Онлайн чтение книги Растревоженный эфир The Troubled Air
Глава 26

Он сидел в машине «скорой помощи», которая ехала в Верхний Манхэттен. Уже стемнело. Когда Арчер вернулся от О'Нила, Китти сказала, что ей стало получше, а кровотечение практически прекратилось. Врач, который не смог приехать сам, сказал Арчеру по телефону, что это скорее всего ложные схватки, и посоветовал не волновать Китти и дать ей таблетку снотворного. Но в шесть вечера кровотечение началось вновь, сопровождаемое регулярными схватками, правда, не очень сильными и не слишком частыми. Арчер вызвал машину «скорой помощи», вновь позвонил доктору (на месте его не было) и сообщил, что они едут в больницу и он хочет, чтобы через полчаса доктор осмотрел Китти.

В салоне царил сумрак, Китти лежала укутанная одеялами. Два здоровяка-санитара повязали ей голову шерстяным шарфом, и когда машина проезжала мимо очередного фонаря, в темноте появлялось бледное пятно лица Китти. Арчеру вспомнился маленький щенок, который жил у него, когда ему было десять лет. Мать Клемента, фанатичка чистоты, не делала различий между маленькими мальчиками и щенками, потому мыла щенка в ванне, а потом заворачивала в полотенца и старое одеяло, так что наружу торчала только мордочка со следами мыльной пены, и клала в кресло, чтобы он высох. Щенок, вспомнил Арчер, летом заболел чумкой, и его пришлось убить.

— Знаешь, Клемент, — сонно проговорила Китти (таблетка еще действовала), — напрасно мы едем в больницу. Я прекрасно себя чувствую. Честное слово. И не следовало нам вызывать «скорую помощь». Она стоит дорого, и есть много других способов потратить деньги.

— Как ты себя чувствуешь, Китти?

— Отлично. Правда. Только я какая-то сонная, хотя спать мне не хочется. Клемент…

— Что?

— Мы проезжаем на красный свет?

— Да.

— Здорово. Я знаю, что тебе всегда хотелось проехать на красный свет. Ты очень нетерпеливый. — Она хохотнула. — Когда ведешь машину, всегда норовишь проскочить или тронуться с места на желтый. Не можешь дождаться, пока вспыхнет зеленый. Ты пообедал?

— Еще нет.

— Ты можешь пообедать в больнице. Даже чего-нибудь выпить. Это очень современная больница. Я спрашивала. Они могут предложить тебе мартини. Хочешь выпить мартини?

— Думаю, я не устою перед искушением заказать больничному бармену мартини, — ответил Арчер.

Китти дернулась под одеялами, закрыла глаза, от боли у нее перекосило рот. Схватка продолжалась около минуты. Потом Китти вновь открыла глаза.

— Оттого, что меня везут в машине «скорой помощи», я чувствую себя такой важной. Как во время войны сокращенно называли больших шишек?

— ОВП, — ответил Арчер. — Очень важные персоны.

— ОВП Китти Арчер, — пробормотала Китти. — Проезжает на красный свет. — Она замолчала, и Арчер даже подумал, что Китти вновь уснула. — Клемент.

— Что?

— Дождь все идет?

— Нет. На улице похолодало.

— Ты когда-нибудь ездил в «скорой помощи»?

— Нет.

— ОВП. Ты ведь не волнуешься?

— Разумеется, нет.

— Для волнений нет никаких оснований. Многие женщины проходят через это на шестом месяце. Немного крови, несколько схваток. Просто предупреждение, подготовка к главному. Не надо тебе волноваться.

— Я и не волнуюсь.

— Сейчас я рожать не собираюсь, знаешь ли. Я в этом абсолютно уверена.

— Конечно.

— И это будет мальчик. Я тебе говорила?

— Да.

— Ты всегда хотел сына. Никогда не говорил, но я знала. С сыном мы начнем новую жизнь. Ты бы хотел переехать за город? Купить домик среди полей, по которым он мог бы бегать, не боясь угодить под машину. Я думаю, нам пора уезжать отсюда.

— Да, — кивнул Арчер.

— Нью-Йорк… Нью-Йорк — милый город, но нам он уже поднадоел, не так ли?

— Китти, дорогая, почему бы тебе не поспать? Тогда ты проснешься уже в…

— На какой мы улице, Клемент?

Арчер выглянул в окно над головой Китти.

— На Шестьдесят седьмой.

— Мы очень медленно едем. Дорога такая длинная. — Лицо Китти вновь перекосила гримаса боли, тело дернулось под одеялами. Она глубоко вдохнула, опять открыла глаза.

— Не смотри на меня, Клемент. Пожалуйста. Не смотри, когда это случается.

— Я ничего не видел, — ответил Арчер.

Какое-то время они ехали молча. Водитель не включал сирену, так что они слышали лишь шуршание шин по асфальту да скрип откидного сиденья, на котором устроился Арчер.

— Знаешь, чего бы я хотела, Клемент?

— Чего?

— Чтобы Джейн вышла замуж и поселилась рядом с нами. Тоже в загородном доме. Вышла замуж за хорошего человека, который понравился бы нам. И мы вновь стали бы друзьями. Я не уделяла ей достаточно времени, а ведь могла бы…

Арчер закрыл глаза. К его приезду Джейн уже ушла, и за весь день ее имя не упоминалось ни разу.

— Я отослала ее… Ты не возражаешь, Клемент?

— Разумеется, нет.

— Ты понимаешь, не так ли? — В голосе Китти слышалась мольба. — Это касается только нас двоих. Я… я не хотела, чтобы мы… разделились… в такой момент. Это… очень похоже на то время, когда мы были молодыми… когда ты повез меня в больницу с Джейн… Какой у нас тогда был автомобиль?

— «Эссекс», — ответил Арчер. — «Эссекс» двадцать восьмого года.

— Тогда все получилось очень даже хорошо, — прошептала Китти. — Родила я легко… И семьи еще не было… только ты и я. Вот я и отослала Джейн. Я суеверная, дорогой?

Арчер заставил себя улыбнуться.

— Да, дорогая.

— Только ты и я, — повторила Китти. — Обивка в «эссексе» была из шотландки. В нем пахло яблоками, потому что неделей раньше мы привезли от моей мамы корзину яблок. — Она приподняла голову, огляделась. — Машина «скорой помощи» выпуска 1950 года, мчащаяся в Верхний Манхэттен. Я доставляю тебе столько хлопот, ужасно много хлопот.

— Ш-ш… — Арчер коснулся ее лба. Сухого и горячего. До больницы они доехали молча.

— Вероятность преждевременных родов — три к одному, — произнес доктор Грейвз, словно речь шла о бомбардировщике, который лег на обратный курс, не добравшись до цели из-за неисправности двигателя.

Грейвз и Арчер медленно шли по коридору, после того как доктор осмотрел Китти. Грейвз смог прийти в больницу лишь через два часа, но он отдал команду сделать Китти укол морфия, чтобы успокоить ее. К сожалению, морфий вызвал у Китти приступы рвоты, а схватки продолжались с возрастающей частотой.

— Такое случается, мистер Арчер. Процент преждевременных родов невозможно снизить до нуля.

— Почему? — спросил Арчер. Не нравился ему этот пухлый самодовольный доктор, уже определившийся с будущим Китти.

Грейвз всплеснул мягкими, чистенькими ручками.

— Закон природы, — с благоговением ответил он. — Неисповедимы пути Господни.

— Если вы не возражаете, я не хотел бы слышать от врачей рассуждения о неисповедимости путей Господних. Я предпочел бы услышать от них более научную трактовку.

Грейвз печально посмотрел на него, и Арчер понял, что доктор отнес его к категории нервных и вспыльчивых родственников пациента, которые склонны винить во всех грехах врача, а потому вести себя с ними надобно деликатно, но при этом сразу ставить на место.

— Теоретически, — маленькие усики Грейвза двигались в такт словам, — для преждевременных родов причин нет. Миссис Арчер физически здорова, у нее нормальное телосложение. Разумеется, она уже немолода… — Он окинул Арчера обвиняющим взглядом, насколько могло просматриваться обвинение во взгляде доктора, услуги которого стоили приличных денег, а кабинет располагался на Мэдисон-авеню. Но каким-то образом он заставил Арчера почувствовать, что, по его разумению, в желании мужчины такого возраста иметь еще одного ребенка есть что-то неприличное. — Но заранее никто ничего сказать не может. — Они уже стояли у лифта, и в голосе доктора Грейвза слышались нотки легкого нетерпения, словно многие дети задерживались с появлением на свет из-за того, что он болтал с Арчером. — Очень важный фактор — эмоциональное состояние. В последнее время у миссис Арчер были поводы для тревоги?

«Интересно, какого ответа он от меня ждет?» — подумал Арчер.

— Да.

Грейвз кивнул.

— Я предпочитаю придерживаться следующего принципа. — Не вызывало сомнений, что доктор уже произносил эти слова несчетное число раз. — Что ни делается, все к лучшему. Нарушения в развитии, дефекты, которые могут проявиться в будущем, — все это природа в мудрости своей старается отторгнуть. Но это не означает, — торопливо добавил он, — что мы не будем прилагать все силы для того, чтобы продлить беременность. Однако, если наши усилия оказываются напрасными… — Он смиренно поник плечами. — Возможно, в долгосрочной перспективе это оптимальный вариант.

«Для тебя, может, и оптимальный, — со злостью подумал Арчер. — Это не твой ребенок, не твоя жена, не тебе придется возвращаться в пустой дом».

— Каковы шансы на то, что ребенок выживет? — спросил Арчер, заметив, что рука доктора Грейвза так и тянется к кнопке вызова.

— Если он родится сегодня?

— Если он родится сегодня.

Грейвз покачал головой.

— Я не хочу вселять в вас напрасные надежды, мистер Арчер. В любых ситуациях я отдаю предпочтение откровенности. Сейчас начало шестого месяца, это уже ребенок, не зародыш, но он еще очень мал. Разумеется, заранее ничего сказать нельзя, но выжить у него один шанс из тысячи. Плод еще не жизнеспособен, мистер Арчер.

Двери кабины разошлись, из нее вышла молодая высокая светловолосая женщина. До родов ей оставалось всего ничего. Ее сопровождал муж. Симпатичная пара, хорошо одетая. Они держались за руки и улыбались. Медленно двинулись по коридору. Женщина шла гордо вскинув голову. На ее лице читалась абсолютная уверенность в том, что все будет хорошо.

Так и должно быть, с завистью подумал Арчер. Женщина должна быть молодой, здоровой, красивой и ни на йоту не должна сомневаться в том, что от бремени она разрешится в срок и без проблем.

— Мне надо идти, — подал голос доктор Грейвз. — Одна из моих пациенток вот-вот должна родить. Я буду в больнице всю ночь. — Он вошел в кабину, двери сомкнулись, и лифт унес Грейвза на верхний этаж, где его ждали более насущные дела.

«Господи, — думал Арчер, которому не хотелось возвращаться в палату Китти, — ну почему нам достался именно Грейвз?»

Он медленно зашагал по коридору, вдыхая больничные запахи.

Лицо Китти горело как в лихорадке, от морфия зрачки сильно расширились, волосы спутались, слиплись от пота. Но она улыбнулась, когда Арчер вошел в палату, и весело спросила:

— Так что тебе сказал знаток путей Господних?

— Все прекрасно. — Арчер сел на стул у кровати. — У тебя очень хорошие шансы. Ты должна поменьше двигаться и побольше спать.

— Я не могу спать. — Китти захихикала. — На меня это совсем не похоже, не так ли? Аллергия к морфию. Единственная женщина во всем мире, которую морфий не вгоняет в сон. Тебе стыдно за то, что твоя жена выродок?

— Отнюдь. — Арчер заставил себя подыграть Китти. — При условии, что ты не скажешь об этом нашим друзьям.

— Друзьям… — Голова Китти дернулась.

«О друзьях мы сегодня говорить не будем», — отметил про себя Арчер.

— Я попросил администрацию найти ночную сиделку, и они сказали, что постараются.

— Не нужна мне ночная сиделка, — ответила Китти. — Я в полном порядке. И сестры на этаже очень хорошие. Мисс Кеннеди рассказывала мне об армии, когда у меня были промежутки между приступами рвоты. Она демобилизовалась в звании лейтенанта, а служила в госпитале на Ривьере. Загорала на пляже в Канне, плавала в Средиземном море. Хотелось бы мне посмотреть на нее во французском купальнике. — Китти вновь захихикала. — Лицо у нее как «Палисэйдс»[74]«Палисэйдс» — парк, расположенный в штатах Нью-Йорк и Нью-Джерси. Основная достопримечательность — высокие базальтовые утесы., а фигура — ресторанный холодильник.

И тут ее прихватило. Китти отвернула голову, тело ее выгнулось, мышцы на шее натянулись. Она застонала, а когда Арчер взял ее за руку, впилась в него ногтями. Потом схватка миновала, тело медленно расслабилось.

— Все будет хорошо. — Китти смотрела в потолок. — Я тебе обещаю. Я торжественно тебе обещаю. Я собираюсь удержать ребенка. Это единственное, что я должна сделать, и я это сделаю. Я сконцентрируюсь и удержу ребенка. Обещаю.

И Арчер вдруг понял, что Китти принимает боль как должное, ждет ее с нетерпением, старается бороться с ней, потому что боль не позволяет ей думать ни о чем другом. С ужасом он осознал, что сам ждет очередную схватку, руководствуясь теми же мотивами, чтобы полностью раствориться в боли жены.

Китти шевельнулась, устраиваясь поудобнее.

— Клемент, ты позвонил Джейн? Сказал, что у меня все в порядке?

— Да.

— Она очень хорошая девочка, не так ли, Клемент? — В голосе Китти вновь послышалась мольба.

— Да.

Внезапно Китти закричала. Закинула руки за голову, вцепилась в железную перекладину. Она кричала и кричала, и Арчер понял, что роды начались и обратного пути уже не будет.

Он нажал кнопку вызова медсестры, подошел к двери, распахнул ее. Арчер думал, что на шум из всех дверей начнут выбегать люди, но ошибся. Ни одна дверь не открылась. Пациенты и посетители остались в палатах. Естественно, сказал он себе. В отделении для рожениц их крики — обычное дело. Из-за угла выплыла мисс Кеннеди и направилась к источнику шума.

— Началось, — выдохнул Арчер.

Мисс Кеннеди кивнула, вошла в палату и закрыла дверь, оставив Арчера в коридоре. Крики стихли. Несколько мгновений спустя в коридоре появился высокий широкоплечий интерн со стетоскопом, болтающимся на шее. Не сказав Арчеру ни слова, он проскользнул в палату. Через пять минут санитар привез каталку. Следом за ним пришел доктор Грейвз в халате с закатанными рукавами. Каталку ввезли в палату, оставив дверь открытой. Арчер наблюдал, как мисс Кеннеди и интерн поднимают Китти и укладывают на каталку. Арчер вошел в палату, когда они подтыкали одеяло.

— Доктор, — спросил он Грейвза, который стоял чуть в стороне и спокойно смотрел на красное, блестевшее от пота лицо Китти, — доктор, инкубатор готов?

— Что?

— Я спрашиваю: инкубатор готов?

— А-а, — Грейвз повернулся к Арчеру: — Я же сказал вам: один шанс из тысячи…

Молодой врач поднял голову. Арчера удивила ненависть, сверкнувшая в его глазах. Интерн сорвал трубку с аппарата.

— Соедините меня с палатой для недоношенных. — Он приехал из Джорджии, так что говорил с сильным южным акцентом. — Это доктор Фредерикс. Мы везем пациентку в родильный блок. Немедленно подготовьте к работе инкубатор Дэвидсона. — Фредерикс положил трубку, с отвращением посмотрел на Грейвза. Тот покраснел и двинулся к двери.

— Мне надо подготовиться, — пробормотал он.

Следом за Грейвзом в коридор вывезли каталку. Катили ее Фредерикс и мисс Кеннеди, Арчер шел рядом. Китти повернула к нему голову.

— Я не смогла, — прошептала она. — На этот раз я не смогла, дорогой. Прости меня. Пожалуйста, прости.

— Ш-ш-ш, Китти. Не волнуйся. — Арчер впервые подумал о том, что Китти может умереть.

До того как каталку вкатили в лифт, Китти вскрикнула только раз. Наверху они подкатили каталку к двери родильного блока. Но миновать ее не смогли: не позволяла ширина каталки. Она ударилась о дверной косяк, Китти застонала.

— Черт побери. — Интерн зло глянул на санитара. — Где ты ее нашел?

— Взял первую попавшуюся, — ответил санитар. — Откуда я мог знать…

— Боже мой, — вдруг пискнула Китти, — Боже мой, это ужасно. — Голос ее вдруг изменился, стал грубым и резким. — Ну почему так долго?

— Нам придется подождать, миссис Арчер, — ответил ей доктор Грейвз, — пока привезут другую каталку.

— К черту каталку. — Китти попыталась встать. — Я дойду сама.

— У нас есть лучший вариант, — остановил ее Фредерикс. — Я могу вас донести.

— Мне кажется, — начал доктор Грейвз, — что целесообразнее…

— Вы проходите вперед и готовьтесь.

Доктор Грейвз вроде бы собрался запротестовать, но потом кивнул и прошел в родильный блок.

— Миссис Арчер… — мягко произнес интерн, наклонившись к Китти, — вы разрешите мне поднять вас и нести на руках?

Китти кивнула. Фредерикс отбросил одеяло, подхватил Китти под бедра и плечи. Арчер чувствовал себя беспомощным и ненужным. Фредерикс легко выпрямился, словно Китти весила не больше перышка. Мисс Кеннеди держала дверь открытой. С Китти на руках доктор переступил порог. Арчер двинулся следом.

Фредерикс остановился.

— Дальше вам нельзя, — бросил он Арчеру. — Вы останетесь здесь.

Он зашагал дальше. Из-за его плеча Китти бросила на Арчера испуганный взгляд, а потом неожиданно улыбнулась. Подняла руку и послала ему воздушный поцелуй. Арчер сумел выдавить ответную улыбку. Он гордился Китти, и ему хотелось плакать. А потом мисс Кеннеди закрыла дверь, и Арчер остался в коридоре вместе с санитаром. Санитар сложил одеяла и покатил каталку к лифту. Через несколько секунд Арчер последовал за ним. Все мысли словно отрезало. Осталась только одна: этот парень из Джорджии со временем станет первоклассным врачом.

Китти долго не привозили вниз, и Арчер сидел в ее палате, пытаясь читать газету, прислушиваясь к затихающим звукам больницы: посетители уходили, пациенты устраивались на ночь. Репортаж о баскетбольном матче, который состоялся накануне вечером, Арчер прочитал четырежды. Игрок по фамилии Клипстайн, ростом шесть футов и восемь дюймов, набрал тридцать девять очков. «Все меняется, — думал Арчер. — Когда я ходил в школу, никто не вырастал до шести футов и восьми дюймов и никто не набирал тридцать девять очков». Статью о водородной бомбе Арчер тоже прочитал очень внимательно, хотя и не так внимательно, как отчет о достижениях мистера Клипстайна. Автор статьи отметил, что по разрушительной силе водородная бомба всего в десять раз сильнее атомной, но зато очень дорога в производстве и может оказаться экономически невыгодной, поскольку число достойных ее целей очень невелико. По тону чувствовалось, что автор сожалеет об этом и винит русских в том, что они недостаточно активно развиваются и не успели понастроить целей для военно-воздушного флота, оснащенного водородными бомбами. Автор также указывал, что создание водородной бомбы, безусловно, триумф американской науки.

А вот наверху, думал Арчер, американская наука не ходит в триумфаторах. Ученые могут создавать устройства невиданной взрывной мощи, но не способны удержать ребенка в чреве матери на двадцать дней дольше, на те двадцать дней, которые составляют разницу между жизнью и смертью. Арчер вернулся к репортажу о баскетбольном матче, прочитал его вновь, задался вопросом, какой рост был у мистера Клипстайна при рождении.

Дверь открылась, в палату вошла женщина в серой больничной униформе и с цветами в руках.

— Миссис Арчер…

— Ее сейчас нет, — ответил Арчер буднично и вежливо, словно Китти ушла за газетой или в ванную, чтобы помыть голову.

— Ей прислали цветы. — Голос у женщины был по-детски тоненький, фигурка хрупкая, и, если бы не седеющие волосы и огрубевшие от работы руки, Арчер дал бы ей шестнадцать лет. — Если хотите, я поставлю их в вазу.

— Будьте так любезны.

Он наблюдал, как женщина берет в ванной вазу и ставит в нее цветы. Красные, еще не распустившиеся розы на длинных стеблях. Арчер взглянул на карточку. «Когда я понадоблюсь», — прочитал он. И подпись: «О'Нил».

Карточку он убрал в карман.

— Какие прекрасные цветы! — воскликнула маленькая женщина. — Они напоминают мне день моей свадьбы. — Миниатюрными ручками она равномерно распределила розы по периметру вазы. — Я выходила замуж с цветами такого же цвета. — Она вскинула на Арчера сверкающие глаза. — Мои родители были против. Но я пригрозила, что убегу из дому, если они не дадут согласия. На мне было темно-бордовое платье из тафты, в руках я держала такие же розы… — Она указала на вазу. — Второго такого же красивого платья у меня больше не было.

— Сколько лет вы замужем? — спросил Арчер.

— Двенадцать, — мечтательно ответила женщина, — но я помню каждую минуту.

— Чем занимается ваш муж?

Женщина печально вздохнула.

— Ничем. — Голос изменился, стал бесцветным. О свадьбе она говорила по-другому. — Он ранен семь раз и только что выписался из госпиталя для ветеранов. Он думает, что найдет работу. С семью ранами! На его месте я бы угомонилась, но он надеется, что найдет работу. — Она отступила на шаг, вновь оглядела розы. — Ах, какие прелестные цветы! — Чувствовалось, что женщина вновь думает о своей свадьбе. Она осмотрела палату. — Есть грязная посуда?

— Нет, — ответил Арчер.

— Спокойной ночи, — попрощалась она с ним и вышла из палаты.

Аромат роз заполнил маленькую палату. Арчер смотрел на них, стараясь не думать о том, что происходит наверху. Вновь пришла мысль о том, что Китти может умереть. Сколько женщин умирают при родах? Статистические данные постоянно публикуются в печати и тут же забываются. Одна из сотни? Из тысячи? Десяти тысяч? Другая статистика запоминается лучше. О некоем баскетболисте ростом в шесть футов и восемь дюймов, о водородной бомбе, которая в десять раз разрушительнее атомной, но вот нужная информация, напрямую касающаяся жены, забывается.

Арчер попытался представить себе, как будет жить без Китти. В большом доме он не останется, даже если сможет платить за него. Не сможет он бродить по пустым комнатам, вспоминая женщину, которая принадлежала ему, с которой он здесь жил, которая ушла от него. Значит, придется снять небольшую квартиру, питаться в ресторанах и кафе и забыть о легком раздражении, возникающем в начале каждого месяца, когда приходят счета и ты видишь, сколько денег потратила жена на еду и мебель. Наверное, думал Арчер, его будут приглашать на обеды, потому что внешность у него привлекательная и он умеет поддержать беседу, некоторые знакомые женщины попытаются женить его на своих подругах, он будет спать с кем захочет, если, конечно, его избранницы соблаговолят согласиться на это. Арчер понял, что мысль эта его возбуждает. «Я должен испытывать к себе отвращение, — подумал он. — В такое-то время».

— Она не умрет! — громко воскликнул он. — Она не умрет.

«Без жены ты будешь выглядеть моложе, а чувствовать себя старше, — продолжил он свой внутренний монолог, — и будешь стараться вернуться домой попозже, и будешь вспоминать, какой красивой была Китти в девятнадцать лет, будешь вспоминать день свадьбы, ночь, когда родилась Джейн, все плохое и все хорошее, пережитое вместе. И Китти навсегда останется молодой, веселой, смеющейся, а у тебя войдет в привычку плакать по праздникам и печалиться о собственном одиночестве».

Арчер больше не мог сидеть в этой маленькой, благоухающей розами комнатушке, глядя на аккуратно заправленную кровать, дожидающуюся его жену. Он поднялся, вышел в коридор. Посмотрел на часы. Время еще не перевалило за полночь, а ему уже казалось, что он провел в больнице всю жизнь.

По темному коридору Арчер прошел к единственному пятну света. У лифта за столиком сидела дежурная медсестра и делала пометки в картах. Она подняла голову и улыбнулась. Сумел улыбнуться и Арчер. Над головой медсестры загадочно перемигивались зеленые огоньки. Сестра не обращала на них ни малейшего внимания.

Напротив лифта располагался маленький холл с двумя жесткими диванчиками. Арчер прошел туда, сел. Выключил свет, посидел в темноте, потирая глаза.

На столике дежурной медсестры зазвонил телефон.

— Да, доктор, он здесь, — услышал Арчер слова медсестры. — Да, я ему передам. — Потом сестра заглянула в темный холл. — Мистер Арчер… — позвала она.

