Глава четвертая

Онлайн чтение книги Древо человеческое The Tree of Man
Глава четвертая

Так началась и продолжалась жизнь на вырубленной поляне, где поселились Паркеры. Поляна все дальше и дальше вторгалась в лес, и пни поваленных деревьев постепенно исчезали, превращались в дым и золу или сгнивали, как старческие зубы. Остались только два-три пня, узловатые громадины, с которыми неизвестно было что делать; иногда на них присаживалась женщина погреться на солнышке, полущить горох или просушить мокрые, скользящие волосы.

Рыжий пес иногда садился поблизости и смотрел на женщину, но не так упорно, как на мужчину. Когда она подзывала его к себе, глаза у него становились пустыми и невидящими. Он признавал только мужчину. Потому-то она так и не дала ему обещанной клички. Он остался «Твоей Собакой». Пес надменно бродил между пней и поросших травою кочек и надменно задирал ногу. Однажды он погубил маленькую фуксию, которую женщина посадила в тени возле дома, и, выйдя из себя, она швырнула в него деревянистой морковкой, но промахнулась. Он не обращал на нее никакого внимания, даже в веселые минуты, когда, высунув язык, он улыбался всей своей мордой. Но улыбался он не женщине. Ее он даже не замечал. Он в это время лизал у себя промеж ног или, подняв нос, глядел в пространство.

И всегда где-то поблизости от него работал мужчина. Топором, косой или молотком. Или стоял на коленях, уминая землю вокруг рассады, выращенной под мокрыми мешками. На другое утро из земли торчали листики капусты – те, которые за ночь не успели сгрызть кролики. В первые годы рано утром женщина видела эти капустные листики отчетливее, чем все, что было вокруг, – только они не расплывались в мягком свете утренних зорь.

Рассада вскоре превращалась в длинные ряды жилистых листьев, оттаивающих после ночных заморозков. Средь запаха нагревающейся земли их синеватая и фиолетовая плоть струилась вместе с текучим серебром воды и алмазным сверканьем утреннего света. Но всегда оставалась упругой. Позже, в жестком свете дня обозначались стойкие, мускулистые шарики, потом они становились крупными флегматичными кочанами в обрамлении поникших листьев, и в разгаре дня над ними стоял резкий животный запах капусты.

Когда после ночного морозца вставало солнце и в жилах успокаивалась взбудораженная кровь, женщина подходила и останавливалась возле мужа, и тот показывал ей, как надо рыхлить землю в междурядьях.

– Не так, – говорил он, – потому что ты присыпаешь землей сорняки. А вот так.

Вряд ли было нужно ее учить. Или ей – слушать. И вряд ли он этого не понимал, но ему хотелось удержать ее рядом. Земля после заморозков была мягкая и обессиленная. После безумных ошеломительных минут, после жадных объятий и хриплых вскриков хорошо побыть вместе в ласковом покое. Даже почти не разговаривая и не слушая. Он ощущал ее тепло. На ней была старая соломенная шляпа с широкими полями, разлохматившаяся там, где прохудилось плетение, и под этой шляпой ее лицо казалось совсем маленьким и бледным. Но тело ее слегка округлилось. Она уже не дергалась всем корпусом при поворотах и уже не казалось, что она вот-вот переломится в талии. Плоть ее становилась осмысленной и влекущей.

– Не так. А вот так, – произнес он.

Она проходила между грядок с капустой, и сейчас он учил ее не рыхлить землю, а нести и изгибать свое тело. Она шла мелкими шажками между холмиков земли, которую он накидал для будущих грядок, но поле его зрения заполняло только колыханье ее тела. Мотыжа оттаивающую землю, он не часто вскидывал глаза, но против воли видел перед собой только очертания ее фигуры.

Его тоже учили. Она в нем отпечаталась накрепко.

Иногда она, откусив большой кусок хлеба, отрывала взгляд от тарелки и с набитым ртом говорила что-то неразборчивое. Он слушал, а потом, оставшись один, вспоминал этот голос. Ее слишком жадный голос. Потому что она и вправду была жадной, жадной до хлеба и до его однажды открытой для себя любви.

Всем своим существом она поглощала его любовь и злилась на заговоры, которые устраивала жизнь, чтобы отнять у нее эту пищу, не дав насытиться. Через окно она вглядывалась в темноту, слышала звяканье металла, хлест кожаного кнута, видела на фоне звезд темные, размытые очертания повозки с грудой капусты.

– Я налила воды в бурдюк, – кричала она.

Мужчина бился над тугими пряжками подпруги, и холодная кожа не поддавалась его рукам. И он все топтался и топтался вокруг лошади и повозки, готовясь к путешествию с капустой.

– А под бутерброды я положила кусок пирога, – говорила она вдогонку.

Только, чтобы что-то сказать.

Потому что у нее зябли плечи и без него было зябко в постели, и уже еле слышалось последнее цоканье копыт по камням, и музыка скрипучей повозки затихала вдали. И невозможно вернуть его теплое тело в покинутую постель.

Иногда после рынка он оставался в городке на целые сутки, если у него были там дела или требовалось что-то купить.

И тогда покинутая женщина снова становилась худенькой девушкой. Так много значившая в ее замужней жизни мебель выглядела в пустом доме простой древесиной. Ее нехитрые детские развлечения оказались совсем жалкими на этой поляне среди леса. Она слонялась вокруг дома, выводила узоры на рассыпанном сахарном песке или, наклонясь к самой земле в недальнем подлеске, подолгу, в упор смотрела на муравья.

Порой она бормотала слова, с которыми ее учили обращаться к богу.

Она просила печального, бледного Христа о каком-нибудь знаке свыше. На исцарапанное красное дерево стола, который ее муж купил на аукционе, она клала библию, свадебный подарок пасторши. Она уважительно перелистывала страницы. Вслух или про себя читала слова. И ждала, что религия согреет ее душу, наполнит и поддержит. Но чтобы этого достичь, наверно, нужно делать еще что-то, чему ее не учили, и так как ей это было не дано, она вставала, охваченная жаждой деятельности, как будто тайна могла ей открыться в ритуале домашних дел или просто в бесцельной ходьбе по дому. И смутно надеялась, что божья благодать, как гипсовый голубок, внезапно упадет ей в руки.

Но она так и не дождалась божьей благодати, про которую ей вещали среди цветных стекол. Оставаясь в одиночестве, она была одинокой. Или же в небе сверкала молния, предупреждавшая ее о бренности всего живого. Печальный Христос превращался в бородатого старика, который, надув щеки, плевал смертью. А милостью божьей был стук колес под вечер базарного дня. А любовью господней был долгий поцелуй в губы. Она была насыщена любовью господней и принимала ее как должное, пока, лишившись ее, не вспоминала о боге. Такой она была нестойкой.

Женщина Эми Фиббенс растворилась в мужчине Стэне Паркере, за которого она вышла замуж. А мужчина – мужчина поглотил женщину. В этом была разница.

Стэн Паркер, в костюме из жесткой ткани, который он надевал, когда ехал в город, даже не догадывался, что сил ему прибавляет каннибальство. Он поглощал эту пищу, и теперь, когда ему случалось быть на людях, тело ему не мешало, хотя прежде он всегда стеснялся своей неуклюжести. И слова теперь не застревали у него на языке. Он по-прежнему был медлителен, но теперь эта медлительность претворилась в достоинство и тем и осталась.

В городке, где люди заключали сделки, закупали муку и сахар, напивались, бахвалились и блевали под балконами баров, Стэн Паркер скоро стал пользоваться известностью. Он не старался выделиться, но когда нужно, охотно высказывал или выслушивал мнения. Многие знали его в лицо. Когда он получал сдачу, на его руки со струпьями на костяшках пальцев смотрели с уважением.

Иногда он стоял в баре, в окружении людей, под влажной пеленой пивных паров и слушал хмельные небылицы. Подвыпившие мужчины, задубелые и усатые, благодушные и толстогубые, наивные и туповатые, бахвалились, не зная удержу. Их коровы давали столько молока – хоть залейся. Таких окороков, бекона и мяса никому другому от своих свиней не видать. Эти люди с закаленными засухой, наводнениями и пожарами геройскими мускулами совершали неслыханные подвиги. Они вылавливали огромных рыбин и убивали змей. Они подымали на себе волов и сваливали в кучу. Они откусывали уши у разъяренных лошадей. Они съедали и выпивали, теряли и наживались больше всех прочих. Их голоса вразнобой вели бесконечные рассказы о невероятных деяниях в сумрачной, коловоротной, волглой, пустословной атмосфере всех пивных на свете. Это была атмосфера безудержного вранья. Это была атмосфера развилистого дыма, который тянулся вверх и блуждал, и разрывался, и опять тянулся вверх, колебался и таял. Если дым начинался с огня, то огонь терялся где-то в цветистых разводах хвастовства.

Стэн Паркер нередко слушал в пивных такие рассказы, но не испытывал никакой потребности хвалиться своей жизнью. Какая она есть, такая и есть. И когда за ним раскачивались створки двери, кое-кто из оставшихся недоумевал – с чего вдруг их так расположило к себе его лицо, когда он бирюк, этот малый. А Стэн Паркер тем временем шагал под кружевными балконами, и дождавшийся его пес трусил следом.

Жизнь рыночного городка Бенгели не убедила Стэна Паркера, несмотря на такие солидные доказательства, как красное здание суда и желтая тюрьма. Он ехал по прямым улицам, где мужчины старались в чем-то себя убедить, и мимо каменных домов, где под перечными деревьями секретничали девушки, потягивая малиновый морс. Временами он фыркал носом, словно сгоняя мух. Повозка вызывающе скрипела по окраинным улочкам. Он сидел как истукан, готовый скорее лечь костьми, чем поверить в преимущество города.

И улыбался про себя, думая о своей потаенной жизни и о самом важном в ней и самом душевном – о своей жене.

Однажды, вторгаясь в его внутреннее уединение, на середину дороги выбежала старуха в мятом чепце и спросила:

– Скажи, сынок, где живет Делани? Не то на Смит-стрит, не то на Брод-стрит, забыла я на какой, память у меня уж не та стала. Он подрядчик, дома строит, большой человек, недавно сюда переехал. Его дочка замужем за сестриным сынком.

Молодой человек, знавший Делани, хоть и только по виду, хмуро сказал:

– Я нездешний, матушка, – и сделал непроницаемое лицо. Она застигла его врасплох. Ему стало стыдно своих слишком откровенных мыслей.

– А, – разочарованно скривила она рот над щетинкой бороды. – Я думала, ты знаешь Делани. Такой видный из себя мужчина.

Но молодой человек покачал головой. Он все еще был смущен. Немного погодя он уже корил себя и с беспокойством думал, что станется со старухой, но с мыслями о самом тайном не расставался, ведь в конце концов они-то и были для него источником силы.

В отрадной тишине, в ласковом шелесте деревьев, в запахе горячей кожаной упряжи молодой человек ехал домой после рыночных дней. Дали вливались в его душу. И душа начинала раскрываться. На память приходило множество простых и удивительных вещей – мать счесывает гребенкой волосы из головной щетки, воины на зубчатых стенах Элсинора, дыханье пегой коровы на рассвете, рты, мусолившие слова молитв, которые не проникали внутрь. Все богатства памяти раскрывались ему в такие утра.

Его воспитывали в уважении к религии, но он пока еще не нуждался в боге. Он в своем топорщившемся костюме не признавал скрытой могущественности молитв. Он был еще силен. Он любил огромное гладкоствольное дерево возле своего дома, которое пощадил его топор. Он любил. Любил жену, показавшуюся из-за их хибарки, в руке у нее было ведро, на голове широкая шляпа с соломенными спицами, как у колеса, а под шляпой худенькое ее лицо. Он любил, и любил сильно, но и сила и любовь все еще были материальными.

– Ну, – сказал он, пряча свою любовь, – как тут дела? Приходил кто-нибудь?

– Да никто, – ответила она, застенчиво глядя на него из-под полей своей шляпы и не зная, должна ли она первая подать какой-то знак. – А чего ты ждал? – спросила она. – Паровоз, что ли?

Ее голос слишком резко ворвался в прохладную тишину. Она стояла, поскрипывая ручкой ведра, но этот звук не вспугивал тишину. И ей стало совестно за свой голос.

Ей было совестно, что она неспособна сказать то, что следовало бы. Весь день она слышала коровий бубенчик, смеющийся голос птицы, присутствие своего молчаливого дома. И мысли у нее в голове щебетали так громко, а сейчас куда-то разбежались.

А молодой человек, ее муж, уже спрыгнул с повозки, тяжело топнув о землю. Чуть узковатый пиджак сморщился у него на спине.

– Пиджак-то тесноватый, – сказала она, дотронувшись до его спины.

– Ну что ж теперь делать.

Но он поцеловал ее в губы, и тотчас же выяснилось, что это и было то, к чему он стремился, а все остальное – слова, упряжь, извилистый путь повозки меж серых пней, даже морщивший на спине пиджак, – все было лишь сложным птичьим ритуалом.

И она ушла от этого самого главного мгновения, еще чувствуя во рту дыхание мужа. Она пошла к желтой корове, которая стояла в ожидании бог весть сколько времени, к ее терпеливому брюху, к голубоватому языку, заполнявшему ее пасть. К старой корове, которую она про себя звала Джулией, в память о былой привязанности к пасторше. А в предвечернем свете ласковая корова была еще ласковее, она повернула глаза в ту сторону, откуда шла женщина, и приветствовала ее пахучим парным дыханием. Женщина любила, когда ее корова в оранжевом закатном свете становилась медной. Мир вокруг был распахнут. Умиротворенность струилась в ее ведро. Пальцы, только что как бы случайно тронувшие спину мужа, сейчас словно продлили эти любовные касания. Все, до чего дотрагивались ее руки, имело ясный смысл. Она прислонилась головой к коровьему животу, прислушиваясь к звукам умиротворенности.

Однажды в такой же вечерний час забрел прохожий, которого они надолго запомнили, потому что он был первым. Он свернул с тропы к высохшему дереву, где она доила желтую корову. Мерные звуки молочных струек заглушали его шаги. Наконец женщина подняла голову. Перед ней стоял человек, носатый, с мешком через плечо.

Он идет в Уллуну, объяснил прохожий, это довольно далеко, там, где большая река течет.

– Вы были в Уллуне? – спросил прохожий.

– Нет, – сказала она. – Никогда не бывала в таких дальних краях.

Даже трудно себе представить, как это далеко. Она приросла к этой земле, где она сидела с ведром между колен, а где-то там текла большая река.

– Я жила только в Юраге, да вот здесь, – сказала она. – Ну еще раза два бывала в Бенгели.

– А я где только не побывал, – сказал пришелец.

Мало проку от этого было его обсыпанному перхотью пиджаку, но лицо, должно быть, много чего повидало, и все было просмаковано этим мясистым носом.

– А дикарей вы видели? – спросила она, выжимая струйки молока прямо в тихий вечер.

– Господи, – засмеялся он, – больше чем достаточно. В самых неожиданных местах они наскакивают на вас и перьями трясут.

Значит, он из образованных.

– Одна знакомая дама, – сказала она чуть тоскливо, – рассказывала, будто есть такие дикари, что ныряют на дно моря и приносят в зубах разные разности.

В ее глазах появился голодный блеск оттого, что чем-то она обделена, что никогда еще не ходила, и, наверно, не будет ходить, по дну моря, и так вот и сидеть ей у коровьего бока и с ломотой в руках ловить ускользающие соски.

– Вы литературой интересуетесь? – спросил прохожий, тоже блеснув глазами.

– Чем? – переспросила она.

– Ну, иначе говоря, вы из таких женщин, что любят чтение?

– Я прочла четыре книжки, – сказала она. – А когда жила в Юраге – читала газету.

– Поглядите-ка, – сказал прохожий, запуская в мешок руку по плечо. – Тут у меня книги.

Действительно, в тяжелом мешке у него лежала целая стопка глянцевых библий.

– С картинками, – сказал он. – Двадцать семь цветных гравюр. Смотрите, – продолжал он, – вот Самсон разрушает капище филистимлян, а вот Иов рассматривает свои язвы. Может, хозяин купит вам в подарок такую библию. Для молодой дамы, которая любит читать, – это лучший подарок.

– У нас есть библия, – сказала она.

– Но не с картинками.

– Да, – ответила она, – только мне нужно и картошку чистить, и поштопать, и корова вот, и щепок наколоть, когда его нет дома, а иной раз когда после дождя сорняки полезут, то и за мотыгу взяться. Когда ж мне картинки рассматривать, даже если они в библии?

Прохожий потер нос.

– Вы практичная женщина, – произнес он.

Она отпихнула старый ящик, на который всегда садилась доить корову.

– Не знаю, какая я, – сказала она. – Я почти что и не училась.

– А вот это видели когда-нибудь? – спросил он.

Из кармана он вытащил пузатую бутылку. «Магнетическая вода Томпсона» – гласила наклейка. «С ручательством прекращает всякие боли. Безопасное и надежное средство. (Без обмана!)».

– Это тоже в своем роде стоящее приобретение.

– А, – воскликнула она, – вот и мой муж.

И пошла по загону с подойником, в котором плескалось белое молоко. Она обрадовалась возможности избавиться от этого человека, ибо начала сознавать свою житейскую неопытность.

– Кто этот тип? – спросил муж.

– Прохожий, идет в Уллуну, а в мешке у него полно библий и какая-то чудная вода в бутылке.

– Уллуна – это далеко, – произнес молодой человек, а пришелец в сумеречном свете укладывал свои библии, снова заворачивая их в мятую бумагу.

На поляне, где не так давно стоял лес, быстро иссякал последний свет. Дом казался совсем хрупким и ненадежным. В своем собственном жилье они сами казались пришельцами. Пока не засветится лампа, они не почувствуют себя дома.

– Лучше покорми его. Есть чем? – спросил Стэн Паркер.

– Да наверно, найдется, – ответила она.

– А ночевать он может на воле, – сказал муж. – Либо на веранде постелить несколько мешков.

– Ну, там видно будет, – проговорила она, – я еще сама не знаю.

Она вдруг исполнилась сердитым сознанием своей значительности. От возбуждения она еще больше разгорячилась. И даже похорошела. Она хлопотала, принимая первого своего гостя, и освещенная лампой комната была насыщена важностью ее дела.

А прохожий с библиями потирал руки – голод стал преодолевать смиренность и облегчение; прохожий приободрился, когда запахло мясом, которое молодая хозяйка жарила в очаге. Она положила на проволочную решетку три куска мяса и почку. Мясо трескуче брызгало жиром, а почка раздулась и засверкала капельками крови. Прохожий ждал, и взгляд его стала заволакивать грусть, то ли от долготерпения, то ли от боязни, что шипящее мясо в конце концов взорвется.

– Еда, конечно, насыщает, – вздохнул человек, который носил в кармане бутылку магнетической воды и сегодня еще ничего не ел. – Но есть и напитки, – продолжал он. – Некоторые отрицают питательные свойства алкоголя, но вы прочтете и убедитесь, в этом я не сомневаюсь, вы люди вдумчивые, это видно, вы прочтете и убедитесь, что алкоголь – это разновидность, заметьте – разновидность пищи.

Он прищурил глаз, словно подсматривая в щелку. Это как бы подчеркнуло тонкость его намека. Он был лысым, этот человек, хотя и не совсем. Несколько уцелевших прядок с натугой прикрывали кое-где синеватую кожу его черепа. Без шляпы опаленное солнцем лицо казалось скорее беззащитным, чем многоопытным.

– У меня дядя только и питался этой пищей. Да, по правде сказать, и сейчас питается, – сказала молодая женщина, гремя толстыми белыми чашками.

– Это же только теория, – мягко заметил пришелец.

Однако ощущение какой-то приятности заставило мужа достать из шаткого шкафчика бутылку, припасенную для особого случая, – сейчас именно такой случай, сегодня впервые у них в доме гость. К тому же при свете лампы подтвердилось, что это и вправду их дом. Тревожных секунд сомнения, которое напало на них в сумерках, словно и не бывало.

– Ну, – произнес молодой человек, – пища это или нет, а капелька доброго рома у нас имеется.

– Для сугрева души, – как бы между прочим сказал пришелец – так говорят, готовясь перейти к более значительной теме. – Это мне напоминает случай на Золотом Берегу в Африке, где у меня были важные дела с вождем одного племени дикарей.

– Вот вам чай, – бросила молодая женщина с таким видом, будто ей хотелось заткнуть себе уши.

Но муж хотел слушать еще и еще. Рот его изумленно застыл, не прожевав кусочка жирного мяса, которое они только что принялись есть.

– Золотой Берег, да? – переспросил он.

И будто эти прочные стены растаяли, как мираж. И будто всплывали, пробиваясь на волю, другие сияющие видения, которые он, сам того не зная, носил в себе. Ему стоило труда усидеть на сосновых досках стула. И жена, дувшая на кусок горячего мяса на своей вилке, приди ей в голову встать и поцеловать мужа, коснулась бы губами пустых глазниц – глаза его были где-то далеко.

Прожевав наконец кусок мяса, пришелец пояснил:

– Меня послали с поручением, можно сказать, и частного, и официального характера – разузнать насчет возможностей покупать красное дерево у племени ашанти. И несговорчивый же народ, эти туземцы! Было бы мое дело труба, если б не один вождь с приступами боли в спине. Я ему прописал ром в большом количестве.

– Значит, водой вы тогда не лечили? – спросила молодая женщина.

– Водой? – переспросил пришелец и без приглашения хозяев наклонил бутылку над стаканом, на всякий случай приняв рассеянный вид.

– Да, – сказала она, – той, что вы носите в кармане.

– А, – произнес он, – это я по другой линии.

И стал обсасывать обглоданную кость, пока губы его не заблестели от жира, но заодно и сомкнулись.

А Стэн Паркер все это время разрывался между призраками золота и эбенового дерева и мирной жизнью плоти. У него не было желания сдернуть шапку с гвоздя и сказать: «Ну, прощайте. Я еду в чужие земли». Не это бросило его в испарину. Его одолевали более смутные желания. В этой тесной дощатой комнате, словно во сне, возникло перед ним все прекрасное в мире, и он даже смог бы тронуть его рукой. Казалось, вот-вот прозвучат все те слова, которых он никогда не произносил. Где-то глубоко, где едва их разыщешь, в нем таились эти высокие слова о любви, о прекрасном. Но он только еще раз сказал:

– Золотой берег, да? – и потянулся за бутылкой.

В жилах слились вся его сила и вся его беспомощность.

– Я еще огольцом был, – сказал он, – когда читал сочинения Шекспира. Какую-то малость я раскумекал. Сдается мне, я во всем могу раскумекать только самую малость.

– Литература, – ответствовал пришелец, – это величайшее утешение для людей, – ну, правда, есть еще одно-два других.

– На, ешь, – сказала молодая женщина, собирая с тарелок обглоданные кости и бросая их в открытую дверь собаке.

Ее угнетала печальность этой ночи и то, что души этих двух мужчин ушли от нее и даже не бросали ей объедков. Та поэзия, что возникала за словами, была доступна только им двоим. У пришельца, когда он стал рассказывать об Эфиопии и Заливе, заалел нос. А такое настроение мужа она подмечала уже раза два, и оно вызывало в ней уважение и смутную зависть.

– Да, – продолжал пришелец, – может, это и не единственное и не главное утешение, но оно заслуживает почтительнейшего отзыва. Хорошее чтение имеет много преимуществ, хотя некоторые предпочитают во весь голос распевать псалмы либо достать с полки бутылочку. Вы сами убедитесь, – добавил он. – Уж поверьте мне.

Он прикончил ром.

– С другой стороны, вы в несколько особом положении.

Слушая слова гостя и чувствуя, что снова попала в фокус внимания мужчин, Эми Паркер обошла стол и прислонилась к мужу. Ее ладонь скользнула по волоскам на его руке возле локтя.

– Это почему? – спросила она.

– Потому, что вас еще не коснулась рука всемогущего. Вас не били по голове, не спускали с лестницы, не плевали вам в лицо. Понятно?

Он не только пьян, этот старик, он, кажется, еще и не в своем уме, подумал Стэн Паркер. Чувствуя плечом тепло жены, он знал, что ни то, ни другое состояние ему не грозит.

– Все молодые супруги растительного пола, – сказал пришелец. – Они в счет не идут. Кабачки и тыквы. Плюх в постель и давай миловаться.

– Такому, как вы, в самый раз библии продавать, – усмехнулась молодая женщина.

– Такие и не такие для всего в самый раз, – зевнул гость, скривив рот на сторону. – А если говорить о библиях, то во мне пылал такой огонь, вы даже не поверите. Ослепительный. Да, да. Только это было недолго.

Волосы его, несколько унылых прядей, свисали на лицо. Муж и жена сидели, прижавшись друг к другу. Это верно, их мало что трогало. Их лица золотисто лоснились от скрытого довольства.

– А теперь, с вашего позволения, я где-нибудь прикорну, – сказал гость, ослабляя пояс на брюках. – В голове такое круговерчение, что впору только растянуться. Славненькая какая у вас штучка.

Штучку он вертел в пальцах, дотянувшись до полочки над очагом.

– Это, – сказала женщина, – серебряная терочка для мускатного ореха, мне ее подарили на свадьбу.

– А, свадьбы! Как мы стараемся застраховать себя!

Его поместили снаружи, на двух-трех мешках. Он мгновенно заснул.

Над бессмертными деревьями уже взошла неистовая луна. Продолговатое строение заливал лунный свет. Огонь в очаге обратился в угли, пламя уже не одухотворяло человеческую плоть, и потому все то поэтическое, что пытался постигнуть человек, стало сущим вздором. Привычка взяла верх: мужчина и женщина спокойно раздевались, готовясь лечь спать. Лежа спиной друг к другу, они знали, что будет дальше. Они знали, что руки их встретятся. Они услышали, как знакомо вздохнула постель.

– Эми, – шепнул он в щеку жены.

Тишина состояла из множества звуков.

– Тсс-тсс… – произнесла она. –Там же этот старикашка за окном.

Но близость его тела заставила ее примириться и с этим. Темнота захлестнула их обоих и понесла. Берега нежности расступались перед их искусной осторожностью. Потом из-под деревьев на них наплыл сон.

Когда наконец настало утро, бесхитростное, полное птичьих голосов, и рыжий пес с визгом помчался по росе за кроликом, Эми Паркер, снова та же тоненькая молодая женщина с заспанным лицом, села в кровати и вспомнила о старом бродяжке.

– Наверно, он ждет завтрака, Стэн, а грудинка такая соленая. Надо было ее вымочить, да я позабыла.

– У него, небось, глотка луженая, он не разберет, какая там грудинка. Слопает и облизнется, – сказал муж, которому сейчас все было безразлично, кроме теплого запаха сна и отпечатка ее тела, который еще хранили простыни.

– Уж ты скажешь. Пусти же! – засмеялась женщина.

Шаркая по полу шлепанцами, она натянула на себя платье.

– Смотри-ка, – сказала она и, встряхнув головой, машинально пригладила волосы. – Смотри-ка, – сказала она утру за окном, – подумать только – его нет!

Его действительно не было. Невинно лежали мешки, на которых он спал, пока нечто, быть может неспокойная совесть, не вытолкнуло его на дорогу к той большой реке, куда он держал путь.

Позже, подметая веранду, где он спал, и выбрасывая сор, она никак не могла выбросить этого гостя из головы. Так мало людей входило в ее жизнь, что она запоминала цвет глаз и все родинки на лице у каждого. Она жалела, что нельзя навсегда закрепить свои сны и вынуть отражения из зеркал. И сейчас, когда она ретиво подметала на веранде пол, мыслями уйдя в минувшее, ее потянуло в комнату поглядеть на то, что принадлежит ей навсегда. Гордиться было особенно нечем; никаких бесполезных вещей, кроме серебряной терочки для мускатного ореха.

И тут, несмотря на прохладу, Эми Паркер бросило в жар.

– Стэн! – крикнула она и побежала, задевая юбкой кур. – Стэн! – повторяла она на бегу, топча мохнатые шарики шандры. – Знаешь, что он сделал, этот старик? – еле выговорила она, прерывисто дыша. – Он стащил серебряную терку!

Руки мужа были в земле. И земля была влажная, черная и спокойная.

Он присвистнул.

– Стащил? – сказал он. – Вот старый плут!

Она глядела на его обнаженную шею. В эту пору по утрам от капусты шло голубоватое сияние.

– Она-то была ни к чему, – добавил он.

– Ну ясно, ни к чему.

Но была запальчивость в этих медленных словах, как бы тянувшихся вслед за ней, когда она повернула к дому. Конечно, от терки не было проку, разве только подержать ее в руках, как в то утро, когда они ехали на повозке из Юраги по равнине мимо винебловской дохлой коровы. Или когда летели искры и старик с библиями молол смешную чепуху, чем дальше к ночи, тем больше, а она под конец тоже смогла предъявить свое единственное сокровище, свой Золотой Берег, только осязаемый, – серебряную терочку для мускатных орехов.

Стэн Паркер, еще не научившийся отличать правду от неправды, все-таки меньше пострадал от старого жулика. Его Золотой Берег по-прежнему мерцал перед ним в дымке надежды, когда он выпалывал сорняки на своей земле, когда он валил деревья и натягивал проволоку изгороди, которой обнес свои владения. К тому времени его земля была почти целиком огорожена. Но чем еще он владел, кроме земли, Стэн и сам не знал. Быть может, жизнь его так и пройдет за проволочной изгородью в смутной тоске? Он всматривался в дали, и оттого его взгляд становился отрешенным. Он начинал нетерпеливо, почти с остервенением рубить залежавшиеся стволы, но вскоре гневно швырял топор, – должно быть, дерево ничего ему не раскрывало. Он вслушивался в окружавшие его звуки, в неясные бесконечные шепоты, из которых грозил, всегда только грозил вырваться какой-то голос, единственный и главный.

А тем временем он входил в возраст. Тело его отвердевало, принимая скульптурные формы мускулистой мужской стати. И посторонний глаз, наверное, не усмотрел бы никаких признаков того, что душа его не отвердела, не приняла ту устойчивую обтекаемую форму, в которую так удобно укладываются иные человеческие души.


Читать далее

Глава четвертая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть