Онлайн чтение книги Тринадцатая сказка The Thirteenth Tale
История Маргарет

Поднявшись наконец со ступеньки, я шагнула в темноту магазина. Мне не требовалось включать свет, чтобы сориентироваться, – все здесь было знакомо мне с детства. Запах переплетной кожи и старой бумаги действовал на меня успокаивающе. Я пробежала пальцами по корешкам книг, как пианист по клавишам. У каждой книги была своя, отличная от других нота: шершавый, обтянутый холстом корешок «Истории картографии» Дэниелса; растрескавшаяся кожа отчетов Лакунина о заседаниях Санкт-Петербургской картографической академии (с приложением карт, от руки нарисованных и раскрашенных автором). Завяжите мне глаза и поместите куда угодно на любом из трех этажей магазина, и я смогу на ощупь, по книгам на полках, точно определить свое местоположение.

В нашем «Букинистическом магазине Ли» посетителей бывает немного, обычно не более десятка в день. Некоторое оживление наблюдается лишь в сентябре, когда студенты приобретают книги по программе наступающего учебного года, да еще в мае, когда те же студенты после экзаменов сбывают нам ставшую ненужной литературу. Мой отец именует это «сезонной миграцией книг». А в «межсезонье» нередки дни вообще без единого посетителя. Летом к нам иногда заглядывают любопытные туристы. Такой гость, сошедший с проторенной туристской тропы, обычно ограничивается минутным пребыванием у порога, пока его глаза привыкают к магазинному полумраку после залитой солнцем улицы. Если же к тому времени он успел пресытиться мороженым и речными видами, царящие здесь тишина и относительная прохлада могут расположить его к продлению визита на несколько лишних минут. Более солидный контингент посетителей образуют люди, которые что-то слышали об этом магазине от приятелей своих знакомых и, очутившись вблизи Кембриджа, не поленились сделать крюк специально ради нас. Эти клиенты проявляют неподдельный интерес к содержимому книжных шкафов и не забывают извиниться за причиненное нам беспокойство. Как правило, это очень милые люди – тихие и благожелательные, под стать интересующим их печатным изданиям. Но бо́льшую часть дня в помещениях магазина нет никого, кроме нас: отца, меня и книг.

«Как же они сводят концы с концами при столь вялой торговле?» – можете подумать вы. Дело в том, что эта торговля является для нас лишь побочным бизнесом. Настоящие дела ведутся вне этих стен, и наш семейный бюджет формируется за счет всего пяти-шести удачных сделок в год. Здесь играют роль личные связи: отец знает всех крупнейших коллекционеров книг и все лучшие частные библиотеки мира. Если бы вы находились рядом с ним во время аукционов или книжных ярмарок, которые он посещает регулярно, вы бы заметили, что к нему то и дело подходят очень спокойные люди в одежде спокойных тонов и просят уделить им несколько минут для беседы в спокойной обстановке. В глазах этих людей ни тени спокойствия. «Вы случайно не в курсе…» – таково обычное начало их разговора. Далее упоминается книга. Отец отвечает неопределенно, не дает обещаний и не обнадеживает. Большинство таких бесед остается без последствий. Но если у отца есть на примете искомая книга, он делает запись в своем зеленом блокноте. После этого долгое время – месяц, два или более – ничего не происходит, но вот на очередном аукционе или ярмарке отец встречает нужного человека, заводит с ним разговор и как бы между прочим упоминает ту самую книгу. В большинстве случаев этим все и заканчивается. Но иногда за разговором следует обмен письмами. Отец много времени проводит за сочинением писем, в том числе на французском, немецком и даже латыни. В девяти случаях из десяти с ответным письмом приходит вежливый немногословный отказ. Но иногда – пять-шесть раз в год – ответ оказывается прелюдией к путешествию, в ходе которого отец приобретает редкую книгу в одном месте и сбывает ее в другом. Такая поездка обычно занимает не более двух суток. Пять-шесть сделок в год – отсюда наши средства к существованию.

Букинистический магазин как таковой приносит ничтожный доход. По сути, это всего лишь место, где пишутся письма и куда приходят ответы; место, где отец проводит время в промежутках между аукционами и книжными ярмарками. Наш банкир вообще считает магазин причудой, маленькой слабостью, которую отец как успешный бизнесмен вполне может себе позволить. Однако реально для нас (я говорю об отцовской и моей реальности, не притворяясь, будто реальность одна и та же для всех) магазин является центром мироздания. И в первую очередь это надежное убежище для многих сотен старых фолиантов, когда-то написанных с любовью и тщанием, а ныне забытых и ставших никому не нужными.

И еще это место для чтения.

Аддисон, Бронте, Вордсворт, Годвин, Диккенс – по ним я здесь учила алфавит. Отец брал меня на руки и переносил от стеллажа к стеллажу, показывая разные буквы и то, как из них складываются слова. Здесь же я научилась писать, перенося имена авторов и названия книг на карточки, которые и сейчас, тридцать лет спустя, хранятся в нашей картотеке. Магазин был моим домом и моей работой одновременно. Он был для меня гораздо лучшей школой, нежели обычная общеобразовательная, а позднее стал моим личным университетом. Он был всей моей жизнью.

Отец никогда не навязывал и никогда не запрещал мне те или иные книги. Он позволял мне бродить между шкафами и делать выбор самостоятельно. Я поглощала описания кровавых битв – вполне приемлемое для детей чтиво, по мнению родителей девятнадцатого века, – и готические романы о призраках, которые наверняка не заслужили бы родительского одобрения; я читала о рискованных путешествиях по диким землям, предпринятых старыми девами в кринолинах, и руководства по этикету и правилам хорошего тона для девиц из благородных семейств; я читала книги с картинками и книги без картинок; я читала книги на английском, книги на французском и книги на незнакомых мне языках, выдумывая их сюжет по немногим словам, значение которых мне удавалось разгадать. Книги. Книги. И еще книги.

В школе я никому не рассказывала о своем увлечении книгами. Французские архаизмы, почерпнутые мною из старых учебников грамматики, попадали в мои сочинения, и учителя принимали их за ошибки, но им так и не удалось привести мое правописание в соответствие со своими стандартами. Иногда на уроке истории упоминались люди и события, уже знакомые мне благодаря запойному, но беспорядочному чтению. «Карл Великий? – озадаченно размышляла я. – Неужели это мой Карл Великий – тот самый, о котором я читала в магазине?» В таких ситуациях я теряла дар речи, потрясенная неожиданным соприкосновением двух миров, казалось бы не имевших между собой ничего общего.

В перерывах между поглощением книг я оказывала посильную помощь отцу. В девять лет мне доверили обертывать книги плотной бумагой и надписывать на посылках адреса наших иногородних клиентов. С десяти лет я сама доставляла эти посылки на почту, а в одиннадцать освободила маму от единственной обязанности, которую она выполняла в магазине: уборки. Защищенная головным платком и рабочим халатом от грязи, микробов и прочей заразы, бывшей, по ее мнению, неотъемлемой принадлежностью всей этой книжной рухляди, мама перемещалась вдоль полок, брезгливо помахивая метелочкой из перьев, плотно сжав губы и стараясь не втягивать воздух через нос. Время от времени ее перья поднимали облачко предположительно ядовитой пыли, и она, кашляя, в ужасе отскакивала назад. При этом движении она зачастую рвала чулки об угол соседнего шкафа или какой-нибудь коробки, которая – с характерным для старых книг злобным коварством – оказывалась стоящей как раз позади нее. Я предложила маме взять уборку на себя, и она с радостью согласилась; с той поры она была полностью избавлена от необходимости появляться в стенах магазина.

Когда мне исполнилось двенадцать, отец поручил мне поиск «заблудших книг» – так мы именовали тома, которые по данным картотеки значились в наличии, но при этом отсутствовали на своем месте среди их расставленных по алфавиту собратьев. Эти книги могли быть украдены, но чаще всего их просто засовывал не туда, куда следует, какой-нибудь рассеянный посетитель. В магазине было семь комнат, заставленных высокими, от пола до потолка, стеллажами, на которых покоились тысячи книг.

– Раз уж ты взялась за поиски, проверь заодно алфавитный порядок, – сказал мне отец.

Эта работа могла занять целую вечность; сейчас я сомневаюсь, что отец был совершенно серьезен, когда давал мне это поручение. Как бы то ни было, я взялась за дело всерьез.

Я посвящала этому каждое утро на протяжении всего лета, и к началу сентября, а вместе с ним и нового учебного года каждый «блудный» том занял свое законное место на полке. Кроме того – я считаю данное обстоятельство немаловажным, – в ходе работы мои пальцы побывали в контакте, пусть даже очень кратком, со всеми без исключения книгами в магазине.

Подрастая, я брала на себя все больше обязанностей, и теперь мы справлялись с текущими делами уже в первой половине дня. После того как вновь поступившие книги были зарегистрированы и расставлены на полках, а нужные письма написаны, мы совершали прогулку до реки, съедали на набережной свои сандвичи и, покормив уток, возвращались в магазин, чтобы предаться чтению. Со временем я стала меньше полагаться на слепой случай при выборе книг. Все чаще меня можно было найти на втором этаже магазина, отведенном под литературу девятнадцатого века, жизнеописания, автобиографии, мемуары, дневники и письма.

Отец заметил эту мою склонность и начал привозить с распродаж и ярмарок книги, которые, по его мнению, должны были меня заинтересовать. В основном это были небольшие, сильно потрепанные рукописи с пожелтевшими страницами, иногда в переплете кустарной работы. Обычные жизни обычных людей. Такие книги я не просто читала – я их проглатывала за один присест. С детства страдая отсутствием аппетита, я зато испытывала постоянный «книжный голод». Тогда-то и начало определяться мое истинное призвание.

Меня нельзя назвать настоящим биографом. Сказать по правде, я вообще не биограф. Главным образом ради собственного удовольствия я написала несколько кратких биографических исследований, посвященных незначительным фигурантам в истории литературы. Меня всегда интересовали люди, при жизни прозябавшие в тени великих современников и преданные полному забвению тотчас после смерти. Мне нравится эксгумировать людские судьбы, погребенные в дневниковых записях, что, никем не читанные, пролежали на архивных полках сотню и более лет. Мало что доставляет мне большее удовольствие, чем возможность почувствовать живое дыхание мемуаров, казалось давным-давно канувших в Лету вслед за их авторами.

Изредка какое-нибудь из моих сочинений заинтересовывало местного академического издателя; как следствие, у меня появились печатные работы. Не книги, нет – они недостойны такого названия, – а просто отдельно изданные очерки: брошюрки в бумажном переплете, скрепленные скобками. Один мой очерк – «Братская муза» (о братьях Жюле и Эдмоне Ландье, которые совместно вели дневник) – попался на глаза редактору солидного издательства и был включен в сборник эссе о литературном творчестве и семейных отношениях в девятнадцатом веке. Должно быть, именно этот очерк привлек внимание Виды Винтер, но в таком случае она заблуждалась на мой счет. Публикация его под одной обложкой с трудами профессиональных писателей и ученых явилась чистой случайностью, тогда как сама я была всего-навсего не лишенной дарования дилетанткой.

Жизни давно умерших людей – это мое хобби, а моя работа – это магазин. Я не продаю книги (этим занимается отец), я о них забочусь . Временами я беру с полки ту или иную книгу и наугад прочитываю из нее страничку-другую. В конце концов, чтение является таким же проявлением заботы, как дружеская беседа. Пусть эти книги недостаточно стары для того, чтобы цениться исключительно за свой возраст, и не настолько значительны, чтобы привлечь внимание коллекционеров, но мне нравится за ними ухаживать, даже если их содержание так же уныло и пресно, как их внешний вид. Каким бы скучным ни был прочитанный мною отрывок, он никогда не оставляет меня равнодушной, – ведь кто-то ныне покойный в свое время считал эти слова достойными того, чтобы сохранить их для потомков.

Умирая, люди исчезают. Исчезают их голос, их смех, теплота их дыхания. Исчезает их плоть, а в конечном счете и кости. Исчезает и память об этих людях. Это ужасно и в то же время естественно. Однако некоторым людям удается избежать бесследного исчезновения, так как они продолжают существовать в созданных ими книгах. Мы можем заново открыть этих людей – их юмор, их манеру речи, их причуды. Посредством написанного слова они могут вызвать наш гнев или доставить нам радость. Они могут нас успокоить. Они могут нас озадачить. Они могут нас изменить. И все это при том, что они мертвы. Как муха в янтаре или как тело, застывшее в вечных льдах, чудесное сочетание обыкновенных чернил и бумаги сохраняет то, что по законам природы должно исчезнуть. Это сродни волшебству.

Я ухаживала за книгами, как иные ухаживают за могилами своих близких. Я очищала их от пыли, подклеивала поврежденные листы. И каждый день я открывала какой-нибудь том и прочитывала несколько строк или страниц, позволяя голосам забытых покойников прозвучать у меня в голове. Чувствовали ли они, эти мертвые писатели, что кто-то читает их книги? Появлялся ли тоненький лучик света в окружающем их потустороннем мраке? Ощущала ли бессмертная душа соприкосновение с разумом читающего? Надеюсь, что да. Ведь это, наверное, так одиноко – быть мертвым.

Я заметила, что при описании своей жизни все время откладываю напоследок самое важное. Вообще-то я не из тех людей, кто готов излить душу первому встречному. Преодолевая свою обычную сдержанность, я упомянула здесь о многом, но до сих пор обходила стороной одну вещь, действительно достойную упоминания.

И все же я об этом напишу. «Молчание не является естественной средой для историй, – сказала мне однажды мисс Винтер. – Историям нужны слова. Без них они блекнут, болеют и умирают, а потом их призраки начинают нас преследовать, не давая покоя».

Она совершенно права. Итак, вот моя история.

Мне было десять лет, когда я открыла тайну, хранимую моей мамой. Особая значимость открытия заключалась в том, что тайна должна была принадлежать не столько ей, сколько мне. Это была моя тайна.

В тот вечер мои родители отправились в гости. Подобные визиты они совершали не часто; меня же в таких случаях отсылали к соседке, миссис Робб. Мне там не нравилось – соседний дом был построен по одному проекту с нашим, но при этом являлся его зеркальной копией, и такая «перевернутая планировка» вызывала у меня что-то вроде морской болезни. Узнав о родительских планах на вечер, я в очередной раз объявила себя достаточно сознательной для того, чтобы провести дома несколько часов без надзора. Я не очень рассчитывала на успех, но отец, выслушав меня, неожиданно согласился. Мама позволила себя уговорить, поставив условием, что миссис Робб зайдет меня проведать в половине девятого.

Они ушли из дому в семь часов, и я отметила это событие, торжественно выпив стакан молока на диване в гостиной и преисполнившись гордости: я, Маргарет Ли, достигла возраста, позволяющего оставаться дома одной. Покончив с молоком, я вдруг обнаружила, что не знаю, как распорядиться обретенной свободой. Для начала я отправилась в путешествие по дому, дабы уточнить пределы этой самой свободы: гостиная, прихожая, туалет на первом этаже. Все здесь было как всегда. Ни с того ни с сего мне вспомнился мой давний детский кошмар из серии о волке и трех поросятах: «Сейчас натужусь, дуну и домик разнесу!» Серому волку не составило бы труда сдуть с лица земли жилище моих родителей. Просторные комнаты с непрочными на вид стенами и хрупкой мебелью наверняка рассыпались бы, как построенный из спичек шалаш, даже не от дуновения, а от одного лишь сердитого взгляда волка. В любом случае легкого волчьего свиста было более чем достаточно для того, чтобы обитатели этого домика лишились своего укрытия и достались на съедение серому хищнику. Я пожалела, что нахожусь не в магазине, где мне нечего было бояться. Волк мог бы тужиться и дуть до скончания века: под защитой книжных стеллажей, удваивавших толщину стен, мы с отцом были там как в неприступной крепости.

На втором этаже я зашла в ванную и начала рассматривать себя в зеркале. Мне хотелось удостовериться в том, что я выгляжу как вполне взрослая и самостоятельная девочка. Склоняя голову то к левому, то к правому плечу, я изучала отражение под разными углами, надеясь увидеть что-то новое. Но в зеркале была всего лишь я, глядевшая оттуда на саму себя.

Моя собственная комната не обещала никаких открытий: я давно уже изучила каждый ее дюйм. Поэтому, пройдя мимо нее, я толкнула дверь в комнату для гостей. Строгий платяной шкаф и гладкий туалетный столик лицемерно намекали на возможность найти здесь одежду и привести в порядок свою внешность, но, даже не зная заранее, ты уже догадывался, что за этими дверцами и внутри этих выдвижных ящиков находится только пустота. Аккуратно заправленная постель с разглаженными складками и безжизненно-тощими подушками не вызывала желания на ней поваляться. Эта комната именовалась гостевой, но у нас никогда не бывало гостей. Здесь обычно спала моя мама.

В растерянности я вышла из комнаты и остановилась на верху лестницы.

Вот оно. Обряд посвящения. Я одна дома. Значит, я уже не «ребенок младшего возраста», и завтра на детской площадке я смогу сказать: «Прошлым вечером меня не отсылали к няне. Я была дома одна». Представляю, как вытаращат глаза другие девочки. Я долго ждала своего часа, но когда он наконец пришел, я оказалась к этому не готова. Раньше мне думалось, что перемена произойдет автоматически, и, впервые предоставленная самой себе, я смогу хотя бы одним глазком увидеть образ того взрослого человека, каким мне суждено стать. Я ожидала, что мир сразу же изменит свой привычный детский облик и продемонстрирует мне таинственную взрослую сторону жизни. Вместо всего этого, став свободной, я почувствовала себя еще более беспомощным ребенком, чем прежде. Что же со мной было не так? Неужели я никогда не найду способ повзрослеть?

Я уже начала подумывать о визите к миссис Робб, но тут мне вспомнилось местечко получше. Я легла на живот и заползла под отцовскую кровать.

Пространство между полом и низом кровати заметно уменьшилось с той поры, как я была здесь в последний раз. В плечо мне уперся «курортный» чемодан, всегда одинаково серый – как при дневном свете, так и сейчас в полумраке. В нем хранились вещи для летнего отдыха: темные очки, запасные фотопленки, мамин купальный костюм, который она ни разу не надела, но и не решалась выбросить. С другого боку находилась картонная коробка. Повозившись с ее крышкой, я засунула руку внутрь. Спутанная гирлянда лампочек для рождественской елки. Переложенные ватой елочные украшения. Когда я лазила под кровать в прошлый раз, я свято верила в Деда Мороза. Теперь я была уже не столь наивна. Значило ли это, что я повзрослела?

Выбираясь из-под кровати, я задела локтем старую жестянку из-под печенья. Еще одна знакомая вещь: сколько помню, она была здесь всегда. Картинка с шотландскими утесами на плотно пригнанной крышке, которую мне все равно не открыть. Рассеянно, скорее по старой привычке, я попробовала – и крышка с такой легкостью поддалась моим окрепшим пальцам, что я даже вздрогнула от неожиданности. Внутри обнаружился паспорт отца и всякие официальные бумаги – одни напечатанные, другие написанные от руки. Там и сям мелькали печати и подписи с длинным росчерком.

Для меня слова «видеть» и «читать» давно уже значили одно и то же. Я бегло просмотрела бумаги. Свидетельство о браке моих родителей. Мое свидетельство о рождении – красными буквами на толстой бумаге кремового цвета. Подпись отца внизу. Я аккуратно сложила документ, переместила его в стопку к уже просмотренным и взяла следующий. Он был точь-в-точь таким же. Это меня озадачило. Зачем мне два свидетельства о рождении?

И тут я увидела отличие. Те же имена отца и матери, та же дата рождения, то же место, но другое имя.

Что произошло со мной в тот момент? Все в голове моей мгновенно распалось на мелкие частицы, а затем восстановилось уже в совершенно ином виде – это было одно из тех калейдоскопических превращений, какие порой претерпевает наш мозг.

У меня имелась сестра-близнец.

Я все еще была в смятении, когда мои любопытные пальцы машинально развернули следующий лист.

Свидетельство о смерти.

Моя сестра умерла.

Этим объяснялось многое.

Хотя и потрясенная внезапностью открытия, я в глубине души почти не удивилась. Сколько я себя помнила, у меня всегда было такое чувство – или даже не чувство, а знание, ввиду своей привычности не нуждавшееся в словесной формулировке, – будто рядом со мной постоянно присутствует нечто . Едва уловимое изменение в структуре воздуха по правую руку от меня. Сгусток света. Какое-то присущее только мне свойство, вызывавшее колебания в пустом пространстве. Мой бледный призрак.

Прижав обе руки к правому боку, я наклонила голову вправо, почти касаясь носом плеча. Эту позу я инстинктивно принимала всякий раз, когда испытывала боль, растерянность или какое-либо затруднение. Прежде я об этом не задумывалась, но теперь поняла смысл жеста: я искала свою сестру-близнеца. Искала там, где ей полагалось быть. Рядом со мной.

Понемногу мир возвращался на круги своя, и я подумала, глядя на два листка бумаги: «Так вот оно что». Потеря. Тоска. Одиночество. Странному ощущению, всегда бывшему со мной и отдалявшему меня от прочих людей, наконец-то нашлось объяснение. Все дело в моей сестре.

Прошло много времени; внизу хлопнула дверь черного хода. Я поднялась на ноги – онемевшие икры покалывало – и вышла на лестничную площадку второго этажа как раз к тому моменту, когда миссис Робб появилась у подножья лестницы.

– Все в порядке, Маргарет?

– Да.

– У тебя есть все, что нужно?

– Да.

– Если что потребуется, загляни ко мне.

– Хорошо.

– Они уже скоро вернутся, твои мама и папа.

И она ушла.

Я спрятала документы в жестянку, убрала ее на место под кроватью и вышла из спальни, прикрыв за собой дверь. Перед зеркалом в ванной комнате я испытала шок, когда мои глаза встретились с глазами отраженной в нем девочки. Я чувствовала, как лицо мое горит под ее взглядом, казалось проникавшим сквозь мою кожу вплоть до костей.

Но вот на лестнице послышались шаги родителей.

Я появилась из ванной и сразу попала в отцовские объятия.

– Неплохо справилась, – одобрил он. – Следов погрома не видно.

Мама выглядела бледной и уставшей. Поход в гости обернулся для нее очередным приступом головных болей.

– Да, – сказала она, – умница.

– Тебе понравилось быть дома одной, дорогая? – спросил отец.

– Это было здорово.

– Я так и думал, – сказал он. И, не удержавшись, снова обнял меня и поцеловал в макушку. – А сейчас тебе пора в постель. И не читай много перед сном.

– Не буду.

Чуть попозже я услышала, как родители возятся перед отходом ко сну: отец ищет в аптечке таблетки для мамы и наливает воду в стакан. Далее прозвучала его всегдашняя фраза: «Тебе станет лучше после того, как ты хорошо выспишься», – и дверь гостевой комнаты затворилась. Через несколько секунд до меня донесся скрип кровати в отцовской комнате, потом – щелчок выключателя.

Я знала, что такое близнецы. Клетка, из которой должен был вырасти один человек, необъяснимым образом разделяется так, что из нее выходят два абсолютно одинаковых человека.

Я когда-то была близнецом.

Мой близнец умер.

Чем же я стала после этого?

Сунув руку под одеяло, я прикоснулась к серебристо-розовому шраму в форме полумесяца на моем боку. Это был знак, оставленный мне сестрой. Как археолог, я исследовала собственное тело в поисках свидетельств его давнего прошлого. Тело это показалось мне хладным, как труп.

Все еще держа в руке письмо, я покинула магазин и отправилась наверх в свою квартиру. Лестничный марш сужался на каждом из трех этажей, занятых книгохранилищем. По мере подъема, выключая за собой свет, я начала формулировать выражения для вежливого отказа мисс Винтер. Я могла написать ей, что никак не подхожу на роль биографа. Меня не интересует современная литература. Я не читала ни одной из книг Виды Винтер. Я привыкла работать в библиотеках и архивах и ни разу не брала интервью у живого писателя. Мне было легче иметь дело с умершими людьми, тогда как с живыми, сказать по правде, я чувствовала себя не в своей тарелке.

Хотя последнюю фразу вставлять в письмо, пожалуй, не стоило.

Я решила не утруждать себя приготовлением ужина – довольно было и чашки какао.

Ожидая, когда согреется молоко, я посмотрела в окно. На ночном стекле отражалось лицо столь призрачно-бледное, что сквозь него были видны темные небеса. Мы прижались друг к другу: щека к холодной щеке. Если бы кто-нибудь видел нас в этот момент, он не смог бы понять, кто из нас кто, не будь между нами этой стеклянной границы.