СВИТОК ОДИННАДЦАТЫЙ

Онлайн чтение книги Повесть о доме Тайра The Tale of the Heike
СВИТОК ОДИННАДЦАТЫЙ

1. «Оборотные» весла

В десятый день первой луны 2-го года Гэнряку Куро Ёсицунэ явился во дворец государя-инока и через Ясуцунэ, Главного казначея, доложил государю:

— Боги отвергли семейство Тайра, сам государь-инок от них отвернулся… Покинув столицу, превратились Они в скитальцев, блуждающих по воле волн в море! Прискорбно, что вот уже три долгих года все еще не удается с ними покончить, оттого и многие земли, захваченные Тайра, для нас закрыты. Ныне я, Ёсицунэ, принял решение: я не вернусь в столицу, пока окончательно не разгромлю Тайра, даже если придется гнать и преследовать их вплоть до острова Демонов, до страны Когурё, до Индии и Китая! — так говорил он, и слова его звучали твердо, надежно.

Государь, несказанно обрадованный, соизволил ответить:

— Спеши же, не разбирая дня и ночи, поскорее решить дело победой!

Возвратившись в свою усадьбу, Ёсицунэ сказал, обращаясь к своим вассалам, уроженцам востока:

— По поручению властелина Камакуры, я, Ёсицунэ, ныне получил приказание от государя покончить с семейством Тайра и буду гнать и преследовать их — на суше, пока достанет места поставить копыто коням, на море — пока весла смогут загребать воду! Те же из вас, кто хоть в малой степени питает сомнения в успехе, ступайте прямо отсюда домой без промедления!

Меж тем в Ясиме[602] Меж тем в Ясиме…  — В настоящее время мыс Ясима полностью слился с островом Сикоку и не отделяется от него проливом, как во время описываемых событий., словно конь быстроногий, уносились прочь дни и луны[603] …словно конь быстроногий, уносились прочь дни и луны.  — Парафраз высказывания из «Истории династии Хань» Бань Гу.. Вот уже первая луна миновала, наступила вторая… Казалось, лишь вчера увяли весенние травы, а уж на смену им повеял осенний ветер. Улеглись осенние вихри, и вновь зазеленели весенние злаки… Год встречали, год провожали, оглянуться не успели, как миновали долгих три года. Вот тогда-то и разнеслись внезапно недобрые вести: «Из восточных земель в столицу прибыло новое войско, десятки тысяч могучих воинов-самураев, чтобы идти на нас походом!» И еще говорили: «Самураи острова Кюсю — кланы Хэцуги, Мацура и Усуки — все перешли на сторону Минамото и тоже нагрянут сюда, в Ясиму!» В испуге внимали Тайра этим известиям, сердца замирали от страха, а женщины, во главе с государыней Кэнрэймонъин и госпожой Ниидоно, собираясь вместе, горевали и сокрушались: «Какие новые беды доведется нам всем увидеть? Какие новые печальные вести доведется услышать?»

— Воины севера и востока видели от нас немало щедрых благодеяний, — сказал князь Томомори, — но забыли добро, нарушили обет верности и переметнулись к Ёритомо и Ёсинаке… Я заранее предвидел, что и в западных землях самураи проявят такое же вероломство! Оттого-то и твердил я, что надобно оставаться в столице — и будь что будет, пусть судьба наша там и решится! Но другие со мной не согласились, а я не проявил достаточного упорства… Безрассудно покинули мы столицу, направляясь неведомо куда, и теперь — о досада, о горечь! — воочию видим, в сколь бедственном положении мы очутились!

В третий день второй луны того же года Куро Ёсицунэ покинул столицу и, собрав корабли в гавани Ватанабэ, что в краю Сэтцу, готовился ударить оттуда на крепость Тайра в Ясиме. Нориёри, правитель Микавы, тоже выступил в тот же день из столицы и собрал боевые суда в краю Сэтцу, в заливе Кандзаки, чтобы отплыть оттуда в земли Санъёдо.

В тринадцатый день той же луны из дворцового Ведомства культов отправили государственных посланцев с гохэй — ритуальными дарами в храм Великой богини в Исэ, в храмы Ивасимидзу, Камо и Касуга, с августейшим указом всем жрецам возносить молитвы богам в главных храмах и в подведомственных кумирнях: «Да помогут боги благополучному возвращению в столицу императора и трех священных регалий!»

В шестнадцатый день той же луны Минамото уже готовились отвязать кормовые канаты на боевых судах, стоявших рядами в обеих гаванях, Кандзаки и Ватанабэ, как вдруг налетел, ломая деревья, ураганный северный ветер, взметнул бурные волны и так сильно повредил корабли, что и думать нельзя было о том, чтобы выйти в море. В тот день решили остаться, дабы исправить поломки. В гавани Ватанабэ собрались самураи, и владетельные, и худородные, и стали держать совет.

— Правду сказать, мы неопытны в сражениях на море, — говорили они. — Как же нам быть?

— Что, если в предвидении битвы поставить на суда «оборотные» весла? — предложил Кадзихара.

— Что такое «оборотные» весла? — спросил Ёсицунэ.

— Когда скачешь верхом, — отвечал ему Кадзихара, — коня нетрудно повернуть и влево, и вправо. Но повернуть вспять корабль — нелегкое дело! Оттого я и говорю — давайте поставим весла и на носу, и на корме, установим руль и слева, и справа, чтобы в случае надобности легко и быстро поворотить судно!

— На войне нередко бывает, — сказал Ёсицунэ, — что при неблагоприятном ходе сражения приходится отступать, даже если, отправляясь на битву, поклялся не делать назад ни шагу… Таков обычный закон войны! Но хорошо ли заранее готовиться к бегству? Это дурное предзнаменование, сулящее неудачу в самом начале похода! Господа, «оборотные» весла, «возвратные» весла — называйте их как угодно, а мне, Ёсицунэ, хватит обычных весел!

— Хорошим полководцем называют того, — сказал Кадзихара, — кто скачет впереди войска там, где это необходимо, и отступает там, где надлежит соблюдать осторожность, кто бережет свою жизнь и громит врага; такой полководец — истинно совершенный военачальник! Тот же, кто знай себе ломится напролом, не полководец, а просто-напросто дикий кабан, такого не назовешь настоящим сегуном!

— Не знаю, кабан ли, баран ли, — отвечал Ёсицунэ, — но битва приносит радость лишь тогда, когда движешься все вперед и вперед, наступаешь и побеждаешь! — И, услышав его ответ, все самураи не решились громко смеяться, опасаясь вызвать гнев Кадзихары, но переглянулись с понимающим видом и стали шептаться, что между Ёсицунэ и Кадзихарой, кажется, уже возникла размолвка.

Меж тем постепенно стемнело; с наступлением ночи Ёсицунэ сказал:

— Повреждения исправлены, корабли опять стали как новые! По этому случаю поднесите всем закуску и сакэ! Давайте же, господа, поднимем заздравную чару и отпразднуем это событие! — И он притворился, что готовится к пиршеству, а сам тем временем приказал под шумок доставить на корабли оружие, провиант и коней и подгонял неустанно: «Скорей! Скорей!»

— Ветер хоть и попутный, но сила его необычна! — сказали гребцы и кормчий. — В открытом море ураган, наверно, свирепствует еще больше! Разве можно пускаться в плавание при такой непогоде?

Услышав эти слова, разгневался Ёсицунэ.

— Где кому суждено погибнуть — на равнине, в горах ли, утонуть в реке или в море — все во власти кармы, унаследованной из прошлых рождений! А что бы вы стали делать, если бы ураган застиг нас в открытом море? Я был бы не прав, если б вздумал плыть против ветра, но сейчас-то ветер как раз попутный! Не велика беда, если он дует чересчур сильно! Застрелите всех до единого этих смердов, если они тотчас же не выйдут в море!

Повинуясь его приказу, вперед выступили Цугинобу Сатоо из Осю и Ёсимори из Исэ. Вложив стрелы в луки, они сказали:

— Что за неуместные речи! Поживей управляйтесь, таков приказ господина! А не захотите повиноваться, не отправите судно — перестреляем всех до одного человека!

— Погибать ли здесь от стрелы или утонуть в море — все едино! — сказали корабельщики, услышав такие речи. — Если ветер окажется слишком сильным, что ж, пусть он мчит нас в объятия смерти! Так и так умирать!.. — Но все же из двухсот судов только пять отважились выйти в море, а прочие все остались, то ли испугавшись сильного ветра, то ли опасаясь вызвать гнев Кадзихары.

— Если другие не решаются выйти, это не означает, что мы тоже должны остаться! — сказал Ёсицунэ. — При обычной погоде враг начеку, врасплох его не застанешь. Но в такой ураган, в такую свирепую бурю противник никак не ждет нападения! Тут-то мы и нагрянем! Только так и нужно разить врага!

Из пяти судов, вышедших в море, первой отплыла ладья самого Ёсицунэ, за ней следовали Нобуцуна Тасиро, отец и сын Готоо, братья Канэко и последним плыл Тадатоси, ведавший всеми судами.

— Пусть никто не зажигает огней! — приказал Ёсицунэ. — Считайте мой корабль главным и следите за огнями, горящими на носу и на корме. Слишком много огней привлекут внимание противника, и он приготовится к отражению атаки…

Так всю ночь напролет неслись они по волнам, и путь, обычно отнимающий целых три дня, покрыли за три часа. В час Быка отплыли они из гавани Ватанабэ, а уже на следующее утро, в час Зайца, ветер прибил их к берегам земли Ава.

2. Кацуура — залив победы

При свете утра видно было, что на берегу там и сям мелькают алые стяги.

— Глядите! — сказал Ёсицунэ. — То готовится праздник нашей победы! Но если мы причалим суда к самому берегу, чтобы спустить на сушу коней, то станем мишенью для стрел врага! Сгоните коней прямо в воду, хорошенько привяжите их к кораблям, и пусть они плывут за кормой. Когда же кони коснутся ногами дна и вода будет им всего лишь по брюхо, садитесь верхом и скачите вперед, воины!

На всех ладьях везли доспехи и провиант, коней же удалось разместить не больше пяти или шести десятков. Как только суда приблизились к берегу, все вскочили в седло и поскакали вперед с громкими криками. Вражеские воины даже короткое время не смогли противостоять натиску и поспешно отступили от берега на расстояние примерно трех те.

Ёсицунэ остановился у кромки воды, чтобы дать коню передышку, и, призвав Ёсимори из Исэ, сказал:

— В этом вражеском отряде есть, наверно, полезные для нас люди… Доставь сюда одного из них. Есть о чем его расспросить!

Поклонился Ёсимори и, повинуясь приказу, совсем один, без спутников, помчался к вражьему стану. Неизвестно, что и как он сказал там, но назад он вернулся вместе с самураем лет сорока, причем тот уже снял шлем и ослабил тетиву лука.

— Кто таков? — спросил Ёсицунэ, и самурай ответил:

— Я уроженец здешнего края, округи Бандзай, зовут меня Тикаиэ Кондо!

— Как бы тебя ни звали, это мне безразлично… Оставьте ему доспехи! Будешь нам провожатым в Ясиму. А вы, воины, не спускайте с него глаз и, если вздумает бежать, — убейте! — приказал Ёсицунэ.

— Как называется это место? — спросил он.

— Кацуура, залив Победы! Ёсицунэ засмеялся.

— Стараешься угодить нам! — сказал он, но самурай возразил:

— Нет, это правда. Кацуура, залив Победы. Иногда говорят Ка-цура, потому что простолюдинам так легче произнести это слово, но пишется оно двумя иероглифами: «залив» и «победа».

— Слышите, воины? — воскликнул Ёсицунэ. — Счастливое предзнаменование! Ёсицунэ, собираясь на битву, пристает к берегу в заливе Победы!.. Скажи, а нет ли здесь, в окрестностях, вассалов Тайра, способных послать нам стрелы в спину?

— Есть! Это Ёситоо, младший брат Сигэёси из Авы.

— Что ж, коли так, прежде всего расправимся с Ёситоо! — сказал Ёсицунэ и, отобрав из сотни челядинцев этого Тикаиэ десятка три самых могучих всадников, присоединил их к своей дружине.

И вот нагрянули они в усадьбу Ёситоо. Оказалось, что с трех сторон там болото, с четвертой — ров. Отсюда и ударили на крепость воины Ёсицунэ, разразившись дружным боевым кличем. Защитники крепости, выставив луки, разом стреляли, дождем стрел поливали, но воины Минамото, ничуть не дрогнув, накренив защитные пластины шлемов, с воплями, с криками наступали и вскоре ворвались в крепость. Поняв, как видно, что ему не выдержать натиск, Ёситоо приказал челядинцам прикрывать его, стреляя из луков, а сам вскочил в седло и, хоть был, казалось, на волосок от гибели, все-таки сумел ускользнуть, ибо конь под ним был могучий. Ёсицунэ приказал отрезать головы двум десяткам воинов Ёситоо, прикрывавших бегство своего господина, и принес эти головы в дар богу войны.

— Удачное начало похода! — ликовал он, и все его воины на радостях издали дружный боевой клич.

— Много ли войска у Тайра? — спросил Ёсицунэ у Тикаиэ.

— Никак не больше тысячи всадников!

— Отчего же так мало?

— Оттого что Тайра разослали отряды по пятьдесят, по сто всадников по всем соседним заливам и бухтам, по многочисленным ближним островкам. Вдобавок Дэннайдзаэмон Нориёси, сын Сигэёси из Авы, во главе трех тысяч всадников, отправился в край Иё, дабы покарать вассала своего, Митинобу Кавано, за то, что тот, вопреки приказанию, не явился в Ясиму, сколько его ни звали…

— Выходит, мы прибыли в удачное время! А далеко ли отсюда до Ясимы?

— Примерно два дня пути.

— Тогда вперед, пока враг о нас не проведал! — И Ёсицунэ двинул коня — сперва шагом, потом рысью, галопом… Так, всю ночь проведя в седле, преодолели они перевал Оосаку, разделяющий земли Сануки и Ава.

Около полуночи повстречался им человек с письмом в руках, и они с ним разговорились. Стояла темная ночь, и человек этот, приняв их, как видно, за своих воинов, что едут назад, в Ясиму, откровенно, доверчиво обо всем рассказал, не подозревая ни сном ни духом, что перед ним враги.

— Кому и куда несешь письмо?

— Князю Мунэмори в Ясиму.

— От кого?

— От супруги князя в столице.

— Что она пишет?

— Да ничего особенно важного… Дескать, воинство Минамото выступило в поход и уже приблизилось к устью реки ёдо. Об этом она и пишет.

— В самом деле! Так оно, наверно, и есть… Мы тоже едем в Ясиму, но дороги не знаем. Укажи путь!

— Я часто хожу этой дорогой и хорошо знаю местность, так что дозвольте сопровождать вас!

Тогда Ёсицунэ приказал: «Отнимите у него письмо! А его свяжите, да смотрите не убивайте, зачем грешить понапрасну!»

У посланца отняли письмо, а самого привязали в лесу к дереву и поехали дальше.

Ёсицунэ развернул письмо. Почерк и впрямь походил на женскую руку. «Куро Ёсицунэ — ловок, проворен, скор на решения, — гласило послание. — Сдается мне, что он не устрашится ни урагана, ни бури на море, того и гляди, нагрянет он к вам, в Ясиму. Будьте начеку, войско свое не распыляйте!»

— Это письмо послало мне само Небо! Я покажу его властелину Камакуры! — воскликнул Ёсицунэ и бережно спрятал послание.

На следующий, восемнадцатый день, в час Тигра, спустились они в Хикэду в краю Сануки, спешились и дали передышку людям и коням. Отсюда, через селения Нюноя и Сиротори, подступили они наконец совсем близко к укреплениям Ясимы. Тут Ёсицунэ снова призвал Тикаиэ.

— Какие укрепления в Ясиме? — спросил он.

— Да будет вам известно, что море там очень мелко. В часы отлива между крепостью и сушей воды недостанет даже по брюхо коням!

— Так не будем же медлить! Вперед! — воскликнул Ёсицунэ, и, предав огню хижины в селении Такамацу, вся дружина помчалась вперед к Ясиме.

Меж тем Дэннайдзаэмон Нориёси, сын и наследник Сигэёси из Авы, возвратился в Ясиму. С отрядом в три тысячи всадников ездил он в край Иё проучить вассала своего Митинобу Кавано, ибо тот, не подчинившись приказу, так и не прибыл в Ясиму, сколько его ни звали. Самого Кавано захватить не удалось, он скрылся. Отрезав головы более чем сотне его дружинников, Дэннайдзаэмон с трофеями вернулся в Ясиму. Но смотр мертвым головам не подобает производить близ покоев, где обитает сам император, и потому головы выставили возле резиденции князя Мунэмори. Всего насчитали сто пятьдесят шесть голов, когда внезапно раздался тревожный крик «Над селением Такамацу виднеется зарево!»

— Днем?! Такой пожар — не простая оплошность!.. Не иначе как враг нагрянул и поджег селение! Сомнения нет, на нас идет огромная сила! Если нас окружат, мы погибли! Скорее, скорее на корабли, отплывем в море!

У Главных ворот, у самого берега, стояло на привязи множество кораблей. К ним-то и поспешили все Тайра, торопясь обогнать друг друга. На корабль взошла государыня Кэнрэймонъин, госпожа Ниидоно и все прочие дамы. Князь Мунэмори с сыном вскочили вместе в одну ладью. Другие сели куда придется и не успели отплыть, кто подальше, кто ближе, как на берегу, у Главных ворот, появились всадники Минамото — несколько десятков вооруженных до зубов воинов. А время было — самый разгар отлива, на мелководье вода едва доходила коням до брюха, а то всего лишь до задних бабок, местами было даже еще помельче. Сквозь брызги, взлетающие из-под конских копыт, смешанные с туманной утренней дымкой, смутным видением разом взметнулись ввысь белые стяги, и Тайра — видно, счастье окончательно от них отвернулось! — решили, что у Минамото несметное войско! А Ёсицунэ, дабы враг не понял, как мало у него войска, нарочно продвигался вперед небольшими отрядами — по пять, по семь, по десять всадников. Стремя к стремени, тесным строем неудержимо мчались они вперед!

