Онлайн чтение книги Время ангелов The Time Of The Angels
Глава 22

Мюриель была почти готова уйти. Она не говорила больше с Пэтти, не видела Элизабет. Она поверила тому, что сказала Пэтти, но предпочитала не возвращаться к этому, ей не нужны были ни обсуждения, ни заверения, ни доказательства. Ей не хотелось ничего, что могло бы еще глубже впечатать в ее мозг мысль, с которой ей придется жить всю оставшуюся жизнь. Лучше не обращаться к ней больше и надеяться, что в конце концов ей, как и Пэтти, покажется, что она забыла об этом.

Мюриель провела большую часть предыдущего дня после откровений Пэтти, лежа на кровати почти в состоянии комы. Сильный холод, казалось, затуманил и притупил ее сознание, так что от него почти ничего не осталось, кроме слабого мерцающего проблеска. Что-то навалилось на нее, пригвоздив туловище к кровати. Возможно, это был ангел смерти, который лежал там, медленно охлаждая ее вялое тело. Неяркий дневной свет вскоре погас, и наступила тьма. Прошло время. Прозвучали чьи-то шаги. Свет, зажженный в коридоре, проник через полуоткрытую дверь в ее комнату. Но к ней никто не зашел. Пэтти не пришла. Карел не пришел. И Элизабет не позвонила в свой привычный колокольчик. Дом был погружен в тишину.

Мюриель подумала, что она, должно быть, немного поспала. Ее конечности, казалось, вытянулись и закоченели от холода, суставы окостенели. Она не могла согнуть ни рук, ни ног. Она стала ворочаться и почувствовала боль, которая прошла через все тело, но восприняла ее как чуждое ощущение. Она знала, что ее пробуждающееся тело должно испытывать боль, и вызывала ее снова и снова. Ей казалось, что если она будет продолжать лежать неподвижно, то скоро умрет от холода и от угасания жизненных сил. Постепенно возвращающаяся к ней воля тоже становилась болью, и она закрыла глаза и оскалила зубы, ожидая ее. В конце концов ей удалось сесть и опустить ноги на пол. Судорога свела ее ступни, и их невозможно было распрямить, чтобы поставить на пол. Она потерла лодыжки, и застоявшаяся кровь зациркулировала, причиняя ей боль. Наконец она смогла встать, снять пальто и надеть еще одну кофту. Надеть снова пальто было почти непосильным подвигом, но она после долгих медленных усилий справилась с этим. При свете, льющемся из коридора, она посмотрела на часы и обнаружила, что еще только десять часов. Тихо спустившись вниз, она вышла из дома, дошла до ближайшей телефонной будки и позвонила Норе Шэдокс-Браун.

Услышав голос Норы, она испытала такое огромное облегчение, что в первый момент едва могла говорить. И Нора, которая, казалось, все поняла с полуслова, произнесла большой монолог, высказав разумные успокаивающие замечания. Когда Мюриель начала бессвязно говорить, Нора опередила ее объяснения. Конечно, Мюриель хочет покинуть дом отца и выехать завтра рано утром. Что может быть естественнее? Разумеется, Мюриель может приехать и оставаться у Норы сколько захочет. Ей совершенно необходим отдых. Нора собирается на днях уехать погостить к своему кузену, у которого есть вилла в Сан-Ремо. Почему бы Мюриель не поехать с ней? Может, им даже удастся немного погреться на солнышке, хотя, конечно, в это время года даже в Италии нельзя быть уверенной, что погода будет хорошая.

Она будет ждать Мюриель завтра рано утром. Выходя из телефонной будки, девушка бормотала; «Сан-Ремо, Сан-Ремо». Возможно, где-то еще существует мир. Хотя она с трудом могла в это поверить. Ее несчастье исходило из ее дома. Именно здесь находился механизм, частью которого она была, и тот материал, из которого она создана, так что побег не мог ничего изменить. Она легла на кровать прямо в пальто и лежала там дрожа. Пыталась думать об Элизабет, но знакомый образ так изменился, что воспринимать ее по-прежнему было невозможно. Железная дева. Она представила комнату с мерцающим огнем и разложенной на полу головоломкой, которая, возможно, уже закончена. Вспомнила открытые в полумраке глаза Элизабет. Она страшно боялась услышать звук ее колокольчика. Он прозвучал бы как зов с того света.

Мюриель не могла заснуть, переворачивалась с боку на бок и никак не могла согреться. О чем думает сейчас Элизабет, о чем она способна думать? Наверное, считает Мюриель шпионкой, предательницей, которая, подозревая, долгое время следила и интриговала? Мюриель подумала: «Меня должны ненавидеть за то, что я знаю. О Боже, если бы только я ничего не знала. Если бы я увезла Элизабет отсюда, ни о чем не догадываясь. Но согласилась ли бы Элизабет?» Теперь невозможно было думать о том, чтобы взять с собой Элизабет. Но на что она обречена, оставаясь здесь? Мюриель не могла думать об Элизабет как о жертве. Но неужели она не испытывала жалости к своей кузине? Неужели долгие годы их дружбы претерпели такие метаморфозы, что даже их детство изменилось? Она подумала: «Бедная Элизабет», но мысль была бессодержательной. Она подумала: «Моя сестра», но не смогла придать словам нужный смысл. Единственная мысль, которая наконец пробудила в ней проблеск душевного волнения, — осознание, что она не покормила Элизабет. Может, ее кузина умрет здесь в доме, как животное, о котором не позаботились? Ее колокольчик не звенел. Было невыразимо странно думать, что кто-то другой, должно быть, накормил ее. Мюриель уснула, и ей приснился отец, каким он был много лет назад.

Когда наступило утро, оно казалось концом мира. Мюриель подумала: «Это самый худший день в моей жизни, только бы пережить его». Она открыла окно навстречу бледной полутьме. Туман, казалось, рассеивался. На улице было не холоднее, чем в ее спальне. Все в ней умолкло; даже тоненький голосок самосохранения, который порой продолжает звучать, когда уже нет благоразумия, теперь замер. Она только припомнила, как будто из далекого прошлого, что собиралась уйти. Мысль о том, что она может, если захочет, даже сейчас подойти к комнате Элизабет и открыть дверь, присутствовала в ее мозгу болезненно и отдаленно, как детально разработанная гипотеза пытки. Она машинально передвигалась по комнате, зубы ее стучали.

Было уже почти девять часов. Она стала упаковывать чемодан, собирая вещи неловкими, замерзшими руками. На дно чемодана сложила свои тетради и разрозненные листки, на которых была записана ее длинная поэма. Взглянув на нее мимолетно, Мюриель увидела, что она совсем не хороша. Сверху она втиснула несколько кофт и юбку. Пальцы слишком замерзли, чтобы складывать что-то, и теперь она чуть не плакала от раздражения. Чемодан не закрывался. Наверное, она производит очень много шума. Нажала на чемодан, стоящий на кровати, почти села на него и защелкнула один замок. Мюриель стала искать пальто, но обнаружила, что оно на ней. Не осматривая комнаты, она вышла за дверь. На лестничной площадке все еще горел свет. Большими шагами тихо прошла по площадке и спустилась вниз по ступеням. Она слышала, как в кабинете отца играет патефон. Мюриель открыла переднюю дверь.

— Извините меня за столь ранний визит, — сказала Антея Барлоу, — мне просто хотелось бы знать, не могу ли я повидать священника.

Мюриель с изумлением смотрела на миссис Барлоу, которая выросла перед ней огромная, как медведь, в бледно-коричневом свете дверного проема. Миссис Барлоу была слишком большой, слишком материальной. Мюриель рядом с ней казалась бестелесным духом. Ей и в голову не приходило, что они могут общаться.

— Это довольно ранний визит, но мне необходимо срочно повидать его. Видите ли…

Мюриель пришлось сделать огромное усилие, чтобы заговорить. Ее голос прозвучал четко и ясно:

— К сожалению, отца нет дома.

— В самом деле? Не могли бы вы сказать мне…

— Он уехал, — продолжала Мюриель, — пожить на своей вилле в Сан-Ремо. — Ее голос прозвенел пронзительно и тонко.

— Действительно? Не могли бы вы…

Мюриель закрыла дверь и подождала в холле, пока не услышала звук медленно удаляющихся шагов. Затем, уже готовая снова открыть дверь, помедлила. Она что-то забыла. Снотворное.

Мюриель пришло в голову, и она мрачно отметила это, что в течение всей этой ужасной боли они ни на минуту не подумала о том, чтобы оставить этот мир, ставший таким ужасным. Она явно предпочла агонию сознания. Поэму положила, но забыла таблетки. Возможно, она в конце концов выживет. Она почти решила оставить таблетки, но какая-то привычная осмотрительность вернула ее назад. Никогда не знаешь, что ждет тебя в будущем.

Она поставила чемодан у дверей холла и снова очень тихо поднялась наверх, перешагивая через две ступени. В комнате отца все еще играла музыка. Она вошла в свою комнату и поспешно открыла буфет, где хранила таблетки. Их нигде не было.

Прошло какое-то время, прежде чем Мюриель абсолютно удостоверилась, что они исчезли. Она моргнула, затем посмотрела на других полках, провела руками по всем поверхностям. Таблеток просто не было.

Мюриель, с тех пор как проснулась, пребывала в состоянии какой-то истерической комы. Теперь же она почувствовала себя абсолютно спокойной и хладнокровной. Может, она сама убрала таблетки отсюда? Нет. Она уверена, они недавно были здесь и она не убирала их. Нахмурившись, Мюриель стояла, глядя в буфет. Может, они кому-то просто понадобились? Но никто в доме не употреблял снотворного. Даже Элизабет спала хорошо, а отец, хотя и придерживался странного распорядка, мог заснуть когда хотел.

Мюриель медленно закрыла дверцы буфета. Это было странно и приводило ее в замешательство. Но она понимала, что ничего не может сделать. Наверное, существует какое-то простое объяснение, хотя сейчас она не в состоянии найти его. Ей лучше немедленно уйти. Это не единственная проблема и не самая худшая из тех, что она оставляет здесь. Ей лучше уйти, прежде чем она встретит отца или Элизабет позвонит в свой ужасный колокольчик. Мюриель медленно вышла из комнаты и подошла к верхней ступеньке лестницы.

По-прежнему доносились звуки музыки. Это было «Лебединое озеро». Мюриель узнала «Танец маленьких лебедей». Несомненно, все было в порядке. Она поставила ногу на ступеньку, затем неожиданно повернулась и быстро пошла по лестничной площадке к двери отца. Постучала. Никто не ответил. Она подождала минуту, снова постучала, затем осторожно открыла дверь.

В комнате было темно. Занавески все еще задернуты, а лампа на столе прикрыта тканью. Мюриель замерла, готовая в любой момент услышать голос из тьмы. Но ничего не произошло. Затем сквозь приглушенный гул музыки услышала другой звук — звук тяжелого дыхания. Отец, должно быть, спал.

Теперь в комнате можно было различить немного больше. Она прошла через дверной проем, ступая очень тихо, и пристально всмотрелась в угол. Ее отец, облаченный в сутану, лежал на кушетке, положив голову на диванную подушку. Его дыхание было внятным — долгий гортанный, похожий на храп звук, затем длительная пауза, затем еще один звук. Мюриель закрыла за собой дверь. Она подошла поближе, чтобы посмотреть на отца.

На секунду с холодным ужасом она подумала, что его глаза открыты и он смотрит на нее. Но это всего лишь игра света. Глаза были закрыты. А губы чуть приоткрыты, и их уголки опустились, как будто он усмехался. Одна рука свесилась и лежала ладонью вверх на полу. Мюриель стояла неподвижно, пристально глядя на него. Что она делала здесь? А если он проснется и увидит, что она разглядывает его? Но страстное желание, которое она уже не могла преодолеть, овладело ею. Очень осторожно Мюриель убрала ткань с лампы и направила свет на Карела. Она замерла. Он не шевелился. Затем Мюриель увидела маленькую голубую бутылочку, в которой хранилось снотворное. Она валялась на полу в ногах кушетки и была пуста.

Мюриель знала это с тех самых пор, как покинула свою комнату, но то знание было как будто оцепенелым и мертвым в ней. Теперь она стояла у стола, тяжело дыша, и ей казалось, что она сейчас потеряет сознание. Ей удалось сесть на стул. Она подумала: «Он погиб», — и закрыла глаза.

Минутой позже она раскрыла их. Музыка. Карел поставил пластинку. Значит, всего несколько минут назад он был в сознании. Мюриель встала и подошла к кушетке. Она едва смогла заставить себя прикоснуться к нему. Положив руку ему на плечо, она сгребла тяжелую ткань сутаны и, когда сжала ее, почувствовала кость плеча. Она встряхнула его и позвала. Закрытые веки не дрогнули, тело никак не отозвалось, равномерное дыхание продолжалось. Мюриель снова встряхнула его, в этот раз намного сильнее, схватила за оба плеча, глубоко вонзив в них пальцы, и попыталась поднять. Она прокричала ему прямо в ухо: «Карел! Карел!» Вялое тело выпало из ее рук.

Мюриель подумала: «Нужно позвать на помощь. Я должна быстро спуститься к телефону и позвонить в больницу.

Он просто без сознания. Он не мог выпить таблетки давно. Его еще могут спасти, могут вернуть его к жизни, с ним все будет в порядке». Мюриель бросилась к двери. Затем ее как будто кто-то схватил сзади, она заколебалась и остановилась, а остановившись, застонала от боли и жалости к себе. «Это, это, это — ей не удалось спастись от этого. Следует ли возвращать назад Карела?»

Мюриель повернулась и всмотрелась в его лицо. Оно уже немного изменилось. Белая, блестевшая, как эмаль, кожа теперь стала похожа на серый воск, на утоптанный снег, утративший свою белизну. Черты его заострились. Даже волосы Карела, рассыпавшиеся по подушке, потеряли свой глянец и выглядели как едва узнаваемые останки, найденные в могиле или гробу. Мюриель заскрежетала зубами. Она должна думать сейчас, думать так напряженно, как никогда в жизни не думала прежде. Но могла ли она в такой ситуации думать?

Карел принял решение. Вправе ли она изменить его? Привилегия, на которую она заявила свои права, могла ли она отказать в ней Карелу — уйти когда и как он захочет? У него были свои причины, чтобы уйти, причины, возможно, еще более ужасные и непреодолимые, чем она могла представить. Она не могла взять на себя ответственность за то, чтобы насильно, из жалости, вернуть его к сознанию, которое он отверг и решил уничтожить. Не могла она таким образом поступить со своим отцом, с его авторитетом, его достоинством. Карела нельзя тащить за ноги назад к ненавистной жизни. Она не могла в этот последний момент присвоить себе такую власть над ним.

И все же она обладала такой властью и не могла отрицать этого, властью над жизнью и смертью. Сейчас и еще некоторое время она сможет решать — жить ли ему. Не следует ли ей забыть, кто он, и просто спасти его? Но она не могла забыть, кто он. Не вернуть ли ему снова свободу выбора? Он мог бы принять решение снова, она же не приговорит его к жизни. Он всегда делал что хотел. Следует ли ей поступить ему наперекор сейчас? Как она могла решиться на такую ужасную вещь, когда сама потрясена и больна сейчас, больна от близости смерти, смерти, которая овладевает Карелом, медленно уносит его и которую она могла бы остановить, если бы захотела, своим криком?

Мюриель села и положила голову на стол. Музыка продолжала играть, легкая, воздушная, чистая и немилосердно прекрасная. Музыка лилась как будто из иного мира, где не было ни болезни, ни смерти. А здесь, в комнате, раздавалось дыхание Карела, гортанное и равномерное, словно тихий, погруженный в себя разговор. Мюриель подумала: «Если я ничего не предприму, то эти звуки скоро кончатся, немного погодя они просто прекратятся, раздастся последний вздох — и больше ничего». Машинально она стала считать. Затем подумала: «Дыхание, биение сердца всех людей сочтены. Моя жизнь так же конечна, как и его». Размышляла ли она и приняла ли какое-то решение? Нет, мысли не могли сейчас помочь. Никогда еще она не ощущала такого полного и абсолютного отсутствия Бога. Она была одна, ей не на что было опереться и некуда обратиться.

Мюриель встала и прошлась. Она подошла к нему поближе и всмотрелась в спящее лицо. Казалось чудовищным вторжением — смотреть на это лицо. Мир, которого оно жаждало, еще не снизошел на него. Спящее лицо было тревожным. «О Боже, хочет ли он, чтобы его разбудили, хочет ли он, чтобы его спасли? — думала Мюриель. — Если бы я только знала, если бы он только мог сказать мне. Скажи он мне раньше, я бы подчинилась ему». Она склонилась над ним, пристально вглядываясь, но беспокойно осунувшееся лицо не несло в себе никаких известий. Внезапно она увидела что-то белое, зажатое в правой руке Карела, лежавшей между его боком и спинкой кушетки. Это был клочок скомканной бумаги. Мюриель протянула руку, поколебалась, а затем осторожно потянула бумагу. Какого ужасного пробуждения боялась она сейчас? Может, он проснется и узнает, что она совершила. Несомненно, он знал даже сейчас. Его пальцы, казалось, сопротивлялись. Наконец бумага выскользнула. Мюриель разгладила ее.

Мюриель дважды прочла письмо и затем разорвала на мелкие клочки. Письмо помогло ей обрести твердость, здесь было о чем подумать. Итак, Пэтти приняла решение уйти. Она действовала даже быстрее, чем Мюриель. Значит, это из-за Пэтти он лежал здесь. Он узнал, что Пэтти все известно, и знал, кто сказал ей. «Что он подумал обо мне, что он вообще думал обо мне? — размышляла Мюриель. — Видит ли он меня сейчас во сне? И существуют ли эти странные длинные предсмертные сны?» Она стала осматривать комнату. Возможно, где-нибудь лежало письмо, может, он написал ей, оставил хоть небольшое послание. Он должен был знать, что рано или поздно именно она найдет его. Она посмотрела на столе, обшарила весь пол и кушетку. Наконец увидела клочок белой бумаги, лежащий под кушеткой недалеко от его изголовья, и быстро подобрала его. Это была бумажная птичка.

Мюриель заплакала. Она плакала безмолвно, слезы лились горячим ослепляющим потоком. Она любила своего отца, и любила только его. Почему она не поняла этого раньше? Ее отношения с отцом были погружены в какую-то тьму, и в этой тьме спала ее любовь. Если бы только не было Элизабет. Если бы были только она и Карел вместе. Сейчас она, казалось, отчетливо вспомнила время, когда так было. Она любила его. Она могла бы сделать его счастливым и могла спасти его от демонов. Но Элизабет всегда вмешивалась. Все связи Мюриель с миром, ее связь с отцом должны были проходить через Элизабет. Теперь она поняла, что та особая боль, которую причиняла ей кузина и к которой она так привыкла, почти не замечая ее, была боль ревности.

Мюриель продолжала плакать. Она тихо стонала и дрожала, стоя в освещенной лампой комнате рядом со спящим отцом. Придет ли к ней когда-нибудь любовь снова? Любовь умирала, и она не могла спасти ее. Она не могла разбудить отца и сказать ему, что любит его. Ее любовь существовала только в этом ужасном промежутке между тьмой и тьмой. Это была любовь замурованная, запечатанная. Она могла иметь только один демонический исход — позволить ему уйти. Это все, что она могла сейчас для него сделать. Она не в состоянии вернуть его к сознанию, которое он считал невыносимым. Она не пробудит его, как Лазаря, от сновидения об аде к самому аду — месту, где любовь бессильна спасти и сохранить. Знание было ниспослано ей слишком поздно, или, скорее, своим развращенным сердцем она приняла его слишком поздно. И теперь она навечно осуждена быть отлученной от мира простых невинных вещей — бездумных привязанностей, свободного счастливого смеха и собак, пробегающих мимо по улице.

Музыка «Лебединого озера» внезапно оборвалась. Передвигаясь, как в трансе, Мюриель наклонилась, чтобы поставить пластинку сначала. Ее слезы лились на свисающие складки сутаны. Он ушел и оставил ей Элизабет. Теперь она не сможет расстаться с Элизабет. Когда Мюриель повернулась назад к спящему, она увидела яркую полоску света между занавесками и устало раздвинула их. Туман рассеялся. Небо было голубым, а солнце ярко сияло. На фоне плывущих облаков она увидела башни Св. Ботолфа, Св. Эдмунда и Св. Данстана и огромный купол Св. Павла. Теперь невозможно разлучиться с Элизабет. Карел приковал их друг к другу, так что одна будет проклятием другой до скончания века.