Онлайн чтение книги Город The Town
23. В.К.РЭТЛИФ

Это было похоже на состязание, похоже, что Юрист засунул себе в карман динамитный патрон, запалил конец длинного шнура и теперь ждет – подойдет кто или же не подойдет, чтобы затоптать огонь вовремя. Вроде скачек наперегонки – то ли ему удастся наконец отослать Линду из Джефферсона и самому наконец избавиться навсегда от всего сноупсовского племени, то ли он сам взорвется, а с ним и все прочие, его окружающие.

Нет, какое там состязание. Во всяком случае, не с Флемом Сноупсом, потому что состязаться могут только двое, а Флем Сноупс тут был ни при чем. Скорее если он и участвовал в этом, то как судья. Нет, он даже и судьей не был. Похоже было, что он сам с собой играет в какую-то спокойную, тихую игру, вроде как пасьянс раскладывает. Теперь у него было все, ради чего он приехал в Джефферсон. Даже больше. Он получил и то, о чем он до приезда в Джефферсон и понятия не имел, что ему этого захочется, потому что до тех пор он и не знал, что оно существует. Теперь у него был банк, и деньги в банке, и президентское кресло, так что теперь он не только мог следить, чтобы деньги не украл какой-нибудь мошенник двадцать второго калибра, вроде его родича Байрона, но теперь у него никто не мог отнять и ту респектабельность, какая причиталась президенту одного из двух йокнапатофских банков. А скоро он будет жить в одном из самых больших домов во всей Йокнапатофе, а то и во всем Миссисипи, когда плотники кончат отделывать для него старый особняк де Спейнов. К тому же он избавился от двух самых отъявленных, наглых, бессовестных Сноупсов, выгнав Монтгомери Уорда и А.О. из города, так что теперь, по крайней мере на время, кроме него, единственным действующим Сноупсом в округе был лавочник-оптовик, не только такой же уважаемый, но, может, и еще более кредитоспособный, чем простой банкир. Каждый мог бы решить, что теперь-то он будет доволен. Как бы не так. Ему еще нужно было заставить девочку (теперь уже взрослую девушку), которая даже не была его дочкой, сказать: «Покорно благодарю вас, папа, за то, что вы ко мне так добры».

И все-таки это было состязание. Даже не с Линдой и, уж конечно, не с Юристом Стивенсом, потому что он давно выжал из Юриста то, что ему было от него нужно, то есть чтобы похороны его жены прошли чинно, благородно, по всем правилам и чтобы никто не посмел поднять шум и скандал вокруг этого. Нет, игру он вел против всего Джефферсона. Казалось, будто он испытывает – сколько же Джефферсон может вытерпеть, выдержать. Словно он знал, что его доброе имя целиком зависит от того, что Джефферсон не просто признает как факт, но и привыкнет к тому, что он не только вытеснил Манфреда де Спейна из его банка, но и перестраивает родовое гнездо де Спейнов, чтобы туда переселиться, и что осталась одна-единственная угроза: а вдруг этой самой молодой особе, которая до сих пор считала его своим папашей, кто-нибудь случайно откроет глаза? Вдруг она случайно узнает, что человек, как-то замешанный в самоубийстве ее матери, виноват он или не виноват, вовсе ей не отец, а ведь если кто и отвечает за смерть твоей матери, так уж лучше пусть он будет ей родным, а не совсем посторонним.

Так что тут каждый подумал бы, что чуть только пыль уляжется после похорон, он постарается выпроводить ее из Джефферсона, постарается внушить ей, что она сама хочет уехать как можно дальше. Оказалось совсем наоборот. А причиной он выставил памятник. И, разумеется, тут был замешан Юрист Стивенс. Понимаете, я и сам не знаю, кто ему поручил заняться этим памятником, кто ему дал право, – может, он сам его захватил, а может быть, к этому времени отношения между ним и всеми Сноупсами, вернее, всем семейством Флема Сноупса (хотя, нет: для него Юла Уорнер не умирала и никогда не умрет, потому что… ну, словом, я-то знаю) сложились, вроде как у человека в открытом поле – с проливным дождем: тут никаких условий не поставишь: захватит тебя ливень – и все.

Во всяком случае, именно он, Юрист, помог Линде обшарить весь дом, все материны бумаги, чтоб отыскать подходящую фотографию, и он, Юрист, отдал ее увеличить, – только голову, – и отослал в Италию, чтобы там высекли, как его там, – барельеф для памятника, и ему, Юристу, оттуда посылали пробные рисунки, он должен был решать, какой выбрать, он же и указывал, как их переделать, и отправлял обратно. И это право он сам себе присвоил, даже если бы Флем пытался вмешаться, удержать его, потому что он хотел, чтобы Флем открыл памятник, потому что тогда Флем отпустил бы ее. Но сам-то памятник был делом рук Флема, будьте спокойны. Флем и заплатил за него, сам его задумал, сам набросал план, выбрал форму, размер и надпись – шрифт, величину букв, – а про цену и не заикнулся. Да, можете быть спокойны, это все Флем. Потому что действовал он по плану, чтобы добиться того, зачем он приехал в Джефферсон и через все прошел, что с ним было.

Да, конечно, Юрист сам устроил, чтобы Линда уехала, выбралась отсюда наконец; ждали только установки памятника, потому что Флем дал слово, что тогда он ее отпустит. Уезжала она в такое место, под названием Гринич-Вилледж в Нью-Йорке; Юрист все сам сделал, договорился с друзьями из Гарварда, чтобы они ее встретили на вокзале и помогли устроиться, сняли комнату и все такое.

– Это колледж, что ли? – сказал я. – Вроде как у нас на Семинари-Хилл?

– Нет, нет, – говорит он. – То есть да. Но не то, что вы думаете.

– Я думал, что вы непременно хотели ее отправить в колледж, там на севере.

– То было раньше, – говорит он, – с тех пор много чего случилось. Слишком много, слишком быстро, слишком неожиданно. Она переросла все университеты за одни сутки, две недели назад. Теперь ей надо опять в них врасти, а на это нужен год, может, два. Теперь Гринич-Вилледж для нее самое подходящее место.

– А что это за Гринич-Вилледж? – говорю я. – Вы мне так и не объяснили.

– Это место, хотя и на ограниченном пространстве, но без истинных границ, куда молодежь любого возраста идет искать мечту.

– А я и не знал, что у таких мест нет географических границ, – говорю. – Я-то думал, что за этой нечистью охотиться можно повсюду.

– Не всегда. По крайней, мере, не для Линды. Иногда нужна благоприятная обстановка, лес, такие места, где люди уже раньше успешно охотились и напали на ту же дичь, что и вам нужна. Иногда некоторым людям нужна помощь, чтобы ее отыскать. А ту добычу, что они хотят поймать, им сначала нужно создать самим. Для этого нужны двое.

– Двое чего? – говорю я.

– Да, – говорит, – двое.

– Вы хотите сказать – муж?

– Ну что ж, – говорит, – можете его назвать и так. Неважно, как вы его назовете.

– Послушайте, Юрист, – говорю я, – да за такие слова многие, фактически большинство, нет, фактически даже все наши добрые, богобоязненные, праведные, воинствующие верующие христиане всего Джефферсона, всей Йокнапатофы, те, что сами с гордостью будут утверждать, что они-то никогда в жизни ничем таким не развлекались, чтоб нельзя было смотреть в глаза самому невинному ребеночку, они же вас назовут прямым пособником дьявола, сводником и попустителем.

Но Юристу было не до шуток. Да и мне тоже. – Да, – говорит он, – так с ней и будет. Трудно ей придется. Ей надо будет со многими встречаться, долго выбирать. Потому что и ему будет трудно, почти невозможно с ней равняться. Он должен быть очень смелым, потому что тут рок, а может, даже несчастье. Это ее судьба. Она обречена жить в тревоге и выносить все, обречена узнать одну страсть, одно горе и нести их всю жизнь, как некоторые люди с рождения обречены на то, что их ограбят, или предадут, или убьют.

И тут я сказал:

– Женитесь на ней. Конечно, вы об этом никогда не думали.

– Я? – сказал он. Совсем спокойно: ни удивления, ничего. – А мне казалось, что только об этом я и говорил в последние десять минут. Ей нужен лучший из лучших. Но и ему это может оказаться не под силу.

– Женитесь на ней, – говорю.

– Нет, – говорит. – Это уж моя судьба – всегда упускать возможность жениться.

– Вы хотите сказать – всегда спасаться от брака?

– Нет, нет, – говорит он, – от этого я никогда не спасусь. Брак всегда стоит на моем пути. Такая уж моя участь – то я его упускаю, то он, для моего благополучия, для моей сохранности, упускает меня.

Так что все было решено, оставалось только получить этот мраморный портрет, это лицо, из Италии, и он все время их допекал, то по телефону, то по телеграфу, и чуть ли не каждый день самым любезным, самым вежливым, адвокатским голосом звонил итальянскому консулу в Новом Орлеане и ждал, пока можно будет приделать этот барельеф на памятник, а потом (если надо) взять Флема за шиворот, пихнуть в машину, отвезти на кладбище, а там снять с памятника покрывало, и чтоб билет до Нью-Йорка для Линды (он сам заплатил бы за него, только это было лишнее, потому что последнее, что сделал дядя Билли, перед отъездом домой, с похорон, это перевел в банк – только не в банк Флема, а в другой банк, причем Юрист был одним из опекунов, – порядочный куш из тех денег, которые должна была бы унаследовать Юла по его завещанию, где он так и не изменил ее фамилию на «Сноупс») был у него на руках.

Так что пришлось нам ждать. И это тоже было довольно интересно. То есть Юрист был занят тем, что без конца теребил итальянское правительство, а для меня всегда самое важное – за чем-то наблюдать, – конечно, если дело касается людей. Они – Флем и Линда – все еще жили в том же маленьком домике, и, хотя он его давным-давно купил, все считали, что он его нанимает. И машиной Флем тоже обзавелся довольно скоро. То есть, конечно, когда уже прошел приличный срок после того, как он стал президентом банка; нельзя же было злоупотреблять, гонять Санта Клауса раз за разом. Машина была не очень дорогая, просто добротная, как раз такого как надо приличного размера, добротного приличного черного цвета, и он даже сам научился ее водить, – наверно, ему это было нужно, потому что приходилось каждый день, после закрытия банка, ездить и смотреть, как работают плотники в его новом доме (спереди пристраивались колонны, такие, знаете, высокие, чтоб каждый, кто таких колонн сроду не видал, сразу понял бы, что это такое, вроде как на тех фотографиях, где красавица конфедератка в юбке на обручах, под магнолией, прощается со своим женихом-конфедератом, перед тем как он ускачет приканчивать генерала Гранта), и Флему приходилось самому водить машину, потому что Линда, хотя и умела водить машину и даже иногда в ней ездила, – уж не говоря о том, что все женщины, понятное дело, любят всякую стройку и перестройку квартир, все равно чьих, как птицы любят вить гнезда, – и хотя она возила его как-то в первый раз смотреть дом, но внутрь так и не вошла и больше уже туда с ним не ездила.

Но, как я уже сказал, все мы были этим заняты, нас это как-то касалось или просто интересовало, так что мы и подождать могли. А, как известно, всякое ожидание кончается, стоит только подождать подольше. Настал октябрь, славное время года, самое, можно сказать, лучшее. И, разумеется, Юрист сам поехал за этой штукой на вокзал и получил ее, хотя я уверен, что за пересылку уплатил Флем, потому что у Юриста не хватило бы терпения ждать, пока агент все подсчитает и выпишет. Нет, он, как гусей, погнал перед собой, по платформе, к своей машине, двух негров, которые несли эту штуку, – она была вся обвернута соломой и забита в деревянном ящике. И в следующие три дня его служебный кабинет видел его, так сказать, на лету, на расстоянии, когда он проезжал мимо. Хорошо, что в эти дни ни банда разбойников, ни какие-нибудь грабители или жулики-подрядчики, а то и просто судейские крючки не покушались на финансовое благополучие нашей Йокнапатофы, иначе нашей Йокнапатофе пришлось бы выкручиваться своими силами, без всякой помощи со стороны прокурора округа. А он уже заранее, до того как прибыл барельеф, нанял каменщиков, а те должно быть, уже известку растворили, и как-то утром я его поймал, положил руку на дверцу машины и говорю:

– Давайте я с вами съезжу на кладбище, – а он нагнулся, машину он уже завел, мотор работал, снял мою руку, отбросил ее и сказал:

– Не путайтесь под ногами, – и уехал, а я поднялся к нему в кабинет – там двери никогда не запирались, даже когда он еще был в себе и уходил оттуда на весь день, и я открыл нижний ящик, где он держал бутылку, но от нее и не пахло виски. Тогда я подождал на улице, пока уроки в школе не кончились, поймал этого мальца, Чика, и говорю ему:

– Может, у твоего дядюшки дома есть хоть немного виски? – А он говорит:

– Не знаю. Посмотрю. А вы хотите, чтобы я налил стаканчик и принес сюда?

– Нет. Ему не стаканчик нужен. Ему надо целую бутылку, да большую и полную. Тащи все сюда; я с ним посижу, присмотрю за ним.

Потом наконец памятник закончили, Флем мог его открывать, и он, Юрист, послал мне приказ, короткий, отчетливый, ну чисто генерал перед взятием города: «Будьте у меня в кабинете ровно в три тридцать, заедем за Чиком. Поезд отправляется из Мемфиса в восемь, времени мало».

Я и пришел. Только не в кабинет – он уже сидел в машине, и мотор работал, когда я подошел. – Какой это поезд отправляется в восемь, куда отправляется и кто едет? – говорю.

– Линдин поезд, – говорит. – Она приедет в Нью-Йорк в субботу утром. Вещи у нее сложены, все готово к отъезду. Флем ее отправит до Мемфиса на своей машине, как только все будет сделано.

– Флем ее отправляет? – говорю.

– А что тут такого? – говорит он. – Ведь она его дочь. В конце концов должны же вы что-то сделать для своих детей, если они даже не совсем ваши. Ну, садитесь, – говорит, – вот и Чик.

И мы поехали на кладбище и увидали – стоит этакая колонна, уж не знаю, сколько Флем за нее выложил, а только видно было сразу, что стоила она Флему недешево, – стоит посреди нового кладбищенского участка с одной-единственной могилой, у изголовья этой самой могилы, которая еще и не осела как следует, и все оно – этот камень, мрамор этот, – белее белого под теплым осенним солнцем, а вокруг деревья – ярко-желтые и красные и темно-красные – клены, дубы, орешник, сумах и каучуковое дерево, стоят, словно костры среди темно-зеленых кедров. Тут подошла и вторая машина – он с Линдой на заднем сиденье, а впереди негр-шофер, который должен был отвезти ее в Мемфис, и весь ее багаж (все новенькое) сложен на переднем сиденье, рядом с шофером; подъехали, остановились, а он сидит, и его черная шляпа, с виду такая же новехонькая, будто он ее только что у кого-то одолжил, и на нем галстук бабочкой, тоже с виду новенький, а сам он все жует свою жвачку медленно, ровно, а эта девочка сидит рядом с ним, прямая, спокойная, даже не прислоняется к спинке, и на ней такой темный костюм, вроде как дорожный, и маленькая шляпа с вуалькой, а руки в белых перчатках лежат тихо на коленях и сжаты крепко-накрепко, и она ни разу, ни одного-единственного разу даже не взглянула на этот каменный памятник, а на нем это мраморное лицо – Юрист сам его выбрал и заказал, и сначала кажется, что лицо это вовсе не похоже на Юлу, вообще ни на кого ничуть не похоже, но так только сперва кажется, а потом понимаешь, что это неверно, потому что оно на всех других женщин, конечно, не похоже, похоже оно на ту, единственную женщину, про которую каждый мужчина, если только ему выпало счастье быть настоящим мужчиной, скажет: «Да, это она. Я ее знал пять лет назад, или десять лет назад, или пятьдесят лет назад, и, пожалуй, теперь я уже имею право больше никогда о ней не вспоминать», – а под этим лицом высечена надпись, это он – сейчас я не про Юриста говорю, – он сам ее выбрал:

и сам он сидит, жует, чуть заметно, ровно, а она, спокойная, прямая, как тростинка, рядом с ним, ни на что не смотрит, и эти два белых комка – ее кулаки, лежат на коленях. Потом он пошевелился. Наклонился немного, плюнул из окна и снова привалился к спинке сиденья.

– Теперь можно ехать, – сказал он.