Онлайн чтение книги Уроки милосердия The Storyteller
Сейдж

Во второй четверг месяца миссис Домбровская приносит на занятия по групповой терапии своего усопшего мужа.

Еще только начало четвертого, и большинство из нас как раз наполняют картонные стаканчики плохим кофе. Я принесла целое блюдо выпечки – на прошлой неделе Стюарт признался мне, что продолжает ходить в «Руку помощи» не ради сеансов терапии, а ради моих кексов с ирисом и орехами, – и как раз ставлю угощение на стол, когда миссис Домбровская робко кивает на урну, которую держит в руках.

– Это Херб, – говорит она мне. – Херб, познакомься с Сейдж. Я тебе о ней рассказывала. Она пекарь.

Я замираю, наклоняю голову к плечу, как делаю обычно, чтобы волосы упали на левую половину лица. Уверена, что существует некий протокол знакомства с супругом, которого уже кремировали, но я пребываю в полной растерянности. Я должна поздороваться? Пожать ручку урны?

– Ого, – наконец произношу я, поскольку в нашей группе правил мало, но те, что есть, незыблемы: быть благодарным слушателем, никого не судить, не ограничивать стремление другого быть несчастным. Мне ли не знать этих правил? В конце концов, я уже три года посещаю эти занятия.

– Что ты принесла? – спрашивает миссис Домбровская, и я понимаю, почему она держит урну с прахом своего усопшего мужа. На последнем занятии наш куратор, Мардж, предложила поделиться воспоминаниями о том, что мы потеряли. Я вижу, что Шайла так крепко вцепилась в пару вязаных розовых носочков, что костяшки пальцев побелели. Этель держит пульт от телевизора. Стюарт принес – в очередной раз! – бронзовую маску, сделанную со слепка лица его первой, умершей, жены. Маска уже несколько раз появлялась на наших занятиях, и до сего момента мне казалось, что это самая жуткая вещь, которую мне доводилось видеть, – пока миссис Домбровская не принесла с собой Херба.

Я не успеваю ничего пролепетать в ответ, потому что Мардж просит нас рассесться. Мы ставим складные стулья в круг, достаточно близко друг от друга, чтобы похлопать по плечу соседа или протянуть руку помощи. В центре стоит коробка с салфетками – Мардж приносит их каждый раз, так, на всякий случай.

Обычно Мардж начинает с глобального вопроса «Где ты был 11 сентября 2001 года?». Люди начинают говорить о всеобщей трагедии, иногда после этого им становится проще поделиться собственной бедой. Но, несмотря на это, есть те, которые молчат. Иногда проходит несколько месяцев, прежде чем я узнаю, как вообще звучит голос нового участника наших занятий.

Однако сегодня Мардж сразу спрашивает о вещах, которые мы принесли с собой. Руку поднимает Этель.

– Это пульт Бернарда, – говорит она, потирая большим пальцем пульт от телевизора. – Я хотела, чтобы он исчез, – одному Богу известно, сколько раз я пыталась его отобрать. У меня и телевизора-то больше нет, к которому подходил этот пульт. Но, похоже, я не могу его выбросить.

Муж Этель жив, но страдает болезнью Альцгеймера и понятия не имеет, кто она. Люди переживают разные утраты – от маленьких до больших. Можно потерять ключи, очки, девственность. Можно потерять голову, сердце, разум. Можно остаться без дома и переехать в дом престарелых, или ребенок может переехать за море, или у тебя на глазах вторая половинка может тонуть в бездне слабоумия. Утрата – нечто большее, чем просто смерть, а горе придает эмоциям сероватый оттенок.

– Мой муж не выпускает из рук пульт управления телевизором, – говорит Шайла. – Уверяет, что поступает так потому, что женщины уже прибрали к рукам все остальное.

– На самом деле это инстинкт, – возражает Стюарт. – Часть мозга, отвечающая за территориальное деление, у мужчин больше, чем у женщин. Я слышал это в передаче Джоша Теша.

– И поэтому это высказывание становится нерушимой аксиомой? – Джоселин закатывает глаза. Как и мне, ей нет и тридцати. Но в отличие от меня, ей не хватает терпения при общении с теми, кому за сорок.

– Спасибо, что поделилась своими воспоминаниями, – говорит Мардж, тут же вмешиваясь в спор. – Сейдж, а ты что сегодня принесла?

Я чувствую, как горит щека, когда взгляды присутствующих обращаются ко мне. Несмотря на то что я знаю всех в группе, несмотря на то что мы создали круг доверия, для меня все еще мучительно открываться под их испытующими взглядами. Кожа на моем шраме – морская звезда на левом веке и щеке – натягивается сильнее, чем обычно.

Я встряхиваю волосами, чтобы они упали налево, и достаю из-за пазухи цепочку, на которой висит мамино обручальное кольцо.

Конечно, я знаю почему – спустя три года после маминой смерти! – каждый раз, когда я вспоминаю ее, словно меч вонзается между ребер. Именно поэтому я единственная из первого состава группы продолжаю посещать сеансы терапии. Если большинство людей приходят за терапией, я пришла за наказанием.

Руку поднимает Джоселин.

– Это меня напрягает.

Я становлюсь пунцовой, думая, что это обо мне, но потом понимаю, что она не сводит глаз с урны на коленях миссис Домбровской.

– Это омерзительно! – восклицает Джоселин. – Предполагалось, что мы принесем с собой воспоминание, а не что-то мертвое.

– Он не что-то, а кто-то, – поправляет миссис Домбровская.

– Не хочу, чтобы меня кремировали, – задумчиво произносит Стюарт. – Меня мучают кошмары, как будто я погибаю в огне.

– Экстренное сообщение: ты уже будешь мертв, когда окажешься в огне, – говорит Джоселин, и миссис Домбровская тут же заливается слезами.

Я протягиваю руку к коробке с салфетками и даю их ей. Пока Мардж напоминает Джоселин о правилах группы, вежливо, но твердо, я направляюсь в расположенный дальше по коридору туалет.

Я выросла с мыслью о том, что в утратах есть свои положительные стороны. Мама, бывало, говорила, что именно поэтому она и встретила любовь всей своей жизни. Она забыла в ресторане сумочку, а помощник шеф-повара нашел ее и выяснил, кто хозяйка. Он позвонил ей, а мамы дома не было, и сообщение записала ее соседка по комнате. Когда мама перезвонила, трубку взяла женщина и позвала к телефону моего отца. Когда они встретились, чтобы он смог отдать маме сумочку, она поняла, что он – воплощение ее мечты… Но еще она по своему первому звонку знала, что он живет с женщиной.

Которая оказалась просто его сестрой.

Папа умер от сердечного приступа, когда мне исполнилось всего девятнадцать, и через три года, когда умерла мама, я не сошла с ума только потому, что убеждала себя: мои родители опять вместе.

В туалетной комнате я убираю с лица волосы.

Шрам сейчас серебристый, сморщенный, пересекающий мою бровь и щеку, как шнурок на шелковой сумочке. Если не считать того, что, когда веко опускается, кожа слишком сильно натягивается, с первого взгляда даже не понять, что у меня что-то не как у других – по крайней мере, так уверяет моя подруга Мэри. Но люди все равно замечают. Зачастую они слишком хорошо воспитаны, чтобы что-то сказать, особенно если уже старше четырех лет, когда дети еще жестоко честны, а потому тычут пальцем и спрашивают матерей, что у этой тети с лицом.

Даже несмотря на то, что шрам поблек, я до сих пор вижу его таким, каким он был после аварии: красным и кровоточащим, неровная стрела молнии, разрушившая симметрию моего лица. В этом я, наверное, похожа на девушку, страдающую нервной анорексией: весит она всего сорок пять килограммов, но ей кажется, что из зеркала на нее смотрит толстуха. Для меня это даже не шрам. Это карта местности, где моя жизнь пошла наперекосяк.

Я выхожу из туалета и чуть не сбиваю с ног старика. Я довольно высокая, поэтому могу разглядеть его розовую лысину сквозь спутанные завитки седых волос.

– Я опять опоздал, – говорит он с заметным акцентом. – Потерялся.

Наверное, как и все мы. Именно поэтому мы сюда и приходим: чтобы оставаться привязанными к своей утрате.

Этот старик новенький в группе, посещает занятия всего две недели. Едва ли во время занятий он хоть слово произнес. Тем не менее я с первого раза его узнала. Только тогда не поняла почему.

Сейчас я понимаю. Булочная. Он часто приходит с собакой, маленькой таксой, заказывает свежую булочку с маслом и черный кофе. Он целыми часами что-то пишет в маленьком черном блокноте, а собака спит у его ног.

Когда мы входим в комнату, своими воспоминаниями делится Джоселин: показывает нечто, напоминающее обгрызенную, покрученную бедренную кость.

– Это Ло́лина, – говорит она, нежно крутя в руках косточку, сделанную из дубленой кожи. – Я нашла это под диваном, когда мы ее усыпили.

– Зачем вы вообще сюда ходите? – удивляется Стюарт. – Это, черт возьми, всего лишь собака!

Джоселин прищуривается:

– По крайней мере, я не заключила ее в бронзу.

Присутствующие начинают спорить, а мы со стариком пока усаживаемся в круг. Мардж решает воспользоваться этим как отвлекающим маневром.

– Мистер Вебер, – приветствует она, – добро пожаловать! Джоселин только что рассказывала, как дорога была ей эта собака. А у вас есть домашний любимец?

Я вспоминаю маленькую собачку, которую он приводит в булочную. Делится с ней булочкой, ровно пополам.

Но старик молчит. Склоняет голову, как будто вжимается в стул. Я сразу же узнаю эту позу – желание исчезнуть.

– Человек может любить животное намного сильнее, чем некоторых людей, – неожиданно для себя говорю я. Все оборачиваются, потому что, в отличие от остальных, я редко привлекаю к себе внимание желанием поделиться личной информацией. – И совсем не важно, что оставляет внутри человека пустоту. Важно только то, что внутри эта пустота есть.

Старик медленно поднимает голову. Я чувствую его обжигающий взгляд через завесу своих волос.

– Мистер Вебер, – замечая его интерес, говорит Мардж, – может быть, вы принесли с собой какой-нибудь сувенир, чтобы поделиться с нами?

Он качает головой, его голубые глаза абсолютно ничего не выражают.

Мардж предпочитает не нарушать его молчания – чтобы успокоить. А все потому, что одни приходят сюда поговорить, а другие – просто послушать. Но эта тишина похожа на сердцебиение. Она оглушает.

В этом парадокс утраты: разве то, что потеряно, может настолько тяготить?

В конце занятия Мардж благодарит нас за участие. Мы складываем стулья и выбрасываем в мусор одноразовые тарелки и салфетки. Я собираю оставшиеся кексы и отдаю их Стюарту. Забирать их в булочную – то же самое, что вылить ведро воды назад в Ниагарский водопад.

И я выхожу на улицу, чтобы отправиться на работу.

Если бы вы всю жизнь прожили в Нью-Хэмпшире, как я, то научились бы чувствовать перемену погоды по запаху. Стоит невыносимая жара, но в небе невидимыми чернилами написана гроза.

– Прошу прощения…

Я оборачиваюсь на звук голоса мистера Вебера. Он стоит спиной к епископальной церкви, где мы проводим наши встречи. Несмотря на то что на улице тридцать градусов жары, на нем рубашка с длинными рукавами, застегнутая на все пуговицы, и узкий галстук.

– Очень мило с вашей стороны, что вы заступились за эту девушку.

Он произносит слово «мило», как «мыло».

Я отворачиваюсь.

– Спасибо.

– Вас Сейдж[1] Букв .: «мудрая» ( Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное. ) зовут?

Вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, верно? Да, это мое имя, но его двойной смысл – что я «ума палата» – никогда на самом деле не всплывал. В моей жизни слишком часто бывали моменты, когда я едва не сходила с ума, и мною часто руководили эмоции, а не разум.

– Да, – отвечаю я.

Неловкая тишина растет между нами, как перебродившее тесто.

