Онлайн чтение книги Время ангелов The Time Of The Angels
Глава 10

Мюриель закончила читать, отбросила последний лист и посмотрела на Элизабет. Она прочла вслух строф двадцать и поняла, что чрезвычайно растрогана своей поэмой. К концу чтения ее голос дрожал от волнения.

Они сидели на полу по обеим сторонам камина в комнате Элизабет. Шезлонг, к которому прислонилась Элизабет, был повернут к камину, образуя уютный уголок. Мюриель, сидевшая прислонившись к китайской ширме, выключила стоявшую рядом лампу. Пылающий огонь хорошо освещал комнату, бросая легкие вспышки золотистого света на лицо Элизабет и заставляя мимолетные тени пробегать по потолку. Занавески были задернуты несмотря на полдень.

Воцарилось молчание. Затем Элизабет сказала:

— Довольно туманно, не правда ли?

— Мне так не кажется. Она и в половину не такая туманная, как большинство современных произведений.

— У тебя есть план целой вещи?

— Нет, я же тебе говорила. Она еще только формируется.

— Было бы неплохо знать, что последует дальше.

— Пожалуй, нет.

— Интересно, не влюблена ли ты в кого-нибудь?

— Не влюблена. Я тебе это тоже уже говорила. Мюриель отчаянно хотелось, чтобы Элизабет хороню отозвалась о поэме. Это было все, что она желала услышать. Но Элизабет с тупым полуосознанным упрямством, которое Мюриель ощущала и почти что видела, как физическое излучение, собиралась сказать о поэме все, что угодно, только не похвалить.

— О, все это не имеет значения! — сказала Мюриель. Она резко встала, небрежно собрала разбросанные листы и бросила их на шезлонг. Затем добавила: — Извини, Элизабет.

Элизабет, казалось, ничего не заметила. Она пристально смотрела на огонь, и глаза ее стали огромными от каких-то тайных раздумий. Она беспокойно передвигалась, выгибая тело, поглаживая ноги. Глубокий вздох перешел в зевок. Затем она тихо протянула:

— Да-а-а.

Мюриель смотрела на нее с раздражением. Она терпеть не могла такие моменты, когда Элизабет «отключалась». Ей казалось, что теперь это стало случаться чаще. Равнодушная холодность и отсутствующее выражение, как облако, проплывало по лицу кузины. Ее конечности подергивались, глаза не могли сфокусироваться, и ее воля проявлялась только как решимость животного уклониться от контакта с окружающими. Между тем это не замутнило ее красоты, которая мерцала неярким холодным светом, как восковое изображение. Такая неестественная мертвенность Элизабет зачаровывала.

Мюриель хотелось знать, хороша ли поэма. Может ли человек оценить свое собственное произведение? Она прекрасно понимала, что для художника очень часто золотистое зарево идеального замысла затмевает реально достигнутое, так что трудно рассмотреть очертания того, что уже сделано, среди мерцающих отблесков своих намерений. Иногда ей нравилась своя работа, и она чувствовала, что находится на верном пути, обрела технику и знает, как ее оттачивать. Она перестала быть просто писакой, зависящей от случайного вдохновения. Она научилась работать упорно, часами, как плотник или сапожник. Она теперь могла свободно варьировать наиболее удачные выражения, не испытывая страха испортить их. Она даже научилась заставлять себя вызывать те темные сферы, из которых образы выплывали, как сверхъестественные бумажные змеи. Но временами и, казалось бы, без всякой на то причины все это обращалось в прах и пепел. Она обладала способностью слагать стихи, но в ней не было ничего прочного, на что можно было бы опереться, чтобы поднять себя до высот истинной поэзии, работай она хоть до дня Страшного Суда. Все это кончится ничем.

