и попросит его к ней зайти. Вернувшись в полумрак, Кит легла на свою лежанку, откашливаясь и вытирая глаза от скопившегося у нее на лице песка. Порт еще спал.

Она и сама уже задремала, когда в комнату вошел капитан. Он откинул закрывавший его лицо капюшон бурнуса из верблюжьей шерсти, отряхнул его, после чего закрыл за собой дверь и прищурился, вглядываясь во мрак. Кит поднялась. Последовал обычный обмен вопросами и ответами касательно состояния больного. Но когда она спросила его насчет молока, он лишь с сожалением на нее посмотрел. Все сухое молоко отпускалось строго по норме, да и то только для женщин с младенцами. «А овечье молоко — кислое и в любом случае непригодно для питья», — добавил он. Кит показалось, что всякий раз, когда он смотрит на нее, то делает это так, будто подозревает ее в сокрытии некой тайны или предосудительных намерениях. Возмущение, охватившее ее под его обвиняющим взглядом, помогло ей хотя бы отчасти вернуть утраченное было чувство реальности. «Не на всех же он смотрит подобным образом, — подумала она. — Тогда почему он смотрит так на меня? Черт его подери!» Но она чувствовала себя слишком зависимой от этого человека, слишком связанной по рукам и ногам, чтобы позволить себе мстительное удовольствие дать ему заметить свою реакцию. Она стояла, стараясь казаться несчастной, с простертой над головой Порта в жесте сострадания рукой, в надежде, что тем самым ей удастся растопить в сердце капитана лед; она не сомневалась, что стоит ему только захотеть, и он принесет ей все молоко, какое она только попросит.

— Молоко все равно совершенно ни к чему вашему мужу, мадам, — сухо сказал он. — Супа, который я распорядился готовить ему, вполне достаточно, к тому же этот суп легко усваивается. Я сейчас же велю Зине принести кастрюлю. — Он вышел; снаружи продолжала бушевать песчаная буря.

День Кит провела читая и следя за тем, чтобы Порт регулярно принимал лекарства и вовремя ел. Он был крайне несловоохотлив; возможно, ему не хватало на это сил. За чтением она на минуту-другую забывала иногда о комнате, о своем положении, и каждый раз, стоило ей поднять глаза и снова вспомнить о них, это было как удар в лицо. Однажды она чуть было не рассмеялась, до того оскорбительно неправдоподобным это выглядело. «Сба», — сказала она, растягивая гласную так, что слово прозвучало как баранье блеянье.

К вечеру она устала от книги и вытянулась на своей постели — осторожно, чтобы не потревожить Порта. Когда она повернулась к нему, то испытала неприятный шок, обнаружив, что его глаза открыты и в упор смотрят на нее в нескольких сантиметрах от края ложа. Ощущение было настолько отталкивающим, что она подскочила и, снова уставившись на него, выдавила с вымученным участием:

— Как ты себя чувствуешь?

Он слегка поморщился, но не ответил. Запинаясь, она продолжила:

— Как ты думаешь, таблетки помогают? По крайней мере, они вроде сбивают жар.

На этот раз, как ни странно, он ответил — тихо, но отчетливо.

— Мне очень плохо, — медленно сказал он. — Не знаю, вернусь ли я обратно.

— Обратно? — тупо сказала Кит. Потом потрогала его пылающий лоб, почувствовав отвращение к себе, как только выговорила: — Ты поправишься, все будет в порядке.

Внезапно она решила, что ей необходимо выйти до темноты на воздух. Хотя бы на несколько минут. Сменить обстановку. Она подождала, пока он не закроет глаза. Затем, ни разу больше не взглянув на него — из страха опять увидеть их открытыми, — быстро встала и вышла из комнаты. Дул ветер. Направление вроде бы немного переменилось, и песка в воздухе было меньше. Но и сейчас она ощущала на щеках острые уколы песчинок. Стремительным шагом она прошла под высокой глиняной аркой ворот, не взглянув на часовых и не остановившись, когда выбралась на дорогу; она шла, не убавляя шага до тех пор, пока не оказалась на улице, ведущей к базару. Здесь, внизу, ветер ощущался меньше. Если не считать лежавшие повсюду безвольные фигуры, с головы до ног закутанные в свои бурнусы, дорога была пустынной. Пока она шагала по мягкому песку улицы, далекое солнце стремглав упало за лежавшую впереди ровную хаммаду, а стены и арки приобрели свой сумеречный розоватый оттенок. Ей было немного стыдно за то, что она поддалась своему порыву сбежать из комнаты, но она отогнала это чувство, убедив себя, что сиделки, как и все остальные, тоже имеют право на отдых.

Она вышла к базару — широкому, квадратной формы открытому месту, окруженному со всех четырех сторон побеленными аркадами, чьи бесчисленные своды, куда бы она ни повернула голову, образовывали утомительный монотонный узор. В центре, недовольно ворча, лежали несколько верблюдов, неровным пламенем горели несколько сложенных из пальмовых веток костров, но торговцы со своим товаром уже ушли. В этот момент, сразу в трех разных частях города, раздалось пение муэдзинов, и она увидела, как оставшиеся на базаре приступили к своей вечерней молитве. Миновав базар, она забрела на боковую улочку с глинобитными строениями, сплошь окрашенными оранжевым заревом. Двери маленьких лавок были закрыты — все, кроме одной, перед которой она мгновенье помедлила, нерешительно заглянув внутрь. Человек в берете склонился внутри над маленьким костром, разведенным в середине помещения, веером сложив руки почти у самого пламени. Он поднял голову, увидел ее и, поднявшись, подошел к двери. «Entrez, madame» [79]Входите, мадам (фр.). , — сказал он, сделав широкий жест. От нечего делать она послушалась. Это была крохотная лавка; в сумрачном свете она смогла разглядеть несколько рулонов белой ткани, лежавших на полках. Он соединил карбидную лампу, поднес спичку к отверстию колбы и подождал, пока не займется тонкое пламя. «Дауд Зозеф», — сказал он, протянув ей руку. Она слегка удивилась: почему-то она решила, что он француз. В любом случае, не уроженец Сбы. Она села на стул, который он ей предложил, и они немного поговорили о том о сем. Его французский был вполне сносным, и говорил он ласково, тоном затаенной обиды. Внезапно она поняла, что он еврей. Она спросила его, так ли это; ее вопрос, судя по всему, его позабавил и удивил.

— Разумеется, — сказал он. — Я не закрываюсь на время молитвы. После нее всегда кто-нибудь да зайдет.

Они заговорили о том, как трудно приходится еврею здесь, в Сбе, и вдруг, неожиданно для себя, она рассказала ему о своем несчастье, о Порте, который лежит один наверху в расположении военного гарнизона. Он подался к ней вперед, опершись о стойку, и ей показалось, что в его печальных глазах промелькнуло сочувствие. Даже этого слабого намека, еще ничем не подкрепленного, оказалось достаточно, чтобы ее впервые пронзило сознание, насколько жестоко человеческая среда здесь лишена этого чувства и как остро, сама того не ведая, она тосковала по нему все это время. И она заговорила без умолку, взахлеб, и даже поделилась своими переживаниями относительно знаков. Вдруг она осеклась, с опаской посмотрела на него и рассмеялась. Но он был предельно серьезен; по-видимому, он прекрасно ее понимал.

— Да, да, — сказал он, задумчиво потирая свой безбородый подбородок. — Вы рассуждаете правильно.

С логической точки зрения, она не должна была посчитать подобное утверждение обнадеживающим, но уже одно то, что он согласился с ней, она сочла баснословным утешением. Между тем он продолжал:

— Ваша ошибка в том, что вы боитесь. Это большая ошибка. Знаки даются нам во благо, а не во вред. Но когда вы напуганы, вы читаете их неправильно и совершаете дурные поступки там, где подразумевались благие.

— Так ведь я же боюсь, — возразила Кит. — Разве я могу с этим что-то поделать? Это невозможно.

Он посмотрел на нее и покачал головой.

— Так жить нельзя, — сказал он.

— Я знаю, — сказала она печально.

В лавку вошел араб, пожелал ей доброго вечера и купил пачку сигарет. Выйдя на улицу, он повернулся и плюнул через порог прямо на пол. После чего презрительным жестом перекинул через плечо свой бурнус и зашагал прочь. Кит посмотрела на Дауда Зозефа.

— Он нарочно плюнул? — спросила она его. Он рассмеялся:

— Да. Или нет. Как знать? На меня плевали столько раз, что я уже не обращаю на это внимание. Вот видите! Будь вы еврейкой в Сбе, вы бы научились не бояться. По крайней мере, вы бы научились не бояться Бога. Вы бы поняли, что даже тогда, когда Бог внушает сильнейший страх, он никогда не бывает жесток — так, как бывают жестоки люди.

Неожиданно его слова показались ей полной нелепицей. Она встала, разгладила юбку и сказала, что ей пора.

— Минуточку, — сказал он, направляясь за занавеску в заднюю комнату. Вскоре он вернулся с небольшим свертком. За стойкой он вновь обрел безликие манеры хозяина лавки. Он протянул ей сверток и тихо сказал:

— Вы говорили, что хотели дать мужу молока. Здесь две банки. Нам выдали их для нашего ребенка. — Он поднял руку, не позволив ей себя перебить. — Но он родился мертвым неделю назад. Преждевременные роды. В будущем году, если у нас родится другой, мы сможем достать еще.

Видя мучительную внутреннюю борьбу, отразившуюся на лице Кит, он рассмеялся.

— Обещаю вам, — сказал он, — что как только моя жена убедится, что она беременна, я обращусь за купонами. Это проще простого. Allons! Ну, чего вы боитесь на этот раз?

И пока она все еще стояла, глядя на него во все глаза, он поднял сверток и снова протянул его ей с таким окончательным и не подлежащим обсуждению видом, что она машинально его взяла. «Это один из тех случаев, когда слова бессильны выразить то, что чувствует сердце», — сказала она себе. Она поблагодарила его, сказав, что ее муж будет бесконечно рад и что она надеется снова увидеться с ним на днях. После этого она вышла. С приближением ночи ветер немного усилился. Она дрожала, поднимаясь на холм по дороге к форту.

Вернувшись в комнату, первым делом она зажгла лампу. Потом смерила Порту температуру и с ужасом обнаружила, что та поднялась. Таблетки больше не помогали.

Он посмотрел на нее с непривычным выражением в сияющих глазах.

— Сегодня мой день рождения, — прошептал он.

— Нет, не сегодня, — отрезала она; потом на секунду задумалась и с деланным интересом спросила: — В самом деле, неужели сегодня?

— Да. Тот, которого я так ждал.

Она не стала спрашивать, что он имел в виду. Он продолжил:

— Снаружи красиво?

— Нет.

— Лучше бы ты сказала «да».

— Почему?

— Лучше бы там было красиво.

— Думаю, ты мог бы назвать это красивым, но к прогулке, знаешь ли, не очень-то располагает.

— Так ведь мы же не на прогулке, — сказал он.

Спокойствие этих слов сделало еще более чудовищными стоны боли, которые исторглись из него мгновенье спустя.

— Что с тобой? — в исступлении заорала она.

Но он не услышал ее. Она опустилась на колени на свой матрас и вгляделась в него, не в состоянии решить, что ей делать. Постепенно он затих, но глаз не открыл. В течение какого-то времени она всматривалась в безвольное, лежавшее под одеялами тело, как оно слегка приподымалось и опускалось в такт учащенному дыханию: вдох-выдох, вдох-выдох, вдох… «Он уже не человек», — сказала она себе. Болезнь сводит человека к его элементарному состоянию: клоаке, в которой продолжают идти химические процессы. К тупой тирании непроизвольных реакций. Здесь, рядом с ней, распростерлось нечто неприкасаемое, окончательное и бесповоротное табу, беспомощное и пугающее сверх всякой меры. Она сглотнула подступивший к горлу рвотный комок.

В дверь постучали: то была Зина с супом для Порта и тарелкой с кускусом для нее. Кит знаком дала понять, что она хочет, чтобы Зина покормила больного; пожилая женщина с радостью взялась уговаривать Порта сесть. Он не реагировал, если не считать еще более участившегося дыхания. Она была терпелива и настойчива, но — безрезультатно. Кит велела ей убрать суп, решив, что если он захочет поесть потом, она откроет одну из банок с молоком и разбавит для него порошок водой.

Снова поднялся ветер, правда, не такой неистовый и теперь уже в другом направлении. Он спазматически завывал в щелях вокруг окна, и сложенная вчетверо простыня время от времени колыхалась. Кит уставилась на дрожащий язычок белого пламени в лампе, стараясь побороть непреодолимое желание броситься вон из комнаты. То был уже не привычный страх, а все нараставшее чувство омерзения.

Но она лежала не шелохнувшись, осуждая себя и думая: «Если у меня нет чувства долга по отношению к нему, то по крайней мере я могу действовать так, как будто оно у меня есть». В то же время в ее неподвижности присутствовал элемент самонаказания. «Ты не пошевельнешь и ногой, если та занемеет. А она занемеет, и пусть тебе тогда будет больно». Прошло время, отмеренное глухим воем ветра, пытавшегося проникнуть в комнату, воем, который становился то громче, то затихал, но никогда не прекращался полностью. Неожиданно Порт вдруг глубоко вздохнул и переменил свое положение на матрасе. И что самое невероятное, он заговорил.

— Кит. — Его голос был слабым, но совсем не искаженным. Она затаила дыхание, как если бы ее малейшее движение могло оборвать нить, выводившую его к здравому смыслу.

— Кит. — Да?

— Я пытался вернуться обратно. Сюда. — Он по-прежнему не открывал глаз.

— Да…

— И теперь я здесь.

—Да!

— Я хочу поговорить с тобой. Здесь есть кто-нибудь?

— Нет, никого!

— Дверь заперта?

— Я не знаю, — сказала она. Она вскочила и заперла ее, одним махом вернувшись на свое ложе, будто и не вставала. — Да, заперта.

— Я хочу с тобой поговорить.

Она не знала, что сказать. Она сказала:

— Я рада.

— Мне так много нужно тебе сказать. Но я не знаю, что. Я все забыл.

Она ласково погладила его руку:

— Вот так всегда. Мгновение он лежал молча.

— Хочешь теплого молока? — подхватилась она. Он казался растерянным.

— Не думаю, что на это есть время. Я не знаю.

— Я приготовлю, — объявила она и села, радуясь обретенной свободе.

— Останься, прошу тебя. Она снова легла, пролепетав:

— Я так рада, что тебе лучше. Ты представить себе не можешь, насколько иначе я чувствую себя, когда слышу твой голос. Я тут сходила с ума. Вокруг ни одной живой души… — Она прервалась, чувствуя, что приближается истерика. Но Порт, как видно, ее не слышал.

— Останься, прошу тебя, — повторил он, шаря по простыне рукой. Она знала, что он искал ее руку, но не могла заставить себя сделать ответное движение. В ту же секунду она спохватилась, осознав свой отказ, и слезы выступили у нее на глазах — слезы жалости к Порту. И все-таки она не пошевелилась.

Он опять вздохнул:

— Мне плохо. Мне очень плохо. Бояться нет причин, но мне страшно. Иногда меня здесь нет, и это мне не нравится. Потому что тогда я далеко отсюда и совсем один. Никому туда не добраться. Это слишком далеко. И я там один.

Она хотела его оборвать, но за потоком спокойных слов слышала прозвучавшую минуту назад мольбу: «Останься, прошу тебя». И у нее не будет сил прервать его, если она не встанет и не начнет двигаться, что-то делать. Но его слова раздавили ее; это было все равно что слушать, как он пересказывает один из своих снов, даже хуже.

— Настолько один, что не могу даже вспомнить, что это значит, не быть одному, — говорил он. У него подымется температура. — Не могу даже представить себе, что стало бы, окажись в мире кто-то еще. Когда я там, я не могу вспомнить, что значит быть здесь; я боюсь — и все. Но здесь я могу вспомнить, что значит быть там. Я хотел бы перестать помнить об этом. Это ужасно, так раздваиваться. Ты это знаешь, ведь знаешь, да? — Его рука отчаянно искала ее руку. — Ты ведь знаешь это? Знаешь, как это ужасно? Ты должна знать.

Она позволила взять ему свою руку и поднести ко рту. Он провел по ней своими шершавыми губами с жуткой алчностью, которая ее потрясла; в тот же миг она почувствовала, как волосы у нее на затылке встали дыбом. Она смотрела, как открываются и сжимаются его губы у нее на костяшках, и ощущала горячее дыхание на своих пальцах.

— Кит, Кит. Мне страшно, но не только. Кит! Все эти годы я жил ради тебя. Я не знал этого, а теперь знаю. Поверь! Но теперь ты уходишь. — Он попытался перевернуться и лечь, подобрав ее руку под себя; он все крепче стискивал ей ладонь.

— Я не ухожу! — закричала она. Его ноги судорожно дернулись.

— Я здесь, рядом! — закричала она еще громче, пытаясь представить себе, как ее голос должен был прозвучать для него, ввинчиваясь в его собственные черные дыры по направлению к хаосу. И когда он ненадолго замер, хрипя, она стала лихорадочно думать: «Он утверждает, что это больше, чем страх. Но это не так. Он никогда не жил ради меня. Никогда. Никогда». Она с таким неистовством зацепилась за эту мысль, что та выскочила у нее из головы, так что вскоре, очнувшись, она обнаружила, что лежит, напрягая каждый мускул и ни о чем не думая, вслушиваясь в бессмысленное бормотание ветра. Так продолжалось какое-то время; она не расслабилась. Тогда она постаралась потихоньку высвободить руку из отчаянных тисков Порта. В ответ последовала внезапная бешеная активность, и, повернувшись, она увидела, что он полусидит.

— Порт! — закричала она, подскочив с постели и кладя руки ему на плечи. — Тебе надо лежать! — Она приложила всю свою силу; он не шелохнулся. Его глаза были открыты, и он смотрел на нее. — Порт! — изменившимся голосом крикнула она снова. Он поднял руку и схватился за ее кисть.

— Но Кит, — сказал он мягко. Они посмотрели друг на друга. Она мотнула головой, и та безвольно упала ему на грудь. Ему достаточно было заглянуть ей в лицо, как к ее горлу подступил комок слез; один всхлип — и ее прорвало. Он снова закрыл глаза, и на миг у него возникла иллюзия, что он сжимает в своих руках мир: теплый мир тропиков, исхлестанных бурей.

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет, — сказал он. Это было все, на что у него хватило сил. Но даже если бы он был в состоянии сказать больше, он бы все равно сказал только: «Нет, нет, нет, нет».

В его объятиях она оплакивала не всю жизнь целиком, но ее огромную часть; главное, то была часть, чьи границы она в точности знала, и ее знание добавляло горечи. А немного погодя, глубоко внутри, глубже, чем плач по потерянным годам, она ощутила смертельный страх, уже полностью сформировавшийся и растущий. Она подняла голову и с нежностью и ужасом посмотрела на Порта. Голова его свесилась набок; глаза были закрыты. Она обвила его шею руками и поцеловала в лоб много, много раз. Потом, полууговорами-полусилой, она уложила его обратно в постель и накрыла. Она дала ему таблетки, молча разделась и легла лицом к нему, оставив лампу гореть, чтобы иметь возможность видеть его, пока он не заснет. Ветер под окном отпраздновал ее мрачное предчувствие, что она достигла новых глубин одиночества.


Читать далее

Пол Боулз. ПОД ПОКРОВОМ НЕБЕС. Paul Bowles. The Sheltering Sky 12.11.13
Книга первая. Чай в Сахаре 12.11.13
Книга вторая. Острый край земли
3 - 1 12.11.13
18 12.11.13
19 12.11.13
20 12.11.13
21 12.11.13
22 12.11.13
23 12.11.13
24 12.11.13
25 12.11.13
Книга третья. Небо
4 - 1 12.11.13
26 12.11.13
27 12.11.13
28 12.11.13
29 12.11.13
30 12.11.13
4 - 7 12.11.13
* * * 12.11.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть