Онлайн чтение книги Проданные годы - Роман в новеллах The sold years
Заинька весел

Нашелся новый хозяин. Приехал он почему-то стоя на дне саней, широко расставив ноги и крутя кнутом над головой. Взмыленная лошадь бежала вскачь, словно везла приданое невесты, а не хозяина за пастушонком. Еще издали услышали мы его возгласы:

— Ноо-о-о, и никаких гвоздей!..

Вскачь влетел он в наш дворик, ударив отводом саней о верею[21]Верея — один из столбов, на которые навешиваются ворота., и перед дверью избенки натянул вожжи:

— Тпр-р-р! Не ждали сватов?

— Как не ждать доброго человека, ждем, ждем, — отозвалась мать, улыбаясь и вытирая и без того сухие руки о передник. И всегда она так: чуть кто чужой в ворота — сейчас же руки вытирать.

Отец тоже улыбнулся, а за ним и Лявукас, и Маре, и даже я сам: очень уж бойкий и молодой был этот хозяин. С чуть заметным пушком под носом, со светлыми, девчачьими волосами, с весело сверкающими голубыми глазами.

— Ну, показывайте нареченную! — крикнул он, утирая руками взмокший лоб. — Этот и есть? — показал кнутовищем на меня.

И, не дожидаясь ответа, выскочил из саней, хлопнул меня ладонью по плечу:

— Сала мало ешь, что такой хлипкий, а? Сала, сала нужно больше есть! Без него, брат, совсем ноги держать не будут, ослабнешь и морковки на огороде не выдернешь. Как звать-то? Сумеешь кузнечные мехи раздувать? К девкам ходишь? Нет? Какой же ты подпасок? Ну, идем в избу, срядимся насчет жалованья, и никаких гвоздей.

Рядился он так, что отец и мать только переглянулись и пожали плечами. Отец почесал затылок, осторожно спросил:

— Прошу прощенья, вы сами и будете набольший в доме?

— Набольший, только четвертый с краю.

Отец опять почесал затылок.

— Не пойму я что-то… Не подумайте чего плохого…

— А чего тут не понять? Считай сам. Папаша еще скрипит — раз. Дальше Казимерас, так сказать, старшой в доме. Третий мясоед со сватами гуляет и все жену не подберет. А потом есть у нас еще Юозёкас. Ну, этот, так сказать, малость недоделанный: встает с утра и молчит, хоть ты ему кол на голове теши. А сказанет что — так разве ночью во сне, и то ни к селу ни к городу. Ну, а там опять будто рот зашит. И так целый день!

Наниматель весело расхохотался.

— Господи помилуй, — прошептала мать, с тревогой поглядывая на меня. — И чего же это он так молчит?

— А что ему говорить? Рассказывала намедни матка, что мальцом он надоеда был, вот папаша и щелкал его по вискам, видать, так и отшиб ему мозги. А что ушибленный скажет? У нас папаша такой: муха не пролети — сейчас тебя за вихры, головой об стену — только икай от сладости. Вот и посчитай: папаша, Казимерас, Юозёкас, и выходит, что я — четвертый, набольший с краю. — Он опять весело расхохотался. — А ты на папашу не гляди, — вдруг обернулся он ко мне. — Теперь он сам в параличе, почитай, четвертый год кроватью скрипит, все бока пролежал… Так-то! Позвал он меня нынче утром и говорит: один, говорит, сын женится, а другой сын как есть дурак, так поезжай ты, Повилёкас. Только чтоб пастушонка мне сыскал хорошего, и чтобы недорого. Эх, скостите полтора пуда картошки, мне пастушонка подешевле нужно.

— И так недорого.

— Я и не говорю, что дорого: я говорю, мне подешевле нужно. Ну, ударим по рукам? Ведь не на какой-нибудь хутор нанимаю, а в деревню везу. Сорок четыре двора в нашей деревне. Скостить бы пуда полтора.

— Ради сорока четырех дворов?

— А, ха-ха-ха! — разразился хохотом Повилёкас. — Сказал, что крапивой по пузу погладил! Ха-ха!..

Вытер навернувшиеся слезы и опять обернулся ко мне:

— А ты чего молчишь, чего мне не помогаешь? Видишь, как трудно рядиться! А может, тебе все равно, где жить? Э-э, не скажи. На хуторе пастушонок кто? Собака он, а не пастушонок. Целый день к коровьему хвосту пристегнут: оттопывай ноги, только и радости. А у нас, в деревне, — иной разговор: отпас по дню на корову и гуляй себе, раздавай девкам гостинцы. А может, не хочешь ко мне, а? Может, я тебе не понравился? Ты говори, не задерживай меня!

— Мне-то что, — пробормотал я растерянно. — Не ты, так другой возьмет…

— Слыхал? — с хохотом повернулся Повилёкас к отцу. — Я ему понравился. Эх, скостите полтора пуда, не то… не то я сам скощу. Мальчишка мне понравился — вот что плохо. Режет правду в глаза, и никаких гвоздей.

Хохотал он беспрестанно, говорил и рядился весело, вскакивая и пересаживаясь с одного места на другое, словно ему зад подпекали. И все поглядывал на потолок нашей избы, будто чего-то искал. И вдруг нахмурился.

— Ну и хоромы! — сказал негромко. — Какой дьявол вас сюда загнал? Сядет воробей на крышу — и обрушит все на головы, выбежать не успеешь… Ну, едем!

— А насчет полутора пудов? — напомнила мать.

— Э-э!.. — нетерпеливо махнул рукой Повилёкас. — Только уж осенью сами придете копать, неужто матке с Салямуте спины гнуть? Мы девок не нанимаем.

На дворе, усаживая меня в сани, мать осмотрительно нагнулась к моему уху.

— Ближе к нему держись, — шепнула. — Парень, каких мало… Не такой, как другие.

Я и сам видел: не такой. Он не жалел меня, не спрашивал, замерзают ли у меня ноги, только похлестывал кнутом, погонял лошадь и все грозился — мол, не потерпит, чтобы такой верзила, как я, остался одиноким. Обязательно женит меня и привезет осенью не с одним харчем, а и с молодой женой.

— Высватаю я тебе не какую-нибудь кривоногую или конопатую. Я, брат, своего батрака не обижал и не обижу. Будет русая, красивая, ядреная, как с осенней ярмарки. Ну что?

Я верил и не верил: кто его знает, чего ждать от такого человека? Хуже всего, что избенка у нас очень мала. Сами еле умещаемся, куда еще тут жену? Повнлёкас еще веселее хохотал над моими опасениями. Но тут мы подъехали к местечку. Повилёкас выскочил из саней, бросил мне вожжи:

— Ты, женишок, сани попаси… Я — мигом.

Вернулся он вовсе не мигом, а после изрядно долгого ожидания, когда я уж начал коченеть от холода. На местечко спускались сизые сумерки. Почернели крыши домов, утихли, задремали все три улицы. Лишь кое-когда проходили женщины, согнувшись под коромыслом, с полными ведрами воды, кое-где у дверей запертых лавок стояли бородатые евреи, разговаривали полушепотом на непонятном мне языке. А Повилёкас вернулся покрасневший, со странно сузившимися глазами, приятно пахнущий мятой. Боком ввалился он в сани, хлестнул лошадь кнутом:

— Но-о-о!..

Ехали мы полями, объезжая ольшаники, перелески. Мимо пробегали тусклые огоньки хуторов, застывшие в темноте деревья и кусты, больше похожие на людей, чем на деревья и кусты. «Хруп-хруп-хруп» — хрустел под полозьями снег. «Цок-ток, цок-ток» — отбивала копытами лошадь по мерзлой земле.

А Повилёкас помрачнел, втянул голову в ворот кожуха, надвинул на глаза шапку. Не засмеется, слова не проронит. Кнут в его низко опущенной руке бежал по потемневшему снегу, извиваясь обок саней, как хвост невидимой мыши. Только подъехав к околице, когда в сумерках замаячили первые избы и донесся пронзительный лай собак, Повилёкас зашевелился, опять поднял кнут:

— В местечке я, так сказать, малость… хватил. Понял?

— Не видал я.

— Вот и помалкивай. Слышь?

Я подумал и сказал:

— По запаху знают.

— Не твое дело. Ничего ты не видал, ничего и не знаешь. Будут тебя спрашивать, не будут, а ты знай одно, что ничего не знаешь. Понял или кнутовищем объяснить?

Хлестнул кнутом, но не по мне, а по лошади, и добавил:

— Гороху пожую — дух отшибет. Что, отшибет?

— Не знаю. Не жевал.

— Как полосну с оттяжкой, тогда пожуешь, — неизвестно отчего все больше свирепел он. — Молчок! И про то, сколько за тебя содрали. Не ты рядился, не тебе и говорить. Слышь?

Лошадь, распластавшись, карабкалась на высокий, скованный морозом сугроб, загромоздивший всю улицу; посапывая, скользила вниз, секла подковами вверх по склону… Сани заносило на раскатах, стукаясь отводами о придорожные заборы, они отлетали то в одну, то в другую сторону.

— Держись! — крикнул Повилёкас, крепко сжимая в руках вожжи. — Сейчас будем дома.

Вошли мы в избу. Под потолком весело горела лампа, украшенная бахромой из цветной бумаги, и освещала длинный и широкий ясеневый стол, скамьи у стен, чуть не в полбревна толщиной, кровати, выбеленную печь с высоким колпаком над очагом. Стены сплошь были оклеены газетами, кроме переднего угла — его покрывали фабричные обои в цветочках. Цветочки эти напоминали розаны и в то же время львиный зев, а газеты были исписаны от края до края буквами, да такими мелкими, что всей моей науки не хватило бы их прочесть. К тому же они во многих местах были наклеены вверх ногами. На кровати, плотно укрывшись клетчатыми домоткаными одеялами, уперев ноги в теплый бок печки, лежал папаша. Лицом он повернулся к стене, и я видел только его седой, сердито взъерошенный затылок. У шестка хлопотала хозяйка. Роста она была небольшого, с далеко оттопыренной нижней губой, и такая пухлая, что платье давно не сходилось у нее на груди, а на запястьях, словно перетянутых конским волосом, виднелись две глубокие поперечные складки. Она поглядела на нас, пошмыгала носом и опять повернулась к шестку, где под таганом тлели березовые лучинки — видать, варился ужин.

— Опять, мамаша, одна маешься? — поздоровался Повилёкас. — Куда Салямуте улетучилась?

— Улетучилась, тебя не спросилась, — проворчала хозяйка. — Самого тебя где носило до сих пор? Как поехал с утра, так и след простыл. Еще на Салямуте киваешь.

— Зато какого пастушонка я откопал, матушка, — усмехнулся Повилёкас. — Глазом поведи куда нужно — туда и ставь. Парень расторопный, к кузнечному делу привычный… Осенью оженим.

— Сколько просадил? — простонал старик, не поворачиваясь к нам.

— Немного, немного… — слегка смутился Повилёкас и начал раздеваться. — Раздевайся и ты, — кивнул он мне. — Тут, братец, не настоятель живет и слуг нету, сам действуй. Вешай свои лохмотья вон на перекладину, после ужина разберемся, что куда. Мамаша, дай закусить гостю.

— Я не спрашиваю, много или немного, — опять заговорил старик, все так же лежа лицом к стене. — Я спрашиваю: сколько просадил?

Голос у него был скрипучий, одышливый и резкий, как ржавое железо. Повилёкас еще более смутился, послонялся по избе, шагнул к кровати, явно приготовившись к схватке. Но тут скрипнула дверь, вошел рослый человек в кожухе, облепленном сенной трухой, в надвинутой на брови кошачьей шапке.

— О-о, Юозёкас! — повеселел Повилёкас. — Может, скотину помочь обрядить?

Юозёкас не ответил и даже не обернулся, будто не ему было сказано, а печке. Скинул кожух, шапку, выкатил ногой из-под кровати чурбачок, сел на него, закурил. Еще раз сунул ногу под кровать, выгреб оттуда кучу льняных отрепков. Опять сел, взял в руки тонкую палочку. Жесткие, давно не стриженные и, наверно, редко видавшие гребень волосы были отвалены с затылка наперед и торчали вихрами над ушами; носовой хрящ вбит под лоб, отчего сам нос заметно вздернулся и сильно смахивал на утиный клюв. Человек молчал, перетряхивая палочкой отрепки, поднимая тучу пыли, соря вокруг трещавшей кострикой. В избе тоже все замолкли, лишь стукнула кочерга, выскользнувшая из рук хозяйки. Я стоял в конце стола, ухватившись за его край, и прямо не знал, сесть мне или стоять, молчать или сказать что-нибудь. Наконец хозяйка, оставив свое дело, порылась в изножье кровати больного и принесла оттуда, крепко зажав в руке, горсть куриных перьев.

— Подерешь, пока подам ужин.

— Как бы от пуха под носом не распухло! — рассмеялся Повилёкас.

— Не смеши мальчонку, — прикрикнула на него старуха. — Прыснет вот, и все перья — под потолок. Как соберешь потом? А ты проворней, — повернулась она ко мне. — Похлопай руками по бокам…

Я похлопал, но одеревеневшие от мороза пальцы не отошли и не слушались. Перья скользили между ними, словно дым между прутьями: и не ухватишь, и не удержишь, и не обдерешь. Хоть зубами рви. Но я старался из последних сил, радуясь про себя, что вот уже начинаю новый год пастьбы, что здесь будет ужин, будет где лечь, а может, и все лето будет неплохое… Новое лето!

— Говорил тебе, когда посылал, поищи парня побольше, — опять прохрипел старик. — Кого ты мне привез? Такой ли помощник нужен в кузнице?

— А ты бы, папаша, хоть обернулся, взглянул… Не пастушонок, а прямо дуб, — улыбнулся Повилёкас.

— Платить, спрашиваю, сколько будешь?

— Дешево сторговался, папаша. Пучок льна посулил, две меры ячменя…

— Какого льна?

— Чесаного не дал, одного трепаного. Потом еще пуд ржи…

— Погоди, не лезь ты с рожью. Я про лен спрашиваю. Дома лишней прядки нет, обрывка веревки повеситься не найдешь, а ты — лен подпаску. Хозяйство пустить по ветру хочешь?

— Папаша…

— Вези назад своего лоботряса. Ишь льну ему отвали.

— Да ты погоди, папаша…

— Помолчи, говорят! Очень уж разохотился отцовское добро чужим людям швырять. Коли хочешь быть для всех таким умным, таким добрым, то сперва наживи дом, свой дом, а там уж швыряй. Хоть обеими горстями, — повысил голос старик. — Но свое давай, не мое.

Раскашлялся, долго ворошился под одеялами, но все не обернулся. А я сидел как в воду опущенный. Неужто и этот меня прогонит? Опять же — если так из-за льна, то что же будет, когда Повилёкас скажет про картошку?

— Дери, чего остановился? — отдышался старик от кашля. — Лен выторговывать умеешь, а работать — руки отсохли.

С беспокойством глянул я на кровать. Неужто у старика глаза на затылке — смотрит в стену, а видит меня? Хозяйка махнула рукой в мою сторону: мол, делай дело, помалкивай. Подошла к кровати, поправила одеяла, взбила подушку.

— Казнишься, Пеликсюк, а из-за чего?.. Не пойдем ведь с сумой из-за этого пучка льна.

— Ты откуда знаешь?

— Вытреплем — отдадим, — шамкнула старуха, не обращая внимания на слова мужа. — Береги здоровьице, Пеликсюк. Уж и так его у тебя не больно много, сипишь, бухаешь с утра до вечера…

— А ты моей смерти ждешь?

— И как у тебя, Пеликсюк, язык поворачивается такое сказать! Все помрем, все уйдем, когда призовет господь бог, да будет на то его святая воля. А я на четках дала обет, каждый праздничек обхожу на коленях страстные стояния, чтобы только он, господь, смилостивился, продлил твои дни…

— Все вы хороши. Покуда силы у меня были, покуда весь дом тащил на своем горбу — папашенька хороший, папашенька разлюбезный. А теперь только и ходите, крадучись, вокруг кровати, только и коситесь: когда старик ноги протянет, когда все заграбастаем? А, не нравится? А может, неправду говорю?

— Пеликсюк, помилуй…

— Не помру! — выкрикнул старик. — Назло не помру, хоть все тут околейте! Сколько ни ждите, зенки друг другу выцарапайте, а не дождетесь моей смерти! А, не нравится?

— Господня воля…

— И не помру! — Дирда дернул ногами под одеялом. — Хоть повесьтесь все, а не помру! Не зароешь ты меня в землю, раньше я тебя зарою! Провожу с певчими в Шилайте и зарою. Отрыгнется тебе твоя зависть.

— Пеликсюк, ради господа… При чужом человеке…

Старик не сдавался. Слово за слово, разошелся не на шутку. Кричал, что сейчас встанет с постели, переживет не только жену, но и всех детей, а потом покатит свататься и привезет в дом такую восемнадцатилетнюю девку, что на паре лошадей не объедешь.

— Покомандует она над вами, попляшете вы у меня!

Хозяйка уже не перечила, лишь дергала пальцами нижнюю губу, сдерживая слезы. Повилёкас вышагивал на цыпочках по избе, остерегаясь что-нибудь задеть, стукнуть. А Юозёкас преспокойно сидел себе на чурбачке и продолжал работу. Отрепки были уже вытрясены, он взял можжевеловые крючки и начал скручивать толстую, шершавую от кострики прядь.

— Я тебе не Казимерас, — брюзжал старик, уже уставая, с хрипотой. — За меня любая не глядя пойдет, сама увидишь.

— И слава богу, — опять осмелела хозяйка. — Да как же я увижу, коли сам говоришь — зароют меня.

— Э-э, баба, она из-под земли видит. А я тебе одно скажу…

И неизвестно, что бы он сказал и чем бы все это кончилось, но на дворе послышался шум, заскрипели полозья саней, тихо заржала лошадь.

— Казимерелис объявился, — подалась к двери хозяйка. — Может, даст бог, с добрыми вестями…

— Беги, беги опять к своему Казимерелису! Припади к лаптям! Отец, мол, такой, отец сякой, на всех лается, никому житья от него нет… Беги, беги, чего еще стала?

— Когда это я жаловалась ему, Пеликсюк? — остановилась хозяйка на пороге.

— Беги, беги.

Старуха молча подошла к шестку, поправила огонь под таганом, толкнула ногой раскиданный хворост, а сама все-таки поглядывала на дверь, все настораживалась, ловя каждый звук. Поглядывал на дверь и Повилёкас, но он не столько слушал, сколько усмехался и подмигивал мне, словно спрашивая: «Весело у нас, а?»

— Не передразнивай мать! — крикнул старик, глядя в стену.

— Я не передразниваю… — вздрогнул Повилёкас и показал отцову затылку шиш.

— Возьму вожжи, заработаешь и ты.

Изрядно погодя в избу вошел Казимерас — высокий, плечистый, спокойный мужчина, с черными густыми волосами, гладко причесанными на косой ряд. Хозяйка так и впилась в него глазами. Но он молчал. Не спеша разделся, сел за стол, свернул цигарку. И вдруг плюнул на середину пола:

— Черт тебя возьми, как трудно жениться.

— Хе-хе-хе… — весело хихикнул старик, не оборачиваясь.

— Опять отказали? — хлопнула хозяйка ладонями по ляжкам. — А у Бальнюса были?

Казимерас молча вытянул из кармана штанов темную, заткнутую паклей и засмоленную бутылку. Со стуком поставил ее на стол:

— Припрячь… до другого раза.

— Пресвятый боже, помилуй нас. У Бальнюса, спрашиваю, были?

— Бальнюс и ворот не отворил.

— А Вайтекус? Вайтекус из Думблине? Сам завел разговор на базаре… Неужто и водочку не открыли? — разволновалась старуха, глядя на бутылку.

— Назад привез, — насупился Казимерас. — Устал я, мамаша.

Хозяйка обмахнула передником скамейку, села возле сына, помолчала. Глаза ее часто замигали.

— Пожалел бы ты мою старую голову, сынок, — сказала прерывающимся голосом. — На посмешище людям наш дом выставляешь. И не придумает моя голова, куда тебя направить, в какую сторону дорогу показать. В котором уж дворе тебе отказывают. Как теперь людям в глаза глядеть?

— Покуда обратно ехали, толковал я с Жегулисом. Передохнут лошади — опять поедем.

— Слушай больше этого Жегулиса! Уж сколько времени таскает тебя по всем приходам и благочиниям, а толку что? Салямуте переспела, ожидаючи, так и норовит вон из дома, шляется и день и ночь… Принесет когда-нибудь под утро в подоле, и не станешь винить ее. Не видишь разве, сынок, как я извелась, ничего я больше не могу.

— Все, видать, чертом одержимые, — ответил Казимерас, глубоко затягиваясь дымом. — Говоришь, не можешь? А что я могу? Иной раз вот и сладишься, и девка носа не воротит, а как услышат, что нас трое братьев слоняются по дому, что Салямуте не просватана, а тут и немощные родители на шее, так и велят поворачивать оглобли: езжайте откуда приехали.

— Хе-хе-хе… — опять захихикал старик.

И тут же замолк, потому что к кровати подошел весь раскрасневшийся Казимерас. Остановился перед отцовым затылком, сжал кулаки:

— Папаше все смешки?

— Не тронь ты его, сделай милость, не тронь, — замахала руками хозяйка. — Хворый человек, мало ли что помстится больному?

— Погоди, мамаша… Папаше все смешки? — не отставал Казимерас.

Старик вытянулся под одеялами, словно палку проглотил, — даже взъерошенные волосы плотнее прилегли к затылку.

— Из Скодиняй, и из Чивиляй, и из Плундакай сваты с бубенцами ехали к Салямуте, — с горечью перечислял Казимерас. — Любой рад бы взять, только приданое подай. Что — дали, выделили? — Голос его окреп. — Вот и осталась девка на бобах, и киснет, и я теперь не знаю, куда глаза девать, должен ломать шапку перед всяким сморкачом. А чего? Или я не работаю словно батрак, или из дома таскаю? Папаше все смешки?

В избе уже все стихло. Даже Юозёкас перестал скручивать пряди и сидел с занесенным крючком в руке, глядел на отца. И тут мы услышали совсем неожиданный звук, очень похожий на храп: громче, громче, еще громче… Старик явно заснул.

— Папаша, не притворяйся! — крикнул Казимерас. — Тут и у самого архангела Гавриила не хватило бы терпения. Слышь, папаша?

Старик храпел — даже с носовым присвистом.

Старуха опять замахала руками, отгоняя Казимераса. Тот сел возле меня, в конце стола, посидел-посидел, взял щепоть перьев из моей кучи, стал драть. Ничего не говорил, только его пальцы дрожали, еле удерживая перо. Видно, и он продрог в дороге, как и я, а может, и больше моего.

— Ужин давайте, — пробормотал он.

Мы уселись. Хозяйка принесла миску с дымящейся картошкой, простоквашу, желтые огурцы, пахнущие укропом. Брякнула на стол кучу деревянных ложек.

— Которая тут моя? — спросил я.

— Которую схватишь, та и твоя, — отозвался Повилёкас. — Гляди только, чтобы с ямкой была и не худая. Без ямки ложка не ложка.

— За стол сядешь, Пеликсюк, или на кровать тебе принести? — повернулась хозяйка к мужу.

Старик храпел, не отзываясь. Хозяйка вздохнула, села с нами, схватила необлупленную картофелину, покатала на ладонях, согревая руки.

Опять скрипнула дверь. Вошла девушка-невеличка, с покатыми плечами, в шнурованных ботинках на высоких каблуках, повязанная беленьким платочком. Казимерас нагнул голову, старательно выковыривая пальцем глазок картофелины. Девушка зорко глянула на него, на других и быстрым движением надвинула платочек на глаза.

— Хоть к ужину явилась, — покачала головой хозяйка. — Ой Салямуте, Салямуте, добром ты не кончишь…

Салямуте шмыгнула носом, подошла к кровати.

— Папашенька, — протянула тонким, жалобным голоском, — а что же ты ничего не кушаешь?

— Кто же мне даст? — прохрипел старик, вдруг проснувшись. — Расселись все, чужого вон с собой посадили, кто же обо мне, старике, вспомнит?

— Я сама подам, будешь есть? Горяченькую картошку облуплю, помакаешь в соль… Рассыпчатая картошечка. И шкварки в черепке еще есть, перед уходом сама поставила на угли, чтобы горячими тебе подать.

— Так подавай.

Охая, отдуваясь, с передышкой после каждого движения, усаживался старик на кровати. Лишь теперь я увидел, какой это рослый, костистый человек, чего бы не подумал, когда он лежал под одеялами. Лицо обрюзгшее, под глазами водяночные мешки, левый ус слежался концом вниз, правый — оттопырился вперед, как заиндевевшая метелка, а указательный палец правой руки странно скрючен, сросся, впившись ногтем в ладонь. А уж глаз почти не видать — совсем завалены щетиной бровей, заплыли отеками. Быстро собрав ужин, Салямуте пододвинула ногой чурбачок Юозёкаса, села на него, уперлась локтями в край кровати.

— Папашенька, вот и я поем с тобою. Мы уж тут оба.

— Одна ты, одна во всем доме… — умилился старик, подозрительно оглядывая дочь. — Бог тебе зачтет, когда дождешься старости. Бог все зачитывает.

— Что господь определит, то мне и ладно будет, — весело чавкая, ответила дочь. — Если только удостоюсь, вознаградит и не дожидаясь моей старости.

Старик перестал жевать:

— Опять запела о приданом? Поесть не дадут человеку.

— Папашенька, папашенька, — Салямуте чмокнула отца в руку. — Да что ты, право? Приданого у меня ни в уме, ни в разуме нет. Кушай, поправляйся, не теряй времени. Разве не видишь: дом скучает по хозяйском руке, все по ветру пустили… А приданое что? — опять чмокнула отца в руку. — Казимерас голую не возьмет, приведет с выделом, вот мне и приданое, и ничего из дома не нужно. Кушай, папашенька.

— Пой, пой, а я подтяну, — ответил старик, успокаиваясь.

Так мы и ели: одни за столом, другие у кровати. И видно, в этом доме часто так ели. Ни хозяйка, ни Казимерас, ни Юозёкас не вымолвили ни слова. Лишь Повилёкас, громко чавкая, ел огурец, стараясь стрельнуть рассолом сквозь зубы, и все подмигивал мне: «Что, весело у нас?»

Кончился ужин. Кончились и мои перья. Хозяйка взобралась на печь, долго ворочалась, бормотала молитвы, пока наконец не заснула. Казимерас с Юозёкасом зажгли фонарь, незаметно исчезли из избы. Салямуте шмыгнула в горницу.

— Махнем и мы, — сказал Повилёкас, стаскивая с перекладины кожух. — В чулане на сундуке тебе постелю…

— Не тронь кожуха, — прохрипел старик.

— Свой кожух беру, не твой… или не видишь?

— Сперва скажи, каким льном заплатишь?

— А ты, папаша, опять за старое.

— Не тронь кожуха, говорю! Ты меня спросил, когда лен просаживал? Говорил я тебе про лен, когда ты уезжал? Тебе что было сказано? Не тронь кожуха!

— Отец! Если уж так… — голос Повилёкаса задрожал. — В кузнице я тебе на десять таких пучков накую, чтобы их черт взял. С лихвой свое получишь…

— А кузница твоя? А уголь чей жжешь? А? Каждая выкованная копейка — мне причитается. Он, видишь, накует мне!

— Если причитается — я и отдаю, гроша ломаного себе не оставляю. Дай кожух, завтра ведь не праздник, сам всех поднимешь еще затемно.

— А мятную на что пьешь, а? Подойди, дохни, коли неправду говорю. А-а! Так откуда лен возьмешь пастушонку?

— А, подавиться бы… — пробормотал Повилёкас.

Махнул рукой и пошел в сени, так и не стащив кожуха.

— Задуй огонь, — напал старик теперь на меня. — Керосином чадить тут приехал?

Я задул. Изба сразу наполнилась густыми сумерками, белели только окна, и, как призрак, маячила печь. Сел я опять за стол. В заднее окно избы виднелся занесенный снегом палисадник. Там торчал голый куст жасмина, потом несколько слив, частокол. За частоколом — опять сугробы, завалившие деревенскую улицу, за ними — небольшая приземистая кузница, а еще дальше, уже трудно различимые, — рига, сараи, какой-то навес… Все казалось умиротворенным, притихшим, погруженным в глубокую дремоту. Притих и старик на кровати, даже не храпел теперь, как давеча. Прошло много времени. Видно, так и придется просидеть первую свою ночь на новом месте. Но тут тихо отворилась дверь, вошел Повилёкас. Осторожно подкрался к кровати, потянулся в темноте к перекладине.

— Опять приперся? — вдруг очнулся старик. — Напрямик, не таясь, как ксендзу в костеле, признавайся, слышь? Не тронь кожуха.

Повилёкас опять нырнул в сени. И опять в избе стало тихо, как в гробу. Только время от времени за дверью раздавались приглушенные шаги Повилёкаса. Долго он там ходил, все дожидался, когда заснет старик. Наконец, видно потеряв терпение, хлопнул наружной дверью. И после этого уж все стихло. На целую ночь.

На рассвете в избу вошел Юозёкас. Молча вздул прокопченный фонарь, сделанный из бутылки с обрезанным дном, и кивнул головой: идем. Я пошел за ним. На дворе развиднелось больше, хотя утро было пасмурное, невеселое, обещающее дождь и снег. В избах уже, видно, затопили печи — по земле стлался ранний дым, еще без чада и запаха паленой шерсти. На верхушках почерневших деревьев сонно каркали галки. И, словно в ответ им, на скотном дворе петух горланил с насеста одну и ту же песню: «кукареку-у-у-у!»

В хлевах Юозёкас, светя себе фонарем, шлепал ладонью коров по спинам, поднимал их с тепло належанных подстилок. Здесь было восемь дойных коров, две годовалые телки, несколько телят. Были здесь и целый гурт овец, и несколько лошадей, и выездной жеребец. В загородке разлеглась племенная свинья, окруженная поросятами, а дальше, в отдельных закутах, опершись на передние ноги и клюя пятачками, как пьяные дружки, сидели откормки, уже не хрюкая, а только охая от тяжести сала.

Хлева стояли четырехугольником вокруг большого скотного двора, слякотного от едкой навозной жижи, заваленного соломой, кострикой, даже ольховыми листьями. И в каждом хлеву, в каждой загородке кто-нибудь мычал, блеял, ржал, хрюкал, гоготал. Юозёкас отворял каждую дверь, заходил в загородки, кормил, убирал, поглаживал каждое животное, пришлепывая ладонью. И все молча, без слов, без улыбки, как заведенный. Время от времени кивнет мне головой: подать сена и соломы, припереть дверь закута. Я сделаю, а он себе копошится и опять ни слова. Прямо страшно: живой человек, а не говорит.

Зато Салямуте, как только вбежала в хлева, так заорала:

— Поглаживаешь, щупаешь все утро? Ты свою Дамуле пощупай!

Крича и чертыхаясь, входила в загородку, а войдя, — толк ногой корове в бок, в брюхо.

— Отпусти молоко, кикимора! Опять все утро буду цедить по капле?

Юозёкас остановился, взглянул в ее сторону, но опять ничего не сказал. А от кузницы донесся веселый голос Повилёкаса:

— Пастушонка отдайте. Не разгребать ваш навоз нанимал я его. Идем мехи раздувать! — крикнул он мне.

— Я те раздую, — вскинулась Салямуте в загородке. — Я те так раздую! Чего стоишь рот разинув? Бери плетушку, сена принеси телятам, мякины коровам, слышишь? Я так раздую тебе!

Кузница еще не грохотала, но у дверей ее стояло несколько мужиков. Один приволок сани подбить подреза, другой прикатил пару колес. Теперь они не спеша свертывали листья самосада, курили, кашляли со сна хриплым утренним кашлем. Тут же, у стен кузницы, ржавели еще с осени брошенные плуги, поломанная пружинная борона, опрокинутая зубовая. Вдруг из кузницы стреканул мальчишка-подросток. Волосы у него были рыжие с красниной, лицо и даже руки усеяны частыми веснушками, нос большой, картошкой, губы толстые, под носом — лихорадка. Паренек уже успел вымазаться сажей.

— Ты куда? Корм задавать? — подскочил он ко мне. — Погоди, и я с тобой.

— Ализас! — крикнул ему вслед Повилёкас. — Куда тебя черт несет? Занял тиски своими пустяковинами — и за дверь?

— Сейчас, сейчас, — отозвался Ализас, уже идя рядом со мною.

— Присоседился, — сказал один из стоявших мужиков. — Ой, оберегайте пастушонка от этого пройдохи. Мигом научит всяким штукам, подзаборник!

— Поцелуй меня пониже поясницы! — весело отбрил Ализас.

Мужики у кузницы рассмеялись. Тот, что говорил, покраснел, схватился за ремень:

— Вот я тебя…

— Бе-бе-бе! — ответил Ализас, убегая. — Шелудивый! Живодер! Голоштанная команда, — дразнился он, заворачивая к сенному саран! — Сколько за Гальвидасову кобылу получил?

— Го-го-го! — загрохотали мужики у кузницы. — Вот как шпарит, подлюга! Думблишкского настоятеля переорет!

Мужик погнался за Ализасом. Тот бежал без оглядки, только пятки сверкали. Мужик начал заметно задыхаться, отставать. Наконец остановился, задохнувшись, и погрозил кулаком:

— Еще доберусь до тебя, телячья нога! Почешу тебе шею, сопля зеленая!

— Себе почеши! — кричал Ализас издали, — меньше будет зудеть, когда пасынок за ворот нальет!

Все хохотали до упаду. Ализас пропал из виду. Нашел я его в сарае. Сидел на загородке половни и поплевывал, далеко запуская слюну через угол губ.

— Так ты — незаконный? — спросил я.

— А ты? — Не дожидаясь ответа, подсучил обмахрившиеся рукава сермяги и крикнул: — Давай поборемся!

На целую голову выше меня ростом, мосластый и жилистый, с большими цепкими руками, он, однако, не сразу повалил меня и, видать, был этим доволен. Поднялся, отряхнулся от соломы, широко улыбнулся.

— Пастернаку хочешь?

— Лучше редьку, — ответил я, тоже улыбаясь, потому что парнишка очень мне понравился, и было не так уж больно, когда он меня повалил.

Он и сам примирительно сказал:

— Против меня еще никто не устоял. — И тут же заговорил опять: — Теперь будем водиться, хочешь? Я тоже подпасок, но уж кончаю с этим, пойду в батрачки. У Индришюса служу. Слыхал про такую птицу? Третье лето на одном месте я.

— Хорошие люди?

— Хорошие, когда спят. Тебя как звать?

Я сказал.

— Так будем водиться? Есть тут и другие мальчишки, полные избы хозяева понанимали, а в голоштанной команде и ненанятые околачиваются. Только всё такие… мокрозадые. Ни побороться с ними, ни на вечеринки. А мы с тобою пойдем. Все будем вместе: удить, грибы собирать, огурцы таскать… Идет?

— А что это за голоштанная команда?

Ализас только сплюнул: что я за бестолочь. Как же я не знаю, что в одном конце деревни собралась самая голытьба? Только и есть у каждого, что покосившаяся избенка да под окном коза привязана, а больше ничего. Ну, у некоторых еще огородишко, но какой — станешь с одного края и легко обмочишь другой. Вот это и будет голоштанная команда. Люди хоть и бедные, но не такие уж все шкуры, только этот живодер Прошкус!..

— Ты его берегись.

— А чего мне его бояться?

— И не боишься, а укусит. Не человек, скажу тебе, а пес паршивый. Детей у него в избе, что у тебя блох, и не одни свои, одного нехристя в приданое получил. С утра до вечера пичкает их и все не напичкает, а еще к компании кощеевцев подмазывается… Вроде тоже человек. Ради этой компании он тебе и собаку повесит, и кошку обдерет, и все что хочешь. В прошлом году на спор живую мышь перекусил — лопни мои глаза, верно говорю. А все ради того, чтобы кощеевцы его своим считали, чтобы с богачами за одним столом сидеть. На другом конце деревни засели эти кощеевцы; кулаки все до единого нанимают батраков и батрачек с самого заговенья, подпасков — с середины великого поста… Исстари их Кощеевой казной зовут.

— За что это их так?

— Многоземельные, ненасытные, толстосумы, надувалы, чтоб их чемер[22]Чемер — резкая, сильная боль. взял, гром разразил! — вдруг стал изрыгать ругательства Ализас, не отвечая на мой вопрос. — Третий год у Индришюса служу, высунув язык бегаю, так, думаешь, очень разжился? Как бы не так! Обитого зернышка не дал. Погоди да погоди, не в примаки, мол, идешь, не сестре приданое отдавать. Чтобы черт принес его дочерям таких женихов, как я с его дарами. Опять же Полейкис за лето не отдал — обдурил. Кумпис за два лета зажилил… И каждый так, черти они полосатые!.. Раудонису всю зиму по сугробам хворост возил в деревяшках на босу ногу, так хоть бы гнилую собачью селезенку кинул — куда там! Полдеревни у меня в долгу, а я каким хожу, а?

Ализас распахнул полы сермяги и показал прорвавшиеся на коленях штаны, заплатанный и перезаплатанный пиджачишко, залубеневшую от грязи посконную рубаху.

— Тут и рождественская, тут и пасхальная одежа. — Он зло усмехнулся. И вдруг спросил:

— Идем, что ли, в воскресенье?

— Куда?

— На вечеринку, куда же. Там весело. Только парни сильно серчают на нас. Намедни как проехали помелом по глазам, дня три моргал, пока не отошло. А то еще совьют жгутом мокрое полотенце и как вытянут вдоль спины! Ха-ха-ха…

— За что?

— А что лезем! Они там, видишь, потанцуют, потанцуют, поводят хоровод, а потом тискают девок по темным углам. А те только хиханьки да хаханьки. Нам любопытно, а парни серчают, зачем глядим, гонят, чтобы после не болтали по деревне.

Говорил Ализас весело, словно рассказывал о невесть каких приятных вещах, и все озирался по углам, стараясь что-то там разглядеть.

— Так чего же ходить, когда гонят? — спросил я.

— Куда? — не понял он.

— На вечеринки чего ходить?

Ализас даже свистнул от удивления.

— Дурак ты, что ли? Как же не ходить, когда весело?

И тут же нагнулся ко мне с озабоченным лицом.

— Дергай-ка ты сено, — шепнул на ухо. — Дергай и сам оглядывайся. Увидишь, кто-нибудь идет, — крикни.

И быстро юркнул в половню. Возился он там довольно долго, вылез обратно, весь облипший остями и обойкой, а потом полез на поветь[23]Поветь — крыша, кровля, чердак нежилого помещения — сарая, хлева, сенника..

— Чего балуешься? — не вытерпел я. — Здесь не твоя поветь.

— А то твоя?

— Чего там ищешь?

— После скажу, — отрезал он, забравшись в темноту под крышу.

Я уже наторкал плетушку сеном, когда он слез оттуда, насупленный, злой.

— Ну, идем! — Он выплюнул отсыревшую во рту пыль. — Глубоко, знать, засунул этот ваш кощей. Ну, ничего, не нынче, так в другой раз, а все равно найду.

— Что найдешь?

— Шиш с маслом, — ответил он сердито. — Однако скоро отошел, схватил меня за ворот, притянул к себе. — Молчать умеешь? — спросил. — Умеешь, так молчи, будешь молодчиной. Не будешь молчать — зубов не досчитаешься. И примечай у себя в доме. Сено ли дергаешь, мякину берешь, в хлевах солому стелешь — примечай и примечай. Тут такое дело, что никак нельзя проморгать.

— А что?

— Эх, с тобой говори да камень в руке держи: скажешь слово — и раз камнем по башке! Может, хоть так втемяшишь в нее. Неужто своего Дирду не знаешь? Все они на кощеевском конце села оголтелые, а Дирда самый что ни есть осатанелый. Никто не помнит, чтобы он батраку заплатил… С него не больно-то разживешься. А раз они с Алешюнасом гусями торговали, вот уж воровали оба вволю. А там еще пленные во время войны… Мало ли денег собрал…

— Какие пленные?

— Ух, нет под рукой камня на тебя! Военные которые, губошлеп! Приходит беглый пленный из леса, показывает старику Дирде золотые: так и так, помоги, дядя, укрой. А тот ведет его к овину, трах по голове, а золотые — за пазуху. Приходит другой, они и другого трах у овина по голове, опять золотые за пазуху… И концы в воду!

— Ты сам видал? — усомнился я.

— Зачем видеть, когда все знают. Под медовой яблоней все зарыты. Вот стает снег, сам погляди, какая трава под той яблоней. Вся черная, ядреная, жгутами полегает… С чего, скажешь, эта чернота? Вокруг полевица трепыхается, какой-то ледащий бодяк, подорожник плющавый, а эта черная как ночь, который уж год черная трава. Люди там зарыты, провалиться мне — правду говорю.

Глядел я на Ализаса вытаращив глаза, и веря и не веря.

— Опять же, когда пришли большевики, — рассказывал он дальше, — Дирда и тут словчил. Пришла к нему пани Ялбжикова, сует Дирде разные золотые вещи: подержи, говорит, честный человек, побереги, покуда эти пшекленты[24]Проклятые (польск.). большевики сгинут. А он как взял подержать, так и по сей день держит. Ялбжикова и в суд ходила, и разных господ просила, а Дирда твердит свое: знать не знаю, видать не видел, а кто видел, пускай докажет на суде. А ты спрашиваешь: чего ищешь? Простофиля ты, больше никто! Одних царских золотых у Дирды, может, гарнца два будет. Все так говорят, не я один. А серебра — так уж, должно, целый пуд припрятан в доме. Где же теперь эти деньги? Из дома ведь не ушли! Ну, чего, чего ты рот разинул?

Легко сказать: чего рот разинул. Не раз и не два в нашей избенке, когда очень уж невмоготу приходилось, и отец, и мать, и старик Алаушас, и заходящие соседи поговаривали, что есть у людей такие чудесные деньги — из желтого золота, с выкованной царской головой на одной стороне и с орлом на другой. И орел этот не простой, а о двух головах, и в когтях у него не курица, а корона. На вид эти деньги не такие уж большие, одной монетой пупка не прикроешь, зато тяжесть в них такая, что не всякий и поднимет. И еще смерть боятся света: все ищут самого глубокого кармана, самого крепкого сундука и всегда ложатся на самое дно: подальше от света, от людских глаз. Потому и не видит никто этих денег, никто не завладеет ими. Эх, кабы завладеть хоть одной горсткой! Можно бы тогда купить у Тякониса самую удойливую корову, ту — черно-пеструю, можно бы купить на откорм подсвинка, разодеть всю семью с головы до ног в сукно, и все равно осталось бы, чтобы обучить меня сапожному или столярному ремеслу, а Лявукаса выучить прямо на ксендза. И это только за одну горсть, а там ведь не горсть, там два гарнца…

— А ты не врешь, Ализас?

— Ха! — пренебрежительно махнул он рукой. — Когда не веришь, тогда погляди на своих хозяев, на все семейство Дирды, — как угорелые ищут по закоулкам. Ищут и друг за другом следят, так и едят глазами, все смотрят, как бы другой кто первым не сыскал. Погляди и скажи тогда: вру я или не вру. — Он плюнул и добавил: — И за тобой будут следить.

— За мной?

— Не за настоятелем же нашим. А ты, коли найдешь золото, не тронешь? Будут они тебе в зубы смотреть, когда ты их клад зацапаешь?

— Пастушонок! Куда, к дьяволу, провалился этот пострел? — донесся веселый голос Повилёкаса. — Э-э-эй!..

Ализас быстро взвалил мне на плечи плетушку, сам пошел рядом и, озираясь, сказал:

— Вечером, когда все уснут, приходи за хлев, к куче хворосту. Я буду ждать.

— А зачем приходить за хлев?

— Знать, боишься?

— Сам ты боишься.

— Сговориться нужно, — пояснил Ализас. — Кто из нас ни сыщет золото, всё делим пополам.

— Согласен.

— «Согласен», — передразнил он. — Велика важность, что ты согласен. Приходи за хлев, дашь мне присягу — тогда и разговор иной. А теперь тащи, корми скотину, я тебя в кузне буду ждать…

Задав корм, пошел в кузницу и я. Мужиков уже не было, только Повилёкас да Ализас. Повилёкас держал клещами таган с треснувшим ободом. Оглядел его со всех сторон, сплюнул и сунул в горн:

— Дуй!

Приказал он мне строго, но исполнить это было не так легко: тут же, чуть не под носом у меня, торчало зажатое в тиски… ружье! По правде говоря, не целое ружье, а лишь кусок ствола, открытый с обоих концов, с выпиленным поперек пазом, — однако же, однако! Такие стволы водились у взрослых парней, иногда и у подростков, но лишь у самых прытких. И оберегали они их от лишних глаз, из-под полы никто не высовывал, так что нам, подпаскам, не то что притронуться, но и увидеть их было делом нелегким. А теперь Ализас стоял возле него, этого ствола, с напильником в руках и подпиливал паз, видать, собрался пропилить железо насквозь и сделать скважину, — порох поджигать.

— Это твоя, Ализюкас?

— Дуй, не зевай! — крикнул Повилёкас.

Налег я на рычаг обеими руками. Пламя в горне загудело. Сквозь кучу угля выбились синие языки. Черный густой дым клубами поднимался под крышу, вырывался в открытую дверь, наполнял кузницу донизу.

— Ализюкас…

— Не так рьяно, весь уголь мне пережжешь! — опять крикнул Повилёкас. — Ну, а ты, — повернулся он к Ализасу, — кончай свою ерундовину и катись колбасой. Еще придет кто-нибудь, опять попрекнет, что я подпасков разбаловал. Ну, как, как ты подпиливаешь, лихоманка тебя возьми! — закричал он на Ализаса. — Напильник как держишь? Мастер!

Подскочив, вырвал из рук Ализаса напильник, стал подпиливать сам, задевая локтем бок Ализаса.

— Видал теперь? Видал, спрашиваю тебя, собачье отродье? Вот так надо!

— Что ты, Повилюк, мне показываешь? Я кузнецом не буду, я столяром буду…

— Так за каким дьяволом трешься тут под рукой? — еще больше разъярился Повилёкас. — Двину вот в пах — и дверей не найдешь!

— Фью-ю! — присвистнул Ализас. — Так уж и не найду? Ты мне бурав дай, Повилюк, а?

— Зачем тебе еще бурав, овечий ты сын?

— Ствол просверлить, Повилюк. Поперек просверлю, заклепку вставлю — свинец лучше будет держаться. Не держится без заклепки, понимаешь. Намедни стрелял, — как отдало, боже ты мой, как попер весь свинец, чуть мне большой палец не отхватило! Дашь бурав?

— Подзатыльник тебе дам, а не бурав! Выжжешь себе глаза с этой пальбой, а я потом отвечай?

— Еще как ответишь, — усмехнулся Ализас.

— Вот и проваливай, покамест не взял за гашник и не вышвырнул!

— Правда, что ли? — опять усмехнулся Ализас. — Шутишь ты, Повилюк, и все…

Перебранивались они оба сердито, глядели искоса, и все-таки было видно: нисколько они не сердятся, а пожалуй, и любят друг друга. Ализас подождал, покуда Повилёкас накричится, и попросил:

— Дай курнуть, Повилюк.

— А кошачьего хвоста не желаешь?

— Дай, дай, сквалыга. У Даудерсне три грядки самосада украл, а мне листка жалко? Ну, ладно, ладно…

— Сперва молоко с губ оботри.

— Скряга-воряга, — вдруг обозлился Ализас, — поймал мышку за лодыжку, собрал косточки в кубышку! Тоже кузнец! Не кузнец ты, а недотепа. Таганных дел мастер!

— Ализас, получишь ты у меня.

— Много у тебя есть, что давать! Гроша ломаного у тебя нет. И ничего не будет, сквалыга. Чтобы тебе весь век чужой табак курить!

Повилёкас вдруг обернулся ко мне:

— А ты чего стоишь? Звездани его по роже.

Предложение было так неожиданно, что я только рот разинул. Ализас воинственно выпрямился, подступил ближе.

— Может, оглох? — спросил он, подставляя левую щеку. — Сказано, звездани, чего же ты ждешь? Ну, ударь, ударь!

И так надменно усмехнулся, что у меня руки зачесались. Но я крепко запомнил, как он в сарае повалил меня. Тронь-ка его теперь, попытайся.

— Отстань, — сказал я, выхватив на всякий случай из кучи железа тупой зуб бороны. — Драться я не нанимался.

Ализас расхохотался так весело, словно я сказал невесть какую глупость, а за ним и Повилёкас. Насмеявшись, он протянул Ализасу пачку покупных папирос.

— Тащи одну. И чтобы — никому ни гугу!

Ализас взял две. Одну заложил за ухо, другую — в рот. Зажег от угля, затянулся и тут же надрывно закашлялся. Однако папиросу не бросил — снова затягивался и кашлял, сгибаясь в три погибели, так что в штанах у него раздавался какой-то подозрительный звук, и опять затягивался. Лицо его раскраснелось, глаза заслезились.

— Духовитые! — похваливал он, разевая рот и ловя воздух. — В жизни такого табачку не пробовал. — И, еще не отдышавшись, вдруг сказал: — А ты, Повилюк, все равно — дурак!

— Это почему? — прищурился Повилёкас.

— Будь у меня твои руки и такая кузня, так я, боже ты мой, что бы я… Стал бы я ковать какие-то таганы, как ты теперь, — держи карман!

— Может, ворон подковывал бы?

— Лучше ворон, чем это дерьмо. А ты видал, в какой бричке разъезжает Комарас? На Ивана Купалу у костельного двора остановился. Какой кузов, как покачивает, а?

— Мало ли что…

— Да ты, может, не видал?

— Что ж из того?

— Будь у меня твои руки, я бы показал, «что из того»! В два счета бы отчубучил точь-в-точь такую бричку, а может, и получше! — сверкнул глазами Ализас. — А ты тут с таганками, сошниками, шинами, кочергами… Как же не дурак?

— Иди, не бреши, — подтолкнул его Повилёкас. — Комарасова бричка… Знаешь, какие мастера оковывали эту бричку?

— Ха, мастера, — пренебрежительно плюнул Ализас. — А ты не мастер? Может, у тебя руки на спине растут? А может, ты вперед пятками ходишь? А кто доктору подсвечник отковал? Все только ахали, помнишь?

— Иди, иди…

— В прошлом году ковал таганы, в этом году — таганы, на тот год будешь таганы ковать, — разве не дурак? — не унимался Ализас, хотя Повилёкас совсем уже злобно косился на него. — А я бы на твоем месте сейчас эту бричку прикатил к дверям кузни и осмотрел бы: там ось потолще — и я делаю потолще, там три полосы рессор выгнуты — и я выгибаю три полосы… И еще мудренее, еще заковыристее, чтобы в будущем году на Ивана Купалу все у костельного двора рты разевали, глядя на мою бричку.

Повилёкас ничего не ответил. Кончил курить, вытащил раскалившийся таган, положил на наковальню и начал бить молотом. Бил сердито, с каждым ударом у него высоко подымалась грудь. Кругом только искры летели, а зажатый в клещи таган гнулся как живой. Даже Ализас стоял разинув рот, забыв про кашель и про папиросу. Спаяв трещину, Повилёкас выбросил таган за дверь, на снег, опустил клещи в ушат с водой, утер пот.

— Не даст Комарас брички, — сказал.

— А ты спрашивал? — спросил Ализас.

Повилёкас смолчал. Потянулся опять за папиросами, но сунул их обратно. Вытащил из кармана дубленый бараний пузырь, туго набитый резаным самосадом, свернул цигарку и закурил. По всей кузнице завоняло горелым, да так едко, словно бы в горне чертей опаливали.

— Не даст Комарас брички! — повторил Повилёкас сердито.

В дверях кузницы показалась какая-то тень. Ализас быстро набросил на тиски тряпку, укрывая ствол, втянул в рукав дымившую папиросу, подмигнул Повилёкасу. Вошел мужчина средних лет в нагольном овчинном полушубке, в глубоких деревянных башмаках. Остановился у дверей.

— А, Индришюс, — промолвил Повилёкас. — Что скажешь хорошего? Может, долг принес?

Но Индришюс ничего не сказал — ни хорошего, ни плохого. Ухватил лишь Ализаса за ухо, потащил к двери, ударил коленом под зад и выбросил наружу. И сам ушел за ним. Все это он сделал быстро и чисто, как делается привычная и знакомая работа.

— Дуй! — крикнул Повилёкас сердито, а сам шагнул к стенке, где лежала куча тупых зубьев от бороны. Хватал их клещами по одному бросал в горн, засыпал углями. — Дуй, тебе говорят!..

Теперь пламя уже не гудело, а угрожающе выло в горне. Но Повилёкасу все еще было мало.

— Дуй, дуй, чертово семя! — кричал он.

Налег я на рычаг еще крепче. Над горном уж не пламя — скакали белые звездочки: поднимутся на гребне дыма, померцают немного, поскачут и угасают, а на их место уже летят другие, еще белее, жарче…

— Ну, куда тебя черт гонит? — кричал Повилёкас, опять недовольный. — Пережечь мне все хочешь?

Схватив клещи, вытаскивал он зубья назад, раскаленные, сверкающие. С размаху ударял по ним на наковальне: вытягивал, заострял, зазубривал толстые концы и сердито кидал за дверь, уже готовые, присмиревшие. Кидал и кидал, все больше грязня белый снежный сугроб за порогом, пока Салямуте не позвала нас завтракать.

Обтерся я на новом месте, свыкся со всеми, и все со мною свыклись. Уж и хозяйский Рыжка на меня не лает, и кажется мне, что я здесь живу много лет, нигде больше не пас и других щей не хлебал.

Каждое утро обряжаем скотину с Юозёкасом, который все молчит и молчит, отдает приказания только кивком головы и сердится, когда я не понимаю. Из хлева — в кузню, к Повилёкасу. В обеденную пору опять хлева и опять кузня — теперь уж до вечера, до поздней ночи. А после в чулан, ложиться на сундук, чтобы утром Юозёкас опять разбудил обряжать скотину.

В кузне хорошо. Всегда полно народу. Кто по делу, кто почесать язык, один ушел, другой пришел: новости послушать, другим порассказать. Там, глядишь, многоземельный Каспарас батраку закатил в ухо за гордыню — и теперь они судятся, мирятся и все не могут помириться; там Альпонюкас Пуйдокас обрюхатил батрачку Эльжбуте и теперь ладится махнуть в Канаду, да отец — жила — денег на дорогу не дает: сам заварил — сам и расхлебывай. А там опять — слыхали? — Пранулис из Думблине не сумел до венчания вырвать приданое наличными: вернулись из костела, а тесть сует векселя, — что хочешь, зятек, то и делай с ними! Пранулису ни туда ни сюда: под боком новобрачная — старая, некрасивая, ненужная, а в кармане — шиш. Началось такое побоище, что половина поезжан, держась за головы, поехали к фельдшеру. А там опять…

Говорят люди, говорят, а Повилёкас молотом: «тин-тин-тин, тан-тин-тан, тин-тин-тан!..»

Сам в разговоры не ввязывается, но, когда уж кто-нибудь очень прицепится, спрашивает его мнения, коротко бросает:

— Вам видней.

И опять хватается за молот. Шинует колеса, наваривает сошники, приклепывает пружины к боронам, гнет подковы, натачивает топоры… Работает с голой грудью, бьет молотом, словно на наковальне не железо, а лютый недруг. Искры тучами носятся по кузне, раскаленное железо злобно плюется огнем, прыщет вверх пар, натужно поет напильник на тисках. Остановится Повилёкас, смахнет тылом ладони пот, затянется дымом и опять покрикивает на меня:

— Бери клещи! Подай! Придержи! Дуй!..

И опять: «тин-тин-тин, тан-тин-тан, тин-тин-тан!..»

Шумит огонь в горне, завывает ветер под крышей, галдят люди. В шуме, в стукотне молота Повилёкаса не все можно разобрать, только отдельные слова, отдельные беды:

— Не станем больше выбирать в правительство ксендзов, хватит…

— Так ты за ляудининков[25]Ляудинники — националистическая контрреволюционная партия литовской буржуазии.? Чтобы кресты поломали?

— Без креста не годится, да уж налоги больно велики.

— Где ты найдешь власть, чтобы налогов не драла. Какую ни выбери — все дерут.

— Дерут!

Голоса утихают, опять шумит в горне пламя, стучит молот. И опять:

— Я так думаю. Дери на здоровье, когда надо, но и мне оставь, а не до последнего… Власть хочет жить, но и я хочу. А то что ж получается? Намедни судебный пристав опять три двора на ветер пустил. Э, ты мне ксендзов не хвали. Побудут еще у власти, последние портки снимут!

— Так ты против бога? Тебе, может, большевики нужны?

— То бог, а то ксендзы! Разве их рядом поставишь? А большевиков и захочешь — не выберешь: их на голосование не выставляют.

— По-моему, большевистской власти не будет. Бог не допустит!

— Оно как сказать… Один раз допустили. Или позабыл?

— Я одно скажу, — вмешивается третий. — Ксендзы уже побыли у власти, нажрались до отвала, может, меньше будут загребать. А как поставишь у власти другую партию — опять все сначала.

— Святая истина.

— Оно как сказать… Больше будешь совать, больше будут хотеть. Чем больше ешь — тем больше аппетит. Как ты считаешь, Повилёкас?

— Вам виднее.

— И чего спорите? Когда еще это голосование будет, а уж загодя языком треплете!

— Когда голосование будет, тогда голосовать надо. А поговорить с человеком всегда можно. Поговорить нужно… Неужто паспорт за пазуху — и пошел, ни с кем словом не перекинувшись?

Ализас вечно вертится между людей, надоедает всем как горькая редька. Сколько уж раз Индришюс выводил его за ухо, а он опять приходит как ни в чем не бывало, опять возится у тисков, просит у Повилёкаса курнуть, со всеми грызется…

Повилёкас выхватывает из горна толстую железную ось. В кузне сразу становится жарко. Люди на минуту отхлынут в стороны, утихнут все разговоры, лишь несутся вверх ослепительные звезды да бухает большой молот Повилёкаса. Им ударяет один из мужиков, а Повилёкас придерживает ось, звонко вторит молотком. Под ударами железо темнеет, от злобы становится густо-багровым, глушит летуньи-искры, лишь кое-где поблескивают, посверкивают огоньки… Под крышей кузни опять завывает ветер, и вот уж стало прохладнее, и опять шумит горн. Молотобоец задыхается, но доволен, что выдержал, что не ударил мимо. Улыбаясь, утирает пот, свысока поглядывает на других. А в кузне опять начинаются разговоры, раздается смех…

Эх, побыть бы так на людях год, побыть другой, побыть и третий, и все не надоело бы, все не захотелось бы никуда уходить. Но является Салямуте в надвинутом на глаза платке и зовет завтракать, зовет обедать, зовет ужинать. Опять нужно идти в избу, опять сталкиваться с домашними, со стариком.

В доме неладно. Старик вечно лежит, выпятив обрюзгшее лицо, неотрывно глядит на всех, словно уж на яйца, и нет во всем доме такого угла, где бы можно было укрыться от этих глаз. Трудно ворохнуться, не хочется ничего говорить, боязно улыбнуться; шаг ли шагнул, за стол ли присел, все кажется: может, не так, может, старику опять не понравится? Потому все здесь ходят, словно паклей подавившись, говорят полушепотом, как на похоронах, а больше переговариваются руками и глазами. Даже Повилёкас мрачнеет, быстро работает ложкой, спешит выхлебать щи и убежать. А старик глядит, глядит и глядит и молчит как пень. Только позже, когда всем становится невмоготу, скажет:

— Так чего замолчали все? Чего рыла от меня воротите? Или я вам супостат какой, не отец?

— Выдумываешь ты, Пеликсюк, — отзывается старая. — И не воротим, и ничего такого…

— Я детей спрашиваю, не тебя. Растил, холил, теперь никто слова не скажет.

И начнет поедом есть. Повилёкаса за утаенные деньги, Юозёкаса за молчаливость, Казимераса за разговорчивость, жену за поблажки детям…

Наругается, наизмывается, а потом довольно засопит носом и спрашивает всех по порядку:

— Ты чего насупился? Правда глаза колет?

— Не насупился я…

— Вижу, вижу. Когда отец правду не скажет, кто еще скажет? Собака на выгоне скажет?

Не задевает он одну Салямуте. А та как надвинула платок на глаза в тот вечер, когда я приехал, так и не открывает их перед людьми. Вдобавок всегда колючая, чуть что, сейчас фырк-фырк, будто кошка на собаку. И все подлещивается к старику. То свежего рассола зачерпнет ему из кадки, то лепешку помасленей подаст, то запарит льняного семени согреть ноги, то еще что придумает. И все поближе, поближе к старику, постоянно присаживается на кровать, заговаривает, урезонивает сварливого отца, подтыкает, оглаживает, ластится… И я уж впрямь начинаю верить, что Ализас не врал, что золото есть в этом доме, что золото это прикарманит не кто иной, как Салямуте. Досадно и горько, что она, а не мы с Ализасом или хоть бы Повилёкас. Все бы, кажется, сделал, чтобы только она не захватила! Но никак я не нападу на деньги, хотя ищу, едва улучу минутку, и слежу за Салямуте по мере возможности…

Слежу не я один. Все следят. И не за одной Салямуте. Все следят друг за другом, доглядывают один за другим, ловят один другого, но никто никого не поймает. Потому в избе как-то трудно дышать, словно бы воздух прокис или еще что. А золота нигде ни следа.

По утрам, как только начинает светать, старая хозяйка поднимается с постели, покашливая, идет в сени, нашаривает в темноте лестницу и лезет на подволоку. Лезет и на каждой ступеньке приговаривает:

— Дай господи найти — не дай господи не найти. Дай господи найти — не дай господи не найти.

— Тетенька! — кричу я снизу. — Ты это мне говоришь?

Старуха останавливается. В темных сенях слышно, как она пыхтит, отдувается, переводя дыхание:

— Это я, сынок, молитвы… А ты прочел?

И идет дальше. А лестница высокая, пока доберется до подволоки, совсем запыхается старуха, и ее молитва сильно укорачивается:

— Дай господи — не дай господи!..

Врет старуха. Не молитва у нее на уме. Вздумали куры с нашего двора нестись на подволоке. И несутся. Старухе-то все едино, лишь бы не по чужим закоулкам, можно ведь собрать. И она лезла на подволоку каждое утро. А потом стали яйца пропадать из гнезд. Взберется старуха, отдувается, даже за бока держится, а наверху пусто. На другое утро опять то же самое. И курицы, кажется, кудахтали, и петух кричал, а пусто. Покоя лишилась старуха, влезает утром и не знает: найдет что в гнезде или не найдет? Потому и бормочет:

— Дай господи — не дай господи… дай господи — не дай господи…

Кто ворует яйца — неведомо. Может, хорек, а может, и Салямуте. Все воруют. Все следят друг за другом как одержимые, и все воруют. Воруют всё. Первый раз вижу таких хозяев, чтобы тащили в своем же доме. У каждого из них есть свой укромный угол, и каждый старается что-нибудь хапнуть, утянуть в этот угол. Хватают что попало: старое тряпье, железный лом, горшки, веревки, копченые окорока, пустые мешки, деревянные башмаки, круг колбасы, мочку льна, зерно и яйца, обрезки домашнего сукна и холщовое исподнее… Хватают друг у друга на глазах, друг у друга из-под носа. Куда только кто забежит, там словно тает все! Отковал Повилёкас кочергу, собирался насадить на черен, отвернулся обтесать его, а кочерга уж пропала. Проходя сенями, всегда можно было видеть под крышей на перекладине старое седло. Встаем однажды утром, а седла нет. Казимерас кинулся туда-сюда — никто ничего не видел, не слыхал, не знает. Поставила старуха с вечера хлебы, а муку на подмес, насыпанную в короб, оставила в чулане, где жернова. Встала на заре, идет тесто месить, а из короба выбрано, на самом дне малая толика осталась… И все удивляются этому воровству, пожимают плечами, сопят, бранятся, ищут вора в глазах у другого, а вора, понятно, нет. Старуха качает головой:

— Ох, чадушки, чадушки… Откуда вы такие уродились?

— Да из твоего ущелья за сундуком, — прошипела Салямуте, давясь от злости.

Старуха замолчала, потому что в сенях стоит сундук из ее приданого. Большой, окованный железом сундук, расписанный тюльпанами и лилиями. Стоит он отступя от стены, а это ущелье завалено, забито всяким добром. Старуха прикрывает свои сокровища истлевшим веретьем, от которого идет такой дух, что и подойти не хочется. Но пожитки иногда сами вываливаются, и тогда Салямуте кричит:

— Мамаша, ущелье прорвало!

Но у самой Салямуте тоже не всегда ладно. Ее тайник в горнице, под кроватью. Она низко спускает покрывало, скрывая все грехи под кроватью, но не всегда ей это удается. Глядишь, вылез на видное место узел нечесаной шерсти, моток пряжи, кусок пестрядины… И тогда уж старуха бормочет:

— Девью справу свою прибери!

Казимерас отгородил себе досками угол в тележном сарае — устроил не то каморку, не то собачью конуру, с дверью и пробоем, на который навесил чуть не двухпудовый замок. Но ему некогда: все ездит свататься, а вернувшись, только плюется — опять неудача. Потому в его углу пустовато.

У одного Повилёкаса нет своего угла, и он ничего не тащит. Наигрывает молотком, напевает, посмеивается и машет рукой:

— Из дерьма веревки не совьешь!

Сперва я думал, что и Юозёкас не берет. Но вот однажды ночью Казимерас застиг его, когда он тащил из клети большой мешок муки. Кликнул Повилёкаса. Прибежали и разъяренная Салямуте, и старуха. Обступили Юозёкаса:

— Куда понес?

Юозёкас молча сбивал мучную пыль с рукава, глядел на мешок, брошенный на крылечко, и словно бы сам удивлялся такому случаю.

— Куда понес, тебя спрашивают?

— К Дамуле, к Дамуле, куда же нести! — плача, проговорила хозяйка. — Все туда тащит, все туда прет, скоро весь дом через Дамулин подол пропустит.

Братья принялись бить Юозёкаса, однако без всякого вкуса, лениво, нехотя, точно очень уж нелюбимое дело делали. Тот и не оборонялся — стоял, подставив им спину, как лошадь, когда ее чешут. Салямуте глядела-глядела, а потом как вскрикнет, как вцепится Юозёкасу в лохмы, как начнет мотать из стороны в сторону, пронзительно вереща:

— Для кого муку насыпал? Я ткала мешок! Мой мешок!.. Мой!.. Мой!..

Юозёкас терпел до времени, но потом, видать, решил, что довольно. Двинул Салямуте наотмашь, так что она отлетела на середину двора, оттолкнул братьев и вышел молча за ворота.

— Ну, теперь опять просидит у Дамуле три дня, — заохала старуха. — И скотину покормить не дозовешься!

И тут же добавила:

— Только уж отцу не говорите, не приведи бог. Узнает — не допусти, пресвятая дева, — не найдем где и голову приклонить.

Узнал старик или не узнал — трудно сказать. После этой ночи все утро лежал, не шевелясь, подсунув руку под щеку, прищурившись. Иногда седые его усы дергались, и тогда мне казалось, что он преотлично все знает и над всеми насмехается. И от его усмешек все ели против воли, не глядя друг на друга. А под конец старик проговорил:

— Ты, пастушонок, не уходи. Понадобишься мне.

От этих слов все в избе притихли и как-то даже распрямились. Одна Салямуте наклонилась к моему уху, прошипела:

— Только проговорись — живьем растерзаю!..

Из избы она вышла последней. Старик проводил всех взглядом, поманил меня пальцем. Теперь он явно усмехался, и его глаза весело поблескивали из-под приоткрытых век.

— Подойди к двери, отвори, — сказал тихо. — Посильней толкни.

Я с размаху толкнул. Дверь — трах обо что-то твердое по ту сторону. И сразу стонущий голос Салямуте:

— Ой-ой-ой! Взбесился ты — так шибать дверью! Верблюд окаянный!..

— Хе-хе-хе! — весело захихикал старик.

— Житья больше нет от этого шалопута! — ревела за дверью Салямуте. — Только и глядит, кому бы голову разбить… Корму свиньям нельзя приготовить, везде буянит, петух неподкованный!

— Хе-хе-хе, — веселился старик. — А ты заходи, Салямуте, покажи, какой ты там корм готовишь за дверью…

Салямуте не шла, — ведь никакого корма в сенях не было, а была только шишка на лбу Салямуте, большущая, пестрая, как яйцо чибиса. Накричавшись, Салямуте куда-то пропала. Старик перестал смеяться, долго глядел на меня, даже подался вперед всем телом. И вдруг спросил:

— Воруют, а?

— Не знаю.

— Воруют, — определил старик. — Знал я, что воруют, а теперь уверился.

Отвалился опять на изголовье, лежал, молчал, лишь одеяло на его груди сильно вздымалось. И вдруг я увидел, как из-под его ресниц выкатилась маленькая сердитая слеза. Выкатилась, остановилась, застряв в колючей щетине бороды, и соскользнула вниз, исчезла под подбородком.

— Воруют, брат, — пробормотал старик тихо. — Воруют, растаскивают весь дом… Ну, чего стал столбом? Придвинь чурбачок к кровати, поближе садись.

Я сел, как было приказано, и тут же почуял острый запах прелой земли, идущий от старика. И его лицо, и руки вблизи походили на землю, серую мертвую землю, какая бывает под камнями у северной стены риги, куда никогда не заглядывает солнце.

— А знаешь ты, что воровать нельзя? — спросил он строго.

— Я и не ворую…

— Ой ли? — усмехнулся он.

— Не ворую, дядя.

— А другие? А?

Не нашелся я, что ответить. Старик подождал немного, насмешливо поглядел на меня и объявил:

— Самому ли воровать, промолчать ли, когда другой ворует, — один грех. Слышишь?

Ничего я не ответил.

А на дворе меня уже подстерегала Салямуте, вся взъерошенная, как пощипанная ястребом курица, готовая вцепиться всеми когтями. Ждала в сторонке и старуха, теребя пальцами нижнюю губу. Стоял Казимерас на крылечке клети, и хотя ничего не сказал, но я видел: ждет и он и Юозёкас.

— За сколько продал? — завизжала Салямуте. — За сколько, спрашиваю, продал наши души?

И уже было вцепилась мне в волосы. Но тут из кузни прибежал Повилёкас.

— Верните мне пастушонка, и никаких гвоздей, — сказал, взяв меня за руку. — Не вы нанимали, не вам и расправляться.

В кузне толкнул меня к мехам:

— Дуй! — Сам вынул курево, зажег, взяв клещами раскаленный уголь, глубоко затянулся раз и другой, улыбнулся: — Припер тебя старик, а?

— Уйду вот отсюда, — сказал я сердито.

Повилёкас расхохотался.

— И далеко собрался? — спросил. — Может, и меня прихватишь? Коли уж вместе, так всюду вместе. — Подождал, подошел, положил свою руку на мою, с силой нажав рычаг меха. Огонь в горне зашумел веселее. — Вот как надо дуть, — сказал невесело. — И никуда ты, паучий сын, не уйдешь. Не так легко уйти… — Помолчал и опять сказал: — Не так-то легко.

Покончили с зубовыми боронами, налажены пружинные, перетянуты шины, наточен сошник для пропахивания картофеля… Повилёкаса точно зуд обуял: с утра до ночи мечется по кузне, подчищает во всех углах, С досадой встречает он каждого нового человека, который приносит работу.

— Ну, чего еще? Раньше не мог? Поди всю зиму от бабы не отваливаешься! Свой уголь принес? Высыпай, дуй, помогай пастушонку!

Не успеет человек трубку зажечь, а Повилёкас уж исправил что надо, нетерпеливо озирается, за что бы взяться еще. Весною каждый грош дорог, оттого человек не спешит из кузни: долго шарит по карманам, ищет, чего не положил, пока наконец не скажет:

— Такое дело, Повилюк… мелочи, значит, не захватил.

— Обожду, не горит, — машет рукой Повилёкас и отворачивается, хотя преотлично знает, что вечером старик Дирда дотошно расспросит и его и меня: кому что выковал, что починил, много ли взял, а главное, где деньги? И опять перебранка до поздней ночи, опять старик разохается над разоренным домом, опять Салямуте будет кричать, что она в старых девках осталась, что братья невзлюбили ее. Опять и опять… Не думает Повилёкас об этом. Сам из кишок лезет и меня погоняет. Только и слышишь:

— Дуй! Подай! Зажимай! Толкни! Тяни!..

И вдруг все бросил, запер кузню. Вывел из стойла ту самую лошадь, на которой привез меня, надел на нее хомут. Но не запряг, а сел верхом и ускакал за ворота.

Вернулся только на другой день к вечеру, — лошадь запряжена в такую бричку, какой я еще не видывал, хотя живу на свете уж десятый год. Кузов коричневый, задок зеленый, крылья с обоих боков оберегают кузов от грязи, спереди тюльпаны, сзади тюльпаны, края желтые, вызолоченные, а про рессоры уж и говорить нечего! Тонкие, как соминые усы, скрепленные по три, по четыре полосы светлыми, как серебро, заклепками, так и покачивают кузов — вниз-вверх, вниз-вверх… А Повилёкас еще и сам раскачивает их, сидит, отвалившись, как епископ, а мятной от него несет — втрое сильнее, чем когда меня вез.

Ализас и тот обалдел, увидев такую запряжку, сплюнул через уголок рта:

— Гм, а ведь верно — дал этот поганец Комарас!

А народу-то собралось у кузни! Пришли Стошкус, Лаумакис, Патумсис и Дябясилас — все из Кощеевой казны, прибыли и Шалнакундис, Пабирис и Вирвяле из голоштанной команды. Прибежали бабы, безусые парни, заневестившиеся девки, пастушата и совсем ребятишки мокроносые. И все должны были обойти вокруг брички, похлопать по ней рукой, попробовать рессоры, став на подножку, обязательно проверить, хорошо ли завернуты гайки и нельзя ли что отвернуть. Прошкус, понятно, прибежал раньше всех, юлил между многоземельными, тащил их опять и опять к бричке, показывал, растолковывал, спорил. Люди оживились, как в большой праздник или на престольный день, всюду раздавались возгласы и смех, разговоры и даже брань.

И лишь одна девчонка стояла тихо среди остальных. Небольшая девчушка, с круглыми плечиками, с розовыми щеками. Одета она была, как и все девчонки: толстая домотканая юбка, из которой она успела вырасти, изрядно обветшавшая сермяга, когда-то клетчатый, а теперь уж не поймешь какой платок на голове. И обута она была в деревянные башмаки, как и все мы. Но вместо онучей на ней были красные чулки. А когда она улыбалась, то кончик ее носа вздрагивал, как мышиный хвостик. Стояла молча, глядела.

— Понравилась? — ткнул Ализас мне в бок. — Хороша девка, а?

— Кто это?

— Ты, божья коровка, не заглядывайся, тебе она не по губам. Это Аквиля, пастушка Подериса, — понятно? — И пояснил: — Это я ей нужен.

— Фрр-р-р… — сделала губами Аквиля, видно услышав слова Ализаса. — Вот еще кавалер! Гнать таких кавалеров надобно.

Люди кругом рассмеялись. Но Ализас не смутился. Подпрыгнул, ударил меня по голове и сбил шапку.

— Аквиля! — крикнул он весело. — Это подпасок Дирды, ха-ха-ха… — И шибанул еще раз.

Когда мы с Ализасом упали на снег, вцепившись один другому в волосы и стараясь выцарапать друг другу глаза, люди кольцом обступили нас. Бричка Комараса была позабыта. Все теперь галдели и кричали, подзадоривая то меня, то Ализаса. Кто-то услужливо сунул мне в руки железку, кто-то подал Ализасу дубовую палку. Одна Аквиля стояла по-прежнему спокойно, будто и не из-за нее дрались два таких парня!

И вдруг все замолчали и расступились. В ворота медленно шел Подерис — первый богач в деревне и во всей округе. Подошел, поглядел вниз на нас с Ализасом, и от этого взгляда мы оба вскочили на ноги. Подерис молча пошел к бричке. Оглядел ее со всех сторон. Медленно покрутил пальцами правый ус.

— Сделаешь такую же — пятьдесят литов даю, — сказал Повилёкасу.

— И двух сотен не давай, — засмеялся тот.

Подерис поглядел на него. Теперь он крутил левый ус. Покрутил и перестал:

— Сколько возьмешь?

— А сколько даешь?

Пальцы Подериса опять потянулись к усам.

— Кота в мешке не покупаю, — бросил через плечо. — Сделаешь — поглядим.

Повилёкас подступил к нему вплотную.

— Если пятьсот и Уршуле в придачу? — спросил так тихо, что я еле расслышал.

Пальцы Подериса опять остановились. Теперь уж надолго. Молчал, не мигая глядел на Повилёкаса. А потом, не сказав ни слова, повернул к воротам и как пришел не спеша, так и ушел. Люди кругом облегченно вздохнули, опять пошли разговоры, споры, шутки.

— Ты чего дерешься? — спросил я Ализаса.

— Не лезь к чужим девкам! — крикнул он, опять вцепившись мне в ворот.

Но теперь нас растащил Повилёкас, обоих погнал в кузню.

— Эй, гвоздуны! — крикнул он весело. — Бричка на дворе, работы невпроворот, а они девок не поделят. Ты, желторотый, дуй. А ты, Ализас, бери мешок, обойди все дворы, где только найдешь хоть щепоть угля — тащи сюда. Когда все сделаем, тогда и девок найдем, не уйдут. Слышишь, Ализас?

Ализас не трогался с места.

— Я не твой пастух, а Индришюсов. Посылай своего желторотого, коли тебе надо.

— Разве Индришюсов? Ну, так проваливай отсюда, и никаких гвоздей.

Ализас постоял, пробормотал что-то под нос, плюнул.

— Где это твой поганый мешок?

— Давно бы так.

— Дай курнуть на дорогу.

— Получишь, когда вернешься, — засмеялся Повилёкас, выталкивая Ализаса с мешком за дверь.

Опять на Повилёкаса зуд напал. Еще сильнее, еще неистовей. Привез он из местечка железо, приволок откуда-то кузов брички, во всем похожий на Комарасов, только неокрашенный, без оковки. Вставал теперь по утрам, как только пропоют вторые петухи, поднимал меня и круглый день ковал, гнул, нарезывал, рубил и плющил, — только искры брызгали. И все выбегал на двор, к бричке, неся клещами тлеющую от жара часть, сравнивал, смотрел, так ли сделано, как делали мастера Комараса. Опять бежал к горну, к наковальне, и опять: «тин-тин-тин, тан-тан-тан, тин-тан-тан…» Ни отдыха, ни передышки, пот утереть даже некогда. Но Повилёкас, с вымазанным сажей лицом, лишь сверкает белыми как кипень зубами; всегда веселый, живой, бойкий, будто и не было злого старика, не было усталости в плечах и не было ничего плохого, а все кругом красиво, светло, весело…

— Ну, чего такой постный, как девять пятниц? — кричит мне. — Без девок обойтись не можешь?

Я не отвечаю, да ему и не нужен мой ответ: спросил и тут же позабыл. Работает, ударяет сплеча и вдруг — шабаш, все бросил и дерет глотку:

— Совсем спятил Повилёкас, — говорили соседи, качая головами.

Соседи приходили теперь беспрестанно. Постоят, пососут трубки, помолчат. И не утерпят — скажут:

— Ну и руки — чтоб его! Тютелька в тютельку…

Повилёкас и ухом не поведет. Тюкает себе молотком, будто не о нем речь, не его хвалят. А идя на обед, говорит:

— Ты не косороться. Долго очень жуешь за столом, вот в чем беда. Все ты последним и последним от ложки. Папаше того только и надо — сейчас же тебя за бока, выпытывает, допрашивает, а ты потом косоротишься. Эх ты, паучье чадо, не гадь, где не надо!

Я рад бы совсем не идти в избу. Пускай лучше за целый день маковой росинки во рту не будет, только бы укрыться от подстерегающих глаз старика, не слышать его хриплого голоса. Но как не пойдешь: старик сразу хватится, а тогда получишь втройне за все, что сделал и чего не сделал. И я поступаю по совету Повилёкаса — полуголодный вышмыгиваю из-за стола, когда все еще сидят вокруг миски, и на дворе слышу злобные выкрики старика:

— Опять ушмыгнул, сучья лапа. Кликните мне мальчишку!..

Так и шли дни. Шли быстро. Оглянуться, кажется, не успели, а уж наступила весна — вторая моя весна в чужом доме. Долго моросил мелкий, докучный дождь. На рассвете стаи галок с карканьем кружили над верхушками ив и ветел. Из-под тающих сугробов и снежных завалов стали показываться вовсе неожиданные вещи: у косогора, окруженный ивняком, появился пруд, весь затянутый илом и тиной. По закраинам почти плашмя плавали желтые, мелкие, как гниды, карасики; разевая рты, ловили воздух. За гумнами, в глубине рощиц, в зарослях сирени неожиданно показывалась на дневной свет лачужка или же сарайчик с зеленой замшелой кровлей и прогнившими стенами, один бог ведает когда построенные и зачем построенные, дающие приют только хорькам да ласкам. В богатых избах хлопали мотовила, стучали кросна. Во всех дворах ткали цельными штуками на долгие годы, как ткали каждую весну.

Подул ветер, разогнал тучи, опахнул поля. За избами посерели, пошершавели огородные грядки, просохли лужайки, побелели дорожки за гумнами. Под заборами кое-где уж проклевывались первые ростки крапивы, вылезал слабый листок муравы, рвался к солнцу раскидистый лопух. Все неузнаваемо, неуловимо, непостижимо менялось, становилось иным, все одевалось в новые цвета и новые покровы.

Но больше всего изменилась деревенская улица. Рослые, густо выстроившиеся вдоль канав каштаны, вязы, липы, клены ревниво оберегали улицу от полевого ветра, от дождя и от солнца. Горбатые, крепко скованные снежные сугробы оседали медленно, долго не поддаваясь зову весны. А где только оседали, там расплывалась черная слякоть, хлюпая, искала стока, а не найдя, застывала болотцами, затопляла улицу и канавы. Вскоре всюду море морем стояли огромные, рябившие лужи воды, чавкающей жижи, виднелись кочковатые еще пласты расползающейся грязи; то там, то сям вздымались вверх, словно руки утопленников, изломанные ольховые прутья — остатки прошлогоднего настила. От края до края такое месиво, что ни проехать, ни пройти. Потому люди теперь сидели в избах, а те, кого гнала необходимость, шли, скользя, хватаясь за заборы, ловчась ступить на пожухлую траву у канав, на ком грязи потверже, — но, как ни ловчились, все ухались выше колен в черную жижу, взывали к богу на небесах и к черту в преисподней.

А когда наступил первый день выгона стада, тут уж началось сущее столпотворение. Шли мыча коровы, брели ревя быки — все по брюхо в жидкой грязи. За ними прыгали овцы, окунаясь чуть не с головой. Жалобно плача, гнались за матками ягнята с продетыми в уши белыми, желтыми, красными, зелеными, синими шнурками, — чтобы, не дай бог, не смешались с чужими, не пропали бы. Все забрызганные по уши с залепленными грязью глазами, на дрожащих ногах. Иной выбьется из сил, станет посреди улицы, застывший, ослепший, больше похожий на ком грязи, чем на живую тварь. И странно слышать его тихое стенанье: «Ме-е-е, ме-е-е…» А за стадом пастушата — щелк-щелк кнутами. Вот уж и не видать застывшего комка, и неизвестно, какого цвета шнурок в его ушах. И опять идет стадо, ревут коровы, мычат быки, прыгают овцы, щелкают кнутами подпаски. Их много, старший пастух еще не нанят, и подпасок с каждого двора гонит свое стадо. И потому что одним подпаскам нельзя доверить первого выгона, идут с ними и хозяйки: ловят ослабевших ягнят, несут их в подолах, высоко задирая юбки, сверкая оголенными коленями, а то и чем повыше колен…

Повилёкас стоит на бугре, у кузни, наблюдает за всем, перечисляет:

— У Даудерене — по красному полю зеленые полоски, у Чяпулене — по зеленому полю желтые крапинки, у Пранене — лиловая с белыми глазками… Эге-е. Жаланене вон из новой байки сшила — серую в красную крапинку! — И хвалится: — У всех баб нижние юбки знаю. С закрытыми глазами перечислю.

— Цыц, охальник окаянный! — кричали бабы, опуская подолы. — Чем брехать, взял бы камешек какой ни есть, подложил, было бы на что ноге опереться.

— Э, матушка! — хохотал Повилёкас. — Какой тебе еще камешек! Подымай ногу по самую рассоху — достанешь до настила!

Бабы, отплевываясь, шлепали дальше. Повилёкас опять шел к горну, брался за клещи, брался за молот.

— Дуй, — беззлобно толкал меня в спину. — Просохнут дороги — Комарас бричку отберет, на что я буду глядеть? Надо кончать.

Новая бричка была еще без колес, но, поставленная на колоды, уже сравнялась вышиной с бричкой Комараса. И с каждым днем все больше походила на Комарасову. Только кузов ее был все еще не окрашен, весь захватан пальцами в саже, во многих местах опален, когда прилаживали оковку. И чем больше она становилась похожей на бричку Комараса, тем чаще приходил в кузню Подерис. Придет и смотрит. И не столько на бричку, сколько на Повилёкаса, будто ждет чего, будто что-то ему нужно. Постоит и опять уйдет, не сказав ни слова, завертывает к избе. А в избе садится в ногах у старика Дирды, не спеша набивает трубку и заводит разговор. Старший его сын, мол, будет ксендзом, сейчас учится в Каунасе, а младший в Паневежисе, в гимназии; этот ксендзом не будет, но мальчишка смекалистый. Вот и теперь отписал в письме, что земля не стоит на месте, а вертится, и от этого бывает день и бывает ночь…

Старик Дирда хихикает злым, хриплым смехом:

— Болтай, болтай! Если бы земля вертелась, то и моя изба другим концом повернулась бы. А почему же не повертывается?

— И еще отписал, — продолжает Подерис, не отвечая на хитроумный вопрос старика, — что теперь выдумали такую дудочку. Станет человек на берегу моря, поднесет дудочку ко рту и говорит, а другой стоит на другом берегу моря и все слышит. Ни тебе столбов, ни проволоки, голос сам идет через море, стоит поднести ко рту дудочку.

— Коли уж поднес, так продуди, много ли за бричку даешь?

— Как тут сказать… — переходит Подерис от чудес к делу. — Бричку, видишь, Повилёкас ладит, Повилёкасово и имущество, неизвестно, что он скажет…

— А Повилёкас — чей?

Подерис долго молчит, чмокает трубкой, наконец произносит:

— А старшего, говорю, в ксендзы готовлю.

— Дуди, дуди…

— Младший, может, агрономом будет, а может, и полным профессором. В Каунасе теперь много профессоров требуется, и платят им больно хорошо. Говорят, университет такой открыли, профессора требуются…

— Кому профессора, а тебе — бричка. Ты дуди, сколько даешь, не верти хвостом.

Подерис поднимается с места, одергивает полы кожуха.

— Не отдам я тебе свою Уршулите!

И поворачивает к двери.

— Нужна мне твоя Уршулите, как и ты сам. Сядь, куда спешишь? Насчет Уршулите с Повилёкасом будешь говорить.

— Вот ты и проговорился. Если Повилёкасу нужна Уршулите, то и тебе она нужна.

— А ты сядь. Я опять тебя спрашиваю: Повилёкас — чей?

Подерис некоторое время мнется у двери, набивает себе цену, потом опять садится. И опять они начинают все сызнова.

Так повторяется много раз. И когда мы с Повилёкасом приходили в избу к завтраку или обеду, старик Дирда тут же наседал на сына:

— Так, говоришь, за сколько отдашь бричку Подерису?

— За два белых, а третий — как снег.

— Так, говоришь, не продашь? — опять нудил старик.

— Не продам.

— А если я честью попрошу, а?

Повилёкас не знал, что отвечать, а старик жмурился, глядел насмешливо и опять:

— А я очень даже умею честью просить.

Однажды он вывел из терпения Повилёкаса. Подошел сын к кровати, поцеловал отцу руку и молча остановился.

— Ну? — заметно забеспокоился старик.

— Отец, хочу хоть раз с тобою как с человеком поговорить.

— Ну-ну?

— Не могу я продать бричку, отец. Не на продажу делал.

— Когда не можешь, никто тебя и не неволит. Я сам продам. И деньги сам возьму, тебе не зазорно будет.

— Не смейся, отец. Ты разве не слыхал, что в Каунасе устраивают выставку? Я повезу, покажу людям, пусть узнают, что я могу… И чем черт не шутит? Может, и совсем хорошо выйдет… Слышишь, отец?

— Хе-хе-хе, — захихикал старик. — На выставку, говоришь?

— Не смейся, отец.

— Так, может, и с Уршулите? Усядетесь в бричку и покатите вдвоем на выставку?

Хлопнув дверью, Повилёкас вышел. Нашел я его в кузне. Стоял, опершись на рукоять большого молота, угрюмый как никогда, даже будто и чумазей. Лишь подбородок у него чуть вздрагивал. Казалось, вот-вот заплачет.

— Повилюк…

— Чего еще тебе? — крикнул он. Черпнул лопаткой угля, ссыпал в горн. — Дуй, чтобы тебя все черти взяли!

Через некоторое время в кузню вошел Казимерас. Закашлялся от дыма, огляделся, помолчал.

— Зря ты с отцом так.

— А ты как хочешь? Ноги ему еще целовать?

— Зря, говорю, — спокойно продолжал Казимерас. — Много ли старику деньков осталось? Кончается…

— Еще тебя переживет.

— Кончается, говорю. Или ты не видишь? Потому буйствует, прицепляется ко всему на свете. Перед смертью все старики сварливые. Потерпи, а потом как захочешь, так и сделаешь, твоя будет воля.

— Откуда мне брать это терпение? Может, ты взаймы дашь?

— Ты не один. Глянь, и Юозёкас молчит, ждет. А ему разве слаще?

— Не дай бог, чтобы Юозёкас заговорил. Все черти будут смеяться, когда заговорит.

— Всегда ты хватаешь через край, — возразил Казимерас. — А бричка хороша, — продолжал он, осматривая работу брата. — Право, такую не стыдно и на выставку повезти. Золотые руки у тебя, Повилюк, прямо скажу.

— Ты… не врешь?

— Завидую тебе, а врать не вру. Если и дальше так будешь работать — первым мастером станешь во всем приходе.

Повилёкас широко улыбнулся, даже слезы, на глазах выступили. Придвинулся к брату, тревожно спросил:

— А Уршуле за меня отдадут?

Казимерас также улыбнулся доброй, светлой улыбкой:

— Может, и отдадут.

Отвернулся Повилёкас, растерявшись от этих слов, покраснел даже. А потом опять обернулся. Поглядели они друг другу в глаза, и оба улыбнулись.

— Ты почаще заходи в кузню… А то работаешь-работаешь по хозяйству, работаешь-работаешь, и как чужие мы оба, за столом только видимся.

— Работаю, — согласился Казимерас. — И ты работаешь. Оба с малых лет гнем горбы. Ну, а теперь отпусти пастушонка: стадо выгонять пора.

— Пастушонка? А какой дьявол мне в кузне будет помогать?

— Во всех дворах пастушата давно уж пасут. Папаша сказал, корма кончаются.

— Папаша сказал?

— Папаша.

— А ты как скажешь?

— И я так скажу.

— Не ври, паучий сын, — как ты скажешь?

— Корма кончаются.

— Слушай, Казимерас, пришел ты как брат, а уходишь как… какой-нибудь Мендель. С Комарасом у нас уговор: пока не просохнут дороги. Сдует ветер воду — он и заберет бричку. Кончать мне нужно, понятно? А без мальчишки я как без рук.

Казимерас молчал.

— Поговори с Индришюсом, — попросил Повилёкас. — Пускай Ализас постережет наше стадо.

— Папаша не позволит.

— Мне бы хоть на недельку еще. Как?

— Папаша заругается.

— Так повесьтесь вы все вместе с папашей! — бешено крикнул Повилёкас. — Идите вы от меня к черту, к черту, все к черту!..

— Чего ты орешь? — сказал Казимерас тихо. — Корма, и правда, на исходе, и папаша говорит… Надо на пастбище.

— Проваливай, проваливай!

Казимерас ушел.

А на следующее утро я уже выгонял стадо вместе со всеми деревенскими подпасками.

Ализас пас босиком. И одежонка у него была похуже, чем у всех нас. Сермяга коротка, узка, в плечах прорвана, штаны в лоскутьях — лишь грязная бахрома болтается у щиколоток. А ноги босые, синие, окоченевшие и тоже не как у нас: ступни длинные, вывернуты внутрь, оба больших пальца далеко отставлены, словно убежать собрались.

Шлеп-шлеп-шлеп — слышно, как идет Ализас.

А где пройдет, не сразу угадаешь, чьи это следы: человека не человека, утки не утки…

В поле ветер дул со всех сторон: как ни повернись, все равно насквозь пронизывает, до костей пронимает. По небу бежали быстрые тучи, лезли одна на другую, будто терлись друг о друга. И от этого выпадал полосами град, побивал каждый новый росток травы, устилал поля грязно-белым покровом. Выглянуло солнце, погрело, и все межи засверкали серебром от воды, поплыли лужами. Ноги у Ализаса еще больше посинели. Прыгал он по меже, как аист, — то на одной, то на другой ноге, старался согреться.

— Чего так по-летнему? — спросил я.

— Скажи спасибо Индришюсу, черту окаянному, чтобы всех его детей сухотка скрючила.

— Ализас, не ругайся, — отозвалась Аквиля с камня, где она сидела, поджав под себя обутые в постолы ноги.

— Поцелуй, где свищет.

Все пастушата засмеялись от удовольствия. Сидели они на камнях и на меже, где попало, было б посуше. Иной стоял, опершись задом на палку, откинувшись всем телом. И все как огня боялись смешаться с пастушками-девочками, потерять мужское достоинство среди «этих баб». Пастушек надо ругать, сквернословить при них, при случае стегануть кнутом, чтобы знали, чтобы помнили. Они и знали и помнили, оттого и держались особняком. Сидели на другой меже, жались друг к другу, по двое, по трое укрывались от дождя под одним мешком, часто хихикали над выходками мальчишек, над их песнями и словечками, часто и слезу смахивали кулаком, — но тайком, от всех отвернувшись. Одна Аквиля сидела среди них на самом высоком камне, важная, величавая, и не видно было, чтобы она засмеялась или утерла слезу, только, когда Ализас сквернословил, откликалась:

— Ализас, не ругайся.

— Поцелуй, где свищет.

Мальчишки опять засмеялись над таким хорошим ответом «бабе», а Ализас прыгал все проворнее, щелкая зубами от холода. Наконец не вытерпел, махнул в ольшаник. Там сгреб в кучу прошлогодние листья, сунул в них ноги, похлопывал ладонями по голяшкам — разгонял кровь. А сверху опять ударил град и опять землю устлал грязно-белым покровом. От холода у Ализаса все зашлось.

— Аа-а!.. — кричал он, притопывая. — А-а-а, а-а-а! Чтобы у тебя и холодной картошки не было пожрать, чтоб тебе самому, чертово отродье, и твоей жене, и твоим детям, выродкам, всю жизнь задом наперед ходить! А-а! Чтобы у тебя нитки не было дырявую ширинку зашить!..

Аквиля встала с камня, подошла ближе.

— Возьми мои постолы, — сказала, не глядя на Ализаса. — Посиди в них… А я так посижу. Бери!

— Сунь свои постолы себе в зад!..

Мальчишки теперь уж хохотали и корчились от восторга. И вдруг кто-то крикнул:

— Мендель! Мендель едет! Готовьте кнуты!..

Ребятишки загалдели, загомонили. Кто искал подходящего камня, кто науськивал собаку:

— Рыжка, вузы его, жида, вузы!

По дороге из местечка шла подвода. Загнанная сивая кляча почти стояла на месте и терлась сдвинутыми коленями передних ног, выбрасывая копыта в стороны. Голова опущена, спина натерта седелкой, ребра как решетины. А уж упряжь, упряжь! Хомут ношеный-переношенный, вместо оглобель какие-то узловатые веревки, дуга треснула посередине, лишь кольца удил позвякивают, мотаются. В телеге, на нескольких телячьих шкурах и мешке вонючих тряпок, восседал Мендель, весь обросший огненно-рыжими волосами.

— Тпр-р-у, тпрр-р-ру!.. — крикнул он, поравнявшись с нами и туго натягивая вожжи. — Тпр-р-р, говорю…

Кляча не слушалась Менделя, только ниже опустила голову и по-прежнему терла коленями, вовсе не думая останавливаться. Мендель выскочил из телеги, схватил клячу под уздцы.

— Тпр-р-р, тпр-р-р, говорю!

Кляча сделала еще несколько шагов, вздернула голову и остановилась. Мендель перевел дух, подошел к Ализасу.

— Ализ, с чего ты кричишь, Ализ?

— Да с того, что ты дурень, вот и и кричу. Что ты дурень!..

Мендель просиял, поглядел на нас всех, потом опять на Ализаса.

— Уй-вей, какой он умный мальчик! — воскликнул он восхищенно. — Уй-уй-уй, какой умный мальчик.

— Почему умный? — не понял я.

— Он увидел, что я дурень. У него ноги замерзли, а я: чего кричишь, Ализ? Нет, он умный мальчик.

Весело отвернул длинные полы своего лапсердака, присел на корточки возле Ализаса, чмокая губами от восхищения.

— На тебе спички, Ализ. Чирк — горит, Ализ. Чирк — и не холодно. На тебе полный коробок спичек, Ализ.

— Своей Саре неси, — оттолкнул наотмашь Ализас.

— У меня еще есть, Ализ. У меня полный воз спичек, ты не бойся. Будет и Саре, и мне, а это тебе, Ализ. Бери.

— Бери, раз дает человек! — крикнула Аквиля. — Еще ломается.

— Не человек дает, а жид дает, — выставив лоб, как козел, пробурчал Ализас.

Аквиля опять поднялась.

— Дай мне спички, Мендель, — протянула она руку. — Разведу огонь, обогрею этого дурака.

— Только тронь! — крикнул, вдруг разъярившись, Ализас.

Мендель улыбнулся. Оттопырил карман сермяги Ализаса, бросил туда спички и встряхнул, чтобы упали глубже.

— А где твой нож, Ализ?

— Убирайся отсюда, жид проклятый. И чего пристал? Вот как шибану камнем!..

— Опять Индришюс отобрал, уй-вей, опять ты без ножа, Ализ…

Опустил руку в карман, вытащил оттуда складной нож, повертел в руках, словно решая — дать или не дать.

— На тебе нож, Ализ. Новый, большой нож: тут отогнуть, тут загнуть, тут на веревочке привязать, Ализ. Бери этот нож, Ализ. Петля есть привязать!

Петля на самом деле была. И нож был такой, что мы только рты поразевали. Большой, с блестящим черным черенком, с двумя лезвиями по обоим концам, а по ребру еще вился пробочник и еще вострое шило: можно прокалывать дырки на постолах, сапоги с голенищами можно шить с таким ножом! Ализас забыл про холод, забыл, что Мендель жид и что все мы глядим на него. Одной рукой он отталкивал нож, другой — тянул к себе и улыбался, совсем как глупенький. Мендель встал, одернул полы.

— Ну, Ализ, палец себе не порежь. Нож в руке держи, разум в голове держи. Так будет хорошо. Строгай и для себя, и Индришюсу что-либо выстрогай. Не будешь строгать — опять отберет у тебя нож, Ализ.

— Я ему гроб выстрогаю!

— Если не будешь строгать, нож отберет, Ализ, — горько улыбнулся Мендель.

Взяв вожжи, Мендель стегнул клячу кнутом. Та и ушами не повела — как стояла, так и продолжала стоять.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, хлеща животину кнутом. — Нио, тебе говорят! И чтоб его черт, такого коня! Останавливаешь — не остановится, когда опять трогаешь — не трогается. Нио!..

Мендель слез с телеги, подтолкнул плечом оглоблю. Кляча зашевелилась, словно проснувшись, и стала тереть коленями передних ног, но все не трогалась с места.

— Нио, нио!.. — кричал Мендель, вскакивая в телегу и явно опасаясь, что сивка остановится. — Нио!..

Уже далеко в лес утащился он по дороге, уж и совсем пропал из глаз на повороте, а по полям еще разносился его голос:

— Нио, нио!..

Вскоре в ольшанике уже пылал веселый костер. Обступили мы Ализаса. Глаз нельзя было оторвать от ножа. И нельзя было выпустить его из рук, не согнув еще раз и опять не отогнув, все слушал бы, как туго ложится лезвие на место: щелк-щелк. А сын Алешюнаса, парнишка ростом почти с Ализаса, всегда с презрительно сморщенным носом, не утерпел:

— Так ты, может, Менделево дитё, что он тебе дал? Жидовский дитё ты, может, а?

Ализас выпрямился. Золотистые веснушки резко выступили на его побледневшем лице. Шагнул он вперед, тихо спросил:

— Чье я дитё?

И опять тишина. У Алешюнаса глаза забегали, как испуганные мышата.

— Тогда молчи, — сказал Ализас так же тихо, как и спросил.

И начал натачивать нож.

Наточил он нож так, что им можно было перерезать в воздухе падающий волос. Привязал его новой веревочкой к петлице пиджака и больше уж никому не давал в руки.

И опять бежали дни. На буграх, на солнечных косогорах, в ложбинах речки Вирвинты все гуще пробивалась травка, даже подорожник распустил запоздалые упругие листочки, на холме показались ростки золототысячника, раскрывал пахучие цветы чабрец. Стадо с каждым днем успокаивалось: остановится на горке и топчется на месте, как ни посмотришь — все ладно и ладно, не надо подходить, и зеленя далеко. Поэтому мы разводили костры, прыгали через огонь, делали ивовые свирели. И всё гадали: кого наймут к нам в старшие пастухи? Может, шестипалого Минкуса, может, долгоносого Пранулиса, а может, опять Сялёниса, окрещенного подпасками «Лишаем» — за его малый рост и чрезвычайно красный нос.

— Если Лишая — ой-ой! — горевали те, кто пас с ним в прошлом году. — Ошалеть с ним можно.

И рассказали, как за каждый пустяк Лишай лупил мальчишек кнутом, как он ежедневно, отпустив их на завтрак, шел в местечко «голосовать». Власть уж третий год, как была выбрана, а он ходил и ходил «голосовать», пока мужики не застали его без портков у бобылки, развеселой вдовы, — местечковой самогонщицы. Из-за этого потом нельзя было при Лишае упоминать о портках — живо отделает кнутом по мягкому месту…

Ализас сидел поодаль, что-то вырезывал ножом, который ему подарил Мендель, и усмехался, слушая разговоры подпасков.

— Лишая наймут, — сказал он уверенно.

— Не ври.

— Лишая наймут.

— Сам ты — лишай. Откуда знаешь?

— Увидите.

— Чтоб ты сдох со своим Лишаем. С этим лохмотником беспорточным, с раскорякой, сквернавцем этим! Опять на нашу шею? Кто тебе сказал?

— Увидите, — спокойно промолвил Ализас, не переставая вырезывать по свилеватому[26]Свилеватый (сук дерева) — с резко обозначенными волнистыми слоями жилок и волокон., толстому яблоневому суку. И пояснил: — Лишай дешевый, сколько ни дадут — за столько и идет. И возьмут Лишая, увидите.

Пастушата замолчали, а Ализас вырезывал дальше.

Теперь он вырезывал целыми днями. На руках, даже между пальцами, набил черные корявые мозоли, которые постоянно трескались и кровоточили. Зато вылез из-под ножа на свилеватом яблоневом суку чертенок: рогатый такой, ощерился, копытами и хвостом обвился вокруг палки. А рядом извивается змей с тонким высунутым язычком, словно ищет чего-то. Но еще чуднее была женщина, которую Ализас вырезал на самом верху палки: с длинной шеей, без рук, с далеко выставленной грудью, похожей на короб. Ну, а уж рукоять была не рукоять, а голова вылезшего из преисподней вельзевула с кабаньими клыками, с козлиными рогами, с горящими глазами и с ушами какого-то непонятного зверя. И так все отделал Ализас, так выгладил и вылощил, что палка выскальзывала из рук, как живая, а змей, безрукая женщина и чертенок со своим отцом-вельзевулом, казалось, вот-вот зашевелятся, прыснут горящей смолой и примутся скакать по полю.

Взял Алешюнас эту палку, повертел в руках, ухмыльнулся и швырнул:

— Эка невидаль. Разве такие черти бывают?

— А какие? — полюбопытствовал Ализас.

— Не такие…

Теперь ухмыльнулся Ализас, подмигнув мне, предложил:

— А ты вырежь, покажи.

— И покажу.

Ребятишки кругом загалдели. Аквиля громко засмеялась. Никто не верил Алешюнасу.

— И покажу! Покажу!.. — кричал он, чуть не плача.

У него тоже был нож, еще получше, чем у Ализаса: с белым черенком из рыбьей кости, с тремя лезвиями, а сталь такая, что притягивала довольно крупные гвозди. Кажется, возьмешь этот нож в руки, и тут же из-под его лезвий покажутся истинные чудеса. Но чудеса не показывались, хотя Алешюнас вырезывал рьяно, шмыгая носом, косясь на всех, никого к себе не подпуская. Дерево раскалывалось под его ножом, трескалось, где не надо, размочаливалось, и палка получилась какая-то корявая, а уж черта вырезал — как ни вглядывайся, и не узнаешь. Ализас, тот уж куда-то запрятал свою палку и позабыл про нее. Вырезывал он теперь мундштук. Мундштук был как мундштук: короткий, со сквозным стволом и широким дулом для цигарки. Но чем дальше вырезывал Ализас, тем явственней можно было видеть бегущего куцехвостого зайца, а за зайцем гналась собака с разинутой пастью, а кругом еще были низкие елочки и разные кусты. И все было так похоже сделано, что сын Алешюнаса пригрозил:

— Погоди, скажу вот тятьке, получишь!..

— Что получу? За что?

— За курение. Думаешь, я не видал? Ага-а!

Ализас только плюнул, но Алешюнас не унимался.

— Все равно скажу, — зудел он. — Хоть бы еще ольховые листья свертывал, а то покупные папиросы куришь, деньги жжешь. Ты что, взрослый, чтобы покупные палить? Вот и получишь ремня.

— А ты еще похнычь у меня, — вспыхнул Ализас и поднялся на ноги. — Хочешь в зубы? Хочешь?

Возможно, они и схватились бы, к нашему общему удовольствию, но вмешалась Аквиля:

— Перестаньте вы, дурни. Хлоп-хлоп — как петухи. До чего красиво…

Алешюнас, показывая кулак, отошел в сторону. Ализас как-то притих. Он на самом деле постоянно курил — то свертывал прошлогодние ольховые листья, а то затягивался и покупной папиросой. Чуть где раздобудет грош, всегда покупает две вещи: папиросы и бертолетову соль. Папиросу сунет в зубы и курит, а бертолетову соль мешает с толченым лещиновым углем[27]Лещиновый уголь — древесный уголь. и делает порох, а потом бухает из своего ствола на каждом шагу.

Посидел Ализас молча, а потом опять взялся за нож. Сделал щипцы для орехов — узорчатые, со всякой резьбой, с лошадиной головой на смыке и круглой выемкой для ореха; делал челноки, маленькие воробы[28]Вороб — приспособление для размотки пряжи., смастерил ясеневый стол, скамейки, а однажды разошелся и изготовил даже кросна — с настоящими валами, с подножкой, с бёрдом, с набилками[29]Набилки — деталь ткацкого ручного станка, в которую вложены зубья берда. — и не отличишь от настоящих! Сделал и не спрятал их, как остальное, а протянул Аквиле.

— На, — сказал, немного смутившись.

— Чего тебе? — притворилась она.

— На…

— Лучше не проси.

— Аквиля!

— А ты у меня постолы взял? Ты что мне тогда сказал? Помнишь?

— Сказал, сказал… — явно смешался Ализас. — Барыня какая, и не скажи ей.

— Ну и не лезь теперь.

Ализас постоял с протянутой рукой, потом размахнулся бросить кросна наземь. Аквиля вскочила на ноги.

— Дурак! — закричала, выхватив у него из рук кросна.

— Велика важность. Сделал и могу поломать… А тебе что?

Аквиля молчала, крепко держа вырванные кросна и втайне любуясь ими. Ализас шмыгнул носом, признался:

— Если бы эти разбил, сделал бы тебе другие. Еще получше.

— Мне других не надо, — тихо ответила Аквиля. — По мне и эти хороши.

И, чего-то застыдившись, отвернулась.

Просохли поля, обмелели и не так звонко бурлили ручейки. Отцвел копытень. Красными побегами оделись ольшаники. Ярко зазеленела в тени кустов кислица. По окраинам лугов и болот запахло густой и клейкой черемухой. Один за другим показывались на полях пахари. Выбирали полоски, где больше припекало, где сильнее посерело прошлогоднее жнивье, и вели борозду за бороздой, поворачивая к солнцу пахучие, живительно дымящиеся пласты земли. Все менялось, словно по мановению волшебника.

Не изменилась только деревенская улица. Днем продует ее ветер, застынут уродливые бугры грязи в колеях, сероватым налетом затянется крапива в канавах, под ногами все надежней станут скользкие тропки вдоль канав, все чаще можно идти самому, не держась за забор, бесстрашно шлепая босыми ногами по утрамбованной грязи… А вечером, когда пригоняем стадо, когда проходят коровы, прыгают овцы, бегут с блеянием ягнята, глядишь — опять все размесят, разболтают, расплещут. И опять от одного края улицы до другого колышется темное море, как ранней весной.

И все-таки по вечерам, когда стихает блеяние овец и ягнят, когда в сумерках по дворам лениво бродят подоенные коровы, распространяя вокруг запах парного молока, тогда на улице показываются парни и девки, подростки и даже кое-кто из стариков. Увязая в грязи выше щиколоток, все прут на другой конец улицы, во двор богача Андрулиса, где за распахнутыми дверьми клети уже мерцают зажженные свечи, а все крылечко усыпано пахучими ветками можжевельника, кистями черемухи, молодой рутой.

— Идем и мы на майское молебствие, — зовет меня Ализас.

— А не прогонят?

— Пускай гонят. Обойдем кругом и другими воротами — назад.

У Андрулиса уже полон двор людей. В самой глубине клети виден озаренный светом множества свечей образ богоматери, утопающий в зелени. В голубом чистом одеянии стоит богоматерь босиком на сквозном облачке, а под ее ногами с боков два ангелочка — смотрят, подперев руками подбородки, любуются ею. Но она их не видит, ее радостный взор устремлен вверх, и вся она словно летит ввысь, в освещенную солнцем небесную синеву. И как бы ни галдела у заборов молодежь, как бы ни бесились по углам подростки, но при виде этого образа все унимаются, притихают, ищут место посуше, чтобы опуститься на колени, а кому очень не хочется, тот юркнет в уголок потемнее, где не видит лишний глаз…

Совсем смеркалось; люди стояли на коленях перед клетью — и на земле, и на камнях, где придется. А на крылечке особняком стоит на коленях дочь Подериса Уршулите. Высокая и тонкая, с румяными щеками, с выбившимся из-под платка черным завитком волос, стоит она в красноватом мерцании свечей… Густой, как мед, мягкий, дрожащий ее голос словно рассеивает сумерки на дворе, освещает все углы и закоулки. Она ведет литанию. И люди как один отвечают ей снизу, со всего двора, подтягивают, выводят напев, позабыв и про грязь на улице, и про ругань в избах, и про свои батрацкие обиды, и про все заботы и горести. Даже наша Салямуте, стоя на коленях возле широкоплечего, длинного Пятнюнаса, тоже повизгивает лукавым лисьим голоском. Даже Казимерас, даже Юозёкас. Тот хотя не подает голоса, но все равно вместе с другими шевелит губами в молитве.

Не поет один наш Повилёкас. И на колени он не опустился, а стоит в сторонке, под грушей, у Андрулисова крыльца. Даже наклонился вперед и смотрит на поющую Уршулите. Смотрит так, что в темноте глаза его блестят, точно кошачьи, и сам он не шелохнется, словно вырезан из дерева.

— Хм, видал? — подтолкнул меня Ализас. — Дураку подай Уршуле.

И вдруг сказал:

— Идем.

— Куда?

— Еще только литания началась, пока ее пропоют — опять прибежим, — зашептал он, потянув меня за рукав в темный угол. — Ваши все распелись — себя не чуют, никто нас не увидит… Понял?

Я понял. Давно уж мы с Ализасом ладимся забраться в клеть, где должно быть стариково золото. Однако поблизости вертелись то Салямуте, то Юозёкас, то ходила старуха, отставив нижнюю губу, то спешил озабоченный Казимерас. Так и не забрались до сих пор, и золото лежало, дожидаясь нас.

— Так-то так, да ведь оба старика дома, — вдруг вспомнил я.

— Эка, старики, — плюнул Ализас. — Старуха, должно, завалилась на печь, а старик — что? Неужто догонит, когда и почует? Ты только с собакой справься, уйми как-нибудь, а то на меня очень кидается.

Рыжка встретил нас злобным лаем, но, когда я его окликнул, сразу замолчал, полез обратно в конуру. Долго ждали мы с Ализасом, еще и еще раз удостоверяясь, не следят ли за нами, не услыхал ли кто. Крутом было совсем тихо, лишь притаилась изба, глядя на нас своими заплесневелыми, неживыми окнами. На насесте под крышей хлевов трепыхнулась проснувшаяся курица, кудахтнула, захлопала крыльями и опять заснула.

Ализас взобрался на крыльцо. Просунув в окошко крючок, загремел засовом. Тот долго не хотел поддаваться, злобно визжал в заржавленных петлях, и каждый раз мы с Ализасом помирали от страха и ужаса, застывали на месте и проверяли, не услыхал ли кто. Наконец Ализас облегченно вздохнул:

— Готово…

Толкнул меня вперед в темную клеть, осторожно притворил дверь.

— Становись задом к окошку, прижмись покрепче, чтобы заслонить, и не шевелись, — приказал он мне шепотом.

Сам нащупал спички, чиркнул. И тут я почувствовал, что волосы зашевелились у меня на голове: прямо передо мной стоял на сусеках большой черный гроб.

— Ализас, бежим, — пискнул я, кидаясь к двери.

— Куда тебя ч-ч-черт несе-е-ет? — застучал Ализас зубами.

Спичка потухла в его руке. Со всех сторон надвинулась темнота, и стало вовсе страшно. Ализас шарил по карманам, искал и не находил спички, но казалось, что это не он шуршит, а открывается гроб и из него встает кто-то огромный, черный, жуткий… Ализас, весь дрожа, зажег новую спичку, и опять все вернулось на свое место.

— Может, т-ты б-боишься? — дрожащим голосом промолвил он, зажигая заранее припасенную свечу. — Может, боишься?

— Ни ч-чуточки, — врал я ему.

— Не б-б-бойся, к-к-крест тут есть.

И правда, гроб был не весь черный: на боках и на крышке белели большие кресты, которых я каким-то чудом не заметил сразу. Даже теплее стало от этого, но я все еще не осмеливался отойти от окошка, всем задом прижался к нему, приготовившись кувырком вывалиться во двор.

— Бери веретье, заткни окно, — шепнул порядком осмелевший при свете Ализас. — Вместе будем искать…

И объявил совсем уж тихо:

— Деньги в гробу.

— Так давай свечу, посвечу тебе, — предложил я, чувствуя, как мурашки опять забегали у меня по спине.

— Ты боишься, еще свечу выронишь… — опять дрожащим голосом сказал Ализас. — Я посвечу… Снимай крышку.

В клети стало совсем тихо, потому что ни мне, ни Ализасу нечего было больше сказать, и оба мы не спешили поднимать крышку. И так мы стояли молча, не зная, что будет дальше. На дворе опять злобно залаял Рыжка, и словно кто-то шлепал по двору, приближаясь к клети.

— Ну погоди, сукин сын, — выругался Ализас, протягивая мне свечу. — Гроша ломаного не получишь, так и знай… — Помявшись, он вспрыгнул на сусек, обхватил обеими руками крышку гроба, приподнял. — Шарь! — довольно громко крикнул он.

— Ализас… может, потом? — пробормотал я, а сам ни жив ни мертв.

На дворе все отчаяннее лаял Рыжка.

— Шарь, шайтан комолый! — заорал Ализас, позабыв всякий страх.

Гроб был выстлан белым перкалем, под которым шуршали древесные стружки. В изголовье лежала небольшая подушка, тоже набитая стружками. И весь гроб пахнул свежей смолистой сосной, от него веяло прохладой, даже сыростью. Вдруг я нащупал в стружках что-то холодное, скользкое и от страха чуть не свалился.

— Ну? — не вытерпев, спросил Ализас.

Я не мог раскрыть рта, у меня занялось дыхание, подкашивались ноги.

— Сопля ты, поросенок шелудивый, — цедил сквозь зубы Ализас, боясь громко кричать. — Бери крышку, держи сам, чтобы тебя все сухотки скрючили.

Выхватил у меня свечу, руками шарил под перкалем, перерыл весь гроб, стружки нетронутой не оставил.

— Хм, бутылка… еще бутылка… — бормотал он под нос.

И вдруг радостно крикнул:

— Ага-а-а!

Крышка гроба чуть не выпала у меня из рук.

— Нашел? — спросил я, затаив дыхание.

Ализас не ответил, сошмыгнув вниз, держа в руках что-то очень тяжелое, обмотанное холстиной. В другой руке держал большую темного стекла бутылку. Обернул все полами, прижал к животу:

— Ну, драла!

И первым бросился в дверь.

— Несем в малинник… Постой, может, лучше в овин? — сказал он, когда мы уже мчались по задам, не разбирая, где изгороди, где ворота. — Завтра осмотрим, теперь пора на молебствие… хватятся нас…

Находку мы спрятали у стены сарая, под жердями, где Повилёкас ставил зимою капканы на хорьков. Забросали соломой, поверх присыпали землей с огорода. Побежали назад, ко двору Андрулиса. Вскоре мы опять услышали густой, дрожащий голос Уршуле:

И люди вторили ей во весь голос:

— Ха, литанию уж пропели, кончается молебствие… — прошептал Ализас. — Пролезь поближе, выйди на свет, пой, чтобы все видели… А теперь отойди от меня, чтобы не оба разом…

Шмыгнул в толпу молящихся, дополз на коленях до самого крылечка и стал вторить горловым, прерывающимся от волнения голосом:

Какая-то бабенка у забора даже умилилась и вздохнула:

— Ниспошлет же иной раз господь дар духа святого и крапивнпку. Как ангельчик поет…

Кончилось песнопение, прозвучало последнее «аминь». Люди разошлись. А кругом уже совсем сгустились сумерки. Шла ночь, теплая, напитавшаяся потом земли ночь. Вечер не колыхнет ни одной веточки в садах, и в этой тишине, кажется, слышно, как распускаются набухшие яблоневые почки, пробуждается белый цвет вишни, пробиваются из-под земли упорные побеги пионов, раскидывает листья лопух и тянется вверх крапива, злобно топорща жгучую щетину. И только изредка то там, то здесь слышатся глухие шаги, придушенный смех или тихий возглас девки:

— Не балуй…

И опять тихо, опять тянет с лугов запахом испарений, прелой прошлогодней листвы, сырой древесины и парного молока. И опять:

— Говорю, не балуй!

Ализас только озирался кругом, насторожив уши, ощерив все зубы, как летучая мышь; то и дело пропадал он где-то в темноте и звал меня.

— Идем постращаем.

А потом, очутившись рядом, радовался:

— Четвертую пару застиг. И знаешь, кто? — затаил он дыхание. — Юозёкас с Дамуле!

— А ты хорошо видел? — не поверил я. — Может, это Повилёкас был?

— Скажешь тоже. Когда идет Повилёкас — за три загона слышно. А этот копается, как крот. Чуть не на головы им залез, а они молчат, ушами хлопают… Ну, погоди, завтра я его подразню. — И вдруг оборвал сам себя: — Ну, довольно, все равно всех не застигнешь, и спать пора. На рассвете приходи в сарай, деньги будем делить. Хотя тебе не деньги стоило бы дать, а палкой по башке! — добавил он сердито. — Чуть в штаны не напустил в клети. Мужик тоже…

— А ты?

— А что я?

— Чего ты зубами стучал, раз такой смелый?

— Это я-то? И вовсе не стучал. Только вот не знал, что гроб так близко к двери… Ну, ладно, идем, а то опять проспишь.

Повалился я на постель, решив всю ночь пролежать с открытыми глазами. Ну, может, и не совсем так, может, чуточку зажмуриться и полежать так, подумать о том, как Лявукас с ума сойдет, когда узнает, что может сделаться ксендзом, а мама скажет, что теперь, слава богу, не нужно ехать в Бразилию, теперь уж и в Литве Бразилия, а Тяконис вынет изо рта соломинку, плюнет и скажет, что больше он не пойдет трепать лен к Тяконису… нет, это отец так скажет, а Тяконис плюнет со злости… и сестра Маре плюнет, а я только полежу так и…

И вдруг я увидел, что Ализас стоит рядом — рассерженный и злой.

— Долго еще будешь валяться? — процедил он сквозь зубы. — Черт меня дернул связаться с этой соплей. И толкаешь его и дергаешь, а он храпит как ни в чем не бывало.

Волоком выволок меня на двор. Уже рассвело. Пели петухи, кое-где скрипели колодезные оцепы, хлопали двери хлевов. Деревня пробуждалась к новому дню.

Направились мы к вчерашнему тайнику. Ализас вытащил на свет спрятанный сверток — продолговатый, неровный сверток, величиной с собачью ляжку. Двух гарнцев золота тут не могло быть, однако золото все же было. Сквозь обветшавшую холстину заметно выступали ребра круглых монет. И не мало их было, этих монет. Лежали они, ладно подобранные одна к другой, изгибистыми рядами, наподобие нетолстых колбас.

— Рви, — не вытерпел я.

Под первой холстиной была другая, еще более ржавая. А под ней третья, уж совсем проржавевшая от железа. Ализас рванул ее ногтями, и вдруг посыпались монеты. Большие, очень ржавые монеты, и были они не желтые, а черные, и не было на них ни двуглавого орла, ни отрезанной царской головы, а всего лишь какой-то крест с широкими концами и с цифрой на оборотной стороне. Ализас обалдело глядел на эти деньги, словно не веря своим глазам. И вдруг плюнул:

— Немецкие железки. — И пояснил, еще больше рассердившись: — Здесь этот перплюкт[30]Искаженное немецкое verflucht — проклятый., этот сукин сын немецкий кайзер заправлял нами. Чтоб эти кресты у него глоткой вылезли!..

— Ализас, а может, золото в бутылке?

— Это ты верно сказал, — опять немного повеселел он.

Вытащил и бутылку. Она была засмолена и заткнута паклей, и сколько Ализас не колупал ножом, долго не хотела откупориваться. Ализас, выйдя из терпения, с размаху шваркнул бутылкой о каменный подстенок. Бутылка со звоном разбилась, и тогда мы увидели какие-то пестрые бумажки, свернутые комом и ничем не прикрытые. Ализас развернул их и опять плюнул, но теперь уж не один, а три раза подряд.

— Керенки, керенки и еще керенки, — бормотал он, перебирая небольшие бумажки. — Видал я это дерьмо. За них не то что кладеной лягушки, за них и бабьих мозгов не купишь. Так где, говоришь, золото? В бутылке, говоришь? — усмехнулся он.

Я промолчал.

Ализас вырыл ногтями ямку, свалил туда все, засыпал землей, утоптал.

— Молчи, не проговорись, последними обалдуями нас обзовут. Ну, идем, скотину выгонять пора.

А на поле он все утро был сам не свой. Молча ходил за скотиной, посиживал где-нибудь в сторонке, а когда солнце пошло к полудню, повалился навзничь на просохшую землю и лежал так особняком — большой, рыжий, неуклюжий. Молчал, жевал стебелек прошлогоднего мятлика, следил за плывущими по небу облаками. Нет, нынче он, видать, не собирался ничего вырезывать.

— Ализас, — подвинулся я к нему, — ты ведь в плотники хотел идти…

— И пойду, — отрезал он сердито. — Пойду избы строить, лавки в костеле сделаю дубовые, а захочу, так и алтарь смастерю. Не твое дело… — пробормотал что-то под нос и добавил угрожающе: — Велосипед вот куплю.

— Велосипед? — разинул я рот.

— Велосипед.

— Такой… с подножками? — все еще не верил я.

— Нет, с подносами, — пренебрежительно усмехнулся Ализас. — Куплю настоящий, с пружинным седлом, с резиновой дудкой спереди. Ты, может, не видал еще настоящего велосипеда?

Велосипед я видел. Еще в прошлом году, когда пас со Стяпукасом. По престольным праздникам, а иногда и утром в обычное воскресенье, когда все пути-дороги наполнялись прохожими и проезжими, которые спешили в костел, среди них вдруг появлялся сверкавший на солнце велосипед и раздавался пискливый напев его дудки. Лошади пугались, становились на дыбы, люди шарахались к обочинам — все давали дорогу велосипеду. А мы со Стяпукасом, бросив все свои дела, бежали поближе, взбирались на дерево повыше и смотрели оттуда, как несется вдаль велосипед, как сливаются спицы его колес в один светлый искрящийся круг, отливающий всеми цветами радуги. И потом уж до самого вечера обсуждали мы увиденное чудо, а Стяпукас всегда спрашивал:

— Кто быстрее: ворона или велосипед?

И с непоколебимой уверенностью отвечал сам себе:

— Конечно, велосипед.

Вот оно как! Но на велосипедах раскатывают только сынки самых что ни есть многоземельных, таких, которые нанимали не только подпаска, но и батрачка и уж по крайней мере одного батрака, а то и двух да еще батрачку и девчонку-подпаска, у которых дворы были настоящие фольварки[31]Фольварк (от немецкого Vorwerk — мыза) — в западных территориях России название помещичьей усадьбы. с большими садами, с полными жирных карасей прудами, с меделянскими псами на толстых цепях… Да у Повилёкаса и то не было велосипеда.

— Дай мне только вырасти, — отозвался Ализас, словно угадав, о чем я думаю. — Знаешь, сколько хороший мастер зарабатывает? Любого толстосума за пояс заткнет.

Однако ждать у Ализаса не хватало терпения. Ведь ему нужно было походить за скотиной не меньше двух лет, а потом еще и побыть батрачонком. Поэтому он решил смастерить велосипед сам. Сыскал в лесу две тонкие рассошистые березки, скрепил их черемуховыми перекладинами, выпаренными в горячем щелоке, вытесал подножки, сделал седло, обшив продолговатую колодку мешком из-под суперфосфата, и колеса, и передаточное колесико… Словом, настоящий велосипед, только он не блестел, и колеса у него, хоть и очень тонко слаженные, были громоздкие, со спицами из сухого можжевельника, вертеть их было нелегко.

Долго водил Ализас свой велосипед вдоль межей, все норовя оседлать его и проехаться. Но велосипед, как необъезженный конь, не давался: чуть дотронется Ализас ногой до педали, велосипед — плюх — и на боку. Ализас опять поставит его у межи, подведет к камню, опять оседлает и отталкивается, далеко отставляя ногу, проедет даже несколько шагов и опять — плюх на бок! Измучился Ализас, вспотел весь, зато весел, доволен, как никогда. Сбросил сермягу, потом пиджачишко, а потом и шапку и опять хватает велосипед за рога.

— Все равно проедусь, — весело угрожает кому-то. И опять — плюх!

Ребятишки корчатся от смеха. Одна Аквиля сердито отвернулась, вяжет толстый чулок и не взглянет в сторону Ализаса.

— Пошел бы к лощине, там положе… — промолвила она, не оборачиваясь.

— Это ты верно сказала, — обрадовался Ализас.

К лощине проводили его мы все. Длинная покатость кое-где горбилась от поросших травой кочек, однако места было вдоволь — хоть птицей летай.

— Придержите, — Ализас оседлал велосипед. — Толкайте, сильнее, сильнее… — кричал он, гребя обеими ногами.

Велосипед покатил. Ализас поставил ноги на педали, налег на двурогий руль.

— Не держите больше… не держите! — крикнул.

Велосипед разбежался, катился все шибче и шибче, подпрыгивая на кочках, ударяясь о бугры. Рубашка у Ализаса отдулась. Мы уж давно отстали, а он все еще кричал взволнованным голосом:

— Не держите больше! Не держите!

Вдруг переднее колесо велосипеда вильнуло, прыгнуло направо. А там, на самой середине лощины, было льняное мочило с протухшей водой, и вокруг него были навалены кучи почерневших камней для гнета.

— Влево заворачивай! Влево! — кричали ребятишки.

Ализас что-то делал руками, но велосипед все равно катился направо и вдруг налетел на камни. Ализас кувыркнулся через голову и бултыхнулся в мочило. Кругом только брызги полетели… Пока мы добежали, Ализас уже выкарабкался из воды и стоял у мочила в прилипших к ногам штанах, мокрый, хоть выжимай, недоумевающий. В руках он держал подаренный Менделем нож — вытряхивал набравшуюся в пазы воду. Тут же лежал велосипед, высоко задравший разбитое переднее колесо.

— Не мог налево повернуть, — сказал я ему.

— Поворачивал, да разве слушается? Бежит, куда ему хочется… — улыбнулся Ализас. И добавил: — На покупном бы лучше.

Алешюнас ехидно усмехнулся и ни с того ни с сего вдруг запел:

Ализас обернулся, побледнел, выхватил из прошлогодних веток хворостину и наотмашь хватил Алешюнаса. Тот успел отскочить, хворостина со свистом пролетела мимо его головы. Ализас опять замахнулся. Теперь и Алешюнас побледнел, посинел даже.

— Ализас! — крикнула, кидаясь к нему, Аквиля.

Ализас вздрогнул, остановился.

— Дурень… последний дурень. — Аквиля стала вырывать хворостину из рук Ализаса. — Нашел с кем связываться. Убить его мог. Отдай хворостину, тебе говорят. Помогите и вы, чего рты разинули! — повернулась она к нам. — И без того мало ли бед у Ализаса! Отдай!..

Ализас молча сжимал хворостину, а потом вдруг выпустил ее и, не сказав ни слова, пошел к лесу.

— Ализас! — окликнула его Аквиля. — Ну, куда ты теперь? Али-и-изас!

Тот шел, не оборачиваясь.

— А я тятеньке скажу… — проговорил Алешюнас, придя в себя. Он уже был не такой синий, но его еще пробирала мелкая дрожь. — Скажу, тогда узнает, как драться. Я ему ничего не сделал. Уж и попеть нельзя.

— Говори, раз так хочется, — промолвила Аквиля тихо. И пояснила: — Зубов не соберешь.

Вернулся Ализас из леса только под вечер. Обсохший, немного повеселевший. Однако к нам не подошел, сел поодаль, будто плевать хотел на нашу дружбу. И Аквиля не подходила к нему.

— Стыдно ему, дурню, — сказала мне на ухо.

— Чего стыдно-то?

— Из-за заиньки… Ему мама пела, когда качала его в зыбке, — понял?

— Ничего я не понял.

— Эх, ты. — Она пренебрежительно сморщила нос. — Ведь его мама девка была. Девка с ребенком, а поет.

Так мы и пасли почти до заката. А когда закраснелось на западе небо и на землю легли длинные тени, Ализас вдруг приставил к глазам ладонь, стал глядеть в сторону деревни:

— Говорил я, что наймут Лишая, Лишая и наняли.

Подпаски замолчали, все обернулись туда, куда глядел Ализас. По дороге от деревни, шлепая по грязному месиву, приближался человек. Был это невысокий плотный мужчина в длинной серой сермяге, стянутой в поясе ремнем, в постолах, высоко обвитых оборами. Шел медленно, пощелкивая кнутом. А подпаски всё молчали, будто глазам своим не верили, будто ждали кого-то другого.

Каждое утро, чуть только забрезжит, брел по грязной улице старший пастух Лишай. Постоянно одетый в замызганную серую сермягу, в постолах с высоко обвивающими икры оборами, он останавливался у ворот каждого дома и трубил в свой длинный, позеленевший жестяной рожок. В прохладном утреннем воздухе раздавался какой-то чудной звук — не то чтобы звериный рык, но и не птичий голос: «туру-туру-туру, тиии-тии-тии, туру-туру, тро-роо-о, ру-ру-ру…»

Вскакивали с теплых постелей хозяйки, разбуженные этим звуком. Суетились девки и девчонки, и свои, и наемные. Все спешили ополоснуть у колодца подойники, подоить коров, вывести их из хлева, выгнать овец, чтобы не остаться среди последних, проспавших, которых после будут высмеивать все парни. А посреди улицы, толоча невысохшую еще грязь, уже щелкали кнутами подпаски. Гнали они стадо на другой конец улицы. Гнали все, но на краю деревни оставалось только пятеро. С ними Лишай гнал стадо дальше, в истоптанный ольшаник на вырубке, в истолоченный вдоль и поперек кочкарник, на выбившуюся за ночь траву. А другие подпаски возвращались назад, стараясь подольше замешкаться на дороге, подальше от «больших», а главное, увильнуть от всякой работы.

Возвращался с ними и я. В опустевшей, утихомирившейся деревне далеко слышится шум горна в кузне Повилёкаса, удары молота по наковальне: «тин-тин, тин, тин-тин-тан!..» Повилёкас уже ждет меня, все такой же расторопный, с охочими до работы руками, только уже не такой веселый, как бывало. Новая бричка становилась все больше похожей на бричку Комараса, уже стала она на все четыре колеса, уж и оглобли Повилёкас укрепил… И повадился в кузню Подерис. Припрется, постоит молча и бредет дальше. А Повилёкас от этих его приходов все больше хмурится и все злее кричит на меня:

— Дуй! Тащи! Держи!..

И вот однажды утром опять явился Подерис. Но не пешком уж, а верхом на лошади. И на лошади его был хомут, как на Повилёкасовой, когда он уезжал к Комарасу за бричкой. Ехал Подерис, ерзая во все стороны, оберегая зад от седелки, а в руке держал дугу.

Приехал, спрыгнул с лошади и, не сказав ни слова, стал закладывать лошадь в бричку. В новую, окованную Повилёкасом бричку.

— Эй, Подерис, перестань шутки шутить, — растерялся Повилёкас.

— Есть мне когда шутки шутить.

Повилёкас кинулся в избу. Вскоре оттуда послышались крики, ругань. А еще немного спустя вышел во двор Казимерас, подошел к кузне и стал смотреть, как запрягает Подерис. За ним подошел и Юозёкас, а потом и Салямуте и старуха. Один Повилёкас не показывался.

— Рад небось? — хрипло спросил Казимерас.

— А что же? Бричка ничего…

Все замолчали.

— Хоть бы покрасить дал, — опять заговорил Казимерас.

— Договорился в местечке красить. Ко дню богородицы Ладанницы будет готова.

Кончил запрягать, пристегнул вожжи, сел в бричку и самодовольно покачался на рессорах.

— Но-о-о!.. — хлестнул вожжами лошадь по боку.

Поехал. И пока ехал по деревне, все оборачивались, провожая взглядом удалявшуюся бричку.

— За сколько выцыганил? — успел еще спросить Казимерас.

Издалека донесся голос Подериса:

— За сколько сторговались.

Уехал. Братья еще постояли немного, а потом разошлись по своим делам. А дел было много. Шла весна, подсыхали поля, надо было пахать, сеять и боронить. Казимерас теперь с утра до вечера пропадал в поле, позабыв и поездки по сватам, и привозимые назад бутылки. А за ним и Юозёкас — всё молча, не спеша и один только бог ведает о чем думая. Даже Салямуте сбросила свои ботинки на шнурках, надрывалась под бременем весенних работ, только платка не сдвигала с глаз. Чтобы все знали: разнесчастная она.

Повилёкас пришел не скоро. Тихо насвистывая, подобрал разбросанные во время работы клещи, вытер фартуком наковальню, повернул рукоять пустых тисков, а потом остановился и стал глядеть куда-то вверх, будто чего-то искал, будто собирался сдирать кровлю. И я видел, как ходят у него на щеках желваки, ходят до самых ушей.

— Продава-ать, есть что продава-ать? — раздался во дворе голос Менделя.

Повилёкас вздрогнул, но не обернулся. Слышно было, как Мендель похлестывает кнутом, понукая свою сивку, как разбрызгивают грязь колеса его телеги.

— Продава-ать!.. — послышался его голос возле самой кузни. — Нио-нио-о-о! У кого есть тряпки и тряпчонки, старые бабьи юбчонки, — запел он, постукивая кнутовищем по дроге.

И тут Повилёкас вдруг выскочил из кузницы.

— Жид проклятый, смердит тут чесноком! Какого тебе черта надо? — крикнул он.

Схватил тележку Менделя за грядки, накренил. Кляча шатнулась к канаве, тележка опрокинулась. Мендель плашмя растянулся в грязи. Уперся руками, поднял голову — испуганный, растерянный.

— Повил… Повил… — залепетал он побледневшими губами. — Нехорошо ты шутишь, Повил…

— A-а, нехорошо! Не по вкусу тебе, искариот? Не по вкусу? А Иисуса мучить по вкусу? — выкрикивал Повилёкас, неистовствуя над тележкой, лягая ее ногой, переворачивая и опять опрокидывая.

Увидел он вывалившиеся пучки щетины, несколько пустых бутылок, рассыпанные коробки спичек и еще больше разбушевался. Исступленно прыгая, втаптывал вещи в грязь, раздавливал руками спичечные коробки и кидал спички наземь, испестрив ими вокруг черную грязь. А потом принялся за колеса, рванул с оси одно, потом другое, перекинул через изгородь…

— Повилёкас Менделя громит! — крикнул кто-то.

На шум сбежались люди. Глядели издали, хохотали, ржали, подзуживали Повилёкаса:

— Дай ему, дай, покажи, где раки зимуют!..

Мендель поднялся, весь грязным, очумелым. Уже не было страха на его лице, лишь блуждала какая-то жалобная улыбка. Оперся на кнутовище, молчал, ждал.

— Дай ему, дай! — хохоча, кричали люди. — Ты за что тележку наказываешь? Ты жида накажи, погладь по затылку! Ишь стоит, улыбается еще, рыжий мошенник!..

Неизвестно, чем бы все это кончилось, тем более что Повилёкас, так весело подзадориваемый людьми, все больше распоясывался. Но нежданно-негаданно подскочила Аквиля. Ничего не сказала ему, не подзуживала, не удерживала, а только стала перед ним и улыбалась уголком рта. Повилёкас побледнел, высоко занес обеими руками колесо, размахнулся.

— Ну? — крикнул вдруг упавшим голосом.

— Какой ты сильный, Повилюк, — спокойно ответила Аквиля.

И тут случилась вовсе уж неожиданная вещь: Повилёкас швырнул колесо в грязь, повернулся и почти бегом побежал через двор куда-то к гумнам.

Произошло это так внезапно, что я проморгал все, что случилось. И люди у изгороди стали расходиться, явно недовольные таким скорым и неудачным концом. Не трогалась с места только Аквиля. Она все смотрела вслед убегавшему Повилёкасу и улыбалась, но уж не уголком рта, а во весь рот и даже глазами.

А Мендель уже подоткнул полы лапсердака за пояс, кое-как перевернул телегу, опять насадил колеса на оси, побросал в телегу разметанную щетину, поднял бутылки. А потом опустился на колени и начал собирать спички, насколько доставала рука. Спички были в грязи, намокли и отсырели, и класть их было некуда — все коробки валялись тут же, растоптанные, измятые. Однако Мендель упрямо подбирал их, а набрав горсть, совал в карман лапсердака и опять протягивал руку за другими. Но вокруг спичек меньше не становилось, они белели в грязи до самой канавы, плавали в зеленоватой воде. И тут я увидел, как пот градом льется по лицу Менделя, крупными каплями скатывается по его рыжей бороде.

— Мендель, за что он тебя? — не утерпел я.

— Он мне не сказал…

— За дурость, — сердито бросила Аквиля, отворачиваясь и уходя прочь.

Лицо Менделя стало жалким. Поглядел он вслед Аквиле, утер пот.

— Она хорошая девочка, — сказал. — И он хороший человек. Он в местечке спрашивает, как моя Сара поживает, как мои детки поживают… Он хороший человек. — Поднял Мендель еще несколько спичек, подумал и пояснил: — Ему сегодня нехорошо, так и шутки у него нехорошие.

— А ты не будь дурак! — крикнул кто-то из-за изгороди. — В суд на него подай. Нет такого закона, чтобы спички рассыпать.

Мендель улыбнулся только и ничего не ответил, а продолжал собирать спички. Люди разошлись. Кляча стояла смирно, подремывая в оглоблях, и все ниже клонила голову.

Повилёкаса я нашел на гумне. Он ходил по току, возле навесов, насвистывал, выпятив губы.

— Уехал жид? — спросил, не оборачиваясь.

— Нет еще.

— Так чего же ты смеешься?

— Я не смеюсь.

— Не смеешься?

— Не смеюсь.

— Ну и балда! — сказал он, вдруг рассердившись.

С того дня Повилёкас стал почти неузнаваем. Забросил работу, махнул на все рукой. Иногда только зайдет в кузню, раз-другой стукнет молотком и опять бросает, опять уходит до вечера, бродит по задворкам, а вечером торопится в ночное. Раньше в ночное всегда ездил Юозёкас, но Повилёкас крепко завладел поводьями. Не только сам ехал, но и меня тащил с собою:

— Успеешь пролежать бока, когда состаришься.

А ночью на выгоне, когда парни спутывают лошадей и пускают их пастись, Повилёкас уж кричит:

— Айда! Пастушонок присмотрит за лошадьми.

Всей гурьбой уходили они в деревню. Поднимали на ноги дворовых собак, задевали девок, шныряли возле клетей, по задворкам, ухали по-совиному, орали по-кошачьему. Издали думаешь: война не война, престольный праздник не праздник, а вот собачья свадьба так уж наверняка. И везде Повилёкас заводила, не только за себя, но и за других придумывает все новые и новые проделки. В одну субботнюю ночь отвязали они каждый свою собаку и перевели на другие дворы. Утром спросонок идут хозяева в хлева, а там на них — рр-рр! — собака. Протирают глаза, никак не поймут: на своем дворе собаки кидаются. Полдня потом бродили по деревне, пока каждый не нашел свою собаку. Крики, лай, смех раздавались по улице до самой обедни и даже во время обедни. В другую субботнюю ночь задумали парии переменить во всех дворах ворота. У мужиков из Кощеевой казны дворы большие, ворота широкие — как принесут их какому-нибудь бобылю Шалнакундису или к другому такому же, как навесят на вереи, то пол-огорода прикроют. А его воротца, очутившись у Подериса, раскачиваются со скрипом, не закрывая и половины проема. И чуть не все воскресенье промаялись мужики, пока не вернули ворота — кто волоком, кто на телеге — на место. И все с тревогой ждали следующей субботы, предчувствуя, что утром найдут или борону на крыше, или ступу на верхушке березы, или еще что-нибудь… И все кляли парней, а поймать не могли, не знали, кто у них верховодит, кто подстрекает. И только старик Дирда каждое воскресенье призывал Повилёкаса и, сверля взглядом, спрашивал:

— Твоя работа?

— Придумаешь ты, папаша. Разве ты меня этому учил?

— Твоя работа, спрашиваю?

— Так я же говорю: разве я посмею ослушаться тебя?

Старик, не мигая, глядит на Повилёкаса и долго не может понять, насмехается над ним сын или правду говорит.

— Подойди ближе.

Повилёкас подходит. Стоит, виновато потупив глаза. Помолчав, старик начинает оправдываться:

— Младший ты у меня, последыш… И чего тебе не хватает в родительском доме?

— По горло сыт я всем, папаша.

— Кузню тебе отдал, ничего с собой не возьму… Теперь уж скоро. Дни мои сочтены…

— Сыт я, папаша. Ни в чем не знаю нужды.

— Человека надо понять, — разжалобливается старик. — Если иной раз и строгонек был, не ради себя это. Сами потом поклонитесь мне у могилы за то, что дом не разорял, копеечку сберег…

— Сыт я.

— Чем сыт? — вдруг вскинулся старик.

— Сыт — и всё.

— Так и уходи вон! — взбеленился Дирда. — Чтоб тебя… чтоб ты околел, чтоб моим сыном не был! Чтоб… Чтоб… — Он стал задыхаться.

И тут к старику подбежала Салямуте.

— Папашенька, ну чего ты? Папашенька, успокойся, не надрывайся… — Начала оглаживать старика, стерла пену с его губ. — Повилёкас ничего, он, папашенька, не насмехается… тебе показалось…

И уговаривала и журила, а сама злобно косилась на Повилёкаса. Тот шмыгнул во двор, столкнувшись нос к носу с матерью. Старуха дергала пальцами нижнюю губу, укоризненно глядя на сына:

— Опять из себя вывел отца. Разве годится так? Никого тебе не жалко, сынок, ничего у тебя нет святого, будто басурман какой! Ни меня тебе не жалко, ни отца. А отец на глазах тает, скоро придется идти на костельный двор с позвонным.

— Понесешь, так назад принесешь, матушка. Скорее костельный двор провалится, чем отец ноги протянет, — отрезал Повилёкас.

И опять в деревне начались его потехи. Опять заливались, лаяли собаки, ругались люди, хлопали ворота и двери. Многие богачи — многоземельные — собирались просить в полиции помощи против шалого Повилёкаса.

Потеплело. Подсохла грязь на улице. Зазеленели, зашелестели все сады, рощицы, березнячки. Ярко-зеленой ряской затягивались пруды, окунула в воду свои ветви ива. На усыпанных цветом липах домовито жужжали пчелы. Будто и та же деревня, а уж не та, совсем новая, совсем иная, до краев полная птичьим щебетом и голосами людей, их песнями, руганью и смехом. У каждой избы под окошками гибель пестрейших цветов, пышной зелени, у каждых ворот красуются клены и каштаны, возле заборов хмель высоко вьется по тычинам. Там, где лежал завалившийся частокол, там, где ветер и дождь продырявили крышу, там, где падали вереи или оседал трухлявый навес, — всюду теперь напирало косматое божье дерево, облаками свивались плети душистого горошка, тянулись вверх турецкие бобы в красном цвету, белел львиный зев и шелестела гвоздика. Словно в невиданном лесу, словно в рассказанной Алаушасом сказке, где по мановению волшебника все грязное, нехорошее, недоброе скрывается с глаз, а остается только солнце, теплое благоухание цветов, смех, песня…

Лето, лето!

И прекраснее всего оно в деревне ранним воскресным утром. Солнце уже взошло, не спеша поднимается ввысь; добралось до верхушек березняка, лучи его прорываются в чащу садов, пронизывают самые глухие малинники, освещают самые тенистые уголки и начинают вытягивать накопившуюся за ночь влагу.

Тихо тогда в деревне. Важно стоят осыпанные росой яблони, повернув к восходящему солнцу тугие, по-юному стыдливые плоды. Медленно шевелят вишни ветками, усыпанными розовеющими ягодами. Отряхивается со сна груша… А солнце поднимается выше и выше, ясное и веселое, как молодица, уже коснулось корявых лип, потрогало цветки каштанов, светящиеся в зелени, как выбеленные часовенки.

Тихо в деревне. Усталые, притомившиеся за трудовую неделю люди спят сладким, как парное молоко, сном. Лишь посвистывает у своей скворечницы скворец, лишь чирикают воробьи, хотя и весело, но тихонько, чтобы не разбудить до поры до времени уставшего пахаря…

Тихо в деревне. Лишь выбежал за ворота мальчик — умытый, с мокрыми еще висками, обряженный в новую холщовую рубаху. Держит в руке краюшку на славу выпеченного хлеба, но не ест, а стоит на месте, будто дивится пробуждающемуся саду, будто ждет друга в белой рубашке, который тоже выбежал умытый и стоит у своих ворот, следит, повернув голову, за поднимающимся солнцем…

Тихо в деревне. Лишь под одним-другим окном забелел платочек — это выскочила в палисадник девушка нарвать пучок руты, расцветив ее розанами, приправив пахучей мятой. А тут и дымком потянуло из трубы у ранней хозяйки, захлопали двери, под окном купается в пыли курица…

Сейчас все встанут. Заскрипят колодезные оцепы, заухают от холодной воды люди, всей семьей усядутся за стол завтракать… Начнется долгое и светлое воскресенье, будет много хорошего во всех домах.

Только ничего хорошего не будет в нашем доме.

Кто там знает, что стряслось, только моему хозяину, старику Дирде, становится все хуже и хуже. Все меньше он ест и все больше опухает, руки у него набрякли, глаза почти совсем заплыли водяночными отеками, щеки то воспаляются до кирпичной красноты, то опять сереют, как зола, и каждый шов наволочки, каждый узор тканья так и отпечатывается на них, как собачий след на мокрой земле. А уж несет от него, с какой стороны ни подойдешь, — прямо в носу ломит! Не раз Казимерас подходил к кровати, заговаривал:

— Доктора не привезти, папаша?

— А есть чем платить? — хрипел старик. — Может, доктор задаром поедет?

— Что же деньги, папаша… Здоровье дороже.

— Когда дороже, то вези. Только на свои, а у меня нет, чтобы докторам швырять.

— Коли нет, — говорит, помолчав, Казимерас, — так, может, телушку какую свести на базар? Или корову? Восемь дойных у нас, трех годовалых еще припускать осенью будем. Не пропадем, а здоровье дороже…

Старик лишь усмехается. Свести корову? За какой надобностью? Доктору! Лучше уж на улицу в грязь бросить эти деньги, лучше под забором закопать… От дедов-прадедов не видели в этом доме докторов и теперь не увидят.

Подошла и старуха к кровати. Долго собиралась заговорить, мялась, дергала нижнюю губу. А старик смотрел, прищурившись, пряча ухмылку в усах.

— Пеликсюк, — наконец расхрабрилась старуха, — если уж отмахиваешься от доктора, так, может, ксендза позвать?

— Хе-хе-хе, — словно где-то под землей захихикал старик. — Может, заодно и гроб из клети притащишь, а? Уж разом уложить меня и заколотить.

— Сам не знаешь, Пеликсюк, что говоришь, — крестилась старуха. — Ксендз не только с причастием, ксендз и с добрым словом приходит. Неспроста больные после него веселеют… Может, и тебе посоветует что, укажет, порошок какой-нибудь назовет… Ведь ксендз человек ученый, он не только обедни служит, он и в болезнях знает толк…

— Вижу, вижу — смерти моей ждешь не дождешься, — сердито задвигал Дирда трясущимися руками. — Но не дождешься, не радуйся… Еще как хвачу поленом по темени, сама протянешь ноги.

На том разговоры и кончались. Старик гнал всех прочь, подпускал к себе только Салямуте, но и на нее смотрел искоса, все подозревая в чем-то недобром, усердно обнюхивал каждый кусок, каждую каплю воды, которые она подавала: а может, крысиного яда подсыпала?

Ему становилось все хуже.

А тут подошла навозница, за ней сенокос. Работы гнали домочадцев в поле, поторапливали. Но одному надо было оставаться дома, ухаживать за стариком, терять время в страду, когда каждая минута дороже золота. Старик выходил из себя, фырчал в усы.

— Сено сгноите, безголовые!

— Тебе же худо, папашенька, — ластилась к нему Салямуте.

— Не мозоль мне глаза — полегчает, — хрипел старик. — Знаю я вас. Только и норовите сложа руки посидеть…

Но домашние настаивали на своем, и он уступил:

— Оставьте мне пастушонка и идите ко всем чертям. Все равно без дела слоняется…

Все обрадовались решению старика. Одна Салямуте было воспротивилась.

— Этого еще не хватало, теперь еще этого не хватало, — сетовала она, то заламывая руки, то разводя ими. — Боже ты мой, чтобы у нашего папашеньки, после того как он промучился, промаялся всю свою жизнь, сохрани боже, не было теперь своего человека капельку водицы, крошечку хлеба подать? Когда вы так хотите — бросайте отца, а мне ничего не нужно, я с папашенькой останусь.

И она села к старику в изножье кровати, видимо, решившись остаться тут на целый день. Старик собрался с силами, согнул ногу под одеялом и лягнул Салямуте. Но одеяло было толстое, тяжелое, а старик уже обессилел, он только задохнулся, а ничего не добился. И сразу побагровел от гнева.

— Уберите от меня эту ведьму, — застонал он, тяжело дыша. — Уберите, говорю, не то…

И получилось так, что в те дни, когда была не моя очередь пасти скотину, я оставался один во всем доме ухаживать за стариком. Уйдут, бывало, все, разбегутся, а мы остаемся. Старик лежит навзничь с закрытыми глазами. Дышать ему трудно, будто кто навалился на него и душит. Мучается старик.

— Не сиди без дела, — охая, говорит он мне.

— А больше нечего делать, дядя…

— Одним покойникам нечего делать. Пойди в тележный сарай — там у стрехи вишневые колодочки сохнут… еще сам нарезал… Расколи их, хоть зубьев для граблей настрогаешь.

Делаю, что велено. Старик все лежит навзничь, но теперь он спокойнее. Дышит легче, ровнее и все реже, реже. Вот и совсем будто заснул, успокоился, и потому я сразу бросаю надоевшие зубья.

— Не сиди сложа руки, — опять говорит старик, не оборачиваясь и даже не открывая глаз. — Хлебушек плачет, когда его лентяй ест.

Опять строгаю. Бесшумно летают по избе мухи, садятся на окна, стол, стены, на лики святых. Мух множество. Стеклянная посудина на трех ножках — мухоловка с сывороткой — почернела даже от крылатых утопленниц, а они все еще стаями садятся на сахар под посудиной, взлетают и попадают в сыворотку. И сколько бы их ни тонуло, а все еще полно их в избе, во всех углах и во всех щелях, на полу и на потолке, на припечке и на колпаке у плиты. Чуть только двинешь рукой или махнешь тряпкой, и они поднимаются тучей. Но старик не замечает докучных мух, его опять душит кашель. Хватается он за горло, мотает головой из стороны в сторону.

— Ступай к подстенку, — велит мне, — погляди, может, опять камушек плачет?

Снаружи, под последним окошком, вмурован в фундамент красный камень. Удивительный это камень. Возьмет иногда в ясный день и весь запотеет. Это уж знай — к дождю. А иной раз на дворе льет, хлещет дождь, все подстенки мокрые, а камень — сухонек! И опять знай: сейчас разведрится, солнышко заиграет.

— Сухой, дядя, — объявляю я, вернувшись.

— Так чего же это давит меня, чего душит, как не к дождю? — тревожится старый Дирда.

— Не знаю, дядя.

— А что ты понимаешь? Строгай зубья, сказано тебе. Будешь сидеть теперь, сложа руки на пупе! Жалованье-то идет.

Немного полежит спокойно, иногда хрипло вздохнет. Нехорошо ему, нелегко, не хватает воздуха, и он опять шарит пальцами по груди, опять мотает головой.

— Хорошо ли поглядел? — спрашивает. — Правда ли сухой камень, может, тебе показалось только?

— Не показалось, дядя. Сухой, я и рукой похлопал.

— По заду себе похлопай, — сердится он. — Ну, чего расселся, будто сват? Подойди ближе, ну!

Подхожу ближе. Не мигая, глядит он на меня покрасневшими глазами, шевелит бровями, грозно спрашивает:

— Помру я, а?

— Не помрешь, дядя, с чего тебе помирать, — вру я, как подучила перед уходом хозяйка. — Такие не помирают… Тебя, дядя, и хорошим колом не убьешь.

Старик, видать, не верит, но и не сердится. Даже повеселел немного.

— Хе-хе-хе, — довольно хихикает он. — Скажешь тоже — колом. — И, уж совсем повеселев, продолжает: — А когда помру, скажешь небось: вот был старик, вот уж был старик — чертово отродье! Скажешь, а?

— Не скажу, дядя.

— Скажешь, — утверждает он, вполне уверенный. — И еще покрепче сказал бы, кабы меня не боялся.

Но тут опять наваливается на него удушье: давит до слез, прерывает дыхание. Старик уж позабыл, о чем спрашивал, разевает беззубый рот, ловит воздух, а его все не хватает. Да и не так много здесь этого воздуха. Полдень, изба накалилась, как печь, даже мухи не летают, обсели, полудохлые, потолок. На улице пусто, словно выметено, нигде никто не пискнет. Кажется, что во всей деревне только мы вдвоем со стариком, а больше ни души. Лишь кое-где на задах будто звякает коса, будто промолвит слово человек.

Старик кое-как приходит в себя, и я, опасаясь его новых вопросов, заговариваю сам:

— Дядя, а тебе очень больно было, когда палец себе резал?

Он долго не понимает, чего мне от него надо, силится что-то вспомнить, наконец говорит:

— Кто его разберет — больно ли… А если нужно?

— Как же ты сам, дядя? Свой же палец!

— А что, чужой, что ли, резать? — опять сердится он. — Как, как… А на Капказ идти легче? А дом, молодую бабу бросить на пять лет — легче? Вот те и «как, как»…

Начав говорить, старик все пуще горячится, забывает даже про удушье.

— И чего теперь тычете все: резал, резал, резал! Ну, резал! Великое дело хватить бритвой, коли нужда припрет. И ахнуть не успеешь. Перевязал потом веревочкой, он и сросся, будто от рождения такой, и дом я сберег, и бабу… Я уж тогда был женатый. — И вдруг весело засмеялся: — А урядник, телячья голова, сидит за столом, усы раздул и ни бельмеса не понимает! Косу, говорю, натачивал и повредил палец. А он и поверил. Берет со стола деревянную линейку, водит согнутыми пальцами по краям, будто косу точит. «Да, да, мужик правду говорит!» Так и отпустили, хе-хе-хе… А ты — «резал, резал…» Так я им и пойду на Капказ, отдам царю пять лет.

Старик закашлялся. Опять у него приступ удушья. Опять он разинул беззубый рот и опять:

— Поди-ка, чтобы тебе пусто было, погляди, не плачет ли камушек?

А красный камень сухонек. И остальные камни сухие и в фундаменте и на дворе. Ни один не плачет. Лишь солнце палит, нажаривает, в глазах даже рябит. На улице пустынно, даже пустыннее, чем было. Ни единого звука — ни здесь, ни на задах. Хоть бы бешеная собака пробежала или уж поскорее бы старик помер.

Так проходит неделя. Проходит другая. Сено свезли в сараи, и по всей деревне теперь горько запахло увядшей травой. В садах поспевали вишни, наливались яблоки и груши, приближалась косовица ржи, и деревня лежала тихая, словно лишившийся языка человек, только позади нее курился дымкой горячий чернозем. Песни звучали лишь в послеобеденную пору по воскресеньям, и то лишь до сумерек. Люди спешили отдохнуть, их ждала долгая и тяжелая трудовая неделя.

И вот в одно утро солнце взошло как-то светлее и веселее, чем всегда. Густая роса пала на деревья и траву. Все обещало ведренный день, и потому все еще по росе вышли на поля, где морем колыхалась белая рожь. Опять остались мы со стариком. Уже без понуканий вышел я проверить камушек. Он весь покрылся росой, потемнел от сырости. Прибегаю объявить приятную весть старику, а он лежит уж совсем вялый, руками-ногами не ворошит, только вперил глаза в потолок. Но и эти глаза какие-то иные, белесые, невидящие. И не мигает старик.

— Освященная свеча где? — вымолвил с натугой. — Освященная…

Желтая свеча лежала тут же рядом, на подоконнике. Были тут и спички, и кувшинчик со святой водой. Домашние наказывали:

— Чуть что, не дай бог, зажигай свечу и беги за нами.

— Все есть, дядя. Подать тебе? — спросил я старика.

— И ячмень не засолодили, — сетовал старик, не ответив мне. — Съедутся люди на мои похороны, а что подашь? Чего им нальешь? Сколько раз я говорил Казимерасу: не глупи, намочи ячмень, разве знаешь, когда бог призовет старого человека… Гроб вот я сам купил и привез, а солода нет… Вот и помирай теперь…

— Дядя, а зачем тебе освященная свеча? — старался я развеселить старика. — Такие не помирают… Тебя, дядя, еще хорошим колом…

— Дурак, — выдохнул старик, закашлявшись.

Помучился еще и приказал:

— Положи мне свечу под руку и иди себе… Хочу помолиться… один помолюсь.

А погода на дворе менялась. Солнце словно помутнело, скрылось в красноватой сквозной мгле и уж не припекало, а что есть мочи жгло. Из-под навеса выскочили куры и остервенело купались в пыли, клохтая почти человечьими голосами. Рыжка заполз глубоко в конуру, свернулся в углу и тяжело дышал, высунув язык. Низко над землей шныряли ласточки, в сторону леса летели встревоженные вороны. Летели молча. Все предвещало дождь, а может, и грозу.

— Пастушонок, — вдруг услышал я слабый голос старика. Вытянувшийся, костлявый, лежал он с закрытыми глазами, весь в крупных каплях пота. — Зажги свечу… — призывает меня господь…

— Дядя, ты погоди, не помирай еще, дядя! — крикнул я в испуге. — Дядя! Я народ созову, ты погоди!..

Я уже кинулся к двери. Но старик задержал меня, промолвив слабым, словно идущим из-под земли, голосом:

— Никого не надо… Жил один и помру один… Становись на колени, молись за меня…

Не успел я опуститься на колени, как откуда ни возьмись — Салямуте. Старик Дирда даже вздрогнул, выпучил глаза.

— Тебе чего?

— Ах, светы, папашенька бесценный, ах, светы! — всплеснула она руками и бросилась к отцу. — Уж помираешь, папашенька, единственный, бесценный ты мой? Что же это теперь будет, ах, светы, что это теперь будет!

— Зачем приперлась? — промямлил старик. — Что высмотрела?..

Салямуте кинулась целовать старику руки, прильнула лицом к груди, рыдала, всхлипывала.

— Папашенька дорогой, милый, единственный, не покидай ты меня, сиротинушку!.. Заклюют, защиплют меня братцы, как петухи зеленую руту, папашенька, не покидай!..

— Вон… вон!.. — хрипел старик. — Что еще высмотрела?

— Папашенька, папашенька! — не унималась Салямуте. — Весь век буду тебя помнить, обедню закажу, богу буду молиться за твою душу, только ты, папашенька, сними свое заклятие… Смилуйся, сними, не оставь!

Старик вздрогнул всем телом, выпятил грудь, приподнялся на локтях. Жуткими стали его глаза.

— Высмотрела, грабительница… волчица, — прошипел он страшным голосом. — Не будет тебе благословения… не будет…

И рухнул опять на постель, глубоко выдохнув воздух.

Салямуте застыла с разинутым ртом, бессмысленно глядя на старика. Совсем тихо стало в избе, и на окна легла снаружи какая-то темь, словно приблизилась ночь.

«Уррр-уррр-урр…» — заворчал за стенами отдаленный гром.

— Помер! — заголосила Салямуте. — Господи помилуй, нету больше папашеньки! Ой, Иисусе, Иисусе… матерь непорочная, помилуй! Помер один как перст, всеми покинутый, всеми заброшенный, ни единой души у смертного одра не было… А правда, никого дома нет? — вдруг обернулась она ко мне, и ни слезинки не было у нее в глазах — лишь озлобление и какая-то тревога. Не дожидаясь моего ответа, она крикнула: — Так чего же еще стоишь? Убирайся, когда не сумел вовремя родных позвать, убирайся!

— Сейчас позову, — сказал я, смутившись, чувствуя себя виноватым.

— И без твоего зова явятся теперь. Дождь вон начинается! Ступай, наколи дров, воды надо нагреть, обмыть… Глядеть на тебя тошно…

Припала она к покойнику — голосит, плачет, — а сама косит и косит на меня: здесь я или ушел?

Вышел я и стою у стены. Половина неба еще ярко освещена солнцем, чиста синева бездонной выси, а другая половина затянута грозовыми тучами, черная как ночь. Лишь далеко-далеко в поле, где небо сходится с землей, вспыхивает молния и ветер пробегает по липам, по садам, сотрясает спокойные каштаны. «Шу-шу-шу», — тревожно шепчутся яблони. И чудно так: был старик, а теперь нет старика. Яблони стоят, и улица на прежнем месте, и каштаны все так же раскинули свои ветви, даже куры все так же купаются в пыли. Все такое же, как было при старике, и, видать, долго будет таким, когда и Салямуте не останется в живых и вместо меня в этом доме будет другой подпасок. Всё так же будут зеленеть деревья, синеть небо, будет много солнца и много туч, только никогда-никогда больше не будет старого Дирды. И мне почему-то ужасно хочется еще разок увидеть старика, взглянуть, как он лежит там, согнув перерезанный палец. Успокоился наконец, и ничего ему не нужно, никто по нем не плачет…

Осторожно шмыгнул я в избу и чуть не крикнул от удивления: старикова кровать была пуста. И в это время услышал голос Салямуте. Она сидела на корточках у подпечья, куда хозяйка зимою загоняла кур, и что-то там делала. Возле нее лежал ничком мертвый старик. Гляжу я, Салямуте держит отцову руку, роет ею землю под печкой и повторяет:

— Какая рука зарыла, та и отроет, какая рука зарыла, та и отроет, какая рука зарыла, та и отроет…

Вдруг ее голос дрогнул, оборвался. Она рванулась от печи, таща за собой старика. В руках Салямуте держала небольшой, весь в земле сверток, обернутый толстой рогожей, и старалась засунуть его за пазуху, за холщовую рубашку. Но ей не удавалось, сверток, видать, был тяжелый, все выскальзывал, чуть не падал наземь. Сама Салямуте, вся встрепанная, глаза безумные, глядит на меня и не видит, ничего не видит, только сует сверток за пазуху, торопится, а он все выскальзывает, и глаза у Салямуте все безумнее становятся. Губы побледнели досиня, и она все повторяет:

— Господи помилуй… Господи помилуй…

Наконец перестала совать сверток, стиснула его обеими руками и кинулась к дверям. Но тут вдруг лежавший возле Салямуте покойник протянул руку, хватая ее за ноги. До ноги не достал и вцепился в подол юбки, крепко сжав кулак. Я почувствовал, как волосы у меня на голове зашевелились.

— О-о-о, а-а-а!.. — завизжала Салямуте вконец неузнаваемым голосом и бросилась бежать. Но старик не выпускал юбки, и Салямуте отлетела обратно. Дрожа как осиновый лист, с визгом кидалась налево и направо, вперед и назад, как запутавшаяся в силках куропатка, все старалась вырваться и все отлетала обратно. Покойник держал ее словно железными клещами. — А-а-а, о-о-о! — уже не визжала, а только разевала рот Салямуте. И вдруг она рванула пояс юбки, выскочила из нее и в одном исподнем бросилась на двор, хлопая всеми дверьми.

И почти в этот самый миг ударил гром. Сильно, глухо, над самой головой. Казалось, изба валится на меня и покинутого покойника. За стенами зашумел дождь, раздались шаги бегущих людей, прозвучал веселый приглушенный голос Повилёкаса:

— Бух, и никаких гвоздей!

Может, мне только показалось, а может, уже пролилась густая черная туча, но в избе стало проясняться, забрезжило, словно наступало утро после долгой и томительной ночи.

Долго стояли все три брата возле умершего отца. Как вбежали из-под дождя, с взмокшими от пота лицами, так и оцепенели, не в силах промолвить и слова. Еще никто не плакал. Лишь старуха дергала нижнюю губу, собираясь прослезиться, поглядывала на сыновей, на покойника, на меня и наконец спросила:

— Расскажи, как все было?

— Значит, Салямуте…

— Чего там Салямуте? — прервала хозяйка, явно рассердившись. — Ну, что Салямуте?

А так как я не сразу нашелся, что ответить, то и Казимерас спросил:

— А на самом деле, парень? Что Салямуте?

— Слушай ты его, — не дала и ему говорить старуха.

Повилёкас ничего не спрашивал, лишь зорко смотрел вокруг. Земля под печкой была заровнена, даже забросана прошлогодним куриным пометом. Но перед печкой насыпано было, и правая рука старика тоже была в земле. Повилёкас улыбнулся, спросил невинным голосом:

— А где же наша Салямуте?

— На самом деле, где она? — спросил и Казимерас. — Раньше всех домой прибежала… еще задолго до дождя.

Старуха дернула пальцами нижнюю губу, заерзала.

— Я ее послала, — проговорила, не глядя сыновьям в глаза. — Послала посмотреть, что и как… Как набегут тучи, больному всегда худо… я и послала.

— Так где же она? — криво усмехнулся Повилёкас.

Салямуте пришла не так скоро. Уже в другой юбке, без свертка, и волосы на голове приглажены. Пришла она не одна, а об руку с долговязым Пятнюнасом. Зыркнула глазами на братьев, наступила мне на ногу и прошипела сквозь зубы:

— Цыц у меня…

— А уж Саломею вы не бейте, — сказал Пятнюпас, глядя на всех исподлобья. — Не она это…

— Что не она? — прищурился Повилёкас.

— Вот я и говорю тебе: не она. Чего тут спрашивать?

— Уху-ху-ху-ху-у!.. — вдруг заплакала Салямуте, бросаясь матери на шею. — Помер наш кормилец бесценный, папашенька разъединственный, остались мы обе сиротинушки!.. — Подняла замоченное слезами лицо, обернулась к братьям: — Один, как отшельник, не было родного человека освященную свечу подержать… Сколько раз говорила, сколько твердила, сколько просила: нельзя оставлять папашу одного, нельзя оставить одного, бедняжечку!.. — причитала она жалобно и все утирала слезы. — Послушался кто-нибудь? Услыхал кто, принял к сердцу? С пастушонком, с чужим оставили, как нищего какого, как, не дай бог, кого…

Старуха чаще задергала губу, заморгала глазами.

— Пеликсюкас, вечный ему покой, сам не захотел… — стала оправдываться она.

— По доброте это, по доброте сердечной, — охала Салямуте. — Всю жизнь папаша не о себе заботился, а чтобы всем было хорошо, чтобы в доме и соломинка зря не пропала, чтобы мы, его чада недостойные, горя не знали!.. Ой, папашенька, милый ты мой папашенька! Что ты наделал, папашенька единственный! — вдруг закричала она в голос. — Вбегаю в избу, как вернулась, а он лежит, бедняжечка, и подняться уж не может… А пастушонок, дурень этот, стоит и не подсобит! Поворачивался, говорит папашенька, поворачивался на другой бок, господи боже, не было кому повернуть! Вцепился мне в подол: подними, просит, а как его подымешь, когда бог призывает? Так и преставился, вцепившись в подол… Уху-ху-ху…

— Так вы Саломею не бейте, — снова сказал Пятнюнас.

— Да замолчи ты, болван! — крикнула Салямуте и опять принялась плакать.

— Сама же сказала… — развел руками Пятнюнас.

— Молчи.

Плакала, причитала Салямуте все громче, все жалобнее, перечисляла и как она росла на вольной волюшке, и как отец первый раз ударил ее розгой, и как гостинец принес — все по своей доброте, по любви, а она была нехорошая, не слушалась, огорчала… И другие были нехорошие, бесчувственные, безжалостные к отцу, словно камни. Старуха держалась-держалась и не выдержала — заплакала за ней. Казимерас и даже Юозёкас тоже уронили слезу. Не плакал один Повилёкас, но и не усмехался, а только следил за Салямуте, не сводил с нее глаз.

— Сама кует, сама и позолачивает, — качал он головой — не мог надивиться, до чего ловка Салямуте.

Старика снова подняли на кровать. Уложили прямо с юбкой Салямуте: что ни делали, как ни старались все трое сыновей и старуха разжать пальцы старика Дирды, тот не поддался, не выпустил схваченного. Потеряв терпение, Казимерас взял овечьи ножницы, вырезал из юбки лоскут вокруг отцовского кулака. Так и лежал потом старый Дирда с дочериным подолом в кулаке, сначала на кровати, а потом и на доске, одетый в саван. Чистое наказание, как взялись вкладывать ему в руки святой образок: правая зажата, и тут еще указательный палец на ней скрючен и сросся, левая тоже не того: соскользает образок, не держится, словно тут не католик, а нехристь какой лежит. Кое-как прислонили его к костяшкам, обернули кокосовыми четками, и ладно, ничего больше не сделаешь…

Весть о смерти старика мигом облетела деревню. Едва успели наши убрать избу, набросать в воротах еловых веток, а народ уже повалил к покойнику. Шли женщины, повязанные белыми платками, с напускной набожностью на лицах. Вели за руку умытых, приодетых ребятишек. Сбрив недельной давности щетину и сменив пропотевшие рубашки, шли мужчины. Все опускались на колени в ногах покойника, бормотали по три раза «вечный покой», поднявшись, осматривались, куда бы прислониться. На всех скамейках, на кроватях, на плите сидели люди, в каждом уголке люди, люди, люди, люди… Будто в престольный праздник. У дверей и в сенях сгрудилась молодежь — одни щипались, другие хихикали, а третьи пролезали ближе, подпевали. В конце стола сидел лютый ненавистник Ализаса Прошкус; оседлав очками свой кривой нос, он тянул:

И вся изба отвечала ему:

Тянули так, что мигала зажженная под потолком лампа, колыхалось желтое пламя свечей в изголовье покойника.

Старуха с Салямуте хлопотали в чулане, готовили закуску певчим, следили, чтобы не утащили чего из дому. Казимерас запряг лошадь, ввалил в телегу полмешка зерна, свиной окорок — повез позвонное. Повилёкас сел верхом, поскакал известить родню о несчастье, звать на похороны.

Песнопения и молитвы продолжались всю короткую летнюю ночь. А на рассвете стали прибывать созванные родственники. Большая была у старика родня, и притом разнообразная. Ехали все, кичась друг перед другом, натягивая вожжи, покачиваясь на рессорных сиденьях: кто бричкой похвалялся, кто упряжью, а кто мастью выездных лошадей. А уж разоделись, разрядились-то! Женщины в цветастых платках возвышались над повозками, словно колокольни: поскрипывали в соломе начищенными ботиночками, держа на отлете руку с часиками на запястье, чтобы все видели — имеем и не жалеем. Мужчины форсили синими кепками, в глаза кидалась их одежа из домотканой шерсти в полоску и клетку; иной вырядился в тонкое покупное сукно, повесил на шею шарф в полоску — показывал, что кошелек у него не пустой, что он все может, — истратился порядком, но и в закромах еще кое-что есть. В этой пестрой веренице, дребезжа, въезжали во двор и несколько тележек — тесных и маленьких, словно спичечные коробки. Люди сидели в них тоже в одеже из домашнего сукна, но тканного на хлопковой основе, а то и из канифаса, а башмаки у них совсем потускнели и скрипели не так, как у других. И старуха и Казимерас встречали их куда прохладнее, показывали место для упряжки где-нибудь в сторонке и позволяли самим распрягать. Они и распрягали, сами вели к колодцу поить лошадей, опустив глаза, словно были виноваты, что приходятся родней такому богатому дому, а войдя в избу, старались сесть поближе к двери, на место бобылей.

В горнице сидели долговязый Пятшонас и батрак Подериса Антанас. Они тянули водку, закусывая крупно накромсанной копченом свининой. Возле двери горницы уже стояли их заступы: обоих позвали рыть могилу. Возле них вертелась Салямуте, сияющая и до того раскрасневшаяся, что ясно было видно: капелька-другая перепала и ей. Наливала обоим и ублажала Питшонаса:

— Еще капельку, чтобы на сердце полегчало…

— Будет с меня, Салямуте, — отбивался тот и пил, жмурясь от удовольствия, словно кот на теплом колпаке у очага, пальцами запихивал в рот мясо, жевал и сулил: — Выйдешь за меня — не пропадешь, Салямуте.

Салямуте краснела, как бурак. Присаживалась к Пятшонасу, опять подымалась, бежала через горницу, так что юбки свистели, и притаскивала под передником новую бутылку из темного стекла.

— Чтобы сердцу полегчало, это на корешках… сама настаивала.

— А может, хватит. Чересчур много — нездорово.

— Где там, где там чересчур много таким дубам-то! Так уж теперь и напьешься. Было бы чем! Еще, говорю, капельку, а вот эту, — показала она из-под передника еще одну бутылку, — эту вы с собой возьмите.

— Может, не надо.

— Как не надо, как это не надо? На кладбище все пригодится. Шутка ли такую работу одолеть? Провозитесь, поди, целый день. Как это не надо?

— Целый день вряд ли, может, с полдня.

— И не говори, не говори, целый день — и все тут. Берите без разговоров бутылку. И закуски дам. Только уж ты, Стяпонюк, смотри, чтобы могила была на месте, где деды наши покоятся — за канониковой оградой, как я говорила…

— Может, и найдем.

— Явите такую божескую милость. Может, когда разживемся, крест поставим, чтобы всем покойникам вместе… — трещала Салямуте.

Молчавший до сих пор батрак Подериса обернулся:

— А ты бы, Салямуте, сама пошла с нами, сама показала, — сказал он, через силу ворочая языком. — Все травой позаросло, насыпи осели, разбери тут, где каноник гниет, где не каноник…

— Этак, пожалуй, лучше, Салямуте, — поддержал его Пятнюнас.

А помолчав, опять подбодрил:

— Выйдешь за меня — не пропадешь.

Салямуте зарделась еще больше. И не поджимала больше губ, чтобы не улыбаться, — такая была счастливая.

— Пойдем по тропинкам, в речке у кладбища ноги вымоем, — опять подбодрил ее Пятнюнас. — Ну как, Салямуте?

— Я хоть на карачках согласна, — пыша радостью, отвечала она, — вот не знаю, как мамаша…

Мамаша поморщилась на просьбу, подергала губу и согласилась. И ушли они все трое с заступами, взяв черную бутылку с питьем и увязанный в пестрый платок сверток, от которого так пахло сычугом с чесноком, что слюнки текли.

А во двор въезжали все новые родичи. На что большой был у нас двор, и то под всеми навесами мигом стало полно повозок и лошадей. Старухе с Казимерасом некогда было отойти от ворот, они то и дело встречали, то и дело здоровались, то и дело проливали слезу, принимая соболезнования родни, а заодно и припасы: у каждого под сиденьем оказывался окорок или сыр, каравай ситного, величиной с квашню, или же круг колбасы — так уж у нас принято: надо не надо, а все равно выказывай свою широту, с пустыми руками не переступай гостеприимного порога.

— И зачем это, — охала старуха, — будто своего у нас нет… Пожалуйте, в избу пожалуйте.

На лужайке, под высоким вязом с гнездом аиста на верхушке, весело трещал огонь. Там приглашенный в дом известный на весь приход пивовар Ляушка с вечера варил пиво, сыпал в чан взятый взаймы у соседей солод. Кругом далеко выстроились ошпаренные бочки, гулко стукались пузатые кадки, крепко пахло хмелем. Откуда ни возьмись явился перед Ляушкой Повилёкас, озабоченно спросил:

— Успеет отстояться?

— И отстоится — выпьют, и не отстоится — выпьют, — успокаивал его Ляушка, мигая покрасневшими от огня глазами. — Три дня будут сидеть гости, за это время все вылакают, не бойся.

Тут же вертелся и Ализас. Он появлялся всюду. Лез к приехавшим распрягать лошадей, тащил с Юозёкасом охапку дров, когда Ляушка отворачивался, совал палец в чан, с видом знатока пробовал сусло, чмокал губами и все подмигивал мне:

— Погуляем и мы!

Все его отгоняли, и все звали пособить, как только надо было что-нибудь сделать. И он спешил туда, куда его звали, топая огромными, неуклюжими ножищами, сверкая потными веснушками, с широко разинутым ртом — счастливый, сияющий, словно был на ярмарке или на престольном празднике. Прибегал, делал, что велено и что не велено, за всем приглядывал, а то останавливался послушать льющийся из открытых окошек и порядком уже охрипший голос кривоносого Прошкуса:

Там опять бежал на зов старухи в избу, в хлева, на лужок, что-нибудь нес, тащил, волок, путался у всех под ногами и, сунув в зубы раздобытую где-то покупную папиросу, пускал дым открыто, у всех на глазах и всем в глаза. И не один гость, покачивая головой, говорил:

— Ох, добром не кончит этот крапивник!

— Незаконный, чего ты хочешь…

Гости уже съехались. Сидели в избе среди певчих, толкались в чулане, валили в горницу, где их ждали длинные столы, заваленные едой, заставленные бутылками и кувшинами с домашним пивом. Старуха медленно проплывала меж гостей, просила покушать, подкрепиться, сама присаживалась рядом и, пользуясь перерывом между двумя песнопениями, говорила:

— Добрый человек был покойник, дай господи каждой выйти за такого. Век прожила, а хоть бы одно дурное слово услыхала… Дай ему господи царствие небесное.

Гости кивали, одобрительно вздыхали. Старуха продолжала:

— И детей вырастили — всем на зависть. Вот хотя бы Казимерас: в годах, стареть уж стал, а не приводит невестки, меня жалеет, знает, что с невесткой матери не житье. И Юозёкас боится хоть одним словом огорчить, и Повилёкас, а про Салямуте я и не говорю — хоть к ране прикладывай, такая-то она ласковая, душевная…

Прошкус затягивает новое песнопение из широченной книги. Поет, гудит вся изба, заглушая даже говор повеселевших родичей в горнице. А когда кончают петь, Прошкус набожно складывает руки, наставляет:

— Теперь сотворите за душу усопшего три раза «Отче наш», три раза «Богородицу» и три раза «Вечный покой».

Вдруг в замолкшей избе начинается шепот: одни читают молитвы, другие только шевелят губами, третьи нетерпеливо ждут, когда кончат богомольные. Потом все крестятся, потягиваясь, встают с мест. Всем хочется во двор, где шелестят зеленые деревья, где благоухают под окошком рута и резеда, где подувает ветерок в поникшей от жары зелени. Но старуха твердит свое:

— Век прожить — не поле перейти: сколько бед, сколько напастей, всего и не перечтешь. А усопший, вечный ему покой, бывало, говорил: не казнись, мать, что бог дал, того и хватит, с собой не унесем, а чего здесь недостает, там найдем… человек лишь гость в сей юдоли слез. И так уж умел сердце утешить, что и черный хлеб становился сладким в его руках, и жесткая постель не была жесткой…

Старуха говорит-говорит и за рассказом сама приходит в умиление. Тогда хватается за край холщового передника, утирает слезу, сильно шмыгая носом. А потом зовет меня и шепчет на ухо:

— Стань в ногах, покури можжевельником: нехороший дух от покойника… Жара смертная…

— Курил я, тетенька, все равно дух идет.

— Покури еще, руки не отвалятся.

Курю опять. Старика уже положили в черный гроб, принесенный из клети, а он все держит зажатый в горсти подол Салямуте, и такой дух от него идет, что меня мутит и во рту приторно. Можжевеловый дым наполняет всю избу, резкий запах проникает во все углы, и певчие уж веселее затягивают песнопение:

И так целый день. В полдень свои деревенские разошлись — всех звали домашние дела. А вечером опять собрались. Старик Дирда не какой-нибудь бобыль, надо побыть возле него, надо показать, что ты был у него: мало ли что понадобится в будущем от родных старика? Набившиеся в горницу приезжие гости шумели все громче и громче, пока не начинали кричать наперебой. И тогда туда спешил Казимерас или же Юозёкас, и шум утихал, а Ляушка нес в горницу новый кувшин пива.

Под вечер вернулись могильщики и Салямуте. Все трое взмокшие от жары и от черной бутылки, которую они несли теперь порожней. Шли почему-то вразброд, не глядя друг на друга, а Салямуте прижимала рукой подбитый до крови левый глаз.

— Что у вас там? — встретил их Казимерас.

Салямуте с Антанасом смолчали, а Пятнюнас, потоптавшись на месте, признался:

— Это я не ее, я Антанаса пхнул, а она и подвернись…

— Ничего, Казимерас. Я только разнять их хотела, а он и треснул, — без злобы пояснила Салямуте.

— Да, а чего ты лезешь под ноги? Я не тебя пхнул.

— Как красиво, — покачал головой Казимерас. — Папаша в гробу, а доченька с парнями дерется. Как теперь родственничкам покажешься? Красиво!..

— Умоюсь я, Казимерас, ты мамаше не говори, — успокоительно сказала Салямуте. — Я разнять хотела, а он и поддал… Прямо под глаз, — добавила она довольным голосом.

— Я ведь не тебя пхнул, — опять пояснил Пятнюнас, — я Антанаса, чтобы не лез… А чего ты лезешь под ноги? Разве я тебя пхаю, чего ты лезешь?

— И хорошо, так вам и надо, — заговорил молчавший до сих пор Антанас. — Раз у меня ни братьев, ни сестер нет, раз я батрак, так и пхать меня?

— А ты бы молчал, — отрезал Пятнюнас. — Как уговорились, так и будет, мало тебе дали?

— Свиньи вы все трое, — вышел из терпения Казимерас. — Идите в чулан, покуда мамаша не застала.

В горнице могильщики сказали гостям, что схватились они из-за ясеня, который Пятнюнас срубил в лесу Подераса, а Антанас поймал его и теперь только потребовал магарыч за молчание. Они поволтузили друг друга, а потом помирились, решив поставить один другому по бутылке водки и дать по разу в морду. С тем и вернулись домой. Пятнюнас, как человек деловой, предложил сейчас же сделать замирение и выпить обе бутылки, а потом уж обменяться условленными затрещинами. Но у Антанаса не было денег на водку, он предлагал все это отложить. Пятнюнас не уступал. Снова пошла грызня, парни уже схватили друг друга за грудки, и неизвестно, что бы из этого вышло, если бы в горницу не вбежала старуха.

— Что тут стряслось? — окинула она всех взглядом. — На столе чего не хватает, что крик подняли?

Все смутились, опять сели на места.

— Ты тоже хороша, — обратилась старуха к Салямуте, — на целый день запропастилась, а пришла домой и визжишь по чуланам! Нет больше папаши, а то бы он тебе показал… Вот возьму дом в свои руки. Зря радуешься, что твоя воля настала!

Пока она отчитывала дочь, Антанас тишком ушмыгнул во двор. Смущенные гости спешили налиться пивом, кое-кто выходил из горницы, шел в избу попеть, помолиться за усопшего, чтобы потом со спокойной совестью опять налечь на угощение. Времени впереди уйма, вся долгая ночь песнопений.

Следующий день было воскресенье, поэтому проводить старика Дирду пришли и стар и млад, люди запрудили двор и дорогу перед избой. А когда вынесли гроб и двинулись за ним в повозках и верхами, то казалось, что не покойника провожают, а встречают живого епископа. Не хватало лишь духовой музыки и кадильного дыма, а так всего было вдоволь.

Караулить дом оставили меня, двух чужих баб и старуху Саладене, прославленную хозяйку, которую всегда приглашали на похороны, свадьбы или крестины. Первым долгом мы нарезали себе хорошей ветчины, поджарили ее с яичницей и наелись до отвала. А потом старуха Саладене всех приставила к делу. Вынесли из избы истертую в труху солому из постели Дирды, вывалили ее на скотном дворе, подняв тучи удушливой пыли. Вынесли и одеяла, развесили их по заборам, чтобы выветрился запах прелой земли и можно было бы накрываться другим. Наконец разобрали и вытащили кровать, ошпарили ее кипятком, высушили на солнце. Потом надо было снять в избе паутину, закрыть все окна и выгнать мух, обтереть мокрой тряпкой стены, пройтись метлой по потолку, печке и на печке, — ведь всюду что-нибудь осталось от старика и теперь никому не нужно. А когда все сделали, и запаха старого Дирды почти нигде не слышалось, посыпали песком земляной пол в избе и сенцах, на крыльце и весь двор до самых ворот. После этого мы притащили взятые у соседей столы, расставили их вдоль всех стен, приставили к ним скамьи, некрашеные табуретки так, чтобы усадить побольше людей, потому что хозяйка, уезжая, сказала:

— Уставьте каждый вершок, чтобы за дверью никого не осталось.

Скребли, чистили мы так, что изменился весь двор и вся изба, все блестело, сверкало, как в пасхальное утро. Словно тут не жил никакой старик Дирда, словно тут не было никакой ругани и крика, а весь год только канун праздника, и больше ничего. Покончив с уборкой, бабы сами умылись, пригладили волосы, повязались белыми платками, надели передники и обе сели в тени отдохнуть и дожидаться поминальщиков. Одной Саладене отдыхать было некогда. Накричав на нас, наладив нашу работу, засучила свои могучие, почти в бревно толщиной, руки, откинула со лба волосы под платком и взялась за работу. С шумом вытаскивала она из печки пироги: пухлые, с лопнувшей сбоку корочкой, пышущие жаром и пахнущие так, что понюхай только — и есть не надо, сыт. А вытащив их, кидала новые охапки дров, опять топила, готовила под для новых булок, для жаркого, для противней свинины, для гуся с начинкой и рубленой курицы, для сырников с гвоздикой и лепешек с корицей, посыпанных толченым имбирем… Печка накалилась чуть не докрасна — ни подойти, ни дотронуться, издали шипит. А сама Саладене носилась в отблесках пламени, словно королева ведьм, стучала и гремела, сама не менее горячая, чем печь, вся пропахшая поджаренным салом и топленым маслом, жженым сахаром и ванилью и еще всевозможными запахами, и сладкими, и кисло-сладкими, и такими, которых не уловишь носом, не передашь языком. В чулане и в чуланчике для жерновов уже громоздились груды всевозможных яств, а Саладене подносила целые вороха новых, вываливала, раскладывала и все глядела на дорогу, приложив к глазам ладонь, — не возвращаются ли поминальщики.

— Успеть бы вовремя, — пыхтела она. — Из-за меня еще никому не доводилось осрамиться, неужто теперь бог допустит?

Первыми явились хозяйка и Салямуте. Хотя глаза у них и опухли от слез, но они позабыли и старика и похороны. Даже не переменив юбок, бросились смотреть, как все приготовлено, туда ли поставлено, что хорошо выпеклось, а что подгорело, и всё повторяли:

— Как бы не осрамиться, как бы на смех не подняли.

Вскоре стали прибывать и поминальщики — и из своей деревни, и родичи издалека, и званые, и незваные. Все разгоряченные, усталые, но повеселевшие, а уж голодные как волки. Все три брата, Салямуте и хозяйка спешили усадить гостей за столы, зорко следили, чтобы, не дай бог, какой бобыль не попал в передний угол, на места многоземельных, чтобы самого настоятеля или толстосума какого не посадили у дверей, у порога, где усаживаются халупники и прочая голь. Потом не оберешься разговоров по всем окрестным приходам! Немало горя было и с середняками и разными половинщиками[32]Половинщик — владелец половинного земельного надела.: каждый лез поближе к переднему углу, поворачивался боком к бобылям, и все чувствовали себя обиженными, посаженными не на свое место, без должного почтения к количеству владеемой ими земли и стаду коров, сидели, насупившись, косясь один на другого. Семь потов сошло со старой хозяйки, пока она каждого не умаслила, не устроила за столом. Саладене начала разносить дымящиеся миски со свининой и колбасами, накладывала кучи нарезанного хлеба, пирогов, рубленого сыра. Казимерас вышиб из бутылки пробку, выпил за здравие первого с края гостя. Ляушка поставил на стол кувшин с пенистым пивом…

И тут началось!

Пока гости замаривали первого червяка, только звенели тарелки, стучали ножи, ударялся дном выпитый стакан, слышалось лишь слово-другое, но и, те произносили старухи или же Казимерас:

— Кушайте, гостюшки, не побрезгуйте.

Вот Ляушка все чаще выбегал за пивом и приносил уж не один, а сразу два кувшина. Казимерас поставил еще одну бутылку, и еще одну, и еще… Зажурчали голоса вокруг столов, зарделись щеки у гостей, заблестели глаза. Иной, разойдясь, уже пробовал затянуть песню и сдерживался лишь потому, что его унимали другие, хотя ясно было видно, что не сдержится, что пиво заставит разговориться и его и других. Бабы спешили взяться за молитвенник и торопили мужчин перейти от веселья к богу. Но и сами они не пропускали стакана с пенистым пивом, иная опрокидывала и рюмочку. Сидели они теперь раскрасневшиеся, как пионы, больше глядели на новый налитый стакан, чем на молитвенник, и не только тянули сами, но еще совали ребятишкам — «от чирьев» и других хворей. Дети разыгрались, бегали с ломтями пирога в руках, озоровали по всем углам. Старуха сильно нахмурила брови — ей явно не нравился ход поминок.

— Попридержи, не носи больше, — остановила она в сенях Ляушку. — Пускай поостынут, пускай попоют, тогда заново приготовим столы, откроешь новую бочку. Куда же этот Прошкус делся? Чего не начинает так долго?

А Прошкус нализался раньше всех. Сидел он у двери, но чокаться тянулся к тем, кто был в переднем углу, плашмя ложась на свой стол. Гости в переднем углу усмехались, смотрели прищуренными глазами, а кто-нибудь, притворившись дураком, подставлял свой стакан, чокался, но тут же опять отворачивался и смеялся, подмигивая соседям. Прошкене, со стыда красная как бурак, унимала мужа, как могла, а Прошкус орал:

— Ты, баба, ни черта не понимаешь. А я — человек! Ты, баба, меня человеком считай, тогда я для тебя, чтобы тебя черти взяли, я для тебя все!.. Хочешь, голым избу обегу… при всех?.. Только считай меня человеком. Я и пасынка люблю… Не мой сын, а люблю! За что? Ты и сама не знаешь, чей он сын, а я люблю. Потому, что человек… человек я…

— Замолчи, своего места не знаешь, — одергивала Прошкене мужа. — Смеются все…

Прошкус оттолкнул ее наотмашь, схватил стакан, одним духом выпил его и стукнул об стол. И вдруг пришел в умиление, смахнул рукавом слезы.

— Взвалила ты мне на шею этого крапивника! — кричал он со слезами. — А я кто? Я — человек! Кто надо мной смеется? Я люблю пасынка, и поцелуй меня, как говорит Ализас, куда… куда… Знаешь, куда? — Оглядел всех помутневшими, совсем пьяными глазами, ударил кулаком по столу и пригрозил: — А Ализаса я приберу к рукам. Приберу-у!..

Казимерас вывел его на двор — прохладиться. Встали из-за стола и другие мужчины, шли подальше, за ворота, «взглянуть на лошадей». Там, выполнив что полагается, стояли они с умиротворенными лицами, курили покупные папиросы, беседовали, радовались вечерней прохладе. В дверях показался и Каралюнас из Палекняй — человек крепкий, коренастый, с остриженной наголо шишковатой головой. За ним вышел и Алешюнас — этот был гибок, как лоза, с высоко закрученными седыми усами, в сапогах с невиданно короткими голенищами, не доходящими и до половины икр. Голова у Каралюнаса была густо-багрового цвета. Он улыбался счастливой улыбкой, покачиваясь, вышагивал по двору и бормотал:

— Сейчас меня разобьет апоплекция… сейчас разобьет апоплекция…

Гости обступили его, повели к колодцу. Один черпал воду, другой, нагнув голову Каралюнасу, поливал на разгоряченный затылок, третий шлепал ладонями по лысине.

— Так-так-так, так-так-так, — довольно кряхтел Каралюнас.

— Может, и с другого конца полечить? Мужики, стаскивайте с него портки!

Кругом смех, галдеж, крики. А кто-то поймал Ализаса и поил его пивом прямо из кувшина, совал в зубы покупную папиросу:

— Закуси дымом, будь молодчиной!

Ализас пил пиво, как взрослый, глубоко затягивался дымом, давился, плевался и опять припадал к кувшину, опять пил. Мужчины, оставив Каралюнаса, обступили Ализаса, торопили, подзадоривали, потчевали, хохотали.

— Ализас, ты не пей, — пролез я к нему. — Нехорошо будет.

— Что нехорошо? — оттопырил он покрытые пеной губы. — Не лезь, когда не смыслишь!

— Напьешься, смеяться будут над тобой.

— Хе, это я напьюсь? Давайте еще! — Он опять схватил кувшин, запрокинул голову.

— Молодчина, молодчина, — хвалили его собравшиеся, и я видел, как недобрые огоньки блеснули у них в глазах. — Вот это мужик! Подбавьте ему еще, гулять так всем гулять. Где этот Ляушка запропастился? Пипа, пива!.. — крикнули разом несколько человек.

Я поискал глазами Повилёкаса. Его не было. Вспомнил, что днем Повилёкаса нигде не было видно. Где только я не искал его — все напрасно. Всюду бродили подвыпившие, всюду было полным-полно повозок, выпряженные лошади стояли в оглоблях, уткнув морды в торбы с овсом… А Повилёкаса и след простыл. И лишь когда я пробегал мимо кузницы, что-то зашуршало внутри. Дверь кузницы была немного приотворена. Я отворил ее пошире. Повилёкас стоял в серой полутьме кузни, повернувшись лицом к мехам, нагнув голову, вздрагивая плечами. Повилёкас плакал. Плакал так, будто он не был взрослый и был не кузнец, а мальчишка, и даже побитый. Я остановился и стоял растерянный, разинув рот: всего я повидал в своей жизни, но чтобы мужик плакал…

— Повилюк, — позвал я тихо, чтобы никто не услышал. — Слышь, Повилюк… Ну чего ты?

Он вздрогнул, обернулся, посмотрел на меня, не узнавая, а потом утер кулаком глаза и так же тихо ответил:

— Папашу жалко.

Сказал он это и опять отвернулся, провел рукавом по носу, потом обернулся и уже сердито сказал:

— А тебе тут какого черта?

— Повилюк, там гости Ализаса подпаивают.

— Где? — встрепенулся он, сразу забыв свою злость. — Кто подпаивает?

— На дворе. Прямо из кувшина дают и еще подливают…

— Идем, — оборвал он меня.

Ализас уже сидел на пороге избы, широко раздвинув кривые ноги, держась руками за дверной косяк. Рыжие его кудлы упали на лоб, глаза мутные, лицо перекосилось.

— Давайте еще, подавайте! — кричал он. — Выпил и еще выпью, и поцелуйте меня в зад, коли хочется, вот что!

— И пей, плюй на всех! — кричал один из гостей, уже сам порядком пошатываясь, и лил пиво из кувшина мимо стакана. — Ты пей, король вшей!..

— Слышишь, что говорит? — пихнул Ализаса в бок другой гость. — Пей, тебе говорят, король вшей, паршивый кошкин сын.

— Пей, пей! — кричали и другие вокруг.

Повилёкас протиснулся сквозь толпу к Ализасу, обхватил его руками.

— Ну, мужики, — сказал он весело. — Вы его поили, хорошо поили, а теперь я напою, как еще никто не поил!

— Хо-хо-хо! — радовались гости в ожидании новой потехи.

А Повилёкас потащил Ализаса через двор, поддавая коленом в зад и оборачиваясь к гостям: все ли видели, как издевается? Гости смеялись до упаду. Повилёкас потащил Ализаса за хлева, посадил его, прислонил к стене и утер себе потный лоб.

— Скоты, — сказал без всякой злобы. Сунул Ализасу в рот палец, пощекотал нёбо. Ализас содрогнулся всем телом, уперся руками в землю — и понесло из него как из ведра.

— Тащи его куда-нибудь в сторонку, спрячь подальше от людей, пусть проспится, — сказал мне Повилёкас. — Я с гостями займусь, чтобы не прицепились опять к этому дураку, а то знаешь, с пьяными… Холодной воды принеси ему, — добавил, уходя.

Уложил я Ализаса в сарае, набросал на него сена, немного посидел рядом. Лежал он вялый, изможденный, обессилевший, как мокрый цыпленок, и скоро заснул. А уходя, я услышал в другом конце сарая сильный храп: там спал великий ненавистник Ализаса Прошкус; насосался он никак не меньше Ализаса, только надурил больше, чем он.

На дворе уже сгущались сумерки. Солнце зашло, весь западный край неба горел багрянцем, и на этом багрянце, как большие темные пальцы, выделялись ветви деревьев и их верхушки, колодезный оцеп, коньки крыш, высокие вешала у сарая. По улице мыча возвращались с пастбищ коровы, блеяли овцы, щелкали кнуты подпасков, как щелкали они и весною, когда в первый раз выгоняли стадо, и в начале лета и как будут щелкать они еще многие-многие вечера. С нашего двора спешили загостившиеся соседки. Гнали коров к своим дворам, созывали ягнят, а некоторые, уже поймав их, несли в подоле; ругались, что коровы вернулись тощие, недопасенные, что у овцы нога подбита, а у телки рог обломался, — никто ничего не замечает, ни о чем не заботится, а меньше всех старший пастух Лишай…

— Ходит вдоль поля с зонтиком над головой, разве скотина у него на уме, — решили в один голос. — Вот вам и наняли на второй год: не пастух, а прямо помещик, которого из фольварка вытурили…

Мало-помалу все стало успокаиваться, стихать. Прибравшись по хозяйству, соседки возвращались назад, присоединялись к гостям. А с ними вместе приходили и ребятишки, пробирались пригнавшие скотину подпаски, прибывала молодежь, которой сегодня не удалось потанцевать: раз похороны в деревне — нельзя. Вскоре изба наполнилась народом еще больше, чем днем, галдели еще больше, чем днем. Каждый спешил урвать чего-нибудь под конец поминок, выпить и закусить всем, что полагается, а на добавку и тем, что не полагалось. Поэтому шум и гам раздавались по всем закоулкам, каждый веселился, как умел и разумел, только без песен, без танцев, без хороводов, чтобы не оскорбить память усопшего, не огорчить радушных хозяев.

Около полуночи запахло гарью. Кто-то бежал в темноте от сарая и кричал:

— Горим, горим!..

И в самом деле возле сарая плясали языки пламени, играли мелкие отсветы. Рассыпая искры, поднимался вверх дым, колыхался в воздухе и уходил по ветру.

Зашевелились, засуетились наши гости, бросились, кто стоял на ногах, хоть и пошатываясь, и, держась за стены, хватали, что кому под руку попало: лопаты, жерди, колья, кое-кто и дугу из брички прихватил или оглоблю выворотил — спешили на место пожара забить огонь. Многие бежали с фонарями, некоторые с карманными фонариками — «батарейками», и вскоре весь двор заиграл, засверкал огнями. А горел не сарай. Горело прошлогоднее огребье, сваленное Казимерасом возле сарая, когда убирали под навесами. И не столько здесь было огня, сколько крика, шума, лязга ведер, желания показаться перед другими самым смелым, смышленым и умным. Огонь мигом затоптали, залили, огребье раскидали ногами по току. И вдруг всех озадачил вопрос: кто поджег?

— Из мести это, не иначе, — твердил Алешюнас. — Ты, Казимерас, подумай, кто на тебя зуб имеет…

Уже проспавшийся и снова изрядно дернувший Прошкус суетился во время суматохи больше всех. Теперь он сорвал с головы шапку и крикнул:

— Не иначе так, как бог свят, не иначе! Истинную правду говорит Алешюнас. Казимерас, подумай, теперь ты — хозяин в доме.

— Кто будет поджигать, — отозвалась из темноты какая-то баба. — Забрел какой-нибудь растяпа с трубкой в зубах, зазевался, уронил искру, вот тебе и весь поджог…

— Казимерас, не слушай! — крикнул Прошкус. — Не слушай баб, пропадешь! Святые слова тебе говорю, не я буду, если не найду тебе поджигателя. Так и знай: не я буду!

Люди одобрительно зашумели, косились при свете фонарей один на другого и хоть не говорили, но явно подозревали друг друга. И тут, почесываясь, вылез из сарая разбуженный криками Ализас. Он хмуро моргал заспанными глазами, не понимая, что вокруг делается и зачем собралось здесь столько народу.

— Ага-а, что я говорил! — злорадно крикнул Прошкус. — Вон кто! Это он, крапивник, пустил тебе петуха, Казимерас! Держите его!..

— Держите поджигателя! — раздались в толпе пьяные голоса.

Ализас, все еще не понимая, улыбнулся совсем как дурачок и плюнул по старой привычке через уголок рта:

— Ну, чего еще тут?

— Да он плюется! — опять крикнул кто-то в темноте, за спинами толпы. — В глаза плюется!

Я обернулся. Это был Алешюнасов сын: веселый, бойкий, ухмыляющийся. А Прошкус уже подскочил к Ализасу, схватил за плечи, встряхнул…

— Беги, Ализас! — крикнул я в испуге, ища глазами Повилёкаса.

Но Повилёкас опять как в воду канул — нигде не видать. Ализас пошевелился, высвободил плечи из рук Прошкуса и юркнул в темноту, куда-то на зады.

— Лови, лови! — заорал Прошкус, бросаясь вслед за ним.

Пустились в погоню и другие гости, даже те, кто до сих пор только стоял, смотрел и слушал, ни во что не вмешиваясь. Видать, бегство Ализаса всех обозлило.

Мужчины с треском выламывали колья, прыгали через заборы, некоторые хватались за поводья лошадей, садились верхом. В темноте только и видно было, как там и сям светились фонари. И все неистовее орали люди:

— Держи, не пускай!

— Хватай! Нынче Дирду поджег, завтра всех сожжет!..

— Дай, дай этому выродку, чтобы знал!..

— Невиноватый небось не побежит!..

Со всех сторон раздавались крики; и от изб, и от огородов, и даже издалека, от полей, утопающих в летней ночи. Слышались топот бегущих людей, цоканье копыт и ржание погоняемых вскачь лошадей, треск ломаемых заборов. Словно грянула война или начался мор во всем приходе.

— Ага-а-а!.. — донесся издали злорадный голос Прошкуса. — Ты — убегать? От меня убегать, ха!..

Вскоре из тьмы вынырнул и он сам. Сидел верхом и погонял лошадь, а за лошадью, привязанный за руки вожжами, бежал рысью Ализас: запыхавшийся, с царапиной через все лицо, со сверкающими злобой глазами. Он и не пытался освободиться от привязи, только смотрел исподлобья на сбежавшихся людей, как попавшийся в западню хорек, готовый в каждого вцепиться зубами.

А людей сбежалось множество. Галдеж кругом поднялся, как на ярмарке, когда мужики кончают распивать магарыч и вываливаются из трактиров на площадь. Галдели и злобно и без всякой злобы. Многие были довольны и веселы, заранее наслаждаясь предстоящим развлечением.

— Задайте ему, задайте ему! — кричал Алешюнасов сын, подбегая то к одному, то к другому. — Пусть он узнает, крапивник!..

Прошкус соскочил с лошади, хотел было повалить Ализаса наземь. Тот задвигался, уперся широко расставленными ногами. Тихо процедил:

— Только тронь.

И так взглянул на Прошкуса, что тот оробел и стал оглядываться по сторонам, точно прося помощи.

— Ну, ну, не балуй! — крикнул он на Ализаса, хотя тот ничего не делал, а только стоял и смотрел на него, не сводя глаз.

— А может, и не виноват мальчишка, — с сомнением сказал кто-то в толпе. — Отпусти ты его, Прошкус. Идем лучше пиво пить…

— Как не виноват? — вскинулся Прошкус. — Весь день по всем углам палил папиросы, да разве в его годы курят? Не виноват! Так, может, я это поджег? Или ты? Эх, чего тут долго глядеть, всыпать ему, чтобы знал, и дело с концом.

Замахнулся на Ализаса. Но его опередил Алешюнас. Выступил из толпы в своих сапогах с короткими голенищами, подошел, треснул Ализаса по шее, повалив его наземь, и сел верхом на ноги.

— Снимай с него штаны, всыпь! — сказал спокойно, сам расстегивая Ализасу гашник. — Ты, Прошкус, обхвати ногами голову, — поучим и отпустим, пусть идет себе на здоровье!

— Задайте ему, задайте ему! — все веселее кричал Алешюнасов сын.

А лежащий на земле Ализас молчал. Только лицо его как-то потемнело, стало незнакомым. Прошкус стащил с него штаны, некрасиво оголив зад. Люди весело загалдели, глядя на это зрелище; раздался смех. Алешюнас положил Ализаса ничком.

— Какого ты черта — секи!

Тут уж я не вытерпел, сам не помню, как подскочил к Прошкусу и хватил зубами за руку. Прошкус взвыл, размахнувшись, отшвырнул меня в сторону. Опять раздался кругом смех, а потом сердитый голос Аквили:

— Не бейте Ализаса! Плохо будет, не бейте!..

Но и ее схватили, оттолкнули. Ругаясь и тряся укушенной рукой, Прошкус снял с себя ремень, обвернул один конец вокруг запястья, хлестко размахнулся пряжкой и с оттяжкой ударил Ализаса.

— Не бейте! — кричала Аквиля. — Нельзя его бить!

— Хо!

— Хе-хе!..

— Го-го-го!.. — гоготали поминальщики, обступив избиваемого Ализаса, встречая ликованием каждый новый удар Прошкуса.

Ализас лежал, уткнувшись лицом в землю. Молчал. Даже не вздрагивал от ударов.

Повилёкаса не было. И Уршулите нигде не было. Стало быть, некому было помочь Ализасу. Я искал их всюду, обежал не один и не два двора, зады и огороды. Нет, не было их. И когда я вернулся назад к веселящимся поминальщикам, Алешюнас все еще сидел верхом на ногах Ализаса, а Прошкус еще хлеще заносил пряжку ремня и, опуская вниз, приговаривал:

— Это тебе за кобылу Гальвидиса! Это за насыпка! За живодера!

И бил, бил, бил…

Утром я навестил Ализаса. Лежал он в половне, куда мы с Аквилей утащили его, когда у Прошкуса рука устала махать ремнем. Это была та самая половня, где в первый день после моего приезда Ализас искал золото, а я не поверил ему. Теперь я знал, что золото в самом деле есть. Но Ализас теперь был такой, что, сколько ни говори ему о рогожке с золотыми старого Дирды, о том, как Салямуте сняла заклятие, о том, что нужно найти этот клад и поделиться пополам, — ничего не шло ему в голову.

— Всю ночь бредил, — сказала Аквиля.

Она лежала рядом с ним и смачивала ему губы мокрой тряпицей. Губы у него искусаны до крови, потрескались, почернели. Да и все лицо Ализаса, опухшее от ударов и злых слез, так до сих пор и не отошло: набрякло, как обитое яблоко, почернело, местами посинело. Глазами он уперся куда-то под крышу, где шныряли ласточки и чирикали воробьи, глядел не мигая.

А солнце уже взошло. Наискось прорезало щели в стене сарая, врывалось в середину половни, а где ворвалось — там мелькали золотые облачка пыли, серебром отливала паутина в углах, подрагивал в стене оживший — может, прошлогодний, а может, и позапрошлогодний — ржаной колос, уже отдавший налитое зерно и высохший, как высыхают люди к старости. А снаружи жался к стене хрусткий тмин, весь освещенный солнцем, и блеск его зелени отражался даже в половне. Пряно пахло росистой травой, крапивой, малиной.

Сел и я возле Ализаса, положил в головах краюшку хлеба и то, что удалось стащить со стола у гостей. Тут же стоял горшочек молока, обвязанный холщовой тряпицей, на соломе была ложка, бутылка с водой — все это Аквиля принесла. Придвинулся я к больному:

— Очень тебе больно, Ализюк?

Не ответил, лишь чуть-чуть пошевелил губами. Нагнулся я, прислушался — Ализас тихо пел:

Я выбежал из половни.

Кончились поминки. Разъехались, разошлись гости. Тишина водворилась в доме. Все еще говорили вполголоса. Женщины не готовили ни завтрака, ни обеда, ни ужина — мы доканчивали остатки с поминального стола. Много их было, этих остатков. Куда ни погляди, то какой-нибудь обмусоленный кусок мяса валяется, то ломоть пирога с объеденной коркой, мосол с невысосанным мозгом… Многое испортилось, покрылось зеленоватой плесенью, вызывало тошноту, а все божий дар, не кинешь через забор. Все подобрала хозяйка, каждый кусочек отыскала. Ели мы всухомятку, запивая глотком браги, а нет, так и холодной водицей. На столе ни горячих щей, ни теплой картошки, ни капли молока — даже на языке горько. А старуха не нарадуется.

— Вот, слава богу, еще денек долой, сало до другого раза уцелело, к страде или для нежданного-нечаянного гостя…

— А теперь, мамаша, не страда? — пробормотал Казимерас, через силу проглатывая кусок. — Третий день рожь косим.

— Да разве не поевши косишь, сыночек? — отозвалась старуха. — Разве голоднее, чем при папаше?

Казимерас смолчал. Ничего не говорили и другие. Старуха явно заступила место старика Дирды: взяла все ключи и привязала их себе на пояс, сама будила всю семью по утрам, присматривала за посудой и чуланом. Стала она вроде как старшей в доме. Куда идти, что делать — обо всем ее спрашивай. Сыновья и Салямуте сильно хмурились — новый барин сел на шею, — но до поры до времени молчали. И опять все шло так, как и раньше, когда в избе лежал живой старик. Только и было нового, что Пятнюнас, как пристал к дому во время поминок, так и не отходил: то и дело, дерг да дерг за щеколду нашей двери. Придет и шепчется по углам с Салямуте — о чем-то сговариваются и не могут сговориться, — на всех прочих в доме он косится. Братья при Пятнюнасе ничего, будто и не видят его, лишь Повилёкас бросит взгляд и улыбнется про себя.

А тут вдруг в одно воскресное утро Юозёкас пропал из дому. Ничего никому не сказал, не предупредил и не позавтракал. Старуха забеспокоилась: пора в костел, лошади запряжены, стоят у ворот, а не все в сборе. Но Юозёкас вернулся так же неожиданно, как и ушел. Перед самой обедней. И не один, а привел за руку какую-то бабенку. Бабенка невысокая, сутуловатая, голова у нее как-то нескладно посажена на плечах, шея кривая, нос длинный, а рот прорезан наискосок, только гляди и удивляйся: словно кто-то провел ножом от подбородка к уху и оставил так. И от этой косины глаза бабенки тоже казались раскосыми, а одно ухо было чуть повыше другого, даже лоб какой-то косой. На ней была толстая узорчатая посконная юбка, сильно отдувающаяся спереди.

— Да что же это такое? — ударила старуха себя по ляжкам. — Куда ты, сынок, Дамуле привел?

— Женился я.

Кругом все рты поразинули: Юозёкас заговорил! И еще как заговорил!

— Ты с матерью не шути, — первой опомнилась старуха. — Не такое теперь время…

Да Юозёкас и не шутил. Ничего он и не сказал. Лишь тянул Дамуле за руку, вел ее в избу.

— Молодчина! — среди всеобщего остолбенения вдруг рассмеялся Повилёкас. — Так и надо, брат.

Салямуте словно кто зад подпалил. Взвизгнула она, как кошка, на которую наступили, бросилась к дверям, остановилась, развела крестом руки, как Иисус Христос перед костельным домом, прижала ладони к косякам.

— Не пущу! — завизжала. — Не пущу, пока я жива, в нашу избу! Мамаша, ты видишь? Скажи ты мне, мамаша, видишь? Молчальник-то наш безгласный, слыхала ты? Безъязыкий этот? Молчал-молчал, как истукан, а тут на тебе… Дамуле в дом привел! Веди куда хочешь, девай куда хочешь, здесь ей нет места. Не пущу-у!

Юозёкас подошел к двери, не выпуская руки Дамуле, свободной рукой взял Салямуте за плечо, встряхнул. Та стремглав вылетела на двор. Тогда он преспокойно ввел Дамуле в избу, притворил за собой дверь.

Салямуте обрушилась на мать:

— Не говорила я, что так будет? Мамаша, милая, не говорила я разве? Куда же мне теперь деваться? Придет Пятнюнас, а куда я его посажу? Весь век работала, трудилась не покладая белых рук, а теперь… как сиротинушка, как последняя из всех, скамейки для гостя у меня нет!..

Разжалобилась, расплакалась. Старуха стояла растерянная, поглядывая на Казимераса, на Повилёкаса, на меня.

— А пастушонок чего тут торчит? — сказала сердито. — Дела у него нет?

— Мамаша, да ведь и я ничего не делаю, — отозвался Повилёкас.

— Ты за него не заступайся. Наслушается, а потом будет по дворам бегать, болтать про наши беды. Берись за дело! — сказала сердито. — Слова нельзя сказать без того, чтобы чужой не вертелся рядом! — крикнула она и вошла в избу.

Вслед за ней, подпрыгивая, все время забегая вперед, заторопилась Салямуте. А за ними и весело улыбающийся Повилёкас. Казимерас остался во дворе. Постоял-постоял и сел на скамейку у стены. Долго молчал, подперев ладонями голову.

— Так-то, — сказал тихо.

А меня ужасно тянуло в избу. Ну да как тут, к черту, усидишь, когда в избе и Дамуле, и Салямуте, и… И я ушмыгнул от Казимераса, потихоньку подобрался к сеням, оттуда — в избу, все остерегаясь, озираясь, чтобы не сейчас, не сразу выгнали меня опять.

В избе никто ко мне и не обернулся. Не о том была у всех забота. Лишь Повилёкас, стоя у ларя с мукой, повернул ко мне голову и живо подмигнул, будто говоря: «Вот и опять у нас весело!»

Дамуле была посажена в конце стола. Сидела она, опустив глаза под стол. Возле нее села старуха; она далеко протянула вперед усталые ноги и глядела на них. Юозёкас оперся на локоть у другого конца стола, курил цигарку, пуская вверх густой дым. А Салямуте все время бегала вокруг, никак не могла постоять, успокоиться, места себе не находила.

— Так ты уж тяжелая, ждешь теперь, бесстыдница? — говорила старуха. — Да как же это, пресвятой боже! Как приключилось это?

Дамуле упорно молчала, все глядя под стол.

— Чего же ты молчишь, почему ничего не говоришь? А может, совсем не Юозёкас виноват!

— Юозёкас… — Дамуле задвигала ногой под столом, все еще не поднимая глаз.

— Как же это могло стрястись, не дай господи? Ума у тебя в голове нет или, живя в одиночку, ошалела?

— Откуда я знаю? — Дамуле опять задвигала под столом ногой. — Взял за руку, повел в кусты…

— Кто взял?

— Ну, Юозёкас… Взял за руку, повел…

— Юозёкас! А ты и рада бежать, куда парень тащит. Ишь ни с того ни с сего взял и повел.

— За руку взял…

— А кого в кумовья позовешь? — завизжала Салямуте. — Может, выкреста Йоселя позовешь? Да и тот плюнет, не посмотрит в твою сторону! «Повел, повел…» — передразнила она. — Мало ли чего парню захочется, а ты сразу бежишь, задираешь юбку?

— Погоди, Салямуте, помолчи, — успокаивала ее старуха, а сама опять обернулась к Дамуле. — Где же у тебя глаза были, деточка? Как же это ты так, прости и помилуй господи! Или ты на наше добро позарилась? Завладеть нашим домом хочешь? Из-за этого ты и стыд, и заповеди господни позабыла.

— Не спрашивай, мамашенька, не спрашивай! — опять взвизгнула Салямуте. — Конечно, ей только наше добро нужно, кобыле этой!

Дамуле все еще глядела под стол, не шевелилась, не поднимала глаз.

— Он во время майского молебствия…

— Что во время майского молебствия?

— Повел…

— Чтоб ты провалилась со своим «повел»! — оборвала ее старуха, вконец потеряв терпение. — И нашли когда — во время молебствия. Люди священные песнопения поют, господа славят, а вы оба… скоты поганые. И как вас на месте громом не разразило! Как матушка-земля носит таких охальников!

Кричала, орала старуха, вспотела даже, и ее праздничный платок сбился с головы. Наконец задохнулась, устала. Отвалилась к стене, глубоко дыша. А возле сидела Дамуле, все так же упорно опустив глаза, не оглядываясь. Юозёкас курил молча, спокойно пуская дым в потолок, словно вовсе и не о нем была речь и вовсе не его дел здесь касались.

— Так чего же молчишь, как мертвая, — опять встрепенулась старуха. — Так уж обессилела от распутства, что слова не можешь выдавить? Ишь опустила глазки, ровно святая Мария Магдалина, а глядит в собачью ризницу! Ты людям в глаза гляди, а не под стол! — почти выкрикнула она. — Может, ты первая вскружила Юозёкасу голову, втянула в беду? Другую небось в кусты не повел, а тебя вот повел! Как малого ребенка, как ангелочка несведущего, не сказав ни слова. Воистину уж!..

— Да Юозёкас сказал…

— Что сказал?

— «Не съем, не съем»…

Повилёкас фыркнул и зажал рот рукой, потому что старуха больно уж грозно поглядела на него. Дамуле подняла голову, неторопливо обвела глазами избу и не то улыбнулась, не то стянула свой косой рот.

— Хорошо здесь, — объявила. — В избе будем или в чулане придется?

— А тебе где больше нравится? — спросил Юозёкас, глубоко затягиваясь дымом.

— Больше здесь.

— Ну, здесь и будем жить, если тебе нравится.

Салямуте разинула рот, услышав это, и лишилась речи. Повилёкас у ларя опять фыркнул и уже не закрывал рта, а смеялся всем в глаза.

— С приплодом, мамаша, — сказал весело. — С богатой невесткой!

Старуха вздрогнула, обернулась, долго смотрела на нас помутневшими, ничего не видящими глазами.

— Опять этот негодник здесь! — плача, застонала она. — Господи, прямо светопреставление: в своем же доме негде человеку приютиться, негде укрыться от чужих глаз. Гоните его прочь от меня, несчастной, чего стоите все!

Старуха еще продолжала ныть, а Салямуте уже вскочила со скамеечки и стала приближаться ко мне с видом, не предвещавшим ничего доброго. Я поскорее дал стрекача — от греха подальше.

А у избы на скамейке все сидел Казимерас. Так же подперев голову ладонями и глядя на цветущий лиловый борец под ногами. Руки у него были огромные, с сильно вздутыми жилами, с далеко отставленными большими пальцами. Поворочал, видно, этот человек за свою жизнь немало мешков, и вилами поработал, и бревна поднимал, и веревок, видать, много свил… Не собаку же поглаживал, что так вздулись жилы! А теперь сидел, взявшись натруженными руками за голову, и лишь кадык под подбородком ходил вверх-вниз, вверх-вниз…

Никто уже больше не направлялся в костел. Кто шел пешком — ушел, и кто ехал верхом — уехал. Вся деревня опустела, всюду спокойно и так тихо, как это бывает только в летнее воскресенье во время обедни, когда в садах пчелы собирают мед, а в тени малинника поет пьяный от солнца комар, ожидая на похмелье вечерней прохлады, и когда по празднично утихшим полям плывет далекий звон костельных колоколов — такой легкий и летучий, что скорее увидишь его в дрогнувшем овсяном колосе, чем уловишь ухом. Из сада прилетела пчела, села на цветок борца, нажала ножками на нижнюю лопасть и влезла в середку, в пахучий желобок. Опять сомкнулся цветок, будто ничего не было и пчела не прилетала. Лишь отяжелевший желобок пригибал стебель цветка.

— Так-то, — сказал Казимерас еще тише, чем в первый раз.

Задрожал цветок борца, раскрылась нижняя лопасть и выпустила пчелу на волю. Не долго медля, опустилась она на другой цветок, опять нажала ножками на нижнюю лопасть и опять влезла в желобок.

— Так-то… — повторил Казимерас, наблюдая глазами за трудами пчелы.

Из избы вышла заплаканная старуха, села возле сына.

— Что же теперь будет, Казимерас, сыночек? — У нее задрожала нижняя губа. — Эта злодейка уж избу захватила, в чулан меня выпирает…

— Чего хотели, то и получили.

— Скажешь тоже, сынок. Разве мы эту клушу хотели, не приведи господи? Скажешь ты, словно ножом по сердцу…

— А что же, мамаша? Саличя вам плоха была, заранее отмахивались от нее, как от мора какого… Так чего же теперь?

— Какая Саличя?

— Та самая, мамаша. Сколько раз хотел привести в невестки, а вы пускали? К воротам не подойди. До полусмерти загоняли меня с этим Жегулисом, все свататься посылали: подавай вам с приданым, подавай богатую, подавай такую, подавай сякую… Вот и дождались: теперь Дамулите на голову села. Так чего еще, мамаша, сетуешь? Чего добивалась, то и получила.

— Говоришь не как сын, как злодей, говоришь. Разве я не хотела Саличю? Коли обо мне речь — которая тебе понравилась, ту и веди к алтарю. Сам ведь знаешь. Пеликсюкас, вечный покой ему, не хотел какую попало, он же заправлял всем домом. А я… что я могла? Во всем была папашина воля…

— «Папашина, папашина». Когда папаши не стало, когда он больше не может пхнуть вам в зад, так вы всех собак на него вешаете. Папаша был такой, папаша был сякой, всех грыз, всех прижимал… А где же ты, мамаша, была? Чего ты сама глядела? Где были все вы? Так уж ничего и не могли ни ты, ни Салямуте?

— Я тебе как доброму сердце открыла, а ты вон как меня, сынок, — заплакала старуха. — Ищи теперь вчерашнего дня. Где была, чего смотрела? Пожалел бы мою старую голову, сынок… Поседела, постарела, дрожа перед отцом за всех, вечный ему покой, всю жизнь боялась его как огня…

— Ты, мамаша, боялась, Салямуте боялась, Повилёкас боялся, я боялся… Все хороши. А Юозёкас вот не боялся. Юозёкас молчал. Видел, что отец уж из ума выжил, что языком тут не поможешь, и молчал, ждал. И дождался теперь, сделал так, как ему нужно. Помалкивал, а теперь — хозяин, не сравнишь его с нами, с дураками.

— Какой он тебе хозяин! — разъярилась старуха. — После отца — я старшая в доме!

— А старшая, так чего теперь плачешь?

Старуха промолчала.

— Поклонишься, мамаша, ты перед Дамуле, и еще как низко поклонишься. Покомандует она еще над нами всеми.

— Я ее вон выгоню.

— А она в суд подаст из-за ребенка. Опозоришься на весь приход, перед родичами краснеть будешь.

Старуха смолчала.

— А я работал, как вол работал, — опять заговорил Казимерас, — хуже батрака, хуже помещичьего батрака в имении, как раб какой… А что у меня есть? Что мне теперь осталось? Чего же ты молчишь?

— Я разве знаю? Не съест же нас эта кикимора. Авось потеснимся как-нибудь, авось уместимся все в одном доме?

— И посадим Юозёкаса себе на голову? Чтобы он тут один над всеми командовал, вместо отца брюзжал и грыз?

— Чего ты хочешь? Если уж тебе очень нужна Саличя, не можешь без нее, так приводи, я благословлю…

— Куда я ее теперь приведу? Две невестки у одной квашни?

Помолчал Казимерас, взглянул на мать, твердо сказал:

— Делиться надо.

Старуха вздрогнула и перекрестилась:

— С ума ты спятил, сынок, лукавый тебя попутал. И как язык у тебя поворачивается — такое святотатство?.. Или ты берись верховодить, или устраивайся как-нибудь еще, а делиться я не позволю, слышишь? Только начни делить да дробить, не то что дома, косточек своих не соберешь.

Казимерас опять помолчал.

— А может, его и не было, матушка. Может, у нас никогда и не было дома?

Старуха, выпучив глаза, молча смотрела на Казимераса, не находя слов для ответа.

А пока она так смотрела, хлопнула наружная дверь, на двор с криком выскочила Салямуте, красная как бурак, волосы растрепанные, лицо расцарапанное, в кровище. А за ней — Дамуле.

— Не ты хозяйка, я хозяйка, — сказала Дамуле, став у порога и судорожно подергивая головой в одну сторону! — Мой Юозёкас, не тронь Юозёкаса…

— Мамаша! Видишь, мамаша? — вереща, рыдала Салямуте. — Она не только жить пришла, она драться лезет! Видишь, как исцарапала меня, дикая кошка, видишь, мамаша?

— Не тронь Юозёкаса, — опять задергала головой Дамуле.

На двор вышел и Повилёкас. Смеялся очень весело, науськивал Дамуле на Салямуте.

— Дай ты ей, чего лезет к чужим мужьям!

— Сам дай, — прошепелявила Дамуле, скорее довольная, чем сердитая.

— Что там стряслось? — спросила старуха.

— Да Саломея бросилась бить Юозёкаса, — смеялся Повилёкас, — ну, а Дамуле, не будь дурой, заступилась за возлюбленного. Ох, если бы ты видела… — И он опять разразился смехом.

— Началось! — сказал Казимерас.

Раскололась семья. Дамуле с Юозёкасом, как вошли в избу, не только больше не ушли, но еще сняли с перекладины старухин платок, юбки Салямуте и все выбросили: очищали место для жилья.

— Мне чужого не надо, — шепелявила Дамуле.

А Юозёкас поддакивал ей:

— Что имеем — свое имеем, а чего не имеем, то еще будем иметь.

Старуха и Салямуте перебрались в горницу, жались на одной кровати. Снесли сюда и одежду, и деревянные башмаки, и все сокровища из ущелья. Даже бочонок с рассолом вкатили — чтобы все было на месте. В избу заходили только по утрам, когда надо было топить печь. Дамуле впускала их беспрекословно, но старуха сначала сама артачилась, брюзжала. А что ей было делать, когда все садились за один стол, из одних припасов варево ели. Уступила невестке-кикиморе. По утрам топила печь, ставила горшки с варевом, пекла лепешки, толкла картошку на подливку. Невестка-кикимора неотступно ходила за нею, хватала свекровь за руку, учила уму-разуму:

— Не лей столько молока, не из канавы черпаем… Опять же сала чуть не полкуска извела на подливку. Перебьется семья и так, не захиреет…

— Чтоб уж еду для себя жалеть, зачем тогда человеку и жить? И где это видано? — возмущалась старуха.

— Сейчас не пасха, не рождество, чтобы колбасу лопать.

— Колбаса не колбаса, а кусочком-другим можно потешить душу. У нас всегда так бывало: через крап не лили, но и в рот попадало.

— Теперь будет вот так, — шепелявила Дамуле.

— Уж и не знаю, — волновалась старуха. — Нищие мы, что ли?

— Нищие сами по себе, а мы сами по себе.

Старуха разводила руками и плевалась, а спорить с невесткой не решалась. За столом сидели все молча, повесив носы. И было из-за чего. Щи стали жидкими, прямо небо сквозь них видно. Блины водянистые, дряблые, никакой пышности нет, подливка без единой крошки сычуга, кое-где только жир плавает, а больше все вода и вода… С души воротит, в горло не идет. А Дамуле еще пригрозила:

— Блинов каждый день не нужно, сейчас не сенокос, не жатва. Похлебали шей, воздали хвалу богу — и идите работать.

Казимерас ругался сквозь зубы, Салямуте визжала и кричала, а Дамуле делала свое, даже мало говорила, ничего не поясняла. Увидев меня за завтраком, в первый же день сказала:

— Подпаска нечего за стол сажать.

Старуха пробовала возразить:

— Никогда я не отделяла батраков от своих и теперь не буду отделять.

— Я отделю, — успокоила ее Дамуле.

И с того дня я ем на ларе с мукой, у двери, где дают лакать собакам. И ем из черепка, в который раньше не наливали пойла и собакам. И в этом черепке дают лишь последние объедки со стола, да и те еще изрядно разведенные, разбавленные чистой водицей.

— Батрак не побрезгает, — утверждала Дамуле. — Сама была батрачкой, знаю: как проголодаешься, все подчистишь.

— Не баба, а антихрист, — пожимал плечами Казимерас. — Сама была батрачкой, должна бы другим сочувствовать…

— А кто мне сочувствовал? Ты, что ли?

Казимерас не нашелся, что ответить.

— Ну и выбрал ты себе, братец, — повернулся он к Юозёкасу. — Сам черт ее нес, а сатана бросил!

— Если моя плоха, выбери себе лучше, — преспокойно отрезал тот.

Смолчал Казимерас, а отойдя от стола, опять твердил старухе:

— Делиться нужно, чего ждешь, мамаша? Или чтоб совсем на шею сели? Не стану я больше ждать, мочи моей нет.

— И я не стану ждать, — откликнулась Салямуте. — Мне бы только срок после похорон вышел, а там Пятнюнаса за руку, к алтарю, и плевать мне на вас.

— Не позволю дом разваливать, — шамкала старуха. — Пеликсюкас перед смертью так наказал. А отцовское слово свято, оно не уходит с этого света.

— Давно ушло, только ты, мамаша, не видишь, — ощетинился Казимерас. — И какой это дом? Богадельня Дамуле, а не дом.

— Кто виноват, что ты дурак, — вышла из терпения и старуха. — Хотел Саличю, и надо было привести Саличю, чего смотрел другим в рот?

— Как ты сказала, мамаша? — заерзал Казимерас. — Ты как, мамаша, сказала?

— Уступил, посадил эту кикимору мне на шею, а сам окрысился на меня, делиться задумал.

— Вот спасибо, мамаша, — сказал Казимерас каким-то незнакомым голосом. — Вот спасибо, мамаша, за правду, за поучение. Теперь буду знать, как в дураках не остаться. Делиться, и все тут! — вдруг крикнул он во все горло.

— А ты не очень, не очень… Ты гляди, видали мы таких ершистых, с сумой они по дорогам бродят. Мой дом, мое и последнее слово будет.

Казимерас, хлопнув дверью, вышел. Салямуте бросилась к старухе.

— И что только тут делается, мамаша миленькая! Нехорошо так с Казюкасом, не надо было так. Он ли не трудился, за домом не смотрел, он ли не отработал за всех батраков на поле? И его надо пожалеть, мамаша. Тоскует он по Саличе…

— Ты еще тут болтаешь. Если он голую приведет, тогда что Пятнюнасу дадим?

— Мне ничего не надо, мамаша. Что бог даст, то и будет. Я не пропаду. А приданого и Юозёкас не ахти сколько получил. Казюкас не врет: разваливается наша семья. Повилёкас ни днем ни ночью дома не бывает. Я только срока после похорон жду. Разваливается, разваливается наш дом, мамаша, рушится все, расстраивается. Подумай сама, матушка: Казимераса рассердим — где тебе голову приклонить, где век доживать?

— Это ты спрашиваешь? Так ты меня не будешь кормить?

— Если у самой будет что, мамаша, ничего не пожалею, последнюю юбку сниму и отдам. Да откуда быть юбке, когда дом не делишь?

— Что же это выходит? — развела руками старуха. — И ты, стало быть, против отцовского наказа, против живой матери? Так выходит?

— Мамаша, ты сама рассуди. Рассуди и пойми.

Салямуте выбежала за дверь, а старуха осталась одна, разводила руками, бормотала под нос. Салямуте сказала правду про Повилёкаса. Редко показывался он дома. Погас его горн в кузне, ржавела наковальня, печально валялись опрокинутые бороны с затупленными зубьями, колеса без шин и много прочей снасти. Повилёкас иногда приходил ночевать, иногда и не приходил, а переночевав, уходил с утра и пропадал в деревне или в местечке. Что-то там делал, с кем-то сговаривался, но возвращался трезвый, спокойный. И люди стали говорить, что это смерть отца заставила его взяться за ум, обуздала дурачества, делала из него человека, хоть и не сделала еще; дай срок, станет и человеком.

Зато вместо Повилёкаса появился в доме Пятнюнас. Тот теперь дневал и ночевал у нас. Все возле Салямуте как пришитый, все они вместе. Заглянешь ли в сарай или отворишь двери риги, а они стоят оба, милуются. Глядит Салямуте на своего нареченного, голову закинет, тянется к нему, становится на цыпочки, обнимает и не может обнять своими короткими руками. А он тоже не зевает, берет свое среди бела дня, не стыдясь соседей, не спрашиваясь у братьев, облегчая Салямуте дни печали по отцу. И не только дни печали. То, что было у нее под кроватью в горнице, тоже полегчало. Тащил, нес Пятнюнас охапками все, что Салямуте накопила за столько лет, а на попреки старухи отвечал:

— Что у тебя, что у меня — все едино, все на месте. Что тут такого?

А когда так пошло, то все стало разлаживаться и разваливаться. Работал в доме только Юозёкас со своей Дамуле. Другие куда ни пойдут, что ни делают — все кое-как: бросят, рукой махнут, пхнут ногой. Потому у соседей рожь давно свезена и обмолочена, а наша чернела в копнах, прорастала под дождем. Соседи уж лен дергали, а у нас еще горох лежал не собранный в вороха, плакал, осыпаясь, овес на полосе… Ругались соседи на то, что Дирды мешают пасти на жнивье, не косят яровых, грозились выпустить скотину и все потравить. А у наших разве это в голове? Каждый только за себя, ждет раздела, а больше ничего знать не хочет.

И тут вдруг — новость как гром средь ясного неба: пропал Повилёкас. Пропал так, что соседи даже не видели, не слышали родичи, не заметили знакомые. Никто не знал, когда он исчез из дома, куда сгинул. Бывало, пропадет день-другой, а потом опять бродит по двору, насмехается над молодицей Дамуле, задевает Салямуте. И вот — на тебе. Прошла неделя, прошла другая — о Повилёкасе ни слуху ни духу.

А тут и еще новость. Пришел огорченный Подерис. Пропала из дома его Уршулите. Другой день не видать. Не знают ли чего Дирды, ведь Повилёкас увивался за Уршулите? Может, оба куда-нибудь махнули?.. Начали сообща гадать, судили и так, судили и этак — все ничего не выходит, никто ничего не отгадает.

Когда Салямуте услыхала эти новости, то побелела как полотно, схватилась обеими руками за грудь, оперлась на стену — еле на ногах удержалась. Собравшись с силами, вышла, побрела куда-то, а когда вернулась — родная мать ее не узнала: уже не белая она была, а синяя, под глазами черные круги, глаза как у испуганной овцы, дух перевести не может. Все бросились к ней, брызгали водой, терли виски и запястья, уложили в кровать. Лежала она как замокшая колода, на человека не похожа, как будто и не Салямуте. Прибежавший Пятнюнас прямо заревел от огорчения и все настойчиво спрашивал:

— А все на месте, все ли на месте, Салямуте? Ничего не тронуто?

— Что на месте? Чего пристал? Спятил, что ли, не видишь, как она мучается? — замахала руками старуха, наступая на него.

— Так, может, скажет, — отталкивал ее Пятнюнас. — Может, все на месте? Говори, Саломея, — опять лез он к Салямуте.

Та разинула рот, выдохнула:

— Да… все на месте…

И отвернулась.

Пятшонас вздохнул, а Казимерас глядел на него искоса, не то злобно, не то насмешливо.

— Заговелись, не дожидаясь венчания? Одним солодом и свадьбу и крестины отпразднуете?

— Иди ты, дурак, — махнул на него Пятнюнас, окончательно успокоившись.

— О господи, ничего не пойму я, ничего не пойму, — сетовала старуха. — Век прожила рядом, а не видела, что Салямуте так к Повилёкасу привязана, ничего не видела… Ну, не сокрушайся, не казнись, жив твой Повилёкас, куда-нибудь укатил и опять прикатит, Салямуте.

А Салямуте не отвечала, как ни заговаривали с ней. Очнувшись, встала, с плачем выскочила за дверь. За ней и Пятнюнас, все утешал:

— Раз на месте так на месте, а касаемо Повилёкаса, может, и надо поплакать, надо человека жалеть, слезы это — хорошо. Идем, я тебя в березняк поведу, там хорошо поплачется…

Старуха проводила их взглядом. Слезы высохли у нее в глазах, она дернула нижнюю губу, улыбнулась:

— Вот это, скажу, любовь! Кабы меня кто-нибудь так…

И заплакала еще горше.

Казимерас оседлал лошадь. Помчался верхом в местечко заявить в полицию о беде, потом объехал еще раз всю родню, знакомых, приятелей. Человек не иголка, в возу, не спрячешь, если пропал — кто-нибудь да знает, видел или слышал. Не может пропасть живой человек. Вместе с Казимерасом поехал и Подерис, почерневший от злобы, скрипя зубами.

В жаркий летний день шел Пятнюнас из костела и зашел к нам. Он как-то изменился в лице, был встревоженный, обеспокоенный, видать, явился с важными вестями. Салямуте сразу заметила перемену, бросилась обнимать:

— Садись, может, тебе кваску холодного? Просидели мы нынче обедню дома, может, стряслось что? Какие новости?

— Не знаю, что и сказать…

— Неужто ксендз не дал отпущения?

— Да вроде нет…

— Что есть, то и говори, зятек, свои ведь теперь люди, — присела возле него старуха. — И не стыдись, не бойся, не впервые нам про всякие напасти слышать. Как старики говорят, беда не приходит одна…

— Может, и не беда…

Старуха улыбнулась:

— Раз Пеликсюкаса похоронили, а Повилёкас пропал из дома, чего уж хорошего ждать?

Сели обе возле гостя по бокам. Сидели, ждали. А тот пыхтел в конце стола, утирал пот и все еще не решался.

— Может, еще кого позвать, Казимераса или Юозёкаса? — спросила старуха, заметно выходя из терпения.

— Может, не надо…

— Так что же стряслось?

Пятнюнас не выдержал, многозначительно посмотрел на обеих женщин, потом вытащил из кармана четырехугольный конверт, бросил на стол и прихлопнул его ладонью:

— Письмо принес.

Замолчали обе женщины, притихли, глаз не могут поднять: шутки сказать — письмо. Было бы это, скажем, осенью или зимой, тогда приходят кое-какие бумажки из волостного правления… А теперь? Тут уж что-то необычное. Пятнюнас спешил рассказать об том редком случае:

— Встал я утром и, как встал, подумал: день ведренный, думаю, чего бы не сходить в костел? Наваксил сапоги, надел брюки и опять думаю: все парами идут, отчего бы и мне с Салямуте не пойти? Пришел я к вам, а тут…

— А дома остались… — объяснила ему старуха, — домашнюю обедню отчитали… Разве теперь выйдешь из дома? Эта злодейка Дамуле так втерлась, ничего нельзя оставить без присмотра. А кому письмо-то?

— Вам, — ответил Пятнюнас и торопливо продолжал дальше: — Как Салямуте сказала «нет», я и подумал: почему мне одному не пойти? И пошел я, накинул пиджак на плечо. Иду. И Пятрас Макнюнас идет со мной, а Пашаписы едут. Кобыла у них жеребая, скоро жеребиться должна, на каждом шагу спотыкается, а они, видишь, запрягли, поехали! Ну, думаю, не хозяин он…

— А письмо на самом деле мне? — спросила его старуха. — Покажи.

Пятнюнас еще крепче прижал письмо ладонью.

— На почте взял, неужто письма под заборами валяются, — продолжал он дальше. — Обогнали нас Пашаписы, всех запылили, ну, ничего, отряхнулись, не доходя местечка. А обедню сам настоятель служил, только проповедь читать послал викария Баублиса. Вот это уж проповедь была! На пьяниц кричал, а потом за вечеринки… И откуда он все знает? Как по-писаному жарит про девок; чтобы ему пусто было, думаю, этому ксендзу.

— Письмо-то, письмо где? Отдай, не томи, — умоляюще протянула руку старуха.

— Да я, может, не все еще рассказал.

— Мамаша, дай ты человеку рассказать, — сказала Салямуте. — Нашла, когда спешить, — «письмо, письмо»…

— Салямуте верно говорит, — похвалил ее Пятнюнас. — А после проповеди мы по местечку погуляли. Унтулиса из Дауйочян я встретил, зазывал к себе попировать, а потом опять, гляжу, Шуопа из Гинтвилян разгуливает; верхом ом приехал, заодно лошадь подковать, — спешил он рассказывать. — И тут я вдруг подумал: хорошо бы на почту зайти.

— И зашел, и взял, и ладно сделал… Давай же письмо, зятек.

— Сейчас я.

— Мамаша, пятки, что ли, тебе кто припекает? Ведь и читать не умеешь, и в письме не смыслишь.

— Так, может, я и почитаю, — предложил свои услуги Пятнюнас. — Я умею. Три зимы в школу ходил, до сих пор не забыл. Вот зашел я и спрашиваю: нет ли чего в нашу деревню? А тут почтарь и говорит: бери, говорит, Пятнюнас… Вот так при всех и говорит: бери, говорит, Пятнюнас, и отнеси, ты человек надежный, не затеряешь… Мы ведь с ним знакомые, — пояснил он с гордостью. — Ты, говорит, честный, вот и отнеси. Только не читай дорогой. Письма, говорит, свои можно читать, а за чужие в тюрьму сядешь. Поглядел я на письмо и думаю: нужно, думаю, отнести, — кончил Пятнюнас и с довольным видом поглядел на обеих женщин.

Насладившись их изумлением, поднял руку.

— Вот оно — письмо, — сказал и тут же распечатал конверт.

— Как же ты распечатал? — набросилась на него Салямуте. — Разве тебе пишут? Забыл, что почтарь сказал?

— Не ты ли сказала, что мамаша не умеет? Вот я и почитаю, — успокаивал ее Пятнюнас. — Отчего не почитать, раз человек просит? Я почитаю…

— Читай, читай, — торопила старуха.

— Не читай! — вдруг рассердилась Салямуте. — Очень нужно это чтение. Мало ли кто накатает всякой ерунды, все и читать? Да еще в праздник.

— Да ты спятила, Салямуте, или белены объелась? — отозвалась старуха. — Раз письмо пришло, как его не прочитать?

— А зачем это? — не поддавалась Салямуте. — Не горит. Будет время, сами почитаем. Я сама почитаю…

— Когда так, может, мне уйти? — обидевшись, поднялся Пятнюнас, все еще не выпуская из рук письма. — А еще говорили: свои люди, родня…

— Не слушай ее, шалую! — успокаивала будущего зятя старуха. — Муж ей нужен, так теперь сама не знает, что болтает. Садись, почитай, будь такой добрый.

— Салямуте не просит.

Салямуте на самом деле не просила, фырчала, отворачивалась, и ясно было, что ей смерть не хочется, чтобы письмо было прочитано. Пятнюнас как встал, так и стоял у стола с письмом в руках.

— А тебе что? — подлещивалась к нему старуха. — Я сама прошу.

— Можно и уйти.

— Читай уж, читай, подавиться бы тебе этим письмом! — крикнула, выйдя из себя, Салямуте.

Пятнюнас опять сел у стола, начал:

— «Мамаша, пишу тебе я, сын твой Дирда Повилёкас, целую руки и ноги, ибо ты одна у меня, мамаша; не гневайся, прости меня, мамаша, что, не сказавшись, покинул, огорчил…»

Старуха залилась слезами, плакала и улыбалась, набожно сложив руки.

— Сыночек… непутевенький… — прошептала она, прерывая чтение. — Где остальные все? Казимераса позовите и… и Юозёкаса, все почитаем. Так он жив, жив мой непутевенький! Зови всех, Салямуте.

— Еще чего не хватало! — вскинулась Салямуте. — Ноги их здесь не будет, в моей горнице! А если тебе, мамаша, хочется, если тебе здесь не нравится, то иди с письмом к своим хорошим сыночкам…

Взглянула старуха на Салямуте, на Пятнюнаса, покачала головой.

— Читай, зятек, — сказала тихо.

— «Прости, матушка, своего младшего сына, не хотел я быть под башмаком у Дамуле, вот и ушел. Может, больше не увидимся на этом свете, я буду помнить тебя, помолюсь. И ты, мамаша, помолись. А Салямуте спасибо, что отцовы золотые хорошо завернула в рогожу, не заржавели, хватило мне и на билет, и еще купил я сапоги с голенищами…»

Пятнюнас перестал читать. Повернулся к Салямуте, пораженный, смотрел на нее разинув рот; на лице его выступили красные пятна.

— Читай ты, читай, — заерзала старуха. — Чего замолчал на самом главном месте? Какие там золотые, кто завернул?

— Салямуте! — жестко произнес Пятнюнас.

Салямуте фыркнула, надвинула на глаза платок.

— Так-то ты со мною, Салямуте?

— Ну, чего не читаешь, что стряслось? — встревожилась старуха. — Ничего не пойму.

Пятнюнас с трудом проглотил слюну, стал читать дальше:

— «А Подерису скажи, чтобы покачался в моей бричке, когда будет плакать по своей доченьке. Мы оба с Уршулите теперь в Гамбурге, дорогой повенчались и садимся на пароход, поплывем по морю. Страшно будет, но с Уршулите и море неглубоко. И больше мы не вернемся. Подерис обоих бы убил. Мамаша, опять я прошу, прости своего сына, а после еще напишу, когда разживусь и деньги будут. Уршулите кланяется тебе в ноги, и я целую твои белые руки. Сын твой Повилёкас Дирда».

Совсем тихо стало в избе. Салямуте понурила голову, тыкала вязальной спицей в край стола. Молчала и старуха, видать, поняла, что это за золотые. Пятнюнас встал, хотел что-то сказать, но, покомкав в руках шапку, пошел к двери.

— Так уходишь? — обратилась к нему старуха. — Посидел бы с нами, не чужой ведь, чтобы в беде оставлять…

— Может, и чужой, — приостановился тот у двери.

Старуха взглянула на Салямуте, укоризненно покачала головой, опять обратилась к будущему зятьку:

— Когда все хорошо, тогда и чужой пожалеет, а пришла беда, и свой нос воротит. Куда же ты убежишь, где тебе теплее будет? Сядь, посидим, посоветуемся по-людски.

— Не приходится рассиживаться.

— Мамаша, не удерживай его! — крикнула Салямуте. — Пусть бежит куда хочет… Велика важность, жалеть не станем. Найдутся женихи и без него.

— Может, и не найдутся, — топтался у двери Пятнюнас. — Как аукнется, так и откликнется.

— Ну, и иди себе, чего порог вытирать.

— Может, и правда, — добавил Пятнюнас, все еще не решаясь взяться за дверную ручку.

— Салямуте, ты обожди, — успокаивала мать свою дочь. — Чего кричишь на человека? Другой бы на его месте шею тебе свернул за такое дело, а он… Зла тебе не желает, по глазам вижу. А ты тоже хорош, — повернулась она к Пятнюнасу, — соблазнил мою доченьку, обманул, на позор выставил, куда я ее теперь дену?

— Кто кого соблазнил — это еще надвое, а кто обманул — только не я. Когда Салямуте — свое, а Повилёкас — свое, так чего вам от меня надо? Не выходит, как говорится.

— Думаешь, ты мне нужен? — накинулась на него Салямуте. — Я на тебя, дурака, и глядеть не желаю.

— Прощай, Салямуте, когда так…

— Вовсе ты мне, болван, не нужен!

— Салямуте! — крикнула старуха. — Или ошалела?

Пятнюнас отвернулся от двери, постоял, помолчал.

— Может, не станешь ругаться, Салямуте, — сказал тихо. — Когда не нужен, тогда чего цеплялась, проходу не давала? Зачем золотые показывала?

— Потому что земля у тебя есть, избенка есть, — поясняла разъяренная Салямуте, — а ты, болван, совсем мне не нужен. Обожди, куда бежишь сломя голову? — крикнула она, увидев, что Пятнюнас не на шутку собирается уходить.

— Истинно так, я тоже скажу, — вмешалась старуха. — Разве мы голяки, нищие какие-нибудь, сохрани бог? Две дойные коровы отдаю в приданое Салямуте, телку еще вдобавок, лошадь с упряжкой, а что там в сундуке — и не говорю уж. Где тебе теплее будет — сам подумай. Проживете и без золотых.

— Да ведь золото, может, золотом и останется, оно не сдохнет, не сгорит…

Начался долгий торг. Старухе, видать, очень хотелось навязать Салямуте Пятнюнасу, поэтому она перечисляла всякое добро из приданого, доказывала, какую великую выгоду получит Пятнюнас, взяв молодицу в своей же деревне, под боком, сызмала известную, знакомую, с которой столько раз танцевал на вечеринках, с гуляний вместе ходили. Пятнюнас отмахивался у двери, твердил, что не ахти какая слава жениться в своей деревне. Наконец снова выложил свой козырь:

— Какой меркой ни мерь, а того, что в рогожке было, не смеришь.

Замолчала Салямуте, замолчала и старуха.

Пятнюнас укоризненно продолжал:

— Хоть бы еще я не говорил, не учил. Отдай, говорю, мне, не бабьим рукам золотые удержать. Отдай, говорю, спрячу так, что собаки во всей волости не разнюхают. Послушалась меня Салямуте, сделала по-моему? Чего мне теперь слушаться? Не приходится…

Отворил дверь, перешагнул порог, потом опять вернулся, подошел к Салямуте.

— А кольцо-то верни, — промолвил, протягивая руку.

Побледнела Салямуте, подняла голову, смотрела на своего возлюбленного выпучив глаза, не веря, что все кончено, что не будет никакой свадьбы, что станет она для всех посмешищем и, оставшись ни с чем, в позоре доживет свой век.

— Кольцо-то золотое, — оправдывался Пятнюнас. — Пудов двенадцать ржи за него отсыпал. Зачем ему пропадать? Найду другую — опять покупай? Сама подумай, не приходится так…

Сняла Салямуте кольцо с пальца, бросила Пятнюнасу в лицо:

— Чтоб тебе подавиться! Чтоб ты по дороге к венцу повывихивал свои кривые ноги! Чтоб твою кобылу хорьки заездили, а ты сам, ты… ты… шею свернул в болоте!

Ее начало душить. Упала ничком на кровать, уткнулась в подушку и горько заплакала. Пятнюнас старательно завязал кольцо в уголок платка, спрятал в карман и, никем не останавливаемый, вышел, плотно затворив за собой дверь.

— Бог тебя наказывает, — прослезилась старуха. — Бог наказывает, Салямуте. Хотела одна всем завладеть, у меня, у братьев украсть, а бог видит, бог иначе судит, он не допускает несправедливости. Раз не всем, то и тебе нет…

— Черт судит, не бог, — всхлипывала Салямуте на кровати. — Погоди, доберусь как-нибудь до этого Повилёкаса, отрыгнутся ему мои золотые.

Хлопнула дверь горницы, вошел Казимерас, грозно взглянул на мать, на Салямуте:

— Значит, верно?

— Что, сынок? — засопела старуха носом.

— Состарилась ты, мамаша, а врать как следует не научилась — словно воровка, отводишь глаза. Постыдилась бы детей. Одно я тебе скажу: нынче же начинаем делиться!

— Сынок, сынок…

— Довольно! По милости Салямуте Повилёкас уже отделился, — злобно усмехаясь, сказал Казимерас. — Остались мы трое и ты, стало быть, на четыре части и будем все рубить. Чего уж лучше?

— Не дам хозяйство разбивать! Пеликсюкас, вечный ему покой, сказал… — начала было старуха.

Но Казимерас не дал ей кончить.

— Поглядим! — сказал он твердо.

Хлопнул дверью, вышел.

Посреди двора трудились старая Дирдене и Юозёкас, ухватившись за старое тележное колесо. Юозёкас, стараясь вырвать колесо, изо всех сил отталкивал мать и перехватывал обеими руками обод. Старуха и не думала отдавать, пыхтя, тянула к себе, увертываясь от ударов Юозёкаса, и тоже перехватывала обод обеими руками. Колесо вертелось в их руках, и они сами вертелись вокруг него друг за другом и, вертясь, то добирались через двор до клети, то опять оказывались у хлевов. Оба стонали, пыхтели, не имея возможности ни перевести дух, ни отереть пот. Только и слышалось:

— Пусти… уфф… отдай… уфф…

— Ффу-у… сама пусти… ффу-у… отдай.

У ворот стояло несколько соседей… Из ближних садов высовывали головы ребятишки. Глядели и бабы со своих порогов. По всей деревне неслась веселая весть:

— Дирды делятся! Мамаша с Юозёкасом схватилась!

Кто может спокойно выслушать такую новость? Кто в деревне не прибежит поглядеть на редкое зрелище?

И шли многие, если не все. Отрывались от работы, бросив дела, забыв все беды и заботы. Это ли на уме?

Дирды делятся!

На три части раскололся дом. Потому на три, что старуха держалась за Салямуте, ей доверила свою старость, вместе они складывали свое добро. А перед ними стояли оба сына: один — женатый, занявший избу, другой — озлобленный, тяготившийся участью холостяка. Оба несговорчивые, неуступчивые, нетерпимые. Поэтому с утра до вечера на нашем дворе стоял галдеж. Никто ничего не делал, все только высматривали по углам, проверяли, сколько и чего нажито, куда и что положено, как положено, почему положено. А так как один другому и на волос не доверяли, то пригласили, навели всяких свидетелей — всё из людей свободных, праздных, потому что пришла пора косьбы яровых и разумные хозяева работали на полях, заранее отмахиваясь от неприятной канители. Старшим среди свидетелей был, конечно, Прошкус. После избиения Ализаса он чувствовал себя здесь как в собственном доме, пользовался кое-какими выгодами и даже пробовал покрикивать. Раскол семьи был для него сущим праздником. Всюду он был впереди, везде совал нос, всех вел за собой, а пуще всего норовил присесть к столу, набить рот сыром, колбасой. Не чурался он и рюмки, подавая пример другим свидетелям. Поэтому наша изба шумела, как потревоженное осиное гнездо, наполнилась семейной грызней и песнями свидетелей.

А уж сколько брани, споров, ругани и крика поднималось вокруг каждой малости! Решил Казимерас взять себе бревна, срубленные еще отцом и сложенные под навесом. Объяснял он это необходимостью строить избу себе и своей жене, потому что во что бы то ни стало женится.

Юозёкас вцепился в эти бревна зубами и ногтями и не думал уступать их.

— Доплатим деньгами, зачем бревна брать? — предлагала Дамуле. — Бревна оставь, мы будем строиться.

— Что вам строить? Заняли избу, а у меня крыши над головой нет.

— Мы будем строиться, — поддерживал жену Юозёкас, не обращая внимания на объяснения брата.

— Дай вам, так вы все захватите, — верещала Салямуте. — Вавилонскую башню себе стройте! Мамаша, ты тут старшая, скажи им, чтобы не трогали! Мне пригодятся эти бревна.

У старухи голова кругом шла. Хоть жила она в согласии с Салямуте, но и другие были не чужие. Старалась ни одного не обидеть, а кончилось дело еще худшей сварой.

Кое-как сладились: бревна оставили Казимерасу, сарай на снос отдали Юозёкасу, новая горница отошла Салямуте. Потом все шли в хлева. Тут опять беда — одному не хватило телки. Трое получают по телке, четвертому — нет. Судили и так и этак, ничего не выходит.

— Бери вместо телки хомут, — предлагала Дамуле Казимерасу.

— Какой хомут? — не понял тот.

— На перекладине в сенях висит, хороший хомут.

— Когда хороший, так чего он висит? — уставился на нее Казимерас. — Смеешься ты надо мной? Мы давно уж хомутом не пользуемся, левая клешня с трещиной… Сама бери вместо телки!

— Сама бери, — одобрил Прошкус, стоя в сторонке.

— Мне и телка пригодится.

— А мне и подавно.

Схватились не на шутку. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не старуха. Вздохнула она, поглядела на детей, жалобно сказала:

— Коли такова божья воля, что уж поделать, возьму этот никудышный хомут себе.

— Как это себе, как себе? Взбесилась ты, мамаша! — раскричалась Салямуте. — Столько всякого дерьма набрала, куда ты денешь этот хомут?

Но старуха, видимо, твердо решила взять ненужную вещь.

— Сколько уж я стерпела обид, стерплю и эту, — сказала она, опустив глаза.

— Стерпишь, мамаша, — весело подтвердил Прошкус. — Человек ради чужих сколько терпит, а как же мать ради своего дитяти не стерпит? Все стерпит, все до капельки!

Салямуте фырчала, отводила глаза, Юозёкас счастливо улыбался, восклицал:

— Теперь дальше. Еще что осталось?

— Дальше, дальше, — одобрительно орал Прошкус.

Целыми днями шел раздел. Пока все поделили, пока проверили, пока каждый отвел скотину в свое стойло, пока из всех закоулков выволокли разную утварь и рухлядь и отдельно осмотрели каждую вещь, — все извелись, сбились с ног. Ходили с почерневшими лицами, с осоловелыми от бессонницы глазами, шатаясь, как после болезни, и злые, как осы. А делить еще было много чего, и все время находился новый скарб: в какой угол ни заглянешь — накоплено, навалено за многие годы всяких вещей, нужных и вовсе не нужных, отживших свое, но требующих дележа. И опять начинались крики, грызня и ругань. Когда под конец пришли в сарай делить сено, то уж не могли смотреть друг на друга, не содрогаясь от злобы и ненависти. А делить сено — новая трудность. Сначала стали делить охапками, но охапка охапке рознь: как ни старайся сравнять, как ни обивай граблями, глядь — одна вышла как будто подлиннее, другая покороче, но поплотнее, и вроде весит больше. Начнут ее обдергивать, а Дамуле шепелявит с обиженным лицом:

— Свою небось не общипывал, мою охапку щиплешь.

Положат ворошок назад, тогда уж Салямуте кричит:

— Конечно, все только Юозёкасу да Юозёкасу обжираться.

И опять крики, ругань, даже стены дрожат. Смеются, хохочут соседи, подшучивают подвыпившие свидетели.

А тут, как нарочно, во время этой дележки нашли засунутое в сено колесо. Кто засунул, зачем засунул — все молчат. Не знают, что и делать с ним. Колесо старое, обод рассохся, спицы расшатались, гроша медного не стоит, а все-таки колесо, не выбросишь. Слово за слово — решили завладеть этим колесом старуха с Юозёкасом, оба ухватились за него. И опять как угорелые носились по двору, потные, запыхавшиеся, ни на что не обращая внимания, как ни стыдил их Казимерас, как ни ругала Салямуте, как ни смеялись соседи. Однако ни один из приглашенных свидетелей не хотел вмешиваться, мирить мамашу с сынком, — всех удерживал Прошкус.

— Не наше дело. Наше дело смотреть, чтобы потом на суде быть свидетелями, когда они передерутся между собой.

— Они же не подают в суд.

— Передерутся — и подадут, запасайся только терпением.

Но вступить в драку им не пришлось, так как откуда ни возьмись в деревне появился Мендель со своей кривоногой сивкой. Увидел он схватку, даже полами замахал:

— Ой-ой, люди хорошие, шутки нехорошие… Сейчас я вас помирю, сейчас, сейчас, сейчас!..

И бросился к ним. Тут ему загородил дорогу Прошкус.

— Что ты лопочешь, жид? Куда лезешь? Смеяться вздумал над католиками?

— Как я, бедный жидок, смеяться? — задергал плечами Мендель. — Зачем над католиками смеяться? Католического бога я не хулю, католик моего бога не хулит, что нам ссориться? Католику нужно сказать, как говорят католики: жить надо, как братьям, делиться, как жидам. Наши жидки хорошо делятся. — Подбежал к старухе с Юозёкасом, ухватился за колесо, завертелся вместе с нами, закричал: — Юозап, зачем тебе колесо! Ты хороший хозяин, зачем тебе плохое колесо! Юозап, продай колесо!

— Да купи… — запыхтел Юозёкас, вдруг опуская руки.

От неожиданности старуха чуть не упала. Мендель — к ней:

— Хорошо заплачу, хозяйка, продай колесо, хозяйка.

Рванул Мендель колесо и, к всеобщему удивлению, выдернул из рук старухи. А выдернув, не мешкая побежал к оставленной на улице телеге, бросил в нее колесо, хлестнул лошадь.

— Эй, а деньги? — крикнул, растерявшись, Юозёкас.

— Будут деньги, деньги не пропадут, — отвернулся Мендель. — Вы у меня берете в кредит, я у вас беру в кредит, разве не рассчитаемся?

— Ха-ха-ха! — закатились хохотом собравшиеся.

Юозёкас сердито отвернулся. Старуха теребила концы платка, ни на кого не глядя, даже не решалась пот утереть.

— Идем в сарай, кончим с сеном, — сказала тихо.

Вся семья опять пошла в сарай. Теперь уж без соседей, без свидетелей. Казимерас, рассердившись, прогнал Прошкуса со всеми его приятелями. Стали опять делить сено. Но уж охапок не обивали и сено сверху не сваливали, а прямо обмерили веревкой всю кладь и поделили между собой; каждый отметил свою часть пучком соломы или ольховой веткой. И всё добром, по-хорошему, не ругаясь, не повышая голоса, тихо-мирно. Старуха удивлялась:

— Издавна говорится: жид нехристь, жида в дом не впускай, а, видишь, как вышло? Иной раз и нехристь помогает верным католикам.

Покончив с сеном, верные католики вернулись в избу. Был уже вечер. Сели мы за общий стол ужинать. Старуха ни с того ни с сего, растрогалась:

— Последний… последний раз сидим за одним столом. Так и распалась семья…

Все молчали, понурив головы, не глядя друг на друга. Казалось, и всем не очень-то весело.

— Вот, господи, говорю, чуяло ли мое сердце, смекала ли моя глупая голова? — утирала слезы старуха. — Бывало, усажу вас всех за этим самым столом… Пеликсюкас, бывало, сядет в конце, а кругом вы, как неоперившиеся воробышки, как утята… У одного нос расквашен, у другого рукав оторван, третий пальцы на ногах порезал, а все свои, так бы и обняла, согрела под крылышком…

— Мы не одни сидели, с батраками, — отозвался Юозёкас. — А работали все больше батраков!

— Мамаша, не надо, — попросил и Казимерас.

— Крутенек был Пеликсюкас, правда это, а всё, бывало, послушает, как вы все щебечете, как из-за каждого пустяка слезы льете, и улыбается, бывало, и говорит мне: «Мать, растет у нас семья, как каменная стена, будет к чему на старости лет прислониться, где от ветра упрятаться, а, мать?» И погладит, бывало, всех, кому еще и баранку сунет… Крутенек был, но сердце доброе.

— И полена для башки не жалел, — опять отозвался Юозёкас.

— Хи-хи, — ухмыльнулась Дамуле.

— Не надо, мамаша, хватит, — опять попросил Казимерас.

— Нет больше Пеликсюкаса, — продолжала умиляться старуха. — И Повилёкас неизвестно где… Обидел он нас, а все свой человек, из сердца не вырвешь, простите и вы его, детки. Одна радость у меня осталась, чтобы на всю жизнь было между вами согласие, как в нынешний вечер. Порадовался бы тогда и Пеликсюкас на небесах, и я бы спокойно закрыла глаза… Обещайте теперь, на последней нашей общей вечере, что будем жить все по-хорошему, будем помогать друг другу… — закончила старуха, уже плача и выжидательно глядя на детей.

Никто не торопился давать обет. Видимо, еще немало горечи было у каждого в сердце. Старуха все глядела по очереди на детей и все дольше останавливалась на каждом. А больше всего смотрела она на невестку Дамуле.

— Дамулите, — промолвила, — так ты мне ничего и не скажешь?

Дамуле подняла голову, почмокала косыми губами и спросила:

— Куда мы пастушонка денем?

— Вот это верно, — поддержал ее Юозёкас. — Все поделили, а как же быть с мальчишкой? Моя Дамулите толком спрашивает: куда пастушонка денем?

— Не этого я ждала от невестки, — опустила голову старуха.

— Бери себе, коли хочется, — снисходительно сказал Казимерас Юозёкасу. — Ты в избе живешь, ты теперь большой хозяин, тебе понадобится подпасок.

— А ты не смейся — да, я большой хозяин, — рассердился Юозёкас.

— И я говорю.

— А зачем ты мне пастушонка навязываешь? Бери сам, коли такой умный, а мне не надо.

— Подойдет очередь, сама попасу, — поддержала мужа Дамуле. — Хлеб изводить пастушонка навязываешь?

— Я бы взял, — сказал Казимерас, — да куда его дену? Сам на кровати не помещаюсь, в клети повернуться негде, ложку некуда положить… Да и кровать не своя.

— Ну и другим не навязывай, — ответила Дамуле.

— Дети, прошу я вас, — сложила руки старуха. — Постыдитесь, пожалейте меня, старую. Не могу я так…

— Чего же ты, мамаша, хочешь? — обернулся к ней Казимерас.

— Начали с бога, кончили подпаском, — красиво это? И опять в доме будет грызня, опять ругань. Постыдились бы из-за мальчишки ссориться.

— Так возьми, мамаша, его сама, коли ты такая добрая, вот и не будет никакой грызни, все уступим, — кривил рот в усмешке Юозёкас.

— Как это так, «мамаша, возьми», — заговорила Салямуте. — Сам избу занял, коров набрал, а пастушонка — нам с мамашей? Не дождешься! Ни ты, ни твоя кривобокая Дамуле не дождется!..

— Дамуле ты не касайся!.. — крикнул Юозёкас. — Ты ее истоптанного башмака не стоишь, слышишь?

Слово за слово, опять разгорелась брань, и опять чуть не дошло до драки. Каждый заранее отмахивался от меня, ругал, бранил, перечислял, что я плохого сделал и чего не сделал, сколько я жру за столом и сколько тащу со стола, как я доглядываю за добром. И почти каждый заканчивал:

— Сам черт нанял его на нашу голову.

— Повилёкас нанял, — не утерпел я.

— Ну и беги теперь за своим Повилёкасом, поцелуй его в пятки! — кричала Салямуте.

Немало было крика и шума, чуть ли не до полуночи затянулся торг. Наконец уговорились: пастушонок уйдет спать на подволоку, а кормить его будет каждая семья через день, попеременно.

— А не исправишься, — угрожала Салямуте, — тогда прогоню и ничего не заплачу.

Сказала она решительно, но я все равно не понял: в чем мне исправляться и как исправляться?

Может быть, и верно говорят старые люди, что ласковый теленок двух маток сосет. Может быть. На то они и старые, чтобы мудрость провозглашать. А все-таки лучше, когда не надо разрываться надвое: между двумя матками не всегда сыт теленок.

Поел я один день на половине Салямуте. На следующий день иду на половину Юозёкаса. Сажает меня Дамуле за стол, ставит миску со щами, несет блины с такой жирной подливкой, какую редко подают подпаску.

— Ешь, — потчует она, садясь рядом, — не голодай.

— Ты ему шкварок побольше подложи, — советует ей Юозёкас. — Знаешь ведь, от Салямуте пришел, с пустым брюхом. Ничего и нет на их половине, а что и есть — из рук не выпустят. Не то что пастушонку — близкой родне, самому дорогому гостю хорошего куска не подадут.

— Не подадут, — согласилась Дамуле, подкладывая кусочки поджаренного сычуга.

— А у нас есть, мы и для подпаска не пожалеем. Распоясывайся, набивай за обе щеки, а если хочется, и за пазуху клади, пожуешь в поле возле скотины.

— Салямуте пастушонку не подаст, — опять подтвердила Дамуле. — И проголодался же ты за вчерашний день — ведь ничего хорошего не дали?

— Дали, — ответил я, удивляясь этому любопытству.

— А что дали? — полюбопытствовала Дамуле. — Только не ври.

— Щей дали, потом опять…

— Что опять?

И, не дождавшись моего ответа, продолжала:

— Коли не дали, зачем говоришь — дали? Люди мы свои, врать не надо.

— Я не вру.

Дамуле усмехнулась, явно не веря. Пошла хлопотать у плиты. Повозилась там и опять вернулась:

— А ругает меня мамаша? Что, ругает?

Она стояла сбоку и глядела на меня, подняв голову, как курица, ждала.

— Клянет? — не вытерпела опять.

— Не ругает, — ответил я. — Зачем она будет ругать? Сказала только, что плохо, когда у свиньи вырастают рога, а нищий в клеть забирается.

Дамуле торопливо провела ладонью по скамеечке, села напротив.

— Старуха сказала?

— Да, старуха.

— А Салямуте?

— Салямуте ничего не сказала, она только смеялась.

— Смеялась?

— Смеялась.

— Слыхал? — повернула она голову к Юозёкасу: — Покажу я им нищенку. Покажу я Салямуте, будет она знать. Жених ее бросил, вот она теперь на мне злобу срывает. Узнает она, узнает!

И опять обратилась ко мне, придвинула ближе еду:

— А что еще говорили?

— Больше ничего не говорили.

Дамуле не верила. Продолжала выспрашивать. Назойливо, впиваясь своими косо посаженными глазами, вытягивая слово за словом:

— Врешь ведь!

Так было за завтраком, и за обедом, и во время ужина. Будто сговорились они с Юозёкасом, будто их больше ничто не занимало, кроме разговоров на половине Салямуте.

Поел я у них день, опять иду на половину Салямуте. А тут старуха сама подает, и хотя ее кушанья похуже, но говорит она со мной ласково, провела ладонью по волосам. И только под конец завтрака спросила с улыбкой:

— Очень ругает меня невестка?

— Не очень…

Старуха дернула пальцами нижнюю губу, помолчала.

— Ну, а все же ругает?

— Не очень.

— Говори, уж, говори, чего там «очень, не очень», как козел на льду, — вмешалась Салямуте. — Не наш ли Павилёкас нанимал тебя, не нашим ли хлебушком ты кормился?

— А может, и не ругает? — усомнилась старуха.

— Слушай его больше, мамаша! — крикнула Салямуте. — Заткнула ему глотку сычугом, он и молчит. Ишь не будет ругать эта кикимора, эта замухрышка, чертова лодыжка, как же, дождешься! И тебя и меня ругает так, что небу жарко. Все на свете прокляла бы, если бы могла.

— Мамашу не ругает, — поправил я Салямуте.

Салямуте того только и надо. Обрадовалась, словно я сделал ей что-нибудь приятное. Подбежала ко мне, положила руку на плечо.

— Не ругает? — спросила тонким голоском.

— Не ругает.

— Так и не ругает мамашу? — не могла она нарадоваться.

— Не ругает…

— Слава богу, счастье-то какое! — радовалась она, все сильнее нажимая мне на плечо. — Говоришь, мамашу не ругает?

— Нет…

Вдруг она так сжала мне плечо, что я чуть не охнул.

— А меня? — спрашивала она все более тонким голоском. — А меня?

— Не ругает…

— Ах, батюшки, батюшки, и меня не ругает? Так-таки ничего и не говорит? — сжимала она мне плечо, словно железными клещами.

— Нет, одно только говорит: жених ее бросил, вот она и бесится.

Салямуте взвизгнула, выскочила в дверь. И тотчас в сенях раздался звериный вопль Дамуле, визг Салямуте, топот и шум. Что-то кричал Юозёкас, гудел спокойный голос Казимераса. Старуха не вытерпела, сама выбежала в сени. Вскоре привела оттуда за руку Салямуте, стала уговаривать, успокаивать. Та рвалась назад, кричала:

— Пускай она расскажет, как Юозёкаса за ширинку тащила! Пускай расскажет пастушонку, как во время майского молебствия… Пусти, мамаша! Пусти, говорю, я ей патлы вырву, кикиморе!..

Старуха усадила ее за стол, сама присела рядом, не выпуская руку дочери.

— Рехнулась ты, ошалела? И с кем схватилась? С этой гольтепой, с рохлей этой! Постыдилась бы, доченька…

— Рохля, рохля, а вот скрутила Юозёкаса, полдома у нас отняла! — кричала Салямуте. — Я ей покажу «жених бросил»!

Из сеней тоже слышались крики, плач Дамуле. Хлопали двери избы, кто-то грохнул на земляной пол что-то тяжелое. Потом все успокоилось, утихло. В горницу вошел Казимерас.

— Непутевые вы все, — сказал беззлобно. — Где это ваш Соломон? Иди сюда, молокосос, — схватил он меня.

Повел в сад, посадил на развалившуюся изгородь, а сам стоит передо мной, спокойный и сердитый. «Ну, снимет сейчас ремень, задаст лупцовку», — подумал я. Но он не снимал, а сел рядом, помолчал.

— Слушай ты, человек божий, — заговорил он ласково, — есть у тебя в голове сколько-нибудь ума? А может, ты шалый, а не дурак? Что же ты вытворяешь?

— А что?

— Я тебя спрашиваю: какой черт тянет тебя за язык? Зачем ты пересказываешь все бабам?

— Да они выспрашивают…

— Вот те на, — плюнул он сердито. — Выспрашивают! Мало ли кто тебя о чем спросит! Ты подумай сам, ведь не маленький: кто ты такой? У тебя поместье есть или фольварк? Или полный мешок золота? Есть?

— Кто это мне даст…

— Ты не смейся, а подумай: как же, ты, пастушонок, батрак, последний голодранец, режешь людям правду в глаза! Ты и хлеба не можешь отрезать своей рукой, сермяга на тебе и та не твоя… Надоела тебе голова на плечах?

Я промолчал, хотя еще не понял, что я сделал плохого. Замолк и Казимерас, лишь пожимал плечами.

— Который тебе год?

Я сказал. Он опять помолчал.

— Мне-то что, как знаешь. Добра тебе желаю, вот и говорю. Ты молчи, тебе молчать надо в нашем доме, понял? Спрашивают, не спрашивают — не твое дело, ничего ты не слыхал, ничего ты не видал, ничего ты не знаешь. Отпас свое, поел на ларе — молчи. Прожил день, проспал ночь — опять молчи. — Он помолчал и продолжал дальше — тихо, словно говорил сам с собой — Салямуте с Дамуле скорее всего решили выжить тебя из дома. Лето идет к концу, зачем ты им нужен? Хлеб переводить? А ты еще лезешь со своим глупым языком: гыр-гыр-гыр — где надо и где не надо! Ты помолчи. Ты не смотри, что они грызутся, ты смотри, чтобы вихры твои уцелели! Не будешь смотреть — и до конца года не продержишься. И куда денешься? Еще и плату зажилят.

— Как зажилят? У меня уговор.

Казимерас невесело улыбнулся, покачал головой.

— Так не забудь, что я сказал, — проговорил тихо. — Пригодится тебе доброе слово, если запомнишь. Молчи — и все, и не твое дело. — Он повернулся уходить, но опять остановился. — Взял бы я тебя к себе, — сказал. — Нравишься ты мне, хоть и недоделанный какой-то. Но куда мне девать тебя, когда и своя голова по ветру мотается. Сам видишь. Кончай уж год у этих ведьм, а там, бог даст, видно будет…

И ушел.

На другой же день я увидел: правду говорил Казимерас. Пришел я в урочное время на половину Юозёкасов завтракать, а там стол пустой, хлеб завернут в полотенце, лежит в переднем углу, Дамуле хлопочет у плиты, Юозёкас топчется по избе. Оба молчат. Молчу и я у порога. Дамуле слила помои в ведро, понесла его на двор, проходя мимо, оттолкнула меня, вышла. А Юозёкас все топчется: не то собирается уходить, не то прилечь отдохнуть. Опять вернулась Дамуле, опять оттолкнула меня. И опять оба молчат.

— Что скажешь? — заговорил наконец Юозёкас.

— Завтракать пришел.

— Завтракать? — удивился Юозёкас. — Так чего же молчишь у дверей, чего не скажешь?

— Хи-хи-хи, — нагнулась к ушату Дамуле.

— Так ты есть хочешь? — сочувственно спросил Юозёкас.

— Хочу.

— Коли хочешь, так скажи. Если не скажешь, откуда мне знать? Если хочешь, то говори: хочу есть.

— Я и говорю.

— Что ты говоришь?

— Есть хочется.

— Ну, видишь, теперь совсем иное дело: сказал ты, и я знаю, — похвалил меня Юозёкас.

— Хи-хи-хи! — совсем уткнулась в ушат Дамуле.

Юозёкас тоже засмеялся, подошел ко мне и опять спросил:

— А где собачка лает, знаешь?

— Какая собачка? — не понял я. — На дворе собака лает…

— Не так, — по-прежнему улыбаясь, промолвил Юозёкас. — Собачка где лакает, там она и лает. — И добавил: — Вот и ты, может, позавтракаешь там, где вчера лаял?

— Хи-хи-хи, — поднялась от ушата Дамуле. — Салямуте с матушкой тебя ждут, блины пекут, дождаться не могут.

Вышел я, не позавтракав. И целый день потом Юозёкас норовил поймать меня где-нибудь в сторонке и спрашивал:

— Ты, может, есть хочешь? Говори, не бойся. Если не скажешь, откуда мне знать?

А Дамуле все время:

— Хи-хи-хи…

Снова настало утро. Пошел я опять завтракать, теперь уж на половину Салямуте. Та, насупившись, надвинула на глаза платок, пододвинула мне миску с жидкими щами, швырнула краюшку хлеба.

— Мы с тобой как люди, а ты нам в спину, — укоризненно качала головой старуха, возившаяся с каким-то вязаньем в конце стола. — Нам ничего не сказал, а про нас все передал. После этого и кормить тебя не стоит.

— И не буду, — пригрозила Салямуте.

Так и потянулись дни. Скажешь — нехорошо, не скажешь — еще хуже. И Салямуте и Дамуле сердятся, зачем передаю, а пройдет минутка — кричат, орут: рассказывай им, что слышал на другой половине, чтобы ничего не утаил, не наврал ни капельки. Житья не стало от этих баб. Одна отрада, это когда подходит очередь пасти коров. Уйдешь на целый день из дома, прихватишь из огорода брюкву; уж и грибы пошли, можно в поле нажарить, а картошки полным-полно. Что же, может, и дотяну до конца, не оставлю им заработанного…

Но и в полях невесело. Солнце какое-то тусклое, задевает за жнивье, долго садится за лес — пожелтевшее, больное, — и всегда в тучи: к дождю, значит, к ветру, к ненастью. Много яровых еще не убрано, ярко зеленеет клеверная отава. Но уже видно — будет зима. Не скоро, но будет. Поля, поемные луга, косогоры полны скворцов. Тучей взмывает их стая, и кажется тогда, что кто-то закинул в воздух широкие черные сети. Закинул, но промахнулся, и потому сети снова отскочили от земли, взлетели вверх, колыхнули краями, еще поднялись, перевернулись в воздухе, то растягиваясь, то опять свертываясь в темный клубок, с шумом понеслись дальше и вдруг шлепнулись на жнивье. Лежат спокойно, тихо, лишь порыжевшие будыли торчат сквозь их черные ячеи. А там и опять — сразу вверх, потом в сторону, опять перевернулась в воздухе, коснулись земли, отскочили и с шумом понеслись вдаль, пока не превратились в темный лоскут, мотающийся во мгле осеннего неба…

А пока они так перевертываются, старший пастух Лишай изловчился — хлесть кнутом!..

— За скотиной гляди, чертенок, тебе было сказано!

Пока я спохватываюсь, пока отбегаю, располосовывает он мне всю спину, отхлестывает икры. Бегу я, вскрикивая, хватаясь руками за ноющие синие рубцы. Бегу и остановиться не могу — словно ветер меня несет. А потом подходит Аквиля, смотрит куда-то мимо и спрашивает:

— Опять избил?

И чуть не плачет со злости.

— Лишай тебя зовет, я зову, все кричим: иди за скотиной! А ты стоишь, будто в зад тебя пхнули, глазеешь туда, где вороны гадят… Так тебе и надо, так тебе и надо, ротозею неотесанному! — бранит она меня со слезами на глазах.

— Уйду я отсюда, — говорю я сердито.

— И уходи, беги хоть сейчас, — окончательно рассердилась она. — Одним ослом будет меньше на глазах… — Отворачивается и молчит. Молчит долго, сердито. А потом говорит помягче: — Куда же ты, дурень, пойдешь, если тебя никто не гонит? Как же ты, болван, пойдешь, не окончив года? Зачем тебе, недотепа, заработанное оставлять? Палкой тебя надо по бокам, тогда будешь знать, как домой топорики приносить…

— И уйду.

— И уходи. Оба вы хороши: Ализас свихнулся, этот — топорик домой принесет. Удальцы!.. — пренебрежительно плюнула она и пошла прочь, похлестывая хворостиной.

Ализас на самом деле хоть и поправился, но рассудок у него так и не прояснился. Бегал теперь по полям и ольшаникам, ночевал где придется, никого не подпускал близко. Глаза у него стали какие-то странные: смотрит на тебя и не видит, и все как будто чего-то ищет, будто наброситься собирается. Одна Аквиля может с ним сговориться, подзовет его в поле и кормит с ладони принесенной коркой хлеба. Ализас всегда ее слушается, хотя и смеется всегда чудным, отрывистым смехом, похожим на стрекотанье сороки в кустах жимолости. Аквиля причесывает его, ищет у него в голове, зашивает, где порвалось, и озабоченно спрашивает:

— Придет зима, куда к чертям тебя девать?

— Ах-ах-аа, ах-ах-аа! — начинает кривляться перед Аквилей Ализас, и чем дальше, тем пуще: вскидывает ноги вверх и в стороны, болтает руками, ворочает глазами.

— Перестань, — унимает его Аквиля, потеряв терпение.

И он сейчас же слушается, присмиреет, бредет куда-нибудь в сторонку, садится и смотрит издали на Аквилю такими обиженными глазами, что она не выдерживает и смеется:

— Прыгай уж, прыгай, коли хочется. Шут с тобой! — И поясняет мне, улыбаясь: — Это он так меня благодарит, умник этот.

Ализас кривляется опять. И никто из подпасков, даже сам Лишай, не осмеливается его тронуть, обидеть словом. А Аквиля смотрит на Ализаса и опять говорит:

— Кабы не отчим, взяла бы я его с собой, в местечко. Стал бы евреям воду носить, дрова колоть — так и перебились бы до весны. А теперь что? Приведешь, а отчим голову снимет. Беда с отчимом…

Так проходит день, проходит и другой. Отпас я свою очередь и опять сижу дома. А здесь сущий ад. Дамуле с Юозёкасом и Салямуте со старухой словно сговорились — придираются ко мне из-за каждого пустяка, поедом едят за всякую малость. А Казимерас постоянно напоминает:

— Ты больше не нужен в этом доме, тебя, брат, выживут отсюда. И заступиться некому будет.

Я не вытерпел, отрезал ему раз:

— Так заступись ты, когда такой добрый.

— Мало пользы тебе от моего заступничества, — невесело улыбнулся он. — Только еще пуще твоих хозяев раздразню, скорее тебя съедят.

И то, что все на меня кричали, ругали меня, когда есть давали, и даже когда не давали, вывело меня наконец из терпения. Пошел я и при всех сказал:

— Заплатите, что я заработал пастьбой, и я уйду.

— Уйдешь? — несказанно удивился Юозёкас. — А кто тебя гонит!

Салямуте всплеснула руками:

— Чем тебе плохо у нас? Накормлен, одет, обут, где тебе лучше будет?

— Там не знают бед, где нас нет, — поддержала ее Дамуле, весело распустив косые губы.

Шел дождь, посерели от тумана сады и поля, и потому так трудно занимался день. Потихоньку от всех развязал я свой узелок, переоделся в свою одежонку, а все, что было хозяйское, бросил в сенях.

И вышел.

Мне хотелось лишь одного: чтобы никто не видел, никто не заметил моего позора. Пусть Юозёкас с Дамуле подавятся моим добром, пусть порадуются, что отделались от подпаска, только бы не увидели. Пусть никто не видит, как идет пастушонок, не отбывший срока!

Мне повезло. Вышел я хорошо, без всякой помехи, никто ничего и не подумал. Лишь на самом краю поля, у вырубки, где было пастбище, я увидел бегущую от стада Аквилю. Запыхавшаяся, раскрасневшаяся, с выбившимися на лоб волосами, рухнула она на край канавы, спустила обутые в постолы ноги.

— Уходишь? — спросила. — Все-таки уходишь?

— Сама видишь…

Слезы навернулись на глаза Аквили.

— Тоже кавалер! — сказала она, кусая губы. — Погладили против шерсти, и сразу бежать. Подлецы вы все.

Так мы и распростились.

Лишь когда я прошел порядочное расстояние, вдруг чувствую, кто-то сильно ударил меня кулаком по затылку. Это была Аквиля. Когда я обернулся, она уже бежала полем к стаду, увязая в грязи.

— Аквиля! — позвал я ее. — Аквиля, погоди!..

Но она не обернулась.

Аникшчяй — Вильнюс

1954–1957