Онлайн чтение книги Под покровом небес The Sheltering Sky
23

— Еще дров! — крикнул лейтенант, глядя в камин, где догорал огонь. Но Ахмед не собирался транжирить дрова и подложил всего лишь одну маленькую охапку тощих, шишковатых сучьев. Он помнил о страшных утренних холодах, когда его матери и сестре приходилось вставать чуть свет и отправляться через высокие дюны в сторону Хасси-Мухтара; он помнил, как они возвращались на закате, помнил их искаженные от усталости лица, когда они входили во двор, согнувшись пополам под тяжестью своей ноши. Лейтенант частенько швырял в огонь столько хвороста, сколько его сестра тратила за весь день, но он не станет этого делать; он всегда подкладывал по чуть-чуть. Лейтенант отдавал себе отчет, что со стороны Ахмеда это было откровенным непослушанием. Он считал это дурацкой, но неисправимой причудой.

— Этот парень ненормальный, — сказал лейтенант д'Арманьяк, пригубив свой вермут, — но честный и преданный. А это главные качества для слуги. За них ему можно простить и глупость, и упрямство. Но Ахмед вовсе не глуп. Подчас он проявляет даже большую проницательность, чем я. Например, в случае с вашим другом. Когда тот в последний раз заходил ко мне. Я пригласил его с женой к себе на обед. Я сказал, что пошлю Ахмеда сообщить, в какой именно день. Я тогда был нездоров.

Думаю, мой повар хотел меня отравить. Вы все понимаете из того, что я говорю, месье?

—  Oui, oui, — сказал Таннер, чей слух намного превосходил язык. Он почти без труда следил за всем, что говорил лейтенант.

— После того как ваш друг ушел, Ахмед сказал мне: «Он больше не придет». Я сказал: «Глупости. Конечно, придет, и придет вместе с женой». «Нет, — сказал Ахмед. — Это видно по его лицу. Он не собирается возвращаться». И, как видите, он оказался прав. В тот самый вечер, когда они оба уехали в Эль-Гайю. Я узнал об этом только на следующий день. Поразительно, не правда ли?

—  Oui — сказал Таннер снова; он сидел на стуле подавшись вперед, руки на коленях, с крайне серьезным видом.

— О, да, — зевнул хозяин, поднявшись, чтобы подбросить в огонь новую порцию дров. — Удивительные люди эти арабы. Здесь в них, конечно, очень сильная примесь суданских кровей, еще со времен рабства…

Таннер его перебил:

— Но вы говорите, что сейчас они не в Эль-Гайи?

— Ваши друзья? Нет. Как я уже сказал, они отправились в Сбу. Гарнизоном там командует капитан Бруссар; это он телеграфировал мне о тифе. Он может показаться вам резковатым, но это прекрасный человек. Вот только Сахара не принимает его. Одних она принимает, а других — нет. Я, например, чувствую себя здесь в своей стихии.

Таннер опять его перебил:

— Как скоро, по-вашему, я могу добраться до Сбы? Лейтенант снисходительно рассмеялся:

—  Vous êtes bien pressé! [80]Вы слишком спешите! (Фр.) Когда речь идет о тифе, торопиться некуда. Пройдет несколько недель, прежде чем вашему другу станет небезразлично, увидит он вас или нет. А до этого паспорт ему будет не нужен! Так что можете не спешить. — Он испытывал теплые чувства к этому американцу, которого находил куда более симпатичным, нежели первого. Первый был скрытным, и лейтенант в его присутствии ощущал какую-то скованность (впрочем, этим впечатлением он, возможно, был обязан собственному тогдашнему расположению духа). В любом случае, несмотря на явное стремление Таннера как можно скорее покинуть Бу-Нуру, он находил его приятным собеседником и надеялся уговорить пробыть здесь еще какое-то время.

— Вы останетесь на ужин? — спросил лейтенант.

— О, — сказал Таннер растерянно. — Большое спасибо.

