Онлайн чтение книги Процесс The Trial
Глава восьмая. КОММЕРСАНТ БЛОК. УВОЛЬНЕНИЕ АДВОКАТА

Наконец К. все-таки решился изъять у адвоката полномочия представительства. Хотя сомнения по поводу правильности таких действий у него не исчезли, однако убежденность в их необходимости перевесила. Это решение отняло у К. много умственной энергии; в тот день, когда он должен был идти к адвокату, он работал особенно медленно, ему пришлось засидеться в кабинете допоздна, и, когда наконец он оказался перед дверью адвоката, было уже больше десяти часов вечера. Перед тем как позвонить, он еще раз подумал, не лучше ли уволить адвоката по телефону или письмом, личная беседа наверняка будет очень неприятной. Но в конце концов К. решил не отказываться от нее, поскольку при всякой другой форме увольнения адвокат промолчал бы или ответил несколькими формальными словами, и К., если бы ему не удалось, к примеру, выяснить что-нибудь у Лени, никогда бы не узнал, как адвокат принял это увольнение и какие последствия для К. оно могло иметь, по мнению адвоката, пренебрегать которым не следовало. Если же адвокат будет сидеть напротив К., то даже если из него, ошеломленного этим увольнением, мало что удастся выудить, К. легко поймет все, что нужно, по его лицу и поведению. А если К. убедится в том, что все-таки неплохо было бы оставить защиту адвокату, то тогда он сможет и отменить его увольнение, — даже и такую возможность нельзя было исключать.

Первый звонок в дверь адвоката оказался, как обычно, бесполезным. Лени могла бы быть и порасторопней, подумал К. Но хорошо было уже то, что никто из посторонних, вопреки обыкновению, не вмешивался; не хватало только, чтобы начал надоедать какой-нибудь господин в шлафроке или кто-нибудь еще. Нажимая на кнопку звонка вторично, К. оглянулся на другие двери, но в этот раз и они оставались закрыты. Наконец в смотровом окошечке адвокатской двери появились два глаза, но это были не глаза Лени. Кто-то отпер дверь, однако вначале еще придержал ее, прокричал вглубь квартиры: «Это он!», и только после этого начал открывать ее. К. нажал на дверь, потому что уже слышал, как в дверях квартиры за его спиной быстро поворачивается в замке ключ. Когда под его нажимом дверь наконец открылась, он буквально ввалился в переднюю и успел еще заметить, как Лени, предупрежденная криком открывателя двери, убегала по коридору, ведущему в глубь квартиры, в одной рубашке. Какое-то мгновение он смотрел ей вслед, а затем повернулся к этому открывателю дверей. Перед ним стоял низкорослый худой мужчина с большой бородой, в руке он держал свечу.

— Вы здесь служите? — спросил К.

— Нет, — ответил мужчина, — я здесь посторонний, просто адвокат — мой представитель, я пришел по юридическому делу.

— Без сюртука? — спросил К. и движением руки указал на неполноту костюма мужчины.

— Ах, простите! — сказал мужчина и осветил себя свечой, словно сам впервые видел, как он выглядит.

— Лени — ваша любовница? — коротко спросил К.

Он стоял, слегка расставив ноги, а руки, в которых была шляпа, сцепил за спиной. Уже то, что он был в плотном пальто, сообщало ему чувство огромного превосходства над этим тощим коротышкой.

— О Боже! — сказал тот и поднял, испуганно защищаясь, одну руку к лицу, — нет-нет, как вы можете так думать?

— Звучит убедительно, — сказал К., усмехаясь, — тем не менее идемте.

Он показал ему взмахом шляпы, чтобы тот шел вперед.

— Как хоть вас зовут? — спросил К. по дороге.

— Блок, коммерсант Блок, — ответил коротышка и повернулся представиться, но К. не позволил ему остановиться.

— Это ваше настоящее имя? — спросил К.

— Разумеется, — ответил тот, — а почему вы усомнились?

— Я подумал, что у вас могут быть причины скрывать ваше имя, — сказал К.

Он чувствовал себя так свободно, как это бывает, только когда где-нибудь вдали от дома разговариваешь с теми, кто ниже тебя; все, что касается тебя самого, оставляешь при себе и лишь равнодушно рассуждаешь о том, что интересует других, поднимаешь их этим над ними самими, но, при желании, можешь их и опустить. У двери рабочего кабинета адвоката К. остановился, открыл ее и крикнул коммерсанту, который послушно продолжал движение:

— Не так быстро! Посветите-ка сюда!

К. подумал, что Лени могла спрятаться здесь, он заставил коммерсанта облазить все углы, но комната была пуста. Перед портретом судьи К. задержал коммерсанта, уцепив его сзади за подтяжки.

— Знаете его? — спросил К. и указательным пальцем указал вверх.

Коммерсант поднял свечу, посмотрел, моргая, вверх и сказал:

— Это судья.

— Высокий судья? — спросил К. и встал рядом с коммерсантом, чтобы наблюдать впечатление, которое производил на того портрет.

Коммерсант смотрел вверх со страхом и почтением.

— Это высокий судья, — сказал он.

— Немного же вы понимаете, — сказал К. — Из всех низовых следователей этот — самый низший.

— Теперь и я вспомнил, — сказал коммерсант и опустил свечу, — я тоже это слышал.

— Ну, конечно! — воскликнул К. — Я и забыл, конечно, вы тоже должны были это услышать.

— Но почему же? почему же? — на ходу спрашивал коммерсант, подталкиваемый рукой К. по направлению к двери.

Уже за дверью, в коридоре, К. сказал:

— Вы ведь знаете, где прячется Лени?

— Прячется? — переспросил коммерсант, — да нет, она, наверное, на кухне варит адвокату суп.

— А почему вы сразу этого не сказали? — спросил К.

— Но я же хотел вас туда отвести, а вы меня позвали назад, — ответил коммерсант как бы в замешательстве от противоречивости распоряжений.

— Вы, наверное, считаете себя очень хитрым, — сказал К., — ну так ведите меня!

На кухне К. еще никогда не бывал, она была ошеломляюще большой и богато оснащенной. Уже одна плита была в три раза больше обычных плит, других деталей, впрочем, не было видно, так как кухня освещалась сейчас только одной маленькой лампой, висевшей при входе. У плиты стояла Лени, в белом переднике, как обычно, и разбивала яйца в какой-то горшок, подогревавшийся на спиртовке.

— Добрый вечер, Йозеф, — сказала она, искоса взглянув на него.

— Добрый вечер, — сказал К. и указал рукой в направлении стоявшего в стороне стула, на который надлежало сесть коммерсанту, что тот и сделал.

А К. подошел сзади вплотную к Лени, наклонился над ее плечом и спросил:

— Кто этот человек?

Лени обхватила К. за шею одной рукой — другая помешивала суп, — притянула его к себе и сказала:

— Просто жалкий человек, один несчастный коммерсант, некто Блок. Ты только взгляни на него.

Они оба посмотрели назад. Коммерсант сидел на стуле, указанном ему К., свечу, которая была уже не нужна, он задул и теперь сжимал пальцами фитиль, чтобы не шел дымок.

— Ты была в рубашке, — сказал К. и ладонью повернул ее голову обратно к плите.

Она молчала.

— Он твой любовник? — спросил К.

Она потянулась к суповому горшку, но К. взял ее за обе руки и сказал:

— Ну, отвечай!

— Пойдем в кабинет, — сказала она, — я тебе все объясню.

— Нет, — сказал К., — я хочу, чтобы ты мне здесь объяснила.

Она повисла на нем и хотела его поцеловать, но К. отстранил ее и сказал:

— Я не хочу, чтобы ты сейчас меня целовала.

— Йозеф, — сказала Лени, просительно и в то же время открыто взглянув ему в глаза, — ведь не станешь же ты ревновать к господину Блоку. Руди, — сказала она затем, повернувшись к коммерсанту, — ну, помоги мне, ты же видишь, что меня подозревают, оставь эту свечу.

Могло показаться, что коммерсант даже не смотрит в их сторону, но он был вполне в курсе происходящего.

— И я бы не понимал, с чего вам ревновать, — не слишком остроумно заметил он.

— Я, собственно, тоже этого не понимаю, — сказал К. и с усмешкой посмотрел на коммерсанта.

Лени громко засмеялась, повисла, воспользовавшись невнимательностью К., на его руке и прошептала:

— Да оставь ты его, ты же видишь, что это за человек. Я немного забочусь о нем, потому что он важный клиент адвоката, и никакой другой причины тут нет. А ты? Ты прямо сегодня хочешь говорить с адвокатом? Он сегодня очень болен, но если ты хочешь, то я пойду доложу о тебе. А на ночь ты безо всяких отговорок остаешься со мной. Ты ведь уже так давно у нас не был, даже адвокат про тебя спрашивал. Не пренебрегай процессом! И я тоже хочу тебе рассказать разные вещи, которые я узнала. Но только ты сначала сними все-таки свое пальто!

Она помогла ему раздеться, забрала у него шляпу, побежала в переднюю повесить его вещи, потом прибежала обратно и попробовала суп.

— Мне сначала доложить о тебе или сначала отнести ему суп?

— Сначала обо мне, — сказал К.

Он был раздражен; ведь у него было намерение подробно обсудить с Лени свое дело, в особенности это проблематичное увольнение адвоката, но присутствие коммерсанта отбило у него всякую охоту. Однако теперь К. решил, что его дело все же слишком важно, чтобы позволить вмешательству этого маленького коммерсанта оказать, может быть, решающее влияние, поэтому он крикнул Лени, которая уже уходила, чтобы она вернулась.

— Все-таки отнеси ему сначала суп, — сказал он, — пусть подкрепится перед разговором со мной: ему понадобятся силы.

— Вы тоже клиент адвоката, — тихо сказал из своего угла коммерсант, как бы просто констатируя факт.

Но это было плохо воспринято.

— Вам-то какое дело? — сказал К.

Откликнулась и Лени:

— А ты помалкивай. Так я ему тогда сначала отнесу суп, — сказала она К. и вылила суп в тарелку. — Но только есть опасность, что он тогда скоро заснет, после еды он быстро засыпает.

— От того, что я ему скажу, он долго не заснет, — сказал К.; он все время старался дать понять, что собирается говорить с адвокатом о чем-то серьезном, он хотел, чтобы Лени начала расспрашивать, о чем пойдет речь, и только тогда спросить у нее совета.

Но она лишь пунктуально выполняла приказы, высказанные вслух. Проходя с подносом мимо К., она умышленно слегка толкнула его и прошептала:

— Я доложу о тебе сразу же, как только он съест суп, чтобы скорее получить тебя обратно.

— Иди, давай, — сказал К., — иди-иди.

— Будь немножко полюбезнее, — сказала она и, проходя с подносом в дверь, еще раз всем корпусом обернулась назад.

К. смотрел ей вслед; теперь он окончательно решил, что адвоката надо отстранять, и это, может быть, даже к лучшему, что он не смог предварительно поговорить об этом с Лени; она вряд ли могла в достаточной мере представлять себе всю ситуацию в целом, наверняка начала бы его отговаривать, возможно даже, и в самом деле удержала бы его на этот раз от увольнения адвоката, и К. так и оставался бы в сомнениях и в тревоге, но в конце концов через какое-то время все равно возникла бы необходимость осуществить принятое решение, потому что необходимость эта была слишком настоятельна. И чем раньше оно будет осуществлено, тем большего ущерба удастся избежать. Кстати, не исключено, что и коммерсант может что-то сказать об этом.

К. повернулся; едва заметив это, коммерсант проявил намерение встать.

— Сидите, — сказал К. и пододвинул себе другой стул. — Так вы, значит, старый клиент адвоката? — спросил он.

— Да, — сказал коммерсант, — очень старый клиент.

— И сколько лет он уже вас представляет? — спросил К.

— Смотря как считать, — сказал коммерсант, — по деловым юридическим вопросам — у меня хлебное дело — адвокат представляет меня еще с тех пор, как я в него вошел, то есть это примерно лет двадцать, а по моему собственному процессу, на который вы, наверное, и намекаете, он тоже представляет меня с самого начала, это будет уже больше пяти лет. Да, намного больше пяти лет, — прибавил он затем и вытащил старый бумажник, — вот, тут у меня все записано, если вы хотите, я назову вам точные даты. Трудно все в голове удержать. Мой процесс длится, наверное, уже намного дольше, он начался вскоре после смерти моей жены, значит, прошло уже больше пяти с половиной лет.

К. придвинулся ближе к нему.

— То есть адвокат берет и обычные гражданские дела? — спросил он; такое совмещение хлебного с уголовным подействовало на К. необыкновенно успокаивающе.

— Конечно, — сказал коммерсант и заговорил шепотом: — Поговаривают даже, что в этих-то гражданских делах он получше разбирается, чем в других, — но он, кажется, пожалел о сказанном, положил руку на плечо К. и сказал: — Я вас очень прошу, не выдавайте меня.

К. успокоительно похлопал его по бедру и сказал:

— Нет, я не предатель.

— Понимаете, он мстителен, — сказал коммерсант.

— Ну, такому верному клиенту он наверняка ничего плохого не сделает, — сказал К.

— О, еще как сделает, — сказал коммерсант, — когда он возбуждается, для него все одинаковы, к тому же я ему, собственно говоря, не верен.

— Как это не верны? — спросил К.

— Могу ли я вам доверять? — с сомнением спросил коммерсант.

— Я думаю, можете, — сказал К.

— Ну, — сказал коммерсант, — я вам это частично доверю, но вы тоже должны будете раскрыть мне какую-нибудь тайну, чтобы мы по отношению к адвокату были взаимно связаны.

— Вы очень предусмотрительны, — сказал К., — но я раскрою вам тайну, которая вас совершенно успокоит. Итак, в чем состоит ваша неверность по отношению к адвокату?

— У меня, — сказал коммерсант нерешительно и таким тоном, словно признавался в нечестном поступке, — есть, кроме него, еще другие адвокаты.

— Но ведь это не такое уж большое преступление, — несколько разочарованно сказал К.

— Здесь — большое, — сказал коммерсант, все еще с трудом переводивший дух после своего признания, но благодаря замечанию К. почувствовавший себя увереннее. — Это не разрешается. И в особенности не разрешается, помимо одного так называемого адвоката, брать еще и теневых адвокатов. А я именно это и сделал, у меня, кроме него, еще пять теневых адвокатов.

— Пять! — воскликнул К., которого удивило только число. — Пять адвокатов кроме этого?

Коммерсант кивнул.

— И я как раз договариваюсь еще с шестым.

— Но зачем вам нужны все эти адвокаты? — спросил К.

— Мне все нужны, — сказал коммерсант.

— Не могли бы вы мне это объяснить? — спросил К.

— Почему нет? — сказал коммерсант. — Прежде всего, я все-таки не хочу проиграть мой процесс, но это само собой разумеется. Поэтому, если что-то может принести мне пользу, я не должен оставлять это без внимания; и даже если надежда на эту пользу в каком-то определенном случае будет совсем маленькая, мне и такую тоже не следует отбрасывать. То есть я должен употребить на этот процесс все, что я имею. Например, я забрал все деньги из моего дела, раньше моя контора занимала почти целый этаж, а сегодня хватает одной маленькой каморки во флигеле, где со мной работает один мальчишка-ученик. Естественно, такой упадок наступил не только из-за оттока денег, но еще больше из-за оттока моей производительной силы. Когда ты хочешь чего-то добиться по своему процессу, ты уже почти не можешь заниматься ничем другим.

— Так вы, значит, сами тоже работаете в суде? — спросил К. — Я как раз об этом хотел что-нибудь узнать.

— Об этом я могу сообщить совсем немного, — сказал коммерсант. — Хотя поначалу я делал такие попытки, но вскоре вынужден был их оставить. Это очень изматывает и не приносит особых результатов. Даже просто работать там и вести переговоры оказалось совершенно невозможным, по крайней мере для меня. Там ведь просто сидеть и ждать — уже огромное напряжение. Вы же сами знаете, какой в канцеляриях тяжелый воздух.

— А откуда вам известно, что я там был? — спросил К.

— А я как раз был в зале ожидания, когда вы проходили.

— Какое удивительное совпадение! — воскликнул К., совершенно увлеченный и совершенно забывший свою прежнюю насмешливость. — Так вы меня видели! Вы были в зале ожидания, когда я проходил! Да, я там как-то раз проходил.

— Это совпадение не такое уж удивительное, — сказал коммерсант, — я там бываю почти ежедневно.

— Мне теперь, по всей вероятности, тоже придется чаще туда ходить, — сказал К., — но, пожалуй, с таким почетом, как в тот раз, меня уже встречать не будут. Ведь все вставали! Думали, наверное, что я судья.

— Нет, — сказал коммерсант, — мы тогда приветствовали служителя суда. А что вы тоже обвиняемый, мы знали. Такие сведения распространяются очень быстро.

— Значит, вы это уже знали, — сказал К., — но тогда мое поведение, наверное, показалось вам высокомерным. Там ничего такого не говорили?

— Нет, — сказал коммерсант, — напротив. Но это все глупости.

— И какие же именно глупости? — спросил К.

— Да зачем вы об этом спрашиваете? — с досадой сказал коммерсант. — Вы же, кажется, еще не знаете тамошних людей и, возможно, неправильно поймете. Вы не должны забывать, что в подобных обстоятельствах у людей всегда слетает с языка много такого, что идет уже не от рассудка; там слишком устают, и часто уже не могут сосредоточиться, и вместо рассудка полагаются на предрассудки. Я говорю о других, но я и сам нисколько не лучше. Вот, например, один из таких предрассудков: многие заявляют, что можно по лицу обвиняемого, в особенности по линии губ, предугадать исход его процесса. Так вот, эти люди утверждают, что, судя по вашим губам, вы наверняка — и скоро — будете приговорены. Я повторяю, это смехотворный предрассудок, и, кстати, в большинстве случаев он полностью противоречит фактам, но, когда живешь в этом обществе, трудно избежать влияния таких мнений. Вы даже не представляете себе, как сильно может воздействовать подобный предрассудок. Вы ведь там заговорили с одним, да? Но он почти не в состоянии был вам отвечать. Естественно, там хватает причин для того, чтобы прийти в замешательство, но одной из этих причин были ваши губы. Он потом рассказывал, что на ваших губах он, как ему показалось, увидел печать и своего собственного приговора.

— На моих губах? — спросил К., вытащил карманное зеркальце и посмотрелся в него. — Я на моих губах ничего особенного увидеть не могу. А вы?

— Я тоже не могу, — сказал коммерсант, — совершенно ничего не могу.

— Как же суеверны эти люди! — воскликнул К.

— А я что говорю? — сказал коммерсант.

— Так они что же, много общаются, обмениваются мнениями, да? — спросил К. — А я до сих пор совсем в стороне держался.

— Не очень-то они общаются, — сказал коммерсант, — да это было бы и невозможно, ведь их так много. Да и общих интересов у них почти нет. А если в какой-то группе и возникает вера в какой-то общий интерес, то вскоре обнаруживается, что это было заблуждение. Сообща против этого суда никак не выступить. Каждый случай расследуется особо, этот суд ведь самый дотошный из всех судов. Так что сообща тут ничего не добиться, тут только отдельно взятый обвиняемый иногда может чего-то втайне достичь, и, только когда уже достигнет, об этом узнают и другие, и никто не знает, как это получилось. Так что тут никакой общности нет, и хотя время от времени они сходятся в залах ожидания, но там мало что обсуждается. А суеверные мнения существуют с давних пор и размножаются буквально сами по себе.

— Я видел этих господ там, в зале ожидания, — сказал К., — и это их ожидание показалось мне таким бессмысленным.

— Ожидание не бессмысленно, — сказал коммерсант, — бессмысленно только самодеятельное вмешательство. Я уже говорил, что у меня теперь, кроме этого, еще пять адвокатов. Можно было бы подумать — я и сам вначале так думал, — что теперь я мог бы полностью передоверить все дело им. Но это было бы совершенно неверно. Я еще меньше могу передоверить им дело, чем если бы у меня был только один адвокат. Вы, наверное, этого не понимаете?

— Нет, — сказал К. и, чтобы попридержать слишком быстро говорившего коммерсанта, успокаивающе накрыл рукой его руку, — я только хотел бы вас попросить говорить чуть помедленнее, это ведь все для меня очень важные вещи, и я не успеваю их как следует усвоить.

— Хорошо, что вы мне об этом напомнили, — сказал коммерсант, — вы ведь еще новичок, еще молодой. Вашему процессу полгодика, верно? Да, я о нем слышал. Такой еще молодой процесс! Я-то эти вещи уже несчетное число раз передумал, они для меня самые самоочевидные вещи на свете.

— Вы, наверное, довольны, что ваш процесс уже так далеко продвинулся, — спросил К., он не хотел прямо в лоб спрашивать, в каком состоянии дело коммерсанта.

И ясного ответа не получил.

— Да, я тяну мой процесс уже пять лет, — сказал коммерсант и опустил голову, — а это не мало.

Он помолчал. К. прислушивался, не идет ли Лени. С одной стороны, он не хотел, чтобы она приходила, потому что у него было еще много вопросов и было нежелательно, чтобы Лени застала его за этим доверительным разговором с коммерсантом, но, с другой стороны, его злило, что она, несмотря на то, что он здесь, так долго остается у адвоката — намного дольше, чем нужно для того, чтобы подать суп.

— Я еще хорошо помню то время, — снова заговорил коммерсант, и К. немедленно обратился в слух, — когда мой процесс был примерно в том же возрасте, как теперь ваш. У меня был тогда только этот адвокат, но я не слишком был им доволен.

Вот сейчас-то я все и узнаю, подумал К. и оживленно закивал головой, словно мог этим подбодрить коммерсанта, чтобы тот сказал все, что нужно.

— Мой процесс, — продолжал коммерсант, — не продвигался, хотя расследования проводились; я на каждое являлся, собирал материалы, представил в суд все мои бухгалтерские книги, в чем, как я узнал позднее, совсем не было необходимости, снова и снова бегал к адвокату, и он подавал разные заявления…

— Разные заявления? — переспросил К.

— Конечно, — сказал коммерсант.

— Это для меня очень важно, — сказал К., — в моем случае он все еще работает над первым заявлением. Он ничего еще не сделал. Теперь я вижу, что он нагло пренебрегает мной.

— Могут быть разные основательные причины, по которым заявление еще не готово, — сказал коммерсант. — Кстати, мои заявления, как потом выяснилось, совершенно ничего не стоили. Я даже, благодаря любезности одного судейского чиновника, сам читал одно из них. Оно было хотя и ученым, но, по существу, бессодержательным. Во-первых, очень много латыни, которой я не понимаю, потом на целые страницы общие обращения к суду, потом похвалы в адрес каких-то отдельных чиновников, имена которых хотя и не назывались, но посвященный, наверное, должен был их угадать, потом похвалы адвоката самому себе, в которых он буквально по-собачьи ползал перед судом на брюхе, и, наконец, исследования судебных дел всех времен, которые должны были чем-то напоминать мое. Впрочем, эти исследования, насколько я мог понять, были выполнены очень тщательно. Я вовсе не хочу всем этим дать какую-то оценку работе этого адвоката, к тому же то заявление, которое я читал, было только одним из многих, но как бы там ни было — именно это я хочу сейчас сказать, — я тогда не видел никакого продвижения моего процесса.

— А какое продвижение вы хотели увидеть? — спросил К.

— Вполне разумный вопрос, — сказал, усмехаясь, коммерсант, — в таких делах очень редко можно увидеть какое-то продвижение. Но тогда я этого не знал. Я коммерсант, а тогда был им еще значительно больше, чем сейчас, я хотел ощутимого продвижения, все должно было уже близиться к концу или хотя бы надлежащим образом развиваться. Вместо этого шли одни только расспросы, по большей части об одном и том же, ответы я уже выучил, как молитву; посыльные из суда приходили по нескольку раз на неделе в мою контору, ко мне на квартиру или еще куда-нибудь, где можно было меня встретить, это, естественно, мешало (сейчас по крайней мере в этом отношении стало немного лучше, телефонные звонки мешают значительно меньше), к тому же и среди моих деловых партнеров и, в особенности, среди моих родственников начали распространяться слухи о моем процессе, то есть неприятности сыпались со всех сторон, и при этом не было ни малейших признаков того, что в ближайшее время состоится хотя бы первое слушание дела. Тогда я пошел к адвокату и высказал ему мои претензии. Он, правда, долго давал мне разъяснения, но решительно отказался сделать что-то так, как хотел я, заявив, что никто не может повлиять на назначение слушания, и настаивать на этом в заявлении, как я требовал, было бы просто неслыханным делом и погубило бы и меня, и его. Тогда я подумал: то, что не может или не хочет сделать этот адвокат, сможет или захочет сделать другой. И начал подыскивать других адвокатов. Хочу сразу предупредить: ни один из них не потребовал и не добился основного слушания, это — по крайней мере с той оговоркой, о которой я еще скажу, — действительно невозможно, в этом пункте адвокат меня не обманул, но в остальном мне не пришлось пожалеть о том, что я обратился еще и к другим адвокатам. Вы, наверное, тоже могли уже многое услышать от доктора Пьета об этих теневых адвокатах; по всей вероятности, в его изображении они выглядели весьма презренными, и они действительно такие. Правда, в его рассказы о них, когда он сравнивает их с собой и своими коллегами, всегда вкрадывается одна маленькая ошибка, на которую я — просто к слову — хочу все же обратить ваше внимание. Он в таких случаях всегда называет адвокатов своего круга, в отличие от прочих, «крупными адвокатами». Это неправда; то есть, конечно, каждый может назвать себя «крупным», если ему так хочется, но в данном случае решает все-таки только судебное словоупотребление, а согласно этому употреблению, помимо теневых адвокатов, имеются еще мелкие и крупные. Но этот адвокат и его коллеги — всего лишь мелкие адвокаты, а крупные, которых я никогда не видел и о которых только слышал, по своему рангу несравненно больше возвышаются над мелкими, чем эти мелкие над презираемыми ими теневыми.

— Крупные адвокаты? — переспросил К. — Кто это такие? Как к ним попасть?

— Так вы никогда еще о них не слышали, — сказал коммерсант. — Нет такого обвиняемого, который бы, узнав о них, какое-то время о них не мечтал. Но вы лучше не обольщайтесь. Кто эти крупные адвокаты, я не знаю, а попасть к ним, по-видимому, вообще нельзя. Я не знаю ни одного дела, о котором можно было бы с уверенностью сказать, что они в нем участвовали. Они многих защищают, но вашего желания тут недостаточно, они защищают только тех, кого хотят защищать. Правда, дела, которые они берут, должны, видимо, уже выйти за рамки суда нижней инстанции. Вообще же, лучше о них совсем не думать, потому что иначе консультации с другими адвокатами, их советы и их защитительные усилия начнут вызывать такое отвращение и покажутся такими бесполезными, — я сам это пережил, — что захочется все бросить, улечься дома в кровать и накрыться с головой. Но, естественно, это было бы уже глупее всего, да и в кровати покой тоже был бы недолгим.

— Значит, вы тогда не думали о крупных адвокатах? — спросил К.

— Какое-то время думал, — сказал коммерсант и опять усмехнулся, — совсем о них не думать, к сожалению, невозможно, и в особенности ночь словно создана для таких мыслей. Но я ведь тогда хотел немедленного результата, поэтому я пошел к теневым адвокатам.

— Как вы тут сидите друг с дружкой! — воскликнула Лени, которая уже вернулась и остановилась с подносом в дверях.

Они действительно сидели так близко друг к другу, что при малейшей попытке повернуться должны были стукнуться головами; коммерсант, кроме того что был маленький, еще и сидел, согнув спину, и К., чтобы все услышать, тоже был вынужден низко сгибаться.

— Да погоди ты! — крикнул К., отгоняя Лени, и нетерпеливо дернул рукой, которой он все еще накрывал руку коммерсанта.

— Он хочет, чтобы я ему рассказал о моем процессе, — пояснил коммерсант Лени.

— Ну, расскажи, расскажи, — отозвалась та.

Она разговаривала с коммерсантом дружелюбно, но в то же время и свысока. К. это не понравилось; как он теперь узнал, этот человек все же чего-то стоил, во всяком случае, у него был опыт, который он хорошо передавал. Лени, по всей видимости, судила о нем неверно. Теперь К. с раздражением смотрел на то, как Лени забрала у коммерсанта свечу, которую тот все это время держал в руке, отерла его руку передником и затем опустилась перед ним на колени, чтобы сцарапать капельки воска, упавшие со свечи на его брюки.

— Вы хотели рассказать мне о теневых адвокатах, — напомнил К. и без лишних слов оттолкнул руку Лени.

— Что тебе надо? — спросила Лени, слегка стукнула К. и продолжила свою работу.

— Да, о теневых адвокатах, — сказал коммерсант и провел рукой по лбу, словно размышляя.

К., желая ему помочь, сказал:

— Вы хотели немедленного результата и поэтому обратились к теневым адвокатам.

— Совершенно верно, — сказал коммерсант, но дальше не продолжал.

Он, может быть, не хочет говорить об этом при Лени, подумал К., сдержал свое нетерпеливое желание прямо сейчас услышать продолжение и теперь уже больше не торопил коммерсанта.

— Ты доложила обо мне? — спросил он Лени.

— Разумеется, — сказала она. — Он тебя ждет. Что ты вцепился в Блока, с Блоком ты можешь и потом поговорить, он же остается здесь.

К. все еще колебался.

— Вы остаетесь здесь? — спросил он коммерсанта; он хотел услышать ответ от него самого, он не хотел, чтобы Лени говорила о коммерсанте, как об отсутствующем; он вообще был сегодня переполнен тайным раздражением против Лени. И вновь ответила одна Лени:

— Он частенько здесь ночует.

— Ночует? — воскликнул К.; он думал, что коммерсант просто подождет здесь, пока он быстро закончит свои переговоры с адвокатом, а потом они вместе уйдут отсюда и все основательно и без помех обсудят.

— Да, — сказала Лени, — не каждый, как ты, Йозеф, в любой час допускается к адвокату. Ты, кажется, даже нисколько и не удивляешься, что адвокат в одиннадцать часов ночи, несмотря на свою болезнь, все-таки тебя принимает. То, что делают для тебя твои друзья, ты принимаешь как слишком уж само собой разумеющееся. Впрочем, твои друзья делают это с удовольствием, по крайней мере я. Я не хочу никакой благодарности, да мне и не нужна никакая, мне нужно только, чтобы ты меня любил.

Любил тебя? — подумал К. в первый момент, и только потом сообразил: ну, да, я ее люблю. Тем не менее, оставляя без внимания все остальное, он сказал:

— Он принимает меня, потому что я его клиент. Если бы еще и для этого требовалась посторонняя помощь, тогда вообще на каждом шагу приходилось бы клянчить и благодарить одновременно.

— Какой он сегодня противный, да? — обратилась Лени к коммерсанту.

Теперь уже я — отсутствующий, подумал К. и даже почти разозлился на коммерсанта, когда тот, перенимая эту невежливость Лени, сказал:

— Адвокат принимает его еще и по другой причине. Дело в том, что его случай интереснее моего. Но, кроме того, его процесс еще в самом начале, значит, скорей всего, еще не очень запутан, поэтому адвокат еще с удовольствием им занимается. Потом все пойдет по-другому.

— Да-да, — сказала Лени и насмешливо посмотрела на коммерсанта, — тебе бы только поболтать. Ему на самом деле, — при этих словах она повернулась к К., — вообще нельзя верить. Насколько он милый, настолько же и болтливый. Может быть, еще и поэтому адвокат его терпеть не может. Во всяком случае, он принимает его только под настроение. Я уж как только ни старалась, но изменить это невозможно. Представь себе, иной раз я докладываю о Блоке, а он принимает его только на третий день после этого. Но если в тот момент, когда он его вызывает, Блока нет на месте, то все пропало, и нужно докладывать о нем заново. Поэтому я и позволила Блоку здесь спать, ведь уже бывало, что адвокат звонил и требовал его ночью. А теперь Блок готов и ночью. Правда, иногда бывает и так, что, когда выясняется, что Блок здесь, адвокат отменяет свое распоряжение и не принимает его.

К. вопросительно посмотрел на коммерсанта. Тот кивнул и, возможно, забывшись от унижения, с той же откровенностью, с какой до этого говорил с К., сказал:

— Да, со временем становишься очень зависимым от своего адвоката.

— Это он только для вида жалуется, — сказала Лени. — А на самом деле он очень доволен тем, что ночует здесь, как он мне уже не раз признавался.

Она подошла к какой-то маленькой двери и распахнула ее.

— Хочешь посмотреть на его спальню? — спросила она.

К. подошел и заглянул с порога в низкое, без окон, помещение, целиком заполненное узкой кроватью. Залезать в эту кровать нужно было через спинку. В углублении стены у изголовья кровати были аккуратно размещены свеча, чернильница, перо и перевязанная пачка бумаг — очевидно, документы процесса.

— Вы спите в комнате горничной? — спросил К., повернувшись к коммерсанту.

— Лени уступила мне ее, — ответил коммерсант, — это очень удобно.

К. долгим взглядом посмотрел на коммерсанта; то первое впечатление, которое у него сложилось об этом человеке, по-видимому, все-таки было правильным: да, опыт у него был, поскольку процесс длился уже долго, но за этот опыт он дорого заплатил. Неожиданно К. почувствовал, что не может больше выносить вида этого коммерсанта.

— Так уложи его спать! — крикнул он Лени, которая его, кажется, совершенно не поняла.

Сам же К. направился к адвокату, намереваясь его увольнением освободить себя не только от адвоката, но и от Лени, и от этого коммерсанта. Но он даже еще не успел дойти до двери, когда коммерсант тихим голосом обратился к нему:

— Господин прокурист.

К. сердито обернулся.

— Вы забыли ваше обещание, — сказал коммерсант и просительно наклонился па своем стуле в сторону К. — Вы хотели еще открыть мне одну тайну.

— Да, верно, — сказал К. и тоже скользнул взглядом по Лени, которая внимательно на него смотрела, — ну, слушайте; это, впрочем, почти уже и не тайна. Я иду сейчас к адвокату, чтобы отстранить его.

— Он его отстраняет! — вскрикнул коммерсант, вскочил со стула и, воздев руки, забегал по кухне, то и дело восклицая: — Он отстраняет адвоката!

Лени хотела тут же наброситься на К., но коммерсант, попавшись на дороге, помешал ей, за что получил тычок кулаками. Затем, так и не разжав кулаки, она побежала вслед за К., но тот двигался со значительным опережением. Лени настигла его, когда он уже вошел в комнату адвоката. Он почти уже закрыл за собой дверь, но Лени, успев вставить в дверь ногу, закрыть ее не дала, схватила его за руку и попыталась вытащить из комнаты. Однако он с такой силой сжал ее запястье, что она, застонав, вынуждена была отпустить его. Сразу войти в комнату она не решилась, и К., повернув в замке ключ, запер дверь.[14] Вычеркнуто автором: В комнате было совсем темно, по-видимому, на окнах висели тяжелые гардины из плотной материи, не пропускавшие никакого света. Легкое возбуждение бега еще владело К., и он бессознательно сделал несколько длинных шагов. Только после этого он остановился и обнаружил, что совершенно не понимает, в какой части комнаты находится. Адвокат, во всяком случае, уже спал, и дыхания его не было слышно, поскольку он имел обыкновение накрываться периной с головой.

— Я давно уже вас ожидаю, — сказал из кровати адвокат, положил на ночной столик какую-то бумагу, которую он читал при свече, надел очки и пристально посмотрел на К.

Вместо того чтобы извиниться, К. сказал:

— Я ненадолго.

Поскольку это не было извинением, адвокат оставил замечание К. без внимания и сказал:

— Впредь в столь позднее время я вас больше принимать не буду.

— Это совпадает с моими намерениями, — сказал К.

Адвокат посмотрел на него вопросительно.

— Садитесь, — сказал он.

— Если угодно, — сказал К., пододвинул стул к ночному столику и уселся.

— Мне показалось, что вы заперли дверь, — сказал адвокат.

— Да, — сказал К., — это из-за Лени.

Он не собирался никого щадить. Но адвокат спросил:

— Она опять была навязчива?

— Навязчива? — переспросил К.

— Да, — сказал адвокат, при этом он засмеялся, зашелся в приступе кашля и, когда кашель прошел, снова начал смеяться. — Вы ведь, я полагаю, уже заметили ее навязчивость? — спросил он и хлопнул К. по руке, которой К. в рассеянности оперся о ночной столик и которую теперь резко отдернул. — Вы не придаете этому большого значения, — сказал адвокат, поскольку К. молчал, — тем лучше. А то бы мне пришлось, пожалуй, перед вами извиняться. Это такая странность у Лени, которую я, впрочем, давно уже ей простил и о которой не стал бы и говорить, если бы вы сейчас не заперли дверь. Эта странность — собственно, вам я, по-видимому, менее всего должен был бы ее объяснять, но вы смотрите на меня с таким недоумением, — эта странность состоит в том, что большинство обвиняемых кажутся Лени красивыми. Она на всех виснет, всех любит — впрочем, кажется, и любима всеми — и потом, при случае, если я ей это позволяю, рассказывает мне об этом, чтобы меня развлечь. У меня все это отнюдь не вызывает такого удивления, какое, кажется, испытываете вы. Если правильно посмотреть на это, то обнаружится, что обвиняемые в самом деле часто красивы. Это, впрочем, любопытное, в какой-то мере естественнонаучное явление. Разумеется, никакого явного, точно определимого изменения внешности в результате обвинения не происходит. Здесь ведь все обстоит не так, как в других судебных делах, здесь большинство клиентов сохраняют свой привычный образ жизни и, если имеют хорошего адвоката, который за них хлопочет, сами процессом не занимаются. И тем не менее те, у кого есть опыт в таких вещах, способны в любой толпе опознавать обвиняемых одного за другим. По какому признаку, спросите вы. Мой ответ вас не удовлетворит. Обвиняемыми как раз и будут самые красивые. Что же делает их красивыми? вина? но этого не может быть, поскольку не все ведь виновны — во всяком случае, я как адвокат должен так говорить; но, может быть, предстоящее заслуженное наказание уже сейчас делает их красивыми? нет, поскольку все-таки не все будут наказаны; таким образом, это может быть связано только с возбуждением против них дела, которое каким-то образом накладывает на них свой отпечаток. Разумеется, среди этих красивых есть те, кто особенно красив, но красивы все, даже этот жалкий червяк Блок.

К концу этой речи К. обрел уже полное спокойствие, при последних словах адвоката он даже стал заметно кивать головой, словно клевать, подтверждая самому себе правильность своего прежнего мнения, согласно которому адвокат всегда — и в этот раз тоже — старался общими, не относящимися к делу рассуждениями отвлечь его и увести от главного вопроса о той фактической работе, которую он выполнил по делу К. Видимо, адвокат заметил, что К. в этот раз оказывал ему большее, чем обычно, сопротивление, так как оборвал свою речь, предоставляя К. возможность высказаться, но К. не нарушал молчания, и адвокат спросил:

— Вы сегодня пришли ко мне с каким-то определенным намерением?

— Да, — сказал К. и слегка заслонил рукой свечу, чтобы лучше видеть адвоката, — я хотел вам сказать, что с сегодняшнего дня я изымаю у вас полномочия представительства.

— Правильно ли я вас понимаю? — спросил адвокат, поднявшись в кровати и опершись локтем на подушки.

— Думаю, да, — сказал К., напряженно подобравшись, словно сидел в засаде.

— Ну, что ж, мы можем обсудить и этот план, — сказал, помолчав, адвокат.

— Это уже не план, — сказал К.

— Возможно, — сказал адвокат, — тем не менее мы не должны проявлять излишней поспешности.

Он сказал «мы», словно не собирался отпускать К. на свободу и намерен был — если уж не мог быть его представителем — по крайней мере, оставаться его советником.

— Это не поспешность, — сказал К., медленно поднялся и встал за спинкой своего стула, — это то, что хорошо и, может быть, даже слишком долго обдумывалось. Это — окончательное решение.

— Тогда позвольте сказать вам всего лишь несколько слов, — сказал адвокат, откинул перину и сел на краю кровати.

Его голые, покрытые седыми волосками ноги дрожали в ознобе. Он попросил К. подать ему с дивана плед. К. принес плед и сказал:

— Вы совершенно напрасно подвергаете себя риску простуды.

— Повод достаточно серьезен, — сказал адвокат, укутывая периной верхнюю часть тела и затем обертывая ноги пледом. — Ваш дядя — мой друг, да и к вам я за это время привязался. Я открыто в этом признаюсь. У меня нет причин этого стыдиться.

Эти трогательные речи старого человека были К. чрезвычайно неприятны, поскольку вынуждали его давать подробные объяснения, которых он предпочел бы избежать, а кроме того, такие речи — он откровенно себе в этом признавался — смущали его, хотя, конечно, никак не могли заставить его изменить свое решение.

— Я благодарю вас за ваше дружеское расположение, — сказал он, — и я понимаю, что вы занимались моим делом настолько активно, насколько это было для вас возможно и насколько вы полагали это полезным для меня. Я, однако, пришел в последнее время к убеждению, что этого недостаточно. Я, естественно, ни в коем случае не стану делать попыток убедить вас, человека, который настолько старше и опытнее меня, принять мою точку зрения, и если я иногда непроизвольно делал такие попытки, то прошу меня простить; дело, однако, как вы сами выразились, достаточно серьезно, и, по моему убеждению, требуется значительно более энергичное вмешательство в процесс, чем то, которое имело место до сих пор.

— Я понимаю вас, — сказал адвокат, — вы нетерпеливы.

— Я не нетерпелив, — сказал К., несколько раздражаясь и менее тщательно подбирая слова. — Еще при моем первом посещении, когда я пришел к вам с дядей, вы могли заметить, что этот процесс не был для меня так уж важен, и, когда мне не напоминали о нем в каком-то смысле насильно, я вообще о нем забывал. Но дядя настаивал на том, чтобы я поручил вам представительство, и я сделал это для его удовольствия. Ну, а после этого все-таки можно было ожидать, что процесс пойдет для меня как-то легче, чем раньше, поскольку полномочия представительства передают адвокату, собственно, для того, чтобы как-то облегчить себе тяжесть процесса. Произошло же прямо противоположное. С тех пор, как вы стали меня представлять, у меня появилось столько забот, связанных с процессом, сколько никогда раньше не было. Когда я был один, я ничего не предпринимал по моему делу, но я почти и не замечал его; теперь же, когда у меня появился представитель и все было подготовлено для того, чтобы что-то происходило, я непрерывно и все более напряженно ожидал вашего вмешательства, но его не было. Я, правда, получал от вас разнообразную информацию о суде, которую я, может быть, ни от кого другого не смог бы получить, но мне этого не могло быть достаточно, когда этот процесс, в буквальном смысле под покровом тайны, подбирался ко мне все ближе.

К. оттолкнул от себя стул и стоял теперь, выпрямившись и засунув руки в карманы сюртука.

— Начиная с некоторого определенного момента времени, — тихо и спокойно[15] Вычеркнуто автором: …словно ожидал проявления каких-то признаков жизни со стороны обвиняемого… произнес адвокат, — в моей практике уже не происходит ничего существенно нового. Сколько уже клиентов, находившихся на подобной стадии процесса, стояли передо мной, подобно вам, и говорили подобные вещи!

— В таком случае, — сказал К., — все эти подобные мне клиенты были точно так же правы, как и я. Этим вы нисколько не опровергаете мои выводы.

— Я не собираюсь этим опровергать их, — сказал адвокат, — но я хотел бы только заметить, что от вас я мог бы ожидать большей способности понимания, чем от других, в особенности потому, что вам я дал более широкое представление о характере этого суда и моей деятельности, чем я это обычно делаю, работая с клиентом. И несмотря на все это, я вынужден сейчас констатировать, что вы недостаточно мне доверяете. Вы не облегчаете мне этим жизнь.

Как этот адвокат унижался перед К.! И без всякой оглядки на честь сословия, которую, конечно, наиболее чувствительно задевало именно это. Но зачем он это делал? Ведь он, судя по всему, был адвокатом с большой клиентурой и к тому же богатым человеком; ни упущенная выгода, ни потеря клиента сами по себе не могли так уж много для него значить. Кроме того, он хворал и сам должен был бы позаботиться о том, чтобы его освободили от части работы. А он, несмотря на это, так держится за К.! Почему? Что это, проявление личного участия по отношению к дяде, или он в самом деле считает процесс К. таким из ряда вон выходящим и надеется в нем отличиться либо перед К., либо — такой возможности тоже никак не следовало исключать — перед своими друзьями в суде? По его виду ничего нельзя было понять, как ни сверлил его К. бесцеремонно-испытующим взглядом. Могло даже показаться, что адвокат намеренно сделал каменное лицо и выжидает, когда подействуют его слова. Но, очевидно, он излишне оптимистично истолковал молчание К., поскольку теперь продолжил:

— Вы могли заметить, что, несмотря на наличие большой канцелярии, я не использую помощников. Прежде было не так, было время, когда у меня работало несколько молодых юристов, — сегодня я работаю один. Это связано отчасти с тем, что изменился характер моей практики и я стал все больше ограничивать ее судебными делами вашего типа, отчасти — со все более глубокими познаниями, которые я приобретал в этих делах. Я обнаружил, что я никому не могу перепоручать эту работу, если не хочу погрешить против моего клиента и против той задачи, которую я на себя взял. Но такое решение — выполнять всю работу самому — имело естественные следствия: я вынужден был отклонять почти все просьбы о представительстве и мог откликаться только на те, которые особенно меня трогали; ну, тут вокруг достаточно тварей — и даже совсем близко, — готовых кинуться на каждый кусок, который я выброшу. К тому же от перенапряжения я тогда заболел. Но, несмотря на это, я не сожалею о своем решении; возможно, мне следовало отказывать чаще, чем я это делал, но то, что я целиком посвящал себя взятым процессам, оказалось безусловно необходимым и было вознаграждено успехами. Я как-то нашел в одной бумаге очень красивое выражение различия, существующего между представительством в обычных судебных делах и представительством в таких делах. Там говорилось: один адвокат ведет своего клиента к приговору на ниточке, тогда как другой сразу сажает клиента себе на плечи и несет его, не ссаживая, к приговору и даже дальше. Так оно и есть. Но когда я говорил, что ни разу не пожалел о большой проделанной работе, это было не совсем верно. Когда она встречает так мало понимания, как в вашем случае, тогда — да, тогда я о ней почти жалею.

Все эти речи не столько убедили К., сколько истощили его терпение.[16] Вычеркнуто автором: — Вы не откровенны со мной и никогда не были со мной откровенны. Поэтому вы не можете жаловаться на то, что вас, по крайней мере с вашей точки зрения, не понимают. Вот я откровенен и поэтому не боюсь, что меня не понимают. Вы перетянули мой процесс на себя якобы для того, чтобы полностью освободить меня, но мне теперь уже почти что кажется, что вы не только плохо вели его, но, не предпринимая ничего серьезного, пытались скрывать его от меня, чтобы предотвратить мое вмешательство и чтобы в мое отсутствие в один прекрасный день где-нибудь был вынесен приговор. Я не говорю, что вы всего этого хотели… В интонациях адвоката он, как ему казалось, каким-то образом расслышал, что́ его ждет, если он уступит: снова начнутся утешения, намеки на продвинувшееся заявление, на улучшившееся настроение судейских чиновников, но также — и на большие трудности, которые мешают работе, — короче, все то, что было уже до тошноты знакомо, будет извлечено вновь, чтобы снова морочить К. неопределенными надеждами и терзать неопределенными угрозами. С этим надо было кончать раз и навсегда, поэтому он сказал:

— Что вы намерены предпринять по моему делу, если останетесь моим представителем?

Адвокат проглотил даже такой оскорбительный вопрос и ответил:

— Продолжать дальше то, что я уже предпринял для вас.

— Так я и знал, — сказал К., — ну, тогда всякие дальнейшие разговоры излишни.

— Я сделаю еще одну попытку, — сказал адвокат так, словно раздражение, возникшее у К., прорвалось не у К., а у него. — У меня, видите ли, есть предположение, что причиной не только вашей ошибочной оценки моей правовой помощи, но и вашего поведения в целом стало то, что с вами, хотя вы обвиняемый, слишком хорошо обращаются, или, правильнее сказать, пренебрежительно, — как бы пренебрежительно обращаются. Последнее тоже имеет свою причину; зачастую лучше быть в цепях, чем на свободе. Но я хотел бы вам показать, как обращаются с другими обвиняемыми; быть может, это вас чему-нибудь научит. А конкретно, я вызову сейчас Блока; отоприте дверь и сядьте здесь, около ночного столика.

— Извольте, — сказал К. и сделал то, что потребовал адвокат: учиться он был всегда готов. Однако для гарантии, на всякий случай, еще спросил:

— Но вы приняли к сведению, что полномочия представительства я у вас изъял?

— Да, — сказал адвокат, — но сегодня у вас еще есть возможность вернуть их.

Он снова улегся в кровать, натянул перину до подбородка и отвернулся к стене. После этого он позвонил.

Лени появилась почти одновременно со звонком; быстро оглядевшись, она попыталась понять, что здесь произошло; вид К., спокойно сидящего у кровати адвоката, кажется, подействовал на нее успокаивающе. Она усмехнулась и кивнула К., смотревшему на нее неподвижным взглядом.

— Приведи Блока, — сказал адвокат.

Но она, вместо того чтобы привести его, только подошла к двери, крикнула: «Блок! К адвокату!» — и, очевидно, пользуясь тем, что адвокат по-прежнему лежал, отвернувшись к стене, и ни на что не обращал внимания, проскользнула за спинку стула К. С этого момента она начала мешать К., то наклоняясь вперед над спинкой стула, то ероша — впрочем, очень осторожно и нежно — его волосы, то проводя ладонями по его щекам. В конце концов К. попытался это прекратить, поймав одну ее руку, которую она после некоторого сопротивления оставила ему.

Блок явился на зов сразу, но остановился перед дверью и, казалось, не решался войти. Он приподнял брови и наклонил голову, словно прислушивался, не повторится ли приказ. К. мог бы сделать ему знак войти, но он решил окончательно порвать не только с адвокатом, но и со всем остальным в этой квартире, поэтому оставался неподвижен. И Лени молчала. Блок, заметив, что его по крайней мере никто не гонит, на цыпочках, с напряженным лицом и судорожно сцепленными за спиной руками, вошел в комнату. Дверь он оставил открытой для возможного отступления. На К. он даже не взглянул, он смотрел только на высокую перину, под которой адвоката, лежавшего совсем близко к стене, даже не было видно. Но зато раздался его голос:

— Блок здесь? — спросил он.

Блока, который зашел уже довольно далеко, этим вопросом буквально толкнуло в грудь и затем — в спину; покачнувшись, он низко согнулся и, оставаясь в таком положении, сказал:

— К вашим услугам.

— Что тебе надо? — спросил адвокат. — Не вовремя пришел.

— Меня разве не звали? — спросил Блок более себя самого, чем адвоката, выставил перед собой руки, защищаясь, и был уже готов выбежать вон.

— Тебя звали, — сказал адвокат, — тем не менее, ты пришел не вовремя, — и после паузы прибавил: — Ты всегда приходишь не вовремя.

С того момента, как адвокат заговорил, Блок уже не смотрел в сторону кровати, он уставился куда-то в угол и только вслушивался в голос, словно вид говорящего был слишком ослепителен, чтобы он мог его вынести. Но и расслышать что-то тоже было трудно, так как адвокат говорил в стену, причем тихо и быстро.

— Желаете, чтобы я ушел? — спросил Блок.

— Ну, раз уж ты здесь, — сказал адвокат, — оставайся!

Можно было подумать, что адвокат не желание Блока исполнил, а пригрозил ему какой-то карой, потому что теперь Блока уже просто начала бить дрожь.

— Я был вчера, — сказал адвокат, — у третьего судьи, моего приятеля, и постепенно перевел разговор на тебя. Хочешь знать, что он сказал?

— О, пожалуйста, — сказал Блок.

Поскольку адвокат сразу не ответил, Блок еще раз повторил свою просьбу и наклонился, словно собираясь встать на колени. Но тут на него накинулся К.

— Что ты делаешь? — закричал он.

Так как Лени попыталась помешать ему крикнуть, он схватил и вторую ее руку. Он стискивал ей руки, но это не было выражением любви, и она время от времени вздыхала и пыталась вывернуться. Блок, однако, был наказан за этот выкрик К., потому что адвокат спросил его:

— Так кто твой адвокат?

— Вы, — сказал Блок.

— А кроме меня? — спросил адвокат.

— Никого кроме вас, — сказал Блок.

— Тогда и не слушай больше никого, — сказал адвокат.

Блок был целиком с ним согласен, он смерил К. злым взглядом и, глядя на К., возбужденно покачал головой. Переведенные в слова, эти жесты стали бы грубыми ругательствами. И с этим человеком К. собирался дружески обсуждать свое собственное дело!

— Я больше не буду тебе мешать, — сказал К., откидываясь на спинку стула. — Становись на колени или ползай на четвереньках, делай, что хочешь. Мне это безразлично.

Но у Блока все-таки было чувство собственного достоинства, по крайней мере по отношению к К., потому что он подступил к К., размахивая кулаками, и крикнул так громко, как ему только позволяла близость адвоката:

— Вы не можете так разговаривать со мной, так не полагается. Почему вы меня оскорбляете? И к тому же еще здесь, перед господином адвокатом, где нас обоих, и вас, и меня, терпят только из милости. Вы не лучше меня, потому что вы тоже обвиняемый и у вас тоже процесс. А если вы, несмотря на это, все еще «господин», тогда и я такой же господин, если еще не больший. И я хочу, чтобы ко мне так и обращались, и именно вы. А если вы считаете себя привилегированным, потому что можете сидеть тут и спокойно слушать, в то время как я, как вы выражаетесь, ползаю на четвереньках, так я вам напомню старую юридическую поговорку: для подозреваемого движение лучше покоя, потому что тот, кто не двигается, всегда может, сам того не зная, оказаться на чаше весов и быть взвешенным вместе со своими грехами.

К. ничего не отвечал и лишь пристально вглядывался в этого замороченного человека. Сколько перемен произошло с ним за один только последний час! Неужели это процесс так бросает его из стороны в сторону, не позволяя ему разглядеть, где друг, а где враг? Неужели он не видит, что адвокат унижает его намеренно, причем в этот раз — с единственной целью: похвалиться перед К. своей властью и тем самым, может быть, подчинить ей и К.? Но если Блок был не способен это понять или если он так сильно боялся адвоката, что это понимание не могло ему помочь, то как же у него хватало хитрости — или дерзости — в то же время обманывать адвоката и скрывать от него, что он нанял, кроме него, еще и других адвокатов? И как он осмеливался наскакивать на К., когда тот ведь мог тут же, не сходя с места, выдать его тайну? Но он осмелился и на большее, он подошел к кровати адвоката и начал теперь уже там жаловаться на К.:

— Господин адвокат, — говорил он, — вы слышали, как этот человек со мной разговаривает? Часы его процесса еще можно по пальцам пересчитать, а он уже берется поучать меня, человека, который пять лет находится в процессе. Еще и ругается на меня. Сам ничего не знает, а меня ругает, в то время как я, насколько хватило моих слабых сил, изучил в подробностях, чего требуют приличия, долг и судебные обычаи.

— Не слушай никого, — сказал адвокат, — и делай то, что считаешь правильным.

— Конечно, — сказал Блок, словно ободряя самого себя, и затем, бросив короткий взгляд в сторону, опустился на колени у самой кровати. — Я уже на коленях, мой адвокат, — сказал он.

Но адвокат молчал. Блок осторожно погладил одной рукой перину.[17] Вычеркнуто автором: Трудно было удержаться, чтобы не рассмеяться сейчас над Блоком. Лени, пользуясь тем, что К. отвлекся, оперлась локтями — К. по-прежнему не выпускал ее руки — на спинку его стула и начала слегка раскачивать его; К. поначалу не обратил на это внимания, он наблюдал за тем, как осторожно Блок приподнимал край перины — очевидно, для того, чтобы отыскать руки адвоката, которые он собирался целовать. В воцарившейся тишине Лени, высвобождаясь из рук К., сказала:

— Ты делаешь мне больно. Пусти меня. Я пойду к Блоку.

Она подошла к нему и села на край кровати. Блок был чрезвычайно обрадован ее приходом и сразу же возбужденно, но молча, знаками, попросил ее вступиться за него перед адвокатом. Ему явно очень нужны были сведения адвоката, но, возможно, лишь для того, чтобы использовать их через других своих адвокатов. Лени, по-видимому, точно знала, как подступиться к адвокату, она указала на его руку и вытянула губы, изображая поцелуй. Блок немедленно поцеловал эту руку и затем, по указанию Лени, поцеловал еще раз. Но адвокат по-прежнему молчал. Тогда Лени, вытянувшись всем телом (при этом стало заметно, какая красивая у нее фигура), наклонилась над адвокатом и, низко нагнувшись к самому его лицу, провела рукой по его длинным седым волосам. И это заставило его наконец ответить:

— Я не знаю, надо ли ему это говорить, — сказал адвокат; было видно, как он слегка встряхивает головой, — возможно, для того, чтобы сильнее ощутить прикосновение Лениной руки.

Блок прислушивался, опустив голову, словно подслушивал, зная, что преступает запрет.

— Почему же ты не знаешь? — спросила Лени.

У К. было такое чувство, словно он слушает заученный диалог, который уже не раз повторялся в прошлом, и еще не раз повторится в будущем, и только для Блока никогда не потеряет своей новизны.

— Как он сегодня вел себя? — спросил вместо ответа адвокат.

Перед тем как высказать свое мнение на этот счет, Лени опустила взгляд вниз на Блока и некоторое время смотрела, как тот поднимает и простирает к ней руки, умоляюще потирая ладони. Наконец она важно кивнула, повернулась к адвокату и сказала:

— Он был тихим и прилежным.

Пожилой коммерсант, мужчина с длинной бородой вымаливал у молоденькой девушки благосклонный отзыв. Даже если у него и были при этом какие-то задние мысли, ничто не могло оправдать его в глазах другого человека. К. не понимал, как мог адвокат надеяться завоевать его доверие этим представлением; если бы К. не уволил его еще раньше, адвокат добился бы этого такой сценой. Она была почти оскорбительной для зрителя. Значит, методы адвоката оказывают такое воздействие — К., к счастью, подвергался ему недостаточно долго, — что клиент в конце концов забывает все на свете и только надеется, следуя этим ошибочным курсом, дотянуть до конца процесса. Это был уже не клиент, это была собака адвоката. И если бы адвокат ему приказал заползти под кровать, как в собачью конуру, и лаять оттуда, он бы с радостью это сделал. К. слушал все, что здесь говорилось, с высокомерным чувством экзаменатора, словно имел задание все точно запомнить и представить в некую высшую инстанцию донесение и отчет об услышанном.

— Что он делал весь этот день? — спросил адвокат.

— Я заперла его, — сказала Лени, — чтобы он не мешал мне работать, в комнате для прислуги, где он обычно и находится. Через окошко я время от времени смотрела, чем он там занимается. Он все время стоял на коленях на кровати и, разложив на подоконнике бумаги, которые ты ему дал, читал их. Это произвело на меня хорошее впечатление, потому что окно там выходит в вентиляционную шахту и почти не дает света. А Блок, несмотря на это, читал, вот я и увидела, как он послушен.

— Рад это слышать, — сказал адвокат. — Но он читал с пониманием?

Блок во время этого разговора беспрерывно шевелил губами, очевидно, проговаривая про себя ответы, которые надеялся услышать от Лени.

— На это я, естественно, не могу ответить с уверенностью, — сказала Лени. — Во всяком случае, я видела, что читает он основательно. Он весь день читал одну и ту же страницу и, читая, водил пальцем по строчкам. И всякий раз, когда я к нему заглядывала, он так вздыхал, словно читать это было ему очень тяжело. По-видимому, бумаги, которые ты ему дал, трудно понять.

— Да, — сказал адвокат, — это уж точно. Да я и не думаю, чтобы он в них что-нибудь понял. Они должны были только дать ему представление о том, как тяжела борьба, которую я веду, защищая его. И ради кого я веду эту тяжелую борьбу? Ради — смешно сказать, — ради Блока. Так он должен научиться понимать, что́ это значит. Он занимался без перерывов?

— Почти без перерывов, — ответила Лени, — только один раз попросил у меня воды попить, и я ему подала через окошко стакан. А потом в восемь часов выпустила и дала ему немного поесть.

Блок искоса взглянул на К. так, словно о нем сейчас рассказывали что-то похвальное, что должно было произвести впечатление и на К. У него, кажется, появились теперь неплохие надежды, движения его стали свободнее, он ерзал на коленях из стороны в сторону. Тем заметнее было, как он окаменел при следующих словах адвоката:

— Ты его хвалишь, — сказал адвокат. — Но именно поэтому мне и трудно говорить. Потому что судья высказался в неблагоприятном смысле и о самом Блоке, и о его процессе.

— В неблагоприятном? — переспросила Лени. — Как это может быть?

Блок смотрел на нее таким напряженным взглядом, словно верил в то, что смысл этих уже давно сказанных судейских слов она еще может сейчас изменить в его пользу.

— В неблагоприятном, — повторил адвокат. — Ему было неприятно даже то, что я вообще заговорил о Блоке. «Не говорите мне о Блоке», сказал он. «Он мой клиент», сказал я. «Вы позволяете ему использовать вас», сказал он. «Я не считаю его дело проигранным», сказал я. «Вы позволяете ему использовать вас», повторил он. «Я так не думаю», сказал я, — «Блок старателен в процессе и все время занимается своим делом. Он, можно сказать, живет со мной в моем доме, чтобы не прерывать процессуальной связи. Такое рвение не всегда встретишь. Конечно, лично он неприятен, у него отвратительные манеры и он нечистоплотен, но в отношении процесса — безупречен». Я сказал «безупречен», это было намеренное преувеличение. На это он ответил: «Блок просто хитрый. Он набрался опыта и знает, как затянуть процесс. Но его невежество все еще намного больше его хитрости. Интересно, что бы он сказал, если бы узнал, что его процесс вообще еще не начат, если бы ему сказали, что еще даже звонка к началу его процесса не было». Спокойно, Блок, — сказал адвокат, поскольку Блок в этот момент начал подниматься на дрожащие ноги, явно собираясь просить разъяснений.

И тут адвокат впервые обратил свой монолог непосредственно к нему, устремив усталый взгляд то ли в пространство, то ли вниз на Блока, который под этим взглядом снова медленно опустился на колени.

— Это высказывание судьи, — сказал адвокат, — не имеет для тебя вообще никакого значения. И нечего вздрагивать от каждого слова. Если это еще раз повторится, я вообще ничего больше не буду тебе передавать. Стоит только рот раскрыть, и ты уже смотришь так, как будто сейчас тебе будет объявлен окончательный приговор. Хоть бы здесь, перед моим клиентом постыдился! К тому же ты разрушаешь те надежды, которые он на меня возлагает. Что тебе вообще надо? Ты все еще жив и все еще находишься под моей защитой. Бессмысленный страх! Ты где-то вычитал, что в некоторых случаях окончательный приговор может быть оглашен неожиданно, любым человеком, в любой момент. Это — разумеется, со многими оговорками — справедливо, но точно так же справедливо и то, что твой страх мне отвратителен и что я в нем усматриваю отсутствие необходимого доверия. Что я, собственно, такого сказал? Я передал высказывание одного судьи. А тебе известно, что различных воззрений на судопроизводство нагромождено столько, что концов не найдешь. К примеру, этот судья принимает за начало производства другой момент, не тот, что я. Несовпадение мнений, только и всего. Есть старинный обычай, по которому на какой-то определенной стадии процесса дается звонок. Согласно воззрениям этого судьи, с этого момента и начинается процесс. Я не могу тебе сейчас рассказывать все, что противоречит этому воззрению, да ты бы этого и не понял, с тебя достаточно того, что многое этому противоречит.

Блок, опустив руки вниз, к меховому коврику, смущенно елозил пальцами в волосках; страх, вызванный высказыванием судьи, заставил его на время забыть о зависимости от адвоката, он был теперь занят только самим собой, мысленно употребляя во всех формах слова этого судьи.

— Блок, — сказала Лени предупреждающим тоном и слегка приподняла его за ворот сюртука, — сейчас же прекрати пачкать руки и слушай, что говорит адвокат.

(Глава осталась неоконченной.)