3. Смерть Цугинобу

В тот день Куро Ёсицунэ облачился в кафтан из красной парчи и поверх него — в панцирь, скрепленный шнуром лилового цвета, вверху светлым, а книзу — темным, опоясался мечом с золотою насечкой, взял стрелы с оперением, вперемешку белым и черным. Сжимая в руке лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном, устремил он грозный взгляд на корабли Тайра и громким голосом возгласил свое имя:

— Я посланец государя-инока, чиновник пятого ранга Сыскного ведомства Куро Ёсицунэ!

Вслед за ним объявили свои имена самураи Нобуцуна Тасиро из Идзу, братья Иэтада и Тиканори Канэко из края Мусаси, Ёсимори из Исэ. Тут подоспели, примчавшись один за другим, громко выкликая свои имена, Санэмото Готоо и его сын Мотокиё, братья Цугинобу и Таданобу Сатоо из Осю, Гэндзо Эда, Таро Кумаи и Мусасибо Бэнкэй.

— Стреляйте, стреляйте в них! — закричали Тайра, и с кораблей полетели стрелы, иные — редко, с дальнего расстояния, другие, ближние, — непрерывным дождем. В свою очередь, воины Минамото тоже стреляли по вражеским кораблям со всех сторон, и слева, и справа. Укрывая коней за кораблями, оставшимися на суше, с громким криком рвались они в бой. Только Санэмото Готоо, старый, бывалый воин, не участвуя в перестрелке, прямиком поскакал ко дворцу, поджег его сразу в десятке мест, и дворец мгновенно сгорел дотла, обратившись в пепел и дым.

Князь Мунэмори призвал своих самураев.

— Велико ли войско у Минамото? — спросил он.

— Покамест вражеских всадников не больше семи или восьми десятков! — отвечали вассалы.

— О горе! У нас достало бы силы одолеть их! Ведь у нас больше воинов, чем волос на голове у врагов! Надо было окружить их и уничтожить, а мы в страхе поспешили на корабли и позволили врагам сжечь дворец! Где Норицунэ, правитель Ното? Пусть он выйдет на берег и примет вызов!

— Слышу и повинуюсь! — ответил правитель Ното и, усевшись в небольшую ладью вместе с самураем Морицугу из Эттю, подплыл к берегу и причалил ладью напротив сгоревших Главных ворот. Ёсицунэ с дружиной подъехали на расстояние полета стрелы и остановили коней. Морицугу, поднявшись во весь рост на носу ладьи, крикнул громовым голосом:

— Донеслось до ушей моих, будто вы объявляли свои имена, но за дальностью расстояния, в море, не расслышал я ни настоящих имен, ни прозвищ! Кто сегодня главный военачальник в воинстве Минамото?

Тут выступил вперед Ёсимори из Исэ.

— Праздный вопрос! Разве и так не ясно, что это Куро Ёсицунэ, потомок императора Сэйвы в десятом колене, младший брат властителя Камакуры Ёритомо!

— Вот как! — отвечал Морицугу. — Уж не тот ли это юнец, у которого убили отца в смуту Хэйдзи[604] Уж не тот ли это юнец, у которого убили отца в смуту Хэйдзи?  — Такой словесный поединок, когда противники изощрялись в оскорблениях друг друга, нередко предшествовал сражению.? Сироту отдали в служки в храм на горе Курама, потом он стал мальчишкой на побегушках у торговца золотом, таскал на спине поклажу, а после удрал в далекий край Осю… Не об этом ли юнце идет речь?

— Не смей оскорблять нашего господина, не то язык у тебя отсохнет! — отвечал Ёсимори. — А ты, выходит, тот самый, кто едва унес ноги после разгрома в битве в Тонами и, как нищий побирушка, скитался по дорогам в северных землях, пока наконец, обливаясь слезами, не приполз обратно в столицу!

— С какой стати мне побираться? — снова отвечал Морицугу. — Я служу достаточно щедрому господину! А вот ты-то как раз и промышлял разбоем на горе Судзука, в краю Исэ, и тем кормил своих домочадцев, да и себе грабежом добывал пропитание!

Тут вмешался Иэтада Канэко.

— Господа, прекратите бесполезную перебранку! — сказал он. — Если станете поносить друг друга, выдумывая всякие небылицы, вряд ли удастся вам переспорить друг друга! Воины Тайра, ужели весной минувшего года, в битве при Ити-но-тани, вы недостаточно нагляделись на молодецкую удаль уроженцев Мусаси и Сагами, земель востока? — И не успел он договорить, как стоявший рядом младший брат его, Ёити Насу, вложил длинную, в двенадцать пядей, стрелу в мощный свой лук и, с силой натянув тетиву, спустил стрелу. Со свистом полетела стрела и вонзилась в нагрудную пластину панциря Морицугу, пробила ее, да так в панцире и застряла. На этом сразу закончилась словесная перепалка.

Норицунэ, правитель Ното, надел панцирь, скрепленный узорным китайским шнуром, не на боевой кафтан, как обычно, а прямо на узорчатую нижнюю одежду косодэ, ибо, сказал он, «в битве на море — свои порядки!», опоясался могучим мечом, вложил в колчан двадцать четыре стрелы с оперением из темных орлиных перьев, взял в руки лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном. Во всей столице не было равных ему стрелков из лука, его стрелы всегда разили без промаха. Вот и теперь он целился только в Ёсицунэ, пренебрегая другими. Но воины Минамото — братья Цугинобу и Таданобу, Ёсимори из Исэ, Хироцуна Гэмпати, Гэндзо Эда, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй и все другие, каждый из коих равнялся тысяче, понимая, к чему стремится правитель Ното, дружно закрывали своего господина, равняя головами коней, и правителю Ното никак не удавалось прицелиться в Ёсицунэ.

— Эй, прочь с дороги, расступитесь, вы, смерды! — кричал он, вкладывая стрелу одну за другой, спуская тетиву, без перерыва стрелял в разные стороны, и там, куда долетали его стрелы, больше десяти всадников свалились с коней, несмотря на то что все одеты были в доспехи. Упал и Цугинобу Сатоо из Осю, пронзенный насквозь с левого плеча до правого бока, тяжко рухнул на землю, не удержавшись в седле даже на короткое время.

У правителя Ното был паж, могучий богатырь Кикуо. Обнажив алебарду на белом древке, он бросился вперед, чтобы снять голову упавшему Цугинобу, но в этот миг Таданобу, стремясь не допустить, чтобы враг отрезал голову брату, с силой натянул тетиву и послал стрелу. Вонзившись между защитными пластинами панциря, стрела пронзила пажа насквозь, так что кончик вышел наружу между лопаток. Смертельно раненный, рухнул Кикуо на колени, упершись в землю руками. Увидев это, правитель Ното поспешно выскочил из ладьи; не выпуская лука из левой руки, правой ухватил он раненого пажа и одним рывком втащил его назад в ладью. Хоть не удалось врагам снять голову Кикуо, но рана была глубока, и паж скончался. Раньше служил он князю Митимори, правителю Этидзэн, но после гибели князя перешел на службу к его младшему брату, правителю Ното. Ему было всего восемнадцать лет. Гибель пажа повергла правителя Ното в столь глубокую скорбь, что он потерял охоту продолжать битву.

Ёсицунэ приказал отнести Цугинобу на носилках подальше от берега.

— Как чувствуешь себя, Цугинобу? — спросил он, сойдя с коня и взяв раненого за руку.

— Умираю… — чуть слышно отвечал Цугинобу.

— Скажи, может, есть у тебя какие-нибудь желания?

— Чего мне желать!.. Одно лишь обидно — умереть, так и не увидев, как вы, господин, будете процветать в этом мире! Для того, кто служит луку и стрелам, смерть от руки врага — обычный конец! Воин должен быть постоянно готов принять смерть на поле брани… А для меня, Цугинобу Сатоо из Осю, — великая честь отдать свою жизнь за жизнь господина в великом сражении между Тайра и Минамото, в битве на побережье Ясима, в краю Сануки! Повесть об этом переживет века… Нет большей чести для воина и при жизни, и после смерти! То будет мне драгоценным воспоминанием в стране вечного мрака… — так замирающим голосом говорил он, слабея на глазах и с каждым мгновением теряя силы.

— Нет ли в здешних краях праведного священника? — спросил Ёсицунэ, проливая горючие слезы, и, когда таковой отыскался, сказал ему:

— Только что скончался раненый воин. Созови монахов, пусть в один день перепишут святую сутру и молятся за усопшего! — И отдал священнику в дар вороного коня под седлом, украшенным позолотой. А был это тот самый конь, рослый, могучий, которому Ёсицунэ, получив пятый придворный ранг, тоже присвоил почетное звание, дав кличку Таю Черныш[605] …дав кличку Таю Черныш.  — Таю — букв.: вельможа, сановник. Термин заимствован из Китая.. На этом коне преодолел он перевал Хкёдори в сражении при Ити-но-тани.

Все воины, начиная с Таданобу, младшего брата убитого Цугинобу, прослезились, растроганные столь щедрым даром.

— Поистине за такого господина не жаль пожертвовать жизнью! — говорили они.

4. Ёити Насу

Меж тем с окрестных гор, из соседних долин один за другим прибывали к Ёсицунэ отряды по десять, по двадцать всадников, изменивших Тайра и ожидавших прихода воинства Минамото, и вскоре стало их у Ёсицунэ больше трех сотен.

— Сегодня солнце уже садится, исход борьбы решим завтра! — сказал он и хотел было ехать прочь, как вдруг на взморье показалась небольшая, роскошно разукрашенная ладья. Она подплывала все ближе, ближе, и, когда до берега осталось не больше семи или восьми танъов, гребцы поставили лодку боком к суше. «Что сие означает?» — недоумевали воины Минамото, разглядывая ладью, как вдруг там появилась девица лет восемнадцати-девятнадцати красоты поистине дивной, в белом кимоно на светло-зеленой подкладке и в алых хакама. Она воткнула между досками борта шест, на котором был укреплен развернутый алый веер с золотым кругом солнца, и, обратившись к берегу, стала призывно махать рукой, как бы приглашая к чему-то. Ёсицунэ призвал Мотоцунэ Готоо.

— Что это значит? — спросил он.

— Это значит, — отвечал Мотоцунэ, — что они приглашают нас выстрелить и попасть в этот веер… Сдается мне, однако, что сделано это с умыслом: они нарочно подплыли на расстояние полета стрелы, чтобы сам военачальник загляделся на эту девицу, красота которой способна покорять крепость[606] …красота которой способна покорять крепость…  — образное выражение, заимствованное из классической китайской литературы, восходящее еще к древним народным песням «Ши цзи-на». «Взглянет раз — и покорит крепость, взглянет другой раз — и покорит страну!» — сказал Ли Яньнянь, брат красавицы Ли, возлюбленной ханьского императора У-ди, описывая в стихах красоту своей сестры., и тогда кто-нибудь из самых искусных стрелков поразит его стрелою из лука… Но все же хорошо было бы приказать кому-нибудь прострелить этот веер!

— А есть ли среди наших воинов искусный стрелок, способный попасть в веер? — спросил Ёсицунэ.

— Прекрасных стрелков сколько угодно, но самый меткий из всех — Мунэтака Ёити Насу, сын Сукэтаки, уроженца земли Симоса. Ростом он невелик, но стреляет отлично!

— Какие же тому доказательства?

— Когда он целится в летящую по небу стаю, то из трех птиц двух собьет непременно!

— Если так, позвать его! — приказал Ёсицунэ, и Ёити предстал перед господином.

В ту пору было ему лет двадцать, не больше. В темно-синем кафтане, окаймленном алой парчой по вороту и рукавам, в светло-зеленом панцире, опоясанный мечом с серебряной насечкой, преклонил он колени перед Ёсицунэ. Стрелы с орлиным оперением, темные с белой полоской, он почти все уже истратил в сегодняшней битве, но несколько стрел еще оставалось, концы их торчали выше головы из висевшего за спиной колчана, среди них — гудящая стрела «репа», украшенная соколиными и орлиными перьями вперемешку. Шлем Ёити снял и повесил через плечо на шнурах, а под мышкой он держал лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном.

— Скажи, Мунэтака, сумеешь ли ты послать стрелу в самую сердцевину этого веера? Пусть Тайра увидят наше искусство!

— Ручаться трудно! — почтительно отвечал Ёити. — Но если я промахнусь, я покрою позором все наше войско! Лучше прикажите настоящему умельцу, такому, кто наверняка стреляет без промаха!

Услышав такой ответ, разгневался Ёсицунэ.

— Все воины, покинувшие Камакуру чтобы следовать за мною на запад, должны повиноваться моим приказам! А кто хоть самую малость думает по-другому пусть немедля возвращается домой прямо отсюда! — сказал он.

И Ёити, решив, что негоже отказываться вторично, промолвил:

— Не знаю, сумею ли попасть в веер, но, раз таков ваш приказ, попытаюсь! — И с этими словами он удалился.

Конь у Ёити был вороной масти, рослый, могучий, сбруя увешана кисточками из шелковых нитей, лакированное седло украшено круглыми гербами — с выложенным перламутром цветком омелы. Крепко сжав в руке лук, тронул он коня по направлению к взморью, а товарищи-воины, провожая его глазами, говорили: «Сдается нам, что этот юноша непременно попадет в цель!» — и сам Ёсицунэ тоже взирал на него с надеждой.

Расстояние до веера было, пожалуй, чересчур дальним, и Ёити въехал в воду примерно на целый тан, но все же казалось, что от веера его все еще отделяют не менее семи танъов. А дело было в середине второй луны, примерно в час Петуха; как на грех, подул сильный ветер, высокие волны разбивались о берег. Ладья плясала на волнах, то поднимаясь, то опускаясь, да и веер на верхушке шеста не был неподвижным, а трепетал на ветру. Вдали, в море, Тайра, выстроив в ряд корабли, следили за испытанием; вблизи, на суше, Минамото, стремя к стремени равняя коней, смотрели во все глаза. И те и другие с замиранием сердца следили за волнующим зрелищем!

Зажмурил глаза Ёити и вознес в сердце своем молитву:

«Слава тебе, великий Хатиман, бодхисатва! Славьтесь и вы, боги родного края, — Онамути, Тагокоро, Такахиконэ и ты, Уцу-номия, великий светлый бог — покровитель моей родины, земли Насу в краю Симоцкэ! Молю вас, помогите послать стрелу в самую сердцевину этого веера, ибо если я промахнусь, то сломаю лук и покончу с собой, потому что не посмею взглянуть в лицо людям! Если угодно вам, чтобы я снова увидел родимый край, не дайте пролететь мимо моей стреле!»

И когда он открыл глаза, ветер немного стих, веер перестал трепетать, и стрелять стало удобно. Ёити достал гудящую стрелу «репу», вложил ее в лук и, что было сил натянув тетиву, со свистом спустил стрелу. И хоть был ёити невысок ростом, но стрела у него была длиной в двенадцать ладоней и три пальца, а лук — мощный. С протяжным гудением полетела стрела, так что звук разнесся над всем заливом, без промаха вонзилась под самую рукоять веера и сшибла его прочь с громким звоном. Стрела пала в море, а веер взлетел ввысь, в небо. Подхваченный порывами весеннего ветра, мгновенье-другое парил он в воздухе, сверкая в лучах заката, но в конце концов упал в воду.

Сияло вечернее солнце, алый веер с золотым кругом, увлекаемый белопенным потоком, трепетал на волнах, то всплывая, то погружаясь. Далеко в море Тайра от волнения стучали по дощатой обшивке своих судов, а на суше Минамото восхищенно шумели и стучали в колчаны в знак одобрения.

5. Боевой лук в волнах

Вдруг в ладье во весь рост поднялся пожилой воин в черном панцире с длинной алебардой на белом древке и, как видно, не в силах сдержать восторг, вызванный прекрасным зрелищем, принялся плясать на том месте, где все еще торчал шест. Ёсимори из Исэ приблизился к Ёити.

— Приказ полководца — сними его! — сказал он.

На сей раз Ёити вложил в лук простую стрелу, с силой натянул тетиву, и стрела, просвистев, поразила плясавшего прямо в голову, так что он кувырком покатился на дно ладьи. Ни звука не донеслось с моря, из стана Тайра, а Минамото опять зашумели, застучали в колчаны.

— Попал! — кричали иные; но другие говорили: — Бедняга!.. Тут, не стерпев обиды, три самурая Тайра высадились на берег.

Один держал щит, другой лук, у третьего была алебарда. Уперев щит в землю и укрывшись за ним[607] Уперев щит в землю и укрывшись за ним…  — Щит средневекового японского воина-пехотинца представлял собой деревянный четырехугольник большого размера с деревянной же подпоркой, благодаря которой щит можно было установить на земле и, укрывшись за ним, вести стрельбу. Составленные вместе, такие Щиты становились заградительным сооружением. В отличие от Щитов европейских или ближневосточных воинов, японский щит не применялся непосредственно во время сражения. Всадники щитами не пользовались., они стали звать:

— Эй, недруги, сюда!

— Скачите туда, лихие наездники, растопчите их! — приказал Ёсицунэ, и пятеро всадников — Сиро Мионоя, уроженец земли Мусаси, с братьями Тосити и Дзюро, Сиро из Ниу уроженец земли Кодзукэ, и Накацугу из Кисо, уроженец Синано, — с громким криком поскакали вперед. Из-за щита со свистом вылетела большая стрела с лакированным древком, украшенным орлиными перьями, поразила коня Дзюро Мионоя, скакавшего впереди, и вонзилась так глубоко, что ушла коню в грудь почти по самое оперение. Как падает опрокинутая ширма, так рухнул мгновенно конь, а всадник, перекинув ногу через седло, соскочил на землю и тотчас обнажил меч. Вражеский воин выскочил из-за щита и бросился на Дзюро, но тот, как видно, рассудив, что мечом не одолеешь длинную алебарду, пригнувшись, обратился в бегство, а враг пустился за ним вдогонку и уже почти настигал. Казалось, он вот-вот поразит бегущего алебардой, но нет — вместо этого, зажав алебарду под мышкой и протянув руку, он пытался ухватить Дзюро за пластины шлема, защищавшие затылок и шею. А тот бежал что есть мочи! Трижды пытался враг схватить Дзюро, и трижды это ему не удавалось, но на четвертый раз он крепко ухватил Дзюро за пластину. Дзюро вырывался, сопротивлялся и вдруг, одним взмахом короткого меча отрезав пластину в том месте, где она прикреплялась к шлему, снова пустился в бегство. Остальные четверо всадников, опасаясь, как бы не подстрелили под ними коней, не помчались на выручку, а издали следили за поединком. Наконец Дзюро подбежал к ним и, тяжко переводя дыхание, укрылся за конями товарищей. А противник бросил погоню, остановился, опираясь на алебарду, словно на посох, и, отогнув защитную пластину у шлема, громким голосом возгласил:

— Раньше вы слух обо мне слыхали, теперь воочию поглядите! Я тот, кого знают в столице даже малые дети и зовут храбрым Кагэкиё из Кадзусы! — И, назвав свое имя, он возвратился назад, к своим.

Тайра, воспрянув духом, закричали: «Не дайте подстрелить Кагэкиё! Вперед, следуйте за ним, молодцы!» — и на берег высадились еще две сотни их воинов. Загородившись длинным рядом щитов, составив их наподобие крыльев у курицы, чтобы один край щита заходил за другой, стали они звать и манить: «Эй, сюда, наступайте же, недруги!»

— Это обидно! — воскликнул Ёсицунэ и сам помчался навстречу. Впереди него скакали отец и сын Готоо, слева и справа — братья Канэко, а позади — юный Тасиро. Следом за ними с криком и воплями устремились остальные восемь десятков всадников Минамото. У Тайра не было коней, они выслали вперед рядовых воинов, привычных только к пешему строю, и теперь все эти челядинцы в страхе, как бы не растоптали их кони, поспешно попрыгали обратно в лодки.

А воины Минамото, разбросав щиты, как легкие дощечки для счета, окрыленные успехом, преследуя врага, на скаку въехали в воду, продолжая наступать и сражаться. Заехав глубоко в воду, бился и Ёсицунэ. Из вражеской ладьи высунули боевые железные вилы и уже несколько раз ударили его прямо по шлему, но вассалы Ёсицунэ мечами и алебардами всякий раз отводили вилы прочь, как вдруг — и как только могло такое случиться? — Ёсицунэ обронил в воду лук. Перегнувшись в седле, он старался хлыстом подтянуть лук поближе. «Оставьте, бросьте!» — твердили его вассалы, но он в конце концов все-таки поднял лук и, смеясь, вернулся к своим. Старшие воины осуждающе говорили:

— Досадное дело! Да урони вы сокровище, равное тысяче или даже десяти тысячам луков, разве стоит оно того, чтобы рисковать жизнью?

— Я поступил так не потому, что дорожу луком! — отвечал Ёсицунэ. — Будь у меня мощный лук, согнуть который под силу разве лишь двоим или троим людям, или такой же огромный лук, какой был у дяди моего Тамэтомо[608] …такой же огромный лук, какой был у дяди моего Тамэтамо…  — Легенда окружила имя Тамэтомо Минамото (1139–1170) славой человека необычно высокого роста и богатырской силы, его стрелы будто бы пробивали даже обшивку корабля. Участник смуты Хогэн, он был сослан на о-в Осиму, в край Идзу, причем ему перерезали сухожилия правой руки, чтобы навсегда лишить возможности стрелять из лука. В ссылке он и умер, но легенда гласит, будто ему удалось бежать оттуда на о-ва Рюкю, где он стал вождем местных племен и основал свое царство., я нарочно уронил бы его, чтоб враги подобрали… Но не хотел я, чтобы враг поднял слабенький лук и насмехался: «Глядите, вот, оказывается, каков лук у Куро Ёсицунэ, военачальника Минамото!» Это был бы позор для меня! Оттого я и готов был вернуть его ценой жизни! — И, услышав такие слова, все воины Минамото пришли в восхищение.

Меж тем стемнело, лодки Тайра уплыли далеко в море, а воины Минамото возвратились на берег и раскинули боевой стан на горах и в долах между селениями Мурэ и Такамацу. Уже трое суток они не спали; третьего дня, покинув гавань Ватанабэ, не сомкнули очей, всю ночь качаясь на бурных волнах; вчерашний день провели, сражаясь в Кацууре, заливе Победы; потом всю ночь напролет скакали верхом через горный перевал Накаяма, и наконец сегодня опять пришлось им весь день сражаться. Теперь, устав до изнеможения, уснули они мертвым сном, подложив под голову кто нарукавник панциря, кто шлем, кто колчан. Не спали только Ёсицунэ и Ёсимори из Исэ. Ёсицунэ, поднявшись на холм, глядел вдаль, высматривая, не крадется ли враг, а Ёсимори, притаившись в лощине, прислушивался, не собираются ли недруги нагрянуть внезапно ночью, и готовился прежде всего стрелять в брюхо вражеским коням.

А Тайра и впрямь хотели послать войско во главе с Норицунэ, правителем Ното, чтобы застать врага врасплох, ночью. Но пока Морицугу из Эттю и Мориката из Эми спорили о первенстве в предстоящем сражении, ночь сменилась рассветом и время было упущено понапрасну. А ведь стоило им нагрянуть, разве устояли бы Минамото? Но нет, так и не собрались Тайра в поход — еще одна роковая ошибка на пути к гибели неизбежной!

6. Битва в заливе Сидо

С рассветом корабли Тайра уплыли к заливу Сидо, в том же краю Сануки, а Ёсицунэ, отобрав из трехсот своих всадников самых отважных воинов на самых могучих конях, погнался по суше за ними следом. «Враг малочислен, — завидев его дружину, решили Тайра. — Окружим их и уничтожим!» И снова больше тысячи человек высадились на берег и с криками, воплями ударили на воинство Минамото. Как раз в это время на подмогу к Ёсицунэ подоспели две с лишним сотни всадников, еще остававшихся в Ясиме. Заметив их приближение, Тайра подумали: «О ужас, это прибыло следом все великое воинство Минамото! Если они окружат нас, мы погибли!» — и, поспешно вернувшись на корабли, опять обратились в бегство, поплыли, сами не зная куда, вверившись ветру, увлекаемые морским течением.

Весь остров Сикоку оказался под властью Ёсицунэ; на остров Кюсю Тайра податься уже не смели; и были они подобны неприкаянным душам, блуждающим после смерти по дорогам преисподней во мраке!

Сойдя с коня, Ёсицунэ произвел смотр отрубленным головам и, призвав Ёсимори из Исэ, сказал ему:

— Дэннайдзаэмон Нориёси, сын и наследник Сигэёси из Авы, ездил в край Иё, с дружиной в три тысячи всадников, дабы проучить вассала своего Митинобу Кавано, ибо тот, не вняв приказанию, не явился в Ясиму. Самого Кавано ему не удалось настичь, но вассалов его он порубил, отрезал сто пятьдесят голов и вчера возвратился назад, в Ясиму. Дошло до меня, что сегодня он прибудет в эти края. Поезжай же ему навстречу, постарайся уговорить и приведи его сюда, к нам!

Почтительно выслушал Ёсимори приказ, вскинул белый стяг, пожалованный ему Ёсицунэ, и, взяв с собой всего лишь шестнадцать всадников, надевших белые одеяния, поскакал навстречу Нориёси. Вскоре повстречал он его дружину. Всего два те разделяли волнуемые ветром алые и белые стяги.

Ёсимори отправил к Нориёси посланца, велев передать:

«Я — Ёсимори из Исэ, ближний вассал полководца Куро Ёсицунэ, военачальника Минамото, нарочно прибыл сюда, чтобы нечто тебе поведать. Не для войны, не для битвы пришли мы, сам видишь, — не надели доспехов, не взяли ни стрел, ни луков. Прикажи расступиться твоей дружине, дабы мы могли подъехать поближе!»

И расступились три тысячи всадников Нориёси и пропустили отряд Ёсимори.

Поравнял коня Ёсимори с конем Нориёси и обратился к нему с такими словами:

— Тебе, верно, уже известно, что Куро Ёсицунэ, младший брат властелина Камакуры Ёритомо, повинуясь указу государя-инока, прибыл сюда, в западные земли, чтобы разгромить Тайра. Третьего дня, в Кацууре, заливе Победы, пал в бою господин Сакурама-носкэ, твой дядя. А вчера Ёсицунэ ударил на крепость Ясиму и сжег дотла дворец и всю крепость. Князь Мунэмори с сыном взяты живыми в плен, правитель Ното сам лишил себя жизни, а все прочие вельможи Тайра либо пали в сражении, либо утонули, бросившись в море. Немногие уцелевшие убиты в сражении, в заливе Сидо… Твой отец, господин Сигэёси из Авы, добровольно сдался в плен и отдан мне под охрану. Всю минувшую ночь пребывал он в великом горе, говоря мне-. «Увы, сын мой Нориёси, ни сном ни духом не ведая, что я остался в живых, будет завтра сражаться и падет мертвый! Сколь это скорбно!» И стало мне жаль твоего отца, так жаль, что я прибыл сюда, дабы встретиться с тобой и поведать тебе эти вести. Решай же сам, как тебе поступить — либо принять бой и погибнуть, либо добровольно сдаться нам в плен и вновь свидеться с отцом… От тебя самого зависит твоя дальнейшая участь!

И на что уж прославленным храбрецом считался Нориёси, да, видно, пришел конец его военному счастью, ибо он ответил:

— Ваш рассказ точь-в-точь совпадает с тем, что я слышал! — И с этими словами снял шлем, ослабил тетиву лука и передал оружие челядинцам. А уж если так поступил сам военачальник, то и все три тысячи его воинов тоже разоружились и покорно-смиренно, пленниками, явились к Ёсицунэ под охраной всего лишь шестнадцати самураев.

— Замысел Ёсимори увенчался поистине блестящим успехом! — восхищался Ёсицунэ хитроумной уловкой своего вассала. А самурая Нориёси тут же передали Ёсимори под стражу.

— Как же мы поступим с его дружиной? — спросил Ёсицунэ, и Ёсимори ответил:

— Все они — уроженцы дальних земель, им безразлично, кого считать господином… Кто установит мир и будет править страною, тому они и будут повиноваться!

— Твоя правда, — согласился Ёсицунэ. — Так оно, наверно, и есть! — и принял все три тысячи всадников в свою дружину.

В двадцать второй день той же луны, в час Дракона, двести судов, оставшихся в бухте Ватанабэ, прибыли к берегам Ясимы во главе с Кадзихарой.

— Полководец Куро Ёсицунэ уже покорил весь остров Сикоку, — смеясь, говорили воины Ёсицунэ. — Какой толк теперь с Кадзихары и его войска! Вот уж подлинно — цветы, поднесенные, когда праздник окончен! Стоит ли после драки размахивать палкой?!

Вскоре после того, как войско Ёсицунэ выступило в поход из столицы, Нагамори, жрец храма Сумиёси явился во дворец государя-инока и через Ясуцунэ, главного казначея, доложил:

— В минувший шестнадцатый день, в час Быка, в нашем храме, в третьем приделе, внезапно послышалось гудение стрелы и постепенно затихло, устремившись в западном направлении!

Государь-инок, несказанно обрадованный этим сообщением, преподнес через жреца Нагамори великому светлому богу Сумиёси меч и много других сокровищ.

В древности, когда императрица Дзингу шла войной на корейское царство Силлу, ей сопутствовали два грозных бога из храма великой богини Аматэрасу в Исэ. Один бог стоял на носу корабля императрицы, другой — на корме, и Силлу удалось легко покорить. После возвращения в Японию первый бог избрал своей обителью уезд Сумиёси, что в краю Сэтцу; это и есть великий светлый бог Сумиёси. А второй бог явил себя в уезде Сува, в краю Синано; это великий светлый бог Сува.

Вот и теперь государь и вассалы вспоминали об этом древнем походе, и сердца их исполнились надежды на скорое одоление всех врагов трона.

7. Петушиный бой. Битва в заливе Данноура

Меж тем Ёсицунэ переправился в край Суо и соединился там со старшим братом своим Нориёри, правителем Микавы. А Тайра прибыли в край Нагато, и корабли их встали у Хикусимы, острова Отступления. Совсем недавно воины Минамото, высадившись в Кацууре, заливе Победы, одержали верх в битве у крепости Ясима; теперь, узнав, что Тайра стоят у острова Отступления, устремились вдогонку и — вот поистине удивительный перст судьбы! — встали боевым станом в Оицу заливе Погони.

Тандзо, наместник Кумано, был многократно осыпан милостями Тайра, но теперь, мгновенно позабыв об этих благодеяниях, колебался: к кому примкнуть, к Тайра иль к Минамото? В храме Новый Кумано, в Танабэ, устроил он священные пляски и песнопения, вознес молитвы, и оракул возвестил ему: «Переходи на сторону белых стягов!» Но Тандзо, все еще сомневаясь, взял семь петухов красных и семь петухов белых и устроил петушиный бой перед храмом. Ни один красный петух не одержал верх, все оказались биты. «Перехожу на сторону Минамото!» — решил Тандзо и, собрав две тысячи челядинцев, отплыл в залив Данноуру в ладьях, коих было у него больше двух сотен. На своей ладье поместил он изваяние бодхисатвы Каннон, на знамени начертал имя бога Конго-додзи. Завидев корабли Тандзо, и Тайра, и Минамото пали ниц и поклонились священному изваянию, но, когда стало ясно, что Тандзо плывет в стан Минамото, Тайра приуныли и пали духом.

Еще сто пятьдесят судов привел к Минамото житель края Иё Митинобу Кавано. Обрадовался Куро Ёсицунэ, легко стало у него на сердце. Теперь у Минамото оказалось три тысячи судов, а у Тайра — немногим более тысячи, среди них — несколько больших, какие строят в Танском государстве. У Минамото силы прибыло, у Тайра — убыло.

В двадцать четвертый день третьей луны 2-го года Гэнряку решено было начать битву между Тайра и Минамото у заставы Ака-ма, близ Модзи, что в краю Будзэн. Перестрелку назначили на час Зайца. В этот день вышла ссора между своими — Куро Ёсицунэ и Кагэтоки Кадзихарой.

Кадзихара обратился к Ёсицунэ:

— Первенство в нынешней битве поручите мне, Кагэтоки!

— Да, если б здесь не было меня, Ёсицунэ! — отвечал ему Ёсицунэ.

— Но ведь вы — сёгун, главный военачальник! — сказал Кадзихара.

— И в мыслях не держу считать себя таковым! — отвечал Ёсицунэ. — Властелин Камакуры — вот кто подлинный и великий сёгун! А я, Ёсицунэ, всего лишь исполняю его веления и потому равен всем прочим воинам-самураям, не более!

Тогда Кадзихара, разочарованный в стремлении быть первым, прошептал:

— Нет, сей господин по самой своей природе не способен возглавлять самураев!

Слова эти донеслись до слуха Ёсицунэ.

— Вот первейший глупец Японии! — воскликнул он и уже схватился за рукоять меча.

— Нет у меня господина, кроме властелина Камакуры! — вымолвил Кадзихара и тоже протянул руку к мечу, а его сыновья — старший, Кагэсуэ, второй, Кагэтака, и третий, Кагэиэ, — подбежали к отцу и стали с ним рядом. Увидев гнев Ёсицунэ, его вассалы — Таданобу Ёсимори, Хироцуна, Гэндзо, Таро Кумаи, Мусасибо Бэнкэй и другие, каждый из коих был равен тысяче, — окружив Кадзихару, угрожающе надвинулись на него, готовые в любое мгновение поразить его насмерть. Но тут к Ёсицунэ подошел самурай Ёсидзуми, а Санэхира Дои удержал за руку Кадзихару, и оба с мольбой сказали:

— Нам предстоит огромной важности дело! Ссора между своими пойдет лишь на пользу Тайра! А когда об этом узнает властитель Камакуры, несдобровать вам обоим! — И, услышав эти слова, Ёсицунэ утих, и Кадзихаре не удалось на него напасть. Но люди говорили потом, что с этого часа он возненавидел Ёсицунэ, оклеветал его и в конце концов погубил.

Тридцать с лишним те разделяло боевые корабли Тайра и Минамото. Морские течения бушуют в проливе Модзи, и тщетны были все усилия Минамото — как они ни старались, их ладьи сносило течением, суда же Тайра, напротив, неслись вперед, увлекаемые потоком.

Кадзихара повел свою ладью ближе к берегу, чтобы избежать волн, бурливших в открытом море, и, когда вражеский корабль мчался мимо, зацепил его боевыми вилами. Затем отец с сыновьями и десятка полтора их вассалов перескочили на судно Тайра и, обнажив мечи, принялись что было мочи косить всех и вся, от носа и до кормы; возвратились они на свой корабль со множеством снятых голов, за что и были занесены первыми в список отличившихся в битве.

Но вот сблизились ладьи Тайра и Минамото, и грянул боевой клич, столь мощный, что вверху донесся он, казалось, до обители бога Брахмы, а внизу встрепенулись, зашумели в испуге боги морей — драконы! Князь Томомори вышел на палубу корабля и громким голосом возгласил:

— Сегодняшняя битва решает все! Воины, не помышляйте об отступлении! Знайте, даже самый прославленный полководец, равного которому не сыщешь ни в нашей стране Японии, ни в Индии, ни в Китае, бессилен, если пришел конец его счастью! Но честь превыше всего и всего нам дороже! Прочь малодушие, не выкажем слабости перед восточными дикарями! Будем биться, не щадя жизни! Вот и все, о чем я хотел сказать вам! — И когда он закончил, стоявший рядом Кагэцунэ из Хиды воскликнул:

— Воины, внимайте и повинуйтесь!

Тут выступил вперед Кагэкиё из Кадзусы.

— Люди востока искусны в конном сражении, но к морскому бою они не привычны, да и когда им было этому научиться! — сказал он. — Они подобны рыбам, что забрались на дерево! Мы перебьем их поодиночке, всех до единого, и сбросим в море!

А Морицуги из Эттю сказал:

— Прежде всего надо схватиться с Куро Ёсицунэ, их полководцем! Куро лицом бел, ростом мал, зубы торчат вперед — по этим признакам можно его узнать. Вот только кафтан и панцирь он то и дело меняет, так что отыскать его будет, пожалуй, не так-то просто!

— Каким бы храбрым он ни был, — опять сказал Кагэкиё, — на что он способен, этот молокосос-коротышка! Зажать его под мышкой, только и всего, да и утопить в море!

Отдав приказание, князь Томомори предстал перед братом своим Мунэмори.

— Сегодня все самураи полны боевого духа, — сказал он. — Но Сигэёси из Авы, сдается мне, замыслил измену. Надо снести ему голову с плеч долой!

— Но как же рубить голову без явных доказательств измены? — ответил князь Мунэмори. — К тому же он давно верой и правдой служит нашему дому… Эй, позвать сюда Сигэёси! — приказал он, и Сигэёси, в темно-пурпурном кафтане и красном панцире, склонившись, предстал перед князем.

— Скажи, Сигэёси, ты по-прежнему верен нам сердцем? Ты необычно мрачен сегодня! Прикажи отважно биться своим воинам, уроженцам Сикоку! Что с тобой, отчего ты так унываешь? — спросил князь Мунэмори.

— С чего бы мне унывать? — отвечал Сигэёси и удалился, не прибавив больше ни слова.

«Проклятие, надо отсечь ему голову!» — подумал князь Томомори и, стиснув рукоять меча так сильно, словно собирался ее расплющить, устремил пристальный взгляд на князя Мунэмори, но тот так и не дал своего позволения, и князь Томомори не смог ничего поделать.

Свою тысячу кораблей Тайра разделили на три отряда. Первым двинулся Хидэто из Ямаги с отрядом в пятьсот судов. За ним плыли воины клана Мацуры, у них было свыше трехсот судов, и вслед за ними — вельможи Тайра, они вели двести с лишним судов. Хидэто из Ямаги славился как лучший стрелок во всех девяти землях острова Кюсю. Его вассалы, хотя и уступали в меткости господину, стреляли тоже весьма искусно. Выстроившись плечом к плечу на носу и на корме своих кораблей, они разом выпустили пять сотен стрел по ладьям Минамото.

У Минамото было три тысячи кораблей. Казалось бы, преимущество на их стороне. Но стреляли они беспорядочно, стрелы летели со всех сторон, и непонятно было, где находятся их отборные воины. Военачальник Куро Ёсицунэ наступал в числе первых. Но стрелы Тайра летели так густо, что ни щит, ни панцирь не могли служить надежной защитой.

— Мы побеждаем! — решили Тайра, ударили на радостях в барабаны и разразились ликующим, боевым кличем.

8. Дальние стрелы

Ёсимори из Вады, самурай Минамото, не взошел на корабль, а остановил коня на берегу, у самой кромки воды, снял шлем, передал его челядинцу и, привстав на стременах, с силой натягивая тетиву лука, так метко посылал стрелу за стрелой, что в пределах трех те ни разу не промахнулся. Одна из его стрел полетела особенно далеко, и он стал звать и кричать: «Эй, верните-ка мне эту стрелу!»

Князь Томомори приказал подать стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в тринадцать ладоней и два пальца[609] …длиной в тринадцать ладоней и два пальца…  — Длину стрелы измеряли шириной ладони и шириной сложенных вместе пальцев — одного, двух, трех, четырех., с некрашеным древком, украшена черно-белыми журавлиными и лебедиными перьями вперемешку, а на древке, на расстоянии примерно кулака от стального острия, лаком сделана надпись: «Ёсимори из Вады».

Много превосходных стрелков было среди воинов Тайра, но все же лишь немногие смогли бы послать стрелу на столь дальнее расстояние… Наконец призвали Тикакиё из Нии, жителя земли Иё, и вручили ему эту стрелу, чтобы он отправил ее обратно. Ему тоже пришлось стрелять на дальнее расстояние, ибо ладья, на которой он находился, отстояла от берега больше чем на три те. Тем не менее посланная им стрела глубоко вонзилась в предплечье самурая Исиды из дружины Миуры, который стоял даже дальше на добрый тан, чем Есимори из Вады. При виде этого остальные дружинники подняли Ёсимори на смех:

— Ёсимори из Вады думал, что никто не сможет выстрелить дальше него, и глядите, как осрамился!

Услышав эти насмешки, раздосадованный Ёсимори въехал в маленькой лодке в расположение кораблей Тайра и стрелял там без передышки, многих убив и ранив.

Тайра тоже послали стрелу на корабль Минамото, на котором плыл Ёсицунэ, и, так же, как Вада, стали звать и кричать: «Эй, верните-ка нам эту стрелу!» Ёсицунэ велел вытащить стрелу, взглянул и увидел, что была она длиной в четырнадцать ладоней и три пальца, с некрашеным древком, окаймлена перьями фазана, а надпись гласила: «Тикакиё из Нии, житель земли Иё».

Ёсицунэ призвал Санэмото Готоо.

— Есть ли кто-нибудь в нашем войске, кто смог бы возвратить эту стрелу назад, на корабль Тайра? — спросил он.

— Самый могучий стрелок — Ёити из Асари, он из тех отпрысков Минамото, что живут в краю Каи!

— Если так, позвать его! — приказал Ёсицунэ, и Ёити из Асари явился.

— Эту стрелу прислали нам Тайра с моря, — сказал Ёсицунэ, — и теперь призывают вернуть ее… Сможешь ли ты выстрелить на такое дальнее расстояние?

— Пожалуйте мне эту стрелу, я взгляну! — сказал ёити и, помяв ее кончиками пальцев, промолвил: — Древко у этой стрелы несколько слабовато, да и коротковата эта стрела… Если уж стрелять, так у меня есть на случай стрелы не хуже! — С этими словами взял он свой лук длиной в девять сяку, вложил стрелу длиной в пятнадцать ладоней с лакированным древком и с силой натянул тетиву. Со свистом вылетела стрела, пронеслась больше четырех те, вонзилась в грудь Тикакиё и свалила его на дно ладьи. Остался ли он в живых или умер — за дальностью расстояния разглядеть было невозможно. Да, недаром слыл могучим стрелком этот ёити из Асари, с расстояния в два те без промаха попадал он в бегущего оленя!

Закончилась перестрелка, и теперь Тайра и Минамото, с криками, с воплями ринулись в бой, не щадя собственной жизни. Казалось, ни одна из сторон не уступает друг другу. Но на стороне Тайра находились три священные императорские регалии и сам император, украшенный всеми Десятью добродетелями, и потому сомнительно было, чтобы Минамото удалось одержать верх. Но как раз в то время, когда Минамото уже готовы были усомниться в своей победе, все увидали, что в воздухе плывет нечто похожее на белое облако. Оказалось, однако, что то не облако, а летящий по воздуху белый стяг, не имевший владельца. Спустившись с неба, стяг парил над кораблем Минамото, почти коснувшись шеста на носу.

— Это знамение Хатимана, великого бодхисатвы! — возликовал Ёсицунэ, вымыл руки, ополоснул рот, поклонился белому стягу, и все его самураи последовали его примеру.

И еще было знамение: великое множество морских свиней — рыб-дельфинов, внезапно появившись возле кораблей Минамото, поплыли в сторону Тайра. Увидев их, князь Мунэмори призвал ученого мудреца Харунобу Абэ, ведавшего законы Инь-Ян.

— Морские свиньи обычно плывут стадами, но столь огромного стада мне еще ни разу видеть не доводилось… Погадай же, что сие предвещает?

И Харунобу ответил:

— Если дельфины повернут вспять, Минамото погибнут, но если они поплывут вперед, под днищами наших судов, тогда нам угрожает опасность. — И не успел он договорить эти слова, как все дельфины дружно пронеслись под днищами судов Тайра, и Харунобу воскликнул:

— Свершилось!.. Решена судьба Поднебесной!

Сигэёси из Авы все последних три года служил Тайра верой и правдой, неоднократно бился, не щадя жизни, в сражениях, но когда сын и наследник его Нориёси очутился живым в плену, Сигэёси в сердце своем мгновенно изменил Тайра и перешел на сторону Минамото.

У Тайра был хитроумный замысел: императора и всех знатных вельмож поместить на простые суда, а рядовых бойцов — на большой корабль, какие строят в Танских пределах, и, когда воины Минамото яростно набросятся на этот большой корабль, — окружить их и перебить. Но после измены Сигэёси, Минамото, не обращая ни малейшего внимания на танское судно, рвались только к простому кораблю, где, кроме императора, находился также сам глава рода Тайра, князь Мунэмори, в доспехах простого самурая. И в тысячный раз сокрушался и досадовал князь Томомори: «Проклятие! Надо было зарубить этого негодяя Сигэёси!» Но поздно — уже ничем нельзя было помочь беде.

Тем временем все самураи, уроженцы островов Сикоку и Кюсю, отвернулись от Тайра и перекинулись на сторону Минамото. Воины, еще мгновенье назад, плечом к плечу сражавшиеся в едином строю, теперь обращали стрелы против прежнего господина, обнажали меч против прежнего повелителя. Тщетны были усилия Тайра выйти на берег — бурные волны преграждали им путь к спасению; напрасны попытки пристать к противоположному берегу — там уже поджидали наготове враги, дружно обратив против них свои боевые луки. По всему было видно, что сегодня приходит конец борьбе между Тайра и Минамото за владычество в государстве.

9. Гибель малолетнего государя

Уже воины Минамото перепрыгнули на корабли Тайра. Уже кормчие и гребцы, убитые, лежали на дне судов, застреленные, порубленные, и некому было направить ход кораблей. Князь Томомори в маленькой лодке переправился на корабль, где пребывал император Антоку.

— Час нашей гибели наступил, — сказал он, — уберите, сбросьте в море все, что нечисто и оскорбительно для взора! — с этими словами он носился по судну, от носа и до кормы, убирая, сметая грязь, самолично наводя чистоту.

— Господин Тюнагон, как идет битва? — наперебой приступили к нему с расспросами дамы.

Громко засмеялся им в ответ Томомори.

— Скоро вы собственными очами узрите доблестных самураев востока!

— Как можете вы насмехаться над нами в такое время? — воскликнули дамы, стеная и плача в голос.

Госпожа Ниидоно давно уже в душе приняла решение. Переодевшись в темные траурные одежды и высоко подобрав край хакама из крученого шелка, она зажала под мышкой ларец со священной яшмой, опоясалась священным мечом, взяла на руки малолетнего императора Антоку и сказала:

— Я всего лишь женщина, но в руки врагам не дамся! И не разлучусь с государем! Не медлите, следуйте за мной все, кто решился!

Императору Антоку исполнилось восемь лет, но на вид он казался гораздо старше. Черные прекрасные волосы ниспадали у него ниже плеч. Он был так хорош собой, что, казалось, красота его, как сияние, озаряет все вокруг.

— Куда ты ведешь меня? — удивленно спросил он, и Ниидоно, утерев слезы, отвечала юному государю:

— Как, разве вам еще неведомо, государь? В прежней жизни вы соблюдали все Десять заветов Будды и в награду за добродетель стали в новом рождении императором, повелителем десяти тысяч колесниц! Но теперь злая карма разрушила ваше счастье. Сперва обратитесь к восходу и проститесь с храмом Великой богини в Исэ, а затем, обратившись к закату, прочитайте в сердце своем молитву Будде, дабы встретил он вас в Чистой земле, обители райской! Страна наша — убогий край, подобный рассыпанным зернам проса, юдоль печали, плохое, скверное место! А я отведу вас в прекрасный край, что зовется Чистой землей, обителью райской, где вечно царит великая радость! — так говорила она, а сама заливалась слезами.

Государь, в переливчато-зеленой одежде, с разделенными на прямой ряд, завязанными на ушах волосами, обливаясь слезами, сложил вместе прелестные маленькие ладони, поклонился сперва восходу, простился с храмом богини в Исэ, потом, обратившись к закату, прочел молитву, и тогда Ниидоно, стараясь его утешить, сказала:

— Там, на дне, под волнами, мы найдем другую столицу! — и вместе с государем погрузилась в морскую пучину.

О горе! Ветер бренности веет в нашем мире непостоянства; под его дуновением мгновенно осыпался благоуханный цветок!

О скорбь! Волны злобы бушуют в греховной нашей юдоли, где жизнь и смерть во власти неумолимого рока; мгновенно поглотили они священную императорскую особу!

Дворцом Долголетия называли его чертоги, дабы жил он там долго-долго; вратами Юности назвали ворота и написали на них:

«Да не войдет сюда старость!» Еще и десяти лет не исполнилось государю, а он уже погрузился на дно морское! Словами не описать, сколь непрочной, сколь бренной оказалась его участь, судившая ему родиться для трона! Дракон, обитающий в поднебесье, вмиг обратился в рыбу, жительницу морских глубин!

Некогда, окруженный вельможами и министрами, обитал юный государь во дворце, подобном высокому терему Брахмы или замку Радости Индры, повелевая бесчисленными родичами, близкими и далекими, а ныне в одно мгновение лишился жизни, бросившись с корабля в глубокие волны. О скорбная, скорбная участь!

10. Гибель правителя Ното

Государыня Кэнрэймонъин опустила за ворот с правой стороны каменную грелку, с левой стороны — тяжелый прибор для туши, и бросилась в море, но воин Муцуру из дружины Ватанабэ подцепил ее боевыми вилами за длинные волосы и вытащил из воды, хотя и не ведал, кто перед ним.

— О святотатство, ведь это императрица! — наперебой закричали дамы. О пленнице доложили Ёсицунэ и поспешно переправили ее на главный корабль. Госпожа Дайнагонноскэ, супруга князя Сигэхиры, тоже хотела броситься в море вместе с драгоценным китайским ларцом, в котором хранилось священное зерцало, но стрела пригвоздила подол ее длинного одеяния к краю судна. Споткнувшись, она упала, и тут ее схватили воины Минамото. Самураи сбили замок со священного ларца и уже хотели было приподнять крышку, но в тот же миг в глазах у них потемнело, и кровь хлынула носом.

— Это священное зерцало! — воскликнул пленный дайнагон Токитада, — Простым смертным не дано его лицезреть! — И, услышав эти слова, все самураи попятились, объятые страхом. Тогда Ёсицунэ, переговорив с дайнагоном, снова завернул ящичек в ткань, как и был он завернут прежде.

Тем временем братья покойного Правителя-инока — Норимори, Тюнагон у Ворот, и Цунэмори, глава Ведомства построек, — поверх панциря навесили каждый по тяжелому якорю и, взявшись за руки, бросились в море. Сыновья покойного князя Сигэмори Комацу, Сукэмори и Аримори с двоюродным братом Юкимори, взявшись за руки, тоже все вместе погрузились в пучину.

Так поступали многие, но князь Мунэмори с сыном неподвижно стояли у края судна, растерянно озираясь по сторонам, и непохоже было, чтобы они решились топиться… Тогда самураи, не в силах сдержать негодования, пробежав мимо, как будто нечаянно столкнули князя Мунэмори в воду. Увидев это, его сын Киёмунэ тотчас же сам прыгнул в море. Все другие тонули, ибо поверх тяжелых доспехов взваливали на себя еще какой-нибудь груз или прижимали к груди какой-нибудь тяжелый предмет, но князь Мунэмори с сыном не последовали примеру других и к тому же оба превосходно умели плавать и потому не ушли под воду. «Я утоплюсь, если Киёмунэ утонет, — думал князь Мунэмори, — а если он спасется, спасусь и я!» А Киёмунэ, в свой черед, думал: «Я утоплюсь, если отец утонет, но если он останется жив, останусь в живых и я!» Так, глядя друг на друга, плавали они по волнам, а тем временем Ёсимори из Исэ в маленьком челноке подплыл к ним вплотную и, первым подцепив вилами Киёмунэ, вытащил его из воды. Увидев это, князь Мунэмори уж тем паче не решился пойти ко дну и точно так же очутился в плену живым.

Молочный брат его, Акацунэ из Хиды, подплыв в челноке к кораблю Ёсимори, перепрыгнул на палубу и, обнажив меч, бросился к Ёсимори, воскликнув:

— Кто дерзнул пленить моего господина?!

Казалось, Ёсимори угрожает неминуемая гибель, но в этот миг его паж вклинился между противниками, стараясь защитить господина. Взмах меча Акацунэ — и надвое раскололся шлем пажа! Второй удар — и слетела с плеч его голова! И снова смерть нависла над Ёсимори, но тут засвистела стрела, пущенная с соседнего судна самураем Тикацуной Хори, вонзилась в Акацунэ, угодив ему под шлем, в голову. Пошатнулся Акацунэ… В тот же миг с соседнего судна перепрыгнул на корабль Ёсимори самурай Ятаро Хори, схватился с Акацунэ, сбил его с ног, а вассал Хори, перепрыгнув следом за господином, приподнял защитную пластину панциря Акацунэ и дважды поразил его мечом. Славился силой Акацунэ из Хиды, да, видно, пришел конец его счастью — тяжко раненный, окруженный многочисленными врагами, он в конце концов пал мертвый. А князь Мунэмори — что испытал он, видя, как у него на глазах убивают молочного брата?

Никто не решался выйти против стрел Норицунэ, правителя земли Ното. Но вот расстрелял он все свои стрелы и, верно, решив, что настал его смертный час, облачился в красный парчовый кафтан и в панцирь, скрепленный узорным китайским шнуром, обнажил грозный, могучий меч, вытащил из ножен секиру на длинном древке белого цвета и с оружием в обеих руках с такой силой косил врагов вокруг себя, что подступить к нему никто не решался. Многих он перебил! Но тут князь Томомори прислал к нему человека, велев сказать:

— Правитель Ното, не греши понапрасну! Разве достоин тебя такой противник?

«Ясно, он велит мне схватиться с самим Ёсицунэ!» — понял правитель Ното, перехватил оружие поудобнее, перепрыгнул на вражеский корабль и продолжал биться, испуская крики и вопли. Но ни разу не видев ранее Ёсицунэ, он не знал его в лицо и, заметив воина в нарядных доспехах, гонялся за ним, принимая за Ёсицунэ.

Ёсицунэ понял, что правитель Ното ищет с ним встречи, и готов был принять его вызов, но в пылу сражения они разминулись, и ему все не удавалось схватиться с правителем Ното. Но вдруг правитель Ното каким-то чудом перепрыгнул на корабль, на котором находился Ёсицунэ, и, заметив его, бросился на него с мечом. Однако Ёсицунэ — уж не потому ли, что опасался не совладать с правителем Ното? — зажал под мышкой секиру на длинном древке и одним прыжком ловко перепрыгнул на соседнее судно. Правитель же Ното, может быть, оттого, что не отличался таким проворством, не стал преследовать Ёсицунэ и даже не пытался прыгнуть ему вдогонку.

«Конец!» — решил он, бросил меч и секиру в море, сорвал с головы шлем, швырнул его прочь, сбросил доспехи, остался в одном лишь легком нагрудном панцире и остановился, широко раскинув руки в стороны.

Так стоял он как вкопанный, с распростертыми вширь руками, с беспорядочно спутанными волосами, подавляя все кругом грозным видом. Словами не описать, как страшен был он в эти мгновения!

И воскликнул тут Норицунэ, правитель Ното, громовым голосом:

— Подходите, кто считает себя могучим и храбрым, схватитесь с Норицунэ и попробуйте взять его в плен живым! Охота мне съездить в Камакуру, повидаться там с Ёритомо, перекинуться с ним словечком! Подходите же, подходите! — так кричал он, но приблизиться к нему никто не решался.

Был тут некий Санэмицу из Аки, сын Санэясу, правителя уезда Аки, что в краю Тоса, храбрец, равный силой тридцати самураям, а с ним — один из его вассалов, не уступавший силой своему господину, и младший брат Дзиро, тоже могучий воин. Бросив взгляд на правителя Ното, сказал тут сей Санэмицу:

— Какой бы ни был силач, хоть сам дьявол ростом в десяток дзё, неужели мы не одолеем его, если набросимся все втроем? — С этими словами господин и вассалы сели втроем в маленький челн, поравнялись с судном, на котором стоял правитель Ното, с криком перепрыгнули туда и, обнажив мечи, накренив защитные пластины у шлемов, дружно двинулись прямо на него. Но правитель Ното даже не дрогнул; как только вассал Санэмицу, подступивший первым, коснулся его краешком панциря, он пинком ноги свалил его и сбросил в море. Потом зажал Санэмицу, наступавшего следом, под правой рукой, его младшего брата Дзиро — под левой, стиснул обоих что было силы и, воскликнув: «Так ступайте ж вы оба со мною вместе на гору Смерти!» — со всего размаха прыгнул с корабля в воду, тяжко рухнув в морскую пучину, двадцати шести лет от роду.

11. Священное зерцало в столице

И сказал тогда князь Томомори:

— Все, что рок судил мне увидеть, ныне увидал я сполна! Настало время покончить с жизнью! — и, обратившись к молочному брату своему Иэнаге, спросил: — Помнишь ли давнишний уговор наш? Ты ему по-прежнему верен?

— Разумеется! — отвечал Иэнага.

Он помог князю надеть один панцирь поверх другого, облачился и сам в тяжелые двойные доспехи, и, взявшись за руки, они вместе бросились в море. Увидев это, более двадцати самураев, вассалов Тайра, не желая покидать господина, взявшись за руки, тоже погрузились вслед за ним в волны. Только Морицуги из Эттю, Тадамицу из Кадзусы, Кагэкиё и Сиробёэ — неизвестно, когда и как? — сумели бежать и скрыться.

О скорбный вид! Алые знамена, алые стяги, брошенные, изорванные, плавали в море, как багряные кленовые листья, что устилают воды реки Тацута, сорванные порывами бури. Алым цветом окрасились белопенные волны, набегающие на берег. Опустевшие судна, потерявшие кормчих, гонимые ветром, увлекаемые течением, качались на волнах и уносились в неведомые морские дали…

Были взяты живыми в плен — князь Мунэмори, его старший сын и наследник Киёмунэ, дайнагон Токитада, его сын Токидзанэ, главный казначей Нобумото, чиновник Военного ведомства Масаакира и восьмилетний отрок Ёсимунэ, младший сын князя Мунэмори, а из лиц духовного звания — епископ Сэнсин, управитель храмов Торжества Веры, Ноэн, тюнагон Тюкай и преподобный Юэн. Из самураев в плен попали Гэндаю Суэсада, Моридзуми из Сэтцу, а также Сигэёси из Авы с сыном Нориёси и другие — всего тридцать восемь воинов-самураев. Таканао Кикути и Танэнао Харада вместе с вассалами сами добровольно сдались в плен еще до сражения. Из женщин в плену оказалась государыня-мать Кэнрэймонъин, а также супруги вельмож Мотомити и Канэмасы, князей Сигэхиры, Токитады и Томомори — общим числом сорок три дамы.

Шла к концу третья луна 2-го года Гэнряку, весна была на исходе — злосчастная весна злосчастного года, когда сам император погрузился на дно морское, когда игралищем волн стали его вельможи всех ста самых высоких рангов! Когда Мать страны и ее придворные дамы очутились во власти восточных варваров, западных дикарей, а их верные слуги превратились в пленников воинственных восточных дружин! Не в парчовом наряде, как Чжу Майчэн, а в одеждах печали возвращались они теперь в родные края, и женщины, охваченные скорбью, вспоминали, как горевала красавица Ван Чжаоцзюнь[610] …вспоминали, как горевала красавица Ван Чжаоцзюнь…  — Ван Чжаоцзюнь, одна из обитательниц гарема ханьского императора Юань-ди (годы правления — 48–32 до н. э.), гордая своей красотой, не пожелала подкупить художника, писавшего портреты придворных дам, и тот, рассерженный, изобразил ее некрасивой. Когда же по условиям перемирия с сюнну (гуннами) ханьский двор обязался прислать предводителю гуннов китайскую красавицу, решено было отправить самую невзрачную. Выбор, производившийся по портретам, естественно, пал на Ван Чжаоцзюнь. Император Юань-ди, впервые увидев живую Вань Чжаоцзюнь, был поражен ее красотой и сожалел о своем решении, но отменить было уже нельзя, и Ван Чжаоцзюнь отправили к гуннам, где она оставалась до самой смерти, оплакивая свою судьбу. Судьба Ван Чжаоцзюнь неоднократно служила темой литературных произведений различных жанров., когда ее против воли увозили в страну варваров сюнну…

В третий день четвертой луны Куро Ёсицунэ отрядил в столицу самурая Гэмпати Хироцуну с донесением во дворец государя-инока:

«Двадцать четвертого дня минувшей третьей луны у заставы Модзи, что в краю Будзэн, и у заставы Акама, в заливе Данноура, в краю Нагато, было сражение, в коем мы нанесли дому Тайра окончательное и полное поражение и благополучно вернули священные императорские регалии».

Как только разнеслась эта весть, весь дворец пришел в волнение. Хироцуну позвали во внутренний двор, и государь-инок подробно расспросил его о ходе сражения. На радостях пожаловали Хироцуне новый высокий ранг офицера Левой придворной стражи. В пятый день той же луны государь-инок отправил на запад придворного Нобумото, повелев: «Поезжай, догляди, точно ли удалось вернуть священное зерцало целым и невредимым?» Тотчас же дали Нобумото коня из дворцовой конюшни, и он, даже не заходя домой, пустился в дорогу, поспешал, нахлестывая коня, держа путь на закат.

В четырнадцатый день той же луны Куро Ёсицунэ вместе с пленными Тайра, мужчинами и женщинами, прибыл по дороге в столицу в край Харима, в бухту Акаси.

Недаром славится красотой эта бухта! По мере того как сгущалась ночная тьма, луна на небе засияла так ярко, как в других краях сияет лишь осенней порой.

— Когда в прошлом году мы проезжали эти места, кто мог думать, что нас постигнет столь злая участь? — горевали женщины, проливая украдкой слезы.

Супруга дайнагона Токитады, госпожа Соцуноскэ, устремив взор в небеса и предаваясь бесконечным воспоминаниям, в слезах сложила:

Впитавшая слезы, искрится парча рукавов в сиянии лунном…

О дворце в заоблачных далях ты, луна, поведай сегодня!

Увы, неизменно сияет на небе луна —

с веранды дворцовой когда-то и я любовалась луною в заоблачных далях!..

А супруга князя Сигэхиры, госпожа Дайнагонноскэ, сложила:

Я сном бесприютным под вечер забудусь

в пути близ бухты Акаси,

и ночлег разделит со мной

в море дремлющая луна…

— Как у них, должно быть, тяжко на сердце! Как тоскуют они о былом! — всей душой сострадал женщинам Ёсицунэ, ибо хоть был он суровый воин, но сердце имел отзывчивое.

Когда стало известно, что священное зерцало и священная яшма в двадцать пятый день той же луны прибудут в Тобу, государь-инок отправил туда придворных во главе с тюнагоном Цунэфусой и отряд самураев во главе с Ёриканэ, дабы встретить и принять священные регалии.

Того же числа, около полуночи, священное зерцало и ларец с яшмой водворили в помещение Государственного совета. Священный меч погиб безвозвратно, но ларец с яшмой не утонул и плавал по волнам в море. Передают, что заметил и подобрал его самурай Цунэхару из Катаоки.

12. Меч[611]История меча, одной из регалий японского императорского дома, представляет собой изложение древнего мифа, впервые записанного в «Летописи древних дел» (яп. «Кодзики», 712 г., ч. I, «Эра богов», цикл мифов о боге Сусаноо).

Начиная с эры богов, три священных меча передавались из поколения в поколение в нашей стране — меч Десять Дланей, Небесный Быстросекущий меч и меч Коситрава. Меч Десять Дланей хранится в краю Ямато в храме Исо-но-Камифуру; Небесный Быстросекущий меч покоится, говорят, в краю Овари, в храме Ацута. А меч Коситрава сберегают во дворце императора. Это и есть тот драгоценный меч, о котором ведется речь.

Вот как появился сей меч на свет: в древние времена, когда бог Сусаноо строил терем в селении Сага, что в краю Идзумо, в небе над его головой постоянно клубились многоцветные облака, и, взглянув на них, бог сложил песню:

Вздымаются тучи

клубами, гряда над грядою —

как тучи высокий,

я в Идзумо терем построю,

я терем для милой построю!

Эта песня считается началом всей поэзии танка. По этой же причине, говорят, зовется тот край Идзумо, сиречь Клубы Облаков.

В те далекие времена бог спустился с небес к истокам речки Хи, что течет в краю Идзумо; там повстречалась ему супружеская чета; то были местные боги — Асинадзути и Тэнадзути, и с ними красавица дочь, дева Инада. Все трое обливались слезами. «Отчего вы плачете?» — спросил бог Сусаноо, и они отвечали:

— Было у нас восемь дочерей. Всех пожрал змей-дракон. Осталась последняя дочь, но ее тоже скоро проглотит змей. У этого змея восемь голов, восемь хвостов, туловище ползет-тянется через восемь гор, восемь долин, спина поросла дремучим лесом, травой диковинной… Лет сему змею, наверное, больше тысячи, глаза сверкают, как солнце или луна! Каждый год он пожирает людей. На горе детям, пожирает родителей, на горе родителям, поедает детей. Стон и плач стоит по всей деревне, и к югу, и к северу!

Пожалел их бог Сусаноо, превратил девушку в частый гребень, воткнул-спрятал гребень у себя в волосах, потом налил сакэ в восемь бочонков, изваял статую красивой девицы и водрузил ту статую на высоком холме так, чтобы тень от изваяния отражалась в бочонках сакэ. Змей принял тень за человека, выпил все вино без остатка, захмелел и, пьяный, уснул. Тогда бог Сусаноо обнажил висевший у пояса меч Десять Дланей и изрубил змея в мелкие куски. Только один из хвостов никак не удалось ему разрубить. Бог удивился, рассек хвост вдоль, глядь, — а там спрятан чудесный меч! Взял он тот меч и преподнес великой богине Аматэрасу, Озаряющей Небо.

— В давние времена обронила я этот меч на равнине Высокого Неба! — сказала богиня.

Пока меч находился в хвосте у змея, густые тучи постоянно клубились в небе, поэтому назвали его Небесным мечом Клубящихся Облаков. Богиня хранила его, как сокровище, в своем Небесном дворце. Впоследствии, когда она послала на землю своего правнука, дабы правил он Срединным царством Обильных Тростников и Тучных Колосьев, она вручила ему сей меч вместе со священным зерцалом.

Вплоть до царствования девятого императора, микадо Кайки, оба священных предмета хранились вместе, в одном и том же дворце, но в правление десятого микадо Сюдзина, когда, в благоговейном трепете перед величием богини, перенесли ее обитель в новый храм, воздвигнутый в Касануи, в краю Ямато, меч тоже поместили в ее святилище. Для дворца же изготовили новый меч, взамен прежнего, дабы стал он талисманом-хранителем императорского дома. Священной силой своей новый меч ничуть не уступал прежнему.

На протяжении трех царствований, от микадо Сюдзина до микадо Кэйко, Небесный меч Клубящихся Облаков хранился у священного алтаря великой богини Аматэрасу. Но случилось так, что на сороковом году правления микадо Кэйко взбунтовались варвары на востоке. У императора был сын, Ямато Такэру превосходивший всех могучей силой и твердым духом. На него и пал выбор возглавить войско, посланное в Адзуму, восточные земли, на усмирение варваров. Прежде чем выступить в поход, пришел он проститься в храм великой богини. И тут младшая сестра его, принцесса Ицуки, жрица, вручила ему меч и сказала: «Береги сей меч, не забывай почитать его!» Сама великая богиня повелела ей дать такой наказ брату и вручить ему меч.

Когда Ямато Такэру достиг земли Суруга, тамошние жители — а были они злодеи! — сказали:

— В наших краях много оленей. Поезжай на охоту, отдохни, позабавься!

Обманом заманив его на равнину, пустили они огонь по траве и уже готовы были сжечь-погубить, до смерти уморить Ямато Такэру, но тот обнажил меч, висевший у пояса, и скосил траву. Там, куда обращал он лезвие своего меча, трава исчезала на целый ри! Потом он, в свой черед, пустил в поле огонь, ветер тотчас понес пламя на варваров-чужеземцев, и все злодеи, сколько их было, сгорели в огне. С тех пор и прозвали сей меч — Коситрава. А Ямато Такэру с боями продолжал идти на восток все дальше и дальше и за три года повсюду усмирил и изничтожил бунтовщиков. По всем краям и землям привел он к повиновению шайки злодеев и наконец повернул обратно, но в пути занемог и в окрестностях Ануты, в краю Овари, в седьмую луну в конце концов скончался тридцати лет от роду. О чудо! — душа его вознеслась к небу, превратившись в белую птицу! Варваров эбису[612] Варваров эбису, взятых живыми в плен…  — Эбису — японское название народов айну и племен, обитавших на северо-востоке Японии. Люди из племени эбису считались дикарями, варварами., взятых живыми в плен, представил императору сын покойного, Такэхико, а меч Коситраву поместили на сохранение в храм Ацута.

В седьмой год правления императора Тэнти монах Доге из корейского царства Силлы похитил сей меч, задумав приобщить его к сокровищам своего государства. Спрятав меч на корабле, он уже отчалил от берега, но внезапно поднялся ветер, разбушевались волны, и корабль готов был пойти ко дну. Тут понял Доге, что буря эта — проклятие богов за похищение меча, и, взмолившись о прощении за содеянный грех, отказался от своих замыслов и вернул меч обратно, поместив на прежнее место в храм.

В 1-м году Сютё император Тэмму взял меч из храма, дабы хранить его во дворце. С той поры меч считался драгоценным достоянием императорского семейства. Священная сила его поразительно велика! Когда император Ёдзэй, пораженный безумием, однажды ночью вытащил меч из ножен, дворцовые покои озарились так ярко, как будто сверкнула молния! В великом испуге император отбросил меч, и тот с громким звоном сам вскочил обратно в ножны. Дивные дела творились в далекой древности!

Оттого-то и надеялся государь-инок Го-Сиракава, что столь чудесный меч не может погибнуть в одночасье, пусть даже госпожа Ниидоно, опоясавшись сим мечом, вместе с ним погрузилась в пучину моря. И вот собрали самых искусных ныряльщиков — сборщиков раковин и моллюсков — и поручили им искать меч в воде; поднесли богам множество ценных даров, призвали самых благочестивых жрецов и монахов, дабы те молились, но, увы, все напрасно — меч так и не удалось отыскать.

Но люди, сведущие в таких делах, в один голос твердили:

— Великая Аматэрасу Озаряющая Небо богиня, дала в древности клятву охранять сто поколений императорского семейства, и клятва ее по-прежнему неизменна! Не прервался еще род государев, не упало еще солнце на землю! Хоть дела в нашем мире идут так скверно, что и впрямь кажется иной раз, будто недалек уже конец света, все-таки не похоже покамест, чтобы счастье изменило императорскому дому!

Был тут некий чародей, ведавший науку Инь-Ян. Обратившись к гаданию, он сказал:

— Змей-дракон, коего в древние времена рассек на куски бог Сусаноо в верховьях речки Хи, в краю Идзумо, очень сокрушался о потере священного меча. Вспомните, недаром бог-дракон принял облик змея о восьми головах и восьми хвостах… Вот и ныне, в соответствии с сим магическим числом, воплотился он в восьмилетнего государя, вступившего на престол после восьмидесяти земных императоров, и вернул себе заветный меч, вместе с ним погрузившись на дно морское!

Да, отныне стал сей меч достоянием бога-дракона в бездонных морских глубинах, и, пожалуй, в мир людей он больше никогда не вернется.

13. Пленные Тайра на улицах столицы

Тем временем Второй принц тоже возвратился в столицу. Государь-инок выслал за ним карету. Тайра увезли Второго принца против его воли, три года пришлось ему скитаться по волнам на Западном море, к великой тревоге его родных — матери, деда, кормилицы; но теперь, когда принц благополучно возвратился в столицу, все домочадцы, собравшись вокруг него, проливали слезы радости.

В двадцать шестой день той же луны пленные Тайра прибыли наконец в столицу. Их везли по улицам в «восьмилистьях» — малых каретах. Занавески сзади и спереди подняли, окошки слева и справа открыли. Князь Мунэмори был в белоснежном монашеском одеянии. Его старший сын и наследник Киёмунэ, тоже весь в белом, сидел позади отца в той же карете. За ними, в такой же карете, везли дайнагона Токитаду. Его сын Токидзанэ должен был ехать вместе с отцом, но в пути занемог, и больного везти не стали. Главного казначея Нобумото, тяжко раненного в бою, доставили в столицу другой дорогой.

Князь Мунэмори, некогда столь величавый, цветущий, теперь исхудал до неузнаваемости и выглядел изможденным, но тем не менее озирался по сторонам и, казалось, не слишком удручен свалившимся на него несчастьем. Зато сын его, Киёмунэ, сидел, опустив голову, не поднимая глаз, всецело погруженный в отчаяние. Кареты окружала стража — тридцать воинов-самураев, во главе с Санэхирой Дои, одетым в темно-вишневый кафтан и всего лишь в легкий боевой панцирь. Посмотреть на пленных собрались не только столичные жители; отовсюду, со всех окрестных вершин, из всех храмов, ближних и дальних, сбежались и стар и млад. Толпа стояла плотной стеной от самых Южных ворот в селении Тоба до ворот Расёмон, на южной окраине столицы. Не счесть, как много людей собралось, десятки тысяч! В тесноте, в давке не повернуть было головы, не проехать каретам! В голодные годы Дзисё и Ева, в битвах на западе и востоке, вымерло-погибло без счета людское племя, и все же в живых еще осталось, как видно, очень много народа…

Еще и трех лет не прошло с тех пор, как покинули Тайра столицу. Люди еще не забыли, как они процветали: и ныне, при виде столь жалкого состояния тех, кто еще так недавно внушал каждому страх и трепет, все невольно думали — уж не во сне ли им это снится?! Не было ни единого человека, кто не утирал бы рукавом слезы, плакал даже грубый сердцем простой народ, женщины и мужчины. А уж о горе тех, кто в прошлом был близок Тайра, и говорить нечего! Многие потомственные вассалы, служившие дому Тайра на протяжении нескольких поколений, ныне присягнули на верность новым господам, Минамото, — увы, ведь не каждый в силах добровольно расстаться с жизнью! — и все же разве в один миг забудешь многолетнюю преданность и любовь? Сердца сжимались от боли… Немало людей в толпе стояли с опущенной головой, закрыв лицо рукавом.

У погонщика вола, некогда служившего князю Мунэмори, того самого Дзиромару, который подшутил над Ёсинакой из Кисо по дороге во дворец государя (за что и поплатился, бедняга, жизнью), был младший брат по имени Сабуромару. В западных землях на скорую руку отметили его совершеннолетие, и теперь он горел желанием в последний раз сопровождать карету пленного князя Мунэмори, своего господина.

— Я знаю, что погонщики волов — самые ничтожные среди всех челядинцев и недостойны даже упоминания, — на все лады молил он. — Но я долго служил у князя, позвольте же мне в последний раз вести вола при его карете!

— Это не возбраняется! — сказал Ёсицунэ. — Ступай скорее! Несказанно обрадованный, Сабуромару облачился в нарядные одежды, вытащил из-за пазухи поводья, прикрепил их к упряжке. Слезы застилали ему взор, и он вел карету, закрыв лицо рукавом, положившись на то, что вол сам отыщет дорогу.

Государь-инок смотрел на пленных, не выходя из кареты, велев поставить ее у пересечения Шестой дороги и проезда Хигаси-Тоин. Кареты вельмож и придворных рядами стояли там же. Тайра были так приближены к государю, что, должно быть, он в душе тоже жалел их и на сердце у него было грустно. Придворным же из его свиты и вовсе казалось, что они спят и видят сон, да и только!

— Бывало, в прежние времена мы мечтали как-нибудь попасть на глаза этим людям, перемолвиться с ними хотя бы словечком! Кто мог думать, что их постигнет такая участь?! — проливая слезы, говорили и высокопоставленные, и низшие царедворцы.

В минувшие годы, когда князю Мунэмори пожаловали должность Среднего министра и он отправился во дворец благодарить государя, его сопровождали двенадцать вельмож во главе с дайна-гоном Куницуной, а впереди, в каретах, ехали шестнадцать придворных во главе с курандо Мунэтакой. Все царедворцы блистали пышными одеяниями, сияние их нарядов, казалось, затмевало солнце! В свите князя Мунэмори было трое вельмож-тюнагонов, трое военачальников третьего ранга, а дайнагон Токитада, которого ныне везли под стражей, был в ту пору военачальником Левой дворцовой стражи… Князь Мунэмори встретил у государя милостивый прием, получил августейший дар — парадное одеяние… Весь ритуал был совершен поистине безупречно, великолепно! Увы, сегодня ни единого вельможи, ни единого царедворца не было в свите князя, — только десятка два самураев в белых одеждах, так же, как он, взятых в плен в битве при Данноуре, ехали следом на лошадях, привязанные веревками к седлам…

Кареты покатились по Шестой дороге к востоку, доехали до берега реки Камо, потом повернули обратно. Князя Мунэмори с сыном поместили в усадьбе Ёсицунэ, в Хорикаве, на Шестой дороге. Им подали ужин, но на сердце у обоих лежала такая тяжесть, что они даже не притронулись к пище. Они молчали, лишь изредка встречаясь глазами, и князь Мунэмори непрерывно лил слезы. Наступила ночь, они легли рядом, даже не скинув одежды, и князь Мунэмори бережно прикрыл сына рукавом своего кафтана.

— Отцовская любовь сильнее всего на свете, будь то простолюдин или знатный вельможа! — сказали стражники-самураи, увидев, как князь Мунэмори старается потеплее укутать сына. — Много ли толку с того, что он накрыл его рукавом? Но так велика его любовь к сыну, что ему хочется хоть что-нибудь для него сделать! — И воины, суровые сердцем, невольно все прослезились.

14. Зерцало[613] Зерцало — главная из трех императорских регалий. Содержание главы представляет собой пересказ одного из центральных эпизодов японской мифологии — уход и возвращение солнца, дарующего жизнь на земле, переосмысленные в образе Аматэрасу — Озаряющей Небо богини, главного божества древних японских племен. Цикл мифов, связанных с богиней Аматэрасу, изложен в мифологическом своде «Летопись древних дел».

Двадцать восьмого дня той же луны князю Ёритомо пожаловали второй придворный ранг младшей степени. Повышение в звании сразу на два разряда — и то считается редкостным монаршим благоволением, а тут властителя Камакуры повысили сразу на целых три! При соблюдении обычного порядка ему полагался бы третий ранг, но нарочно было сделано исключение — чтобы не следовать порядкам, заведенным при Тайра.

Той же ночью, в час Крысы, священное зерцало перенесли из помещения Государственного совета во дворец, в павильон Тепла и Света. На торжественной церемонии присутствовал сам император, три ночи кряду исполнялись священные песнопения и пляски кагура — утеха богов. По высочайшему указанию, Ёсиката, чиновник из управления Правой дворцовой стражи, исполнил самое заветное из песнопений кагура — «Царедворец с боевым луком», за что удостоился милостивой награды. Эта песня передавалась из поколения в поколение в его роду и считалась сокровенным достоянием его семейства. Никто не знал этой песни, кроме деда его Сукэтады, придворного музыканта, а тот так ревностно берег тайну, что не обучил даже родного сына своего Тикакату. Сукэтада скончался в царствование императора Хорикавы, перед смертью поведав мелодию только самому государю, а уж государь соизволил великодушно передать секрет песнопения сыну покойного, Тикакате. Поистине нельзя без волнения думать о благих помыслах государя, радевшего о сохранении и процветании искусства!

Что до священного зерцала, то история его такова: в древности, когда Аматэрасу Озаряющая Небо богиня, скрылась в Небесном гроте, она велела отлить зерцало, дабы сохранить для потомков свой облик, отраженный в бронзовом диске. Но зерцало не понравилось богине, и она приказала изготовить другое. Первое зерцало хранится в храме Солнца, Хинокума, что в краю Кии, а второе богиня соизволила вручить сыну своему, богу Осихомими, повелев: «Построй для сего зерцала дворец и сам живи там же!»

Когда же великая богиня Аматэрасу затворилась в Небесном гроте и весь мир погрузился в непроглядную тьму, бессчетные сонмы богов собрались у входа в грот и стали распевать священные песни, исполнять священные пляски. Не сдержав любопытства, великая богиня чуть приотворила дверь, закрывавшую вход в Небесный грот, и увидела в щелку, что у всех богов лица раскрашены белой краской. Говорят, будто отсюда и пошло слово «омосиро», означающее «забавно», и составлено оно из двух слов: «омо» и «сиро» — «белые лики»… В этот миг могучий богатырь — бог Коянэ-но-Тадзика-ра, испустив громкий крик, с силой распахнул дверь настежь, и с той поры богиня уже не могла затворить ее снова.

Вплоть до царствования девятого микадо Кайки священное зерцало пребывало в одном дворце с государем, но при десятом микадо Судзине, в благоговейном трепете перед магической силой зерцала, его перенесли в особое помещение; с недавних же пор оно хранилось в павильоне Тепла и Света. Через сто шестьдесят лет, когда августейшие государи переселились в новую столицу — город Хэйан, в царствование императора Мураками, в двадцать третью полночь девятой луны 4-го года Тэнтоку, внутри Большой дворцовой ограды впервые случился пожар. Огонь занялся в помещении Левой дворцовой стражи, совсем близко от павильона Тепла и Света. Как обычно бывает, беда случилась в глухую полночь; ни жриц, ни придворных дам на месте не оказалось, без них вынести зерцало из огня было никак невозможно. Вельможа Санэёри, испуганный, поспешно прибежал на пожар.

— О горе, священное зерцало погибло в огне! Наступил конец света! — воскликнул он, проливая слезы.

В этот миг зерцало само выскочило из пламени и повисло на верхушке сакуры, растущей возле дворца Сисиндэн, Небесный Чертог, ослепительно сверкая, словно солнце, восходящее из-за горных вершин! И понял тут Санэёри: нет, не пришла еще пора погибнуть нашему миру, и от радости прослезился. Опустившись на правое колено, расстелил он рукав по земле и, проливая слезы, промолвил:

— В древности великая богиня дала клятву охранять сто поколений императорского семейства! Если воля ее до сих пор неизменна, да опустится священное зерцало на рукав Санэёри! — И не успел он договорить, как зерцало само спрыгнуло с дерева к нему на рукав. Он тотчас же обернул его рукавом и перенес в Утренний зал Государственного совета. В последние же годы зерцало хранилось в павильоне Тепла и Света. Но разве в наше время кто-нибудь достоин принять зерцало? Ныне такого человека не сыщешь! Да и зерцало не спустится к теперешним людям! Только в добрые старые времена было это возможно!

15. Письма

Дайнагона Токитаду с сыном поселили неподалеку от резиденции Куро Ёсицунэ. Столько бед обрушилось на дом Тайра, что, казалось бы, можно уж махнуть рукой на свою личную участь, однако дайнагон, как видно, все еще не хотел расставаться с жизнью; призвав сына своего Токидзанэ, он сказал ему:

— Куро Ёсицунэ отобрал у нас ящик с письмами, которые ни в коем случае не должны попасть на глаза посторонним людям! Если князь Ёритомо увидит эти письма, многие пострадают, да и моя жизнь будет в опасности! Что делать?

— Ёсицунэ от природы сердцем отзывчив, — отвечал Токидзанэ. — К тому же я слыхал, что, если с просьбой к нему обратится женщина, он никогда не откажет, о каком бы важном деле ни шла речь. Чего ж вам стесняться? У вас множество дочерей, выдайте за него одну из них и, когда они полюбят друг друга, поручите ей выпросить эти письма!

Заплакал дайнагон, услышав такие речи.

— Когда я находился у власти, — сказал он, — я мечтал видеть своих дочерей супругами государя! Я не мог и помыслить, чтобы выдать дочь за простолюдина! — И, сказав так, он снова заплакал.

— Сейчас не время для таких рассуждений! — ответил ему Токидзанэ. — Выдайте за него вашу дочь от теперешней вашей супруги, ту которой нынче исполнилось восемнадцать!

Таков был его совет, но дайнагон посчитал подобный союз слишком уж большим для себя несчастьем и выдал за Ёсицунэ дочь от прежней супруги. Этой дочери исполнилось в ту пору уже двадцать три года, она тоже была прекрасна и лицом, и осанкой, хотя и считалась уже несколько перезрелой. У Ёсицунэ уже имелась законная супруга, дочь Сигэёри Кавагоэ, одного из его вассалов, однако он очень обрадовался невесте, поселил новую супругу отдельно, окружил роскошью и относился с любовью.

И когда эта женщина завела речь о тех самых письмах, Ёсицунэ сразу же поспешил вернуть их дайнагону, даже не распечатав. Несказанно обрадованный, дайнагон тотчас сжег письма и выбросил пепел.

— Что же было в тех письмах? Тревожно все это!.. — в беспокойстве шептались люди.

Дом Тайра сгинул; повсюду, в краях и землях, мирная жизнь постепенно вступила в свои права, люди снова могли без помех ездить кто куда хочет. Оттого и пошли толки в народе: «В мире нет человека лучше Куро Ёсицунэ! А князь Ёритомо в Камакуре — что особенного он сделал? Хорошо, если б над миром властвовал Ёсицунэ!»

Слух об этом дошел до властителя Камакуры Ёритомо.

— Как это понимать? — сказал он. — Ведь Тайра удалось изничтожить легко и быстро только благодаря моему хитроумию и войску, которое я собрал и отправил. Разве Ёсицунэ способен был бы в одиночку положить конец смуте? Наслушавшись подобных речей, он, чего доброго, возгордится и впрямь захочет властвовать в мире! На свете немало женщин, так нет же, он берет в жены не кого-нибудь, а дочь дайнагона Тайра, и всячески ласкает своего тестя! Этого я никак не могу одобрить! Да и дайнагон тоже хорош — в его положении затевает свадьбу, не стыдясь всего света! Если так пойдет дальше, то Ёсицунэ, даже возвратившись в Кама-куру станет, пожалуй, держать себя не по заслугам высокомерно!

16. Казнь Ёсимунэ

В седьмой день пятой луны разнеслась весть, что Куро Ёсицунэ собирается в путь, в Камакуру, вместе с теми членами дома Тайра, что были взяты живыми в плен. Князь Мунэмори отрядил к Ёсицунэ посланца, велев сказать: «Я узнал, что на завтра назначено отбытие в Канто. В списке пленных среди прочих числится восьмилетний отрок Ёсимунэ. Жив ли он еще? Мне хотелось бы хоть однажды с ним повидаться! Ведь узы любви, соединяющие отца и сына, вовеки нерасторжимы!»

— Поистине я могу понять ваши чувства! Узы отцовской любви нерушимы для каждого человека! — отвечал Ёсицунэ и приказал доставить к князю Мунэмори юного господина, пребывавшего под охраной самурая Сигэфусы Кавагоэ. Одолжив у людей карету, посадили в нее ребенка, с ним — двух женщин, кормилицу с нянькой, и отправили к князю.

Еще издали увидев отца, мальчик весь просиял от радости.

— Поди ко мне, ближе, ближе! — позвал князь Мунэмори, и ребенок тотчас же взобрался к нему на колени.

Гладя сына по волосам, князь Мунэмори, проливая слезы, сказал, обращаясь к стражникам-самураям:

— Послушайте, что я скажу вам, воины! У этого ребенка нет матери. Когда пришло ему время родиться на свет, мать благополучно разрешилась от бремени, но тут же захворала, слегла и больше уже не встала. «Сколько бы ни было у вас в будущем сыновей, — сказала она мне перед смертью, — берегите его, не лишайте своей любви, пусть он будет вам живой памятью обо мне! Оставьте его при себе, не отсылайте на воспитание к кормилице!» И мне стало так жаль ее, что я ответил: «Когда придет время воевать против недругов государя, мой старший сын Киёмунэ будет военачальником, а этого мальчика я назначу его помощником!» — и дал ему детское прозвание Помощник. Она очень обрадовалась моим словам и вплоть до смертного часа все ласкала младенца, повторяя его имя Помощник, но на седьмой день после родов скончалась. Всякий раз, взглянув на ребенка, я вспоминаю об этом… — И, говоря так, он неудержимо лил слезы, и все стражники-самураи тоже увлажнили свои рукава слезами. Заплакал и старший сын князя, молодой Киёмунэ, обе женщины тоже утирали горькие слезы.

— Ну, Помощник, теперь тебе пора возвращаться, — сказал князь Мунэмори спустя какое-то время. — Я рад был тебя увидеть! — Но мальчик не хотел уходить. Тогда Киёмунэ, сдержав слезы, сказал ему:

— Ну, ну, юный Помощник, сегодня ты должен вернуться. К нам сейчас пожалуют гости. А завтра утром снова придешь пораньше! — Но ребенок, изо всех сил уцепившись за отцовское платье, плакал: «Нет, не пойду!»

Так прошло много времени, а меж тем уже стало смеркаться, наступил вечер. Кормилица обхватила ребенка — не могло же бесконечно длиться прощание! — посадила его в карету, обе женщины сели вместе с ребенком, распрощались, обливаясь слезами, и уехали. Князь Мунэмори долго смотрел им вслед, и сердце его сжималось от горя, ибо любовь, которую он обычно питал к младшему сыну, и в сравнение не шла с тем чувством, которое сейчас владело его душой!

«Как вспомню о предсмертных словах его матери, я еще сильнее жалею этого мальчугана!» — постоянно говорил он и не отдал сына на воспитание кормилице, безотлучно держал его при себе, не расставаясь ни днем ни ночью. Когда мальчику исполнилось три года, ему впервые надели шапку и дали взрослое имя — Ёсимунэ. По мере того как мальчик подрастал, становился он красивым и статным, нрав имел добрый, ласковый, и князь так любил и жалел его, что не отпускал от себя даже на короткое время — ни в странствиях под небесами на западе, ни в скитаниях на корабле по волнам. Но со времени последней злосчастной битвы он сегодня впервые увидел сына.

Представ перед Куро Ёсицунэ, Сигэфуса Кавагоэ спросил:

— Какое решение изволите вы принять относительно отрока Ёсимунэ?

И Куро Ёсицунэ ответил:

— Везти его в Камакуру незачем! Распорядись сам, как положено, здесь, на месте!

Вернувшись к себе, Кавагоэ позвал обеих женщин.

— Князь Мунэмори поедет в Камакуру, но юный господин останется здесь, в столице, — сказал он. — Я, Сигэфуса, тоже обязан ехать со всеми вместе, и потому решено сдать мальчика с рук на руки самураю Корэёси Огате. Быстро приведите сюда юного господина! — И приказал подавать карету.

Ни о чем не догадываясь, Ёсимунэ уселся в карету.

— Я опять, как вчера, поеду к отцу, да? — радовался он. Увы, напрасно радовался бедняжка!

Карета покатилась по Шестой дороге, к востоку. Женщины встревожились, от страха замерло сердце: «Что бы это значило? Странно!» Вскоре они увидели на речном берегу, немного поодаль, несколько десятков всадников-самураев. Карету остановили, расстелили на земле оленью шкуру, сказали: «Выходите!» — и мальчик вышел. «Куда вы меня ведете?» — спросил он, как нельзя более удивленный, но обе женщины были не в силах ему ответить. Один из вассалов Кавагоэ обнажил меч и, пряча его за спиной, зашел с левой стороны, сзади, готовясь уже нанести удар, но юный господин заметил его и, в поисках спасения, опрометью кинулся к кормилице, бросился к ней в объятия и спрятался у нее на груди. Она же, ясное дело, не была столь жестокой, чтобы безжалостно оторвать от себя ребенка, и, прижимая его к себе, не стыдясь людей, кричала и причитала, припадая к земле, взывая к Небу. Горестно думать, что творилось у нее при этом на сердце!

Так длилось долго. Наконец Сигэфуса Кавагоэ сказал, сдержав слезы:

— Как бы вы ни просили, теперь уж поздно. Кончайте скорее! — И, вырвав ребенка из объятий кормилицы, повалил его на землю, сдавил и, достав кинжал, висевший у пояса, в конце концов снял ему голову. Плакали даже свирепые воины — ведь и у них, как-никак, сердца были не из дерева, не из камня! Голову они забрали с собой, сказав, что надо предъявить ее Куро Ёсицунэ. Кормилица босиком бросилась бежать следом. «Отдайте хотя бы голову! Уж это-то, кажется, дозволяется! Я похороню ее и буду молиться за упокой его души на том свете!» — сказала она, и Куро Ёсицунэ, преисполнившись жалости, произнес, проливая обильные слезы:

— Поистине ее горе понятно! Поскорее исполните ее просьбу! Кормилице отдали голову, она спрятала ее на груди и удалилась, заливаясь слезами, в направлении столицы.

Миновало несколько дней, и в речке Кацура нашли двух утопленниц. У одной на груди была голова ребенка — то была кормилица юного Ёсимунэ. Вторая прижимала к себе мертвое тельце — то была нянька. Отчаяние кормилицы понятно, подобное случается часто, но чтобы нянька утопилась с горя по убитому ребенку — поистине трогательный и редкостный случай!

17. Косигоэ

На рассвете седьмого дня Куро Ёсицунэ вместе с пленным князем Мунэмори и его сыном отбыл на восток, в Канто. Вскоре миновали они Авадагути, вот и дворец уже скрылся в заоблачных далях… При виде чистого ключа, бегущего у заставы Встреч, Аусака, князь Мунэмори, прослезившись, сложил стихи:

Я взглядом прощальным столицу окинуть спешу — увижу ли снова отраженье свое в потоке у заставы родной Аусака?..

В пути князь Мунэмори совсем оробел душой, и Ёсицунэ, сердцем отзывчивый, все время утешал его.

— Молю вас, спасите жизнь мне и сыну! — обратился к нему князь Мунэмори, и Ёсицунэ ответил:

— Скорее всего, вас сошлют куда-нибудь в дальний край или на какой-нибудь остров, но не может быть и речи о том, чтобы лишить жизни! Даже если, паче чаяния, вышло бы такое решение, что-что, а уж жизнь я сумею вам вымолить, хотя бы взамен наград, кои полагаются мне за мои заслуги! — так обнадеживал он пленного князя.

— Пусть сошлют нас куда угодно, хоть в Эдзо, хоть на Тисиму[614] ..хоть в Эдзо, хоть на Тисиму…  — Эдзо (о-в Хоккайдо) и Тисима (Курильские острова), не входившие в состав японского государства и населенные аборигенами (айну и племенами тунгусского происхождения), мыслились в ту эпоху как дальний «край света»., лишь бы сохранили жизнь! — отвечал ему Мунэмори, и досадно было слышать из уст воина такие слова!

Меж тем дни проходили чередой, и наконец на двадцать четвертый день той же луны путники достигли Камакуры.

За день до прибытия Ёсицунэ Кагэтоки Кадзихара сказал властелину Камакуры:

— Страна наша Япония, вся без остатка, находится сейчас в вашей власти. Если остались еще у вас недруги, то, по моему разумению, последний и единственный враг — это почтенный младший брат ваш, господин Куро Ёсицунэ! Ибо он говорил: «Если бы я, Ёсицунэ, не обрушился сверху, с гор, в долину Ити-но-тани, не удалось бы сломить оборону Тайра одновременно с запада и с востока!» И еще он сказал: «Убитых и пленных надлежало прежде всего предъявить мне, а вовсе не князю Нориёри, от коего ни малейшей пользы не было в этой битве! А поступили совсем иначе! Какая несправедливость!» И говоря так, он уже готов был затеять свару, но мне, Кагэтоки, удалось договориться с самураем Санэхирой Дои и отдать пленного князя Сигэхиру под стражу Дои… Только после этого Ёсицунэ угомонился!

Властитель Камакуры, согласно кивнув в ответ, промолвил:

— Сегодня Ёсицунэ прибывает в Камакуру… Будьте все начеку! — И по этому его приказанию все вассалы, и владетельные, и худородные, примчались к князю и вскоре собралось в Камакуре несколько тысяч всадников.

На дороге, близ Канэ-Араидзавы, воздвигли заставу, приняли пленных — князя Мунэмори с сыном, а Ёсицунэ прогнали назад, в Косигоэ, селение у Перевала. Князь Ёритомо окружил себя несколькими рядами охраны, а сам находился все время в середине, под их защитой, сказав:

— Куро — шустрый малый! Он способен выскочить прямо из-под этой циновки! Но меня он не проведет!

А Ёсицунэ меж тем думал: «С тех пор как в начале прошлого года я победил Ёсинаку, и вплоть до сражений в Ити-но-тани и в заливе Данноура, я, не щадя жизни, воевал с Тайра… В целости и сохранности вернул я в столицу священное зерцало и ларец с яшмой, взял в плен князя Мунэмори и его сына и доставил их сюда, в Камакуру… Какая бы размолвка ни вышла между мною и старшим братом, мыслимо ли, что он ни разу не допустил меня к своей особе? Я думал, что меня назначат верховным военачальником над всем островом Кюсю или поручат моей охране всю область Санъиндо, Санъёдо или Нанкайдо, а он пожаловал мне всего лишь скудную землю Иё и, мало того, даже не позволяет войти в Камакуру! Не обидно ли это? Что сие означает? Кто принес мир в нашу страну Японию? Разве не Ёсинака, не Ёсицунэ? Мы с Ёритомо — сыновья одного отца; кто родился раньше, тот считается старшим, кто позже — младшим, вот единственное различие! А управлять Поднебесной может каждый, если захочет! Мало того, он гонит меня обратно, даже не удостоив встречи, вот что всего обидней! А ведь я ни в чем перед ним не провинился и просить прощения мне не в чем! — так роптал про себя Ёсицунэ, но изменить что-либо было не в его власти. И клялся он всеми буддами и богами и посылал князю множество писем, заверяя, что не таит в сердце ни малейшей измены, но властитель Камакуры, поверив клевете Кадзихары, вовсе не обращал внимания на эти письма. Тогда Ёсицунэ, в слезах, написал еще одно послание и отправил его Хиромото из рода Оэ, приближенному советнику князя.

Послание гласило[615] Послание гласило…  — Знаменитое письмо Ёсицунэ своему старшему брату, феодальному диктатору Ёритомо, считается подлинным историческим документом. Сохранился его автограф.:

«Господину Хиромото Оэ, правителю края Инаба.

С почтением и трепетом обращается к вам Ёсицунэ Минамото. Повинуясь августейшему указанию, я, как один из представителей князя, истребил врагов трона и смыл позор поражения с нашего дома. За эти заслуги причиталась бы мне награда, но вместо этого, из-за злобной клеветы, многочисленные подвиги мои оставлены без внимания, меня сочли виноватым, хотя я не ведаю за собой никаких проступков. Ныне бесплодно лью я кровавые слезы, ибо, не совершив никаких ошибок и, напротив, имея заслуги, я тем не менее навлек на себя гнев князя.

Не дознавшись, истинны или ложны наветы, возведенные клеветником, не допустили меня в Камакуру тем самым лишив возможности оправдаться и доказать чистоту моих помыслов. Лишенный права лицезреть благодетеля моего, старшего брата, уже много дней провожу я здесь понапрасну. Кровная братская связь меж нами прервалась, и участь моя представляется мне печальной. Неужели это возмездие, ниспосланное мне за грехи, свершенные в прошлых рождениях? Душа моя скорбит и горюет, но некому поверить горькие думы, разве лишь дух покойного отца моего в новом воплощении вновь возродится на свете! Кто подтвердит мою невиновность? Кто меня пожалеет?

Знаю, сетования мои докучны, но все же повторю еще раз: с самого моего рождения, с тех пор, как я, Ёсицунэ, появился на свет, обязанный отцу с матерью всей моей плотью, волосами и кожей, с тех самых пор ни единого дня, ни единого часа не провел я в покое. Я был младенцем, когда отца моего не стало на свете. Сиротой, в материнских объятиях, очутился я в уезде Уда, в краю Ямато. Правда, бесполезная жизнь моя уцелела, но в столице мне грозила опасность. Я вынужден был скрываться в глухих краях, в дальних землях, прислуживать там мужланам. Но пробил час, приспело время снова завязать священные узы братства! Вступив в столицу, дабы истребить Тайра, я в первой же битве победил Ёсинаку. С того часа, преследуя государственных преступников Тайра, я то скакал на коне быстроногом по горным кручам, не щадя жизни в сражениях с врагами трона, то терпел бедствие в безбрежных морских просторах, среди бушующих волн и ветра, ежеминутно рискуя стать добычей морских чудищ — китов. Ночи проводя в полях, где доспехи и шлем служили мне изголовьем, своим главным, первейшим долгом почитал я бранное дело, всеми помыслами стремился к единой цели — развеять скорбь покойного отца нашего, отмстить за него врагам, — такова была моя давнишняя заветная мечта! Когда же мне, Ёсицунэ, двор пожаловал звание пятого ранга, я воспринял это как величайшую честь для всей нашей семьи Минамото. И все же, несмотря на былые заслуги, ныне велика моя скорбь и горе безмерно! Кому, кроме будд и богов, могу я поведать свои печали? Ведь я лишен возможности излить душу в беседе с братом!

На священных листках всех храмов, буддийских и синтоистских, написал я клятвы и заверения, что душе моей чужды малейшие помыслы об измене, о чистосердечии своем поведал я всем японским богам и буддам, представил брату моему множество клятвенных заверений, но все напрасно — я так и не получил прощения!

Боги, владыки нашей страны, не допустят нарушения порядка. Я одинок, мне не на кого положиться. Только на вас, благородный господин мой, возлагаю я ныне все свои упования, только на ваше великодушие еще надеюсь! Выберите удобный час и поведайте о чистосердечии Ёсицунэ моему старшему брату. Пораскиньте мудрым вашим умом, когда и как лучше всего это сделать, и если он отпустит мне вину, в коей — истинно говорю! — я неповинен, счастье снизойдет на ваш дом и слава ваша воссияет в ваших потомках, вплоть до самых отдаленных колен вашего рода[616] …вплоть до самых отдаленных колен вашего рода!  — Парафраз высказывания из китайской канонической «Книги перемен» (кит. «И цзин»): «В дом, где творят добро, снизойдет счастье и отблеск его осенит даже внуков и правнуков!»! А на моем челе разгладятся горестные морщины, и я обрету наконец душевный покой!

В одном послании не расскажешь всего, что накопилось на сердце, а посему позвольте на этом закончить.

В пятый день шестой луны 2-го года Гэнряку с почтением и трепетом писал Ёсицунэ Минамото».

18. Казнь Мунэмори

Тем временем князя Мунэмори привели в усадьбу властелина Камакуры и усадили на противоположном конце двора. Властелин Камакуры смотрел на него сквозь бамбуковую завесу и через самурая Ёсикадзу Сики обратился к пленнику с такими речами:

— Мне и во сне не снилось питать к дому Тайра какую-то особую неприязнь или злобу, ибо, как бы ни заступалась за меня в свое время госпожа-монахиня Икэ, разве удалось бы мне, Ёритомо, сохранить жизнь, не будь на то согласия покойного Правителя-инока? И если смягчили мне наказание, заменив смертную казнь ссылкой, то этим я всецело обязан милосердию Правителя-инока! Только благодаря его доброте благополучно прожил я двадцать лет с лишним… Но когда Тайра стали врагами трона, августейшим указом велено было мне изничтожить дом Тайра. Как всякий смертный, рожденный на земле государя, я не смел ослушаться высочайшего повеления, тут уж я был не волен… Но я рад, что ныне мне довелось вот так встретиться с вами! — так соизволил сказать властитель Камакуры, и когда Ёсикадзу приблизился к князю Мунэмори, дабы передать эти слова, тот, весь сжавшись, почтительно склонился в смиренной позе — жалкое, постыдное зрелище!

Сидели тут в ряд самураи, и владетельные, и худородные, из разных земель, в том числе — многие уроженцы столицы, и все они, осуждая поведение пленного князя, говорили с презрением:

— Неужели он надеется спасти жизнь тем, что склоняется до земли в столь униженной позе? Но чему удивляться? Ему следовало погибнуть достойной смертью в западных землях, а он вместо этого предпочел, чтобы его живым взяли в плен и привезли сюда, в эту даль!

Но нашлись и такие, что пролили слезу, и кто-то из них прошептал:

— Недаром сказано: «Пока свирепый тигр находится в горных дебрях, все звери трепещут перед ним в страхе; но, попав в клетку, он виляет хвостом, выпрашивая подачку у человека»[617] «Пока свирепый тигр находится в горных дебрях…» — парафраз цитаты из письма китайского историка Сыма Цяня, адресованного Жэнь Аню (иначе — Жэнь Шаоцину): «Лютый тигр живет в глубочайших горах, его сотни зверей трепещут, боятся; когда же он в тенетах и в клетке сидит, то виляет хвостом и просит еды». Перевод акад. В. М. Алексеева, в кн.: Китайская классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева. М., 1958, с. 90.. Так и самый храбрый, могучий военачальник, попав в плен, падает духом! Вот и с князем Мунэмори случилось то же!

Меж тем, несмотря на все старания Куро Ёсицунэ доказать свою невиновность, князь Ёритомо, поверив клевете Кадзихары, все не давал Ёсицунэ сколько-нибудь ясного и определенного ответа.

— Пусть без промедления возвращается обратно в столицу! — приказал он, и в девятый день шестой луны Ёсицунэ пустился в обратный путь вместе с пленным Мунэмори и его сыном. Князь Мунэмори радовался, что жизнь продлилась еще на какое-то время, но в пути его сердце то и дело сжималось от страха: «Наверное, здесь нас казнят! А может быть, здесь…» Однако они продвигались все дальше и дальше, оставляя позади край за краем, один постоялый двор за другим.

В краю Свари есть место, именуемое Уцуми. В минувшие годы там казнили Левого конюшего Ёситомо, отца властелина Камакуры и Куро Ёсицунэ. «Уж здесь-то наверняка!..» — думал князь Мунэмори. Но они благополучно миновали и эту местность, и слабая надежда затеплилась в душе пленного князя.

— Может быть, нас все-таки пощадят! — сказал он. — Увы, напрасные упования!

«Нет, не может быть, чтобы нас пощадили! — подумал сын его Киёмунэ, услышав слова отца. — Просто погода сейчас стоит очень жаркая, и, чтобы сохранить в целости наши головы, нас казнят поближе к столице!» Но ему было больно видеть, как трепещет отец от страха, и он промолчал и только все время читал молитвы.

Дни шли за днями, и вот уже осталось до столицы недалеко. Наконец прибыли они в край Оми, на постоялый двор в Синохаре.

Куро Ёсицунэ, сердцем отзывчивый, за три дня до прибытия в Синохару послал вперед человека пригласить преподобного Танго для последнего наставления. До вчерашнего дня отец и сын были вместе, но с сегодняшнего утра их разлучили и поместили раздельно. «Значит, сегодня — конец!» — подумал князь Мунэмори, и страх объял его душу.

— Где же Киёмунэ? — спросил он, проливая обильные слезы. — Пусть голова моя падет с плеч, но я лелеял надежду, что тела наши лягут рядом, на одну и ту же рогожу, и скорбно мне, что нас разлучили еще при жизни! Все семнадцать лет я не расставался с сыном ни на единый день, ни на час! И если я не утопился в море, что омывает земли на западе, и покрыл позором свое родовое имя, то ведь поступил так только ради него! — И, говоря так, он плакал.

Праведному монаху было жаль князя, но, подумав, что будет и вовсе худо, если он тоже выкажет слабость, он утер слезы и, приняв спокойный вид, молвил:

— Сейчас не надо об этом думать… Видеть смерть сына было бы для вас, да и для него, только лишним страданием. Жизнь ваша от рождения проходила в радости и в веселии, какие даже в древности редко выпадали на долю людям! Вы породнились с самим микадо, достигли ранга министра. Вся слава мира принадлежала вам без остатка! А нынешняя печальная ваша участь — это карма, Унаследованная из прошлых рождений, поэтому не надо гневаться ни на людей, ни на весь белый свет. Подумайте, ведь невечно Даже блаженство, в коем пребывает бог Брахма в своих небесных чертогах! Что же говорить о нашем греховном мире? Здесь все непрочно, все быстротечно, как утренняя роса, как блеск молнии в небе! Тысячи лет живут небожители в небе Тридцати Трех[618] Тысячи лет живут небожители в небе Тридцати Трех…  — Небо Тридцати Трех (яп. Торитэн, санскр. Траястримса) — вторая из шести небесных сфер, относящихся к нашему, т. е. к материальному, миру. Оно находится на вершине фантастической горы Сумэру, где обитает бог Индра в своем замке Радости, а по четырем сторонам главной вершины возвышаются горные пики, на каждом из которых обитают восемь небожителей. Отсюда название этой небесной сферы, букв.: небо Тридцати Трех (т. е. бог Индра плюс тридцать два небожителя)., но и эта их долгая жизнь — всего лишь сон мимолетный! Вам дано было жить на свете целых тридцать и девять лет, но и этот срок тоже подобен краткому мигу! Никому не дано вкусить снадобье вечной юности и бессмертия[619] Никому не дано вкусить снадобье вечной юности…  — Начиная с этих слов и вплоть до слов «прах его истлел в заросшей мохом могиле в Дулине…» — Текст представляет собой прозаический парафраз стихотворения Бо Цзюйи «Море безбрежно» (из цикла стихов «Новые народные песни», V).! Никому не суждена жизнь столь же долгая, как жизнь Дунфан Шо или Си-ванму! Вершины славы достиг циньский государь Ши-хуан, но в конце концов был погребен в могиле на вершине горы Лишань: ханьский властитель У-ди не хотел расставаться с жизнью, но прах его истлел в Дули-не, в заросшей мохом могиле… Смерть — неизбежный удел всего живого! Сам Шакья-Муни и то не избежал смерти, и прах его вознесся к небу в благоуханном дыму костра, сложенного из сандаловых веток! Ибо сказано: «Радость недолговечна, ей горе приходит вослед…»[620] Ибо сказано: «Радость недолговечна, ей горе приходит вослед».  — Цитата из стихотворения на китайском языке поэта Асацуны Оэ (антология «Хонтё-мондзуй»):

«Непреложен закон —

все живое погибнуть должно.

Самому Шакья-Муни бессмертья, увы, не дано.

Разгорался сандал

в костре погребальном под ним.

Обратился Пресветлый

в летучий, клубящийся дым.

Радость недолговечна,

ей горе приходит вослед.

От Пяти увяданий

и на небе спасения нет…»

Даже небожителям суждены Пять увяданий! Оттого и учит нас Будда: «Ничто, пустота — вот что такое дух наш[621] «Ничто, пустота — вот что такое дух наги».  — Цитата из сутры Фугэна, в которой записаны поучения будды Шакья-Муни, якобы данные им за три месяца до кончины бодхисатве Фугэну; в сутре изложены правила медитации и покаяния в грехах, возникающих в силу самой человеческой природы, т. е. в силу свойственных человеку так наз. Шести чувств, о которых говорится в буддийской религиозной литературе.. Ни грехов, ни богатства и счастья не существует, ибо и то и другое суть порождения сознания, а оно есть Ничто. Попытайтесь постичь сущность сознания, и обнаружите Пустоту и Ничто!» Зло и добро суть пустота! Кто понял это, тот постиг закон Будды! Пять долгих кальп[622] Пять долгих кальп..  — Кальпа — единица времени в буддийской литературе. Продолжительность ее весьма неопределенна и поясняется с помощью образных сравнений. Напр., кальпа — это время, которое потребовалось бы, чтобы стереть до основания скалу объемом в четырнадцать кубических километров, если один раз в сто лет обмахивать ее опахалом из перьев. Но и тогда, когда скала будет полностью истерта, по времени это будет все еще меньше одной кальпы… обдумывал Будда эту мудрую истину, мы же, неразумные люди, коим поведал он свое откровение, миллионы, триллионы лет по-прежнему остаемся в плену круговращения жизни и смерти, уподобясь тому, кто, войдя в полную сокровищ пещеру выходит оттуда с пустыми руками! Вот что поистине достойно глубокой скорби, вот величайшее из безрассудств наших! Не жалейте о нашем мире, он ни в малой степени не стоит печали! — Так говорил монах, наставляя князя Мунэмори на путь праведный и побуждая его читать молитвы.

И князь Мунэмори оставил земные помыслы, оборотил лицо к закату, сложил ладони и стал громко возглашать имя Будды, а в это время Киннага, младший Правый конюший, обнажил большой меч и, пряча его за спиной, зашел сзади слева и уже было поднял меч, готовясь ударить, как вдруг князь Мунэмори прервал молитву и спросил, горемыка: «А Киёмунэ уже убили?»

Киннага зашел ему за спину и в тот же миг голова князя Мунэмори скатилась с плеч. Праведный монах горько заплакал. Даже суровые воины — и те не могли сдержать слезы. А уж скорбь Киннаги и вовсе была великой, ибо в прошлом был он потомственным вассалом дома Тайра и нес безотлучную службу при князе Томомори.

«..Да, силе приходится угождать, сильным — повиноваться, так уж повелось в нашем мире, — со стыдом говорили люди, — но Киннага совсем уж забыл совесть!..»

Затем монах обратился к Киёмунэ и, так же, как наставлял князя Мунэмори, призвал и его молиться Будде.

— Как принял смерть князь Мунэмори? — спросил Киёмунэ, и горестно было слышать эти его слова.

— Он принял смерть достойно, будьте спокойны! — ответил монах, и Киёмунэ обрадовался до слез.

— Тогда мне больше не о чем печалиться в этом мире! — сказал он.

На сей раз мечом взмахнул Таро Хори. По приказу Ёсицунэ головы подобрали и привезли в столицу. А тела, заботой Киннаги, похоронили вместе, в одной могиле, как о том просил князь Мунэмори, сказавший: «Пусть я грешник, но мне хотелось бы не разлучаться с сыном и на том свете!»

В двадцать третий день той же луны головы Мунэмори и Киёмунэ, отца и сына, доставили наконец в столицу. Принять их прибыли на берег реки к Третьей дороге чиновники Сыскного ведомства, провезли головы по широким главным дорогам, а потом повесили на дереве слева от врат темницы. Никогда еще не бывало, чтобы головы вельмож выше третьего придворного ранга носили по дорогам и выставляли на позор у входа в узилище. Быть может, в чуждых пределах и бывали тому примеры, но в нашей стране такого не случалось еще ни разу! В смутные годы Хэйдзи уж на что злодеем был Нобуёри, и то — хотя голову ему отрубили, у тюремных врат все-таки не повесили. Столь позорная участь впервые постигла вельмож из семейства Тайра. Пленниками вернувшись в родную столицу из западных земель, они, живые, ехали по Шестой дороге к востоку, теперь же, по возвращении из восточных земель, их мертвыми провезли по Третьей дороге на запад…

Так великий позор стал их уделом еще при жизни, и столь же великое поругание выпало им на долю посмертно.

19. Казнь Сигэхиры

Князь Сигэхира, вельможа третьего ранга, отданный под надзор самураю Мунэмоти Кано, с прошлого года пребывал в краю Идзу, но монахи Нары, Южной столицы, непрерывно требовали выдать им пленника, и потому вышел приказ: «Отослать его в Нару!» Так случилось, что князя в конце концов отправили в Нару под охраной Ёриканэ, внука старого Ёримасы. Из города Оцу не заезжая в столицу, свернули они в край Ямасина и направились в Нару дорогой Дайго. Совсем близко оттуда лежало селение Хино. Супруга князя, госпожа Дайнагонноскэ, дочь тюнагона Корэдзанэ и приемная дочь покойного дайнагона Куницуны, состояла при особе юного императора Антоку. Она продолжала служить малолетнему государю и после пленения князя Сигэхиры в битве при Ити-но-тани. В заливе Данноура бросилась она в море, стремясь утопиться, но грубые самураи вытащили ее из воды. Так возвратилась она в родную столицу и поселилась у старшей сестры своей Дафу-но-Самми, в местности Хино. С тех пор как она услыхала, что жизнь ее мужа, как росинка, повисшая на кончике лепестка, все еще длится, она мечтала лишь об одном — еще хоть раз не во сне, а наяву снова с ним повидаться, на него поглядеть и себя показать. Но, увы, напрасны были ее мечты, и ей оставалось только безутешно лить слезы. Так, в слезах, проводила она все дни и ночи.

— Я благодарен вам за доброе отношение, — сказал князь Сигэхира, обращаясь к стражникам-самураям. — Но окажите мне еще одну, последнюю, милость! У меня нет детей, и потому я покидаю сей мир без сожаления. Но дошло до меня, что жена моя, супруга, с коей я давно уже связан брачным союзом, обитает в местности Хино. Мне хотелось бы еще раз с ней повидаться, поручить ей молиться за упокой моей души, когда меня не будет на свете! — И он попросил отпустить его к ней на самое короткое время.

— Это не возбраняется! — ответили самураи, ведь и у них сердца были не из дерева, не из камня! И, прослезившись, уважили его просьбу.

Несказанно обрадованный, князь Сигэхира послал вперед человека, велев спросить:

— Здесь ли пребывает госпожа Дайнагонноскэ? Князь Сигэхира, проездом в Нару, желал бы ненадолго повидаться со своею супругой!

— Где он? Где? — воскликнула супруга, даже не дослушав до конца слова посланца. Опрометью кинулась она навстречу, глядит и видит — облокотившись на помост, стоит перед ней мужчина, исхудалый, почерневший, в темно-синей одежде и высокой придворной шапке.

— Что это, сон или явь? Входи же! — сказала госпожа, приблизившись к бамбуковой завесе, и когда князь Сигэхира услыхал ее голос, то прежде всяких слов хлынули слезы…

У супруги потемнело в глазах, сердце в груди, казалось, остановилось, она не в силах была вымолвить слова. Князь Сигэхира, приподняв плетеную завесу, плача, сказал ей:

— Мне надлежало погибнуть год назад в битве при Ити-но-тани, но, верно, в наказание за грехи, свершенные в прежних рождениях, меня взяли живого в плен, возили по широким дорогам столицы на всеобщее поругание… Мой позор был выставлен напоказ и в Камакуре, и в столице. О, как это больно! А теперь, в довершение моих страданий, предстоит мне принять смерть от рук монахов Нары — вот почему я здесь очутился… Я мечтал еще раз тебя увидеть, и теперь мне не о чем больше жалеть в этом мире! Мне хотелось принять постриг, оставить тебе хотя бы прядь волос на память, но я был не властен исполнить это желание, ибо не получил на то дозволения! — С этими словами он отделил прядь волос, растущих впереди над челом и достававших до уст, перегрыз прядь зубами и подал супруге, а она, и без того терзаясь душой, в этот миг ощутила горе еще сильней.

— Поистине, разлучившись с тобой, мне лучше было бы утопиться, как утопилась Кодзайсё, — сказала она. — Но, не зная, жив ли ты или тебя уже нет на свете, я все думала — вдруг каким-нибудь чудом удастся свидеться вновь, еще раз на тебя поглядеть и себя показать! Только по этой причине, несмотря на всю тоску, дожила я до этого дня! О, как скорбно, что сегодня — последняя наша встреча! До сих пор я жила надеждой, но отныне… — И они стали говорить о минувшем и настоящем, и, о чем бы ни говорили, слезы лились рекой.

— Как изношена, как помята твоя одежда! Переоденься! — сказала супруга, достала и подала ему нижнее косодэ и белое монашеское одеяние. Князь Сигэхира облачился в новое платье, а прежнее оставил супруге.

— Вспоминай меня, глядя на это платье! — сказал он.

— О да, — отвечала ему супруга, — но лучший памятный дар — след, оставленный кистью! — С этими словами она достала прибор для туши, и князь Сигэхира, в слезах, написал ей на память стихотворение:

Сменив перед смертью

китайского шелка наряд,

что смочен обильно

в безутешных, горьких слезах,

завещаю тебе его…

Супруга, не в силах до конца дослушать стихи, ответила:

Зачем же на память

ты мне отдаешь свой наряд

в часы расставанья,

если быть отныне ему

только вестником злой судьбы!

— Нас связали брачные узы, стало быть, нам непременно уготована встреча в грядущей жизни! — сказал князь Сигэхира. — Молись, чтобы возродиться нам вместе, в одном венчике лотоса! Уже вечереет, до Нары путь дальний… Нельзя заставлять самураев ждать слишком долго! — И он пошел было прочь, но супруга, цепляясь за рукава его платья, твердила: «Но как же, как же так?.. Побудь еще немножко!» — и не давала ему уйти.

— Подумай, каково у меня на сердце! — сказал ей князь Сигэхира. — Судьба моя решена, изменить ее невозможно. Увидимся в жизни грядущей! — И с этими словами он вышел, но при мысли, что это свидание и впрямь — последнее, захотелось ему остановиться, вернуться, однако он подумал: «Что же будет, если я тоже выкажу слабость?» — и, пересилив себя, удалился решительным шагом. А супруга упала на пол у самого края бамбуковой завесы, и далеко, даже за воротами, все еще слышались ее рыдания и стоны, и не хватало духа у Сигэхиры торопить коня, и слезы туманили взор, мешая видеть дорогу. Он даже раскаивался в своем поступке — уж слишком мучительным оказалось это свидание! А супруга хотела было броситься за ним следом, но было то невозможно, и она осталась лежать, закрыв лицо покрывалом.

Приняв Сигэхиру, монахи Нары стали совещаться, как поступить с пленным князем.

— Этот князь Сигэхира — великий грешник! Любая из трех тысяч и пяти казней[623] Любая из трех тысяч и пяти казней…  — В Древнем Китае существовало пять видов наказания — клеймение, отрезание носа, отрубание ног, оскопление, смертная казнь. К ним добавлялось еще три тысячи всевозможных дополнительных наказаний. будет ему недостаточным наказанием! Он сам заслужил суровую кару, вина его очевидна! Он преступник, враг Будды, враг святой веры! Сперва нужно обвести его вдоль ограды обоих храмов — Тодайдзи и Кофукудзи, а потом предать смерти, отпилив голову пилой. Или сперва закопать его живым в землю по шею, а потом отрубить голову! — говорили монахи. Но старые монахи не согласились: «Нет, монахам не пристала жестокость! Нужно предать его в руки стражников-самураев, и пусть ему отрубят голову неподалеку от речки Кицу!» И, на том порешив, они снова передали Сигэхиру стражникам-самураям. Те приняли пленника, и, когда повели казнить, посмотреть на казнь собралось несколько тысяч монахов и прочего люда без счета…

Среди самураев, долгие годы служивших Сигэхире, был некий Томотоки, младший Правый конюший. Ныне он состоял на службе у принцессы Хатидзё, но, желая проводить в последний путь своего прежнего господина, примчался, нахлестывая коня, когда казнь должна была уже вот-вот свершиться. Раздвинув многотысячную толпу приблизился он к Сигэхире.

— Я, Томотоки, прибыл, чтобы проводить вас в последний путь! — сказал он, обливаясь слезами.

— Поистине благороден порыв твоего сердца! — отвечал ему Сигэхира. — Послушай, Томотоки, мне хотелось бы перед смертью вознести моления Будде. Но как это сделать? Я слишком великий грешник!..

— Это легко устроить! — отвечал Томотоки и, договорившись со стражниками, принес изваяние Будды, которое отыскалось в этих местах. На счастье, это оказалась статуя будды Амиды. Установив изваяние на прибрежном песке, Томотоки, быстро выдернув шнур из широкого рукава своего кафтана, прикрепил один конец к руке Будды, а другой подал Сигэхире. Сжимая в руках шнурок, Сигэхира сказал, обращаясь к статуе Будды:

— Слыхал я, что Дэвадатта трижды впадал в величайший грех, сжег-погубил священные книги, содержащие все заветы святого вероучения, и все же, несмотря на столь тяжкие прегрешения, сам Шакья-Муни предсказал, что после смерти он возродится буддой на небесах. Так святотатственные его деяния, напротив, послужили прозрению… Я, Сигэхира, тоже совершил греховный проступок, но не по собственному моему безрассудству, а лишь потому, что следовал обычаям сего мира… Кто из родившихся в стране нашей посмеет ослушаться императорского указа? Кто из живущих на сей земле осмелится нарушить отцовское приказание? Ибо нерушимо веление государя, и воле отца должно повиноваться! Так пусть же светлый взор Будды прозрит, прав я или виновен! Ныне приходит конец моей жизни, воздаяние за свершенные мной поступки наступило без промедления. Горе мое беспредельно, сердце полно раскаяния! Но мир Будды — это мир милосердия, различны пути, коими ведет он смертных к спасению! В душу мне глубоко запали слова святого вероучения Тэн-дай: «То, что представляется нам греховным, напротив, приводит человека к спасению. Стоит хотя бы один-единственный раз воззвать к Будде, и самый страшный грех мгновенно исчезнет…» Ныне я взываю к тебе с мольбою — да превратится злая карма моя в благую, дабы я возродился к жизни в Чистой обители рая! — И, десять раз кряду громко взмолившись Будде, он вытянул шею, сам подставив ее под удар меча.

Да, греховны были в прошлом его деяния, но теперь, глядя, как достойно держится он перед казнью, вся многотысячная толпа, в том числе и стражники-самураи, как один человек, пролили слезы. Голову его прибили гвоздями над воротами храма Высшей Мудрости, Ханнядзи, на том самом месте, где в годы Дзисё стоял князь Сигэхира, когда во время битвы сгорели-погибли святые храмы.

Госпожа Дайнагонноскэ, его супруга, прислала за останками казненного носилки, желая получить хотя бы безголовое тело, чтобы похоронить его и молиться. В самом деле, тело оказалось брошенным без присмотра; его положили на носилки и доставили в Хино. Можно понять, что творилось на сердце у несчастной женщины, ожидавшей и встретившей это тело! До вчерашнего дня труп оставался без изменений, но погода стояла жаркая, и как-то незаметно он страшно переменился. Медлить было нельзя, и она упросила монахов, знавших подобающие молитвы, отслужить заупокойную службу. По ее просьбе праведный Сюндзёбо, по прозванию Великий Будда, выпросил у монахов Нары голову казненного и отослал ее в Хино. Голову вместе с телом предали сожжению, прах отослали на святую вершину Коя, а могильный памятник воздвигли в Хино. Супруга постриглась в монахини и молилась за упокой души Сигэхиры. Печально, скорбно все это!


Читать далее

СВИТОК ОДИННАДЦАТЫЙ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть