Онлайн чтение книги Искушения святого Антония The Temptation of Saint Anthony
V

Антоний, медленно прохаживаясь.

Это стоит целого ада!

Навуходоносор ослепил меня меньше. Царица Савская столь глубоко не очаровала меня.

Он говорит о богах так, что внушает желание узнать их.

Помню, я сотнями видел их на Элефантинском острове во времена Диоклетиана. Император уступил номадам большую область под условием охраны границ, и договор был заключен во имя «Сил незримых». Ибо боги каждого народа были неведомы другим народам.

Варвары привезли своих богов. Они заняли песчаные холмы по берегу реки. Было видно, как они держат на руках своих идолов, словно больших параличных детей; или же, плывя среди порогов на пальмовых стволах, они показывали издали амулеты у себя на шее, татуировку на груди, — и это не более преступно, чем религия греков, азиатов и римлян!

Когда я жил в Гелиопольском храме, я часто рассматривал изображения на стенах: ястребов со скипетрами, крокодилов, играющих на лире, лица мужчин с телами змей, женщин с коровьей головой, простирающихся перед итифаллическими богами, и их сверхъестественные формы влекли меня в иные миры. Мне хотелось бы знать, что видят эти спокойные глаза.

Материя, чтобы обладать такой силой, должна содержать в себе дух. Душа богов связана с их образами…

Те, чей внешний вид красив, могут соблазнять. Но другие… мерзкие или страшные… как верить в них?..

Мимо него по самой земле движутся листья, камни, раковины, древесные ветви, смутные изображения животных, затем разные карлики, разбухшие от водянки; это — боги. Он разражается смехом.

Другой смех раздается позади него, и появляется Иларион в одежде пустынника, гораздо выше ростом, чем раньше, колоссальный.

Антоний не удивлен, видя его опять.

Ну, и глупцом нужно быть, чтобы поклоняться этому!

Иларион О, да! необычайным глупцом!

Теперь перед ними проходят идолы всех народов и времен из дерева, из металла, из гранита, из перьев, из сшитых шкур.

Самые древние, допотопной эпохи, совершенно скрыты водорослями,

свисающими, как гривы. Некоторые, несоразмерно вытянувшиеся, трещат в суставах и, ступая, ломают себе поясницы. У других песок сыплется сквозь дыры животов.

Антоний и Иларион потешаются беспредельно. Они хватаются за бока от хохота.

Вслед за тем проходят идолы с бараньим профилем. Они пошатываются на кривых ногах, приподымают веки и бормочут как немые: «Ба! ба! ба!»

По мере того как облик их приближается к человеческому, они все больше раздражают Антония. Он бьет их кулаками, ногами, остервенело бросается на них.

Они становятся страшны — у них высокие перья на головах, выпученные глаза, руки оканчиваются когтями, челюсти, как у акулы.

Перед лицом этих богов людей закалывают на каменных жертвенниках; других толкут в ступах, давят колесницами, пригвождают к деревьям Один из богов — весь из раскаленного докрасна железа и с бычьими рогами; он пожирает детей.

Антоний. Ужас!

Иларион. Но ведь боги всегда требуют мук. Даже твой захотел…

Антоний, плача.

О! не договаривай, замолчи!

Ограда скал превращается в долину. Стадо быков пасется на скошенной траве.

Пастух смотрит на облако и резким голосом выкрикивает в пространство повелительные слова.

Иларион. Нуждаясь в дожде, он старается песнями принудить небесного царя разверзнуть плодоносную тучу.

Антоний, смеясь.

Ну, и дурацкая гордость!

Иларион. Зачем же ты произносишь заклинания?

Долина становится молочным морем, неподвижным и беспредельным Посреди плавает продолговатая колыбель, составленная из колец змея, все головы которого, одновременно склоняясь, затеняют бога, заснувшего на его теле.

Он молод, безбород, прекраснее девушки и покрыт прозрачными пеленами. Жемчуга его тиары сияют нежно, как луны, четки из звезд в несколько оборотов обвивают его грудь, — и, подложив одну руку пол голову, а другую вытянув, он покоится задумчиво и упоенно.

Женщина, присев на корточки у его ног, ожидает его пробуждения.

Иларион. Вот изначальная двойственность Браминов, — Абсолют не выражается ведь ни в какой форме.

Из пупка бога вырос стебель лотоса, и в его чашечке появляется другой бог, трехликий.

Антоний. Что за диковинка!

Иларион. Отец, сын и дух святой так же ведь образуют одно существо.

Три главы разъединяются, и появляются три больших бога.

Первый — розовый — кусает кончик большого пальца своей ноги.

Второй — синий — двигает четырьмя руками.

У третьего — зеленого — ожерелье из людских черепов.

Перед ними непосредственно возникают три богини — одна завернута в сетку, другая предлагает чашу, третья потрясает луком.

И эти боги, эти богини удесятеряются, размножаются. Из их плеч вырастают руки, на концах рук — ладони и пальцы, держащие знамена, топоры, щиты, мечи, зонты и барабаны. Фонтаны бьют из их голов, травы ползут из их ноздрей.

Верхом на птицах, укачиваемые в паланкинах, восседая на золотых тронах, стоя в нишах, они предаются думам, путешествуют, повелевают, пьют вино, вдыхают запах цветов. Танцовщицы кружатся, гиганты преследуют чудовищ; у входов в пещеры размышляют пустынники Не отличить зрачков от звезд, облаков от флагов: павлины пьют из золотоносных ручьев, шитье шатров смешивается с пятнами леопардов, цветные лучи перекрещиваются в голубом воздухе с летящими стрелами и раскачиваемыми кадильницами.

И все это развертывается как высокий фриз, основанием своим опираясь на скалы и вздымаясь до самых небес.

Антоний, ослепленный:

Сколько их! чего они хотят?

Иларион. Тот, что почесывает себе брюхо своим слоновым хоботом, — солнечный бог, вдохновитель мудрости.

А этот, о шести головах с башней на каждой и с дротиком в каждой из четырнадцати рук, — князь войск, всепожирающий Огонь.

Старик верхом на крокодиле едет омыть на берегу души умерших. Их будет мучить эта черная женщина с гнилыми зубами, властительница преисподней.

Колесница с рыжими кобылицами, которою правит безногий возничий, везет по лазури владыку солнца. Бог луны сопровождает его в носилках, запряженных тремя газелями.

Коленопреклоненная на спине попугая богиня Красоты протягивает своему сыну Амуру свою круглую грудь. Вот она дальше скачет от радости по лугам. Смотри! смотри! В ослепительной митре она несется по нивам, по волнам, взлетает на воздух, распространяется всюду!

Среди этих богов восседают Гении ветров, планет, месяцев, дней, сто тысяч всяких других! облики их многообразны, превращения их быстры. Вот один из рыбы становится черепахой; голова у него кабанья, туловище карлика.

Антоний. Но зачем?

Иларион. Чтобы восстановить равновесие, чтобы побороть зло. Ведь жизнь иссякает, формы изнашиваются, и они должны совершенствоваться в метаморфозах.

Вдруг появляется Нагой человек, сидящий на песке, скрестив ноги.

Широкое сияние трепещет позади него. Мелкие локоны его иссиня-черных волос симметрически окружают выпуклость на его темени. Очень длинные его руки опущены прямо по бокам. Открытые ладони плашмя лежат на бедрах. На подошвах его ног изображены два солнца; и он пребывает в полной неподвижности перед Антонием и Иларионом в окружении всех богов, расположенных по скалам, как на ступенях цирка.

Его уста приоткрываются, и он изрекает низким голосом:

Я — учитель великой милостыни, помощь тварям, и верующих, как и непросвещенных, я наставляю в законе.

Дабы освободить мир, я восхотел родиться среди людей. Боги плакали, когда я покинул их.

Сначала я стал искать подобающую женщину: воинского рода, супругу царя, преисполненную добродетели, чрезвычайно красивую, с глубоким пупком, с телом крепким как алмаз; и во время полнолуния, без посредства самца, я проник в ее утробу.

Я вышел из нее через правый бок. Звезды остановились.

Иларион бормочет сквозь зубы:

«И узрев звезду остановившеюся, они возрадовались великой радостью!»

Антоний. внимательно смотрит на Будду, который продолжает:

Из недр Гималаев столетний праведник пришел взглянуть на меня.

Иларион. «Человек именем Симеон, коему не дано было умереть, пока не узрит Христа!»

Будда. Меня приводили в школы, и я превосходил знанием учителей.

Иларион «…посреди учителей; и все слушавшие его дивились мудрости его».

Антоний .делает знак Илариону замолчать.

Будда. Я предавался постоянно размышлениям в садах. Тени дерев передвигались; но тень того, что укрывало меня, не передвигалась.

Никто не мог сравниться со мной в знании Писания, в исчислении атомов, в управлении слонами, в восковых работах, в астрономии, в поэзии, в кулачном бою, во всех упражнениях и во всех искусствах!

Дабы не отступать от обычая, я взял себе супругу; и я проводил дни в своем царском дворце, одетый в жемчуга, под дождем ароматов, овеваемый опахалами тридцати трех тысяч женщин, взирая на мои народы с высоты террас, украшенных звенящими колокольчиками.

Но вид несчастий мира отвращал меня от наслаждений. Я бежал.

Я нищенствовал по дорогам, покрытый лохмотьями, подобранными в гробницах, и, встретив весьма мудрого отшельника, я захотел стать его рабом; я стерег его дверь, я омывал ему ноги.

Исчезли все ощущения, всякая радость, всякое томление.

Затем, сосредоточив мысль на более обширном размышлении, я познал сущность вещей, обманчивость форм.

Я быстро исчерпал науку Браминов. Они снедаемы желаниями под внешней своей суровостью, натираются нечистотами, спят на шипах, думая достигнуть блаженства путем смерти.

Иларион «Фарисеи, лицемеры, гробы повапленные, порождение ехидны!»

Будда. Я также творил удивительные вещи — съедая за день всего только одно рисовое зерно, а рисовые зерна в то время были не крупнее, чем ныне; мои волосы выпали, тело мое почернело, глаза, вдавившиеся в орбиты, казались звездами на дне колодца.

Шесть лет я оставался неподвижным, беззащитный от мух, львов и змей; и я подвергался великому зною, великим ливням, снегу, молнии, граду и буре, не прикрываясь от них даже рукой.

Путники, шедшие мимо, полагая меня мертвым, швыряли в меня издали комками земли.

Недоставало мне искушения Дьявола.

Я призвал его.

Сыны его пришли, — мерзостные, покрытые чешуей, смердящие, как кладовые для мяса, с ревом, свистом, мычанием, бряцая доспехами и костями скелета. Одни изрыгают пламя из ноздрей, другие наводят тьму крыльями, третьи носят четки из отрубленных пальцев, четвертые пьют с ладони змеиный яд; головы у них свиные, носорожьи, жабьи, — каких только нет у них морд, и все вызывают ужас и отвращение.

Антоний в сторону.

Я испытал это когда-то!

Будда Затем он послал мне своих дочерей — красивых, нарумяненных, в золотых поясах, с зубами белыми, как жасмин, с бедрами круглыми, как хобот слона. Одни, позевывая, вытягивают руки, чтобы показать ямочки на локтях; другие подмигивают, третьи заливаются смехом, четвертые приоткрывают одежды. Есть среди них зардевшиеся от стыда девушки, горделивые матроны, царицы с длинной вереницей рабов и поклажи.

Антоний. в сторону.

А! и он тоже?

Будда Победив демона, я провел двенадцать лет, питаясь лишь одними благовониями; и так как я достиг обладания пятью добродетелями, пятью способностями, десятью силами, восемнадцатью субстанциями и проник в четыре сферы незримого мира, я овладел Умом! Я стал Буддой!

Все боги склоняются; те, у кого несколько голов, нагибают их все сразу.

Он воздевает ввысь свою руку и продолжает:

Дабы освободить твари, я принес сотни тысяч жертв! Я роздал бедным шелковые одежды, постели, колесницы, дома, груды золота и алмазов. Я отдал свои руки безруким, ноги хромым, глаза слепым; я снес себе голову для обезглавленных. В бытность мою царем я раздавал области; в бытность мою брамином я не презирал никого. Когда я был отшельником, я говорил ласковые слова грабителю, убивавшему меня. Когда я был тигром, я уморил себя голодом.

И в своем последнем существовании, провозвестив закон, я ныне свободен от дел. Великий срок свершился! Люди, животные, боги, бамбуки, океаны, горы, крупинки гангских песков и мириады мириад звезд — все умрет: и вплоть до новых рождений пламя будет плясать на развалинах разрушенных миров!

Тогда безумие овладевает богами Они шатаются, падают в судорогах и изрыгают свои жизни Их венцы распадаются, их знамена улетают. Они срывают свои атрибуты, выдирают половые части, бросают через плечо чаши, из которых вкушали бессмертие, душат себя змеями, задыхаются в дыме. И когда все исчезло…

Иларион медленно:

Ты только что видел верование многих сотен миллионов людей!

Антоний лежит на земле, закрыв лицо руками. Стоя рядом г ним и повернувшись спиной ко кресту, Иларион глядит на него.

Проходит довольно долгое время.

Затем появляется странное существо с человеческой головой на рыбьем туловище. Оно подвигается, выпрямившись, и бьет хвостом по песку: и эта фигура патриарха с маленькими ручками вызывает смех Антония.

Оаннес жалобным голосом:

Почитай меня! Я — современник начала вселенной. Я жил в бесформенном мире, где под тяжестью густой атмосферы дремали двуполые твари, в пучине темных волн, когда пальцы, плавники и крылья были нераздельны и глаза без голов плавали как моллюски среди быков с человечьим лицом и змей с собачьими лапами.

Над всей совокупностью этих существ Оморока, согнувшись как обруч, простирала свое тело женщины. Но Бел рассек ее на две части — из одной сотворил землю, из другой — небо; и два взаимно подобных мира созерцают друг друга.

Я, первое сознание Хаоса, восстал из бездны, чтобы уплотнить материю, чтобы упорядочить формы; и я научил людей рыболовству, севу, письму и истории богов.

С тех пор я живу в прудах, оставшихся от Потопа. Но пустыня растет вокруг них, ветер засыпает их песком, солнце пожирает их, и я умираю на своем илистом ложе, глядя на звезды сквозь воду. Я возвращаюсь туда.

Он прыгает и исчезает в Ниле.

Иларион. Это — древний Халдейский бог!

Антоний иронически:

А каковы же были Вавилонские?

Иларион. Ты можешь их увидеть!

И вот они на площадке четырехугольной башни, возвышающейся над шестью другими башнями, которые, суживаясь кверху, образуют громадную пирамиду. Внизу виднеется большая черная масса, несомненно город, расположенный в равнине. Холодно. Небо темно-синее; трепещет множество звезд.

Посреди площадки возвышается белокаменная колонна. Жрецы в льняных одеждах ходят вокруг, описывая своими движениями как бы крутящееся кольцо, и, подняв головы, они созерцают светила.

Иларион указывает святому Антонию некоторые из них.

Существует тридцать главных. Пятнадцать смотрят на верх земли, пятнадцать — на низ. Через определенные промежутки одно из них устремляется из верхних областей в нижние, в то время как другое покидает нижние, чтобы подняться к высшим.

Из семи планет две благотворны, две враждебны, три двоякосмысленны; все в мире зависит от этих вечных огней. По их положению и их движению можно предсказать будущее, — и ты попираешь место, священнейшее на земле. Пифагор и Зороастр встретились здесь. Уже двенадцать тысяч лет эти люди наблюдают небо, чтобы лучше познать богов.

Антоний. Светила — не боги.

Иларион. Боги! говорят они; ибо все вокруг нас прейдет, — небо же, как вечность, остается недвижимым.

Антоний. У него есть владыка однако.

Иларион, указывая на колонну.

Это вот Бел, первый луч, Солнце, Самец! Другая, которую он оплодотворяет, — под ним!

Антоний видит сад, освещенный светильником. Он — среди толпы, в кипарисовой аллее. Справа и слева дорожки ведут к хижинам в гранатовой роще, защищенной камышовым плетнем.

На большинстве мужчин — остроконечные шапки и одежды, пестрые, как павлинье оперение. Видны северяне в медвежьих шкурах, номады в плащах бурой шерсти, бледные Гангариды с длинными серьгами; и все сословия и народности перемешаны друг с другом, ибо матросы и каменотесы расхаживают бок о бок с князьями в рубиновых тиарах, опирающимися на высокие посохи с чеканными набалдашниками. У всех раздуваются ноздри от одного и того же желания.

Время от времени толпа расступается, давая дорогу длинной красной повозке, запряженной быками, или ослу, на спине которого покачивается женщина, закутанная в покрывала; и она тоже скрывается, направляясь к хижинам.

Антонию страшно, он хотел бы вернуться назад. Но необъяснимое любопытство влечет его.

У подножия кипарисов женщины присели на корточки, на оленьих шкурах, у всех них вместо диадем — веревочные тесьмы. Некоторые, великолепно разодетые, громким голосом подзывают прохожих. Более робкие уткнулись лицом в рукав, а стоящая позади них матрона, очевидно их мать, увещевает их. Другие, с головой, закутанной черной шалью, и совершенно нагим телом, кажутся издали воплощенными статуями. Как только какой-нибудь мужчина бросит денег им на колени, они встают.

И под листвой слышатся поцелуи, — иногда громкий, пронзительней крик.

Иларион Это вавилонские девушки продаются, служа богине.

Антоний Какой богине?

Иларион. Вот она!

И он показывает ему в глубине аллеи, на пороге освещенного грота, глыбу камня, изображающую половой орган женщины.

Антоний. Срам! что за мерзость приписывать пол божеству!

Иларион Ты же ведь представляешь его себе живым лицом!

Антония вновь окружает мрак. Он видит в воздухе светящийся круг, лежащий на горизонтальных крыльях.

Это подобие кольца окружает, как слишком просторный пояс, стан маленького человека в митре, с венцом в руке; нижняя часть его тела теряется в больших перьях, образующих как бы юбку.

Это Ормузд, бог персов.

Он порхает, крича:

Мне страшно! Я уже вижу его пасть.

Я победил тебя, Ариман! Но ты начинаешь сызнова!

Вначале, восставая на меня, ты погубил старшего из созданий, Кайоморца, Человека-быка. Затем ты соблазнил первую чету людей — Месхиа и Месхианэ; и ты распространил мрак в сердцах, ты двинул на небо свои полки.

У меня были свои войска, сонмы звезд; и я созерцал внизу под моим престолом отряды светил.

Мой сын, Мифра, жил в неприступном месте. Он принимал в свою обитель души, отпускал их и подымался каждое утро расточать свое богатство.

Блеск тверди небесной отражался землей. Огонь сверкал на горах, — образ другого огня, которым я создал все существа. Дабы охранить его от скверны, мертвецов не сожигали — клюв птиц относил их на небо.

Я установил сроки пастьбы, пахоты, жертвенный лес, форму чаш, слова, произносимые при бессоннице, и мои жрецы пребывали в непрестанных молитвах, дабы благоговение было вечным как бог. Люди очищались водой, возлагали хлебы на алтари, громогласно исповедовались в грехах.

Хома давалось в питье людям, чтобы сообщать им силу.

Покуда духи небес сражались с демонами, дети Ирана преследовали змей. Царь, которому служил на коленях бесчисленный двор, олицетворял мою особу, носил мой головной убор. Его сады обладали великолепием земли небесной, а надгробие изображало его убивающим чудовище, — эмблема Добра, уничтожающего Зло.

Ибо некогда в будущем, благодаря безграничности времени, я должен был окончательно победить Аримана.

Но расстояние меж нами исчезает; ночь надвигается! Ко мне, Амшаспанды, Изеды, Феруеры! На помощь, Мифра! Берись за меч! Каосиак, ты, который должен придти для всеобщего освобождения, защищай меня! Как?.. Никого!

А! я умираю! Ариман, ты — владыка!

Иларион, позади Антония, сдерживает крик радости — и Ормузд погружается во мрак.

Тогда появляется Великая Диана Эфесская, черная, с эмалевыми глазами, прижав локти к бокам, раздвинув руки, раскрыв ладони.

Львы ползают у нее по плечам; плоды, цветы и звезды перекрещиваются у нее на груди; ниже идут три ряда сосцов, и от чрева до конца ног она повита тесной пеленой, из которой высовываются до половины тела быки, олени, грифы и пчелы. Она видна в белом сиянии, которое исходит от круглого, как полная луна, серебряного диска, помешенного позади ее головы.

Где храм мой? Где амазонки мои?

Что же со мной… меня, нетленную, охватывает вдруг такая слабость!

Ее цветы увядают. Перезрелые плоды падают. Львы, быки поникают головами; олени пускают слюну в изнеможении; пчелы, жужжа, мрут на земле.

Она сжимает один за другим свои сосцы Все они пусты, но от отчаянного усилия разрывается ее пелена Она подхватывает ее снизу, как полу платья, бросает туда животных, цветы — затем исчезает во тьме.

А вдали голоса бормочут, ропщут, воют, ревут и мычат. Ночная мгла еще больше сгустилась от испарений. Падают капли теплого дождя.

Антоний. Как хорошо! запах пальм, трепетание зеленой листвы, прозрачность ручьев! Как хотел бы я лечь ничком на землю, чтобы чувствовать ее у своего сердца; и тогда моя жизнь окунулась бы вновь в ее вечную юность!

Он слышит шум кастаньет и кимвалов, — и в кругу деревенской толпы мужчины в белых туниках с красной каймой ведут осла в богатой сбруе, с убранным лентами хвостом и с накрашенными копытами.

Ящик, покрытый желтым холщовым чехлом, покачивается у него на спине между двух корзин; одна служит для приношений; в ней: яйца, виноград, груши и сыр, птица, мелкие деньги; другая же полна роз, и ведущие осла обрывают их на ходу, посыпая лепестками дорогу перед ним.

У них — серьги в ушах, длинные плащи, волосы заплетены в косы, щеки нарумянены; венки из слив скреплены на лбу медальоном с фигуркой; кинжалы заткнуты у них за пояс, и они потрясают бичами с эбеновой рукояткой о трех ремнях, с вдавленными в них, косточками.

Замыкающие процессию ставят на землю прямую, как свечу, высокую сосну, с горящей верхушкой, а нижние ветви ее прикрывают барашка.

Осел останавливается. Стаскивают чехол. Под ним — вторая покрышка из черного войлока. Тогда один из мужчин в белой тунике пускается в пляс, потрясая кроталами; другой, стоя на коленях перед ящиком, бьет в бубен, и Старейший из процессии начинает:

Вот Благая Богиня, жительница горы Иды, прародительница Сирии! Приблизьтесь, добрые люди!

Она дарует радость, исцеляет больных, посылает наследства и удовлетворяет влюбленных.

Мы возим ее по полям в погоду и в ненастье.

Часто мы спим под открытым небом, и не каждый день у нас сытный стол. В лесах водятся разбойники. Звери выбегают из берлог. Скользкие дороги ведут по краям пропастей. Вот она! вот она!

Он и снимают покрышку: под ней виден ящик, выложенный камешками.

Превыше кедров, она царит в голубом эфире. Шире ветра, она объемлет мир. Она дышит ноздрями тигров; голос ее грохочет в вулканах, гнев ее — буря; бледность ее лица побелила луну. От нее зреет жатва, набухает кора, растет борода. Подайте ей что-нибудь, ибо она ненавидит скупцов!

Ящик приоткрывается — и под синим шелковым балдахином виднеется маленькое изображение Кибелы — сверкающей блестящими, в венце из башен; она сидит в колеснице из красного камня, везомой двумя львами с поднятой лапой Толпа толкается, стремясь взглянуть.

Архигалл продолжает:

Она любит звучание тимпанов, топанье ног, завыванье волков, гулкие горы и глубокие ущелья, цвет миндаля, гранаты и зеленые фиги, вихрь пляски, рокот флейт, сладкий сок, соленую слезу, кровь! Тебе! тебе, мать гор!

Они бичуют себя плетьми, и удары отдаются у них в груди; кожа бубнов чуть не лопается. Они хватаются за ножи, кромсают себе руки Она печальна; будем и мы печальны! В угоду ей надо страдать! Тем снимутся с вас грехи. Кровь омывает все; разбрасывайте ее капли как цветы! Она требует крови другого — чистого!

Архигалл заносит нож над ягненком.

Антоний в ужасе:

Не закалывайте агнца!

Брызжет багряная струя.

Жрец кропит ею толпу, и все, — включая Антония и Илариона, — стоят вокруг горящего дерева и наблюдают в молчании последние трепетания жертвы.

Из среды жрецов выступает Женщина, — точное подобие изображения, заключенного в ящике.

Она останавливается, увидав юношу во фригийской шапке.

Его бедра обтянуты узкими панталонами, с отверстиями в виде правильных ромбов, завязанными цветными бантами Он томно облокотился на одну из ветвей дерева, держа в руке флейту.

Кибела, обнимая его обеими руками.

Чтобы вновь встретиться с тобой, я обошла все страны — и голод опустошал поля. Ты обманул меня! Нужды нет, я люблю тебя! Согрей мне тело! соединимся!

Тис Весна уже не вернется, о вечная Мать! При всей моей любви для меня невозможно проникнуть в твою сущность. Я хотел бы облечься в цветную одежду, как у тебя. Я завидую твоим грудям, полным молока, длине твоих волос, твоему обширному лону, откуда исходят твари. Отчего я — не ты! Отчего я — не женщина! — Нет, никогда! уйди! Мой пол ужасает меня!

Острым камнем он оскопляет себя, затем в исступлении принимается бегать, держа в вытянутой кверху руке свой отрезанный член.

Жрецы подражают богу, верные — жрецам. Мужчины и женщины обмениваются одеждами, обнимаются, — и этот вихрь окровавленных тел удаляется, а несмолкающие голоса кричат все пронзительнее, как те, что слышатся на похоронах.

Вверху большого катафалка, обтянутого пурпуром, стоит ложе черного дерева, окруженное факелами и филигранными серебряными корзинами, в которых зеленеет латук, мальвы и укроп. По ступеням сверху донизу сидят женщины, одетые в черное, с распущенными поясами, босые, меланхолически держа в руках большие букеты цветов.

На земле, по углам помоста, медленно курятся алебастровые урны, наполненные миррой.

На ложе виден труп мужчины. Кровь течет из его бедра. Рука его свесилась, и собака с воем лижет его ногти.

Слишком тесный ряд факелов мешает разглядеть его лицо, и Антоний охвачен тоской: он боится узнать лежащего.

Рыдания женщин прерываются, и после некоторого молчания Все зараз начинают голосить:

Прекрасный! прекрасный! как он прекрасен! Довольно ты спал, подыми голову! Восстань!

Вдохни наших цветов! это нарциссы и анемоны, сорванные в твоих садах в угоду тебе. Очнись, ты пугаешь нас!

Говори же! Что тебе нужно? Хочешь вина? хочешь спать в наших постелях? хочешь медовых хлебцев в виде маленьких птичек?

Прильнем к его бедрам, облобызаем его грудь! Вот! вот! чувствуешь ты, как наши пальцы в перстнях бегают по твоему телу, и наши губы ищут твоих уст, и наши волосы отирают твои ноги, бог в мертвом сне, глухой к нашим мольбам!

Они испускают крики, раздирая себе лица ногтями, затем замолкают, — и все время слышен вой собаки.

Увы! увы! Черная кровь течет по его белоснежному телу! Уже колени его кривятся, бока проваливаются. Цветы его лица омочили пурпур. Он умер! Восплачем! Возрыдаем!

Они подходят, одна за другой, сложить меж факелов свои длинные косы, похожие издали на черных или золотистых змей, и катафалк тихо опускается до уровня пещеры, темной гробницы, зияющей позади.

Тогда Женщина склоняется над трупом.

Волосы, которые она не обрезала, окутывают ее с головы до пят. Она проливает столько слез, что ее скорбь не может быть такова, как у других, но превыше всякой человеческой скорби и беспредельна.

Антоний думает с матери Иисуса.

Она говорит:

Ты ускользнул с Востока, — и ты взял меня в свои объятия, всю трепещущую от росы, о солнечный бог! Голуби порхали в лазури твоей мантии, наши поцелуи рождали ветерки в листве, и я отдавалась твоей любви, испытывая удовольствие от своей слабости.

Увы! увы! Зачем пошел ты рыскать по горам? В осеннее равноденствие вепрь ранил тебя!

Ты умер — и источники плачут, деревья никнут, зимний ветер свистит в оголенных кустах.

Мои очи готовы уже сомкнуться, ибо мрак покрывает тебя. Ныне ты обитаешь по другую сторону света, подле моей более могущественной соперницы О Персефона! все, что прекрасно, нисходит к тебе и не возвращается!

Покуда она говорила, ее подруги подняли мертвеца, чтобы опустить его в гробницу.

Он остается у них в руках. То был всего только восковой труп.

Антоний испытывает облегчение.

Все расплывается, и вновь появляются хижина, скалы, крест.

Однако по другую сторону Нила он различает женщину, стоящую среди пустыни.

Она держит в руке конец длинного черного покрывала, скрывающего ее лицо, а на левой ее руке покоится младенец, которого она кормит грудью. Возле нее на песке сидит на корточках большая обезьяна.

Женщина поднимает голову к небу, — и, несмотря на расстояние, слышится ее голос.

Исида О Нейт, начало вещей! Аммон, владыка вечности, Фта, демиург, Тот, его ум, боги Аменти, особые триады Номов, ястребы в лазури, сфинксы у храмов, ибисы, стоящие между бычьих рогов, планеты, созвездия, морские берега, шептания ветра, отблески света! поведайте мне, где Осирис!

Я искала его по всем каналам и по всем озерам, и еще дальше, до Финикийского Библоса. Прямоухий Анубис прыгал вокруг меня, тявкая и обшаривая мордой заросли тамариндов. Благодарю, милый кинокефал! благодарю!

Она похлопывает дружески обезьяну по голове.

Мерзкий рыжеволосый Тифон убил его, разорвал на клочки! Мы подобрали все члены его тела. Но мне не хватает того, что оплодотворяло меня!

Она испускает пронзительные стоны.

Антоний охвачен яростью. Он швыряет в нее камнями, осыпая ругательствами:

Бесстыжая! иди прочь! иди прочь!

Иларион Уважай ее! Такова была религия твоих предков! ты в колыбели носил ее амулеты.

Исида В былые времена, когда возвращалось лето, наводнение гнало в пустыню нечистых животных. Плотины отворялись, барки толкались друг о друга, задыхающаяся земля в опьянении пила реку, а ты, бог с бычьими рогами, простирался на грудь мою — и слышалось мычание вечной коровы!

Посевы, жатвы, молотьба и сбор винограда чередовались правильно, следуя смене времен года. Ночами, всегда ясными, светили крупные звезды. Дни были напоены неизменным блеском. По обе стороны горизонта, как царственная пара, видны были Солнце и Луна.

Мы оба парили в мире более высоком, монархи-близнецы, супруги от лона вечности, — он, держа скипетр с головою кукуфы, я — скипетр с цветком лотоса, стоя, и он и я, соединив руки, — и крушения империи не изменяли нашего положения.

Египет простирался под нами, величавый и строгий, длинный, как коридор храма, с обелисками направо, с пирамидами налево, с лабиринтом посредине, — и повсюду аллеи чудовищ, леса колонн, тяжелые пилоны по бокам дверей, вверху которых — земной шар между двух крыльев.

Животные зодиака паслись на его пастбищах, заполняли своими очертаниями и красками его таинственные письмена. Разделенные на двенадцать частей, как год разделен на двенадцать месяцев, — так что у каждого месяца, у каждого дня свой бог, — они воспроизводили непреложный порядок неба; и человек, умирая, не терял своего образа; но, насыщенный ароматами, становившийся нетленным, он засыпал на три тысячи лет в молчащем Египте.

Этот последний, более обширный, чем тот, другой Египет, простирается под землей.

Туда спускались по лестницам, ведущим в залы, где были воспроизведены радости праведных, мучения злых — все, что имеет место в третьем, незримом мире. Расположенные вдоль стен, мертвецы в раскрашенных гробах ожидали своей очереди; и душа, освобожденная от скитаний, продолжала дремать до пробуждения в новой жизни.

Осирис, между тем, по временам посещал меня. Его тень сделала меня матерью Гарпократа.

Она созерцает дитя.

Это он! Это его глаза! это его волосы, завитые как рога барана! Ты возобновишь его деяния. Мы снова зацветем, как лотосы. Я все та же великая Исида! никто еще не поднял моего покрывала! Мой плод — солнце!

Солнце весны, облака затемняют твой лик! Дыхание Тифона пожирает пирамиды. Я видела только что, как убегал сфинкс. Он упрыгивал как шакал.

Я жду моих жрецов, — моих жрецов в льняных мантиях, с большими арфами, носивших мистический челн, украшенный серебряными патерами. Нет более празднеств на озерах! нет праздничных огней в моей дельте! нет чаш с молоком на Филах! Апис уже давно не появлялся.

Египет! Египет! у твоих великих недвижимых богов плечи побелели от птичьего помета, и ветер, проносящийся по пустыне, гонит прах твоих мертвецов! — Анубис, страж теней, не покидай меня!

Кинокефал упал замертво. Она трясет свое дитя.

Но… что с тобой?.. твои руки — холодны, твоя голова никнет!

Гарпократ испустил дух Тогда она оглашает воздух таким пронзительным, скорбным и раздирающим криком, что Антоний вторит ей своим криком, открывая объятия, чтобы поддержать ее.

Ее уже нет. Он опускает голову, подавленный стыдом.

Все, что он только что видел, путается у него в уме. Он словно истомлен путешествием, ему не по себе, как от пьянства. Он готов ненавидеть; и, однако, смутная жалость размягчает его сердце. Он разражается слезами.

Иларион. Но по ком ты печалишься?

Антоний, медленно разбираясь в своих мыслях.

Я думаю о всех душах, загубленных этими лживыми богами!

Иларион. Не находишь ли ты, что у них… иногда… есть какое-то сходство с истинным?

Антоний. Это — козни Дьявола для вящего соблазна верных. Сильных он искушает духовными средствами, других же — плотью.

Иларион. Но сладострастию в его безумствах свойственно бескорыстие покаяния. Неистовая плотская любовь ускоряет разрушение тела и его слабостью провозглашает безмерность невозможного.

Антоний. Что мне за дело до этого! Сердце мое исполняется отвращением пред этими скотскими богами, вечно занятыми убийствами и кровосмешением!

Иларион. Вспомни в Писании все то, что тебя оскорбляет, потому что ты не умеешь понять этого. Так же и в этих богах: под преступными их формами может содержаться истина.

Есть еще что посмотреть. Отвернись!

Антоний. Нет, нет! это погибель!

Иларион. Ты только что хотел познакомиться с ними. Разве вера твоя поколеблется от лжи? Чего ты боишься?

Скалы перед Антонием превратились в гору.

Чреда облаков прорезает ее посредине, а выше нее появляется другая гора, огромная, вся зеленая, неравномерно изборожденная долинами, и на вершине ее, в лавровом лесу, — бронзовый дворец, крытый золотом, с капителями из слоновой кости.

Посреди перистиля, на троне, колоссальный Юпитер с обнаженным торсом держит в одной руке победу, в другой — молнию, и в ногах его орел подымает голову.

Юнона, подле него, поводит большими очами, а из-под диадемы над ними, как пар, вьется по ветру легкое покрывало.

Позади Минерва, стоя на пьедестале, опирается на копье. Кожа Горгоны покрывает ей грудь, и льняной пеплос спускается правильными складками до пальцев ног ее ясные очи, сверкающие под забралом, внимательно смотрят вдаль.

В правой стороне дворца старик Нептун сидит верхом на дельфине, который бьет плавниками великую лазурь неба или моря, ибо даль океана переходит в голубой эфир, обе стихии сливаются.

По другую сторону свирепый Плутон в мантии цвета ночи, с алмазной тиарой и скипетром черного дерева, восседает посреди острова, окруженного излучистым Стиксом; и эта река теней стремится во мрак, зияющий под утесом черной дырой, бесформенной бездной Марс, в бронзовых доспехах, яростно потрясает широким щитом и мечом.

Ниже Геракл взирает на него, опершись на палицу.

Аполлон с лучезарным лицом правит, вытянув правую руку, четверкой белых коней, которые скачут; а Церера в повозке, запряженной быками, направляется к нему с серпом в руке.

За нею — Вакх на очень низкой колеснице, которую лениво везут рыси. Жирный, безбородый, с виноградными ветвями на челе, он движется, держа чашу, из которой вино льется через край.

Силен рядом с ним покачивается на осле.

Пан с заостренными ушами дует в свирель, Мималлонеиды бьют в барабаны, Менады бросают цветы, Вакханки кружатся с закинутой головой, с распущенными волосами.

Диана в подобранной тунике выходит из лесу со своими нимфами.

В глубине пещеры Вулкан кует железо среди Кабиров; тут и там старые Реки, облокотившись на зеленые камни, льют воду из своих урн; Музы поют, стоя в долинах Оры, все одинакового роста, держатся за руки; и Меркурий, со своим кадуцеем и крылышками, в круглой шапке, склонился на радуге.

Вверху же лестницы богов, среди нежных, как пух облаков, завитки которых, вращаясь, роняют розы, Венера-Анадиомена смотрится в зеркало, ее зрачки томно скользят под тяжеловатыми веками.

У нее — длинные белокурые волосы, вьющиеся по плечам, маленькие груди, тонкая талия, бедра выпуклые, как выгиб лиры, округлые ляжки, ямочки у колен и изящные ступни; около ее рта порхает бабочка. Блеск ее тела образует вокруг нее перламутровый ореол; и весь остальной Олимп купается в алой заре, незаметно достигающей высот голубого неба.

Антоний Ах! грудь моя расширяется. Неведомая прежде радость нисходит в глубину души! Какая красота! какая красота!

Иларион Они склонились с высоты облаков, чтобы направлять мечи: их встречали у дорог, их держали у себя дома, — и эта близость обожествляла жизнь.

Ее целью была только свобода и красота. Просторные одежды способствовали благородству движений. Голос оратора, изощренный морем, звучными волнами оглашал мраморные портики. Эфеб, натертый маслом, боролся голый под лучами солнца. Высшим религиозным действием считалось выставлять напоказ безупречные формы.

И эти люди почитали супруг, старцев, нищих. Позади храма Геракла находился алтарь Милосердия.

Заклание жертв совершалось пальцами, обвитыми лентами. Даже воспоминание было свободно от трупного тления: от мертвых оставалась лишь горсть пепла. Душа, слившись с беспредельным эфиром, восходила к богам!

Наклоняясь к уху Антония — И они все еще живут! Константин император поклоняется Аполлону. Ты найдешь Троицу в Самофракийских мистериях, крещение у Исиды, искупление у Мифры, мучения бога на праздниках Вакха. Прозерпина — Дева!.. Аристей — Иисус.

Антоний не подымает глаз; потом вдруг повторяет Иерусалимский символ веры, — как он ему припоминается, — испуская при каждом члене его долгий вздох:

Верую во единого бога отца, — и во единого господа Иисуса Христа, сына божия, первородного, воплотившегося и вочеловечившегося, распятого и погребенного, — и вошедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых, — его же царствию не будет конца; и в единого духа святого, и во едино крещение, и во едину святую вселенскую церковь, — чаю воскресения мертвых, — и жизни будущего века!

Тотчас крест вырастает и, пронизывая облака, бросает тень на небо богов.

Они бледнеют. Олимп зашатался.

Антоний различает у его подножия огромные, закованные в цепи тела, наполовину скрытые в пещерах или подпирающие плечами камни. То Титаны, Гиганты, Гекатонхейры, Циклопы.

Голос вздымается неясный и грозный, как рокот волн, как шум лесов в бурю, как рев ветра в бездне.

Мы-то ведали это! наступит конец богам! Урана искалечил Сатурн, Сатурна

— Юпитер. И сам он также будет уничтожен. Каждому свой черед: таков уж рок!

и мало-помалу они погружаются в гору, исчезают. Между тем золотая кровля дворца слетает.

Юпитер сошел со своего трона. Молния у его ног дымится, как тлеющая головешка, а орел, вытягивая шею, подбирает клювом падающие свои перья.

Итак, я уже не владыка всего, всеблагой, всевеликий, бог греческих фратрий и племен, прародитель всех царей, Агамемнон небес!

Орел апофеозов, какое дуновение Эреба принесло тебя ко мне? или, улетая с Марсова поля, несешь ты мне душу последнего императора?

Души людей не нужны мне больше! Пусть хранит их Земля, пусть не возносятся они над ее низким уровнем. Нынче у них сердца рабов, они забывают обиды, предков, клятву; и всюду торжествует глупость толпы, посредственность человека, уродство рас!

Грудь его чуть не разрывается от тяжкого дыхания, и он сжимает кулаки. Геба в слезах подает ему чашу. Он берет ее.

Нет! нет! Пока останется где-либо хоть одна мыслящая голова, ненавидящая беспорядок и понимающая Закон, дух Юпитера будет жить!

Но чаша пуста.

Он медленно наклоняет ее к ногтю пальца.

Ни капли! Когда амброзия иссякает, Бессмертные удаляются!

Чаша выскальзывает у него из рук, и он прислоняется к колонне, чувствуя приближение смерти.

Юнона Не надо было таких излишеств в любви! Орел, бык, лебедь, золотой дождь, облако и огонь — ты принимал всякие облики, помрачал свой свет во всех стихиях, терял волосы на всех постелях!

Развод неминуем на этот раз, — и наша власть, наше существование распались!

Она исчезает в воздухе.

Минерва уже без копья; и вороны, гнездившиеся в скульптурах фриза, кружатся около нее, клюют ее шлем.

Дайте взглянуть, не вернулись ли мои корабли, бороздя сверкающее море, в мои три гавани; дайте взглянуть, почему поля пустынны и что делают ныне девы Афин.

В месяц Гекатолебайон весь мой народ направлялся ко мне, ведомый начальниками и жрецами. Потом двигались длинными рядами, в белых одеждах, в золотых хитонах, девы с чашами, с корзинами, с зонтами; за ними — триста жертвенных быков, старцы, махая зелеными ветвями, воины, бряцая доспехами, эфебы с пением гимнов, флейтисты, лирники, рапсоды, танцовщицы; наконец на мачте триремы, поставленной на колеса, — большое мое покрывало, вышитое девами, вкушавшими особую пищу в течение года; и, показавши его на всех улицах, на всех площадях, и пред всеми храмами, при несмолкаемом пении процессии, его подымали шаг за шагом на холм Акрополя и через Пропилеи ввозили в Парфенон.

Но тревога охватывает меня, искусную! Как! как! ни одной мысли! Я трепещу сильнее женщины.

Она видит позади себя развалины, испускает крик и, пораженная в лоб, падает навзничь.

Геракл отбросил свою львиную шкуру, и, упираясь ногами, выгнув спину, кусая губы, он делает непомерные усилия, чтобы поддержать рушащийся Олимп.

Я победил Кекропов, Амазонок и Кентавров. Я убил многих царей. Я переломил рог Ахелоя, великой реки. Я рассек горы. Я соединил океаны. Страны рабов я освободил; страны пустые я населил. Я прошел Галлию. Я преодолел безводную пустыню. Я защитил богов, и я отделался от Омфалы. Но Олимп слишком тяжел. Мои руки слабеют. Умираю!

Он раздавлен обломками.

Плутон. Это твоя вина, Амфитрионид! Зачем сошел ты в мое царство?

Коршун, поедающий внутренности Тития, поднял голову, Тантал омочил губы, колесо Иксиона остановилось.

А ведь Керы простирали когти, чтобы удержать души: Фурии в отчаянии крутили змей на своих головах, и Цербер, посаженный тобою на цепь, хрипел, пуская слюну из своих трех пастей.

Ты оставил дверь приоткрытой. Другие пришли за тобой. Людской день проник в Тартар!

Он погружается во мрак.

Нептун Мой трезубец уже не поднимает бурь. Чудища, нагонявшие страх, сгнили на дне вод.

Амфитрита, белыми ногами бегавшая по пене, зеленые Нереиды, видневшиеся на горизонте, чешуйчатые Сирены, останавливавшие корабли, чтобы рассказывать сказки, и старые Тритоны, дувшие в раковины, — все умерло! Веселье моря исчезло!

Мне не пережить этого! Широкий Океан, покрой меня!

Он поникает в лазури Диана, одетая в черное и окруженная своими псами, превратившимися в волков.

Приволье великих лесов опьянило меня запахом красного зверя и испареньем болот. Я покровительствовала беременности, и вот женщины рождают мертвых детей. Луна дрожит под чарами колдуний. Я жажду насилия и простора. Хочу испить ядов, потонуть в туманах, в мечтах!..

И мимолетное облако уносит ее.

Марс с обнаженной головой, окровавленный.

Вначале я сражался один, вызывая бранными словами целое войско, равнодушный к отечеству, наслаждаясь лишь боем.

Потом у меня оказались соратники. Они шли под звуки флейт, в строю, ровным шагом, дыша из-за щитов, с высокими гребнями на шлемах, копья наперевес. В битву бросались с орлиными криками. Война веселила как пир. Три сотни людей противостояли всей Азии.

Но варвары вновь наступают, и мириадами, миллионами! Раз сила за числом, за машинами и за хитростью, то лучше окончить жизнь смертью храброго!

Убивает себя.

Вулкан, отирая губкой потное тело.

Мир холодеет. Нужно согреть источники, вулканы и реки, катящие металлы под землей! — Бейте крепче! наотмашь! изо всей силы!

Кабиры ранят себя молотами, ослепляют себя искрами и, ступая ощупью, пропадают во тьме.

Церера, стоя в колеснице, влекомой колесами с крыльями в ступицах.

Стой! стой!

Правы были, удаляя чужеземцев, безбожников, эпикурейцев и христиан! Тайна корзины раскрыта, святилище осквернено, все погибло!

Она спускается по крутому скату, в полном отчаянии; кричит, рвет на себе волосы.

О! обман! Дайра не возвращена мне! Медь зовет меня к мертвым. Это — другой Тартар! Оттуда возврата нет. Ужас!

Бездна поглощает ее.

Вакх со смехом, В неистовстве:

Не все ли равно! жена Архонта — моя супруга! Сам закон опьянел. Моя — новая песнь и размноженные формы!

Огонь, пожравший мою мать, течет в моих жилах. Пылай сильнее, пусть даже я и погибну!

Самец и самка, благой для всех, отдаюсь вам, Вакханки! отдаюсь вам, Вакханты! и лоза обовьет ствол деревьев! Войте, пляшите, кружитесь! Волю тигру и рабу! оскалив зубы, кусайте тело!

И Пан, Силен, Сатиры, Вакханки, Мималлонеиды и Менады, со змеями, с факелами, в черных масках, швыряются цветами, видят фаллус, целуют его, бьют в тимпаны, потрясают тирсами, бросают друг в друга раковинами, жуют виноград, душат козла и раздирают Вакха на части.

Аполлон, погоняя бичом коней, поседевшие гривы которых развеваются.

Я оставил за собой каменистый Делос, столь чистый, что все ныне словно вымерло там; и я спешу достичь Дельф, пока не иссяк вдохновляющий их пар. Мулы щиплют их лавр. Пропавшая Пифия не находится.

Глубже сосредоточившись, я создам возвышенные поэмы, вечные памятники — и вся материя проникнется трепетом моей кифары!

Он касается струн. Они рвутся, хлестнув его по лицу. Он отбрасывает кифару и в ярости бичует четверку своих коней.

Нет! довольно форм! Дальше, все дальше! К самой вершине! К чистой идее!

Но лошади, пятясь, встают на дыбы, ломают колесницу, и, запутавшись в упряжи, в обломках дышла, он падает в пропасть вниз головой Небо померкло.

Венера, полиловевшая от холода, дрожит.

Я своим поясом охватывала весь горизонт Эллады.

Ее поля блистали розами моих ланит, ее берега были вырезаны по форме моих губ, и ее горы, белее моих голубиц, трепетали под рукою ваятелей. Моя душа присутствовала в распорядке празднеств, в форме причесок, в беседе философов, в устройстве государств. Но я слишком нежно любила мужчин! И Амур обесчестил меня!

Плача, падает навзничь Ужасен мир. Мне не хватает воздуха!

О Меркурий, изобретатель лиры и проводник душ, возьми меня!

Она прикладывает палец к губам и, описав огромную параболу, падает в пропасть.

Уже ничего не видно Полная тьма.

Между тем очи Илариона мечут словно огненные стрелы.

Антоний наконец, обращает внимание на его высокий рост.

Не раз уже, пока ты говорил, мне казалось, что ты растешь, — и то не было обманом зрения. Почему? Объясни мне… Ты вызываешь во мне ужас!

Приближаются чьи-то шаги.

Что такое?

Иларион протягивает руку.

Смотри!

Тогда, в бледном луче луны, Антоний различает бесконечный караван, который тянется по гребню скал, — и каждый путник, один за другим, падает с крайнего утеса в бездну.

Прежде всего видны три великих бога Самофракийских — Аксиер, Аксиокер, Аксиокерса, связанные в пук, наряженные в пурпур, с воздетыми руками.

Эскулап подвигается с меланхолическим видом, даже не глядя на Самоса и Телесфора, с тоской вопрошающих его. Созиполь элейский, в виде пифона, ползет, выгибаясь кольцами, к бездне. Дэспэнея, потеряв голову, сама бросается в нее. Бритомарта, воя от страха, цепляется за петли своей сети. Кентавры мчатся вскачь и, сбивая друг друга, валятся в черную яму.

Позади них, хромая, бредет жалкая толпа нимф. Полевые покрыты пылью; лесные стонут и истекают кровью, раненные топором дровосеков.

Геллуды, Стриги, Эмпусы, все адские богини, из своих крюков, факелов, ехидн составляют пирамиду, а на вершине ее, на коже коршуна, Эрвином, синеватый, как мясные мухи, пожирает руки свои.

Затем в вихре одновременно исчезают: Ортия кровожадная, Римния Орхоменская, Лафрия Патрасцев, Афия Эгинская, Вендида Фракийская, Стимфалия на птичьих ногах. У Триопа вместо трех глаз только три впадины. Эрихтоний, с расслабленными ногами, ползет на руках как калека.

Иларион Какое счастье видеть их всех в уничижении и агонии, не правда ли! Подымись со мной на этот камень — и ты будешь как Ксеркс, делающий смотр войскам.

Там внизу, далеко, различаешь ли ты в туманах русобородого гиганта, у которого окровавленный меч выпадает из рук? Это — скиф Залмоксис между двух планет: Артимпазы-Венеры и Орсилохии-Луны.

Далее возникают из бледных облаков боги, почитавшиеся у киммерийцев, даже за Туле!

Их просторные залы были теплы, и при блеске обнаженных мечей, висящих на сводах, они пили мед из рогов слоновой кости. Они ели китовую печенку на медных блюдах, чеканенных демонами, или же слушали пленных колдунов, заставляя их играть на каменных арфах.

Они устали! им холодно! Снег тяжелит их медвежьи шкуры, и ноги их видны сквозь дыры в сандалиях.

Они плачут о степях, где на травянистых холмах переводили дух во время битвы, о больших кораблях, рассекавших носом ледяные горы, и о коньках, на которых они скользили по полярному кругу, держа на воздетых руках небесную твердь, вращавшуюся вместе с ними.

Порыв метели закрывает их.

Антоний смотрит вниз в другую сторону.

И он видит — чернеющие на красном фоне — странные фигуры в подбородниках и наручнях, которые перекидываются мячами, прыгают друг через друга, гримасничают, исступленно пляшут.

Иларион Это боги Этрурии, бесчисленные Эсары.

Вот Тагет, изобретатель авгуров. Одной рукой он пытается умножить деления неба, а другой — упирается в землю. Пусть вернется в нее!

Нортия рассматривает стену, куда забивала гвозди, отмечая число годов. Вся поверхность ими покрыта, и последний круг времени завершен.

Как два путника, застигнутые грозой, Кастур и Пулутук, дрожа, укрываются под одним плащом.

Антоний закрывает глаза.

Довольно! довольно!

Но тут по воздуху проносятся, громко шумя крыльями, все капитолийские Победы, закрывая лицо руками и роняя трофеи, которыми они увешаны.

Янус — владыка сумерек — уносится на черном козле; из двух его ликов один уже истлел, другой засыпает от усталости.

Сумман — бог ночного неба — обезглавленный, прижимает к сердцу черствый пирог в форме колеса.

Веста под развалившимся куполом старается оживить свой угасший светильник.

Беллона изрезала себе щеки, но не брызжет кровь, очищавшая поклонявшихся ей.

Антоний. Пощади! они утомляют меня!

Иларион. Было время — они забавляли!

И он показывает ему в боярышниковой роще совершенно нагую женщину — на четвереньках, как животное, с которой совокупляется черный человек, держащий в каждой руке по факелу.

Это — богиня Ариция с демоном Вирбием. Ее жрец, царь леса, должен был быть убийцей; и для беглых рабов, гробокопателей, разбойников с Саларийской дороги, калек с моста Сублиция, для всего сброда из лачуг Субурских не было милее религии!

Патрицианки времен Марка-Антония предпочитали Либитину.

И он показывает ему под кипарисами и розовыми кустами другую женщину — одетую в газ. Она улыбается, а вокруг нее — заступы, носилки, черная материя — все принадлежности похорон. Ее алмазы сверкают издали под паутиной. Ларвы, как скелеты, показывают из-за ветвей свои кости, а Лемуры, призраки, расправляют свои крылья летучей мыши.

У края поля бог Терм вырван из земли и пошатнулся, весь покрытый нечистотами.

Посреди борозды рыжие псы пожирают огромный труп Вертумна.

Плача, удаляются от него сельские боги — Сартор, Сарратор, Вервактор, Коллина, Валлона, Гостилин, — все в плащиках с капюшонами, и каждый несет что-нибудь — мотыгу, вилы, решето, рогатину.

Иларион Их-то души и благословляют виллы с голубятнями, с питомниками и садками, с птичниками, огороженными сетками, с теплыми конюшнями, пахнущими кедром.

Они покровительствовали беднякам, волочившим кандалы по камням Сабинским, сзывавшим рожком свиней, собиравшим гроздья с верхушек вязов, погонявшим по тропинкам ослов, нагруженных навозом. Земледелец, еле переводя дух за сохой, молил их укрепить его мышцы; и пастухи в тени лип, около тыкв с молоком, вторили песням в их честь на флейтах из тростника.

Антоний вздыхает.

И вот посреди комнаты, на возвышении, появляется ложе из слоновой кости, окруженное людьми, держащими в руках еловые факелы.

Это — брачные боги. Они ждут молодую супругу!

Домидука должна была ее привести, Вирго — распоясать ее, Субиго — уложить ее на постель, а Прэма — раздвинуть ей руки, шепча на ухо нежные слова.

Но она не придет! и они отпускают других: Нону и Дециму, ходивших за больными, трех Никсиев-повивальщиков, двух кормилиц — Эдуку и Потину, — и Карну-няньку, чей букет из боярышника отгоняет от ребенка дурные сны.

Позднее Оссипаго укрепила бы ему колена, Барбат дал бы бороду, Стимула

— первые желания, Волупия — первое наслаждение, Фабулин научил бы говорить, Нумера — считать, Камена — петь, Коне — размышлять.

Комната опустела, и у постели остается Нения, — столетняя старица, — бормочущая сама для себя причитания, которые она выла над трупами стариков Но вскоре голос ее заглушается резкими криками. То:

Домашние лары на корточках в глубине атрия, одетые в собачьи шкуры, с телом, обвитым цветами, прижавшие руки к щекам и плачущие навзрыд.

Где пища, что уделяли нам за каждой едой, заботы служанки, улыбка хозяйки и веселье ребят, играющих в кости на мозаиках двора? Потом, ставши взрослыми, они вешали нам на грудь свои золотые или кожаные печати.

Что за радость была, когда в вечер триумфа хозяин, входя, обращал к нам влажные глаза! Он рассказывал о битвах, — и тесный дом был горделивее дворца и священен как храм.

Как уютно сидела семья за столом, особенно на другой день после фералии! Нежное чувство к покойникам утишало все ссоры, и, обнимаясь, пили во славу прошлого и за надежды на грядущее.

Но предки из раскрашенного воска, хранящиеся позади нас, медленно покрываются плесенью. Новые поколения, вымещая на нас свои разочарования, разбили нам челюсти; под зубами крыс искрошились наши деревянные тела.

И бесчисленные боги, охранявшие двери, кухню, погреб, бани, рассеиваются во все стороны под видом огромных ползающих муравьев или больших улетающих бабочек.

Тогда говорит Крепитус Меня тоже некогда чтили. Совершали мне возлияния. Я был божеством!

Афинянин приветствовал меня как предзнаменование счастья, тогда как набожный римлянин меня проклинал, подняв кулаки, а египетский жрец, воздерживаясь от бобов, трепетал при моем голосе и бледнел от моего запаха.

Когда походный уксус стекал по небритым бородам, когда угощались сырыми желудями, горохом и луком, и куски козлятины жарились в прогорклом масле пастухов, тогда никто не стеснялся, не заботясь о соседе. От крепкой пищи в животах бурчало. Под деревенским солнцем люди облегчались не спеша.

Так я и не вызывал стыда, подобно другим нуждам житейским, как Мена, мучение дев, и нежная Румина, покровительница кормящей груди, набухшей голубоватыми венами. Я был весел, Я возбуждал смех. И распираясь от удовольствия, благодаря мне, гость давал выход всей своей радости через отверстия тела.

У меня были дни гордости: добряк Аристофан вывел меня на сцену, а император Клавдий Друз посадил за свой стол. Я величественно разгуливал под латиклавами патрициев. Золотые сосуды звучали подо мной как тимпаны, и когда кишечник владыки, набитый муренами, трюфелями и паштетами, с треском освобождался, насторожившийся мир узнавал, что Цезарь пообедал!

Но ныне я сослан в народ, и даже имя мое вызывает крик возмущения!

И Крепитус удаляется, испуская стон. Удар грома.

Голос Я был богом войск, господом, господом богом!

Я раскинул шатры Иакова на холмах и напитал в песках мой бежавший народ.

Я — тот, кто спалил Содом! Я — тот, кто поглотил землю потопом! Я — тот, кто утопил фараона с князьями царской крови, с колесницами и возничими его.

Бог ревнивый, я ненавидел других богов. Я стер нечистых; ч низложил надменных, и я опустошал направо и налево, как верблюд, пушенный в маисовое поле.

Чтобы освободить Израиль, я избрал простых душою. Ангелы с пламенными крыльями говорили им из кустарников.

Умащенные нардом, киннамоном и миррою, в прозрачных одеждах и в обуви на высоких каблуках, жены с бестрепетным сердцем шли убивать военачальников. Дуновение ветра вдохновляло пророков.

Я начертал мой закон на каменных скрижалях. Он заключил мой народ как в крепость. То был мой народ. Я был его бог! Земля была моя, люди мои — с их помыслами, деяниями, земледельческими орудиями и потомством.

Мой ковчег стоял в тройном святилище, за порфировыми завесами и зажженными светильниками. Служило мне целое колено кадивших кадилами и первосвященник в гиацинтовой мантии, с драгоценными камнями на груди, симметрически расположенными.

Горе! горе! Святая-святых отверсто, завеса разодрана, ароматы заклания развеяны ветрами. Шакал визжит в гробницах; храм мой разрушен, народ мой рассеян!

Священников удавили шнурами одежд их. Жены пленены, все сосуды расплавлены!

Голос удаляется:

Я был богом войск, господом, господом богом!

Наступает великое молчание, глубокая ночь.

Антоний Все прошли. Остаюсь я!

Говорит Некто И Иларион стоит пред ним, но — преображенный, прекрасный, как архангел, сияющий, как солнце, и столь высокий, что, чтобы видеть его, Антоний запрокидывает голову.

Кто же ты?

Иларион Царство мое размера вселенной, и желание мое не имеет пределов. Я вечно иду вперед, освобождая дух и взвешивая миры, без ненависти, без страха, без жалости, без любви и без бога. Меня зовут Знание.

Антоний откидывается назад.

Скорее ты… Дьявол!

Иларион, вперяя в него очи.

Хочешь ты видеть его?

Антоний уже не может оторваться от этого взгляда: он охвачен любопытством к Дьяволу. Его ужас возрастает, желание становится чрезмерным.

Если бы мне увидеть его однако… если бы мне увидеть его! Затем в порыве гнева:

Отвращение к нему навсегда избавит меня от него. — Да!

Показывается раздвоенное копыто Антоний раскаивается.

Но Дьявол вскинул его на рога и уносит