Онлайн чтение книги Под покровом небес The Sheltering Sky
26

Открыв глаза, она сразу же поняла, где находится. Луна была низко. Она натянула на ноги пиджак и зябко поежилась, не думая ни о чем. Какая-то часть ее рассудка ныла от тупой боли, нуждалась в отдыхе. Хорошо было просто лежать вот так, существовать и не задавать никаких вопросов. Она была уверена, что стоит ей захотеть, и постепенно к ней вернутся воспоминания обо всем, что произошло. Для этого требовалось лишь небольшое усилие. Но ей и без того было здесь неплохо, с этой непроницаемой завесой, отделявшей ее от реальности. Не такой она человек, чтобы ее поднимать, заглядывать в бездну вчерашнего и снова страдать от горя и раскаяния. Минувшее сейчас подернулось дымкой, стало неразличимым. Она решительно отогнала от себя любые мысли о нем, не желая всматриваться и приложив все усилия к тому, чтобы поставить надежную преграду между собою и ним. Подобно насекомому, прядущему свой кокон, упрочивая и утолщая его слой за слоем, ее рассудок будет неустанно укреплять тонкую перегородку, ахиллесову пяту ее существа.

Она тихонько лежала, сжавшись калачиком. Песок был мягким, но его холод пробирал до костей. Когда она почувствовала, что у нее уже не попадает зуб на зуб, она вылезла из своего укрытия и стала прохаживаться взад-вперед под деревом в надежде согреться. В стылом воздухе не было ни ветерка, и холод с каждой минутой усиливался. Она увеличила расстояние, шагая и на ходу жуя хлеб. Каждый раз, вернувшись к своему тамариску, она испытывала искушение юркнуть обратно под его ветви и уснуть. Однако к тому времени, когда появился первый луч зари, она уже согрелась и сна не было ни в одном глазу.

В предрассветных или закатных сумерках пустынный пейзаж всегда предстает во всей мощи. Чувство дистанции утрачивается: гребень близлежащей скалы может оказаться цепью далеких гор, любая крошечная деталь — приобрести важность мажорной вариации в унылой теме, какую представляет собой песчаная местность. Наступление дня сулит перемену; и только когда день воцаряется по-настоящему, смотрящего посещает подозрение, что это опять вернулся все тот же день — тот же, который он прожил давным-давно и продолжает проживать снова и снова, все такой же ослепительно яркий и не потускневший со временем. Кит сделала глубокий вдох, посмотрела на плавную линию невысоких дюн, на чистый безбрежный свет, занимавшийся над минеральной кромкой хаммады, на лес пальм у себя за спиной, все еще погруженный в ночь, и прониклась убеждением, что день этот — не тот же самый. Даже когда он полностью озарится светом, даже когда взмоет в зенит гигантское солнце и песок, деревья и небо обретут свой знакомый полуденный облик, у нее не будет ни малейших сомнений в том, что это новый и совершенно отдельный день.

Прямо в ее сторону, спускаясь к уэду, шел караван, состоящий из более чем двадцати верблюдов, груженных выпирающими по бокам шерстяными мешками. Несколько человек шагали рядом с животными. Замыкали шествие два всадника на мехари, чьи кольца в носу и поводья придавали им еще более надменное выражение, чем у обычных верблюдов впереди. Ей было достаточного одного взгляда на этих мужчин, чтобы понять, что она к ним присоединится, и уверенность придала ей внезапное ощущение могущества: вместо того чтобы копаться в своих чувствах по поводу знаков, она теперь их подаст, станет ими сама. Ее почти не удивило открытие этой дополнительной возможности в существовании. Она шагнула вперед, заступив дорогу приближающейся процессии, и окликнула ее, замахав руками. И прежде чем животные успели остановиться, она кинулась назад к дереву и вытащила свой саквояж. Два всадника, посмотрев на нее, с изумлением переглянулись. Они попридержали каждый своего мехари и подались вперед, уставившись на нее с любопытством завороженных.

Поскольку каждое ее движение было властным, зримым воплощением внутренней убежденности, не выдававшим ни малейшего признака колебаний, хозяевам каравана и в голову не пришло вмешаться, когда она передала саквояж одному из пеших людей и жестом велела привязать его поверх мешков на ближайшем навьюченном верблюде. Человек покосился на своих хозяев и, не увидев на их лицах ничего, что свидетельствовало бы о возражении, заставил недовольное животное опуститься на колени и принять добавочный груз. Остальные погонщики верблюдов молча смотрели, как она вернулась к всадникам, протянула руки к тому, что помоложе, и по-английски сказала ему: «Мне найдется место?»