– Вы уже давно посещаете эту группу.

Не знаю, стоит ли выпускать колючки.

– Да.

– Значит, вам она помогает.

Если бы помогала, я бы уже перестала посещать эти сеансы.

– На самом деле там собираются приятные люди. Просто иногда каждый думает, что его горе сильнее, чем у остальных.

– Вы мало разговариваете, – задумчиво произносит мистер Вебер. – Но когда что-то говорите… Вы настоящий поэт.

Я качаю головой.

– Я пекарь.

– А разве человек не может быть и тем и другим? – спрашивает он и медленно удаляется.

Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, я вбегаю в булочную, где обнаруживаю свою хозяйку под потолком.

– Прости за опоздание, – говорю я. – В церкви битком, и какой-то идиот занял мое место.

Мэри прикрепила к потолку люльку, как Микеланджело, чтобы лежать на спине и расписывать потолок булочной.

– Наверное, этот идиот – сам епископ, – отвечает она. – Он остановился на полпути. Сказал, что твой оливковый хлеб божественный – из его уст это довольно высокая похвала.

В прошлой жизни Мэри Деанжелис была сестрой Мэри Роберт. У нее дар разводить растения, она была известна своим садоводческим талантом в монастыре Мэриленда. Как-то на Пасху она поймала себя на том, что, услышав, как священник произносит: «Он воскрес», встает со скамьи и выходит из церкви. Она оставила сан, покрасила волосы в розовый цвет и отправилась по Аппалачской тропе. И где-то на Президентском хребте Иисус явился ей и сказал, что очень много душ нужно накормить.

Через полгода Мэри открыла у подножия церкви Святой Девы Марии в Уэстербруке, штат Нью-Хэмпшир, булочную «Хлеб наш насущный». Угодья церкви составляют шесть с половиной гектаров с пещерой для медитаций. Тут же статуя ангела, осеняющая ее крылами, кавалькирии[2]Четырнадцать изображений Крестного пути Христа, располагаются около церкви или по дороге к ней. и ступени для покаянных молитв. Еще здесь расположен магазинчик, где продаются кресты, распятия, католические книги и другая теологическая литература, диски с христианской музыкой, медали с изображением святых, наборы фарфоровых фигурок на библейские сюжеты. Но обычно посетители приходят посмотреть на розарий площадью в 70 квадратных метров, возведенный из местных гранитных валунов, скованных вместе цепями.

Храм посещают только в хорошую погоду, в зимнее время в Новой Англии доходы любого бизнеса резко падают. Именно в этом Мэри видела целесообразность своего дела: что может быть более мирским, чем свежеиспеченный хлеб? Почему бы не увеличить выручку прихода, построив булочную, которую будут посещать как верующие, так и неверующие?

Одна загвоздка – она понятия не имела, как печь хлеб.

Вот тут и появилась я.

Я начала печь с девятнадцати лет, когда внезапно умер мой отец. Я училась в колледже, приехала домой на похороны. Вернулась и поняла, что все изменилось. Я таращилась на слова в учебниках, как будто они были написаны на незнакомом мне языке. Я не могла заставить себя встать с кровати, чтобы отправиться на занятия. Пропустила один экзамен, потом еще один. Перестала писать контрольные. Однажды я проснулась в своей комнате в общежитии и почувствовала запах муки – такой стойкий, как будто я вывалялась в ней. Я приняла душ, но от запаха избавиться не смогла. Это напомнило мне воскресное утро времен моего детства, когда я просыпалась от запаха свежих бубликов и булочек с луком, испеченных моим отцом.

Он всегда пытался научить меня и моих сестер, но обычно мы были слишком заняты уроками, игрой в хоккей на траве, разговорами о мальчиках. По крайней мере, я так думала, пока не начала тайком бегать в кухню столовой в общежитии и каждую ночь печь хлеб.

Я оставляла буханки, как подкидышей, под кабинетами преподавателей, которыми восхищалась, под комнатами мальчиков с такими красивыми улыбками, что я застывала в неловком молчании. Оставляла сложенные горкой булочки из дрожжевого теста на кафедре, а круглую булочку прятала в огромную сумку работницы столовой, которая совала мне тарелки с блинами и беконом, уверяя, что я слишком худенькая. В тот день, когда мой научный руководитель сказала, что я провалила три из четырех дисциплин, я не нашлась, что ответить в свое оправдание. Только угостила ее медовым багетом с анисом – горьковатым и сладким одновременно.

Однажды нежданно-негаданно приехала мама. Она остановилась у меня в общежитии и начала контролировать каждый мой шаг: следила, чтобы я хорошо ела, провожала меня на занятия и проверяла, как я усвоила домашние задания.

– Если я не сдаюсь, – говорила она, – и ты не должна сдаваться.

В итоге я проучилась пять лет, но все-таки закончила колледж. Мама вскочила и громко засвистела, когда я шла к сцене, чтобы получить диплом. А потом все покатилось к чертям.

Я много думала об этом: так можно за одну секунду срикошетить от самой вершины и оказаться ползающей на дне? Думала о том, что могла бы поступить иначе, и это привело бы к другому исходу. Но одними размышлениями ничего не изменишь, верно? Поэтому после всего, когда мой глаз был все еще налит кровью, а на виске и щеке красовались швы, как у чудовища Франкенштейна, похожие на швы на бейсбольном мяче, я заявила маме то, что когда-то она мне: «Если я не сдаюсь, и ты не должна сдаваться».

Сначала она держалась. Это длилось почти полгода, когда одна за другой отказывали все системы организма. Я каждый день сидела у ее больничной койки, а на ночь уходила домой отдохнуть. Только отдыхать не удавалось. Вместо отдыха я опять стала печь – это была моя собственная терапия. И приносила самодельные буханки ее докторам. Для медсестер я делала сухие соленые крендельки. А для мамы пекла ее любимые булочки с корицей, обильно покрытые сахарной глазурью. Я пекла их каждый день, но она так ни кусочка и не проглотила.

Именно Мардж, куратор группы терапии, посоветовала мне найти работу, которая помогла бы погрузиться в повседневность. Сказала: «Если не можешь быть, попробуй слыть». Но мне претила мысль о том, чтобы работать днем, когда все будут разглядывать мое лицо. Я и раньше была робкой, а теперь вообще стала затворницей.

Мэри уверяет, что ее свело со мной провидение. (Она называет себя излечившейся монашкой, однако на самом деле она оставила свою привычку, но не веру.) Что касается меня, то я в Бога не верю; мне кажется, это просто везение, что первое объявление о работе, которое я прочла после совета Мардж, оказалось объявлением о должности главного пекаря, который бы работал по ночам, в одиночестве, и уходил домой, когда в магазин начинают стекаться посетители. На собеседовании Мэри ничего не сказала о том, что у меня нет ни опыта, ни рекомендаций, и о том, что я нигде не работала этим летом. Но важнее всего было то, что, взглянув на мой шрам, она заметила:

– Я полагаю, ты расскажешь об этом, когда захочешь.

И все. Позже, когда я узнала ее лучше, то поняла, что, работая в саду, она всегда видит не просто семена, которые сажает в землю. Она сразу же представляет себе, какое из них вырастет растение. Мне кажется, когда она познакомилась со мной, то подумала то же самое.

Но самое главное достоинство работы в «Хлебе нашем насущном», перевешивающее все недостатки, – это то, что моей мамы уже нет в живых и она этого не видит. И папа, и мама у меня евреи. Мои сестры, Пеппер и Саффрон, обе прошли бат-мицву[3]Бат-мицва – иудейский обряд, связанный с совершеннолетием девочек, после которого они считаются правомочными блюсти все заповеди, исполнение которых предписано женщине еврейской религиозной традицией. Отмечается по достижении 12 лет.. Хотя мы и продавали бублики и халу наряду с горячими куличами, а кофейня, примыкающая к булочной, называлась «Иудеи», я точно знала, что сказала бы моя мама: «Никакие булочные на свете не должны были заставить тебя работать на шиксу[4]Нееврейку.».

И в то же время моя мама первая сказала бы, что хорошие люди – это хорошие люди, и религия тут ни при чем. Мне кажется, мама знает – где бы она сейчас ни находилась! – сколько раз Мэри, застав меня в слезах, не спешила открывать булочную, потому что успокаивала меня. Что в день ее смерти Мэри всю дневную выручку жертвует «Хадассе» – женской сионистской организации Америки. И что Мэри – единственный человек, от которого я не пытаюсь спрятать свой шрам. Она не просто моя работодательница, но и моя лучшая подруга. Хочется верить, что для моей матери это значит больше, чем вероисповедание Мэри.

Мне под ноги капнула пурпурная краска, и я взглянула наверх. Мэри рисовала очередное свое видение. Они являлись ей с потрясающей регулярностью – по крайней мере, три раза в год – и всегда приводили к изменениям в интерьере магазина или в меню. Кофейня – результат одного из видений Мэри. Как и окно в оранжерее, где рядами росли изящные орхидеи, цветы которых казались нитками жемчуга в густой зеленой листве. Однажды зимой она организовала в «Хлебе нашем насущном» кружок вязания, на следующий год – занятия йогой. Она часто повторяет мне: «Голод не имеет ничего общего с животом, все дело в голове». Мэри не просто открыла булочную, она основала землячество.

Некоторые любимые афоризмы Мэри написаны на стенах: «Ищите и обрящете», «Все, кто скитаются, – не потеряны», «Жизнь измеряется не годами, а тем, как ты эти годы прожил». Иногда я гадаю, сама ли Мэри придумала эти высказывания или просто вспомнила броские слоганы на футболках: «Жизнь – это добро!». Хотя мне кажется, что это не важно, пока нашим покупателям нравится их читать.

Сегодня Мэри пишет свою самую последнюю мантру. «Все, что вы замешиваете, – это любовь», – читаю я.

– Что скажешь? – интересуется она.

– Что Йоко Оно затаскает тебя по судам за посягательства на авторские права, – отвечаю я.

Рокко, наш бариста, протирает прилавок.

– Леннон достиг совершенства. Если бы жизнь его длилась… Трудно представить себе!

Рокко двадцать девять лет, его рано поседевшие волосы заплетены в многочисленные косички, разговаривает он исключительно хокку. Когда он просился на работу, то сразу предупредил Мэри, что такая у него «фишка». Она смотрела сквозь пальцы на эту словесную причуду благодаря его поразительному таланту создавать из пенки настоящее искусство – потрясающие узоры на латте и мокачино. Он умеет рисовать папоротники, сердечки, единорогов, Леди Гагу, паутину, а однажды на день рождения Мэри изобразил профиль Папы Бенедикта XVI. Что касается меня, то я люблю Рокко за другую «фишку»: он не смотрит людям в глаза. Уверяет, что так собеседник может украсть твою душу.

Аминь!

– Кончились нынче багеты, – говорит мне Рокко. – Много ли радости в кофе? – Он замолкает, мысленно считая слоги. – Больше сегодня спеки[5]Хокку в переводе Ю. Поляковой..

Мэри начинает спускаться.

– Как прошло занятие?

– Как обычно. Весь день было тихо?

Мэри с глухим стуком оказывается на полу.

– Нет, был наплыв дошколят и хороший обед. – Она встает на ноги, вытирает руки о джинсы и идет за мной в кухню. – Кстати, звонил Сатана, – сообщает она.

– Дай угадаю. Хочет заказать праздничный торт на день рождения Джозефа Кони?[6]Предводитель «Армии сопротивления Господа», стремящийся создать в Уганде теократическое государство, основанное на Библии и десяти заповедях.

– Сатаной я называю Адама, – продолжает Мэри, словно не слыша моих слов.

Адам – мой приятель. Кроме того, он чужой муж.

– Адам не такой уж плохой.

– Он слишком вспыльчив, Сейдж, и топчет чужие чувства. Если туфли впору… – пожимает плечами Мэри. – Оставляю Рокко на передовой, а сама пойду к храму на прополку.

Хотя она официально там не работает, никто не возражает, что бывшая монахиня, умелая садовница, ухаживает за цветами и деревьями возле храма. До седьмого пота помахать мачете, проредить кусты, покопаться в земле – такая у Мэри разрядка. Иногда мне кажется, что она вообще не спит, восстанавливается фотосинтезом, как ее любимые растения. Такое впечатление, что у нее больше энергии и работает она быстрее нас остальных, простых смертных; на ее фоне даже фея Динь-Динь покажется лентяйкой.

– Там кусты хосты бунтуют.

– Удачи тебе, – желаю я, пытаясь повязать фартук и сосредоточиться на ночной работе.

В булочной у меня огромный винтообразный миксер, потому что я за один раз выпекаю большое количество буханок. Еще в аккуратно подписанных банках при различных температурах хранятся сброженные жидкие полуфабрикаты. Я использую таблицы программы «Эксель», чтобы рассчитать необходимое количество продуктов – сумасшедшая математика, которая никогда не равняется ста процентам. Но больше всего я люблю печь, используя только миску, деревянную ложку и четыре ингредиента: муку, воду, дрожжи и соль. И потом все, что тебе нужно, – это время.

Выпекание хлеба требует физической подготовки. И не только потому, что нужно крутиться между несколькими столами в булочной, чтобы проверить, как подходит тесто, или смешивать ингредиенты, или вытаскивать миску для замеса из-под миксера – а еще требуется недюжинная сила, чтобы в тесте заработал глютен. Даже те, кто не может отличить жидкую опару от бездрожжевого теста, знают: чтобы испечь хлеб, его нужно замесить. Мять и катать, мять и складывать – ритмичными движениями на посыпанном мукой столе. Сделаешь правильно, и высвободится протеин под названием глютен – молекулярная цепочка, которая позволяет разнородным пузырькам углекислого газа вспучивать буханки. После семи-восьми минут – достаточное время, чтобы составить список неотложных дел по дому или прокрутить в голове последний разговор со значимым для тебя человеком, пытаясь догадаться, что же именно он имел в виду, – консистенция теста меняется. Оно становится гладким, эластичным, плотным.

И на этом этапе тесто необходимо оставить в покое. Глупо, конечно, наделять хлеб человеческими качествами, но мне нравится думать, что тесту нужно побыть в тишине, отойти от прикосновений, шума и суеты.

Вынуждена признать, что я часто ощущаю это и на себе.

Рабочее время пекаря удивительным образом влияет на мозг. Когда твой рабочий день начинается в пять вечера и длится до рассвета, слышишь, как над плитой часы отсчитывают каждую минуту, видишь каждое движение в темноте. Не узнаешь звук собственного голоса, и начинает казаться, что ты единственный живой человек на земле. Уверена, именно по этой причине большинство убийств совершаются ночью. Совсем по-другому воспринимают окружающий мир те из нас, кто оживает после заката. Мир кажется более хрупким и нереальным – словно он лишь копия того мира, где обитают все остальные.

Я уже так давно живу наоборот, что меня совершенно не тяготит необходимость ложиться спать с восходом солнца, а просыпаться – когда солнце уже садится за горизонт. Чаще всего это означает, что мне удается поспать часов шесть, прежде чем я опять вернусь в «Хлеб наш насущный» и все повторится сначала, но быть пекарем – значит принимать образ жизни, выходящий за рамки общепринятого, чему я несказанно рада. Люди, с которыми мне доводится встречаться, – это продавцы круглосуточных магазинов, кассиры из придорожных закусочных «Данкин доунатс»; идущие на смену и возвращающиеся с дежурства медсестры. И конечно, Мэри и Рокко, которые закрывают булочную почти сразу после моего прихода. Они запирают меня внутри, как королеву в башне Румпельштильцхена[7]«Румпельштильцхен» – сказка братьев Гримм о дочери мельника и злом карлике, способном прясть золотые нити из соломы., но не для того, чтобы считать зернышки, а чтобы до утра превратить их в хлеб быстрого приготовления и сдобные булочки, которыми будут заполнены полки и стеклянные витрины.

Я никогда не была душой компании, а сейчас вообще активно ищу одиночества. Такое положение вещей подходит мне как нельзя лучше: я работаю в одиночестве, а Мэри – «лицо» нашей булочной, в ее обязанности входит поддерживать беседы с посетителями, чтобы им захотелось вернуться к нам. Я прячусь.

Печь хлеб для меня – способ медитации. Я получаю удовольствие от того, что режу пышное тесто, на глаз определяю нужное количество, отмериваю на весах правильную порцию, чтобы получилась идеальная буханка домашнего хлеба. Мне нравится, как извивается у меня в ладонях колбаска багета, когда я ее раскатываю. Нравится, как «вздыхает» булка с изюмом, когда я первый раз ударяю по ней кулаком. Нравится шевелить пальцами ног в сабо и крутить из стороны в сторону головой, когда шея затекает. Нравится знать, что никто не позвонит по телефону, никто не помешает.

Я уже вовсю занята замешиванием сорока килограммов теста, которое готовлю каждый вечер, когда слышу, как Мэри возвращается со своих садовых работ и начинает запирать магазин. Я споласкиваю руки, стягиваю шапочку, которой всегда прикрываю волосы, когда работаю, и иду ко входу в магазин. Рокко как раз застегивает «молнию» на своей мотоциклетной куртке. Через зеркальную витрину я вижу пересекающую багряное небо зарницу.

– До наступления «завтра»! – прощается Рокко. – Если во сне не умрем мы. Достойный конец.

Я слышу лай и понимаю, что в булочной кто-то есть. Один-единственный посетитель – мистер Вебер из моей группы психотерапии со своей крошечной таксой. Мэри сидит с ним за столиком с чашкой чая.

Завидев меня, он с трудом поднимается из-за столика и неловко кланяется.

– Здравствуйте еще раз.

– Ты знаешь Джозефа? – спрашивает Мэри.

Группа психотерапии – как общество анонимных алкоголиков: нельзя никого «выдавать», пока не получишь разрешение этого человека.

– Встречались, – отвечаю я, встряхивая волосами, чтобы закрыть лицо.

Его такса, сидящая на поводке, подходит ближе, чтобы лизнуть пятнышко муки на моих штанах.

– Ева! – одергивает ее старик. – Как ты себя ведешь!

– Ничего страшного, – говорю я, с облегчением опускаясь на колени, чтобы погладить собаку. Животные никогда не станут на тебя таращиться.

Мистер Вебер надевает на запястье поводок и встает.

– Я вас задерживаю, – извиняется он перед Мэри.

– Совсем нет. Мне нравится ваша компания. – Она смотрит на заполненную на три четверти чашку старика.

Не знаю, кто меня дернул за язык… В конце концов, у меня полно работы. Но уже начался ливень – дождь стеной. На стоянке всего два транспортных средства: «харлей» Мэри и «Тойота Приус» Рокко, а это означает, что мистер Вебер либо пришел пешком, либо будет ждать автобуса.

– Можете подождать автобус в булочной, – предлагаю я.

– Нет-нет! – возражает мистер Вебер. – Я не хочу никого обременять.

– Я настаиваю, – вторит мне Мэри.

Он благодарно кивает, снова опускается на стул и обхватывает двумя руками чашку с кофе. Ева вытягивается у его левой ноги и закрывает глаза.

– Приятного вечера, – желает мне Мэри. – Вложи в выпечку свое маленькое сердечко.

Но вместо того, чтобы остаться с мистером Вебером, я иду за Мэри в заднюю комнату, где она хранит свою байкерскую амуницию на случай дождя.

– Я не буду убирать после него.

– Ладно, – соглашается Мэри, натягивая кожаные краги.

– Я не обслуживаю клиентов.

Если честно, когда я в семь утра выхожу из булочной и вижу полный магазин бизнесменов, которые покупают бублики, и домохозяек, укладывающих пшеничные буханки в пакеты для продуктов, то всегда с некоторым удивлением вспоминаю, что за пределами кухни есть целый большой мир. Мне кажется, что так, должно быть, чувствует себя больной, который умер, но его сердце снова заставили биться, вернули его в суету и суматоху жизни – слишком много информации, все чувства перегружены.

– Ты сама предложила ему остаться, – напоминает мне Мэри.

– Я ничего о нем не знаю. А если он попытается нас ограбить? Или еще чего хуже?

– Сейдж, ему за девяносто. Неужели ты думаешь, что он перегрызет тебе горло своими вставными зубами? – качает головой Мэри. – Джозефа Вебера можно при жизни канонизировать. Его каждый в Уэстербруке знает! Раньше он тренировал детскую бейсбольную команду, он организовал субботник в Риверхэд-парке и много лет преподавал немецкий в старших классах. Он любящий приемный дедушка для каждого. Не думаю, что он тайком проберется в кухню и ударит тебя ножом, когда ты повернешься к нему спиной.

– Я никогда о нем не слышала, – бормочу я.

– Потому что ты живешь в скорлупе, – отвечает Мэри.

– Или в кухне.

Когда днем спишь, а ночью работаешь, не остается времени на такие вещи, как газета и телевизор. Прошло целых три дня, прежде чем я узнала, что Усаму бен Ладена убили.

– Спокойной ночи! – Она быстро обнимает меня на прощание. – Джозеф безобидный. Правда. Худшее, что он может сделать, – это заболтать тебя до смерти.

Я смотрю, как она открывает черный ход в булочную, ныряет под льющий как из ведра дождь и, не оглядываясь, машет мне на прощание рукой. Запираю за ней дверь.

Когда я возвращаюсь в зал, чашка мистера Вебера уже пуста, а собака сидит у него на коленях.

– Простите, – говорю я. – Работа.

Мне нужно слепить сотню буханок, отварить бублики, начинить булочки луком. Да, можно сказать, что я занята. Но, к своему удивлению, я слышу собственный голос:

– Но работа может несколько минут подождать.

Мистер Вебер указывает на стул, где раньше сидела Мэри.

– В таком случае, пожалуйста, присаживайтесь.

Я сажусь, но поглядываю на часы. Таймер выключится через три минуты, и мне придется вернуться в кухню.

– Что ж, – говорю я, – похоже, нам придется пережидать погоду.

– Мы всегда пережидаем погоду, – отвечает мистер Вебер. Такое впечатление, что он откусывает слова с нитки: они звучат так отчетливо, рублено. – Сегодня вечером мы пережидаем плохую погоду. – Он поднимает взгляд. – Что привело вас на сеансы психотерапии?

Я встречаюсь с ним взглядом. В группе существует правило: никто не обязан делиться своей историей, если не готов. Мистер Вебер сам явно не был готов к откровениям, поэтому странно, что он просит собеседника сделать то, чего сам делать не желает. С другой стороны, мы не на групповом сеансе.

– Мама, – отвечаю я и сообщаю ему то, что уже рассказывала остальным в группе: – Рак.

Мистер Вебер сочувственно кивает.

– Мои соболезнования, – говорит он.

– А вас? – интересуюсь я.

Он качает головой.

– Так много причин, что и не сосчитать.

Я даже не знаю, что на это ответить. Моя бабушка говорит, что в ее возрасте друзья мрут как мухи. Похоже, так же обстоят дела и у мистера Вебера.

– Как давно вы работаете пекарем?

– Несколько лет, – отвечаю я.

– Странная профессия для молодой женщины. Не располагает к общению.

Неужели он не видел моего лица?

– Меня это вполне устраивает.

– Вы настоящий мастер своего дела.

– Любой может испечь хлеб, – отвечаю я.

– Но не у каждого это хорошо получается.

Из кухни раздается сигнал. Ева просыпается и начинает лаять. И почти моментально по витрине булочной скользит свет фар от останавливающегося на углу автобуса.

– Спасибо, что позволили посидеть у вас, – благодарит он.

– Не за что, мистер Вебер.

Его лицо смягчается.

– Пожалуйста, называйте меня Джозефом.

Я наблюдаю, как он прячет Еву под пальто и раскрывает зонтик.

– Приходите еще, – приглашаю я, потому что знаю, что Мэри будет рада.

– Завтра приду, – обещает он, как будто мы назначаем друг другу свидание.

Он выходит из булочной и щурится от ярких фар автобуса.

Несмотря на то, что я сказала Мэри, я убираю грязную чашку с тарелкой и только тут замечаю, что мистер Вебер – Джозеф! – оставил блокнот, в котором постоянно что-то писал, когда сидел в булочной. Он перетянут резинкой.

Я хватаю блокнот и выбегаю под дождь. Ступаю в огромную лужу, сабо тут же промокают. Волосы прилипают к голове.

– Джозеф! – окликаю я.

Мистер Вебер оборачивается, маленькие глазки-бусинки Евы блестят в складках его пальто.

– Вы забыли. – Я показываю блокнот и шагаю к нему.

– Спасибо, – благодарит он, пряча его в карман. – Не знаю, что бы я без него делал. – Он наклоняет зонтик, чтобы я тоже могла под ним спрятаться.

– Ваш «великий американский роман»? – предполагаю я.

Мэри установила в «Хлебе нашем насущном» бесплатный беспроводной Интернет – место, которое просто кишит теми, кто хочет опубликоваться.

Он вздрагивает.

– Нет-нет! Я храню здесь свои мысли. В противном случае они разбегаются. Например, если я не запишу, что мне нравятся ваши венские булочки, то в следующий раз забуду их заказать.

Мне кажется, что многим помог бы такой блокнот.

Водитель автобуса дважды нажимает на клаксон, и мы поворачиваемся на звук. Я морщусь, когда свет фар падает на лицо.

Джозеф похлопывает по карману.

– Очень важно ничего не забыть, – говорит он.

Адам почти сразу сказал, что я красавица – и мне тут же должно было стать понятно, что он обманщик.

Я познакомилась с ним в худший день своей жизни – в день маминой смерти. Он оказался владельцем похоронного бюро, в которое обратилась моя сестра Пеппер. Я смутно помню, как он рассказывал о процедуре похорон, показывал разные гробы. Но впервые я по-настоящему обратила на него внимание, когда устроила сцену во время поминальной службы.

Нам с сестрами было прекрасно известно, что любимая мамина песня – «Где-то там за радугой». Пеппер с Саффрон хотели нанять профессионального певца, но у меня были другие планы. Мама любила не просто эту песню, а в определенном исполнении. И я пообещала маме, что на ее похоронах будет петь Джуди Гарленд[8]Джуди Гарленд (1922–1969) – американская актриса и певица. В 1999 г. включена Американским институтом киноискусства в список величайших американских кинозвезд..

– Последние новости, Сейдж, – сказала Пеппер. – Джуди Гарленд сейчас заказы не принимает, если только ты не медиум или экстрасенс.

В конечном счете сестры сделали так, как настаивала я, – в основном потому, что я уверяла, что это предсмертное желание мамы. Я должна была передать диск с песнями владельцу похоронного бюро, то есть Адаму. Загрузила эту песню – саундтрек к «Волшебнику страны Оз» – на цифровой медиаплеер. Когда началась служба, Адам включил эту композицию через колонки.

К сожалению, это оказалась не песня «Где-то там за радугой», а песенка жителей Голубой страны, жевунов, «Дин-дон! Ведьма умерла!».

Пеппер тут же залилась слезами. Саффрон пришлось покинуть службу – настолько она была расстроена.

Что до меня, то я захихикала.

Не знаю почему. Смех просто выплеснулся изнутри, как фонтан. И все присутствующие в зале уставились на меня – на злые красные линии, пересекающие мое лицо, – недоумевая из-за неуместного смеха, вырывающегося из моего горла.

– Боже мой, Сейдж, – прошипела Пеппер, – как ты могла?!

Чувствуя себя загнанной в угол, охваченная паникой, я встала со скамьи, сделала два шага и потеряла сознание.

Я пришла в себя уже в кабинете Адама. Он стоял на коленях у дивана с мокрой салфеткой в руке. Я тут же отпрянула и прикрыла левую щеку рукой.

– Знаете, – сказал он, словно продолжая начатый разговор, – от меня на этой работе ничего не утаишь. Я знаю, кто делал пластическую операцию, кому удалили грудь, кому аппендицит, а у кого вырезали грыжу. У человека может быть шрам, но это также означает, что у человека есть история. И кроме того, – добавил он, – не шрам я заметил, когда впервые вас увидел.

– Да уж.

Он положил руку мне на плечо.

– Я заметил, что вы очень красивая, – продолжал он.

У Адама песочного цвета волосы и медовые глаза. Его теплая ладонь прикасалась к моей щеке. Я не была красавицей до случившегося и уж точно не стала ею после. Я помотала головой, чтобы прийти в себя.

– С утра ничего не ела… – призналась я. – Мне нужно в зал.

– Успокойтесь. Я предложил сделать пятнадцатиминутный перерыв, прежде чем продолжить службу. – Адам замер в нерешительности. – Может быть, воспользуемся тем, что есть в моем плеере?

– Могу поклясться, что загрузила нужную песню. Сестры меня возненавидят.

– Бывало и похуже, – ответил Адам.

– Сомневаюсь.

– Однажды я наблюдал, как пьяная любовница пыталась забраться к усопшему в гроб. Ее вытащила законная жена и избила до потери сознания.

У меня округлились глаза.

– Правда?

– Да. Так что это… – он пожал плечами, – пустяки.

– Но я засмеялась!

– Многие смеются на похоронах, – заверил Адам. – Потому что люди чувствуют себя неуютно рядом со смертью, а смех – это способ расслабиться. Кроме того, держу пари, ваша мама больше обрадовалась бы тому, что вы вспоминаете ее жизнь со смехом, чем заливаясь слезами.

– Мама решила бы, что это очень смешно, – прошептала я.

– Держите. – Адам протянул мой компакт-диск в коробке.

Я покачала головой.

– Оставьте себе. Вдруг вашим клиентом будет Наоми Кэмпбелл.

Адам засмеялся.

– Готов поклясться, что вашей маме эта идея тоже понравилась бы, – ответил он.

Через неделю после похорон он позвонил, чтобы узнать, как у меня дела. Мне показалось это странным по двум причинам: во-первых, я никогда не слышала, чтобы сотрудники похоронного бюро проявляли подобное участие, а во-вторых, его нанимала Пеппер, а не я. Я настолько была тронута этим участием, что испекла ромовую бабку и по пути с работы домой занесла ее в похоронное бюро. Я надеялась оставить ее в конторе и не наткнуться на Адама, но оказалось, что он на работе.

Он спросил, есть ли у меня время выпить кофе.

Вы должны знать, что даже тогда он носил обручальное кольцо. Другими словами, я знала, во что ввязываюсь. В свою защиту могу сказать одно: я никак не ожидала, что мной будут восхищаться мужчины, в особенности после того, что произошло. Но вот Адам, привлекательный и успешный, пытается за мной ухаживать. Мои представления о нравственности, которые напоминали, что Адам принадлежит другой женщине, заглушал едва слышный шепоток в голове: «Попрошайки никогда не станут теми, кто выбирает. Бери то, что само плывет в руки. Кто еще полюбит такую, как ты?»

Я знала, что неправильно связываться с женатым мужчиной, но это не удержало меня от того, чтобы влюбиться в Адама и мечтать, что он влюбится в меня. Я смирилась с тем, что всю жизнь проживу одна, буду работать в одиночестве, до конца жизни останусь одна. Даже если бы я и встретила человека, который стал бы притворяться, что ему наплевать на жуткую сморщенную кожу на моей левой щеке, откуда мне знать, что он любит меня, а не просто жалеет? Любовь и жалость очень похожи, а я никогда не умела разбираться в людях. Мы с Адамом встречались тайно, за плотно закрытой дверью. Другими словами, наши встречи происходили исключительно на моей территории.

Прежде чем вы заявите о том, что противно позволять человеку, который бальзамирует других людей, прикасаться к себе, позвольте вам возразить. Всем этим усопшим, включая мою маму, крупно повезло, что последними к ним прикасались такие нежные руки. Иногда мне кажется, что из-за того, что Адам столько времени проводит с мертвыми, он по-настоящему ценит чудо живого тела. Когда мы занимаемся любовью, он надолго задерживается на сонной артерии, на запястьях, под коленками – в местах, где бьется пульс.

В те дни, когда ко мне приходит Адам, я жертвую парой часиков сна, чтобы побыть с ним. Из-за особенностей работы, которая заставляет его быть наготове двадцать четыре часа в сутки и семь дней в неделю, он в любое время может с нее улизнуть. Именно поэтому его жене не кажется подозрительным, что он внезапно уходит.

– Мне кажется, Шэннон обо всем догадывается, – говорит сегодня Адам, когда я лежу в его объятиях.

– Правда?

Я пытаюсь не обращать внимания на то, что будто взлетаю на самый верх аттракциона «русские горки» и больше не вижу собственных колен.

– Сегодня утром на бампере моей машины появилась новая наклейка. На ней написано: «Я люблю свою жену».

– Откуда ты знаешь, что это она прилепила?

– Потому что я ее туда не цеплял, – отвечает Адам.

Я минуту обдумываю сказанное.

– Наклеить она могла и без всякого подтекста. Возможно, по блаженному незнанию.

Адам женился на школьной подружке, с которой встречался во время учебы в колледже. Похоронное бюро, где он работает, уже пятьдесят лет принадлежит семье его жены. По меньшей мере дважды в неделю он уверяет меня, что уйдет от Шэннон, но я знаю, что это неправда. Во-первых, он лишится работы. Во-вторых, бросит не только Шэннон, но и своих близнецов, Грейс и Брайана. Когда он говорит о них, его голос звучит совсем по-другому. Звучит так, как, надеюсь, когда он говорит обо мне.

Хотя, скорее всего, обо мне он вообще не говорит. Я хочу сказать, с кем он может поделиться тем, что завел интрижку? Единственный человек, которому доверилась я, – это Мэри, и, несмотря на то что мы вместе заварили эту кашу, Мэри ведет себя так, словно это Адам меня соблазнил.

– Давай в эти выходные куда-нибудь поедем, – предлагаю я.

По воскресеньям я не работаю; по понедельникам булочная закрыта. Мы могли бы исчезнуть на целых двадцать четыре волшебных часа, а не прятаться в спальне в полумраке задернутых штор, пока его машина (с новой наклейкой на бампере) стоит за углом у китайского ресторана.

Однажды Шэннон приходила в булочную. Я видела ее в открытое окно, разделяющее кухню и магазин. Я сразу ее узнала, потому что видела фотографию на страничке Адама в «Фейсбуке». Я была уверена, что она пришла устроить мне скандал, но она только купила ржаные булочки из муки грубого помола и ушла. Мэри нашла меня сидящей на полу в кухне – ноги подкосились от облегчения. Когда я рассказала ей об Адаме, она задала один-единственный вопрос: «Ты его любишь?» – «Да», – ответила я. «Нет, не любишь, – возразила Мэри. – Тебе нравится только то, что ему, как и тебе, нужно прятаться».

Адам пальцами касается моего шрама. Несмотря на то что прошло уже столько времени и с медицинской точки зрения это невозможно, кожа моя начинает покалывать.

– Я хочу куда-нибудь уехать, – говорит он. – Хочу идти по улице среди бела дня, чтобы все видели нас вместе.

Когда он поворачивает все вот так, я понимаю, что это совершенно не то, чего хочу я. Мне хочется спрятаться с ним за закрытыми дверями роскошной гостиницы в Уайт-Маунтин или в загородном домике в Монтане. Но я не хочу, чтобы Мэри оказалась права, поэтому говорю:

– Наверное, и мне этого хочется.

– Хорошо, – говорит Адам, накручивая на пальцы мои локоны. – На Мальдивы.

Я привстаю на локте.

– Я не шучу.

Адам смотрит на меня.

– Сейдж, – говорит он, – там тебе даже в зеркало не нужно будет смотреться.

– Я посмотрела в Интернете рейсы Юго-Западных авиалиний. За сорок девять долларов мы сможем добраться только до Канзас-Сити.

Адам проводит пальцем по моим выступающим ребрам.

– А зачем нам ехать в Канзас-Сити?

Я убираю его руку.

– Прекрати меня отвлекать, – велю я. – Потому что это не для нас.

Он ложится на меня сверху.

– Заказывай билеты.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

– А если тебя вызовут? – спрашиваю я.

– Если им придется подождать, никто от этого не умрет, – отвечает Адам.

Сердце мое начинает биться прерывисто. Даже мысль о том, чтобы появиться на людях, мучительна. Неужели если я буду идти под руку с красивым мужчиной, который явно хочет быть со мной, то за компанию это сделает нормальной и меня?

– А Шэннон что ты скажешь?

– Что я от тебя без ума.

Иногда я задумываюсь о том, как бы все сложилось, если бы мы встретились с Адамом, когда я была моложе. Мы оба ходили в одну школу, но с разницей в десять лет. Оба вернулись в родной город. Оба работаем в одиночестве в неурочный час и занимаемся тем, что обычные люди никогда бы не сделали своей профессией.

– Что я не могу перестать думать о тебе, – добавляет Адам, покусывая мочку моего уха. – Что я безнадежно влюбился.

Должна признать, больше всего в Адаме мне нравится то – и это же не дает ему все время быть со мной! – что когда он тебя любит, то любит без всякого сомнения, целиком, и эта любовь подавляет. Так он относится и к своим детям-близнецам. Именно поэтому он каждый день возвращается домой, чтобы узнать, как у Грейс прошла контрольная по биологии, или посмотреть, как Брайан забил первый мяч и успел вернуться на «базу» в новом бейсбольном сезоне.

– Ты знаешь Джозефа Вебера? – спрашиваю я, внезапно вспомнив слова Мэри.

Адам перекатывается на спину.

– Я безнадежно влюблен, – повторяет он. – «Ты знаешь Джозефа Вебера?» Да уж, нормальный ответ…

– Он преподавал в старших классах. Немецкий язык.

– Мои дети учат французский… – Он неожиданно щелкает пальцами. – Он был судьей в Малой лиге. Кажется, Брайану тогда было лет шесть-семь. Помню, я тогда подумал, что ему уже лет девяносто и у организаторов не все дома, но оказалось, что он чертовски энергичный старик!

– Что ты о нем знаешь? – продолжаю расспрашивать я, поворачиваясь на бок.

Адам заключает меня в объятия.

– О Вебере? Хороший старик. Он знает бейсбол вдоль и поперек и всегда судил честно. Это все, что я помню. А что?

На моем лице играет улыбка.

– Я ухожу от тебя к нему.

Он нежно и медленно меня целует.

– Я могу как-то повлиять на твое решение?

– Уверена, ты что-нибудь придумаешь, – обещаю я и обвиваю его шею руками.

* * *

В таком небольшом городке, как Уэстербрук, который основали потомки первых американцев, прибывших на корабле «Мейфлауэр», еврейское происхождение делало нас с сестрами особенными – мы так сильно выделялись среди наших одноклассников, как будто у нас кожа была ярко-голубого цвета.

– Чтобы появились приятные округлости, – говаривал мой отец, когда я спрашивала его, почему нам нужно переставать есть хлеб где-то за неделю до того, как все остальные в моей школе начнут приносить в своих коробках для завтрака сваренные вкрутую пасхальные яйца. Меня никто не дразнил, наоборот: когда в младшей школе мы проходили нехристианские праздники, я фактически стала знаменитостью вместе с Джулиусом – единственным чернокожим учеником в моей школе, чья бабушка праздновала Кванзаа[9]Кванзаа ( также Кваанза, Кванза) – один из афроамериканских фестивалей, представляющий собой неделю предновогодних торжеств. Главная цель праздника – поддержка, развитие и сохранение африканских традиций..

Когда пришло время обряда бат-мицва, я попросила его не проводить. Мне ответили отказом, и я объявила голодовку. Достаточно уже и того, что мы были евреями и отличались этим от других; я не хотела еще больше привлекать к себе внимание.

Мои родители были иудеями, но не придерживались кашрута[10]Кашрут (в иудаизме) – дозволенность или пригодность пищи к употреблению с точки зрения еврейских обычаев., не посещали регулярно синаногу, за исключением годов, предшествующих обрядам бат-мицвы у Саффрон и Пеппер, когда посещение службы было обязательным. По пятницам я, бывало, сидела на вечерней службе, слушала, как кантор поет на древнееврейском языке, и удивлялась, почему в еврейской музыке столько минорных нот. Похоже, представители избранного народа, создававшие эти напевы, были не слишком счастливы. Однако мои родители постились на Йом-Киппур, Судный день и отказывались ставить рождественскую елку.

Мне казалось, что они придерживаются некой сокращенной версии иудаизма и поэтому не должны мне указывать, как и во что верить. Это я и заявила своим родителям, когда пыталась отговорить их от проведения бат-мицвы. Отец отреагировал очень спокойно. «Важно во что-нибудь верить потому, что ты можешь себе это позволить», – сказал он. Потом меня отправили в комнату без ужина – меня это по-настоящему изумило, потому что в нашей семье мы были вольны высказывать свое мнение, каким бы спорным оно ни являлось. Мама тайком пробралась ко мне в комнату, принесла бутерброд с арахисовым маслом и вареньем.

– Может быть, твой отец и не раввин, – сказала она, – но он верит в традиции. Именно их родители и передают своим детям.

– Ладно, – вступила я в спор. – Обещаю в июле закупить все школьные принадлежности; буду всегда готовить на День благодарения запеканку из маршмеллоу и батата. Мама, против традиций я не возражаю. Но религия – это не ДНК. Нельзя верить просто потому, что верят твои родители.

– Бабушка Минка носит свитера, – сказала мама. – Постоянно.

На первый взгляд это показалось неуместным утверждением. Мать моего отца жила в доме престарелых. Она родилась в Польше и до сих пор разговаривала с акцентом – всегда немного нараспев. Да, бабушка Минка носила свитера, даже когда на улице была тридцатиградусная жара, но еще она слишком нарумянивалась и обожала одежду леопардовой расцветки.

– Многие из тех, кто выжил, избавились от татуировок хирургическим путем, но Минка уверяет, что, когда видит их каждое утро, вспоминает, что она победила.

Я не сразу поняла, что мне хочет сказать мама. Папина мама была в концлагере? Как я могла дожить до двенадцати лет и не знать этого? Почему родители скрывали это от меня?

– Она не любит об этом говорить, – просто ответила мама. – И не любит показывать свою руку.

Мы проходили тему «Холокост» на занятиях по общественных наукам. Трудно было представить, что иллюстрации в учебниках, где изображены живые скелеты, имеют хоть какое-то отношение к полной женщине, от которой всегда пахнет лилиями, которая еженедельно посещает парикмахера, которая в каждой комнате своего домика хранит яркие разноцветные трости, чтобы они всегда были под рукой. Она не часть истории. Она просто моя бабушка.

– Она не ходит в храм, – сказала мама. – Мне кажется, после всего, что произошло, у нее сложились непростые отношения с Богом. Но твой отец… он начал ходить туда. По-моему, таким образом он пытается осмыслить то, что с ней произошло.

Я тут отчаянно пытаюсь избавиться от этой религии, чтобы смешаться с остальными людьми, а оказывается, в моих жилах течет настоящая еврейская кровь – я потомок человека, пережившего холокост. Я упала спиной на подушки – обманутая, злая, эгоистичная.

– Это папин выбор. Ко мне это не имеет никакого отношения.

Мама заколебалась.

– Сейдж, если бы она не выжила, ты бы не родилась.

Это был один-единственный раз, когда мы обсуждали прошлое бабушки Минки, однако, когда мы привезли ее к себе в гости на Хануку, я поймала себя на том, что пристально разглядываю бабушку, чтобы увидеть тень правды на ее лице. Но она была такой же, как всегда: снимала и ела кожу с жареной курицы, когда мама не видела, вытаскивала из сумочки пробники духов и косметики, которые собирала для моих сестер, обсуждала героев «Всех моих детей», словно друзей, к которым она заглядывала на кофе. Если во время Второй мировой войны она и находилась в концлагере, должно быть, тогда она была совершенно другим человеком.

Той же ночью, когда мама рассказала мне бабушкину историю, мне приснилось кое-что из моего детства – сама я этого не помнила, потому что была очень маленькой. Я сидела у бабушки Минки на коленях, а она перелистывала странички книги и читала мне ее. Теперь я понимаю, что история была другая. В книге были иллюстрации к сказке «Золушка», но думала она, скорее всего, совершенно о другом, потому что рассказывала о темном лесе, о чудовищах и о тропинке, посыпанной зернышками.

Еще я помню, что тогда не обратила на это внимания, потому что меня загипнотизировал золотой браслет на бабушкином запястье. Я постоянно тянулась к нему, хватая ее за свитер. В какой-то момент рукав закатился достаточно высоко, и я отвлеклась на поблекшие синие цифры на внутренней стороне ее предплечья.

– Что это?

– Мой номер телефона.

В прошлом году в садике я запомнила свой номер телефона, чтобы, если потеряюсь, полиция могла позвонить мне домой.

– А если ты переедешь? – поинтересовалась я.

– Ох, Сейдж, – засмеялась она. – Я останусь здесь навсегда.

На следующий день Мэри появляется в кухне, когда я еще пеку хлеб.

– Сегодня ночью мне приснился сон, – говорит она. – Вы с Адамом пекли багеты. Ты сказала ему, чтобы он поставил багеты в духовку, но вместо этого он сунул туда твою руку. Я кричала, пыталась вытащить тебя из огня, но оказалась недостаточно проворной. Когда ты все же отошла в сторону, у тебя не было правой руки, а болталось что-то похожее на тесто. «Ничего страшного», – сказал Адам, взял нож и резанул тебя по запястью. Он принялся резать твой большой палец, мизинец, потом остальные. Из всех сочилась кровь.

– И тебе приятного вечера, – желаю я.

Открываю холодильник и достаю поднос со сдобными булочками.

– И все? Ты даже задуматься не хочешь, что бы это могло значить?

– Ты просто напилась кофе, прежде чем лечь спать, – предполагаю я. – Помнишь, как тебе приснилось, что Рокко отказывается снять туфли, потому что у него куриные лапы? – Я поворачиваюсь к ней лицом. – Разве ты знакома с Адамом? Знаешь, как он выглядит?

– Даже самые прекрасные создания могут быть ядовитыми. Борец аптечный, например, или ландыш – оба они растут в твоем любимом саду Моне наверху, у Святой лестницы, но я бы никогда не решилась приблизиться к ним без перчаток.

– А прихожанам они не мешают?

Она качает головой.

– В основном прихожане воздерживаются от того, чтобы лакомиться ландшафтом. Но не в этом дело, Сейдж. Дело в том, что мой сон – это знак.

– Что мои руки стали съедобными? – говорю я. – Послушай, Мэри, не строй из себя праведницу. То, чем я занимаюсь в свободное от работы время, – мое личное дело. И ты прекрасно знаешь, что в Бога я не верю.

Она преграждает мне дорогу.

– Но это совершенно не значит, что Он в тебя не верует, – возражает она.

Шрам у меня на лице начинает покалывать. В левом глазу появляется резь, как было несколько месяцев после операции. Казалось, что я рыдаю над всеми закрытыми в будущем возможностями, хотя тогда я еще этого не понимала. Может быть, старомодно и – как ни иронично это звучит! – по-библейски верить, что уродство тела – признак уродства души, что шрамы и родинки – внешние признаки какого-то внутреннего порока, но в моем случае это высказывание абсолютно правдиво. Я совершила нечто ужасное, и каждый раз, когда вижу свое отражение в зеркале, оно мне об этом напоминает. Для большинства женщин спать с женатым мужчиной неправильно? Разумеется, но я не такая, как большинство женщин. Возможно, поэтому, несмотря на то что прежняя я никогда бы не влюбилась в Адама, я-новая нырнула в этот омут с головой. И дело не в том, что я чувствую, будто мне даровано такое право или я заслуживаю быть только с чужим мужем. Все дело в том, что я не верю, что заслуживаю чего-то большего.

Я не социопатка. И не горжусь своим романом. Но чаще всего я придумываю для него оправдание. То, что сегодня Мэри залезла мне в душу, означает, что я устала или стала более уязвимой, чем мне казалось. Или и то и другое вместе.

– А как же быть с той бедняжкой, Сейдж?

Бедняжка – это жена Адама. Этой бедняжке принадлежит мужчина, которого я люблю, и у них есть двое чудесных детей, и лицо у нее гладкое, без шрамов. Эта бедняжка получает все, что пожелает, на блюдечке с голубой каемочкой.

Я беру острый нож и начинаю крестообразно надрезать верхушки горячих булочек.

– Если хочешь себя жалеть, – продолжает Мэри, – делай это так, чтобы не разрушать жизни других людей.

Я острием ножа указываю на свой шрам.

– Думаешь, я об этом мечтала? – спрашиваю я. – Думаешь, я каждый день не мечтаю о том, чтобы у меня было все, как у других людей: работа с девяти до пяти, возможность прогуливаться по улице без того, чтобы дети показывали на тебя пальцами, мужчина, который считал бы меня красавицей?

– Ты и так можешь все это иметь, – уверяет Мэри, заключая меня в объятия. – Только ты сама себя убедила, что недостойна этого. Сейдж, ты хороший человек.

Хочется ей верить. Как хочется ей верить!

– В таком случае, видимо, и хорошие люди совершают дурные поступки, – отвечаю я и отстраняюсь от нее.

В булочной я слышу отрывистую речь Джозефа Вебера, он спрашивает меня. Вытираю глаза уголком фартука, хватаю отложенную буханку и небольшой сверток, Мэри остается в кухне в одиночестве.

– Здравствуйте! – весело здороваюсь я. Слишком весело.

Джозефа, похоже, испугал мой наигранно веселый тон. Я сую ему в руки небольшой пакетик с домашним печеньем для Евы и буханку хлеба для него. Рокко, который не привык к тому, что я по-дружески болтаю с посетителями, замирает с чистыми чашками в руке.

– Чудесам нет предела. Из глубин темных недр лик затворницы виден, – говорит он.

– В слове «недр» – один слог, – резко отвечаю я и жестом указываю Джозефу на свободный столик. Ни секунды не задумываясь, я сама завязываю с ним разговор – из двух зол выбирают меньшее: лучше я побуду здесь, чем меня будет допрашивать Мэри. – Я приберегла для вас лучшую свежую буханку.

– Батар, – произносит Джозеф.

Я удивлена: большинство покупателей не знают, как по-французски называется хлеб такой формы.

– Знаете, почему он так называется? – спрашиваю я, отрезая пару кусочков и пытаясь выбросить из головы Мэри с ее сном. – Потому что он не «буль» – не круглый, не «багет» – тонкий и длинный. Дословно это «гибрид».

– Кто бы мог подумать, что и в мире выпечки есть своя классификация, – задумчиво произнес Джозеф.

Я знаю, хлеб удался. Это понятно по запаху, когда достаешь из печи обычный хлеб: землистый, темный аромат, как будто из чащи леса. Я с гордостью смотрю на ноздреватый хлебный мякиш. Джозеф от удовольствия закрывает глаза.

– Мне повезло, что я лично знаком с пекарем.

– Раз уж речь зашла о личном знакомстве… Вы судили игру Малой лиги, в ней выступал сын моего знакомого, Брайан Ланкастер, не помните?

Он хмурится, качает головой.

– Это было давным-давно. Я не знал всех по именам.

Мы болтаем – о погоде, о Еве, о моих любимых рецептах. Мы болтаем, пока Мэри закрывает булочную – она вышла из кухни, крепко обняла меня и сказала, что не только Бог любит меня, но и она тоже. Мы болтаем, несмотря на то что я бегаю в кухню на зов различных таймеров. Для меня это из ряда вон, потому что обычно я ни с кем не болтаю. Во время нашего разговора случается, что я забываю втянуть голову или закрыть волосами изувеченную сторону лица. Но Джозеф… Он либо чересчур вежлив, либо чересчур смущен, чтобы сказать об этом. Или, может быть – только гипотетически! – есть во мне что-то, что он находит более интересным. Вероятно, благодаря этому он и стал любимым учителем, судьей, всеобщим дедушкой – он ведет себя так, как будто на земле нет более интересного места, чем здесь и сейчас. И нет на земле более интересного собеседника. Оттого, что посторонний человек обратил на тебя внимание в хорошем смысле этого слова, кругом идет голова, и я забываю прятаться.

– Как давно вы здесь живете? – спрашиваю я где-то через час после начала разговора.

– Двадцать два года, – отвечает Джозеф. – Раньше я жил в Канаде.

– Если вы искали место, где никогда и ничего не происходит, то попали туда, куда нужно.

Джозеф улыбается.

– Похоже на то.

– У вас есть семья?

Он трясущейся рукой тянется за чашкой кофе.

– Нет, – отвечает он и начинает подниматься. – Мне пора.

У меня внутри все переворачивается – я поставила его в неудобное положение. Уж мне ли не знать, каково это!

– Простите! – восклицаю я. – Не хотела вас обидеть. Я редко общаюсь с людьми. – Я широко улыбаюсь и пытаюсь все исправить единственным известным мне способом: обнажаю частичку своей души (которую обычно храню за семью замками), чтобы мы были на равных. – У меня тоже никого нет, – признаюсь я. – Мне двадцать пять лет, родители умерли. Они никогда не увидят, как я выхожу замуж. А я никогда не приготовлю им праздничный ужин на День благодарения, не приеду навестить с их внуками. Мои сестры совсем другие – они водят минивэны, играют в футбол и строят карьеру, получая премии. Они меня ненавидят, хотя утверждают обратное. – Слова льются из меня рекой; уже произнося их, я тону. – Но у меня никого нет по большей части из-за этого.

Дрожащей рукой я убираю с лица волосы.

Я знаю все, что он видит, до мельчайших подробностей. Испещренная узелками кожа на левом веке. Белесые следы от швов, пересекающие бровь. Куски пересаженной кожи, похожие на несовпадающую картинку-загадку. Из-за неправильно сросшейся скулы мой рот всегда тянет вверх. Залысина на голове, где больше не растут волосы, – челка тщательно ее скрывает. Лицо чудовища.

Не могу объяснить, почему я выбрала Джозефа, фактически незнакомого человека, чтобы обнажить душу. Возможно, потому, что одиночество – это зеркало, в нем я узнала себя. Рука падает, завеса волос опять закрывает мои шрамы. Я жалею об одном: что так же легко не могу скрыть шрамы внутри себя.

К чести Джозефа стоит сказать, что он не отскакивает, не начинает охать. Он спокойно выдерживает мой взгляд.

– Может быть, теперь, – отвечает он, – мы есть друг у друга.

На следующее утро, возвращаясь домой, я проезжаю мимо дома Адама. Паркуюсь на улице, опускаю стекло и смотрю на сетку футбольных ворот, установленных перед домом, на коврик, на котором написано «Добро пожаловать», на сверкающий на солнце ярко-зеленый велосипед у дома.

Представляю, каково сидеть за столом в столовой, где Адам перемешивает салат, пока я подаю пасту. Интересно, а стены в кухне белые или желтые? Осталась ли на столе буханка хлеба – скорее всего, купленного в магазине (с мягким укором догадываюсь я) – после того, как кто-то приготовил на завтрак французские тосты?

Когда открывается дверь, я ругаюсь вслух и глубже вжимаюсь в сиденье, хотя нет никаких причин думать, что Шэннон меня видит. Она выходит из дома, продолжая застегивать «молнию» на сумочке, и нажимает на кнопку сигнализации, чтобы разблокировать дверцы машины.

– Скорее! – кричит она. – Мы опаздываем на прием!

Через секунду из дома появляется сильно кашляющая Грейс.

– Рот прикрывай, – велит ей мать.

Я ловлю себя на том, что затаила дыхание. Грейс вылитая Шэннон, только в миниатюре: такие же золотистые волосы, такие же тонкие черты лица, даже походка у них одинаковая.

– Мне что, в лагерь теперь нельзя ехать? – печально спрашивает Грейс.

– Нельзя, раз у тебя бронхит, – отвечает Шэннон.

Они садятся в машину и отъезжают.

Адам не говорил мне, что его дочь заболела.

С другой стороны, почему он должен был об этом говорить? К этой стороне его жизни я не имею никакого отношения.

Когда я отъезжаю от дома, понимаю, что не стану бронировать билеты в Канзас-Сити. Никогда.

Однако вместо того, чтобы отправиться домой, я ловлю себя на том, что ищу в телефоне адрес Джозефа. Он живет в конце какого-то тупика. Я паркуюсь у тротуара, пытаясь выдумать причину, по которой к нему заглянула, когда он стучит в окно моей машины.

– Значит, это все-таки вы, – говорит Джозеф.

Он держит конец Евиного поводка. Собачка кругами танцует у его ног.

– Что привело вас в наши края? – спрашивает он.

Я решаю, что скажу, будто оказалась здесь случайно, не туда свернула. Или что поблизости живет моя подруга. Но в конечном итоге выкладываю правду.

– Вы, – отвечаю я.

Его лицо расплывается в улыбке.

– В таком случае вы должны остаться на чай, – настойчиво говорит он.

Дом его обставлен не так, как я ожидала. Здесь стоят обитые ситцем диваны с кружевными салфеточками на спинках, на пыльном камине – фотографии, на полке – коллекция немецких фарфоровых фигурок. Во всем ощущается незримое присутствие женщины.

– Вы женаты, – бормочу я.

– Был женат, – отвечает Джозеф. – На Марте. Целый пятьдесят один счастливый и один не такой счастливый год.

Наверное, именно поэтому он стал посещать занятия по групповой терапии.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже, – тяжело вздыхает он. Он достает из своей кружки пакетик чая и аккуратно наматывает ниточку от него на ложку. – По средам вечером она напоминала мне, чтобы я вынес мусорный контейнер к тротуару. За целых пятьдесят лет я ни разу этого не забыл. Но она никогда не доверяла моей памяти. Сводила меня с ума. А теперь я все бы отдал, чтобы еще раз услышать ее голос.

– А меня чуть не отчислили из колледжа, – признаюсь я. – Мама в буквальном смысле переехала в мою комнату в общаге, стаскивала меня с кровати и силой заставляла учиться. Я чувствовала себя полнейшей неудачницей. А сейчас я понимаю, как мне повезло. – Я опускаю руку и глажу Еву по шелковистой головке. – Джозеф! – окликаю я. – Вам когда-нибудь казалось, что вы ее теряете? Что больше не слышите в голове ее высокий голос? Не можете вспомнить, как пахли ее духи?

Он качает головой.

– У меня другая проблема, – отвечает он. – Я его забыть не могу.

– Его?

– Ее, – поправляет сам себя Джозеф. – Постоянно путаю немецкие и английские слова.

Мой взгляд останавливается на шахматной доске у Джозефа за спиной. Все фигурки искусно вырезаны: пешки в форме крошечных единорогов, ладьи стали кентаврами, кони – парой крылатых Пегасов. Русалочий хвост королевы обвивает основание фигурки, король-вампир откинул голову назад и обнажил клыки.

– Невероятно, – выдыхаю я и делаю шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть. – Ничего подобного никогда не видела.

Джозеф смеется.

– Потому что эти шахматы сделаны в единственном экземпляре. Семейная ценность.

Я с еще бо́льшим восхищением взираю на шахматную доску, на гладкую инкрустацию вишни и мрамора, на крошечные глазки русалки из драгоценных камней.

– Какая красота!

– Да. Мой брат был очень хорошим мастером, – негромко говорит Джозеф.

– Он сам это вырезал? – Я беру короля-вампира, провожу пальцем по гладкому, скользкому черепу фигурки. – Вы играете в шахматы? – спрашиваю я.

– Уже сто лет не играл. У Марты не было терпения для этой игры. – Он поднимает взгляд. – А вы?

– Не очень хорошо. Приходится думать на пять шагов вперед.

– Все дело в стратегии, – поясняет Джозеф. – Нужно защитить короля.

– А почему мифические создания? – удивляюсь я.

– Мой брат верил в разного рода мифических созданий: в фей, драконов, оборотней, честных людей…

Я ловлю себя на мысли об Адаме, о его дочери, которая кашляет, пока педиатр слушает ее легкие.

– Может быть, – говорю я, – вы научите меня тому, что знаете сами.

Джозеф стал в «Хлебе нашем насущном» постоянным посетителем: приходил незадолго до закрытия, чтобы мы могли полчасика поболтать до того, как он отправится спать, а я примусь за работу. Когда появляется Джозеф, Рокко кричит мне в кухню, называет его моим «дружком». Мэри приносит ему отросток из сада – лилейник – и рассказывает, как правильно посадить это растение в его саду за домом. Она начинает верить, что после того, как она закрывает булочную, я провожаю Джозефа домой. Печенье для собак, которое я пеку для Евы, стало новым блюдом в нашем меню.

Мы обсуждаем моих школьных учителей, которые преподавали в одно время с Джозефом: мистера Мучника, у которого однажды упал парик, когда он заснул над контрольными по проверке академических способностей; мисс Фьеро, которая приводила своего малыша в школу, когда няня болела, и засовывала его в компьютерный класс, где он играл в игру «Улица Сезам». Обсуждаем рецепт штруделя, который пекла его бабушка. Он рассказывает мне о предшественнике Евы, шнауцере по кличке Вили, который, бывало, обматывался туалетной бумагой, как мумия, если хозяева случайно оставляли дверь туалета открытой. Джозеф признается, что трудно стало коротать свободное время, когда он не работает и не занимается волонтерской деятельностью.

Что касается меня, то я рассказываю, например, о том, что уже смирилась с тем, что останусь в старых девах. Рассказываю Джозефу о том времени, когда мы с мамой вместе ходили по магазинам, как она залезла в слишком узкий сарафан, который нам пришлось купить, чтобы позже разорвать и снять. Рассказываю ему, как на протяжении нескольких лет после этого инцидента, стоило произнести слово «сарафан», и мы обе покатывались со смеху. Рассказываю, как папа каждый год во время седера[11]Седер – ритуальная семейная трапеза во время праздника Песах, во время которой читается пасхальная молитва. читал молитву голосом Дональда Дака, и не потому, что не почитал традиции, а потому, что его маленькие доченьки при этом весело смеялись. Рассказываю, как в дни рождения мама разрешала нам на завтрак лакомиться любимыми десертами, как умела угадывать температуру с точностью до двух десятых градуса, лишь прикоснувшись ко лбу, когда кто-то заболевал. Рассказываю, как в детстве я была уверена, что у меня в шкафу живет чудовище, и папа целый месяц спал сидя, опираясь спиной о раздвижную, обитую филенками дверь шкафа, чтобы зверь не мог выбраться оттуда среди ночи. Рассказываю, что мама учила меня заправлять кровать, как это делают в больницах. А папа учил выплевывать сквозь зубы семечки дыни. Каждое воспоминание похоже на бумажный цветок, который достает из рукава фокусник: только что его не было видно, и вот он уже такой реальный и яркий, что невозможно представить, как его до сих пор не было видно. И подобно этим бумажным цветам, которые вытащили на свет Божий, воспоминания невозможно спрятать назад.

Я ловлю себя на том, что отменяю свидание с Адамом, чтобы провести часок в гостях у Джозефа, поиграть в шахматы, пока глаза не начнут слипаться и я вынуждена буду ехать домой, чтобы немного поспать. Он учит меня следить за центром доски и сдаваться только в случае абсолютного поражения; учит оценивать местоположение каждого коня и слона, ладьи и пешки, чтобы я могла принимать правильные решения.

Во время игры Джозеф задает мне вопросы. Моя мама была такой же рыжеволосой, как я? Мой отец скучал по ресторанному бизнесу, когда занялся промышленным производством? Моим родителям доводилось пробовать какое-нибудь из моих блюд? Даже самые трудные из ответов – например, то, что я никогда не пекла для родителей, – не обжигают мне язык так сильно, как обожгли бы год или два назад. Оказывается, делиться с кем-то воспоминаниями – не то же самое, что переживать их в одиночку: рана уже не кровоточит, а только саднит.

Через две недели мы с Джозефом вместе приезжаем на очередное занятие нашей группы. Сидим рядом, и кажется, что между нами существует едва уловимая телепатическая связь, когда говорят остальные члены группы. Иногда мы встречаемся взглядами, иногда он прячет улыбку, а я закатываю глаза. Неожиданно мы становимся сообщниками.

Сегодня мы говорим о том, что ждет нас после смерти.

– Мы будем бродить неподалеку? – спрашивает Мардж. – Наблюдать за теми, кого любим?

– Возможно. Я до сих пор временами чувствую присутствие Шайлы, – отвечает Стюарт. – Как будто воздух становится более влажным.

– А по-моему, очень эгоистично думать, что души околачиваются рядом с нами, живыми, – тут же возражает Шайла. – Они отправляются на небеса.

– Все?

– Все, кто верует, – уточняет она.

Шайла из тех, кто заново утвердился в вере, что совершенно неудивительно. Но мне все равно неуютно, как будто она говорит о том, что мне такое право – попасть на небеса – не даровано.

– Когда мама лежала в больнице, – говорю я, – ее раввин рассказал такую историю. И на небесах, и в аду люди сидят за праздничным столом, заставленным удивительными яствами, но никому нельзя сгибать руки в локтях. В аду все голодают, потому что не могут себя накормить. А на небесах все наедаются до отвала, потому что, чтобы накормить друг друга, не нужно сгибать руку.

Я чувствую на себе взгляд Джозефа.

– Мистер Вебер! – подбадривает Мардж.

Я думаю, что Джозеф проигнорирует обращение или, как обычно, покачает головой. Но, к моему удивлению, он отвечает:

– Когда человек умирает, он умирает. И все заканчивается.

Эти резкие слова окутывают присутствующих, словно саван.

– Прошу прощения, – извиняется он и выходит из зала.

Я нахожу его в коридоре церкви.

– История, которую вы рассказали, – говорит Джозеф, – о праздничном столе… Вы сами-то в нее верите?

– Хотелось бы верить, – отвечаю я. – Ради мамы.

– Но ваш раввин…

– Он не мой раввин, а мамин.

Я направляюсь к двери.

– Вы верите в жизнь после смерти? – с любопытством спрашивает Джозеф.

– А вы нет?

– Я верю в ад… Но он здесь, на земле. – Старик качает головой. – В хороших и плохих людей. Если бы все было так просто… В каждом человеке есть и то и другое.

– По-вашему, одно не может перевесить другое?

Джозеф останавливается.

– Это вы мне скажите, – отвечает он.

Его слова словно обжигают, мой шрам начинает гореть.

– Почему вы никогда не спрашиваете, как это произошло? – не подумав, говорю я.

– Что «это»?

Я обвожу рукой лицо.

– Ах, это! Как-то давным-давно мне сказали, что история сама себя расскажет, когда время придет. Я решил, что время еще не настало.

Странная мысль: то, что со мной произошло, – не моя история, а нечто существующее совершенно обособленно от меня. Неужели вся моя проблема в том, что я не способна отделить одно от другого?

– Автомобильная авария, – говорю я.

Джозеф кивает, ожидая продолжения.

– И пострадала не я одна, – удается выдавить мне, хотя слова душат.

– Но вы выжили. – Он нежно касается моего плеча. – Может быть, только это и имеет значение.

Я качаю головой.

– Хотелось бы мне в это верить.

Джозеф смотрит на меня.

– Разве не всем нам этого хочется? – говорит он.

На следующий день Джозеф не приходит в булочную. И еще через день его тоже нет. Я прихожу к единственно возможному выводу: Джозеф без сознания лежит в своей кровати. Или того хуже.

За все годы моей работы в «Хлебе нашем насущном» я ни разу не оставляла булочную на ночь без присмотра. Мои вечера расписаны с военной точностью: я почти два километра прохожу по кухне до той минуты, когда разделяю тесто и формирую из него сотни буханок, пока они подходят и готовы выпекаться в разогретой духовке. Сама булочная становится живым, дышащим организмом. Каждый стол – новым партнером, ожидающим своей очереди потанцевать. Собьешься во времени – и будешь стоять одна в окружающем хаосе. Я ловлю себя на том, что начинаю спешить, пытаясь сделать то же количество работы за меньший отрезок времени. И понимаю: от меня будет мало толку, пока я не навещу Джозефа и не удостоверюсь, что он дышит.

Я еду к нему, вижу свет в кухне. Ева тут же заливается лаем. Джозеф открывает дверь.

– Сейдж! – удивленно восклицает он. Громко чихает и вытирает нос белым носовым платком. – Что случилось?

– Вы простыли, – констатирую я очевидное.

– Вы проделали весь этот путь, чтобы сообщить мне то, что я и так уже знаю?

– Нет. Я подумала… я хотела вас проведать… вас два дня не было видно.

– Апчхи! Как видите, я в состоянии самостоятельно стоять. – Он жестом приглашает меня в дом. – Зайдете?

– Не могу, – отвечаю я. – Мне на работу пора. – Но я не двигаюсь с места. – Я волновалась, когда вы не пришли в булочную.

Он молчит, раздумывая. Его рука лежит на ручке двери.

– Значит, вы приехали, чтобы убедиться, что я еще жив?

– Я приехала навестить друга.

– Друга… – повторяет Джозеф радостно. – Значит, мы теперь друзья?

Двадцатипятилетняя уродина и девяностолетний старик? Полагаю, бывают и более необычные парочки.

– Я польщен, – официальным тоном произносит Джозеф. – Увидимся завтра, Сейдж. А теперь вам пора на работу, чтобы завтра я смог полакомиться булочкой с кофе.

Через двадцать минут я возвращаюсь в булочную, выключаю шесть обозленных таймеров и пытаюсь оценить ущерб, причиненный моей самовольной часовой отлучкой. Некоторые буханки подошли слишком сильно; тесто перебродило и осело либо с одной, либо с другой стороны. Пострадает вся ночная выпечка, Мэри разорится. Завтра посетители уйдут с пустыми руками.

Я заливаюсь слезами.

Не знаю точно, что стало причиной слез: то ли беда в кухне, то ли боязнь потерять Джозефа, когда я только-только его нашла. Я и не представляла, что так из-за него расстроюсь. Не знаю, сколько еще потерь я смогу пережить.

Как бы мне хотелось печь для мамы! Багеты, шоколадные булочки и бриоши… И чтобы они горкой высились на ее столе на небесах. Как бы мне хотелось быть той, кто ее накормит. Но я не могу. Как Джозеф и сказал: когда человек умирает, все заканчивается. И не важно, какими сказками о жизни после смерти мы, выжившие, готовы себя кормить!

Но это… Я обвожу кухню взглядом. Это я могу поправить, если быстро замешу тесто и дам ему еще раз подняться.

Поэтому я начинаю месить. Месить, месить…

На следующий день случается чудо.

Мэри, которая сначала злится и разговаривает сквозь зубы из-за меньшего количества ночной выпечки, разрезает чиабатту.

– А мне что прикажешь делать, Сейдж? – вздыхает она. – Сказать покупателям, чтобы отправлялись в булочную к Руди?

Руди – наш конкурент.

– Ты могла бы пообещать им скидку на следующую покупку.

– Скидками сыт не будешь.

Когда она спрашивает, что произошло, я говорю неправду. Объясняю, что у меня случилась мигрень и я на два часа заснула.

– Больше такого не повторится.

Мэри поджимает губы, что свидетельствует о том, что она меня пока не простила. Потом берет кусок хлеба, собираясь намазать его клубничным вареньем.

Только не успевает этого сделать.

– Иисус, Мария и Иосиф! – восклицает она, задыхаясь, роняет кусок хлеба, словно он обжег ей руку, и тычет в него пальцем.

Неожиданное название для ноздреватого мякиша. Домашний хлеб ценится за свою румяную корочку, другие сорта, например хлеб фирмы «Уандер» (который и хлебом-то трудно назвать по питательной ценности) имеет ровную, тонкую корку.

– Ты видишь Его?

Если прищуриться, можно различить нечто похожее на очертания лица.

Потом лицо становится более отчетливым. Бородка. Терновый венец.

По-видимому, я выпекла в буханке лик Господень.

Первыми свидетельницами нашего маленького чуда становятся две женщины, работающие в церковном магазинчике. Они фотографируются с буханкой. Потом приезжает отец Дюпри, настоятель храма.

– Поразительно, – говорит он, глядя поверх очков.

Хлеб уже зачерствел. На половинке буханки, которую Мэри еще не нарезала, естественно, тоже есть такое же изображение Иисуса. Удивляет меня то, что чем тоньше режешь хлеб, тем четче виден Иисус.

– Вопрос не в том, что Господь явил себя, – говорит Мэри отец Дюпри. – Он всегда рядом с нами. Вопрос в том, почему Он явил себя именно сейчас.

Мы с Рокко наблюдаем за этой беседой издалека.

– Боже мой, – бормочу я.

Рокко фыркает.

– Именно. Чудное сходство видать. Выпечен облик Отца, Сына его. И святого гренка.

Распахивается дверь, и в булочную врывается журналистка с вьющимися каштановыми волосами, а за ней следует неуклюжий медведь-оператор.

– Здесь хлеб с Иисусом?

Мэри выходит вперед.

– Да. Я Мэри Деанжелис. Владелица булочной.

– Отлично! – восклицает журналистка. – Харриет Йерроу, Девятый канал. Мы хотели бы побеседовать с вами и вашими сотрудниками. В прошлом году мы делали интервью с лесорубом, который, увидев Святую Деву Марию на пне дерева, приковал себя к нему цепью, чтобы компания прекратила там вырубку леса. Эта новость в две тысячи двенадцатом году имела больше всего просмотров. Мы пишем? Да? Отлично.

Пока она берет интервью у Мэри и отца Дюпри, я прячусь за Рокко, который пробивает чек на три багета, горячий шоколад и хлеб на манке. Потом Харриет сует микрофон мне в лицо.

– Это ваш пекарь? – спрашивает она у Мэри.

У камеры глазом циклопа горит красный огонек, который мигает, когда идет запись. Я не могу отвести от него взгляда. Меня пугает уже одна мысль о том, что весь штат увидит меня в дневных новостях. Я опускаю подбородок на грудь, пряча лицо, хотя щеки мои горят от стыда. Как давно он уже снимает? Успел мельком снять мой шрам до того, как я опустила голову? Или уже давно снимает, и сидящие перед телевизором дети уронят ложки в тарелки, а их матери выключат телевизор, чтобы детишек не мучили кошмары?

– Мне пора, – бормочу я и скрываюсь в глубине булочной.

Потом выскакиваю через черный ход и бегу, перескакивая ступени для покаянных молитв через две. Все приходят в храм полюбоваться роскошным розарием, а мне нравится небольшая пещера на вершине холма, вокруг которой Мэри посадила цветы, чтобы она напоминала картину Моне. Сюда никто никогда не ходит – именно поэтому, разумеется, я так ее люблю.

Поэтому я удивляюсь, заслышав шаги. Когда появляется тяжело опирающийся на перила Джозеф, я тут же бросаюсь ему на помощь.

– Что происходит там, внизу? Зашла выпить кофе какая-то знаменитость?

– Что-то вроде того. Мэри кажется, что она в моей буханке разглядела лицо Иисуса.

Я ожидаю, что он начнет смеяться, но он склоняет голову набок, раздумывая над услышанным.

– Похоже, Господь является там, где его не ждут.

– Вы верите в Бога? – искренне изумляюсь я. После наших разговоров о небесах и преисподней я решила, что он тоже атеист.

– Да, – отвечает Джозеф. – В конечном счете, он судит нас всех. Бог из Ветхого Завета. Вы должны об этом знать, вы же еврейка.

Я чувствую отчуждение, настораживаюсь.

– Я никогда не говорила, что я еврейка.

Джозеф выглядит удивленным.

– Но ваша мама…

– Она – не я.

На лице его быстро сменяются чувства, как будто он решает какую-то дилемму.

– Дочь матери-еврейки – еврейка.

– По-моему, все зависит оттого, кого вы спрашиваете. А вот мне интересно, почему это имеет такое значение?

– Я не хотел вас обидеть, – сухо говорит он. – Я пришел просить об одолжении, и мне просто необходимо было удостовериться, что вы именно тот человек, который мне нужен. – Джозеф глубоко вздыхает, а когда выдыхает, произнесенные им слова повисают между нами. – Я бы хотел, чтобы вы помогли мне умереть.

– Что? – Я неподдельно изумлена. – Почему?

Похоже, у Джозефа приступ старческого слабоумия. Но взгляд у него чистый, сосредоточенный.

– Понимаю, что просьба необычная…

– Необычная?! А как насчет «безумная»?!

– У меня есть на то причины, – упрямо твердит он. – Прошу мне поверить.

Я отступаю на шаг назад.

– Наверное, вам лучше уйти.

– Пожалуйста, – молит Джозеф. – Вы говорили так о шахматах. Я думаю на пять шагов вперед.

Его слова заставляют меня онеметь.

– Вы больны?

– Врачи уверяют, что тело у меня еще крепкое. Так Бог надо мною шутит. Он создал меня таким сильным, что я не могу умереть, даже если захочу. Дважды у меня был рак. Я пережил автомобильную аварию и перелом шейки бедра. Я даже, пусть Господь меня простит, проглотил пузырек таблеток. Но меня обнаружил свидетель Иеговы, который, так уж случилось, раздавал брошюры и увидел в окно меня, лежащего на полу.

– Почему вы пытались себя убить?

– Потому что я должен умереть, Сейдж. Я заслуживаю смерти. И вы можете мне помочь. – Он колеблется. – Вы показали мне свои шрамы. Я лишь прошу позволить мне показать свои.

Меня вдруг озаряет: я ничего не знаю об этом человеке за исключением того, чем он сам решил со мной поделиться. А теперь, по всей видимости, он выбрал меня для того, чтобы я помогла ему совершить самоубийство.

– Послушайте, Джозеф, – мягко начинаю я. – Вам нужна помощь, но не по той причине, что вы думаете. Я не совершаю убийства налево и направо.

– Скорее всего, нет.

Он лезет в карман пальто и достает небольшую фотографию с зубчатыми краями. Вкладывает ее мне в ладонь.

На снимке я вижу человека гораздо моложе, чем Джозеф, – но тот же «мыс вдовы»[12]Линия роста волос на лбу в форме треугольника вершиной вниз., тот же нос крючком, черты лица отдаленно напоминают его. Он одет в форму офицера СС. И он улыбается.

– Однако я совершал, – говорит он.

Дамиан высоко поднял руку, и солдаты засмеялись у него за спиной. Я пытаюсь подпрыгнуть, чтобы забрать деньги, но не достаю и чуть не падаю. Хотя стоит октябрь, в воздухе пахнет зимой, и руки у меня замерзли. Рука Дамиана змеей обвилась вокруг меня, словно тисками сжимая мое тело. Я почувствовала, как в кожу впились серебристые пуговицы его формы.

– Отпустите меня, – сквозь зубы велела я.

– Сейчас, сейчас, – усмехнулся он. – Разве так разговаривают с покупателем?

Это был последний багет. Как только я заберу у него деньги, можно возвращаться домой, к отцу.

Я оглянулась на остальных торговцев. Старуха Сэл взбалтывает остатки сельди в своей бочке, Фарук тщательно складывает шелка, старательно избегая стычки. Они прекрасно знают, что лучше не наживать себе врага в лице капитана караула.

– Где же твои манеры, Аня? – проворчал Дамиан.

– Прошу вас!

Он бросил взгляд на своих солдат.

– Приятно, когда она меня о чем-то умоляет, верно?

Другие девушки восхищались его поразительными серебристыми глазами; гадали, его волосы черные как смоль или как вороново крыло; грезили о чарующей улыбке, которая лишала дара речи и способности здраво мыслить, но я не находила в нем ничего привлекательного. Возможно, Дамиан и был самым завидным женихом во всей деревне, однако мне он напоминал тыквы, оставленные на крыльце после Хеллоуина, – на них приятно смотреть, но когда прикоснешься, то понимаешь, что внутри все гнилое.

К сожалению, Дамиан любил, когда ему бросали вызов. А поскольку я единственная женщина в деревне старше десяти и моложе ста, на которую не действовали его чары, он выбрал своей жертвой меня.

Дамиан опустил руку – ту, в которой держал монеты, – и схватил меня за горло. Я почувствовала, как серебро вжимается в бьющийся на шее пульс. Он пригвоздил меня к деревянной тележке зеленщика, словно хотел напомнить, как легко может меня убить, насколько он сильнее меня. Потом наклонился ближе.

– Выходи за меня, – прошептал он, – и тебе больше не придется волноваться о налогах.

И, продолжая сжимать мне горло, Дамиан меня поцеловал.

Я так сильно укусила его за губу, что выступила кровь. Как только он меня отпустил, я схватила пустую корзинку, в которой носила на рынок хлеб, и пустилась наутек.

Решила, что не стану ничего рассказывать отцу. Ему и без того несладко.

Чем больше я углублялась в лес, тем яснее ощущала запах горящего в камине нашего дома торфа. Через несколько мгновений я буду дома, и папа достанет булочку, которую испек специально для меня. Я буду сидеть за столом и рассказывать ему о жителях деревушки: о матери, которая обезумела от горя, когда ее близнецы спрятались под рулонами шелка Фарука; о Толстяке Тедди, который требовал, чтобы каждый молочник давал ему попробовать сыра, постепенно наедался и никогда ничего не покупал. Расскажу ему о человеке, которого раньше никогда не видела и который пришел на базар с подростком, скорее всего своим братом. Мальчик явно был слабоумным, потому что на голове у него был кожаный шлем, закрывающий нос и рот, с дырочками, прорезанными для дыхания. А на запястье у него кожаный наручник, чтобы старший брат мог держать его на поводке поближе к себе. Человек этот прошел мимо моего прилавка, мимо зеленщика и лотков со всякой всячиной, направляясь прямо к мяснику, где и попросил ребер. Когда у него не хватило денег расплатиться, он снял с себя шерстяное пальто.

– Возьмите его, – предложил он. – Это все, что у меня есть. – Когда он шел назад через площадь, его брат крепко держал завернутое в пакет мясо. – Скоро поешь, – пообещал он брату, и я потеряла их из виду.

Папа обязательно придумает для них историю: «Они отстали от бродячего цирка и оказались здесь. Они головорезы, положившие глаз на особняк Баруха Бейлера». Я стану смеяться и есть свою булочку, греясь перед очагом, пока папа будет замешивать очередную порцию теста.

Перед нашим домом протекал ручей, и папа перебросил через него широкую доску, чтобы мы могли перебираться с одного берега на другой. Но сегодня, когда я дошла до ручья и наклонилась попить, а заодно смыть с губ горький вкус поцелуя Дамиана …

Текла красная вода.

Я поставила корзинку и пошла вверх по течению. Мои сапоги утопали в вязкой грязи. И тут я увидела …

Человек лежал на спине, нижняя половина его тела утопала в воде. Горло и грудная клетка были вспороты… Я закричала.

Повсюду была кровь, много крови, которая окрасила его лицо и волосы.

Крови было очень много, поэтому лишь через несколько мгновений я узнала своего отца.