Онлайн чтение книги Под покровом небес The Sheltering Sky
27

Ясные, раскаленные небеса по утрам, когда она смотрела в окно со своей лежанки, одинаково повторявшиеся изо дня в день, были частью механизма, который работал безотносительно к ней: машина, пущенная на полную мощность и оставившая ее далеко позади. Один пасмурный день, казалось ей, — и она смогла бы наверстать упущенное. Но всякий раз ее взгляд упирался в безупречную, необъятную чистоту, неизменно и безжалостно разливавшуюся над городом.

Рядом с матрасом было квадратное окошечко, забранное железной решеткой; близлежащая стена из засохшей коричневой глины перекрывала обзор, оставляя лишь узкий просвет, в котором виднелся довольно-таки удаленный городской квартал. Хаос строений кубической формы с их плоскими крышами уходил, казалось, в бесконечность, а из-за пыли и дрожащего от зноя марева было и вовсе трудно определить, где начинается небо. Несмотря на яркий блеск, ландшафт был серым — ослепительным в своем сиянии, но серым. Ранним утром желтое, со стальным отливом, далекое солнце ненадолго вспыхивало на небе, гипнотизируя ее подобно взгляду змеи, и она сидела, облокотившись на диванные подушки и вперившись в прямоугольник невыносимого света. Потом, когда она опять смотрела на свои руки, увешанные массивными кольцами и браслетами, которые подарил ей Белькассим, она едва могла их разглядеть из-за внезапной тьмы, и глазам требовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к скудному внутреннему освещению. Иногда, на какой-нибудь далекой крыше, она различала миниатюрные человеческие фигурки, чьи силуэты двигались на фоне небес, и тогда часами напролет, с головой уйдя в созерцание, пыталась представить себе, что же видят они, когда озирают сверху нескончаемые террасы города. Потом где-то поблизости раздавался шум и выводил ее из прострации; она быстро снимала серебряные браслеты и бросала их в саквояж, ожидая приближающихся по лестнице шагов и следом поворота ключа в замке. Негритянка-рабыня, древняя старуха с дряблой, как у слона, кожей, четыре раз в день приносила ей еду. Каждый раз, перед тем как она входила с большим медным подносом, Кит слышала ее тяжелую поступь по земляной крыше и позвякиванье серебряных колец на лодыжках. Войдя внутрь, она важно произносила: «Sbalkheir», или «Msalkheir» [96]Доброе утро… добрый вечер (арабск.). , закрывала дверь, протягивала Кит поднос и приседала в углу, уставившись, пока Кит ела, в пол. Кит никогда не заговаривала с ней, поскольку старуха, как и все остальные в доме, за исключением Белькассима, пребывала под впечатлением, что гость — это молодой человек; а Белькассим в красочной пантомиме изобразил ей реакции домочадцев женского пола, доведись им обнаружить правду.

Она еще не выучила его язык; впрочем, она и не думала прилагать к этому усилий. Но она привыкла к интонациям его речи и к звучанию некоторых слов, так что, проявляя определенное терпение, он мог внушить ей любую мысль, если та не была чересчур сложной. Она знала, например, что дом принадлежит отцу Белькассима; что их семья прибыла с севера, из Мешерии, где у них есть другой дом; и что Белькассим с братьями по очереди водили караваны из Алжира в Судан и обратно. Она также знала, что Белькассим, несмотря на свою молодость, имел жену в Мешерии и трех здесь и что с его женами и женами его отца и братьев всего здесь жили двадцать две женщины, не считая прислуги. И у них не должно было возникнуть никаких подозрений, что Кит — всего лишь юный несчастный путешественник, умиравший от жажды, спасенный Белькассимом; еще не полностью оправившийся после тяжких испытаний.

Белькассим приходил навещать ее каждый день после обеда и оставался до сумерек; вечером, когда он уходил и она лежала одна, вспоминая его резкий и устойчивый запах, ей неоднократно приходило на ум, что три жены наверняка должны страдать от недостатка внимания, в каковом случае они уже должны были проникнуться подозрением и ревностью к странному молодому человеку, который на протяжении столь длительного времени пользуется гостеприимством дома и дружбой их мужа. Но поскольку она жила теперь исключительно ради тех нескольких страстных часов, что проводила подле Белькассима, она и мысли не могла допустить о том, чтобы предупредить его о необходимости быть менее расточительным в своих любовных утехах с нею с целью ослабить их подозрения. О чем она не догадывалась, так это о том, что три жены вовсе не были обделены вниманием, и что даже если бы это было так и они бы сочли, что виной тому — юноша, им бы и в голову не пришло к нему ревновать. Так что лишь чистое любопытство побудило их послать сорванца Отмана, негритенка, который часто бегал по дому в чем мать родила, пошпионить за молодым чужеземцем и доложить, как тот выглядит.

Соответственно, головастик-Отман занял позицию в нише под коротким лестничным маршем, ведущим с крыши к верхней комнате. В первый день он увидел старую рабыню, таскающую вверх-вниз подносы, и увидел Белькассима, идущего с визитом днем и уходящего гораздо позже, поправляя при этом свои облачения, так что он смог поведать женам, сколько времени провел у чужеземца их муж и что, по его мнению, там происходит. Но они не это хотели знать; их интересовал сам чужеземец: высокий ли он и светлая ли у него кожа? Возбуждение, охватившее их в связи с пребыванием в доме неизвестного молодого человека, тем более если их муж спал с ним, не знало границ. В том, что он красивый и соблазнительный, они ни минуты не сомневались, в противном случае Белькассим не стал бы его там держать.

Когда следующим утром старая рабыня унесла поднос с завтраком вниз, Отман выбрался из своего укрытия и тихонько поскребся в дверь. Затем повернул ключ и встал в дверном проеме с тщательно заученным выражением отчаянной дерзости на своей черномазой физиономии. Кит прыснула. Маленькое голое существо с выпирающим животом и несоразмерной головой поразило ее своей нелепостью. Тембр ее голоса не остался незамеченным для маленького Отмана, который, однако же, расплылся в улыбке и вдруг притворился, что его обуял приступ застенчивости. Она спросила себя, стал бы Белькассим возражать, если бы этот карапуз вошел в комнату; одновременно, неожиданно для себя самой, она поманила его пальцем. Он медленно приблизился: опущенная голова, палец во рту, огромные, выпученные глазищи готовы вылезти из орбит и прикованы к ней. Она пересекла комнату и закрыла за ним дверь. Не успела она опомниться, как он уже хихикал, кувыркался в воздухе, придурковато напевая и пантомимой изображая песни, — одним словом, валял дурака ей на потеху. Она осмотрительно помалкивала, но иногда все же не могла удержаться от смеха, и это немного беспокоило ее, потому что интуиция начала подсказывать ей, что есть что-то напускное в его веселье, какая-то едва уловимая оглядка во все более и более пристальном, нескромном разглядывании; его ужимки забавляли ее, тогда как глаза — настораживали. Теперь он прошелся на руках. А когда снова выпрямился, то скрестил руки на груди как гимнаст. После чего, без предупреждения, запрыгнул к ней на матрас, пощупал бицепсы у нее под одеждой и невинным тоном сказал: «Deba, enta» [97]Здесь: Теперь ты (арабск.). , показывая, что молодой гость тоже должен продемонстрировать свою удаль. Внезапно ее обожгло подозрение; она оттолкнула задержавшуюся руку, одновременно почувствовав, как его проворная ладошка нарочно провела по ее груди. В негодовании и испуге она попыталась выдержать его взгляд и прочесть его мысли; он все еще смеялся, требуя, чтобы она встала и показала ему свое мастерство. Но страх у нее внутри работал как обезумевший, заведенный мотор. С нарастающим ужасом вглядывалась она в гримасничающее лицо рептилии. Это ощущение было ей знакомо, она знала его нутром; непреодолимое воспоминание о близости с ним лишило ее всякого чувства реальности. Она сидела окаменев, пронзенная внезапным пониманием, что ничего уже не понимает: ни где она находится, ни кто она такая; прежде чем она снова сможет собраться с мыслями, предстояло сделать один малюсенький — но оттого не менее непосильный — шаг.

Может быть, она сидела, уставившись в стену, слишком долго, чтобы угодить Отману, а может, совершив свое великое открытие, тот почувствовал, что в продолжении представления отпала необходимость; так или иначе, но после нескольких отрывочных танцевальных шажков он начал пятиться обратно к двери, все еще неотступно и неумолимо глядя ей прямо в глаза, как если бы его недоверие к ней было настолько огромным, что он считал ее способной на любое коварство. Дойдя до порога, он ловко нащупал у себя за спиной щеколду, выскользнул наружу, с грохотом захлопнул дверь и запер ее.

Рабыня принесла ей дневную еду, но она по-прежнему сидела не шевелясь, с невидящим взором. Старуха поднесла кусочки пищи к ее глазам, попыталась запихнуть их ей в рот. Потом вышла и отправилась на поиски Белькассима, дабы сообщить ему, что юный господин заболел либо околдован и отказывается есть. Но в тот день Белькассим обедал у торговца кожей на другом конце города, так что она не могла до него добраться. Решив взять бразды правления в свои руки, она отправилась к себе в каморку, помещавшуюся во дворе возле конюшни, и приготовила маленькую миску козьего масла и измельченного верблюжьего вымени, тщательно размешав их с помощью ступки. Покончив с этим, она скатала из половины вещества маленький шарик и не жуя проглотила его. Остатками она смазала два ремня длинной кожаной плетки, которую хранила у своей соломенной постели, и с плеткой же вернулась в комнату, где Кит по-прежнему сидела без движения на матрасе. Закрыв за собою дверь, она немного постояла, собираясь с силами, и вскоре разразилась заунывной, жалобной песней, медленно размахивая в такт своим завываниям змеевидным хлыстом и следя за оцепенелым выражением лица Кит, не появится ли на кем признак того, что она очнулась. Через минуту-другую, видя, что никаких изменений не последовало, она подошла поближе к матрасу и угрожающе замахнулась плеткой; одновременно она стала передвигаться мелким, шаркающим шагом, отчего тяжелые серебряные цепи у нее на ногах начали ритмично позвякивать в аккомпанемент песни. Вскоре по глубоким морщинам ее черного лица заструился пот, капая ей на одежду и на сухой земляной пол, где каждая капля, медленно растекаясь, образовывала большое круглое пятнышко. Кит сидела, ощущая ее присутствие и ее затхлый запах, ощущая стоящую в комнате жару и пение, но все это не имело к ней никакого отношения: это было как отдаленное, мимолетное воспоминание, промелькнувшее где-то далеко отсюда. Неожиданно старуха легким, стремительным жестом опустила плетку, полоснув Кит по лицу. Послушная промасленная кожа обвилась на долю секунды вокруг ее головы и обожгла щеку. Кит застыла. Через несколько секунд, медленно поднеся руку к щеке, она вскрикнула — негромко, но несомненно по-женски. Старая рабыня, будучи в замешательстве, воззрилась с благоговейным страхом: молодой человек явно находился под действием очень сильных чар. Она стояла, глядя, как Кит упала на матрас и зашлась в долгом приступе плача.

В этот момент старуха услышала на лестнице чьи-то шаги. В ужасе, что это возвращается Белькассим, который непременно накажет ее за то, что она сунулась не в свое дело, она выронила плеть и повернулась к двери. Та открылась, и три жены Белькассима вошли друг за дружкой в комнату большими шагами, слегка пригнув головы, чтобы не задеть потолок. Не обращая внимания на старуху, они толпой устремились к матрасу и бросились на распростертое тело Кит, одним рывком срывая с ее головы тюрбан и раздирая одежду, так что в мановение ока ее торс оказался полностью обнажен. Нападение было настолько внезапным и бешеным, что на все про все ушли считанные секунды; Кит не успела даже сообразить, что происходит. Потом она почувствовала, как по ее груди хлестнула плеть. Пронзительно закричав, она подскочила и вцепилась в голову, которая маячила перед ней. Ее стиснутые пальцы ощутили волосы и мягкие черты лица. Что было мочи она потащила все это вниз и попыталась разорвать в клочья, но голова не поддавалась; она просто стала мокрой. Плеть оставляла жгучие полосы на ее плечах и спине. Теперь кричал кто-то еще, уже хором вопили визгливые голоса. На лицо ей давила вся тяжесть чьего-то тела. Она вгрызлась в мягкую плоть. «Слава Богу, у меня хорошие зубы», — подумала она и увидела перед собой отпечатанные слова этой фразы, когда, сжав челюсти, почувствовала, как ее зубы погружаются в груду плоти. Ощущение было восхитительным. Она попробовала на язык теплую соленую кровь, и боль от ударов уменьшилась. В комнате было полно людей; в ней царила сумятица, в которой смешались визг и всхлипы. Этот кавардак перекрыл разъяренно прокричавший что-то голос Белькассима. Зная теперь, что он здесь, она ослабила хватку своих зубов и получила чудовищный удар в лицо. Звуки поспешно затихли, и какое-то время она находилась в темноте одна, думая, что напевает песенку, которую часто пел ей Белькассим.

А может, это был его голос, может, это он пел, а она лежала, положив голову ему на колени, вытянув руки к его лицу, чтобы приблизить его к своему? Прошла ли одна спокойная ночь, или несколько, прежде чем она очутилась в просторном помещении, освещенном множеством свечей, где сидела, по-турецки скрестив ноги, в расшитом золотом облачении, окруженная всеми этими женщинами с угрюмыми лицами? Как долго они еще будут без устали наполнять ее стакан чаем, пока она сидит здесь с ними совсем одна? Но и Белькассим был здесь; он был грозен как туча. Она следила за ним: застывший как изваяние, медленно, точно во сне, он снимал украшения с шей трех жен, поворачиваясь, чтобы осторожно положить их ей на колени. Золотая парча под тяжестью металла тянула вниз. Она уставилась на сверкающие драгоценности, потом на жен, но те продолжали смотреть в пол, наотрез отказываясь поднимать глаза. Под балконом во дворе неотступно нарастал гул мужских голосов, качалась музыка, и все женщины вокруг нее пронзительно загорланили в ее честь. Но даже когда Белькассим сидел перед ней, застегивая драгоценности у нее на шее и на груди, она знала, что все женщины ненавидят ее и что он не сможет оградить ее от их ненависти. Сегодня он наказал своих жен, взяв другую женщину и унизив их у нее на глазах, но остальные мрачные женские лица вокруг нее, даже высовывающиеся с балкона рабыни, начиная с этого момента будут ждать, чтобы упиться ее падением.

Когда Белькассим дал ей лепешку, она разрыдалась и поперхнулась, обрызгав его лицо крошками. «G igherdh ish 'ed our illi», — снова и снова пели внизу музыканты, меж тем как ритм барабана поменялся, медленно сужаясь, чтобы образовать круг, из которого ей будет не вырваться. Белькассим смотрел на нее со смешанным чувством озабоченности и отвращения. Посреди рыданий она закашлялась. Краска ручьями текла у нее по лицу, слезы замочили свадебное одеяние. Мужчины, что смеются во дворе внизу, ее не спасут, Белькассим ее не спасет. Уже сейчас он злился на нее. Она закрыла лицо руками и почувствовала, как он стиснул ей кисти. Он что-то шепотом говорил ей, и непостижимые слова производили свистящие звуки. В ярости он отвел ее руки, и голова ее упала на грудь. Он оставит ее на час одну, а эти трое будут ждать. Они уже думали в унисон; она могла проследить направление их мстительных мыслей, пока они сидели здесь напротив нее, отказываясь поднять глаза. Она закричала и попыталась встать на ноги, но Белькассим свирепо толкнул ее обратно. Огромная чернокожая женщина проковыляла через комнату и уселась на нее, обхватив ее своей массивной ручищей и вдавив в гору диванных подушек на другом конце. Она увидела, как Белькассим уходит из комнаты; она тут же расстегнула все ожерелья и брошки, которые смогла расстегнуть; негритянка ничего не заметила. Когда несколько драгоценностей оказались у нее на коленях, она кинула их сидевшей напротив троице. Остальные находившиеся в комнате женщины истошно завопили; рабыня бегом кинулась на поиски Белькассима. Не прошло и минуты, как он вернулся с потемневшим от гнева лицом. Никто не притронулся к драгоценностям, которые все еще лежали у ног трех жен на ковре. («G igherdh ish 'ed our illi », — печально и настойчиво повторяла песня.) Она увидела, как он нагнулся, чтобы их поднять, и почувствовала, как они обожгли ей лицо и скатились вниз по ее одежде.

У нее была рассечена губа; вид крови на пальце заворожил ее, и на протяжении долгого времени она сидела спокойно, не сознавая ничего, кроме музыки. Сидеть спокойно казалось лучшим способом избежать новой боли. Если боль все равно неизбежна, то единственный способ жить — это найти средство не подпускать ее как можно дольше. Никто не причинит ей вреда, пока она сидит тихо. Толстые черные руки женщины вновь увешали ее ожерельями и амулетами. Кто-то передал ей стакан очень горячего чая, кто-то поднес тарелку с лепешками. Музыка длилась, женщины регулярно подкрепляли ее каденции своими йодлеподобными подвываниями. Свечи оплавились, многие из них погасли, и в комнате постепенно стало темнеть. Она задремала, прислонившись к негритянке.

Много позже, в темноте она взошла по четырем ступенькам на громадную, закрытую пологом кровать, вдыхая аромат гвоздики, которой были надушены занавеси, и слыша у себя за спиной тяжелое дыхание Белькассима, пока он вел ее туда за руку. Теперь, когда она принадлежала ему полностью, в его обращении появилась новая свирепость, своего рода остервенелая необузданность. Кровать была бушующим морем, она лежала во власти его неистовства и хаоса все то время, пока тяжелые волны обрушивались на нее сверху. Почему же тогда, в разгар бури, две тонущие руки все крепче и крепче сжимались у нее на горле? Сжимались до тех пор, пока и сам гигантский сумрачный рокот моря не перекрыл еще более дикий, более зловещий шум — рев ничто, какой слышит дух, когда приближается к бездне и заглядывает в нее.

Позднее она лежала в сладкой ночной тишине, бесшумно дыша, пока он спал. Следующий день она провела в объятьях постели, с задернутым пологом. Это было все равно что находиться внутри огромной коробки. Наутро Белькассим оделся и ушел; толстуха, приставленная к ней с прошлого вечера, заперла за ним засов и села на пол, привалившись к двери. Каждый раз, когда слуги приносили еду, питье или воду для омовений, женщина с невероятной медлительностью, пыхтя и кряхтя, вставала отворять громоздкую дверь.

Пища вызвала у нее отвращение: она плавала в густом сале и была рыхлой, совсем не такой, какую она ела в своей комнате на крыше. Некоторые блюда показались состоящими в основном из комков жира полусырой баранины. Она едва прикоснулась к еде и заметила, как слуги неодобрительно посмотрели на нее, когда пришли забирать подносы. Зная, что в данную минуту ей ничего не грозит, она ощутила почти умиротворенность. Она велела принести свой саквояж и, уединившись в постели, поставила его себе на колени и открыла проверить содержимое. Она машинально воспользовалась пудреницей, губной помадой и духами; на кровать выпали сложенные тысячефранковые купюры. Она долго с недоумением смотрела на остальные вещи: белые носовые платки, блестящие щипчики для ногтей, желто-коричневую шелковую пижаму, баночки с кремом для лица. Затем рассеянно потрогала их руками; они были как завораживающие и таинственные предметы, оставленные исчезнувшей цивилизацией. Каждый из них, почувствовала она, является символом чего-то забытого. Ее даже не расстроило, когда она поняла, что не может вспомнить их назначение. Она сложила тысячефранковые купюры в пачку и положила на дно сумки, упаковала все остальное сверху и защелкнула саквояж.

В тот вечер Белькассим поужинал с ней, заставив проглотить жирную пищу после того, как красноречивыми жестами дал ей понять, что ее худоба малоаппетитна. Она взбунтовалась; ее тошнило от этой дряни. Но, как всегда, невозможно было не подчиниться его приказанию. Тогда она ее съела, как съела и на другой день, и ела все последующие дни. Она привыкла к ней и больше уже не ставила под сомнение. Дни и ночи перепутались у нее в голове, потому что иногда Белькассим приходил в кровать в полдень и покидал ее с наступлением сумерек, возвращаясь в полночь в сопровождении слуги, который нес подносы с едой. А она оставалась в комнате, где не было окон, обычно прямо в постели, лежа в ворохе разбросанных белых подушек, с полной пустотой в голове, если не считать воспоминаний или предвкушения близости с Белькассимом. Когда он поднимался по ступенькам на ложе, раздвигал полог, входил и ложился возле нее с тем, чтобы начать медленный ритуал освобождения ее от одежды, тогда часы, которые она проводила ничего не делая, обретали свой полный смысл. А когда он уходил, приятное состояние изнеможения и удовлетворенности еще долго не оставляло ее; она лежала в полудреме, купаясь в ауре бездумного блаженства — состояния, которое она быстро привыкла принимать как должное, чтобы потом, подобно наркотику, обнаружить, что она без него уже не может.

Однажды ночью он не пришел совсем. Она ворочалась и вздыхала так долго и так бурно, что негритянка вышла из комнаты и принесла ей горячий стакан чего-то странного и кислого. Она заснула, но наутро проснулась с тяжелой, гудящей от боли головой. В течение дня она почти ничего не ела. На этот раз слуги посмотрели на нее с сочувствием.

Вечером он появился. Как только он вошел и жестом приказал негритянке удалиться, Кит вскочила, опрометью бросилась через комнату и в истерике упала ему на грудь. Улыбаясь, он отнес ее обратно на ложе, методично принявшись снимать с нее одежду и драгоценности. Когда она разлеглась перед ним, белокожая и с затуманенным взором, он наклонился и начал кормить ее из своего рта леденцами. Время от времени она пыталась поймать его губы в тот момент, когда брала сладости, но он неизменно оказывался быстрее и успевал отвести голову. Он долго дразнил ее таким образом, пока она наконец не издала протяжный, сдавленный крик и не замерла. С блеском в очах, он отшвырнул леденцы в сторону и покрыл ее безвольно распростертое тело поцелуями. Когда она очнулась, в комнате царил мрак, а он лежал рядом с ней и спал крепким сном. После этого он порой отсутствовал по два дня кряду. А потом бесконечно дразнил ее — до тех пор, пока она не визжала и не молотила его кулаками. Но она ждала этих невыносимых пауз, изнывая от возбуждения, которое не оставляло в ее сознании места для каких бы то ни было иных ощущений.

В конце концов наступила ночь, когда без каких-либо видимых на то оснований женщина принесла ей кислый напиток и встала над ней, сурово глядя, пока она его не выпьет. Она вернула стакан с упавшим сердцем. Значит, Белькассим не придет. Не пришел он и на следующий день. Пять ночей подряд ей давали зелье, и с каждым разом кислый привкус казался сильнее. Эти дни она провела в лихорадочном отупении, садясь только для того, чтобы поесть еду, которую ей давали.

Ей почудилось, что за дверью иногда раздаются резкие женские голоса; этот звук напомнил ей о существовании опасности, она расстроилась, и в течение нескольких минут ее преследовал страх, но потом, когда источник раздражения переместился и ей уже не казалось, что она слышит голоса, она забыла о нем. На шестую ночь она вдруг решила, что Белькассим больше вообще не вернется. Она лежала с сухими глазами, до головокружения вглядываясь в балдахин у себя над головой, линии драпировки которого таяли в зыбком свете единственной карбидной лампы у двери, где сидела женщина. Повинуясь разыгравшейся фантазии, она заставила его войти в дверь, приблизиться к кровати, раздвинуть полог — и вдруг с удивлением обнаружила, что это совсем не Белькассим поднялся по четырем ступенькам, дабы к ней присоединиться, а юноша с анонимным, составным лицом. Только тогда она осознала, что любое создание, хотя бы отдаленно напоминающее Белькассима, доставило бы ей столько же удовольствия, сколько сам Белькассим. Впервые ей пришло в голову, что за стенами комнаты, где-нибудь поблизости, на улицах, если не в самом доме, обитает несметное множество подобных созданий. И среди этих мужчин наверняка найдется кто-то столь же прекрасный, как Белькассим, кто будет таким же умелым и таким же сгорающим от желания подарить ей наслаждение. При мысли, что один из его братьев может лежать в каких-нибудь нескольких шагах от нее за стеной, примыкающей к спинке ее кровати, ее пронзило болезненное содрогание. Но интуиция подсказывала ей лежать абсолютно тихо; она бесшумно перевернулась на бок и притворилась спящей.

Вскоре в дверь постучала служанка, и она поняла, что принесли ее ночной стакан снотворного; минуту спустя негритянка раздвинула полог и, видя, что госпожа спит, поставила стакан на верхнюю ступеньку и вернулась на свою лежанку у двери. Кит не пошевелилась, но у нее как-то непривычно бухало сердце. «Это яд», — сказала она себе. Ее медленно поили ядом, вот почему они не приходили наказывать ее. Много позже, когда она осторожно приподнялась на локте и вгляделась в зазор между занавесями, она увидела стакан и содрогнулась от одного его вида. Женщина у двери храпела.

«Мне нужно выбраться отсюда», — подумала она. Она ощущала странную бодрость, как будто сна не было ни в одном глазу. Но стоило ей спуститься с кровати, как она почувствовала, насколько слаба. И впервые за все это время почуяла засушливый, земляной запах, стоявший в комнате. С сундука из воловьей кожи она взяла драгоценности, которые дал ей Белькассим, равно как и те, что он отобрал у трех остальных, и разложила их на кровати. Потом подняла с сундука свой маленький саквояж и бесшумно подошла к двери. Женщина по-прежнему спала. «Яд», — исступленно прошептала она, повернув ключ. С величайшей осторожностью ей удалось без скрипа закрыть за собою дверь. Но теперь она оказалась в кромешной тьме; дрожа от слабости, держа сумку в одной руке, пальцами другой она ощупала стену рядом с собой.

«Мне нужно послать телеграмму, — подумала она. — Это скорейший способ до них добраться. Где-то здесь должен быть телеграф». Но сначала необходимо было выйти на улицу, а до нее, по всей вероятности, еще идти и идти. Между ней и улицей, в разверзшейся впереди темноте, она может встретить Белькассима; меньше всего она хотела сейчас его увидеть. «Он же твой муж», — прошептала она и на секунду в ужасе застыла на месте. И тут же едва не подавилась нервным смешком: то была всего лишь часть нелепой игры, в которую она играла. Но пока она не пошлет телеграмму, она будет продолжать играть в нее. У нее застучали зубы. «Неужели нельзя держать себя в руках — хотя бы до тех пор, пока мы не выбрались на улицу!»

Стена слева от нее неожиданно кончилась. Она сделала два осторожных шага вперед и ощутила под носком туфли мягкую кромку пола. «Один из этих чертовых лестничных колодцев без перил!» — прошептала она. Она предусмотрительно поставила саквояж вниз, развернулась и шагнула обратно к стене, следуя вдоль нее тем же путем, каким пришла, пока рука ее не уткнулась в дверь. Она бесшумно открыла ее и взяла маленькую железную лампу. Женщина не пошевелилась. Ей скова удалось бесшумно закрыть дверь. Тьма рассеялась, и ее поразило, насколько близко находится саквояж. Он стоял у бровки спуска, но рядом с верхней ступенькой лестницы, так что она не упала бы далеко. Она медленно спустилась, стараясь не подвернуть лодыжку на покатых, кривых ступеньках, и очутилась в тесном коридоре с закрытыми по обеим его сторонам дверьми. Конец коридора повернул направо и вывел ее на открытый двор, пол которого был устелен соломой. Узкий серп луны светил сверху бледным светом; она разглядела большую дверь впереди, спящие вдоль стены возле этой двери тела и избавилась от лампы, поставив ее на землю. Когда она приблизилась к двери, то обнаружила, что не может отодвинуть гигантский засов, на который та была заперта.

«Ты должна его отодвинуть», — подумала она, но ощутила слабость и дурноту, как только ее пальцы надавили на холодный металл. Она подняла саквояж и разок стукнула его концом по замку, чувствуя, что он вроде бы малость поддался. Одновременно пошевелилась одна из ближайших фигур.

—  Echkoun? — произнес мужской голос.

Она мигом присела и, крадучись, спряталась за гору набитых чем-то тяжелым мешков.

—  Echkoun? — вновь произнес недовольный голос. Мужчина немного подождал и, не дождавшись ответа, опять лег спать. Она собралась было попытать счастья еще раз, но ее колотила такая дрожь, так сильно билось сердце в груди, что она прислонилась к мешкам и закрыла глаза. И вдруг, где-то в глубине дома, кто-то забил в барабан.

Она вскочила. «Это сигнал! — решила она. — Ну, конечно. Он бил, когда я пришла». Теперь уже не было сомнений, что она выберется. Она помедлила, собираясь с силами, потом встала и пошла через двор на звук. Теперь к первому барабану присоединился второй. Она прошла через дверь и очутилась в темноте. В дальнем конце длинного коридора открылся еще один освещенный месяцем двор, и когда она приблизилась к нему, то увидела полоску желтого света, бьющего из-под двери.

Она немного постояла во дворе, прислушиваясь к доносившемуся из комнаты нервному ритму. Барабаны разбудили петухов по соседству, и те начали кукарекать. Она еле слышно поскреблась в дверь; барабаны продолжали играть, и тонкий пронзительный женский голос начал выводить часто повторяющийся жалобный рефрен. Она долго ждала, прежде чем найти в себе смелость постучать снова, зато на этот раз она постучала громко и решительно. Бой прекратился, дверь распахнулась, и, щурясь на яркий свет, она ступила в комнату. На полу среди диванных подушек сидели три жены Белькассима и смотрели на нее широко раскрытыми от удивления глазами. Она стояла остолбенев, точно оказалась лицом к лицу со смертоносной змеей. Служанка одним толчком захлопнула дверь и привалилась к ней спиной. Тогда все трое отбросили свои барабаны и наперебой затараторили, жестикулируя и тыча пальцами вверх. Одна из них вскочила и подошла к ней пощупать складки ее ниспадающего одеяния, явно надеясь отыскать там украшения. Она закатала длинные рукава, нащупывая браслеты. Две другие возбужденно показали на саквояж. Кит по-прежнему стояла неподвижно, ожидая, когда кончится этот кошмар. Тычками и понуканиями они заставили ее наклониться и открыть замок с цифровой комбинацией, чье хитрое вращение уже само по себе, при любых других обстоятельствах, приковало бы к себе их внимание. Но сейчас они были подозрительны и нетерпеливы. Когда сумка открылась, они тотчас зарылись в нее с головой, вытаскивая все содержимое на пол. Кит смотрела на них с изумлением. Она едва верила своему счастью: их гораздо больше интересовал саквояж, чем она. Пока они тщательно исследовали вещи, к ней отчасти вернулось самообладание, и вскоре она уже набралась достаточно храбрости, чтобы похлопать одну из них по плечу и жестом показать, что драгоценности наверху. Они все, как одна, скептически уставились в потолок, и одна из них послала служанку проверить. Кит испугалась и попыталась ее остановить. Она разбудит чернокожую женщину. Остальные разгневанно вскочили; последовала короткая рукопашная. Когда свара утихла и все пятеро стояли, тяжело отдуваясь, Кит, состроив гримасу отчаяния, приложила палец к губам, сделала несколько преувеличенно осторожных шагов на цыпочках и неоднократно потыкала пальцем в служанку. Потом надула щеки и постаралась изобразить толстую негритянку. Женщины моментально сообразили и важно закивали головами; они приобщились к духу конспирации. Когда служанка вышла из комнаты, они попытались допросить Кит: «Wen timish?» [98]Куда ты идешь? (Арабск.) — сказали они, и их голоса выдали скорее любопытство, чем злобу. Будучи не в состоянии ответить, она беспомощно потрясла головой. Это было незадолго перед тем, как вернулась служанка, объявив, по всей видимости, что драгоценности лежат на кровати — причем не только их, но и много, много больше. Выражение их лиц было озадаченным, но счастливым. Когда Кит встала на колени упаковать свои вещи в сумку, одна из них присела возле нее и заговорила голосом, который, без сомнения, больше уже не был враждебным. Она понятия не имела, что говорила женщина; все ее помыслы были устремлены к запертой на засов двери. «Я должна выбраться отсюда. Я должна выбраться отсюда», — снова и снова повторяла она про себя. Пачка банкнот валялась рядом с ее пижамой. Никто не обратил на них внимания.

Когда все было упаковано, она взяла губную помаду, маленькое карманное зеркальце и, повернувшись к свету, демонстративно накрасилась. Раздались восхищенные крики. Она передала предметы одной из них и предложила проделать то же самое. Когда все трое обзавелись ярко-красными губами и стали восторженно рассматривать себя и друг дружку, Кит показала им, что оставит им губную помаду в подарок, но что в обмен на это они должны вывести ее на улицу. Их лица отразили рвение и испуг: они горели желанием избавиться от нее, но боялись Белькассима. Пока длилось совещание, Кит сидела на полу возле своего саквояжа. Она наблюдала за ними, совершенно не чувствуя, что их спор имеет к ней отношение. Решение было принято задолго до них, далеко за пределами этой неправдоподобно крохотной комнаты, где они сейчас стояли и щебетали. Она отвела от них взгляд и бесстрастно смотрела прямо перед собой, уверенная, что благодаря барабанам она выберется отсюда. Теперь она просто ждала подходящего момента. После долгих переговоров они наконец отослали служанку; та вернулась в сопровождении тщедушного чернокожего старичка, настолько старого, что его спина сгибалась в три погибели, когда он плелся своей шаркающей походкой. В дрожащей руке он держал громадный ключ. Он бормотал возражения, но было ясно, что его уже уговорили. Кит вскочила на ноги и взяла свою сумку. Пока она стояла, все три жены подошли к ней и запечатлели у нее на лбу торжественный поцелуй. Она шагнула к двери, где стоял старик, и они вместе пересекли двор. По дороге он прошамкал ей несколько слов, но она не могла ответить. Он довел ее до другой части дома и открыл маленькую дверь. Она стояла одна посреди безмолвия улицы.