Онлайн чтение книги Агентство «Томпсон и K°» The Thompson Travel Agency
Глава четвертая. Первое соприкосновение с действительностью

С рассветом земля исчезла. С неба, очистившегося от туч, солнце свободно разливало лучи на необъятный круг моря. Погода стояла прекрасная, и, точно разделяя общее опьянение природы, пароход шел, разрезая в дружелюбной борьбе, короткие и суровые волны, которые гнал на него свежий бриз с северо-запада.

Когда рулевой прозвонил шестичасовую вахту, капитан Пип сошел с мостика, где оставался всю ночь, и передал команду второму офицеру.

– Держать на запад, господин Флайшип, – сказал он.

– Слушаюсь, капитан, – ответил помощник, который, взойдя на мостик, скомандовал:

– Вторая вахта, мыть палубу.

Тем временем капитан, вместо того чтобы отправиться прямо в свою каюту, предпринял обход судна.

Он прошел до самого бака, и, наклонившись над форштевнем,[12]Массивная часть судна, являющаяся продолжением киля и образующая носовую оконечность судна. посмотрел, как судно поднимается на волнах. Затем вернулся на корму и там взглянул на след от винта. Отсюда достиг машинных люков и с озабоченным видом прислушался к грохоту металлических частей, к работе шатунов и поршней.

Он собирался удалиться, когда фуражка с галуном поднялась из зияющего отверстия. Старший механик Бишоп вышел на палубу подышать свежим утренним воздухом.

Офицеры пожали друг другу руку. Потом молча постояли, капитан устремил вопросительный взгляд в глубину, где стальные части работали с большим шумом.

Этот немой вопрос был понят Бишопом.

– Да, командир… действительно! – сказал он со вздохом.

Больше он не распространялся. Но капитан, несомненно, нашел, что достаточно осведомлен, ибо не расспрашивал дальше и ограничился тем, что покачал головой с явным недовольством. После этого оба офицера предприняли совместно осмотр, начатый капитаном.

Они еще прогуливались, когда Томпсон тоже вышел и направился на спардек.

Пока он туда поднимался с одной стороны, Робер взбирался с другой.

– А! – вскрикнул Томпсон. – Вот и господин Морган! Хорошо провели ночь, профессор? Довольны вы своей прекрасной каютой? Хорошая погода, не так ли?

Инстинктивно Робер повернул голову, рассчитывая увидеть сзади себя какого-нибудь пассажира. Этот титул «профессора», очевидно, не относился к его скромной особе.

Томпсон вдруг оборвал свое приветствие и, сбежав по лестнице, бросился на палубу.

Робер, оглянувшись, не мог понять причины такого внезапного исчезновения. Кроме двух пассажиров, только что взошедших на спардек, там никого не было. Неужели один вид их обратил Томпсона в бегство? Однако они не представляли собой ничего страшного. Что же касалось их оригинальности и странности, это другое дело.

Если французу трудно подделаться под другую национальность, не возбуждая крайнего недоверия своих импровизированных соотечественников, то подобное превращение еще труднее для англичанина. Сыны Альбиона обыкновенно обнаруживают слишком характерные признаки своей нации, энергичный отпечаток которой носят на своей личности, чтобы можно было ошибиться на их счет.

Один из двух пассажиров, показавшихся на спардеке и приблизившихся теперь к Роберу, представлял разительный пример справедливости этого замечания. Больше нельзя было и быть англичанином.

Его длинное туловище опиралось на длинные ноги, заканчивавшиеся длинными ступнями, с апломбом опускавшимися на землю, которую они, казалось, с каждым шагом забирали в свое исключительное владение. Не должен ли в самом деле англичанин, где бы он ни находился, водружать каким бы то ни было манером знамя своей страны?

По общему виду своему этот пассажир очень походил на старое дерево. Вместо сучков – шероховатые суставы, при малейшем движении скрипевшие и трещавшие, как колеса плохо смазанной машины. У него, наверное, не хватало суставной жидкости, а судя по внешнему виду, пожалуй, не больше было у него и нравственной закваски.

Сначала бросался в глаза его тонкий и длинный нос с заостренным концом. С каждой стороны этого ужасного органа горело по угольку на обычном месте глаз, а внизу имелся маленький разрез, который только знание естественных законов заставляло признать за рот и который отчасти позволял сделать заключение о злом характере. Наконец, рыжий ореол, начинавшийся на макушке тщательно прилизанными и разделенными удивительно прямым пробором волосами и продолжавшийся нескончаемой парой бакенбард потемнее, служил рамкой для картины.

Лицо это было покрыто рядом бугорков и впадин. В результате эта смесь тонкости, злобы, высокомерия не была бы удачной, если бы, в исправление всего этого, не был пролит свет ровной и спокойной души на бугристые, как почва вулканического происхождения, черты. Ибо этот странный джентльмен был спокоен до невообразимой степени. Никогда он не сердился, никогда не горячился, никогда не повышал голоса.

Господин этот был не один на спардеке. Он вел, скорее буксировал, своего рода ходячую крепость – такого же рослого, как и он, человека, но пропорционально толстого и широкого колосса, с виду мощного и кроткого.

Оба пассажира подошли к Роберу.

– Имеем честь обратиться к профессору Роберу Моргану? – спросил первый из них таким мелодичным голосом, точно у него во рту были камни.

– Да, сударь, – машинально ответил Робер.

– Чичероне-переводчик на этом пароходе?

– Совершенно верно.

– Очень рад, господин профессор, – заявил с ледянящей холодностью джентльмен, крутя концы своих бакенбард прекрасного рыжего цвета. – Я – Сондерс, пассажир.

Робер слегка поклонился.

– Теперь, когда формальности соблюдены, позвольте мне, господин профессор, представить вам господина Ван Пипербома, из Роттердама. Вид этого господина, как мне показалось, особенно смутил вашего администратора, господина Томпсона.

Услышав свое имя, Ван Пипербом состроил грандиозный реверанс.

Робер посмотрел на собеседника с некоторым удивлением. Томпсон действительно улизнул. Но почему он смутился при виде одного из своих пассажиров? Почему Сондерс счел уместным сообщить служащему Томпсона такое странное замечание о его хозяине?

Сондерс не объяснил причины. Лицо его оставалось серьезным и холодным.

– Ван Пипербом, – продолжал он, – не знает никакого другого языка, кроме голландского, и тщетно ищет переводчика, как я узнал об этом из карточки, которой он предусмотрительно запасся.

И Сондерс достал визитную карточку, на которой Робер мог прочесть:

Голландец счел, без всякого сомнения, своим долгом поддержать значившееся на карточке требование, так как произнес тонким голосом, представлявшим странный контраст с его размерами:

– Inderdaad, mynheer ik Ken geln woord engelsh…

– Господин Ван Пипербом неудачно попал, – прервал Робер. – Я не больше вас знаю по-голландски.

Между тем толстый голландец продолжал:

– … ach zal ik dikwyls uw raad inwinen op die reis. – И он подчеркнул свою фразу любезным поклоном и обещающей улыбкой.

– Как! Вы не знаете по-голландски! Разве вот это не к вам относится?! – воскликнул Сондерс, вытащив из глубины своего кармана бумагу, которую поднес к глазам Робера.

Последний взял протянутый ему лист, на котором воспроизводилась программа путешествия и внизу первой страницы упоминалось по-прежнему о переводчике, но в следующей видоизмененной форме:

«Профессор французского университета, говорящий на всех языках, согласился быть к услугам господ пассажиров в качестве чичероне-переводчика».

Прочитав это, Робер вскинул глаза на Сондерса, опустил их на бумагу, потом опять поднял и обвел ими вокруг, словно ожидал найти на палубе объяснение факта, ускользавшего от его понимания. Тогда он заметил Томпсона, склонившегося над машинным люком, и, по-видимому, поглощенного созерцанием шатунов и поршней.

Бросив Сондерса и Пипербома, Робер подбежал к нему и, пожалуй несколько резко, протянул ему злополучную программу.

Но Томпсон ожидал этого удара, ибо всегда был готов ко всему.

Рука его дружески скользнула под руку Робера, и с нежным усилием он увел недовольного переводчика. Можно было подумать, что это два приятеля, мирно толкующие о погоде.

Однако Робер был не из тех, кого можно поддеть на эту удочку.

– Я просил бы вас, милостивый государь, объяснить мне заявление, значащееся в вашей программе! – резко крикнул он. – Говорил ли я вам когда-либо, что владею всеми языками?

Томпсон приятно улыбался.

– Те-те-те! – тихо воскликнул он. – Это, сударь, дела!..

– Но они не могут извинить лжи, – сухо ответил Робер.

Томпсон пренебрежительно пожал плечами. Он и не думал о лжи, когда дело шло о рекламе!

– Послушайте! Полноте, сударь, на что жалуетесь вы? В сущности, смею сказать, это заявление верно. Разве вы не француз? Не профессор или учитель вы? Не учились ли во французском университете, не там ли вы получили диплом?

Томпсон упивался силой своих доводов. Он как будто сам заслушивался, оценивал себя.

Робер не был расположен начать совершенно бесполезный спор.

– Да, да, вы правы, – удовольствовался он ироническим ответом. – И я знаю также все языки. Так и быть!

– Ну что ж тут такого? Все языки. Разумеется, все «полезные» языки. Слово «полезные» действительно пропущено. Тоже, можно сказать, велика важность!

Робер знаком указал на Пипербома, издали наблюдавшего эту сцену вместе с Сондерсом. Аргумент этот остался без ответа.

Томпсон, вероятно, не счел его важным, так как ограничился тем, что щелкнул пальцами с небрежным видом. Потом, сложив губы, он беззаботно издал «пф!» и, наконец, развязно попрыгивая на каблуках, оставил на этом своего собеседника.

Робер, может быть, повел бы объяснение дальше, но случай совершенно переменил течение его мыслей. Один пассажир вышел в эту минуту из коридора и направился к нему.

Блондин, со стройной талией, со скромным и рачительным изяществом, этот господин носил отпечаток чего-то «не английского», в чем Робер не мог ошибиться. Поэтому с удовольствием, но без удивления услышал он обращение к нему на родном языке.

– Господин профессор, – сказал незнакомец со своего рода общительным добродушием, – мне указали на вас как на здешнего переводчика.

– Да, сударь.

– И так как мне, наверное, понадобится ваша помощь, когда мы будем в испанских владениях, то я и пришел в качестве соотечественника, чтобы стать под ваше специальное покровительство. Позвольте же представиться: Рожер де Сорг, поручик четвертого стрелкового батальона, в отпуске для поправления здоровья.

– Переводчик Робер Морган, всецело в вашем распоряжении, поручик.

Оба француза распрощались. Соотечественник направился на носовую часть судна, Робер же вернулся к месту, где оставил Сондерса и громадного голландца. Но Сондерс исчез, а вместе с ним и благодушный Пипербом.

Курьезный англичанин, избавившись от своего докучливого компаньона, шатался вокруг капитана Пипа, замашки которого интриговали его.

Капитан Пип, у которого, надо признать, не было недостатка в самых своеобразных уловках, имел особенно странную привычку. Если какое-нибудь чувство волновало его, горестное или радостное, и вызывало в нем то чудовищное состояние, когда люди нуждаются в близком человеке, капитан, так сказать, герметически закупоривался. Ни одно слово не срывалось с уст его. Только после известного промежутка времени, после того как в нем совершалась какая-то таинственная работа, он испытывал потребность в «родственной душе», в лоно которой мог бы излиться. Прибавим, что тогда он без труда находил эту «родственную душу», бывшую в теле на четырех лапках и всегда находившуюся в нескольких шагах от своего хозяина.

Из породы грифонов, но с сильной помесью, этот верный друг живо отзывался на кличку Артемон. Испытывал ли капитан неприятность или удовольствие, он подзывал к себе Артемона и доверял ему свои соображения.

В это утро капитан Пип, несомненно, чувствовал потребность в каком-то признании. Действительно, только Бишоп удалился, как он вдруг остановился у подножия фок-мачты и коротко кликнул:

– Артемон!

Прекрасно выдрессированный шпиц грязно-желтой масти немедленно предстал перед ним. Потом, степенно присев, он поднял на своего хозяина умные глаза, проявляя признаки самого живого внимания.

Но капитан Пип не сразу ударился в откровенность. Готовившееся сообщение еще не созрело. С минуту он оставался неподвижен, безмолвен, с нахмуренными бровями, держа Артемона в томительном неведении.

Во всяком случае, заботу, а не радость желало излить его сердце. Родственная душа не могла в том ошибиться, судя по ощетинившимся усам своего друга, по сверкающим глазам, зрачки которых расширялись от гнева.

Капитан, не переставая жестоко мять кончик носа, долго переводил взгляд от кронбалков к гакаборту. После того, с силой сплюнув в море, он топнул ногой и, убедившись, что Артемон перед ним, заявил сердитым голосом:

– Словом, все это – дешевка, сударь!

– Артемон опустил голову с печальным видом.

– А если нас застукает непогода?.. Что тогда, господин хороший?..

Капитан сделал паузу, прежде чем закончить, и принялся терзать свой ни в чем не повинный нос.

– Вот будет история! – произнес он напыщенно.

Так как признания хозяина никогда не бывали очень длинны, Артемон, вероятно, думал, что отделался, и счел, что может позволить себе какое-нибудь движение. Но голос капитана приковал его к месту.!!!

Он начал издеваться, перечисляя заявления проспекта:

– «Прекрасный пароход». Ах, ах, ах!.. «В две тысячи пятьсот тонн». Этот-то в две тысячи пятьсот тонн?

Какой-то сиплый голос раздался в двух шагах от него:

– Маленьких, командир!

Капитан не обратил внимания на этот возглас.

И «в три тысячи лошадиных сил», – продолжал он. – Хватает же смелости у человека! Три тысячи лошадиных сил!..

– Пони, командир, в три тысячи маленьких пони, – произнес тот же голос.

На этот раз капитан, закончив свой монолог, бросил сердитый взгляд на осмелившегося прервать его и удалился, а его пассивный доверенный, вернувшись к роли собаки, засеменил следом за ним.

Сондерс – ибо это он был дерзким комментатором, – смотря, как капитан Пип уходит, впал в веселое настроение, которое хотя и не выражалось обыкновенным образом, тем не менее должно было быть очень сильным, судя по вздрагиваниям, от которых скрипели его суставы.

После утреннего завтрака спардек стал заполняться пассажирами; одни прогуливались, другие сидели группами и беседовали.

Одна из этих групп вскоре привлекла особенное внимание Робера. Составляли ее три лица, в том числе две дамы, находившиеся поодаль от него, в передней части спардека. В одной из них, собиравшейся читать последний номер «Times», он узнал вчерашнюю соседку по каюте.

Замужняя или вдова, ей на вид было двадцать два-двадцать три года. Кроме того, он не ошибся, приняв ее за хорошенькую: солнце так же лестно выставляло ее, как и свет лампы.

Спутницей ее была девушка девятнадцати – двадцати лет, судя по явному сходству – сестра.

Что касается господина рядом, то он не внушал симпатии с первого взгляда. Маленький, сухопарый, с крючковатым носом, с ниспадающими усами, с неуловимым взглядом бегающих глаз – все в нем не нравилось Роберу.

«Впрочем, какое мне дело до него!» – сказал он себе.

Однако он не мог сразу оторвать от него взгляда. Невольная ассоциация заставила Робера при виде этой антипатичной личности вспомнить о нетерпеливом курильщике, который накануне принудил его к отступлению.

«Вероятно, ревнивый муж», – подумал Робер, пожимая плечами.

В этот момент ветер, с утра все свежевший, подул внезапным и коротким порывом. Газета, которую читала молодая женщина, вырвалась у нее из рук и полетела. Робер бросился за ней и, успев схватить ее как раз когда она чуть было не исчезла навсегда, поспешил передать ее прелестной соседке, поблагодарившей его милой улыбкой.

Оказав эту маленькую услугу, он скромно хотел удалиться, когда Томпсон вмешался, или, вернее, подлетел к ним.

– Браво, господин профессор, браво! – воскликнул он. – Миссис Линдсей, мисс Кларк, мистер Линдсей, позвольте представить вам господина Робера Моргана, профессора французского университета, который был так добр, что согласился взять на себя неблагодарную роль переводчика… Это вам лишний раз докажет, – если бы только доказательство могло принести пользу! – что агентство наше ни перед чем не останавливается, чтобы доставить удовольствие своим пассажирам!

Томпсон был превосходен, произнося эту тираду, превосходен по своей смелости и убежденности. Что касается Робера, он чувствовал себя, наоборот, очень неловко. Благодаря своему молчанию он становился причастным к этой лжи. Но с другой стороны, стоит ли из-за нее затевать ссору? В сущности, Томпсон оказывал ему услугу помимо своей воли. Профессору, конечно, будут оказывать больше внимания, чем простому чичероне-переводчику.

Отложив выяснение этого вопроса, он простился, корректно поклонившись.

– Он очень приличный, этот господин, – сказала Томпсону миссис Линдсей, провожая Робера глазами.

Томпсон ответил выразительной мимикой. Он восторженно кивнул, раздул щеки, выпятил губы, чтобы дать понять, какое важное лицо – переводчик.

– Я тем более признательна ему, – продолжала миссис Линдсей, – за газету, что в ней имеется заметка об одном из наших товарищей по путешествию и, стало быть, отчасти обо всех нас. Судите сами, – прибавила она, читая вслух:

– «Сегодня, одиннадцатого мая, состоится отплытие „Симью“ – парохода, зафрахтованного агентством „Томпсон и K°“ для организованной им поездки. Нам сообщают, что в числе пассажиров находится господин Э.Т., член клуба самоубийц. Вскоре, значит, нам придется отметить какое-нибудь оригинальное происшествие».

– Гм! – воскликнул Томпсон. – Виноват, любезная миссис Линдсей, вы позволите мне?..

И, взяв из ее рук газету, он еще раз внимательно прочел это место.

– Это уж слишком! – вскрикнул он наконец. – «Что надо здесь этому оригиналу? Но, прежде всего, кто бы это мог быть?

Томпсон быстро пробежал список пассажиров.

– Единственный, – заключил он, – отвечающий инициалам Э. Т. – Эдуард Тигг, который… А вон он как раз… Видите, облокотился на ванты фок-мачты, один, устремив глаза в море? Это не кто иной, как он. Он, конечно… Я не заметил его… Однако же вид у него зловещий!..

Говоря это, Томпсон указывал на господина лет сорока, брюнета с вьющимися волосами, с заостренной бородкой, вообще очень приличного с виду.

– А что, – спросила мисс Кларк, – представляет собой этот клуб самоубийц?

– Прелестная мисс Кларк как американка действительно не может знать этого. Клуб самоубийц – учреждение вполне английское, осмелюсь доложить, – отвечал Томпсон с очевидной гордостью. – Состоит он исключительно из людей, которым приелась жизнь. Выпало ли им исключительное горе или дошли они до того благодаря простой тоске – все члены близки к самоубийству. Разговоры их всегда вертятся около этого предмета, и время их уходит на придумывание оригинальных способов покончить с собой. Нет сомнения, что господин Тигг рассчитывает на какой-нибудь несчастный случай в продолжение путешествия» чтобы умереть трогательной смертью.

– Бедный малый! – произнесли разом обе сестры, взоры которых перенеслись на отчаявшегося человека.

– Ах, положим, – воскликнул Томпсон, по-видимому гораздо меньше тронутый, – мы не позволим этого! Самоубийство здесь – вот было бы весело, с позволения сказать! Позвольте покинуть вас, миссис Линдсей. Хочу разгласить эту новость, чтобы смотрели в оба за этим интересным пассажиром.

– Какой любезный господин этот Томпсон! – сказала, смеясь, мисс Кларк, когда общительный администратор удалился. – Он не может произнести вашего имени без того, чтобы не пристегнуть к нему какого-нибудь лестного эпитета: прелестная мисс Долли Кларк, любезная миссис Алиса Линдсей… Комплименты не иссякают.

Тем временем туристы один за другим заполнили спардек.

Желая по возможности осведомиться насчет спутников, которых послал ему случай, Робер сел в кресло и развлекался этим зрелищем, продолжая просматривать список пассажиров.

В списке этом значился сначала штаб-экипаж и персонал «Симью». Тут Робер мог увидеть, что он значится на хорошем месте.

Всякому почет по заслугам: шествие открывал Томпсон, наделенный пышным титулом «главного администратора». За ним следовал капитан Пип, потом Бишоп, первый механик. Непосредственно за Бишопом отмечалось присутствие профессора Робера Моргана. Главный администратор положительно старался для своего чичероне.

За этим высшим пароходным начальством следовало второстепенное, затем мелкая сошка – матросы и слуги. Робер прочел имена второго офицера Флайшипа, лейтенанта Ская и пятнадцати юнг и матросов, второго механика и шести кочегаров, шести лакеев и четырех горничных, наконец, двух метрдотелей, двух негров самого черного цвета; один из них очень толстый, другой – очень худой, уже получили от какого-то шутника прозвища – мистер Ростбиф и мистер Сандвич.

Но Робер, интересуясь только пассажирами, число которых, по официальному подсчету, доходило до 63, прервал чтение скучного списка. Он развлекался отгадыванием фамилий тех лиц, что проходили перед ним.

Трудное занятие, вдобавок обещавшее много ошибок, если бы Томпсон, обменявшись ролями, не обратился любезно в чичероне для своего переводчика и не явился ему на помощь.

– Вижу, что вас занимает, – сказал он, садясь около него. – Хотите, я помогу вам? Вам не мешает иметь кое-какие сведения о наиболее важных гостях «Симью». Излишне говорить вам о семье Линдсей. Я представил вас ей сегодня утром. Вы уже знаете миссис Алису Линдсей, очень богатую американку, мисс Долли Кларк, ее сестру, и мистера Джека Линдсея, ее деверя.

– Ее деверь, говорите вы? – прервал Робер. – Миссис Линдсей, значит, не замужем?

– Вдова, – отвечал Томпсон.

Почему Робер остался доволен этим ответом, ему трудно было сказать.

– Перейдем, стало быть, дальше и, если хотите, начнем с этой старой дамы, что шагах в десяти от нас. Это леди Хейлбутз, никогда не путешествующая без дюжины кошек и собак. За ней слуга, навытяжку, в ливрее, несущий под мышкой наиболее лелеемую шавку. Немного дальше – молодая чета, которую я мало знаю. Но не надо быть особенно наблюдательным, чтобы догадаться: это новобрачные, совершающие свадебное путешествие. А тот толстый господин, невозмутимо толкающий всех, зовется Дясонсоном. Ужасный пьяница! Перейдем теперь к корме. Видите вы вон то длинное тело, закутанное в складки широкого сюртука, – преподобный Кулей, почтенный священник.

– А тот, такой чванный, прогуливающийся со своей женой и дочерью?

– О! – многозначительно произнес Томпсон. – Это благороднейший сэр Джордж Хамильтон, леди Эванджелина Хамильтон и мисс Маргарет. Как они сознают свое высокое положение! Как они прохаживаются – безмолвно, важно, одиноко! Кто здесь, кроме, пожалуй, лэди Хейлбутз, достоин того, чтобы быть допущенным в их родовитое общество?

Робер с интересом посмотрел на своего собеседника. Потешен, право, этот человек-флюгер. Льстец в случае надобности, он оказывается зубастым, когда это можно позволить себе безопасно.

Пустив стрелу, Томпсон встал. Он не любил долго останавливаться на одном и том же предмете.

– Не вижу больше ничего важного, чтобы указать вам, господин профессор, – сказал он. – С другими вы познакомитесь при встречах. Теперь вернусь к своим делам.

– А тот толстый господин, – любопытствовал, однако, Робер, – тот, что как будто ищет чего-то, в сопровождении трех дам и мальчика?

– Этот… – начал Томпсон. – Впрочем, предоставляю вам удовольствие познакомиться с ним, потому что, если не ошибаюсь, он вас-то именно и ищет.

Человек, о котором шла речь, в самом деле быстро и прямо направлялся к Роберу. Пока Томпсон ретировался, пассажир подошел к переводчику.

– Черт возьми, сударь, – вскрикнул он, утирая себе лоб, – с трудом отыскал вас! «Господин Морган?..» – спрашиваю у всех. «Господин Морган… Не знаю», – вот что мне, поверите ли, неизменно все отвечали.

Робер несколько удивился этому своеобразному вступлению. Тем не менее сердиться не было основания; намерения обидеть его, конечно, не существовало. В то время как мужчина говорил, три женщины отвешивали поклоны, а мальчик таращил глаза, в которых читалось явное удивление.

– Могу ли я знать, милостивый государь, с кем имею дело? – холодно спросил Робер.

Это была вполне естественная холодность. Ничего особенно соблазнительного не представляло знакомство с этим толстым, простоватым человеком, от которого разило глупостью и самодовольством, а также с семьей его, состоявшей, не считая мальчика, из жены, особы более чем зрелого возраста, и двух дочерей, сухих и некрасивых, должно быть лет под тридцать.

– Конечно, конечно, сударь! – отвечал дородный господин.

Однако, прежде чем дать требуемое сведение, он принялся искать складные стулья для себя и членов своей семьи. Вскоре вся семья удобно устроилась.

– Садитесь же, – сказал незнакомец Роберу ласковым голосом.

Робер последовал этому приглашению.

– Сидя-то лучше, не так ли?! – воскликнул толстяк смеясь. – А! Вы, значит, спрашивали, кто я такой. Мистер Блокхед – хорошо известный в своем квартале, и с почетной стороны, сударь! Всякий скажет вам это. Бакалейная торговля Блокхеда, Трафальгар-стрит. Сам же – душа нараспашку.

Робер улыбнулся в знак согласия.

– Теперь вы, может, спросите меня, как это я, Блокхед, почтенный бакалейщик, нахожусь в эту минуту на пароходе? Я отвечу вам, что до вчерашнего дня я никогда не видел моря… Это уж слишком. А? Что поделаешь, любезный, в коммерции надо много работать, если не хочешь кончить работным домом. Вы скажете, воскресенье. А что ж воскресенье!. Короче, за тридцать лет и ноги нашей не было за городом… Так что, наконец, когда достаток явился, мы и удалились от дел.

– И захотели наверстать потерянное время? – спросил Робер, делая вид, что живо интересуется.

– Не угадали. Сначала мы отдохнули. Потом начали сильно скучать. Ругать приказчиков, служить покупателям – не хватало нам этого! Я частенько говаривал жене: «Миссис Блокхед, надо бы нам совершить маленькое путешествие». Но она и слышать не хотела, потому – расход, понимаете. Пока, наконец, дней десять тому назад не заметил я афиши агентства Томпсона. Это как раз было в тридцать первую годовщину нашей свадьбы с Джорджиной – так, сударь, зовется миссис Блокхед, это ее уменьшительное имя… Тогда я, ничего не говоря, взял билеты. Но кто был доволен – это мои дочери, которых представляю вам… Кланяйся, Бесси! Кланяйся, Мэри!.. Миссис Блокхед, правда, немного ворчала. Но когда узнала, что я заплатил только полбилета за Эбеля… Эбель – сынишка мой, сударь… Поклонись же, Эбель. Вежливость всегда отличает джентльмена… Да, полместа… Эбелю только второго июня исполнится десять лет. Ведь вот какой счастливый случай! А?

– И вы довольны вашим решением? – спросил Робер, чтобы что-нибудь сказать.

– Доволен?! – вскричал Блокхед. – Скажите – очарован. Море! Пароход! Каюты! И слуг сколько душе угодно! Удивительно все это! Говорю что думаю, сударь. Блокхед – человек откровенный, душа нараспашку!

Робер повторил свой жест, выражавший согласие.

– Но это не все, – продолжал неистощимый болтун. – Когда я узнал, что буду путешествовать с французским профессором, так у меня сердце и забилось. Я никогда и не видывал французского профессора.

Робер, превращенный в феномен, скорчил гримасу.

– Потом я подумал одним ударом двух зайцев убить. Что бы вам мешало, в самом деле, дать моему сыну несколько уроков французского языка? Он уже начал было…

– А! Ваш сын уже…

– Да. Он знает только одну фразу, но зато знает ее хорошо. Эбель, скажи-ка фразу господину.

Эбель тотчас же встал и тоном школьника, отвечающего урок, но, очевидно, не понимая смысла, произнес на довольно чистом французском языке следующую неожиданную фразу:

– «Ну и потешные же эти почтенные бакалейщики, нечего сказать!»

Робер разразился смехом, к великому смущению Блокхеда и его семьи.

– Ничего тут нет смешного, – заметил тот с жеманным видом. – Эбель не мог скверно произнести. Французский художник научил его этой фразе.

Оборвав этот потешный инцидент, Робер извинился, что не может принять сделанное ему предложение, так как его обязанности не оставляют ему свободного времени, и собирался во что бы то ни стало избавиться от назойливого господина, как вдруг случай пришел ему на выручку.

Уже несколько минут, как Пипербом из Роттердама ходил взад и вперед по спардеку, неутомимо продолжая охотиться за переводчиком. Он подходил к пассажирам и расспрашивал одного за другим, не получая, однако, друтого ответа, кроме знака беспомощного незнания. После каждой неудачной попытки лицо Пипербома вытягивалось, становилось еще более грустным.

Несколько слов, произнесенных беднягой, дошли до слуха Блокхеда и заставили его навострить уши.

– Кто этот господин, – спросил он у Робера, – и на каком это странном языке он говорит?

– Это голландец, – ответил Робер, – положение его не очень-то приятное.

При слове «голландец» Блокхед встал.

– Эбель, иди за мной! – приказал он.

И он быстро удалился, сопровождаемый всей своей семьей.

Когда Пипербом заметил эту семью, приближавшуюся к нему, он устремился навстречу ей. Уж не жданный ли, мол, переводчик тот господин.

– Mynheer, kunt u my den tollt van het ship wyzen? – обратился он к Блокхеду, вежливо подойдя к нему.

– Милостивый государь, – торжественно отвечал Блокхед, – я никогда и в глаза не видел голландца. Я счастлив и горжусь тем, что сын мой может видеть представителя народа, знаменитого своим сыром.

Пипербом лишь вытаращил глаза. И он, в свой черед, ничего не понял. Но продолжал:

– Ik versta u miet, mynheer. Ik vraag u of gymy den tolk van het ship wilt…

– wizen, – закончил Блокхед с примирительным видом.

Услышав последнее слово, Пипербом просиял. Наконец-то! Но Блокхед продолжал:

– Это, вероятно, по-голландски. Я чрезвычайно доволен, что слышу этот язык. Вот какие случаи предоставляют нам большие путешествия, – прибавил он, обращаясь к своей семье, ловившей каждое его слово.

Пипербом омрачился. Очевидно, и этот не больше других понимал его.

Но вдруг у него вырвалось ворчание. Он заметил Томпсона внизу, на палубе. Его он знал. Он видел его, когда имел глупость взять билет… Теперь он найдет что ищет или…

Томпсон, который мог скрыться от него, как он это сделал утром, стойко ждал врага. Объяснение, в конце концов, было необходимо. Лучше теперь, чем позже.

Пипербом подошел к нему в крайне вежливо произнес неизбежную свою фразу: «Mynheer kunt u my den tollt van het ship wizon?» Томсон знаком показал ему, что не понимает.

Пипербом, упорствуя, заговорил, повысив тон. Томпсон хладнокровно проделал прежний жест.

В третий раз повторил голландец свой вопрос, но уже так громко, что все пассажиры обернулись в его сторону. Даже мистер Флайпгип на капитанском мостике, казалось, заинтересовался столкновением. Только Томпсон не волновался. Спокойный и гордый, он с самым мирным видом опять Повторял тот же знак неведения.

Тогда перед этой невозмутимостью, перед бесплодностью всех своих усилий Пипербом потерял всякую меру. Голос его возвысился до крика. Он задыхался в нечленораздельном клохтанье, подчеркиваемом жестами негодования. Наконец, в виде последнего довода он бросил к ногам Томпсона пресловутую программу, гневно смятую в руке, – программу, которую ему, вероятно, перевел приятель и полагаясь на которую он сел на пароход.

В этом случае Томпсон, как и всегда, оказался тем, кем должен был быть. Движением, не лишенным достоинства, он подобрал смятую программу, разгладил, сложил и сунул в карман. Только по окончании этой операции он соизволил поднять глаза на лицо Пипербома, в котором читалась страшная ярость.

Томпсон не струсил.

– Милостивый государь, – сказал он сухим тоном, – хотя вы и говорите на непонятном жаргоне, я вполне понимаю вашу мысль. Вы сердитесь на эту программу. Вы почему-то недовольны. Но разве это дает основание приходить в такое состояние? Фу! Не джентльменские это манеры, сударь!

Пипербом ничего не возражал против этого замечания. Весь обратившись в слух, он истощался в сверхчеловеческих усилиях понять хоть что-нибудь. Но томительный взгляд достаточно говорил, что он потерял надежду уловить смысл.

Томпсон торжествовал над поверженным противником и смело сделал два шага вперед, в то время как Пипербом попятился на два шага назад.

– И в чем упрекаете вы ее, эту программу? – продолжал он более резким голосом. – Недовольны вашей каютой? Жалуетесь на стол? Кто-нибудь не угодил вам? Говорите же! Говорите!.. Нет, ничего такого? Тогда зачем гнев? Только оттого, что вы не находите переводчика!

Томпсон произнес последние слова с нескрываемым презрением. Он был превосходен, распространяясь в сильных выражениях, пылких жестах, все оттесняя своего противника, заметно укрощенного. Выпучив глаза, опустив руки, несчастный слушал, ошеломленный, растерянный.

Пассажиры, образовав круг около обеих воинствующих сторон, интересовались этой шумной сценой. Улыбки играли на их лицах.

– Но разве моя в том вина? – воскликнул Томпсон, призывая небо в свидетели. – Что? Как? Вы говорите: программа объявляет переводчика, говорящего на всех языках?.. Да, это значится в ней полностью! И что ж, кто-нибудь жалуется?

И Томпсон обвел вокруг себя торжествующим взглядом.

– Нет! Только вы один. Да, сударь, на всех языках, но не на голландском, конечно! Это диалект, жаргон – самое большее. Если голландец хочет, чтобы его понимали, то он, знайте это, должен сидеть дома!..

Взрыв страшного хохота пронесся между пассажирами, захватил офицеров, распространился среди экипажа, спустился до дна трюма. В течение двух минут весь пароход сотрясало от смеха, не очень доброго, но неудержимого.

Что касается Томпсона, то, оставив своего врага окончательно поверженным, он поднялся на спардек и стал расхаживать среди пассажиров, утирая себе лоб, с важным и победоносным видом.

Общий смех еще не улегся, когда звонок позвал пассажиров к полуденному завтраку.

Томпсон тотчас вспомнил о Тигге, про которого его заставил забыть случай с Пипербомом. Если желательно было, чтобы он отказался от своих мыслей о самоубийстве, то, следовательно, нужно сделать так, чтобы он был доволен, а пока хорошо поместить его за столом.

Но то, что Томпсон увидел, успокоило его. История Тигга уже принесла свои плоды. Добрые души интересовались несчастным. Сопровождаемый двумя сестрами Блокхед, он направлялся в столовую. Между ними сел он за стол. И чуть ли не борьба завязывалась из-за того, кому сунуть подушку ему под ноги, отрезать хлеба, передать самые лакомые кусочки. Они проявляли истинно евангельское рвение и ничего не упускали, чтобы внушить ему вкус к жизни и… к браку.

Томпсон сел в середине стола, капитан Пип – напротив него. По сторонам их – леди Хейлбутз, леди Хамильтон и еще две важные дамы.

Другие пассажиры разместились по личному усмотрению, как пришлось или сообразно со своими симпатиями. Робер, скромно отодвинутый к концу стола, случайно очутился между Рожером де Сортом и Сондерсом, недалеко от семьи Линдсей. Он не жаловался на эту случайность.

Завтрак начался в молчании. Но только первый аппетит был удовлетворен, как разговоры, сначала частные, потом общие, не замедлили завязаться.

К десерту Томпсон счел уместным произнести прочувствованную речь.

– Обращаюсь ко всем присутствующим! – воскликнул он в опьянении своим торжеством. – Не прекрасно ли так путешествовать? Кто из нас не променял бы столовую на суше на эту плавучую столовую?

Вступление встретило всеобщее одобрение. Томпсон продолжал:

– И сравните наше положение с положением одинокого путешественника. Предоставленный исключительно своим собственным ресурсам, принужденный к вечному монологу, он переезжает с места на место в самых плачевных условиях. Мы же, напротив, пользуемся роскошной обстановкой, каждый из нас находит любезное и избранное общество. Чему, скажите, обязаны мы всем этим, чему обязаны мы возможностью совершать за незначительную плату несравненное путешествие, если не дивному открытию экономических поездок, которые, будучи новой формой кооперации, этой надежды будущего, делают общедоступными эти драгоценные преимущества?

Утомленный такой длинной речью, Томпсон перевел дыхание. Он собирался перейти к новым рассуждениям на ту же тему, как вдруг маленький инцидент все испортил.

Уже несколько минут, как молодой Эбель Блокхед заметно бледнел. Если на открытом воздухе он еще не испытал приступов морской болезни, этого обычного действия волн, которые к тому же с каждой минутой увеличивались, то оно не замедлило сказаться, лишь только он оставил палубу. Из розового он сначала превратился в белого, а из белого уже делался зеленым, когда крутой вал ускорил развязку. В тот момент, когда пароход погружался, мальчик склонился лицом в тарелку.

– Крепкая доза рвотного корня не подействовала бы лучше, – флегматично заявил Сондерс среди общего молчания.

Этот случай охладил сидевших за столом. Многие пассажиры благоразумно отвернулись. Для семьи же Блокхед это послужило сигналом к отступлению. Вмиг лица ее членов прошли через все цвета радуги, девушки встали и убежали с крайней поспешностью, оставив Тигга на произвол судьбы. Мать, унося на руках несчастное чадо свое, устремилась по их следам, а за ней – мистер Блокхед, держась за свой возмутившийся желудок.

Когда слуги привели все в порядок, Томпсон пытался продолжать свою восторженную речь, но было не до того. Каждую минуту кто-нибудь из присутствующих поднимался с натянутым лицом и исчезал, отправляясь искать на открытом воздухе сомнительного спасения от жестокой и смешной болезни, начинавшей умножать число своих жертв. Вскоре стол очистился на две трети, только самые крепкие оставались на своих местах.

Между последними находились и Хамильтоны. Смела ли морская болезнь пристать к таким важным особам? Ничто не могло нарушить их степенности. Они ели с видом, полным достоинства, абсолютно не интересуясь существами, копошившимися вокруг них.

Вскоре и леди Хейлбутз должна была предпринять отступление. Слуга следовал за ней, неся излюбленную собачку, тоже обнаруживавшую недвусмысленные признаки болезни.

Среди переживших поражение находился также Элиас Джонсон. Подобно Хамильтонам, он не занимался остальными. Но к его индифферентности не примешивалось презрение. Он ел и особенно пил. Стаканы перед ним наполнялись и опорожнялись точно чудом, к великому соблазну его соседа, священника Кулея. Джонсона это нисколько не беспокоило, и он без всякого стеснения удовлетворял свою страсть.

Джонсон пил, Пипербом из Роттердама ел. Если один с удивительной ловкостью подносил стакан к губам, то другой с замечательным умением работал вилкой. На каждый стакан, выпитый Джонсоном, Пипербом отвечал огромным куском проглоченной пищи. Совершенно отделавшись от недавнего гнева, он обнаруживал спокойный и невозмутимый нрав. Очевидно, он примирился с судьбой и, отбросив всякую заботу, просто питался.

Пассажиров осталось всего двенадцать. Робер, семья Линдсей, Рожер и Сондерс одни занимали обширный стол, за которым продолжали председательствовать Томпсон и капитан Пип.

Немногочисленность публики, однако, не мешала Томпсону продолжать свою речь, так злополучно прерванную.

Но судьба была против него. Только он хотел открыть рот, как среди общего молчания раздался скрипучий голос.

– Официант! – позвал Сондерс, пренебрежительно оттолкнув свою тарелку. – Нельзя ли получить яичницу? Неудивительно, что среди нас столько больных. Желудок морского волка и тот не выдержал бы такой пищи.

Суждение, правду сказать, было немного суровое. Пища, хотя и посредственная, в общем, была сносной. Но что мешало высказаться так человеку всегда недовольному? Характер Сондерса положительно отражался на его лице. Как и позволяла предполагать внешность, в нем должен был таиться неисправимый брюзга. Нечего сказать, приятный характер! Разве что – хотя какая вероятность? – у него имелась скрытая причина сердиться на Томпсона и что он умышленно искал случая быть дерзким и сеять раздор между главным администратором и его подчиненными.

Сдавленный смех пробежал между поредевшими собеседниками. Один Томпсон не смеялся. И если он, в свой черед, позеленел, то морская болезнь, наверное, была тут ни при чем.