Прежде всего была комната. Ничто не могло изменить маленький твердый панцирь ее существования, ее белые гипсовые стены и слегка сводчатый потолок, ее цементный пол и прорези окон, занавешенные сложенной в несколько раз простыней, чтобы не пропускать свет. Ничто не могло ее изменить, потому что ничего другого в ней не было — это да еще матрас, на котором он лежал. Когда временами вспышка ясности захлестывала его, и он открывал глаза и видел, что окружает его на самом деле, и понимал, где он на самом деле находится, он фиксировал стены, потолок и пол у себя в памяти, с тем чтобы в следующий раз суметь отыскать дорогу назад. Ибо существовало еще великое множество иных частей мира, множество иных мгновений во времени, которые ему предстояло посетить, — он не был уверен, что дорога назад действительно окажется там. Сосчитать было невозможно. Сколько часов он провел вот так, лежа на раскаленном матрасе, сколько раз видел Кит, вытянувшуюся рядышком на полу, издавал звук и видел, как она поворачивается, встает, а потом подходит к нему и дает выпить воды, — сказать этого он не мог, даже если бы специально задался такой целью. Его голова была занята совсем другим. Иногда он разговаривал вслух, но это не рассеивало сомнений; наоборот, возникало впечатление, что это сдерживает естественное развитие мыслей. Он захлебывался от их избытка, оставаясь в неведении, разрешались ли они в нужных словах. Слова были теперь куда более юркими, и обращаться с ними стало труднее, — настолько, что когда он к ним прибегал, Кит, по-видимому, не понимала. Слова проникали в его голову подобно ветру, задувающему в комнату, и гасили хрупкое пламя мысли, зарождавшейся в царившей там тьме. Он все меньше и меньше обращался к ним за помощью, когда размышлял. Процесс стал более динамичным; он следовал течению мыслей, потому что был привязан к ним сзади. Дорога часто бывала головокружительной, но он не мог разжать пальцы. Ландшафт никогда не повторялся; всякий раз то была новая территория, и риск постоянно возрастал. Медленно, безжалостно сокращалось количество измерений. Уменьшалось число направлений, по которым надлежало двигаться. Процесс этот не обладал ни достаточной ясностью, ни определенностью, чтобы он мог, например, сказать: «Теперь исчез верх». И все же он воочию видел, как два разных измерения умышленно, с издевательским злорадством сливались в одно, словно бы для того, чтобы сказать ему: «Попробуй-ка отличить одно от другого». Его реакция всегда была одинаковой: ощущение, что внешние органы его существа устремляются внутрь, ища защиты, — то же движение, что наблюдаешь в калейдоскопе, если вращать его очень медленно, когда фрагменты узора стремглав падают в центр. Но центр! Иногда он бывал гигантским, душераздирающим, кровенящим, поддельным, он простирался от одного конца мироздания до другого, и невозможно было определить, где он находится; он был везде. А иногда он исчезал, и тогда другой центр, настоящий — крошечная пылающая черная точка — оказывался на его месте, неподвижный и нестерпимо отчетливый, твердый и далекий. И каждый центр он называл «Это». Он отличал один от другого и знал, какой из них настоящий, потому что когда на минуту-другую он иногда действительно возвращался в комнату и видел ее, и видел Кит, и говорил себе: «Я сейчас в Сбе», он был в состоянии вспомнить оба центра, вспомнить, чем они отличаются, хотя и ненавидел и тот и другой, и тогда он знал, что тот, который был только там, был настоящий, тогда как другой был не тот, не тот, не тот.

То было существование в изгнании, полной отторгнутости от мира. Он ни разу не видел человеческого лица или фигуры, не видел даже животных; по дороге ему ни разу не попадались знакомые предметы, под ногами там не было твердой почвы, не было неба над головой, и тем не менее пространство было наводнено вещами. Иногда он видел их, сознавая в то же самое время, что в действительности их можно только слышать. Иногда они бывали абсолютно безмолвными, как отпечатанная страница, и он отдавал себе отчет в их адском, скрытом от глаз, подземном копошении и в том, что оно для него предвещает, потому что он был один. Иногда он мог прикоснуться к ним пальцами, но в то же время они вливались ему прямо в рот. Все это было до оскомины знакомым кошмаром: неподвластное переменам существование, которому бессмысленно задавать вопросы, которое нужно просто вынести. Ему и в голову бы не пришло закричать.

На следующее утро лампа все еще продолжала гореть; ветер стих. Ей не удалось приподнять его, чтобы дать лекарство, но она вставила ему градусник в полуоткрытый рот: температура значительно поднялась. Она кинулась искать капитана Бруссара, нашла его и подвела к постели больного; капитан был уклончив, отделавшись словами утешения, не вселившими в нее ни грана надежды. День она провела сидя на краешке своей убогой лежанки в позе отчаяния, поглядывая то и дело на Порта, прислушиваясь к его затрудненному дыханию и видя, как он извивается в корчах животной муки. Как Зина ни старалась, она не смогла уговорить ее принять пищу.

Когда наступил вечер и Зина сообщила, что американка по-прежнему отказывается есть, капитан Бруссар решил действовать без околичностей, напролом. Он подошел к комнате и постучал в дверь. После короткой паузы он услышал, как Кит сказала: «Qui est là?» [81]Кто там? (Фр.) Тогда он открыл дверь. Лампу она не зажгла; у нее за спиной была тьма.

— Это вы, мадам? — Он постарался, чтобы его голос звучал приветливо.

—Да.

— Не могли бы вы пройти со мной? Я хочу с вами поговорить.

Она прошла за ним через ряд внутренних дворов в ярко освещенное помещение, где в одном из углов полыхал камин. Стены, диваны и пол — все было сплошь покрыто коврами местной выделки. В дальнем углу имелся небольшой бар, который обслуживал высокий чернокожий суданец в ослепительно белом тюрбане и сюртуке. Капитан сделал небрежный жест в ее сторону:

— Хотите что-нибудь выпить?

— О, нет. Спасибо.

— Немного аперитива?

Кит все еще жмурилась от яркого света.

— Я не могу, — сказала она.

— Выпейте со мною чинзано. — Он подал знак своему бармену. — Deux Cinzanos. Проходите, проходите, садитесь, прошу вас. Я не задержу вас долго.

Кит повиновалась и взяла бокал с протянутого подноса. Вкус вина доставил ей удовольствие, но она не искала удовольствий, она не хотела выходить из состояния апатии. К тому же она никак не могла отделаться от ощущения, что в глазах капитана, всякий раз, когда он на нее смотрит, вспыхивает характерный огонек подозрения. Он сидел, изучая ее лицо и потягивая напиток; он уже готов был прийти к заключению, что она — не совсем то, за что он ее принял вначале, что, возможно, в конце концов она и впрямь приходится больному женой.

— В мои обязанности как начальника гарнизона, — сказал он, — входит проверять личности тех, кто проезжает через Сбу. Приезжают сюда, конечно, не часто. Разумеется, я сожалею, что вынужден беспокоить вас в такое время. Мне всего лишь нужно посмотреть ваши документы. Али!

Бармен бесшумно подошел к ним и опять наполнил бокалы. Кит ответила не сразу. Аперитив разжег в ней волчий голод.

— У меня есть паспорт.

— Отлично. Завтра я пошлю за обоими паспортами и в течение часа верну их вам.

— Мой муж потерял свой паспорт. Я могу вам дать только свой.

—  Ah, ça! [82]Ах так! (Фр.) — воскликнул капитан. Стало быть, он не ошибся в своих ожиданиях. Он был в ярости; в то же время по размышлении он испытал некоторое удовлетворение от того, что его первое впечатление оказалось верным. И насколько же он был прав, что запретил своим подчиненным вести с ней какие-либо разговоры! Именно чего-нибудь в этом роде он и ожидал, если не считать того, что в подобных случаях документов, как правило, было не добиться от женщин, а не от мужчин.

— Мадам, —сказал он, подавшись на своем стуле вперед, — пожалуйста, поймите, я отнюдь не намерен копаться в том, что считаю сугубо личным делом. Это чистая формальность, но такая, выполнить которую необходимо. Я должен посмотреть оба паспорта. Имена меня не интересуют. Однако у двух людей должно быть два паспорта, не так ли? Если только он у вас не один на двоих.

Кит решила, что он ослышался.

—  Паспорт моего мужа был украден в Айн-Крорфе. Капитан заколебался:

— Я должен об этом, разумеется, сообщить. Начальнику территории. — Он поднялся. — Вы сами должны были сообщить, как только это случилось.

Он приказал слуге накрыть прибор на столе для Кит, но теперь у него пропало желание делить с ней трапезу.

— Но мы так и поступили. Лейтенант д'Арманьяк в Бу-Нуре полностью в курсе этого дела, — сказала Кит, допивая остатки вина. — Могу я взять сигарету? — Он протянул ей пачку «Честерфилда», поднес спичку и теперь наблюдал, как она затягивается. — Мои сигареты кончились. — Она улыбнулась, не сводя глаз с пачки сигарет у него в руке. Она почувствовала себя лучше, но с каждой минутой голод все глубже запускал ей внутрь свои когти. Капитан ничего не сказал. Она продолжила: — Лейтенант д'Арманьяк сделал все, что мог, для моего мужа, чтобы попытаться вернуть ему паспорт из Мессада.

Капитан не верил ни единому ее слову; он счел все это первостатейной ложью. Теперь он был убежден, что она не только искательница приключений, но и по-настоящему подозрительная особа.

— Понимаю, — процедил он, изучая ковер у себя под ногами. — Превосходно, мадам. Не смею вас больше задерживать.

Он поднялся:

— Завтра вы передадите мне ваш паспорт, я приготовлю рапорт, а там — посмотрим.

Он проводил ее обратно до комнаты и вернулся, чтобы поесть одному, в высшей степени раздраженный на нее за то, что она упорно пыталась его обмануть. Кит постояла секунду в темной комнате, вновь приоткрыла дверь и посмотрела, как исчезает скользящий по песку луч его фонаря. Потом она пошла искать Зину, и та покормила ее на кухне.

Поужинав, она вошла в комнату и зажгла лампу. Тело Порта дернулось, а лицо исказилось от внезапного света.

Она поставила лампу в угол за чемоданы и замерла посреди комнаты; в голове у нее не было ни единой мысли. Спустя несколько минут она взяла свой пиджак и вышла во двор.

Крыша форта представляла собой большую, плоскую, неравномерно покрытую глиной террасу, чья колеблющаяся высота и без того являлась отражением неровной почвы, на которой он был возведен. Скаты и лестницы между разными крыльями было трудно разглядеть в темноте. И хотя внешнюю грань окаймляла низкая стена, бесчисленные внутренние дворики зияли под стать отверстым колодцам, требовалась предельная осторожность, чтобы пройти по их краю. Света звезд хватало, чтобы не оступиться. Она сделала глубокий вдох, ощущая себя совсем как на корабельной палубе. Города внизу не было видно (не горел ни один огонь), зато на севере мерцал белый эрг — необъятный океан песка с его ледяными завихрениями горных кряжей, с его незыблемой тишиной. Она медленно повернулась вокруг своей оси, пристально всматриваясь в горизонт. Воздух, сейчас вдвойне неподвижный после того, как ветер спал, казался точно парализованным. Куда бы она ни посмотрела, ночной пейзаж говорил ей лишь об одном: об отрицании движения, прекращении последовательности. Но пока она так стояла, превратившись на миг в частицу созданной ею же пустоты, в ее мысли постепенно закралось сомнение, ощущение — сначала смутное, затем отчетливое, — что какой-то участок этого пейзажа перемещался как раз в тот момент, когда она на него смотрела. Она взглянула вверх и скорчила гримасу. Вся чудовищная громада усыпанного звездами небосвода смещалась вбок у нее на глазах. Она выглядела безмолвной могилой и тем не менее двигалась. Каждую секунду с одной из сторон невидимая звезда скользила над краем земли, а на противоположной стороне падала вниз другая. Она кашлянула, устыдившись, и зашагала вновь, стараясь вспомнить, до чего же неприятен ей капитан Бруссар.

Он и не подумал предложить ей пачку сигарет, несмотря на ее прозрачный намек. «Боже милостивый», — сказала она вслух, жалея, что выкурила в Бу-Нуре свою последнюю пачку.

Он открыл глаза. Комната была зловещей. Была пустой. «Ну вот, напоследок я должен сразиться с этой комнатой». Но позднее он пережил миг головокружительной ясности. Он находился на краю сферы, где каждая мысль, каждый образ вели самостоятельное существование, где связь между каждой вещью и следующей была оборвана. Как только он постарался ухватить суть этой разновидности сознания, он начал соскальзывать обратно в его пределы, не подозревая, что больше уже не находится целиком снаружи, что больше уже не в состоянии воспринимать мысль отстранение, извне. Ему показалось, что тут имеется еще не ведомый тип мышления, в границах которого отпадает нужда в его соотнесенности с жизнью. «Мысль в себе», — сказал он: беспричинный, ничем не обоснованный факт, под стать рисунку, изображающему чистый узор. Они приходили снова, они замелькали. Он попытался удержать одну из них, поверил, что удержал. «Но мысль — о чем? Что это такое?» Но не успел он додумать ее до конца, как ее уже сменили другие, теснившиеся сзади. Уступая, борясь, он обратился за подмогой к глазам, он их открыл. «Комната! Комната! Все еще здесь!» В безмолвии комнаты — вот где (теперь он знал это точно) таились все эти враждебные силы; уже одно то, что со всех сторон его обступала давящая, неусыпная тишина комнаты, заставляло его проникнуться недоверием к ней. Вне его самого больше ничего не было. Он посмотрел на линию, образованную соединением стены и пола, что есть силы попытался зафиксировать ее в памяти, дабы было за что ухватиться, когда сомкнутся глаза. Существовало жуткое несоответствие между скоростью, с какой он мчался, и спокойной неподвижностью этой линии, но он упорствовал. Для того чтобы не уйти. Чтобы остаться. Перелиться через край, пустить корни в то, чему суждено здесь остаться. Многоножка, может, раскромсанная на части. Каждая часть передвигается сама по себе. Шажок, еще один, сгибается каждая нога, лежа в одиночестве на полу.

Пронзительный шум стоял в обоих ушах, и разница между двумя частотами была настолько незначительной, что вибрация походила на то, как если бы он проводил пальцем по ребру новой монеты. Гроздья круглых пятен рождались у него перед глазами; то были маленькие пятнышки, какие бывают, когда снимок в газете увеличивают во много раз. Скопления посветлее, массы потемнее, небольшие участки необитаемого пространства со всех сторон. Каждое пятнышко мало-помалу обретало третье измерение. Он попытался отпрянуть от расширяющихся шаровидных частиц материи. Зашелся ли он в крике? Мог ли он пошевелиться?

Крохотное расстояние между двумя криками еще более сократилось, они почти уже слились в один вопль; разница была теперь толщиной с лезвие бритвы, приставленное к кончику каждого пальца. Их разрежут на продольные лоскуты.

Установив, что крики неслись из комнаты, где лежит американец, слуга позвал капитана Бруссара. Тот не мешкая направился к двери, постучал и, не услышав ничего кроме непрекращающихся воплей, шагнул в комнату. С помощью слуги ему удалось удержать Порта ровно столько, сколько требовалось, чтобы сделать ему укол морфия. Вынув иглу, он в припадке бешенства оглядел комнату.

— Где эту женщину носит, черт подери! — заорал он.

— Не могу знать, мой капитан, — сказал слуга, который решил, что вопрос был обращен к нему.

— Оставайся здесь. Встань у двери, — гаркнул капитан. Он был полон решимости найти Кит, а найдя, высказать ей все, что он о ней думает. Если понадобится, он поставит у двери часового и заставит ее ни на шаг не отходить от больного. Сперва он направился к главным воротам, которые запирались на ночь, так что в охране не было необходимости. Ворота стояли настежь. «Ah, ça, par exemple!» — проревел он вне себя. Он шагнул за ворота, но не увидел ничего, кроме ночной тьмы. Вернувшись, с диким грохотом захлопнул створы и запер засов. Потом он пошел обратно в комнату, подождал, пока слуга сходит за одеялом, и приказал ему оставаться здесь до утра. Он вернулся в казармы и, прежде чем попытаться уснуть, выпил рюмку коньяка, чтобы умерить свой гнев.

Пока она мерила шагами крышу, одновременно произошло сразу два события. На одном конце показалась над плоскогорьем огромная луна, а на другом, где-то вдалеке, послышался едва уловимый гул. Потом он исчез, потом возник снова. Она прислушалась: звук то пропадал, то едва усиливался. Так продолжалось довольно долго, но с каждым разом, возобновляясь, гул становился чуточку ближе. И вот сейчас, хотя он все еще был достаточно далеко, она узнала в нем мотор автомобиля. Она уже различала переключение скоростей, когда тот преодолевал откос и вновь выбирался на ровную поверхность. Приближающийся грузовик, сказали они ей, можно услышать за двадцать километров. Она подождала. Наконец, когда автомобиль уже должен был вроде бы въехать в город, она увидела в далекой хаммаде узкую грань скалы, по которой полоснули передние фары грузовика, повернувшего на спуске к оазису. Минуту спустя она увидела две точки огней. Потом они скрылись ненадолго за скалами, а рев мотора усилился. По мере того как все ярче светила луна и грузовик вез людей в город (даже если эти люди были безликими фигурами в белых балахонах), мир постепенно возвращался в область возможного. Ей вдруг захотелось во что бы то ни стало не пропустить прибытие грузовика на базар. Она быстро спустилась вниз, пробралась на цыпочках через внутренние дворы, ухитрилась открыть ворота и бегом бросилась вниз по склону холма. Грузовик со страшным ревом проезжал между высокими стенами оазиса; когда она оказалась напротив мечети, он прогрохотал наверху, преодолевая последний подъем на подъезде к городу. У входа на базар стояли несколько одетых в лохмотья людей. Когда большой грузовик прогрохотал в последний раз и остановился, тишина, которая за этим последовала, длилась не более секунды: ее тут же взорвал хор возбужденных голосов.

Отступив в тень, она наблюдала, как с трудом выбираются и неторопливо разгружают туземцы свое имущество: сверкающие в лунном свете верблюжьи седла, большие бесформенные тюки, завернутые в полосатые одеяла, мешки, кули, и двух великанш, настолько толстых, что они еле передвигались; их животы, руки и ноги были увешаны массивной броней серебряных драгоценностей. И все это имущество, вместе с его владельцами, растворилось через минуту в темных аркадах, пропав из пределов слышимости. Она обошла кругом, чтобы иметь возможность видеть кабину грузовика, где в свете передних фар стояли и разговаривали шофер с механиком и еще двое мужчин. Она расслышала, что говорят на французском — плохом французском — и на арабском. Шофер дотянулся до приборной доски и выключил фары; мужчины не спеша потянулись к базару. Никто, кажется, ее не заметил. Минуту она постояла, вслушиваясь.

— Таннер! — крикнула она.

Одна из темных фигур в бурнусе остановилась и метнулась назад, крикнув на бегу: «Кит!». Она пробежала несколько шагов, увидела, что остальные мужчины обернулись посмотреть, и чуть не задохнулась в бурнусе Таннера, когда тот стиснул ее в объятиях. Она подумала, что он никогда ее не отпустит, но он отпустил и сказал: «Так ты и вправду здесь!» Подошли двое мужчин. «Это та женщина, которую вы искали?» — сказал один. «Oui, oui!» — воскликнул Таннер, и они пожелали им доброй ночи.

Они стояли одни посреди базара. «Но это же чудесно, Кит!» — сказал он. Она хотела заговорить, но почувствовала, что, если попытается, ее слова обернутся рыданиями; так что она лишь закивала головой и машинально потащила его к небольшому публичному саду рядом с мечетью. Она ощущала слабость; она хотела присесть.

— Мой багаж заперт на ночь в грузовике. Я не знал, где мне придется спать. Господи, ну и поездочка, доложу я тебе! Три проколотые за дорогу шины, и на замену каждой у этих обезьян уходила по меньшей мере пара часов. — Он углубился в подробности. Они добрались до входа в сад. Луна светила точно белое остывшее солнце; стреловидные тени пальмовых веток чернели на песке, образуя на всем пути через сад четкий неизменный узор.

— Но дай же мне тебя рассмотреть! — воскликнул он, повернув ее так, чтобы свет луны падал ей на лицо. — Бедняжка Кит! Должно быть, это был ад! — пробормотал он, когда она сощурилась от яркого света и черты ее исказили подступившие к глазам слезы.

Они сели на бетонную скамью, и она надолго зашлась в рыданиях, зарывшись в его колени, уткнувшись лицом в грубую шерсть бурнуса. Время от времени он произносил слова утешения, а когда обнаружил, что она дрожит, укутал ее широким крылом своего балахона. Она ненавидела соленые ожоги слез, но еще больше — свой позор, позор того, что находится здесь и еще требует от Таннера сочувствия. Но она не могла, никак не могла остановиться; чем дольше она рыдала, тем отчетливее чувствовала, что совладать с ситуацией не в ее власти. Она была не в силах сесть прямо, вытереть слезы и сделать попытку высвободиться из опутавшей ее парализующей паутины. Она не хотела оказаться запутавшейся опять: привкус вины был все еще силен в ее памяти. И тем не менее она не видела иного исхода, кроме как подать Таннеру знак, чтобы всю инициативу он взял на себя. И она подаст этот знак. Стоило ей только осознать это, как она испытала чувство всепоглощающего облегчения, бороться с которым было бы немыслимо. Какое же это счастье — ни за что не отвечать, не быть обязанной решать, что должно произойти, а что нет! Знать, даже если на это нет никакой надежды, что никакое предпринятое или не предпринятое действие ни на йоту не изменит окончательный результат; что в любом случае ты не ошибешься, а стало быть, не будешь ни о чем сожалеть, а главное — не будешь чувствовать себя виноватой! Она понимала всю абсурдность своей неуемной жажды пребывать в таком состоянии постоянно, но надежда не покидала ее.

Улица вела вверх на вершину крутого холма, где сияло жгучее солнце, а на тротуарах сгрудилась разглядывающая витрины толпа. У него было ощущение, что на боковых улицах снует транспорт, но там лежали темные тени. В толпе росло напряжение; люди чего-то ждали. Чего именно, он не знал. Весь день был заряжен напряжением, висел на волоске, готовый рухнуть. Вдруг в верхнем конце улицы показался исполинский, сверкающий на солнце автомобиль. Он взмыл на гребень холма и съехал вниз, дико вихляя от одной обочины к другой. В толпе поднялся истошный крик. Он повернул и заметался в поисках двери. На углу была кондитерская, ее витрины ломились от тортов и меренг. Он обшарил стену. Только бы добраться до двери… Он резко обернулся — и окаменел, прикованный к месту. В чудовищной вспышке солнца, отразившейся в брызгах разлетевшегося стекла, он увидел пригвоздивший его к камню металл. Он услышал собственный жалкий крик, и почувствовал, как металл проходит насквозь, вспарывая его кишки. Когда же он попытался опрокинуться навзничь, потерять сознание, то обнаружил свое лицо в нескольких сантиметрах от по-прежнему не тронутых сластей, выстроившихся рядком на своей покрытой вощеной бумагой полке.

То был ряд глиняных колодцев в пустыне. Но как близко они находились? Он не мог сказать: обломки придавили его к земле. Единственное, что сейчас существовало, — это боль. Никакие силы, сколько бы он ни старался, не оторвали бы его от того места, где он лежал, пронзенный, с кровоточащими внутренностями, беззащитно подставленными небу. Он вообразил врага, пришедшего, чтобы ступить в его отверстый живот. Вообразил себя, встающего на ноги, бегущего по петляющим между стен проулкам. Бегущего часами напролет, во всех направлениях, по проулкам, где не было ни дверей, ни выводящего на открытый простор просвета. Будет смеркаться, они будут подходить все ближе и ближе, а он будет хватать воздух ртом. А когда он захочет этого достаточно сильно, наконец возникнут ворота, но в тот самый миг, когда он ринется через них, он поймет свою убийственную ошибку.

Слишком поздно! Впереди вставала одна лишь черная нескончаемая стена, шаткая железная лестница, по которой он вынужден был взбираться, заранее зная, что наверху они поджидают его с уже занесенной над головами глыбой, готовые бросить ее, как только он подберется ближе. И когда он приблизится к верхней ступеньке, глыба обрушится на него, раздавливая тяжестью всего мира. Когда она ударила его, он закричал опять, закрывая руками брюшную полость, чтобы защитить зиявшую там дыру. Он перестал фантазировать и неподвижно лежал, придавленный глыбой. Боль не могла длиться вечно. Он открыл глаза, закрыл их и увидел лишь тонкое небо, растянутое, чтобы его защитить. Постепенно возникнет трещина, небеса разверзнутся, и он увидит, как то, что за ними скрывается и в существовании чего он никогда не сомневался, надвигается на него со скоростью в миллион оборотов. Его крик отделился от него, стал отдельной вещью, затерявшейся в пустыне. И не смолкал.

Луна достигла середины неба, когда они подошли к форту и обнаружили, что ворота заперты. Держа Таннера за руку, Кит поднята на него глаза: «Что будем делать?»

Он помедлил в нерешительности и показал на песчаную гору, возвышавшуюся над фортом. Они медленно взобрались вверх по барханам. Холодный песок забивался им в туфли; они сняли их и продолжили путь. Здесь, наверху, было светлее; каждая песчинка излучала частичку лившегося сверху полярного света. Дальше они не могли идти вместе: гребень самого высокого бархана был слишком крутым. Таннер набросил своей бурнус Кит на плечи и пошел вперед. Гребень оказался бесконечно более высоким и отдаленным, чем они думали. Когда они наконец поднялись на него, вокруг со всех сторон лежал эрг с его морем неподвижных валов. Они не остановились, чтобы посмотреть: абсолютное безмолвие слишком всесильно, стоит хотя бы на миг однажды ему поддаться; его чары слишком трудно развеять.

— Сюда, вниз! — сказал Таннер.

Они сползли в огромную, залитую лунным светом чашу. Кит перевернулась, и бурнус соскользнул; ему пришлось карабкаться за ним обратно, увязая по колена в песке. Он попытался сложить его и играючи бросить вниз, но бурнус не долетел. Она кубарем скатилась на дно и лежала там, поджидая его. Спустившись вниз, он расстелил на песке просторное белое одеяние. Они разлеглись на нем друг подле друга и, натянув концы, накрылись ими. Произошедший между ними в конечном итоге разговор в саду вращался вокруг Порта. Сейчас Таннер посмотрел на луну и взял ее за руку.

— Помнишь нашу ночь в поезде? — спросил он. Когда она не ответила, он испугался, что совершил тактическую ошибку, и поспешил продолжить: — С тех пор, по-моему, нигде на всем этом чертовом континенте не пролилось ни капли дождя.

Кит по-прежнему молчала. Упоминание ночной поездки в Бусиф вызвало у нее дурные воспоминания.

Она увидела раскачивающиеся тусклые лампы, ощутила запах угольной гари и услышала, как дождь барабанит по стеклу. Она вспомнила кошмарную сумятицу товарного вагона, битком набитого туземцами; дальше ее рассудок следовать отказался.

— Кит. Что с тобой?

— Ничего. Ты же меня знаешь. Правда, все в порядке. — Она пожала ему руку.

Его тон стал слегка отеческим.

— Он выздоровеет, Кит. От тебя тут мало что зависит, ты же знаешь. Ты должна быть в хорошей форме, чтобы ухаживать за ним. Разве ты не понимаешь? А как ты сможешь ухаживать за ним, если сама заболеешь?

— Я знаю, знаю, — сказала она.

— Тогда у меня на руках окажутся двое больных… Она села.

— Какие же мы оба с тобой лицемеры! — воскликнула она. — Ты же прекрасно знаешь, что я уже несколько часов не нахожусь возле него. Может, он уже мертв, откуда нам знать? Он мог там умереть без меня, в одиночестве! Кто бы смог это предотвратить?

Он поймал ее руку и крепко сжал:

— А теперь минуточку помолчи, хорошо? И ответь, только честно: кто бы мог предотвратить это, даже если бы мы оба были возле него? Кто? — Он выдержал паузу. — Если тебе так хочется все видеть в черном свете, то уж тогда, по крайней мере, будь последовательна, детка. Но он не умрет. Ты не должна и мысли об этом допускать. Это безумие. — Он медленно потряс ее руку, как это делают, когда хотят разбудить человека от крепкого сна. — Будь благоразумна. Ты не сможешь попасть к нему до утра. Так что расслабься. Попробуй немного отдохнуть. Ну же!

Пока он увещевал ее, она вдруг снова разразилась слезами, отчаянно обхватив его руками.

— О, Таннер! Я так его люблю! — прорыдала она, прижимаясь к нему еще теснее. — Я люблю его! Люблю! Залитый лунным светом, он улыбнулся.

Его крик прошел сквозь последний образ: сгустки свежей, сверкающей на земле крови. Крови на экскрементах. Высший миг, высоко-высоко над пустыней, когда две стихии — кровь и экскременты, — долго державшиеся порознь, слились. Появляется черная звезда, точка тьмы в ночной чистоте небес. Точка тьмы и путь к успокоению. Дотянись, проткни тонкую ткань покрова небес, отдохни.


Читать далее

Пол Боулз. ПОД ПОКРОВОМ НЕБЕС. Paul Bowles. The Sheltering Sky 12.11.13
Книга первая. Чай в Сахаре 12.11.13
Книга вторая. Острый край земли
3 - 1 12.11.13
18 12.11.13
19 12.11.13
20 12.11.13
21 12.11.13
22 12.11.13
23 12.11.13
24 12.11.13
25 12.11.13
Книга третья. Небо
4 - 1 12.11.13
26 12.11.13
27 12.11.13
28 12.11.13
29 12.11.13
30 12.11.13
4 - 7 12.11.13
* * * 12.11.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть