Онлайн чтение книги Скорбь Сатаны The Sorrows of Satan
XXXVIII

Две недели спустя я стоял на палубе яхты Лючио «Пламя», совершенное великолепие которой наполнило меня, равно как и других зрителей, очарованием и удивлением. Она была чудом быстроты; ее движущей силой было электричество; и электрические машины были так сложны и замечательны, что секретом своего механизма и силы могли поставить в тупик всех так называемых изобретателей. Громадная толпа зрителей собралась посмотреть на нее, привлеченная ее формой и видом; некоторые смельчаки даже прибыли на лодках, надеясь получить позволение осмотреть яхту, но матросы могучего сложения – чужеземные, несколько неприятного типа люди – скоро дали понять, что компания таких любопытных отнюдь не желательна. С белыми натянутыми парусами и развевающимся на мачте красным флагом, яхта снялась с якоря на закате солнца того дня, когда ее владелец и я прибыли на нее, и, бесшумно рассекая воды с неимоверной быстротой, она скоро оставила позади себя английский берег, выглядевший, как белая лилия в тумане, или бледный призрак страны, которая некогда существовала. Покидая отчизну, я совершил несколько сумасбродных поступков: например, я подарил Виллосмир его прежнему владельцу лорду Эльтону, ощущая злобное удовольствие, что он, расточительный дворянин, обязан реставрацией своего владения мне – мне, который никогда не был ни торговцем полотняными товарами, ни мебельщиком, но просто автором, одним из «того сорта людей», которым милорды и миледи могут, как они воображают, то «покровительствовать», то опять выказывать пренебрежение безо всякого вреда для себя. Высокомерные дураки неизменно забывают, как сильно может отомстить за незаслуженное презрение собственник блестящего пера! Я был также рад, думая, что дочь американского железнодорожного короля поселится в качестве жены лорда в большом старинном доме и будет любоваться своим хорошеньким маленьким личиком в том самом зеркале, в которое Сибилла наблюдала за собой, как она умерла. Я не знаю, почему эта мысль нравилась мне, так как я ничего решительно не имел против Дайаны Чесней; она была вульгарна, но безобидна, и сделается, наверное, более популярной владелицей Виллосмирского замка, чем была когда-либо моя жена. Между прочим, я рассчитал моего лакея Морриса и сделал его несчастным, подарив тысячу фунтов, чтоб жениться и открыть какое-нибудь дело. Он был несчастен, потому что не мог решить, за какое дело приняться, которое бы лучше всего «оплачивалось», а также потому, что из приглянувшихся ему молодых женщин он не мог выбрать, какая была менее экстравагантна и более пригодна в качестве кухарки и экономки. Любовь к деньгам и заботы о них делали горькими его дни, как они делают горькими дни большинства людей, и моя неожиданная щедрость обременила его такой тяжестью тревоги, что лишила его нормального сна и аппетита. Однако я не обратил внимания на его затруднения и не дал ему ни хорошего, ни плохого совета. Других слуг я рассчитал – каждого со значительной суммой денег, и не потому, что я хотел облагодетельствовать их, а просто потому, что я хотел, чтобы они хорошо говорили обо мне. А в этом мире, очевидно, единственный способ приобрести хорошее мнение – это заплатить за него! Я заказал знаменитому итальянскому скульптору памятник Сибилле: английские скульпторы понятия не имеют о скульптуре. Это был восхитительный монумент из чистейшего белого мрамора; главное украшение состояло в центральной фигуре ангела, готового взлететь, с лицом Сибиллы, скопированным с ее портрета, потому что, как бы ужасна ни была женщина при жизни, все законы общественного лицемерия заставляют сделать из нее ангела, как только она умерла! Как раз перед моим отъездом из Лондона я услыхал, что мой старый школьный товарищ «Босслз», Джон Кэррингтон, неожиданно скончался.

Занятый «откалыванием» своего золота, он был поражен ртутными испарениями и умер в страшных мучениях. Было время, когда это известие глубоко опечалило бы меня, но сейчас я едва ли пожалел. Я ничего не слышал о нем с тех пор, как получил богатство; он даже никогда не написал мне, чтобы поздравить меня.

Вечно полный эгоизма, я считал это великим пренебрежением с его стороны, и теперь, когда он умер, не чувствовал чего-либо большего, чем чувствует в наше время кто-либо при потере приятеля, то есть очень мало: действительно, у нас нет времени печалиться – так много людей постоянно умирает! И мы сами с такой отчаянной поспешностью стремимся к смерти! Ничто, казалось, не трогало меня, что не было тесно связано с моим личным интересом; я не оставил привязанностей, кроме смутной нежности к Мэвис Клер. Однако само это душевное волнение было, в конце концов, лишь желанием, чтоб она утешала, жалела и любила меня, чтобы быть в состоянии сказать свету:

«Эта женщина, которую вы подняли на щит славы; и увенчали лаврами, она любит меня, она не ваша, но моя!» Желание было полно чистейшей корысти и чистейшего эгоизма и не заслуживало другого названия, кроме себялюбия.

К этому времени мои чувства к Риманцу также начали подвергаться странной перемене. Его обаяние, его власть надо мной оставались неизменными, но я часто находил себя углубленным против собственной воли в изучение его. Иногда мне казалось, что каждый его взгляд был исполнен значения, каждый его жест заключал в себе странный авторитет. Он всегда был для меня самым пленительным существом, тем не менее какое-то болезненное ощущение сомнения и страха рождалось в моей душе, когда я смотрел на него: мучительное желание узнать о нем больше того, что он когда-либо говорил мне, и в редких случаях я испытывал внезапное необъяснимое отвращение к нему, которое, как яростная волна, отбрасывало меня назад и оставляло полуоглушенным от страха; но чего я страшился – я и сам не знал. Один с ним в широком море, на время отрезанный от всего другого, я начинал замечать многие вещи, которые я раньше не видел, будучи слишком слепым или слишком погруженным в свои собственные стремления. Неприятное присутствие Амиэля, который был главным управителем на яхте, наполняло меня теперь не только отвращением, но и нервным страхом; мрачные и более или менее отталкивающие лица команды преследовали меня во сне; и однажды, нагнувшись через борт судна и смотря вниз, в бездонную морскую глубь, я подумал о странных чудесах Востока и историях о волшебниках, которые силой темной науки делали жертв из людей и, обольщая, совращали их с пути истины. Я не знаю, почему эта проходящая мысль привела меня в глубокое уныние, но когда я взглянул наверх, небо потемнело, и лицо одного из матросов, который вблизи меня чистил медные перила, показалось мне особенно зловещим и угрожающим.

Я двинулся, чтобы перейти на другой конец палубы, когда чья-то рука ласково легла мне на плечо, и, повернувшись, я встретился с грустными и великолепными глазами Лючио.

– Не утомились ли вы путешествием, Джеффри? – спросил он. – Этими двумя внушениями вечности: беспредельным морем, беспредельным небом? Я боюсь, что это так! Человек легко устает от своей ничтожности и бессилия, когда он находится на доске между океаном и воздухом. Между тем мы идем с такой быстротой, с какой только электричество может нести нас, и, как оно применено на этом корабле, оно несет нас с гораздо большей скоростью, чем вы можете себе представить или вообразить.

Я не ответил ему, но, взяв его под руку, медленно бродил взад и вперед. Я чувствовал, что он глядел на меня, но я избегал встретиться с ним взглядом.

– Вы думали о вашей жене? – спросил он мягко и, как мне показалось, соболезнующе. – Я избегал, по известным вам причинам, всех намеков на трагический конец такого восхитительного создания. Красота, увы, так часто подвержена истерии! Однако, если б у вас была какая-нибудь вера, вы бы верили, что она теперь ангел!

Я резко остановился и взглянул прямо на него. Тонкая улыбка дрожала на его изящных губах.

– Ангел, – повторил я медленно, – или дьявол? Что она теперь, скажите вы! Вы, который иногда заявляет, что верит в небо и ад!

Он молчал, но мечтательная улыбка еще оставалась на его губах.

– Ну же, говорите! – сказал я грубо. – Вы можете быть откровенны со мной. Ангел или дьявол – кто?

– Мой дорогой Джеффри, – увещевал он мягко. – Женщина всегда ангел – и здесь, и в будущей жизни!

Я горько засмеялся.

– Если это голос вашей веры, то мне жаль вас!

– Я не говорил о моей вере, – возразил он холодным тоном, поднимая свои блестящие глаза к темнеющим небесам. – Я не член Армии Спасения, чтоб выкрикивать свою веру при звуке труб и барабанов.

– Все равно, у вас есть вера, – настаивал я. – И мне чудится, что она должна быть необыкновенной! Если вы помните, вы обещали мне пояснить ее…

– А вы готовы, чтобы принять подобные пояснения? – спросил он несколько иронически. – Нет, мой друг, позвольте мне сказать, что вы еще не готовы! Мои верования слишком положительны, чтоб вызвать даже ваши противоречия, слишком реальны, чтоб подчиниться на мгновение вашим сомнениям. Вы бы тотчас начали возвращаться к слабым, изношенным, старым аргументам Вольтера, Шопенгауэра и Гексли. Маленькие атомистические теории – как крупинки пыли в вихре моего знания! Я могу сказать вам, что я верую в Бога как в Действительное и Положительное Существо, и это, вероятно, есть первый из уставов Церкви.

– Вы верите в Бога! – повторил я его слова, глупо уставившись на него. Он казался серьезным. Он всегда казался серьезным, говоря о Божестве.

– Вы верите в Бога! – опять повторил я нерешительно.

– Взгляните! – сказал он, поднимая руку к небу. – Там несколько проносящихся облаков закрывают миллионы миров – непроницаемых, таинственных, однако действительных. Там, внизу – и он указал на море, – скрываются тысячи вещей, природу которых, хотя океан и составляет часть земли, не изучили еще человеческие существа. Между этими высшими и низшими пространствами непонятного, однако Абсолютного, стоите вы, определенный атом ограниченных способностей, не знающий, долго ли продержится слабая нитка вашей жизни, тем не менее высокомерно в вашем бедном мозгу балансирует вопрос: снизойдете ли вы с вашей мелкостью и некомпетентностью признать Бога, или нет? Сознаюсь, что из всех удивительных вещей вселенной это особенное состояние современного человечества более всего удивляет меня!

– Ваше собственное состояние?

– Упорное принятие того ужасного знания, что тяготеет надо мной, – ответил он с мрачной улыбкой. – Я не говорю, что я был добровольным или быстрым учеником; я страдал, изучая то, что я знаю!

– Вы верите в ад? – вдруг спросил я. – И в Сатану, Архиврага человечества?

Он молчал так долго, что я был удивлен; губы его побелели, и странная, почти мертвенная неподвижность его черт придавала им какое-то страшное выражение. После паузы он повернул ко мне свои глаза; напряженная, жгучая горесть отражалась в них, хотя он улыбался.

– Конечно, я верю в ад! Как же может быть иначе, если я верю в небо? Если есть верх, то должен быть и низ. Если есть свет, то также должна быть тьма! И… относительно Архиврага человечества: если половина историй, рассказываемых о нем, верны, то он должен быть самым жалким и достойным сожаления существом в мире! Что были бы скорби тысячи миллионов миров в сравнении со скорбями Сатаны!

– Скорби! – повторил я. – Предполагается, что он чувствует радость, делая зло!

– Ни ангел, ни дьявол не могут этого чувствовать, – сказал он медленно. – Радоваться, делая зло, – это временная мания, которая интересует только человека; чтобы зло вызывало настоящую радость, должен снова возобновиться Хаос.

Он смотрел на темное море. Солнце зашло, и одна бледная звездочка мерцала сквозь облака.

– И я опять скажу: скорби Сатаны! Скорби неизмеримые, как сама вечность. Вообразите их! Быть изгнанным с небес! Слышать сквозь бесконечные сферы отдаленные голоса ангелов, которых однажды он знал и любил! Блуждать среди пустынь темноты и тосковать о небесном свете, который был раньше воздухом и пищей для его существа, – и знать, что человеческая глупость, человеческая жестокость, человеческий эгоизм держат его таким образом в изгнании, отверженным от прощения и мира! Человеческое благородство могло бы поднять заблудщего духа к пределам его потерянных радостей, но человеческая подлость тянет его опять вниз. Муки Сизифа легки по сравнению с муками Сатаны! Неудивительно, что он ненавидит человечество! Мало порицания ему, если он вечно старается уничтожить жалкий род; не диво, что он оспаривает их участие в бессмертии! Думайте об этом, как о легенде.

И он повернулся ко мне почти бешеным движением.

– Христос искупил человека и своим учением показал, как может человек искупить дьявола!

– Я вас не понимаю, – сказал я слабо.

Странная горечь и страстность его тона внушали мне благоговение.

– Вы не понимаете? Однако моя мысль едва ли нелепа! Если бы люди были верны своим бессмертным инстинктам и Богу, который сотворил их; если б они были великодушны, честны, бесстрашны, бескорыстны, правдивы; если б женщины были чисты, мужественны, нежны и любящи – разве вы не можете себе представить, что красоту и силу такого света Люцифер, Сын Утра, любил бы – вместо того, чтобы ненавидеть? Что закрытые двери Рая были бы отперты, и что он, поднявшись к Создателю по молитве чистых существ, опять бы стал носить Ангельский венец? Разве вы не можете понять это, даже путем легендарной истории?

– Ну да, для легендарной истории идея очень красива, – согласился я. – И для меня, как я вам уже сказал раньше, совершенно нова. А так как мужчины никогда не будут честными, или женщины – чистыми, то я боюсь, что у бедного дьявола плохи шансы когда-нибудь достичь искупления!

– Я также боюсь этого! – И он посмотрел на меня со странной усмешкой. – Я очень боюсь, что это так! И, хотя его шансы весьма слабые, я скорее уважаю его за то, что он Архивраг такой недостойной расы!

Он помолчал с минуту, затем прибавил:

– Я дивлюсь, как мы остановились на таком абсурдном предмете разговора? Он скучен и неинтересен, как неизменно скучны все «духовные» темы. Я посоветовал вам предпринять это путешествие не для того, чтобы предаваться психологическим аргументам, но чтобы заставить вас забыть все невзгоды и наслаждаться настоящим, пока оно длится.

Его голос звучал соболезнующей добротой, тотчас же пробудившей во мне острое чувство самосожаления – худшее расслабление моральной силы, какое существует.

Я тяжело вздохнул.

– Правда, я страдал, – сказал я, – больше, чем большинство людей!

– Больше даже, чем большинство миллионеров заслуживает страдать! – заявил он с тем неизбежным оттенком сарказма, которым отличались многие его дружеские замечания. – Предполагается, что деньги вознаграждают человека за все, и даже одна богатая жена ирландского «патриота» не посчитала несообразным удержать при себе свой мешок с золотом, тогда как ее муж был объявлен банкротом. Как она «обожала» его, пусть скажут другие! Теперь, принимая во внимание вашу обильную кассу, выходит, что судьба обошлась с вами несколько немилостиво!

Полужестокая-полукроткая улыбка светилась в его глазах, когда он говорил, и опять меня охватило странное чувство неприязни и страха к нему. А между тем как пленительно было его общество! Я мог только признать, что путешествие с ним в Александрию на борту «Пламени» было всю дорогу очарованием и роскошью. Ничего не оставалось желать в материальном смысле: все, что могли изобрести ум и фантазия, было на этой удивительной яхте, которая неслась по морю, как волшебный корабль. Некоторые из матросов были искусными музыкантами, и в тихие вечера или на закате солнца они приносили струнные инструменты и услаждали наш слух восхитительными мелодиями. Сам Лючио часто пел. Его могучий голос звучал, казалось, над всем видимым морем и небом, с такой страстью, какая могла бы привлечь ангелов вниз, чтобы слушать. Постепенно моя душа начала пропитываться этими отрывками печальных, бешеных или чарующих минорных мотивов, и я безмолвно начал страдать от необъяснимого уныния и предчувствия беды так же, как и от другого тяжелого чувства, которому я едва ли мог дать имя, – ужасной неопределенности себя, точно человек, заблудившийся в дикой пустыне. Я переносил эти пароксизмы нравственной агонии один, и в эти страшные жгучие моменты мне думалось, что я схожу с ума. Я становился более и более угрюмым и молчаливым, и когда мы наконец прибыли в Александрию, я не испытывал особого удовольствия. Место было ново для меня, но я не замечал новизны: все казалось мне скучным, бесцветным и неинтересным. Тяжелое, почти летаргическое оцепенение сковало мои чувства, и когда мы оставили яхту в гавани и отправились в Каир, я был равнодушен к какому-либо личному наслаждению поездкой и не находил интереса в том, что видел.

Я лишь отчасти пробудился, когда мы заняли роскошную барку, которая со свитой слуг была специально нанята для нас, и начали наше путешествие вверх по Нилу. Окаймленная тростниками сонная желтая река очаровала меня; я проводил долгие часы, растянувшись в качалке на палубе, созерцая бесцветные берега, волнующиеся кучи песка, разрушенные колонны и изувеченные храмы умерших царств прошлого. Однажды вечером, размышляя таким образом в то время, как большая золотая луна плыла по небу, глядя на вековые развалины, я сказал:

– Если б только можно было взглянуть на эти древние города, как они раньше существовали, какие б мы сделали странные открытия! Наши современные чудеса цивилизации и прогресса могли бы показаться в конце концов пустяками, так как я думаю, что в наши дни мы лишь снова раскрываем то, что люди знали в старое время.

Лючио вынул сигару изо рта и задумчиво посмотрел на нее, затем, слегка улыбнувшись, взглянул на меня.

– Хотели бы вы видеть какой-нибудь воскрешенный город? – спросл он. – Здесь, на этом самом месте, несколько тысяч лет назад царствовал царь с женщиной – не с царицей, а со своей фавориткой, которая была так же знаменита своей красотой и добродетелью, как эта река – своими плодоносными разливами. Здесь цивилизация прогрессировала чудовищно, но с одним исключением: она не переросла веру. Современная Франция и Англия перещеголяли древних в своем презрении к Богу и к вере, в своем пренебрежении к божественным вещам, в своем несказанном сладострастии и кощунстве. Этот город, – и он махнул рукой по направлению к угрюмому берегу, где высокие тростники колыхались над уродливыми обломками разрушенной колонны, – был управляем сильной, чистой верой своего народа более, нежели чем-нибудь другим, и правительницей была женщина.

Царская фаворитка была нечто вроде Мэвис Клер, обладающая гением; она также имела качества справедливости, разума, любви, правды и самого благородного бескорыстия; она сделала это место счастливым. Это был рай на земле, пока она жила; когда она умерла, его слава кончилась. Как много может сделать женщина, если захочет! Как много она не должна делать в ее обычном скотском образе жизни!

– Откуда вы знаете то, о чем рассказываете мне? – спросил я.

– Из старинных книг, – ответил он. – Я прочел то, что современным людям некогда читать. Вы правы, что новое – это только старое, снова изобретенное и снова открытое. Если бы вы сделали шаг далее и сказали бы, что многие теперешние человеческие жизни – лишь продолжение их прошлого, вы бы не ошиблись. Теперь, если хотите, я могу, благодаря своей науке, показать вам город, который некогда стоял здесь. «Город Прекрасный» – его имя, переведенное с древнего языка.

Я поднялся и посмотрел на него с изумлением. Он непоколебимо встретил мой взгляд.

– Вы можете показать его мне? – воскликнул я, – Как вы можете сделать такую невозможную вещь?

– Позвольте мне загипнотизировать вас, – ответил он, улыбаясь. – Моя система гипнотизирования, к счастью, еще не открыта всюду сующими свой нос исследователями сокровенных дел, но она никогда не терпит неудачу; я обещаю вам, что под моим внушением вы увидите не только место, но и народ.

Мое любопытство было сильно возбуждено, и я в глубине души страстно желал испробовать опыт внушения, но не показывал этого открыто. Я рассмеялся с принужденным равнодушием.

– Я согласен! – сказал я. – Но, думаю, вы не в состоянии загипнотизировать меня: у меня слишком много воли. – При этом замечании я увидел мрачную улыбку на его губах. – Но вы можете попытаться.

Он тотчас встал и сделал знак одному из египетских слуг.

– Останови барку, Азимах, – сказал он. – Мы останемся здесь на ночь.

Азимах, красивой внешности египтянин в живописной белой одежде, приложил руки к голове в знак покорности и удалился, чтобы отдать распоряжения. Через несколько минут барка остановилась. Глубокая тишина была вокруг нас; лунный свет лился на палубу, как янтарное вино; на далеком расстоянии, в пространстве темного песка, поднималась к небу одинокая колонна, так отчетливо выточенная, что можно было различить очертания чудовищного лица. Лючио продолжал стоять передо мной, ничего не говоря, но глядя пристально на меня такими удивительно мистическими, меланхолическими глазами, которые, казалось, пронизывали и жгли мое тело. Я был очарован, как птица может быть очарована васильковыми глазами змеи; между тем я старался улыбаться и говорить что-то безразличное. Мои усилия были бесполезны, сознание быстро ускользнуло от меня; небо, вода и луна завертелись вместе в головокружительной погоне; я не мог двинуться; казалось, мое тело было прикреплено к стулу железными гирями, и несколько минут я был совершенно беспомощен. Затем вдруг мое зрение прояснилось (как я думал), мои чувства сделались сильными и живыми… Я слышал звуки торжественного марша, и там, в полном свете луны, с тысячами огней, блестевших с башен и куполов, сиял «Город Прекрасный»!