Онлайн чтение книги Трофеи Пойнтона The Spoils of Poynton
Глава 22

Однако отношения Фледы с ее замечательным другом, обновляясь, складывались из размолвок и умолчаний. Что-то из них совсем выпало, и одновременно встал вопрос, ответ на который могло дать только время, — вопрос, чем сделает их происшедшая перемена: чужими или товарищами. Словно обе они наконец, чтобы лучше познать друг друга, оказались, на горе и на радость, в более чистой, более суровой атмосфере, и Фледа удивлялась, как могла миссис Герет не возненавидеть ее: порою ей казалось, что подобный подвиг не оставляет места для будущих недоразумений. Просто теперь на поверхность выплыло то, что даже в своем ущемленном состоянии владелица Рикса была много сильнее свалившихся на нее бед. Что же до самой Фледы, то она твердо решила, что ее чувства никак не связаны со случившимся. Она упорно делала вид, что они еще ни разу не вырывались из затворничества, куда, после визита миссис Герет в дом ее сестры, были заключены, и, случись ей встретить их беспорядочно шествующими по дороге, она успела бы с ними вовремя справиться. Они все были увязаны в один узел — симпатии с антипатиями, воспоминания со страхами, и, чтобы не обращаться к ним, у нее имелась отменная причина: она была целиком занята насущными делами. Насущным же было вовсе не то, что Оуэн Герет счел необходимым направиться туда, куда она ему указала; насущным было то, что для голых полов и стен жилища его матери требовались ковры и гобелены, каковые она, Фледа, пользовавшаяся ее щедротами, могла для нее отыскать. В последующий месяц случались минуты, когда миссис Герет выглядела еще больше постаревшей и ослабевшей, хотя, по-видимому, ее стало много легче развлечь.

К концу месяца в один прекрасный день лондонская газета среди прочих новостей сообщила: «Мистер и миссис Герет, прибывшие сюда на прошлой неделе, отправляются в Париж». Вплоть до вечера они по поводу этого известия не обменялись ни словом и, скорее всего, вообще обошли бы его молчанием, если бы миссис Герет, совершенно некстати, вдруг не обронила:

— Вы, смею полагать, удивляетесь, почему я на днях с такой уверенностью заявила, что он не будет вместе с ней жить. И вот он, по всей очевидности, живет вместе с нею.

— Что, разумеется, совершенно правильно делает.

— Они — сверх моего разумения. Я отказываюсь их понимать, — сказала миссис Герет.

— А я понимаю — и всегда понимала, — отозвалась Фледа.

— В таком случае, куда вы денете его антипатию к ней?

— О, она сумела ее рассеять.

С минуту миссис Герет молчала, не находясь что ответить.

— Вы изумительны в выборе ваших слов! — только и воскликнула она.

Но Фледа, как истый просветитель, продолжала; она еще раз доставила себе удовольствие осознать, как замечательно владеет своим предметом.

— По-моему, когда вы тогда приехали к Мэгги, чтобы повидаться со мной, вы слишком разбрасывались. У вас было слишком много идей.

— Зато у вас — никаких, — парировала миссис Герет. — Вы полностью потеряли голову.

— Да, потеряла, у меня просто не укладывалось в сознании… но сейчас, думается, я понимаю. Тут все просто и вполне логично. Она из тех, кто при неудаче теряется, а при успехе расцветает и разворачивается вовсю. У нее появилась причуда, в которую она вложила всю душу, вцепилась зубами, — дом, точно такой, каким она его увидела.

— Она вовсе его и не видела, она на него и не посмотрела! — крикнула миссис Герет.

— Она смотрит не глазами, она смотрит ушами. И по-своему она его разглядела. Вероятно, именно поэтому и повела себя так неприятно. Но так она себя вела, только пока была причина.

— Продолжайте, продолжайте — сейчас я уже могу это вынести, — сказала миссис Герет; ее собеседница как раз остановилась.

— Да, можете, я знаю, иначе я ни за что не стала бы вести такой разговор. История с домом угнетала ее, но как только гнет сняли, она воспряла снова. С того момента, как Пойнтон стал снова тем, чем должен быть, ее естественное очарование обрело свою прежнюю силу.

— Ее естественное очарование! — с трудом выговорила миссис Герет.

— У нее бездна очарования, все так считают, и что-то в этом есть. Ее очарование, как и прежде, дало себя знать. Тут незачем подозревать что-то чудовищное. Ее возродившаяся жизнерадостность, ее красота и впечатлительность и благородство Оуэна — в сочетании этого внятный ответ на злополучный вопрос. На его небосклоне взошла прекрасная яркая звезда!

— И затмила собой его прекрасное яркое чувство к другой. Ваше объяснение было бы, слов нет, безупречно, если бы не одна малость — он любит вас.

Фледа немного помолчала.

— Откуда вы знаете, что он «любит меня»?

— Знаю. Знаю то, что миссис Бригсток сама мне сказала.

— Вы же никогда и ни в одном деле не давали веры ее словам.

— Почему бы не начать с ваших слов? — осведомилась миссис Герет. — Разве я не слышала из ваших собственных уст, что он неравнодушен к вам?

Фледа побледнела, но посмотрела своей приятельнице в лицо и улыбнулась:

— Вы путаете, миссис Герет, мешаете одно с другим. Из моих собственных уст вы слышали только, что я неравнодушна к нему!

День или два спустя миссис Герет, без сомнения с едким намеком на эту реплику (которая в тот момент повергла ее в странную бесплодную задумчивость), сказала Фледе:

— Пожалуйста, не думайте, будто меня хоть сколько-то заденет, если мне доведется увидеть, что он пожаловал сюда снова искать примирения с вами.

— Он не пожалует, — ответила Фледа. Потом добавила, улыбаясь: — Но если он продемонстрирует такой дурной вкус, вряд ли будет хорошо, если вы не выразите ему вашего недовольства.

— Я говорю не о недовольстве, я говорю о чувстве совершенно противоположном.

— Противоположном?

— Об удовольствии, если угодно, которое испытываешь при виде подобного действа. Мне оно никакого удовольствия не доставит. Лично вы можете принимать это как вам угодно; но какой от него теперь может быть прок?

— Мне, вы имеете в виду? — с недоумением спросила Фледа.

— Нет, черт вас возьми! Тому, о чем мы, как вы знаете, по вашей же просьбе никогда не говорим.

— Вашим раритетам? — Фледа снова задумалась. — Тут не будет никакого прока ничему и никому. Но это уже другой вопрос, и я, право, не хотела бы его обсуждать, — добавила она мягко.

Миссис Герет пожала плечами:

— Оуэн, разумеется, того не стоит!

Однако что-то в такой манере побудило ее собеседницу — без видимой последовательности — заговорить снова:

— Я отчасти потому и вернулась к вам — чтобы как можно меньше было боли.

— Боли? — Миссис Герет уставила на нее сумрачный взгляд. — Какую еще боль я могу чувствовать?

— Я хотела сказать — мне.

— О, вот как. — Миссис Герет с минуту молчала. — Вы иногда очень странно выражаете ваши мысли. Что ж, еще немного я протяну. Но вечно жить не буду.

— О, вы будете жить долго, так долго, чтобы…

Фледа вдруг замялась. И миссис Герет с холодной улыбкой, предостерегающей от неуместной гиперболы, подхватила:

— Так долго, чтобы… ну-ну?

Какое-то мгновение Фледа сосредоточенно думала, но все-таки вышла из положения, приняв в качестве необходимой поправки тот же тон:

— Чтобы исключить опасность нелепых положений.

Этого на некоторое время оказалось достаточно; более того, в ближайшее время Фледа была защищена от туманных намеков. Защита особенно дала себя знать, когда в ноябре она получила письмо, и одного взгляда на почерк, которым был надписан конверт, хватило, чтобы она долго не решалась раскрыть его. Она ничего не сказала о нем миссис Герет, ни тогда, ни позже. Но на следующий день — найдя для того причины — открыла. Письмо — два неполных листка — было от Оуэна с указанием места отправления (Флоренция), но без даты и других положенных атрибутов. Фледа знала, что летом он с женой вернулся в Англию и что два месяца спустя они снова отправились за границу. Она знала, хотя никакие разговоры на этот предмет не велись, что у миссис Герет, вокруг которой Рикс покорно превратился в неописуемо прелестный уголок, сложилось свое представление о роли невестки в их повторном отъезде. Она видела тут откровенную наглость — всякому, кого это может задеть, демонстрировалось, что теперь, когда она стала хозяйкой Пойнтона окончательно и бесповоротно, ее вовсе не прельщает там жить. «Морнинг пост» снова был для Рикса источником новостей; там сообщалось, что мистер и миссис Оуэн Герет собираются провести зиму в Индии. Тут уж было совершенно ясно: эта особа вертит своим несчастным мужем как хочет. Вот в таком свете преподносилось Фледе все это, пока, поздно ночью, она, в тиши своей комнаты, не сорвала сургучной печати с полученного ею конверта.

«У меня нет слов для выражения того, как я хочу, чтобы у вас осталось на память что-нибудь мое — что-нибудь действительно ценное. Я имею в виду — я предпочел бы — что-нибудь из Пойнтона. Вы знаете все, что там есть, и гораздо лучше, чем я, что там замечательное, а что не очень. У каждого своя оценка, но, может, выдающимися считаются как раз вещицы поменьше? То есть у знатоков и по тому, как они ценятся. Я хочу, чтобы вы взяли на память, по своему выбору, ту вещицу, которая самая красивая и самая ценная. То есть «жемчужину коллекции» — вот так. Если это будет такая вещица, которую вы тут же сможете взять себе, тем лучше, сразу ее и заберите. Она станет вашей прямо на месте, что бы это ни было. Покорнейше прошу вас поехать в Пойнтон и выбрать. Слугам даны все нужные указания. Они окажут вам должное внимание и предоставят дом в ваше распоряжение. В коллекции есть одна вещь, которую матушка называет Мальтийский крест. Помнится, я слышал, что вещь эта исключительно хороша. Не она ли жемчужина коллекции? Может, вы возьмете ее себе? Или что-нибудь другое равноценное? Только пусть это будет самое что ни на есть лучшее в Пойнтоне. И позвольте мне надеяться, что я тут могу всецело вам доверять. Вы не откажете мне в моей просьбе, если только подумаете над тем, что побуждает меня к вам с ней обратиться».

Это последнее предложение Фледа перечитала даже большее число раз, чем все остальное. Она была в полном замешательстве, совершенно не могла сообразить, что тут имелось в виду. Может быть, потому, что это могло относиться к очень, очень многому. На первых порах у нее не было ответа; она лишь обдумывала, решая для себя, какую форму в конечном итоге примет ее ответ. Форма могла быть только одна — исполнить, в свое время, его желание. Она отправится в Пойнтон, как паломница — в храм, и для этого ей нужно дождаться удобного случая. Месяц она жила с мыслью об этом письме, прежде чем выдался случай, но даже спустя месяц находила в нем много загадок. Что оно означало, что знаменовало, чему отвечало в его душе? Что стояло за письмом, что вокруг, что в глуби глубин, что под строкой? Она убеждала себя, что при стольких безответных вопросах она никаким обязательством не связана. Правда, один ответ у нее был, и он годился не хуже других: в своей женитьбе Оуэн нашел нечаянное счастье, чего под гнетом необходимости выбора никак не ожидал, и теперь считал для себя долгом отблагодарить ее за то, что она удержала его на правильном пути. Это объяснение, что и говорить, она вполне могла отбросить; впрочем, объяснение, то или другое, ничего не значило. Неудержимый порыв откликнуться на этот знак внимания — вот та сила, которая двигала ею. Беззаветная любовь, для которой случившееся ничего не меняло, любовь, которая, и тогда и после, принимала все как данность, нашла выход: тут не было ничего такого, что нужно в себе глушить. Сделает ли она то, что он предлагает? Сделает, и с восторгом в душе. Стать обладательницей редкостной красоты, полученной от него, красоты, подарить которую было его сокровенным желанием, для нее великая радость — большая, чем величайшая из тех, какие, дай Бог, ей еще остались; и она поняла, что, пока понимание этого не дошло до самой глубины ее ума и сердца, она и сама не знала, какое пламя скрывается в ней. Это был вожделенный час; сохранять терпение означало длить состояние блаженства. Она ощущала происходящее как час своего триумфа, триумфа всего того в ее недавней жизни, чему она не давала выйти наружу. Мысленно она шла по Пойнтону — по знакомым просторным комнатам; она сможет сказать себе, что, хотя бы раз по крайней мере, они так же полностью принадлежат ей, как первой и второй из двух их владелиц, чье владение доставляло обеим только чувство горечи. Да, тысячу раз так! И она не будет испытывать никаких угрызений, делая выбор. Пойнтон со всеми своими сокровищами стоял у нее перед глазами, и все эти недели она часами с наслаждением их сравнивала и решала, какая вещь лучше. Это будет что-нибудь очень небольшое — она всегда будет носить его дар при себе; что-нибудь самое изысканное, потому что в изысканности он видит свой символ. Впрочем, что бы эта вещь ни символизировала, говорила она себе, с нее довольно знать лишь то, что это будет его дар. В глубине души она склонялась к Мальтийскому кресту — еще и по той причине, что Оуэн сам его назвал. Но она еще посмотрит и оценит свежим глазом; разберется на месте и хорошенько обдумает, чтобы не было и тени ошибки.

До Рождества у нее не было уважительной причины поехать в Лондон; но тут она не могла не проведать отца, которого периодически навещала, а заодно, выполняя данное обещание, и Мэгги. Первую ночь она провела в Уэст-Кенсингтоне, рассчитывая уже утром приступить к исполнению намерения, которое было ее главной целью. Любовь к ней отца не отличалась чрезмерностью, но, когда она упомянула о деле за городом, куда ей придется выехать ранним поездом, он решительно восстал против поездки: ожидалось ненастье; погода портилась на глазах, грозя ураганом, в воздухе ощущались все признаки зимнего штормового ветра. Фледа отвечала, что поглядит, какое выдастся утро, и утро, по правде сказать, выдалось такое, когда в Лондоне кажется, будто «распогодилось». Когда она уже собралась в путь, ей вдруг сделалось не по себе. Но она представила себе, как вечером возвратится со своим трофеем, и, оглядев с порога улицу во всю ее длину, решила ехать; охваченная нервным возбуждением, она зашагала к ближайшему входу в «подземку». Декабрьский рассвет печально вставал меж облаков, но ни дождя, ни снега не было; даже холода не было, а атмосфера Уэст-Кенсингтона, очищенная ветром, напоминала грязный старый сюртук, который облагородили грязной щеткой. Спустя без малого час она добралась до вокзала, где села в купе третьеклассного вагона; ей предстояло пробыть в нем восемьдесят минут, которые занимал путь до Пойнтона. Поезд был скорый, а сравнительно небольшой путь до парка от того места, где ей предстояло сойти, она превосходно знала.

Оказавшись за городом, она и впрямь увидела, что отец был прав: на просторе декабрьский вихрь обрел силу, от которой ее защищали лондонские лабиринты. Зеленые луга были черны, от ветра небо ходило ходуном; и Фледой, с ее боязнью непогоды, овладело беспокойство — мало ли что могло случиться! Все это вызывало воспоминания о страхах былых дней, когда она совершала долгие морские путешествия на континент, страхах, преследовавших ее весь путь. В этот последний час что-то сдавило ей сердце: внезапная мысль о несчастье или, по крайней мере, осложнении, которое приключится прежде, чем ее миссия будет выполнена. Стоило ей сказать себе: что-то может случиться, как появилось ощущение, будто поезд движется слишком медленно. Но ничего такого случиться не могло, разве только самое ошеломляющее — что по какой-то совершенно невероятной причине хозяин и хозяйка вернулись домой. Но в этом случае она наверняка получила бы предупреждение. Именно то, что каждый находился там, где находился, придавало особое качество ее визиту; Оуэн, отделенный горами и морями, навсегда чужой, предстал перед нею так ясно, как никогда прежде. Наконец, когда день стал еще сумрачнее, поезд промчался мимо Чатера — на следующей станции ей было выходить. За окнами вагона вовсю хлестал дождь, но за его пеленой мерцала светлая даль, знаменовавшая блистательное убранство дома, в котором она так любила бывать. Его образ встал перед ней; и так как поезд уже подъезжал к станции, она поднялась и еще в купе гордо выпрямилась: дом этот существовал для нее — для Фледы Ветч.

Но, открыв дверь, она в ужасе отшатнулась, хотя в первое мгновение не могла сказать, что вызвало страх; секунду спустя она поняла, что испугалась лица человека, спешившего, чтобы помочь ей спуститься, — хромого старика носильщика, служившего здесь еще при миссис Герет и теперь сразу ее узнавшего. Он встретил ее таким тяжелым взглядом, что ее охватила тревога, и, прежде чем спуститься, она невольно обратилась к нему.

— Они вернулись? — вырвалось у нее.

Ею владело смутное, нелепое чувство, что даже он знает: в этом случае ей там быть никак нельзя. Он замялся, и за несколько секунд молчания у ее беспокойства появилось другое основание. Она спрыгнула на платформу, и ее внимание переместилось на то, что волновало носильщика и вызывало его странный взгляд.

— Дым?

Она стояла на платформе, испуганно принюхиваясь. Не понадобилось и минуты, чтобы она различила специфический запах. Все вокруг было им пропитано, и в окнах поезда уже появились головы пассажиров, всматривавшихся во что-то, чего она не могла видеть. Еще один пассажир спускался из другого вагона, и старик носильщик заковылял к нему, чтобы закрыть за ним дверь. Дым ел глаза, все же она увидела, как с другого конца платформы шел прямо к ней начальник станции, который тоже узнал ее. На его лице читалось еще большее удивление, чем на лице носильщика, а пока он приближался к ней, она услышала, как голос из окна вагона произнес, что «это порядком далеко отсюда — пожалуй, в миле».

В миле от станции был Пойнтон. И тут сердце ее замерло при виде изумления начальника станции.

— Как, вы приехали, мисс? Уже?

И она все поняла.

— Пойнтон? Горит Пойнтон?

— Сгорел, мисс. Дотла. При таком ужасном ветре… Вы не получили телеграммы? Осторожно! — вскричал он и, еле успевая перевести дыхание, подхватил ее: она пошатнулась, и поезд, который уже шел полным ходом, проходя мог ее задеть. Состав умчался, и она стала осознавать значение въедливого дыма, который ветер словно швырял ей в лицо.

— Дотла? — Руки начальника станции все еще поддерживали ее; она приникла к нему.

— Еще горит, мисс. Такое страшное несчастье! Занялось рано утром — весь дом, как есть, в огне.

Потерянная и потрясенная, она старалась что-то сообразить.

— Они вернулись?

— Вернулись? Да они там весь день!

— Мистер Герет, я имею в виду — и его жена?

— Нет. Ни его матери, никого из них, их там нет и в помине. Кучка слуг, на которых оставлен дом, только не те, что были при старой леди. Так-то. Вот где работенка для пожарной инспекции! Неисправный дымоход или одна из этих настольных ламп… таскают вечно с места на место… Но главный виновник — эта адова, адова ночь. — Тут мощная волна едкого дыма чуть не задушила их, и он чуть не силой повел ее в зал ожидания. — Тяжелая потеря для вас, мисс… Я же понимаю!

Ей сделалось дурно; она опустилась на скамью.

— Вы полагаете, дом погиб?

— Почти что так, как мне сказали, час назад. Я сам был там в шесть утра, сразу, как только прослышал об этой беде. Люди боролись с огнем, но не скажу, что они с ним справились.

Фледа с усилием поднялась.

— А вещи? Они спасали вещи?

— В том-то и вся штука, мисс… Не добраться было до этих вещей. Нужной помощи недоставало… у меня все внутри переворачивалось, когда я, стоя там, видел, как они все время давали маху. Не тот это был случай, где действуют, так сказать, организованно. Им ли справиться с настоящим чрезвычайным происшествием — не по силам им.

Она вышла в дверь, открывавшуюся в сторону селения, и тотчас на нее обрушился шквал едкого дыма. Издалека доносился шум ветра, который она, в своем смятении, приняла за шум пламени, бушующего в миле от станции, и который, в первое мгновение, подействовал на нее как отчаянный крик о помощи.

— Я пойду туда.

Не успела она закончить, как тот же зов превратился в грозное предостережение. Мало того, ее проворный благодетель — начальник станции — мгновенно встал перед ней. Ему явно досаждала роль опекуна, которую приходится при ней исполнять.

— Не ходите туда, мисс… вовсе не ваша это забота. — И так как она пусть нерешительно, но продолжала настаивать на своем, добавил: — Не место там для молодой леди, да и ни к чему: слишком тяжелое зрелище для тех, кого это в какой-то мере касается.

К этому моменту Фледа уже знала, в какой мере это ее касалось; у нее снова подкашивались ноги; она понимала, что все кончено: она от всего отступается. Она испытывала ужас, к которому примешивалась жестокая горечь надежды, что никогда в жизни ей, дай Бог, не придется отступаться от столь многого и так внезапно. Она услышала собственный голос, произнесший, точно в первый раз:

— Пойнтон сгорел? Дотла?

Начальник станции ответил не сразу:

— Как тут иначе скажешь, мисс, раз его не отстояли?

Минуту спустя она вернулась в зал ожидания, где в дымке различила циферблат настенных часов.

— Когда обратный поезд? — спросила она.

— Через семь минут.

Она вышла на платформу: дым стоял везде. Она закрыла лицо руками:

— Я возвращаюсь назад.