За день до этого Мюриель сначала позабавили, а затем рассердили настойчивые предположения Элизабет, что Мюриель, должно быть, влюблена. По правде говоря, Элизабет периодически заводила разговоры об этом, истолковывая как симптомы некоторую задумчивость или мимолетную эйфорию своей кузины. Мюриель всегда трогали такие случаи: она понимала — так много говорится об этом из страха, что такое может случиться. Мюриель давала заверения, которые от нее хотели услышать, и разговор прекращался. Но в этот раз было особенно трудно убедить Элизабет. «В кого, в конце концов, я могла бы влюбиться?» — спрашивала Мюриель. Элизабет смотрела загадочно, а позже прервала чтение поэмы, чтобы указать — стихи Мюриель служат тому доказательством.

Мюриель много размышляла о своей странной встрече с Лео Пешковым. После той сцены у реки она редко видела его, предполагая, что его нет дома, да и не искала его общества. Происшествие это позабавило ее, даже взволновало своей грубоватой эксцентричностью, налетом чудачества, которых ей так недоставало в жизни, но к самому юноше она относилась прохладно. Ее отталкивала его молодость, развязность и подчеркнутый цинизм. Мюриель было присуще природное благородство, которое не терпело фамильярности, а требовало сдержанности и утонченности. К тому же было очевидно, что, общаясь с человеком младше себя, ей придется управлять им. Не могла она простить Лео и то, что он удивил ее, хотя и посмеялась этому. Она приготовилась к тому, что Лео будет развлекать ее, а она станет восхищаться его красотой, как восхищалась бы прекрасным животным или произведением искусства. Но в целом она сочла его слишком юным, и в нем не было ничего, что затронуло бы ее сердце.

Когда Элизабет начала свою очередную кампанию «ты влюблена», образ, который внезапно возник перед Мюриель, на минуту напугал ее — это был Юджин Пешков. Конечно же, Мюриель не была влюблена, и меньше всего — в потерпевшего крушение привратника, годившегося по возрасту ей в отцы, с которым и поговорила-то всего несколько раз. И тем не менее какое-то тепло, источником которого стал Юджин, наполнило для нее дом. Его простодушие и абсолютная бесхитростность привлекали ее. Казалось, он олицетворял собой тот мир бездумных привязанностей, свободного счастливого смеха, собак, пробегающих по улице, от которого она чувствовала себя совершенно отделенной. Иногда она безнадежно думала, что это поэзия обрекла ее на такое одиночество. Но каков бы ни был барьер, Юджин находился по другую сторону — символ того, к чему Мюриель стремилась, но что натура запрещала ей иметь. Ей нравилось в нем все: его свисающие усы, старомодная вежливость, необычный способ кланяться ей, его большое доброе лицо и грязные вельветовые брюки. Он был совершенно безобидным и дружелюбным созданием, как русский дух дома или Домовой, изображение которого она однажды видела в книге по мифологии. Мюриель тронула его история, она от всего сердца сочувствовала ему, и особенно огорчила ее недавняя кража его драгоценной иконы. Ей хотелось прикоснуться к нему, как-нибудь утешить. Но конечно, это не означало, что она влюблена, просто перспектива узнать его поближе казалась приятной. Один или два раза, разыскивая его в его комнате, Мюриель обнаружила там Пэтти, и это ужасно рассердило ее.

За головой дремлющей Элизабет, поблескивая как шпиль из позолоченного алюминия, стояла ваза с хризантемами, которые прислал Элизабет дядя Маркус. Девушки уже сочинили множество благодарственных записок, одна умнее другой, но ни одной еще не отослали. Элизабет особенно не любила хризантемы. Мюриель полагала, что рано или поздно им придется увидеть дядю Маркуса. Элизабет это было безразлично. Мюриель не говорила с отцом ни об этом, ни о чем-либо другом уже несколько дней. Она знала, что он никого не принимает. Посетителей, и решительных, и даже отчаявшихся, включая вечно причитающую миссис Барлоу, — всех отсылали. На письма не отвечали и даже не читали. Мюриель немного беспокоилась, но она видела отца в подобном настроении и раньше. Ей самой вскоре придется решить, как себя вести в отношении дяди Маркуса и Шэдокс. Конечно, и речи не было о том, чтобы они навестили Элизабет без позволения Карела. Мюриель же придется повидаться с ними, может, даже умиротворять их. Но она не станет торопиться. Она всегда чуть нервничала при мысли о встрече с Шэдокс. Мюриель не любила и даже немного побаивалась ее ужасного здравого смысла. Всегда существовала слабая, но постоянная вероятность, что Шэдокс окажется права.

Мюриель, стоя и глядя на зачарованную головку, слегка прислонилась к стене там, где она переходила в нишу, в которой стояла кровать. Ее рука, ощупывая стену, коснулась места, где соединялись две перегородки, и почувствовала щель в обоях — то место, откуда можно заглянуть из бельевой в комнату Элизабет и дальше, в темную подводную пещеру французского зеркала. Мюриель виновато убрала руку. Она тотчас же подумала о корсете Элизабет и на секунду, казалось, увидела его, как будто ее кузину просветили рентгеновскими лучами — полую, как каркас, покрытую сталью, с металлической головой. Видение странно взволновало ее. Но в следующее мгновение она отмела его и стала думать о болезни Элизабет. Теперь в ее мыслях было так много фатализма. Верила ли она действительно, что Элизабет когда-нибудь поправится и сможет вести нормальную жизнь?

Они все так привыкли прятать Элизабет, хранить ее, как какое-то тайное сокровище. Было ли в этом что-то странное, неестественное? Мюриель пришло в голову, что в целом этот режим казался простым и заурядным из-за отношения к нему самой Элизабет, ее поддержки, даже некоторой иронии к себе. При другом повороте это могло показаться тюремным заключением. И все же не произошли ли незаметно в последнее время какие-то перемены? Возможно, Элизабет, повзрослев, стала лучше осознавать свое бедственное положение и ту ужасную отдаленность от жизни, в которой она находилась. Может быть, она теперь трезво оценила, что никогда не излечится, никогда не будет здоровой и свободной. Это могло стать причиной возросшей апатии и холодности, что огорчало Мюриель и заставляло ее сейчас испытывать своего рода клаустрофобию, будто она где-то заперта вместе со своей кузиной. Элизабет так долго играла роль веселого ребенка, словно являясь источником света в их доме. Но теперь Мюриель, глядя на дремлющее, погруженное в оцепенение лицо, ужаснулась, увидев нечто совершенно иное, нечто внушающее страх. La Belle Dame sans Merci[11]Прекрасная беспощадная дама (фр.)..

Конечно, все это глупости. Ее воображение становится болезненным. Нескончаемый туман делал их всех немного нервными. И все же это правда, что Элизабет вела абсолютно изолированный образ жизни. Ей следует больше видеть людей, знакомиться с молодыми мужчинами. Нельзя держать ее взаперти, доведя до такого состояния, когда общение станет очень трудным. Не следует ли нам убежать, пока не стало слишком поздно? Мюриель сама удивилась, как сильно она пристрастилась к этой мысли. Откуда же они должны были вырваться? Чего она здесь так боялась, что заставляло ее смутно мечтать о бегстве, о спасении, о потрясении, которое сможет разрушить барьеры и осветить внезапным светом перемен то, что кажется темным и непонятным?

Мюриель встряхнулась и стала подбирать с пола разбросанные бумаги. Потом тихо позвала Элизабет™.

— Дорогая.

— М-м-м?

— Я должна пойти за покупками, иначе нам опять придется есть яйца. Я приду примерно через час, на случай, если ты надумаешь позвонить.

— М-м-м.

— Я заберу тарелки. Извини, они остались здесь.

— А я и не заметила.

— Купить тебе что-нибудь особенное?

— Нет, спасибо, дорогая.

— Я принесу тебе маленький подарок.

— Ты такая милая.

— Огонь не погаснет до моего возвращения. Не пытайся поднимать это ведерко с углем.

— Интересно, идет ли еще снег?

— Думаю, прекратился.

— Мне бы хотелось, чтобы снег как следует прошел. Он бы разогнал туман. Мне ни разу не удалось выглянуть из окна с тех пор, как мы приехали.

— Знаю, дорогая. Скоро ты сумеешь. Может, тебе стоит написать дяде Маркусу?

— Возможно. Брось мне сигары, будь добра.

— Что ты будешь делать в мое отсутствие?

— Составлять головоломку… Ничего. Скорей всего, ничего.

— Я быстро, не кури слишком много.

Когда Мюриель направилась к двери, глаза снова закрылись. Она тихо вышла. Помедлила около бельевой. Как выглядела Элизабет, когда оставалась одна? На секунду Мюриель мысленно представила себе какую-то удивительную перемену, которая могла произойти с ее кузиной, как только за ней закрылась дверь, какое-то превращение пассивности в активность, спокойствия в отчаяние. А что, если прокрасться в бельевую и заглянуть в щель? Она заставила себя поскорее уйти. Следить — подлость, она не могла так унизиться. Но дело не только в этом. Ей было страшно посмотреть.

Мюриель бросила оставшиеся после ленча тарелки наверху в буфетной, затем пошла в свою комнату, где было очень холодно, и надела пальто. Заперла за собой дверь на замок — предосторожность, предпринимаемая ею после недавней кражи, хотя единственные вещи, которыми она дорожила, были ее стихи и бутылочка со снотворным, их, по ее мнению, никто бы не захотел украсть. Она спустилась по лестнице под мелодию увертюры «1812 год». Тихо закрывшаяся дверь отрезала их друг от друга. Образ Элизабет померк. Мюриель решила, что зайдет и спросит Юджина Пешкова, не нужно ли ему что-нибудь купить в магазине. Она уже несколько раз спрашивала его об этом. Он всегда отказывался, но это служило предлогом, чтобы увидеть его; Мюриель сожалела, что с момента страшной потери иконы у нее не было возможности как следует поговорить с ним и выразить свое сочувствие. А к тому же ей хотелось немедленно удостовериться в присутствии Юджина в доме.

Чтобы попасть в пристройку с котельной, следовало пройти за кухню по коридору без окон, где день и ночь горел электрический свет. Запах угля и ладана наполнял этот туннель. Мюриель прошла через него и остановилась у двери Юджина. Тотчас же, испытав внезапную резкую боль, она услыхала голос Пэтти, доносившийся из комнаты.

— Ищешь меня?

— Нет, — Мюриель не обернулась. Она сделала вид, будто что-то ищет в своей сумочке.

— Могла бы и поискать, — сказал Лео. — Я думал — искала. Не зайдешь ли в мою гостиную? Я, как Марианна на обнесенной рвом мызе, ожидал твоего прихода.

Лео медленно приблизился к Мюриель и, легко коснувшись ее плеча, отошел, открыл дальнюю дверь и приглашающе остановился на пороге. Мюриель, поколебавшись, вошла в комнату. Она все еще ощущала прикосновение Лео на своем плече.

— Почему ты хмуришься?

— Я не хмурюсь, — возразила она.

Комната, в которой было очень тепло, напоминала высокий ящик со стенами из коричневой обсыпающейся штукатурки, и это делало ее похожей на площадку, высеченную в песчаной почве. Незашторенное окно над головой было темным. Свешивающаяся с потолка лампа под кремовым плафоном разливала жемчужный свет. Китайская камышовая циновка лежала на полу. Низкий узкий диван-кровать был покрыт индийским набивным покрывалом. Три деревянных табурета стояли в ряд у стены. В одном углу аккуратная стопка книг достигала подоконника. Простой дубовый сундук с вышитой подушкой на нем стоял за дверью. Две японские гравюры с изображением скачущих галопом лошадей висели на стене над кроватью. В комнате больше ничего не было, кроме шахматной доски на полу. Не было и стола.

Комната немного удивила Мюриель.

— А ты аккуратный.

— Я тренируюсь, чтобы изменить свой пол.

— А где ты работаешь?

— Что делаю?

— Вижу, ты играешь в шахматы.

— Мне приходится притворяться по профессиональным соображениям. А ты?

— Играю, но не очень хорошо.

На самом деле Мюриель играла неплохо, но ей так и не удалось научить Элизабет. Она тотчас же решила, что никогда не станет играть с Лео. Он мог выиграть.

— Мы должны сыграть. Не присядешь? Здесь сидят на полу. Табуреты стоят чисто символически. — Лео сел, скрестив ноги, и прислонился спиной к кровати.

Мюриель снова заколебалась. Хотелось бы ей знать, ушла ли Пэтти от Юджина.

— Скажи мне хоть раз правду, Лео. Был ли у твоего отца титул в России?

— Титул? Боже мой, конечно, нет. Я и представить не мог, что ты принадлежишь к тем людям, кто считает, что все русские эмигранты имеют титулы.

— Жаль, — сказала Мюриель. — Он обладает таким благородством, что вполне мог быть принцем.

— А как насчет меня? Я тоже мог быть принцем?

— Ты?

— Ладно. Я демократ. Материалист. Ученый. Человек после атомной эпохи.

— Я вижу, все твои книги — научная фантастика. А серьезных книг у тебя нет?

— Заложены… Садись, серьезная девушка. Или ты боишься?

Мюриель села, прислонившись к стене, подогнув под себя ноги, и пристально посмотрела на Лео, ответившего ей столь же пристальным взглядом. На нем были джинсы и ирландский свитер с высоким воротом. Он выглядел скромным и опрятным, как и его комната. Мюриель изучала его лицо. У него был короткий немного веснушчатый нос, довольно полные губы и необычайно ясные серые глаза. Золотистые с красноватым оттенком волосы, густые, но коротко подстриженные, блестели, как здоровый мех.

— Ты красивый, — сказала Мюриель.

— Ты меня наградишь за это?

— Зачем тебя награждать. Ты, кажется, живешь в мире наград и наказаний.

— Ты мне кое-что должна.

— Почему?

— Потому что ты отказываешь мне в себе.

— Так как ты не предъявлял на меня прав, я ничего тебе не должна.

— Тогда награди меня просто за красоту. У меня так мало удовольствий.

— Мне нечего тебе дать.

— Одинокая девушка обладает несметными дарами. Роза, тайно брошенная из окна, надушенный платок, будто случайно оброненный. Ах, вот были дни.

Мюриель снова вспомнила любопытное обстоятельство, что Лео все еще не знает о существовании Элизабет.

— Что же ты хочешь получить?

— Ну, я скромный парень. Прежде всего девственницу, но если у тебя нет таковой под рукой, я соглашусь на одну из твоих туфель, но не «разумных», если возможно. Разве ты не знала, что я фетишист?

Странная мысль пришла Мюриель в голову. Что, если познакомить это красивое животное с Элизабет? Идея, даже только промелькнувшая, показалась удивительно заманчивой. Элизабет спала, была зачарована. Почему бы не разбудить ее, применив шок, такого рода шок?

В следующий момент Мюриель говорила себе, что это невозможно, глупо, опасно. Карел никогда не согласится, чтобы Элизабет встречалась с Лео. Лео был слишком реальным, слишком диссонирующе настоящим. Карел допускал к Элизабет с визитами только тусклых и невыразительных молодых людей, а в своем теперешнем настроении он, похоже, вообще не одобрит никаких посетителей. Кроме того, сможет ли Элизабет вынести такое потрясение и не потеряет ли равновесия? Она так привыкла к обычному порядку, к обряду безмолвных медленных движений и тихих голосов.

Но не в этом ли беда? В замкнутом пространстве она кружится, словно в замедленном танце, постепенно погружаясь в сон. Вот что сделало ее такой вялой, а Мюриель заставило в последнее время ощутить, что она задыхается, что сама она пленница. Она слишком долго сдерживала свое дыхание ради Элизабет. Настало время для чего-то шумного и неожиданного, непредсказуемого и совершенно нового. Лео был шумным, неожиданным, непредсказуемым и новым. Воображение Мюриель поместило их рядом. И этот образ доставил ей удовольствие.

— Свежий воздух, — сказала Мюриель.

— Что?

— Извини, я просто подумала вслух.

Очень ли рассердится ее отец? А если и рассердится — имеет ли это такое уж большое значение? Не настала ли пора для каких-либо изменений в доме, необдуманных и несанкционированных во тьме туманной души Карела? Ей казалось, что сейчас все они — только тени его мыслей. Элизабет с тех пор, как выросла, не видела ни одного приличного молодого человека. «О, прекрасный новый мир!»

Конечно, это потрясет Элизабет, и, может, она вознегодует. Но почему не встряхнуть и не пробудить ее от этого зловещего сна? Потрясение, шок пойдут им всем на пользу. Это будет нечто воодушевляющее, волнующее. Используя Лео как свое необычное оружие, Мюриель пойдет в атаку. Почему все это сейчас казалось похожим на приятные военные действия? Что ж, она поведет войну против своей кузины. И здесь легкомыслие Лео превратит его в идеальный инструмент. Он поведет дальнейшую игру, не создавая осложнений и беспорядка. Ничего опасного не может произойти. С помощью Лео она даст возможность Элизабет приобрести опыт, да и сама наберется его.

— Ты говоришь, что бросил свою девушку?

— Совсем. И выставил себя на продажу.

— Предположим, я бы рассказала тебе, — медленно начала Мюриель, — о прекрасной и одинокой девственнице, укрытой в глубине темного дома?

— Я бы ответил, что ты меня дурачишь.

— Ты не знаешь о моей кузине Элизабет?

— О ком?

— Я не единственная девушка в доме. Здесь есть еще одна — моложе и красивее. Моя кузина.

— Ты хочешь сказать — прямо здесь, в этих стенах, сейчас?

— Да.

Лео встал. Он выглядел пораженным, почти напуганным.

— Другая девушка. На самом деле?

— На самом деле, Лео.

— Это шутка.

— Нет, не шутка.

— Но почему я не видел ее?

— Она немного больна. Ничего серьезного — некоторые проблемы со спиной. Она пока не выходит из комнаты.

Корсет. Должна ли она рассказать Лео о корсете? Эта мысль взволновала ее.

— Но почему ее прячут? Почему ее скрывают?

— Ее не скрывают. Чистая случайность, что ты не знал о ней.

— Странный колокольчик, что я иногда слышу, — это ее?

— Да.

— Девушка с колокольчиком. Сколько ей лет?

— Девятнадцать.

— И она действительно красива?

— Очень красива.

— И девственница?

— Да. Она практически вообще не была знакома с мужчинами.

— Она знает обо мне?

— Да. — Это была полуправда.

К Лео вернулось обычное выражение лица.

— Отведи меня к ней!

— Не так быстро, — возразила Мюриель. — Сначала ты должен дать мне определенные заверения.

— Я дам любую клятву.

— Прежде всего ты должен пообещать, что будешь полностью мне повиноваться. Элизабет вела очень уединенную жизнь. С ней нужно обращаться чрезвычайно мягко и церемонно.

— Что значит церемонно? Значит, я даже не смогу поцеловать ее?

— Мы с ней решим это. Ты увидишь, она очень отличается от маленьких дурочек в твоем колледже.

— Ты же не собираешься находиться там все время? Мюриель еще не думала об этом. Но сейчас мысль о том, чтобы все время там присутствовать, показалась ей довольно приятной. Конечно, ничего в действительности не произойдет.

— Нет, конечно нет. Если ты будешь хорошо себя вести.

— Надеюсь, мне не придется вести себя слишком хорошо.

— Но ты обещаешь слушаться меня?

— Да, идет, обещаю.

— Хорошо. Теперь второе. У тебя не должно быть других связей или каких-либо осложнений. Элизабет достойна твоего полного внимания, иначе ничего не будет. Как насчет того дела, для которого ты просил у меня деньги? Между прочим, это правда?

— О, это. Там все закончено. Я все уладил. Небольшое дело сделано. Девушка свободна. У нее уже другой парень.

— Где ты достал деньги? — спросила Мюриель.

Лео пристально посмотрел на нее, затем сделал гримасу и резко отвернулся. Он отошел в угол комнаты и прижался лбом к стене.

— Продолжай, Лео.

— Я должен сознаться?

— Да, признавайся. Меня трудно шокировать.

— Ты сохранишь это в тайне?

— Может быть.

— Ну, ты знаешь эту старую религиозную картину, которую так любил мой папаша? Я ее взял и продал.

— О Боже! — воскликнула Мюриель. Она встала на колени, затем поднялась.

— Дурно, да?

— Как ты мог поступить так отвратительно? Лео повернул голову:

— Я думал, тебя ничто не шокирует. Во всяком случае, ты сама предложила, чтобы я что-нибудь украл.

— Я не это имела в виду. И украсть у собственного отца, отнять то, что он так любит…

— Римская католическая церковь утверждает, что дети не могут украсть у своих родителей. Таковы общие понятия.

— Ты прекрасно знаешь, что это воровство.

— Что ж, отцы для того и существуют, чтобы у них можно было воровать. В прошлый раз я все объяснил тебе об отцах.

— Он знает, что это ты взял ее?

— Нет, разумеется нет. Какой смысл говорить ему. Он только разворчался бы.

— Я считаю, это самое гадкое и подлое дело, о котором я когда-либо слышала.

— Мне казалось, ты выше всех этих старых условностей. Не очень-то трезво ты мыслишь, моя дорогая.

— Не говори вздор. Сколько ты получил за нее?

— Как раз столько, сколько мне было нужно. Семьдесят пять фунтов.

— И тебе так мало дали? Она, наверное, стоит намного больше?

— Я уже говорил тебе, я скромный парень.

— Ее нужно вернуть, — сказала Мюриель. — Ты должен сделать это, если даже тебе придется снова украсть ее.

Лео вышел из угла и сел на кровать.

— Ты просто сбиваешь меня с толку.

— Ты продал ее в магазин?

— Да, в классный антикварный магазин в Шеперт Маркет.

— Надеюсь, они еще не продали ее. Ты должен вернуть ее, Лео. Как ты мог!

— Очень просто, старушка. Я же говорил тебе, что должен совершить великий освобождающий поступок. Вот он. Долой отцов!

— Ты же так не думаешь. Ты знаешь, что поступил подло. Не можешь же ты так запросто отказаться от морали.

— Не могу, Мюриель? Ты когда-нибудь слышала о квазарах?

— О чем?

— О квазарах. Это разновидность звезд. Но неважно. Просто брось взгляд на вселенную, а потом поговори со мной о морали. Допустим, нами всеми откуда-то управляют на расстоянии. Предположим, мы всего лишь лягушечья икра в чьем-то пруду.

— А если предположить, что нет? На самом деле ты не веришь во всю эту ерунду. Тебе стыдно. Должно быть стыдно.

Лео смотрел на Мюриель с непроницаемым выражением лица.

— Я должен приготовиться сыграть стыд? Этого будет достаточно?

— Ты должен пойти к отцу и рассказать ему.

— Сыграть роль блудного сына?

— Ты должен сказать, что сожалеешь. Ты должен сожалеть. И тебе необходимо каким-то образом вернуть икону. Верни ее.

— У меня есть другие дела. Я сейчас же пойду знакомиться с твоей кузиной-девственницей.

— Нет, ты не пойдешь.

— Ты обещала!

— Нет. Это была очень плохая идея. О Боже, я в полном замешательстве.

Мюриель прижала руки к лицу, как будто ожидая найти слезы, которые внезапно ощутила в своем голосе.

— Послушай, пожалуйста, если я признаюсь отцу и принесу назад эту проклятую икону, ты позволишь мне заполучить твою кузину?

— Ну, если ты все это сделаешь, я, может, позволю тебе познакомиться с ней. В противном случае — нет. И это точно.

— Поиск! Поиск! Он продолжается. Я рискну. Я даже рискну положиться на твою оценку ее красоты.

— Лео, Лео. Я совершенно не понимаю тебя. Как ты мог намеренно так обидеть отца?

— Квазары, Мюриель, квазары, квазары!