Всадник улыбнулся. Его мехари нехотя, с недовольным рыком, но подчинился; она уселась бочком, чуть впереди мужчины. Когда животное поднялось с колен, он был вынужден ее придержать, обхватив рукой за талию, иначе она бы свалилась. Всадники посмеялись, обменявшись парой коротких фраз, когда тронулись в путь вдоль уэда.

Спустя какое-то время они покинули долину и свернули в обширную, лишенную растительности область, усеянную камнями. Впереди лежали желтые дюны. Было палящее солнце, медленный подъем на гребни и пологий спуск в котловины, снова подъем и снова спуск, — и было живое, настойчивое давление его руки. Она не задавала себе вопросов, довольствуясь тем, что расслабилась и смотрела, как перед ее взором проходит плавный неизменный пейзаж. Правда, ей неоднократно мерещилось, что в действительности они никуда не двигались, что дюна, вдоль острой кромки которой они сейчас странствовали, была той же дюной, которую они миновали гораздо раньше, что не могло быть и речи о том, чтобы куда-нибудь двигаться, коль скоро они очутились неведомо где. И когда эти ощущения достигли ее сознания, они пробудили в ней едва заметное шевеление мысли. «Я умерла?» — спросила она себя, но без малейшего страха, так как знала, что она не умерла. До тех пор, пока она могла задать себе вопрос: «Есть здесь что-нибудь?» и ответить: «Да», она не могла быть мертвой. А было небо, солнце, песок, неспешная монотонная поступь шагающего мехари… Даже если наступит момент, в итоге рассудила она, когда она уже не сможет ответить, оставшийся без ответа вопрос повиснет перед ней в воздухе, и она будет знать, что жива. Это соображение успокоило ее. Оживившись, она откинулась назад, прислонившись к мужчине, и ощутила крайний дискомфорт. Ее ноги, должно быть, уже давным-давно как затекли. Теперь растущая боль подвигла ее начать ряд бесконечных телодвижений. Она ерзала и извивалась. Всадник приобнял ее покрепче и бросил несколько слов своему товарищу; оба фыркнули.

В час самого знойного пекла в поле их зрения появился оазис. Дюны разгладились, обнажив почти ровную местность. Несколько сотен пальм в пейзаже, ставшем серым от слишком обильного света, показались сначала не более чем такой же серой, с легким добавлением темного, линией на горизонте — линией, которая варьировалась в толщине по мере того, как за ней следовал взгляд, смещаясь наподобие замедленного струения жидкости: широкая лента, длинный серый обрыв, совсем ничего, потом опять тонкая карандашная граница между землей и небом. Она бесстрастно наблюдала за этим явлением, доставая из кармана своего пиджака, разложенного на нескладных горбах мехари, кусочки хлеба. Хлеб был совершенно черствым.

—  Stenna, stenna. Chouia, chouia [89]Подожди. Чуть-чуть (арабск.). , — сказал мужчина. Вскоре от дрожащего марева горизонта отделилось что-то одиночное, неожиданно выскочив, как джинн из бутылки. Минуту спустя оно опало, сократилось и превратилось всего-навсего в далекую пальму, неподвижно стоящую на краю оазиса. Они спокойно продолжали идти еще где-то в течение часа, пока наконец не очутились среди деревьев. Колодец был огражден низкой стеной. Вокруг не было ни каких-либо признаков людей, ни их самих. Пальмы росли неплотно; их ветви, скорее серые, нежели зеленые, сияли металлическим блеском и почти не давали тени. Радуясь возможности отдохнуть, верблюды остались лежать и после того, как с них были сняты тюки. Слуги развязали котомки и вынули оттуда полосатые ковры, никелевый чайный набор, бумажные свертки с хлебом, мясо и финики. Достали черную флягу из козлиной кожи с деревянной затычкой, и трое отпили из нее; колодезную воду сочли пригодной для погонщиков и верблюдов. Она сидела на краю ковра, прислонившись к стволу пальмы, и наблюдала за неспешными приготовлениями к еде. Когда все было готово, она с охотой поела, найдя все очень вкусным; однако она съела недостаточно, чтобы угодить своим хозяевам, которые долго еще продолжали пихать в нее пищу после того, как она уже больше не могла есть.

—  Smitsek? Киli! — приговаривали они, поднося к ее лицу маленькие кусочки; тот, что помоложе, попытался запихнуть ей в рот финики, но она засмеялась и замотала головой, уронив их на ковер, откуда другой быстро подхватил их и съел. Из тюков достали дрова и развели огонь, чтобы заварить чай. Когда все это было проделано — чай выпит, заварен по новой и снова выпит, — наступило время послеполуденного отдыха. В небе все еще полыхало солнце.

Рядом с двумя безучастно лежащими мехари расстелили еще один ковер, и мужчины жестом приказали ей лечь вместе с ними в тень, отбрасываемую животными. Она повиновалась, вытянувшись в указанном месте, каковое пришлось ровно между ними. Тот, что помоложе, мигом схватил ее и стиснул в лютых объятиях. Она закричала и попыталась сесть, но он ее не пустил. Другой мужчина что-то резко ему сказал и показал на погонщиков, которые сидели прислонясь к окружающей колодец стене, стараясь скрыть свое бурное веселье.

—  Luh, Belqassim! Essbar! [90]Белькассим, терпи! (Арабск.) — прошипел он, неодобрительно покачав головой и любовно огладив свою черную бороду. Белькассиму это пришлось отнюдь не по нраву, но, поскольку у него пока еще не было своей бороды, он почувствовал себя обязанным подчиниться мудрому совету другого. Кит села, поправила одежду, посмотрела на старшего мужчину и сказала: «Спасибо», после чего попыталась перебраться через него, так чтобы он оказался между ней и Белькассимом; он грубо толкнул ее обратно на ковер и покачал головой. «Nassi» [91]Спи (арабск.). , — сказал он, показав, чтобы она спала. Она закрыла глаза. Горячий чай навеял на нее дремоту, и поскольку было непохоже, что Белькассим намерен к ней приставать, она полностью расслабилась и провалилась в глубокий сон.

Она замерзла. Было темно, и у нее ныли мышцы спины и ног. Она села, огляделась вокруг и увидела, что она на ковре одна. Луна еще не взошла. Неподалеку погонщики верблюдов разводили костер, швыряя в уже занявшийся огонь целые пальмовые ветви. Она снова легла, обратив лицо к небу и видя высоченные алые языки пламени всякий раз, когда в огонь кидалась новая ветвь.

Вскоре на поверхность ковра ступил старший мужчина, знаком показав ей, чтобы она встала. Она послушалась, последовав за ним по песку напрямик к небольшой впадине за островком молодых пальм. Там сидел Белькассим — темный силуэт в центре белого ковра, — лицом к той части неба, где скоро, по всей видимости, должна была появиться луна. Потянувшись, он схватил ее за подол и одним движением рванул к себе. Не успела она попытаться снова встать на ноги, как оказалась стиснутой в его объятиях. «Нет, нет, нет!» — крикнула она, когда голова ее запрокинулась навзничь и по черному небосводу пронеслись звезды. Но он уже навалился на нее всем своим весом, сильнее, чем все ее жалкие попытки высвободиться; она и пальцем не могла шевельнуть без его на то соизволения. Сперва она была непреклонна; задыхаясь, но остервенело борясь, она была полна решимости его одолеть, хотя сражение это происходило всецело внутри нее. Потом она осознала свою беспомощность и смирилась с ней. Единственное, что осталось в ее сознании, это его губы и дыхание, которое из них вырывалось, — свежее и ароматное, как весеннее утро в детстве. Было что-то животное в неукротимости, с какой он ее сжимал, — плотоядное, чувственное, целиком иррациональное… кроткое, но исполненное такой беспрекословности, осмелиться перечить которой могла только смерть. Она была одна-одинешенька в огромном и неузнаваемом мире, но лишь на одно мгновение; потом она поняла, что это дружелюбное плотское существо — с ней заодно. Неожиданно для себя, мало-помалу она стала рассматривать его с симпатией: все, что он делал, все его непререкаемые маленькие знаки внимания предназначались ей. В его повадке присутствовало идеальное равновесие между кротостью и неистовством, что доставляло ей особое наслаждение. Взошла луна, но она ее не увидела.

—  Yah, Belqassim! [92]Эй, Белькассим! (Арабск.) — раздался нетерпеливый крик. Она открыла глаза: над ними стоял другой мужчина и смотрел на них сверху. Луна полностью освещала его орлиный лик. Злосчастная интуиция подсказала ей, что сейчас произойдет. Она отчаянно прильнула к Белькассиму, покрывая поцелуями его лицо. Но минуту спустя с ней уже было другое животное, ощетинившееся и злое, и ее слезы остались незамеченными. Она не закрыла глаза и не отрываясь смотрела на Белькассима, который лениво прислонился к стоявшему поблизости дереву; его скулы четко вырисовывались в лунном свете. Снова и снова прослеживала она линию его лица — ото лба и вниз, к тонкой шее, — исследуя глубокие тени в поисках его глаз, скрытых темнотой. В какой-то момент она громко вскрикнула, а потом всплакнула, потому что он был близко, а она не могла его коснуться.

Ласки мужчины были грубыми, движения неловкими и неприятными. Наконец он поднялся.

—  Yah latif! Yah latif! [93]Восклицание, изображающее изумление и/или восхищение. — проворчал он, заковыляв прочь. Белькассим фыркнул, подошел и бросился возле нее на ковер. Она попыталась принять осуждающий вид, но заранее знала, что это безнадежно, что будь у них даже общий язык, он бы все равно не понял ее. Она обхватила его голову руками.

— Почему ты позволил ему? — не удержалась она.

—  Habibi [94]Любимая (арабск.). , — прошептал он, нежно гладя ее по щеке. Вновь она была счастлива мимолетным счастьем, скользя по поверхности времени и осознав, что совершает движения любви лишь после того, как отдалась им вся целиком. С первого мига творения каждый жест ждал своего часа и вот сейчас наконец рождался на свет. Позднее, когда круглая луна, поднявшись, уменьшилась в небе, она услышала у костра пение флейт. Немного погодя старший появился снова и сварливо позвал Белькассима, который ответил ему столь же недовольным тоном.

—  Baraka! [95]Благодать! (Арабск.) — сказал тот, снова удаляясь прочь. Через минуту-другую Белькассим с сожалением вздохнул и сел. Она не сделала попытки его удержать. Немного погодя она тоже встала и пошла к костру, который погас и теперь на его углях поджаривали насаженные на вертела куски мяса. Они тихо поели без разговоров, и вскоре после этого тюки были завязаны и водружены на верблюдов. Была уже почти полночь, когда они выступили, возвратившись тем же путем к высоким дюнам, откуда продолжили движение в том же направлении, в котором шли в предыдущий день. В этот раз на ней был бурнус, который Белькассим кинул ей перед отправкой. Ночь была холодной и сказочно ясной.

Они шли не переставая до середины утра, остановившись у места в дюнах без каких-либо признаков растительности. Вновь они проспали весь день, и вновь с наступлением темноты поодаль от стоянки был соблюден двойной ритуал любви.

И так дни проходили за днями, причем каждый следующий был чуточку жарче, чем предыдущий, по мере того, как они продвигались через пустыню на юг. По утрам — мучительный переход под невыносимо палящим солнцем; днем — нежные часы подле Белькассима (короткие перерывы с другим больше не волновали ее, поскольку Белькассим всегда стоял рядом); а ночью — отправление под теперь уже ущербной луной к новым дюнам и новым равнинам, и каждая следующая была дальше последней, в то же время совершенно от нее неотличимой.

Но если окружение неизменно казалось одним и тем же, то в ситуации, которая существовала между ними тремя, происходили определенные изменения: непринужденность и отсутствие напряжения в их незамысловатых отношениях стали заметно осложняться явной нехваткой теплых чувств со стороны старшего. Знойными днями, когда погонщики верблюдов ложились спать, он вступал с Белькассимом в нескончаемые пререкания. Она тоже была не прочь воспользоваться послеполуденным часом, но их спор мешал ей заснуть, и хотя она ни слова не понимала из того, что они говорили, у нее создавалось впечатление, что старший мужчина предостерегает Белькассима против линии поведения, которой тот твердо решил держаться. Войдя в раж, он, случалось, пускался в обстоятельнейшую пантомиму, изображая, как группа людей последовательно выражает сначала изумление, потом возмущенное неодобрение и наконец гаев. На что Белькассим снисходительно улыбался и с упрямым несогласием качал головой; в его позиции было что-то непримиримое и одновременно самоуверенное, что выводило из себя другого, который каждый раз, когда казалось, что дальнейшие уговоры бесполезны, вставал и отходил на несколько шагов, но лишь для того, чтобы минуту спустя повернуться и возобновить свои наскоки. Но было совершенно очевидно, что Белькассим не передумает, что никакие угрозы и предсказания, на которые способен его товарищ, не заставят его изменить принятое решение. В то же время отношение Белькассима к Кит приобретало все более собственнический характер. Теперь он дал ей понять, что позволил другому получить свою долю грубых ночных утех с ней только потому, что был исключительно щедр. Каждый вечер она ждала, что он наконец-то не согласится ее уступить, не встанет и не пойдет прислоняться к дереву при приближении другого. И действительно, он перешел к протестующему ворчанию, когда этот момент настал, но все же позволил своему приятелю овладеть ею, и тогда она предположила, что это — джентльменское соглашение, заключенное на время их путешествия.

Теперь уже не одно только солнце преследовало их на протяжении дня: весь небосвод целиком был как металлический купол, раскаленный от жары добела. Безжалостный свет обрушивался со всех сторон; солнце занимало все небо. Они стали осуществлять переходы лишь по ночам, трогаясь в путь сразу по наступлении сумерек и делая привал при первых же лучах восходящего солнца. Песок остался далеко позади, равно как и бескрайние мертвые каменистые равнины. Повсюду теперь торчали пучки сероватой, насекомообразной поросли: мучительно извивающийся карликовый кустарник с ороговевшей корой и несгибаемые волосатые колючки подобно какому-то отвратительному наросту покрывали землю. Пепельный ландшафт, по которому они шли, был ровным как пол. День за днем растения становились все выше, а шипы, торчащие из них, все крупнее и свирепее. И вот уже некоторые достигли размера деревьев, гладкоствольных, раскидистых и всегда непокорных, однако клуб табачного дыма и тот обеспечил бы более надежную защиту от натиска солнца. Безлунные ночи стали гораздо теплее. Иногда, когда они продвигались по темной местности, раздавался испуганный шорох метнувшихся у них из-под ног зверей. Она спросила себя, что бы она увидела, случись им вспугнуть их при свете дня, но реального страха при этом не испытала. В эту минуту, помимо всепоглощающего желания неотступно находиться возле Белькассима, ей было бы нелегко разобраться в том, что она испытывает на самом деле. Столько времени прошло с тех пор, как она в последний раз дала своим мыслям выход, озвучив их вслух, и потом, она уже привыкла действовать безотчетно. Она делала только то, что — неожиданно для самой себя — заставала себя уже делающей.

Однажды ночью, попросив караван остановиться, чтобы отойти в кусты по нужде, и различив возле себя в темноте смутные очертания крупного животного, она завизжала — и в тот же миг к ней присоединился

Белькассим, который утешил ее, а потом вероломно увлек на землю и прямо там, на земле, нежданно-негаданно занялся с ней внеурочной любовью, пока караван стоял и ждал. У нее было впечатление — несмотря на болезненные шипы, оставшиеся в различных частях ее тела, — что не произошло ничего необычного, и она стоически промучилась остаток ночи. На следующий день шипы вызвали нагноение, и когда Белькассим раздел ее и увидел розовые рубцы, он обозлился, потому что они опорочили белизну ее тела, лишив тем самым его желание львиной доли присущего тому напора. Прежде чем он притронется к ней, она была вынуждена претерпеть крестные муки по извлечению каждого шипчика. После чего он маслом растер ей спину и ноги.

Теперь, когда их занятия любовью проходили при свете, каждое утро, по их окончательному завершению, он оставлял одеяло там, где она лежала, брал гурду с водой и отходил на расстояние в несколько ярдов, где стоял в ранних лучах солнца и тщательно мылся. После чего она тоже брала гурду и несла ее так далеко, как только могла, но нередко спохватывалась, что моется на виду у всего лагеря, потому что вокруг не было ничего, за чем она могла бы укрыться. Однако погонщики верблюдов в такие моменты обращали на нее не больше внимания, чем сами верблюды. Хотя она и являлась предметом жгучего интереса и постоянных дискуссий между ними, она оставалась частью собственности, которая принадлежит их хозяевам, такой же незыблемой и неприкасаемой, как пухлые кожаные сумки, набитые серебром, которые везли эти последние, перекинув их через плечо.

Наконец наступила ночь, когда караван свернул на хорошо утоптанную дорогу. Далеко впереди сверкал огонь; когда они поравнялись с ним, то увидели спящих вокруг костра людей и верблюдов. На рассвете они остановились возле деревни и поели. Когда наступило утро, Белькассим пешком отправился в селение, и вернулся какое-то время спустя с мешком одежды. Кит спала, но он разбудил ее и разложил вещи на одеяле в сомнительной тени колючих деревьев, знаком показав, чтоб она разделась и примерила их. Она была рада расстаться со своей одеждой, которая сносилась к этому моменту до состояния неузнаваемого тряпья, но настоящий восторг охватил ее, когда она влезла в широкие мягкие шаровары и облачилась в просторные сорочки и ниспадающее свободными складками одеяние. Белькассим внимательно ее осмотрел, когда она закончила и прошлась перед ним, охорашиваясь. Он поманил ее к себе, поднял длинный белый тюрбан и обмотал его вокруг ее головы, полностью спрятав ее волосы. После чего отступил на шаг и осмотрел еще раз. Нахмурился, вновь подозвал к себе и достал шерстяной кушак, которым туго опоясал верхнюю часть ее туловища, вдавливая в голую кожу прямо под мышками и крепко завязав на спине. Она ощутила некоторую стесненность дыхания и захотела, чтобы он его снял, но он отрицательно замотал головой. Внезапно она поняла, что это мужской костюм и что она была наряжена в него для того, чтобы выглядеть как мужчина. Она рассмеялась; Белькассим присоединился к ее веселью и несколько раз заставил ее пройтись перед ним туда-сюда; каждый раз, когда она проходила мимо него, он удовлетворенно шлепал ее по ягодицам. Ее вещи они бросили там же в кустах, и когда через час или около того Белькассим обнаружил, что один из погонщиков их подобрал — наверное, хотел продать, когда они в скором времени будут проходить через деревню, — он рассвирепел и вырвал их у него из рук, приказав вырыть неглубокую яму и сию же секунду их закопать под его бдительным оком.

Подойдя к верблюдам и в первый раз открыв свою сумку, она посмотрелась в зеркальце пудреницы и нашла, что с густым загаром, приобретенным за последние недели, выглядит на удивление похожей на арабского мальчика. Идея ее позабавила. Пока она все еще старалась разглядеть результат переодевания в маленьком зеркальце, сзади подкрался Белькассим и, схватив ее, собственноручно перенес на одеяло, где долго осыпал поцелуями и ласками, называя «Али», посреди взрывов счастливого смеха.

Деревня была скоплением круглых глиняных хижин с соломенными крышами, и выглядела странно пустынной. Трое оставили верблюдов и погонщиков у въездных ворот и пешком отправились на маленький базар, где старший мужчина купил несколько пакетиков специй. Жара была неимоверной; царапающая кожу грубая шерсть и кушак, стягивающий ей грудь, довели ее до состояния, близкого к обмороку. Люди, сидевшие на базаре на корточках, все были черными как смоль, и у большинства из них были старческие, безжизненные лица. Когда какой-то мужчина обратился к Кит, протянув ей пару поношенных сандалий (она была босиком), Белькассим кинулся вперед и ответил вместо нее, показывая сопроводительными жестами, что молодой человек с ним — не в своем уме и его нельзя беспокоить или донимать разговорами. Это объяснение давалось несколько раз на протяжении их прохода через деревню; все принимали его без рассуждений. В какой-то момент пожилая женщина, чье лицо и руки были изъедены проказой, потянулась и схватила Кит за одежду, прося подаяния. Кит взглянула вниз, завопила и вцепилась в Белькассима, ища защиты. Он жестоко оттолкнул ее, да так, что она налетела на нищенку; одновременно он вылил на нее целый поток оскорбительной брани, яростно плюнув на землю по его окончании. Зрители были довольны; но старший мужчина покачал головой, и позднее, когда они возвратились на окраину селения к своим верблюдам, принялся поносить Белькассима, бесновато тыча в каждую деталь маскарада Кит. Однако Белькассим по-прежнему только улыбался и ответил что-то односложное. Но на этот раз гнев второго был неукротим, и у нее создалось впечатление, что он делал последнее предупреждение, которое, как он знал, было напрасным, что впредь он будет считать проблему не входящей в сферу его интересов. И действительно, ни в этот день, ни на следующий он к ней больше не прикасался.

С наступлением сумерек они выступили. На протяжении ночи они неоднократно встречались с процессией мужчин и волов и прошли через деревеньки поменьше, где на улицах горели костры. На следующий день, пока они отдыхали и спали, на дороге не прекращался поток людей и животных. В тот вечер они снялись с лагеря еще до заката. К тому времени, когда луна была уже достаточно высоко, они прибыли на вершину небольшой возвышенности, откуда им открылись — разбросанные неподалеку внизу — костры и огни большого плоского города. Она прислушалась к разговору мужчин, надеясь узнать его название, но безуспешно.

Примерно через час они въехали в ворота. Город спал, погруженный в молчание, и залитые луной широкие улицы были безлюдными. Она поняла, что костры, которые она видела издалека, горели за городом, вдоль его стен, где разбили лагерь путешественники. А здесь, внутри, все было тихо, жители спали за высокими, похожими на крепостные стены фасадами огромных домов. Но когда они свернули в узкий проулок и спешились под дружное ворчание мехар, неподалеку она услышала барабаны.

Открылась дверь. Белькассим исчез в темноте, и вскоре дом ожил. Прибыли слуги; каждый нес карбидную лампу, которую поставил посреди мешков, снятых с верблюдов. Через минуту весь проулок приобрел знакомый вид разбитого в пустыне лагеря. Она прислонилась к стене дома возле дверей и наблюдала за кипучей активностью. Вдруг, среди тюков и ковров, она увидела свой саквояж, подошла и взяла его. Один из людей бросил на нее подозрительный взгляд и что-то сказал. Она вернулась к своему наблюдательному пункту с сумкой.

Белькассим долго не возвращался. Выйдя, он сразу же повернулся к ней, взял ее за руку и повел в дом.

Позднее, оставшись в темноте одна, она вспомнила хаос проходов, лестниц и поворотов, черных провалов рядом с собой, внезапно выхваченных из мрака лампой, которую нес Белькассим, широких крыш, где в лунном свете бродили козы, крохотных двориков и тех мест, где ей, чтобы пройти, приходилось нагибаться, — и все равно она ощущала, как тюрбан у нее на голове задевает бахрома свисающей с бревенчатых перекладин ткани. Они поднялись наверх и спустились вниз, повернули налево, потом направо, и прошли, подумалось ей, через нескончаемое число домов. Один раз она увидела двух женщин в белом, сидящих на корточках в углу комнаты возле маленького костра, а стоявший рядом абсолютно голый ребенок раздувал его с помощью кузнечных мехов. И все то время, пока Белькассим — впопыхах и с несомненно дурным предчувствием, показалось ей, — вел ее через лабиринт, все глубже и глубже в необъятное жилище, не ослабевала хватка, с какой он сжимал ее руку. Она несла свою сумку; та билась ей о ноги и стены. Наконец они пересекли небольшой участок открытой крыши, преодолели несколько грязных неровных ступенек и, после того как он вставил ключ и потянул на себя дверь, пригнулись и вошли в маленькую комнату. И тут он поставил лампу на пол, ни слова не говоря повернулся и ушел снова, заперев за собой дверь. Она услышала шесть удаляющихся шагов, чиркнувшую спичку — и все. Она долго стояла сгорбившись (потолок был слишком низким для нее, чтобы стоять прямо), прислушиваясь к роящейся вокруг тишине, охваченная непонятной тревогой, напуганная чем-то, причину чего она не могла уловить. Это походило скорее на то, как если бы она прислушивалась к себе же самой, ожидая, что вот-вот что-то произойдет в месте, о котором она почему-либо забыла, и в то же время смутно чувствовала, что оно по-прежнему здесь. Но ничего не произошло; она даже не услышала, как стучит ее собственное сердце. В ее ушах стоял лишь знакомый, едва различимый свистящий призвук. Когда от неудобного положения у нее устала шея, она забралась с ногами на матрас и выдрала из одеяла маленькие пучки шерсти. Глиняные стены, выровненные ладонью каменщика, обладали плавностью, захватившей ее внимание. Она сидела, неотрывно глядя на них до тех пор, пока огонь в лампе не ослаб и не начал мигать. Когда крохотный язычок испустил дух, она натянула одеяло и легла, чувствуя, что что-то не так. В темноте вскоре повсюду раскукарекались петухи, и этот звук вызвал у нее дрожь.