— Да? — Арчер протянул руку, включил свет. Молоденькая симпатичная медсестра в строгом белом халате и шапочке застенчиво улыбнулась.

— Звонил доктор Грейвз. Миссис Арчер только что родила. Маленького мальчика. Доктор сказал, что с ней все в порядке.

— Как ребенок? — спросил Арчер. «Мальчик, — подумал он, — Китти все время твердила, что будет мальчик».

— Он ничего не сказал о ребенке, — ответила медсестра. — Доктор Грейвз сейчас спустится. Он хочет поговорить с вами.

— Спасибо. Большое вам спасибо.

Арчер понимал, что выглядит не слишком презентабельно, что одежду он не менял два дня, что ему надо побриться, что лицо у него осунулось и постарело. Оставалось только гадать, что думает эта юная красотка о мужчинах, может ли танцевать с ними, смеяться их шуткам, нежно касаться их тел в порыве страсти? Не мешают ли ей воспоминания о ночах, проведенных в этом темном, пропитанном душевной болью коридоре, где другие мужчины не находят себе места от тревоги? «Когда-нибудь, — думал он, — я должен поговорить об этом с одной из медсестер».

— Принести вам что-нибудь? — спросила медсестра. — Стакан молока? Чашечку кофе?

— Благодарю вас, — ответил Арчер. — Сейчас не надо.

Она вернулась к столику, а Арчер поднялся и одернул пиджак, ожидая Грейвза.

Грейвз вышел из лифта уже не в халате, а в костюме, свеженький и деловитый. Пожал руку Арчеру, внимательно посмотрел на него.

— Ну что? — спросил Арчер.

— У миссис Арчер все хорошо. Через полчаса ее привезут в палату. Мы использовали спинальное обезболивание, и она в сознании. Разумеется, немного устала, но роды перенесла хорошо. Очень хорошо. Родила легко. — Он словно поздравлял себя.

— А ребенок? — спросил Арчер.

Грейвз покачал головой. Арчер решил, что ему не нравится, как доктор Грейвз качает головой. Заученно-спокойно, словно актер, который долгое время проработал на сцене, досконально изучил основы профессии, не обладая при этом талантом. Зритель понимает, что он хочет сказать тем или иным жестом, но не верит ему.

— Ребенок очень маленький. Как я и предсказывал.

— Он жив?

— На данный момент — да. Мы его не взвешивали, сразу положили в инкубатор, но я сомневаюсь, что он весит больше двух фунтов. Он дышит, и это все, о чем можно сейчас говорить. Я бы на многое не рассчитывал.

— Миссис Арчер его видела?

— Думаю, нет. В самый последний момент мы дали ей немного газа. Чуть-чуть, чтобы она заснула на одну-две минуты. Вы хотите взглянуть на ребенка?

— Нет, — вырвалось у Арчера, прежде чем он успел обдумать вопрос. У него и так болела душа, он не хотел причинять себе еще большую боль.

— Я думаю, вы должны взглянуть на него. — В голосе доктора Грейвза проскользнули нотки удивления. — Потом вам это поможет. Что бы ни случилось. Поверьте мне, мистер Арчер.

— Хорошо, — Арчер двинулся к лифту. Его глаза заблестели от слез, и он не хотел, чтобы доктор их видел.

Не обменявшись ни словом, они поднялись на лифте на последний этаж. В палате для недоношенных стояли два инкубатора. Между ними сидела толстая, старая, седая медсестра, поглядывая сквозь прозрачные пластиковые стенки.

— Миссис Гроуген, это отец маленького Арчера, — представил его доктор Грейвз.

Миссис Гроуген улыбнулась. Зубов у нее не было, и губы легли на десны.

— Вон он. Бедный крошка.

Арчер посмотрел на инкубатор и увидел маленького сморщенного красного ребенка с, как ему показалось, грубо перерезанной пуповиной. В это мгновение, стоя между двух незнакомых ему людей, Арчер понял, что несет полную ответственность за это крошечное существо в пластиковом инкубаторе, живущее на чистом кислороде.

— Он полностью сформирован, — заметила миссис Гроуген. — До последнего пальчика.

— И он дышит. — Арчер всмотрелся в инкубатор, потом отступил на шаг.

— Пока дышит. — Миссис Гроуген покачала головой. — Но я боюсь, для бедняжки это непосильный труд. Очень уж он маленький, знаете ли.

— Да. — Арчер посмотрел на другой инкубатор. Лежащая там маленькая девочка казалась великаншей в сравнении с его сыном. — А эта?

— О! — радостно воскликнула миссис Гроуген. — Эта малышка практически готова выйти в большой мир. Она у нас прелесть.

— Она провела в чреве матери на четыре недели больше, — вставил Грейвз. — Четыре очень важные недели.

Всего четыре недели, подумал Арчер.

— Разумеется, бывали случаи, что такие крошки вырастали и сами заводили семью, — продолжала миссис Гроуген. — Но такое случалось крайне редко. По крайней мере вы видели его живым и потом будете с благодарностью вспоминать этот миг.

Арчер повернулся и вышел из палаты. После ее влажной жары коридор казался очень холодным. Грейвз последовал за Арчером.

— Миссис Арчер скорее всего уже внизу.

Арчер кивнул и направился к лифту.

Когда Арчер вернулся в палату, он застал там мисс Кеннеди. Медсестра наводила последний лоск. Наполнила кувшин водой и поставила его на прикроватный столик. Вставила в розетку штепсель пульта вызова и положила его рядом с подушкой. В комнате царили тишина и полумрак. Горела только одна лампа, холодный ветерок врывался в чуть приоткрытое окно. Мисс Кеннеди приветствовала Арчера коротким кивком, не произнеся ни слова. Китти лежала закрыв глаза, вытянувшись в струнку, и Арчер подумал, что она спит. Но она повернула голову, как только услышала его шаги. Арчер подошел, посмотрел на жену. Выглядела она совсем молоденькой, хрупкой, вымотанной донельзя, а Арчеру вспомнились фотографии солдат, вчерашних юношей, вышедших из многодневных боев. Китти побывала там, куда не ступала его нога, участвовала в сражении, о котором он знал только понаслышке. Арчер присел на кровать, обнял жену, крепко прижал к себе. Руки Китти обвили его шею, он почувствовал щекой ее молчаливые слезы и заплакал сам.

Мисс Кеннеди вышла из палаты, притворив за собой дверь.

— Клемент… — прошептала Китти. — Клемент.

Ради Китти Арчер предпринял отчаянную попытку взять себя в руки.

— Все нормально, — выдавил он из себя. — Все нормально.

— Я не смогла. — Китти всхлипнула. — Я очень старалась. Клянусь, очень старалась. Но не смогла. Подвела тебя.

— Не смей так говорить.

— Подвела. Это единственное, чего ты от меня хотел. Единственное, в чем полагался на меня.

— Китти, пожалуйста, не надо так говорить. — Он еще крепче прижал жену к себе, стараясь остановить ее самобичевание.

— Я сама себе противна. Как я могла быть такой эгоистичной? — Китти отвернула голову и шептала уже в подушку. — Вот я и наказана. Только наказан и ты.

— Нет, дорогая. Не надо так думать. Это несчастный случай, ничего больше.

— Это не несчастный случай. Это свидетельство…

— Китти… — Арчер укачивал ее в своих объятиях, не желая слушать продолжения.

— Это свидетельство того, что я никчемная жена. Все эти последние месяцы, когда они так мучили тебя, я тебе ничем не помогала. Наоборот, только осложняла тебе жизнь. Присоединилась к ним. Тоже мучила тебя. Думала лишь о себе. Чего я только не наговорила о тебе, Вике, Нэнси. Как это у меня повернулся язык? Как ты теперь сможешь жить со мной?

Она убрала руки с плеч Арчера, они повисли плетьми. Арчер осторожно опустил Китти на подушку, встал, отвернулся и вытер глаза. Китти никогда не видела его плачущим, и собственные слезы очень смущали Арчера, словно тем самым он раскрыл некий секрет, который хранил двадцать лет.

— Что на меня нашло? — шептала Китти, глядя в потолок. — Как я могла учудить такое? Я всегда так гордилась собой, привыкла считать себя такой сильной, привыкла думать, что оберегаю тебя, обеспечиваю крепкий тыл, что у нас настоящая семья, что ты и я…

Арчер убрал платок, слезы разом высохли. Только нос заложило, как при простуде.

— У нас настоящая семья. — Он опустился на стул, сунул руку под голову Китти, почувствовал, что волосы ее еще влажные от пота, а кожа на шее очень теплая. — И ни о чем другом не думай.

— А как я воевала с тобой. — Китти отвергла его попытку успокоить ее. — В самый тяжелый для тебя момент. Когда ты просто не мог поступить иначе, потому что такой уж ты есть и таким я тебя люблю. Я же кричала на тебя, как какая-нибудь сучка, не желающая думать ни о чем, кроме собственного благополучия…

— Китти… — взмолился Арчер. — Не сегодня. Пожалуйста…

— И Джейн я подвела, — словно не слыша его, продолжала Китти. — Изображала современную мамашу, которая не вмешивается в дела детей. Из-за лени не желала видеть, что происходит, меня заботило только собственное благополучие, я не хотела волноваться… Я отпустила ее от себя. И последствия не заставили себя ждать. Ее больно ударила жизнь…

— Ты слишком строга к себе. — Арчер и сам не верил своим словам. — Все потому, что ты очень устала, этой ночью тебе пришлось столько пережить.

— Плохая мать, — шептала Китти. — Плохая жена. Пока я лежала в этой палате, до того как меня увезли наверх, я могла думать только о том, что сказала месяц тому назад… Я сказала: «Надеюсь, он родится семимесячным. Я так устала носить его». Ты помнишь?

— Ты ничего такого не говорила, — ответил Арчер, хотя помнил эти слова, сказанные ею, как и легкий укол страха, который он испытал, услышав их.

— Да нет, говорила. Говорила, и ты их помнишь, потому я запомнила, как в следующий момент изменилось твое лицо. Что ж, мое желание исполнилось. Даже с опережением. Я сказала, что устала. Раздувающийся живот доставлял мне все больше неудобств. Господи, что же я за женщина?

— Послушай, давай забудем все, что сказала ты, и все, что говорил я, и все наши ошибки, и все упущенные шансы. Давай начнем все заново, с чистого листа…

— Я не собираюсь ничего забывать, — прервала его Китти. — И ты ничего не забудешь. Почему бы тебе не уйти от меня? Я тебя недостойна, никто не станет тебя винить, если ты сейчас встанешь, возьмешь шляпу, пальто и уйдешь.

— Китти, дорогая, — в голосе Арчера сквозило отчаяние, — я сейчас позову мисс Кеннеди и попрошу ее дать тебе что-нибудь успокоительное, чтобы ты смогла заснуть.

— Ты не сможешь позвать мисс Кеннеди, — нараспев ответила Китти. — У нее закончилась смена. Она собирается пойти в церковь. Клемент… — Лицо ее исказилось от горя. — Клемент, она сказала, что будет молиться за нашего сына.

Арчер вновь обнял жену. Она плакала, а он целовал ее мокрые щеки. Она плакала долго, а потом начала засыпать и вдруг на удивление громко и спокойно сказала:

— Теперь я в порядке, дорогой. Почему бы тебе не пойти прогуляться? Подышать свежим воздухом, что-нибудь перекусить?

И она заснула.

Арчер поднялся. Все тело ломило, ноги не держали, ему уже казалось, что за всю жизнь он ни разу не сомкнул глаз. Рот Китти приоткрылся, она чуть слышно, очень по-домашнему похрапывала. Глядя на спящую жену, Арчер спрашивал себя, какова доля правды в сказанном женой, заслужили ли они те беды, что свалились на них? И кто выносил приговор?

Он снял пальто с вешалки, взял шляпу, осторожно вышел из палаты и бесшумно закрыл дверь. Шагая по темному коридору меж дверей, за которыми лежали выздоравливающие, разрешившиеся от бремени, ожидающие своего часа, Арчер вспомнил, что Китти не спросила, видел ли он их сына, умер тот или жив.

Ночь выдалась холодной, и Арчер, направляясь по пустынной улице к реке, поднял воротник. Стаканчик виски не помешал бы, но ему не хотелось видеть людей, не хотелось слышать пьяный смех и музыку.

Река молчаливо несла мимо свои холодные воды, по автостраде изредка пролетали спешащие домой автомобили. Вниз по течению, на островах, подсвеченные прожекторами, высились тюрьмы и больницы. Вверх по течению над рекой темнела громада моста. Луны не было, зато в морозной черноте неба сияли льдинки-звезды.

Зимний воздух кусал лицо Арчера, будил его, немного кружил голову, когда он смотрел на черную воду и вдыхал соленый запах прилива.

«Мне надо поспать, — думал он. — Завтра начнется новый день. Неправильно. Уже перевалило за полночь. Новый день уже начался». Арчер обернулся, посмотрел на здание больницы. Горели лишь несколько окон. Кто-то отказывался умирать в темноте, где-то дежурные медсестры пили кофе, а доктора, пальпируя больное место, говорили: «С этим можно подождать до утра». А на самом последнем этаже, в палате для недоношенных, беззубая миссис Гроуген спокойно ждала, наблюдая за двумя инкубаторами, потому что в этом состояла ее работа, так она зарабатывала десять долларов в день, на которые могла купить чай, хлеб и хлопчатобумажные чулки. Миссис Гроуген спокойно ждала, далеко не в первый и, наверное, не в последний раз, когда перестанет биться крошечное, еще не способное поддерживать человеческую жизнь сердечко. Каких только видов работ не существовало в этом мире, а выполнять их приходилось самым обыкновенным и таким разным людям. Миссис Гроуген, не спускающая глаз с регулятора подачи кислорода, посасывающая свои беззубые десны, стоящая на смертной вахте в отделении для недоношенных. Какие мысли роились в ее седой голове? Нечего тебе делать в этой жизни, мальчонка, и не слушай тех, кто будет утверждать обратное. Поверь старухе, которая много чего повидала на своем веку. Жизнь, мальчонка, — это сплошные разочарования и потери, общение с людьми, которые говорят одно, а думают совсем другое, и борьба, борьба и борьба изо дня в день. Ты теряешь немногое, мальчонка, и это непреложный факт. А если верить тому, что пишут в газетах, нас в любой момент могут отправить в тартарары. Один взрыв — и мы останемся гнить среди руин, излучая сигналы, как радиостанция, а сигналы эти будут говорить только одно: прощайте, прощайте. А так ты лежишь в теплом, уютном ящике, слишком маленький, чтобы сожалеть об этом, и на свете есть много людей, которые еще позавидуют тебе.

Арчер повернулся спиной к больнице. Чуть ниже по течению, на другом берегу, в Куинс, красным неоном пылал огромный рекламный щит «ПЕПСИ-КОЛА». Пытаешься заглянуть вдаль, в это печальное время смерти, ищешь утешения и знака свыше, а видишь слова оракула, неподвластные туманам и штормам: «ПЕПСИ-КОЛА».

Арчер смотрел на другой берег, всем телом ощущая холод, тишину и пустоту окружающих его улиц, и ему вспомнилась другая ночь, вернее вечер, не такой уж и далекий, когда он и Вик бок о бок шагали по Мэдисон-авеню после окончания передачи, в прекрасном настроении, в предвкушении первого стаканчика, ожидающего их в теплом баре.

Куда подевалось это настроение? В тот вечер он посмеивался над Покорны, потому что композитор очень уж серьезно обижался на дирижера. А где сегодня Покорны? В тот вечер он поцеловал Элис Уэллер, поздравил ее и пообещал, что она будет участвовать и в следующей передаче, а с чем он может поздравить ее сейчас? И он критиковал Барбанте за то, что тот выливал на себя слишком много туалетной воды, и шутил над его увлеченностью женщинами. А где сейчас эти шутки, и над чем ему смеяться сегодня? Его раздражал Атлас, раздражал своей независимостью, своим пренебрежением, а в итоге только он и выжил. И выжил Атлас потому, что с самого начала отличался особой подозрительностью и готовился к самому худшему. Вот и оградил себя стеной презрения ко всему, что окружало его. Может, у Атласа следовало брать уроки выживания, да только чего махать кулаками после драки.

И Вик… Пятнадцать лет. Высокий студент с подбитым глазом, царапиной на носу и с симпатичной подружкой в залитой солнцем аудитории. Жесткий игрок, не дающий поблажек сопернику, безразличный к похвалам товарищей по команде, плюющий на просьбы тренера или нелюбовь одноклассников, во всем и везде устанавливающий свои правила, наглый, самоуверенный, не прислушивающийся к советам, во всяком случае в молодости, выстраивающий свою систему приоритетов. Веселый, инициативный, идущий от успеха к успеху мужчина. «Но просто обожать тебе недостаточно, — говорила Китти. — Ты должен быть таким же, как твой герой. Ты во всем подражаешь ему: в манере говорить, в походке. Даже шляпу носишь точно так же, как и он. У меня уже нет мужа, его заменила копия другого человека, и меня от этого тошнит. Но теперь ты получил уникальную возможность сделать еще один шаг, слиться с ним окончательно. Тебе представился шанс пострадать за его грехи. И ты, конечно же, не можешь этот шанс упустить».

Пятнадцать лет, закончившиеся в жарком банкетном зале модного отеля, где исповедовалась красивая, элегантно одетая женщина-неврастеничка, походя превратив исповедь в донос. Пятнадцать лет, закончившиеся под уличным фонарем слезамии словами Нэнси: «Забудь его. Вычеркни. И со мной не встречайся. Вычеркни нас из своей жизни. Пожалуйста».

А ведь Хатт в самом начале предупредил его. «Никому не выдержать такого расследования, — сказал Хатт. — Никому. Если вы думаете, что сможете, значит, последние двадцать лет вы пролежали в морозильнике». Что ж, он не послушал Хатта, расследование имело место, и выяснилось, что Хатт говорил ему чистую правду. Последние двадцать лет он провел не в морозильнике, и результат не замедлил сказаться. Его опозорили и выгнали с работы. Жена потеряла их сына, который, возможно, в этот самый момент умирает в темном здании за его спиной. Она также потеряла уважение к себе, потому что в самый критический момент их совместной жизни не смогла подняться над ревностью и эгоизмом, и они оба, и она, и Арчер, теперь знали, что отныне, даже если они останутся вместе, прежней близости и доверительности уже не будет. Что же касается Вика… Расследование показало, что он лжец и предатель, о чем Арчер не подозревал эти пятнадцать лет.

Если бы в кабинете Хатта он сделал то, что ему очень хотелось сделать, думал Арчер, если бы он написал заявление об уходе, ничего этого не случилось бы. Он бы лишился работы, но ведь его все равно выгнали, зато все обошлось бы без семейного конфликта, и он сохранил бы друга. Жена осталась бы такой же ненадежной, друг — лжецом, но он бы ничего этого не знал. Ему уже сорок пять… и иллюзий, которые теперь развеялись как дым, возможно, хватило бы еще на двадцать — двадцать пять лет, отведенных ему на этом свете. Наверное, все это он чувствовал на уровне подсознания, отсюда и рефлекторное желание подать в отставку, основанное не на мужестве или верности, а на панической попытке сохранить в неприкосновенности свой внутренний мир. Наверное, в глубине души он знал, что окружен людьми, внешность которых обманчива, что его система ценностей не выдержит расследования, что мир, который он построил для себя, базируется на его наивности, и когда фундамент-наивность уничтожается фактами, рушится все здание.

«Возможно, — говорил Хатт, — нам всем придется смириться с правдой жизни, хотя она и не из приятных. Беда в том, что в наше время ни для одной из проблем нет правильного решения. Каждое наше деяние в итоге может привести к обратному результату». Ты не мог позволить себе поверить в это… но мог ли ты позволить себе не верить?

И Барбанте внес свою лепту. «Можно умереть стоя, а можно умереть на коленях»,  — сказал Барбанте, пьяный и отчаявшийся, в кабинете Хатта. Удивительно, но, вспоминая об этом на темной, продуваемой ледяным ветром улице, Арчер подумал, что формула Барбанте оставляет больше надежды. По крайней мере она сохраняла в себе идею морального выбора, оставляла за человеком право самому решать свою судьбу, что начисто исключала программа Хатта. Только исход и в том и в другом случае ожидался трагический. Но Арчера это не только не смутило, а даже окрылило. Казалось, он вновь обрел цель в жизни. «Ближайшие двадцать лет, — подумал он, — я посвящу тому, чтобы оценивать вертикальность своего положения. Я отдам все силы решению одной-единственной задачи: не допустить, чтобы мои колени коснулись земли».

Он продрог. Усилившийся ветер кусал щеки. Руки закоченели даже в карманах. Арчер повернулся и зашагал к больнице. Он посмотрел на верхний этаж, задался вопросом, не испытывая при этом никаких эмоций, а жив ли еще его сын. Подумал о теплой палате, беззубой старухе, сидящей меж двух прозрачных инкубаторов, крошечном сердечке, на которое обрушилась чудовищная нагрузка. Из любопытства Арчер сунул руку за пазуху, под рубашку, и вздрогнул от прикосновения холодной ладони к телу. Его сердце билось спокойно и размеренно. Если бы только, подумал он, существовал способ передать часть этой силы маленькому человечку, который лежит сейчас в инкубаторе на верхнем этаже. Если бы только существовал способ отдать сыну свое сердце на день, на месяц… Вот бы чем заняться Грейвзу, вместо того чтобы смиренно признавать неисповедимость путей Господних…

Арчер вытащил руку, медленно поднялся по ступеням, ведущим к двери больницы. В холле горело лишь несколько лампочек, и Арчер не сразу разглядел человека, сидевшего на стуле в углу. Но человек поднялся, вышел на свет, и Арчер узнал Вика.

Таким Арчер его еще не видел. Вика шатало, рот перекосила кривая улыбка. Похоже, в холле он провел немало времени.

Вик остановился в нескольких шагах от Арчера.

— Привет.

— Привет, Вик. — Руки Арчер ему не протянул.

— Как дела?

— Китти нормально, — ответил Арчер, тут же подумав, а что означает это «нормально». — Ребенок еще жив. Во всяком случае, был жив, когда я в последний раз видел его.

Вик кивнул.

— Я надеюсь… — Он замолчал. Вик выглядел очень уставшим, он так и не опустил воротник пальто, словно замерзал и здесь, в теплом холле. — Передай Китти мои наилучшие пожелания.

— Передам.

— Наверное, она не захочет меня видеть.

— Наверное.

Вик вновь кивнул.

— Я хотел тебе кое-что сказать. Насчет того, что, должно быть, тебя удивило. — Он ждал вопроса Арчера, но тот молчал. — Я о петиции. Которую ты якобы подписал.

Арчер нахмурился. Вроде бы о какой-то петиции речь шла, вроде бы даже в какой-то момент петиция эта означала что-то очень важное, но было это очень давно, потом много чего случилось, и теперь о петиции этой не стоило и вспоминать.

— О той петиции, о которой упомянула на собрании Френсис Матеруэлл, — терпеливо напомнил Вик.

— А-а-а… — протянул Арчер.

— Ты ее не подписывал.

— Я знаю.

— Подписал ее я. Подделал твою подпись.

— Понятно, — безучастно ответил Арчер. Ему хотелось подняться наверх, спросить о ребенке.

— Нам требовалось определенное число подписей, — объяснил Вик, — а с этим уже начали возникать проблемы.

— Ясно.

— Если хочешь, если ты думаешь, что это поможет, я объявлю об этом. Сообщу в газеты.

— Да ладно. — Арчеру было как-то не по себе, и он не сразу понял, в чем причина. Вик стоял перед ним, напоминая побитую собачонку, непохожий на себя. Таким он видеть Вика не хотел.

— От Нэнси я узнал, что она рассказала обо мне все. До мельчайших подробностей.

— Да.

— Да, на случай если тебе это интересно, — рот Вика по-прежнему кривила странная улыбка, — я ничего не стыжусь.

— Хорошо. Ты не стыдишься.

— И жалею только об одном.

— О чем же?

— С Френсис Матеруэлл я вел себя как круглый идиот.

— Похоже на то.

— Речь не о том, о чем ты подумал. — Вик невесело рассмеялся. — Я не о политике. О сексе. Это будет мне уроком. Секс — тоже политика. Как и экономика, искусство, война. Я недооценивал роль спальни в борьбе за мировую революцию. Дама положила на меня глаз. Четыре года тому назад. Надо быть вдвойне осторожным, когда такие вот экзальтированные девушки начинают нежно поглядывать на тебя. Поначалу я прикидывался, будто не понимаю, на что она намекает. Тогда она перестала намекать. Ты же знаешь, в Америке выросло новое поколение свободолюбивых женщин, которые выпивают четыре мартини, а потом подходят к мужчине и говорят: «Я собираюсь приударить за тобой». — Эррес печально покачал головой. — Вот они, плоды образования и ускоряющейся феминизации мужской половины населения Америки, вызванной повышением уровня жизни. Отсюда и тревожный рост гомосексуализма среди артистов и студентов… Ну, не знаю. Я попытался все ей объяснить. Сказал, что являюсь патологическим приверженцем моногамии. Заверил ее, что очень польщен, и, возможно, когда-нибудь, когда у меня возникнут нелады с женой… Я попытался перевести разговор на другие темы, вроде проблем современной драматургии или объединения сезонных рабочих Теннесси, но она лишь рассмеялась, ты знаешь ее истеричный смех, и заявила, что все равно доберется до меня. Я ее ненавидел, но мне приходилось притворяться, что отношусь я к ней очень даже хорошо, потому что в партийной работе нет места личным чувствам. В последнее время у нее вошло в привычку писать мне весьма специфические приглашения и звонить глубокой ночью, нализавшись до чертиков. И по телефону она говорила мне такое, чего не услышишь и в марсельском борделе. Наконец я не выдержал. Выдал ей по полной программе. Высказал все, что я о ней думаю. Допустил серьезную ошибку. С женщинами так нельзя. А уж с такими, как Матеруэлл, тем более. Эта ошибка была роковой. — Он пожал плечами. — Я сказал ей, что не люблю случайных связей. — Он усмехнулся. — Пожалуй, это ложь. Иной раз случайная связь очень даже хороша. С какой-нибудь простой, веселой женщиной, которой хочется на несколько мгновений вырваться из трясины обыденности. А вот Матеруэлл мне совершенно не нравилась. Я сказал ей, что пора выбираться из канавы. Я сказал ей, что пора выходить замуж и рожать детей. Я сказал ей, что она вызывает у меня отвращение. Впервые за много лет я дал волю эмоциям. И теперь расплачиваюсь за это. Добродетель карается смертью. Берегись сидящего в тебе пуританина. — Вик вновь усмехнулся. — Я совершил ошибку девственницы… переоценил целомудрие, и дамочка поднялась на собрании и расплатилась со мной сполна. Если бы я более трезво смотрел на мир, то пару раз в месяц приходил бы в эту маленькую квартирку с шоколадными стенами, закрывал бы глаза и трахался как истинный борец за торжество коммунизма. А Френсис Матеруэлл молчала бы в тряпочку, по-прежнему выполняя задания партии. О, я забыл. — В глазах Вика блеснула смешинка, хотя голос остался серьезным. — Ты же не любишь, когда я ругаюсь.

— Не важно, — мотнул головой Арчер. — Теперь вся жизнь Френсис Матеруэлл для меня — открытая книга, но мне это совершенно неинтересно. А как насчет нас?

— Ты о чем?

— Информация, которой ты снабдил Робертса. Ложь, которую я услышал от тебя перед поездкой в Филадельфию. Нападки на собрании. Там тоже не обошлось без тебя, не так ли?

— Да. — Вик рассеянно оглядел больничный холл, блики света на мраморных стенах. — В этом не было ничего личного.

— Господи! — вырвалось у Арчера. — Ничего личного!

— Естественно. Сложилась определенная ситуация, которая требовала принятия конкретных решений. На войне, к примеру, бывает, что командиру приходится подставить под удар часть своих войск или допустить гибель мирных жителей, но ведь это не означает, что он питает к ним личную антипатию. Им просто не повезло. Так уж вышло. Вот и ты оказался на линии огня, и тебе досталось. Ничего больше.

— Ничего больше, — повторил Арчер. — Только мне почему-то никто не сказал, что идет война.

— А ты почитай газеты, браток, — мягко ответил Вик. — Коммюнике печатают на каждой странице.

— Я странный человек, — продолжал Арчер, пропустив слова Вика мимо ушей. — Я считаю, что все, что делает один человек в отношении другого, особенно если эти двое — друзья, очень даже личное.

— Ты странный человек, — пожал плечами Вик. — Это твои слова.

— А если у кого-то есть убеждения, которые мешают ему воспринимать меня как личность, убеждения, которые позволяют лгать мне, исключают честное ко мне отношение, я не могу считать такого человека своим другом. Я не хочу больше видеть его. Никогда.

— Честность. Скользкое слово. Допускает разные толкования.

— Я так не думаю.

— Такое слово меняется в зависимости от периода времени. Географического положения. Закона. Целей. Погоды. От всего. Как и любовь. Ты ложишься в постель с восемнадцатилетней девушкой в Коннектикуте, и это любовь. Ты проделываешь то же самое в Калифорнии, и это изнасилование. — Вик улыбнулся. — Ты работал на революцию в тысяча семьсот семьдесят шестом году и победил, а потому ты — всеми уважаемый герой. Займись тем же самым в тысяча девятьсот пятидесятом году, и казнь через повешение будет для тебя слишком легкой смертью. Ты думаешь, что я тебя предал, не так ли?

— Да, — без запинки ответил Арчер.

— Еще одно слово. Предательство. Измена. Ты считаешь меня изменником, не так ли? Во всяком случае, потенциально?

— Да, — чуть замявшись, ответил Арчер. — Нэнси сказала мне, что после ареста шпиона, который передал России атомные секреты, ты заявил, что поступил бы точно так же, будь у тебя такая возможность.

— Нэнси слишком много говорит, — процедил Вик, — но она не солгала. Почему нет? Послушай, во время войны, когда немец поворачивался спиной к нацистам и помогал нам, ты считал его честным человеком, не так ли? Помнишь статьи, написанные об этом? Долг перед человечеством выше долга перед нацией, необходимость личного мятежа с тем, чтобы спасти тех самых людей, против которых и направлен мятеж. Тебя это не коробило, не так ли? И меня не коробило. Я тоже думал о высшем долге. Я стараюсь спасти Америку от себя самой. И если ради этого мне придется где-то солгать, кому-то сказать одно, а сделать другое и не афишировать мои мысли в «Нью-Йорк таймс», я не вижу в этом ничего зазорного. Парни, которые переходили линию фронта со сведениями о расположении немецких артиллерийских батарей, тоже не объявляли о своих намерениях по системе громкой связи. Они поступали нечестно, переходя линию фронта под покровом ночи?

— Тогда в Германии правил Гитлер, — напомнил Арчер. — В Америке другая ситуация…

— Другая. Другая! — с сарказмом воскликнул Вик. — У Америки ко всему иммунитет, включая фашизм и обыкновенную простуду, потому что нас очень любит Господь. Позволь, я тебе кое-что скажу об Америке. Мы — самые опасные люди на Земле, потому что мы — посредственные. Посредственные, истеричные и тщеславные. Мы хуже большинства религиозных фанатиков. Мы не выносим даже мысли о том, что кто-то поднялся на более высокую ступень развития, чем мы, кто-то умнее нас, лучше организован и ближе к истинной вере… и мы готовы в одну ночь уничтожить сотню городов, лишь бы заглушить наши сомнения. Мы — разрушители. Мы только и ждем, чтобы поднять в небо самолеты. Во всем мире люди плюются, услышав слово «Америка». Мы называем это свободой и навязываем всем именно наше понятие свободы. А тот, кто не с нами, тот против нас. И ради этой самой свободы мы готовы на то, чтобы превратить в радиоактивные трупы двести миллионов человек. А что, по-твоему, нас ждет здесь? Здесь тоже будет полным-полно трупов, потому что весь мир позаботится об этом. А тех, кого упустят иностранцы, укокошат свои. Загляни в газеты, послушай радио… в этой стране каждый только и думает о том, чтобы вцепиться в горло соседу. Дайте нам еще два-три года такой войны, и мы здесь все взорвем. Белые будут убивать черных, протестанты — католиков, католики — всех, кто попадется им под руку. Богатые будут из пулеметов расстреливать бедных, бедные превратят Пятую авеню в реку крови, если смогут найти кого-нибудь на Пятой авеню. В этой стране все ненавидят всех. Чтобы это понять, достаточно проследить хотя бы за одной политической кампанией. Да по стране прокатится общий вздох облегчения, когда наконец официально объявят об открытии охотничьего сезона… И если мне приходилось изредка лгать своему бывшему профессору истории, чтобы отсрочить эту кровавую вакханалию, пусть меня за это накажут небесные ангелы. Никто никогда ничего не добился, изображая бойскаута в воскресенье. Все совестливые оказываются исключительно среди проигравших. Мораль… мораль — это свод тех правил, которые победитель устанавливает побежденному, чтобы закрепить новый порядок. Поверь мне, ложью меня не проймешь. Независимо от того, кто ее источник — торговая палата, Гитлер, Хатт или «Правда». Я не верю, что мы все как на подбор храбрые, свободолюбивые, дружелюбные патриоты, и Америка будет процветать, пока мы будем салютовать флагу и вовремя платить подоходный налог. И я не верю, что Россия — страна веселых, поющих крестьян, что в Кремле живут святые, а в Советском Союзе никого не убивают, никого не пытают, не бьют морду тому, кто сболтнет лишнее. Но я уверен: если дело дойдет до прямого конфликта, здесь будет хуже, чем там, и готов спорить, что русские правы как минимум на пятьдесят один процент. Нисколько не сомневаюсь я и в том, что в решающий момент тебе придется встать на нашу сторону.

— Тебе следовало прийти в пятницу на собрание, — ответил Арчер. — Я прочитал интересную лекцию аккурат на эту тему. Я собираюсь быть исключительно на своей стороне.

Вик отмахнулся.

— Слышал я о твоей речи. То была не лекция. Предсмертная записка самоубийцы. Ты озабочен только тем, как бы остаться чистеньким, а потому сделал все, чтобы гарантировать собственное уничтожение. Никто и пальцем не шевельнет, чтобы помочь тебе. Для таких, как ты, Клемент, придется придумывать что-то новенькое. Изобретать целлофановую стену. Чтобы обе стороны могли стрелять в тебя, когда ты будешь подниматься на свою Голгофу. Ты вывел из употребления глухую стену, у которой раньше расстреливали. Будь уверен, Клем, тебя запомнят за твой вклад в прогресс цивилизации. — Он холодно улыбнулся. — И сделал ты это старомодным способом. С помощью набивших оскомину аргументов. Честь. Верность. Правда. В пятнадцатом веке ты бы пользовался бешеным успехом, но сегодня ты — посмешище. Ты на сотни лет отстал от времени, и, что хуже всего, ты этим гордишься. А самое грустное заключается в том, что таких, как ты, очень много. Вы хотите пользоваться всеми благами двадцатого века, ездить на автомобилях, летать на самолетах, ничем не отягощать свою совесть, но вы не можете обточить заготовку, поставить заклепку, вам не с руки любая грязная работа, которая позволяет простым людям не умереть с голоду и предотвращает новые войны. С целями у тебя все в порядке, но когда дело доходит до их реализации, вдруг выясняется, что мамочка не разрешает тебе пачкать нарядный костюмчик машинным маслом.

— Ты так гордишься собой, — только и ответил Арчер. — Так уверен в собственной правоте.

— Что ж, я уверен. — Вик привалился к стене, шляпа чуть прикрыла глаза. — К чему это отрицать?

— А если ты не нужен людям, для которых ты, по твоим словам, работаешь, которых спасаешь от голода, уберегаешь от войн? Если они отвергают тебя? Что тебе тогда делать?

Вик беззаботно пожал плечами.

— Да пошли они… Сто миллионов дебилов. Что они знают? Они одуревают от чтения этих идиотских газет, ходят в кино, слушают политиков и проповедников. Если их оставить одних, они не сообразят, что при дожде надо войти в дом. Надо не обращать внимания на то, что они говорят, и продолжать их спасать. Через десять лет они будут с восторгом выкрикивать твое имя и разорвут на куски всякого, кто посмеет намекнуть тебе, что нельзя ссать против ветра.

Арчер покачал головой.

— Вик… Вик… Ты помнишь колледж… когда ты ушел из футбольной команды?

Вик улыбнулся:

— Этот идиот Сэмсон.

— Помнишь, я сказал тебе, что ты страдаешь от греха гордыни, и, возможно, это самый худший из грехов?

— В те дни от вас попахивало нафталином, профессор. Вы варились в собственном соку. Но за последние годы вы добились значительного прогресса.

— Да поможет нам Бог, если мы действительно окажемся на указанном тобой пути.

— Можешь не волноваться, дружище. Мы с тобой умрем раньше.

— Вик, почему ты пришел сюда сегодня? — спросил Арчер.

Вик вздохнул. Поник плечами, словно на него навалилась усталость.

— Не знаю. Может, потому, что мы знакомы много лет. Не знаю. Может, для того, чтобы рассказать тебе шутку. — Он чуть улыбнулся. — Знаешь, кто сбил меня с пути истинного? Ты. Впервые я познакомился с Карлом Марксом в тридцать пятом году, прочитав «Капитал». Книгу эту дал мне ты, сняв с полки собственной библиотеки. — Он рассмеялся. — Не волнуйся, об этом я никому не скажу. Приходи как-нибудь ко мне, я тоже дам тебе умную книгу. — Вик пристально всмотрелся в Арчера. — Какое странное у тебя лицо, приятель.

— А теперь послушай меня, — отчеканил Арчер. — Я больше не хочу тебя видеть. Но ты олицетворяешь собой пятнадцать лет моей жизни. Ты, Китти, Нэнси… Джейн. Треть моей жизни. Я не смогу признать, что заблуждался все эти годы. Мне придется заставить себя запомнить тебя другим, каким ты казался мне все это время. Экстраординарным человеком, образцом для подражания. И, ради собственного блага, что бы ты ни сделал, я не могу поверить, что весь твой потенциал растрачен впустую. Сегодня, — Арчер говорил медленно, каждое слово давалось ему с трудом, он не сводил глаз с лица Вика, на котором застыла вымученная улыбка, — сегодня мне пришлось заняться мучительной переоценкой ценностей. Я выяснил, что мне есть за что платить, и теперь расплачиваюсь за долгие годы наивности, невежества и лени. Я расплачиваюсь за все те годы, в течение которых стеснялся заглянуть в свою душу, проанализировать, что там творится. Вик, займись сегодня тем же, проанализируй, что ты делаешь, что собираешься делать. Намерен ли ты еще дальше уйти от того великолепного парня, каким был пятнадцать лет тому назад, или все-таки постараешься вновь им стать? Потому что сейчас от тебя один вред. Ты гниешь изнутри и заражаешь своей болезнью всех, кто контактирует с тобой. И это хуже всего. Ты эксплуатируешь людей, их душевные порывы, их благородство, их стремление к торжеству справедливости, чтобы потом предать их. Точно так же нацисты эксплуатировали самые отвратительные черты человеческого характера — жестокость и жадность, чтобы потом предать тех, кто пошел за ними. Каждый порядочный человек в этой стране смотрит на тебя с подозрением. Задумайся над этим. Ты этого хочешь? Или уже поздно что-то изменить?

— Покайтесь, грешники, — ответил Вик, — потому что все так делают в самых лучших домах. Мне тебя очень жаль. Ты изо всех сил стараешься убедить себя, что я злодей, а у тебя ничего не получается. Потому что ты не можешь не спросить себя: а зачем он это делает? Что получит за это сам Вик Эррес? Я разбогатею? Нет. Я теряю все, и тебе это известно, но мне плевать. Я жду медалей, премий, почестей? — Вик саркастически рассмеялся. — Мне повезет, если через шесть месяцев я не окажусь за решеткой. Чего я хочу? Власти? — Вик улыбнулся. — Много власти будет у коммунистов в этой стране в ближайшие десять, а то и двадцать лет? Я жажду мести? За что? Сколько я себя помню, Америка всегда плюхалась ко мне в постель, раздвигала ноги и говорила: «Давай, парень, делай со мной то же, что и всегда». Ты думаешь, что я хочу за это мстить? — Он зло рассмеялся. — Поэтому и нет покоя в твоей душе. Ты просто не можешь заставить себя взглянуть правде в глаза. Я делаю все это не для себя, потому что у меня и так все есть, а ради ста миллионов бедных, измученных, кричащих от боли, замордованных, запуганных дебилов… — Взмахом руки он словно обвел весь город, от которого его отделяли стены больницы, всю страну. — Я их презираю, но я чувствую, что несу за них ответственность, я хочу, чтобы они жили чуть счастливее и умерли чуть позже. В этом заключается мое злодейство, и, возможно, меня за это повесят, но тебе избавиться от него не удастся, оно, как бактерия, поселилось в твоем желудке. И в конце концов отравит тебя, потому что переварить его ты не сможешь.

Арчер мрачно смотрел на Вика, его лицо словно заволокло туманом. Добродетель, думал он, все уверены в собственной добродетели. Вик, Хатт, Сандлер, Матеруэлл. Палачи инквизиции также не сомневались в собственной добродетели, пытая огнем, вдыхая запах горелой плоти, вырывая груди и яйца. Их идея добра всегда была выше криков грешников и хруста костей, они мучили тело ради спасения души, дыбой вербовали новых рекрутов для небес, уверенные в собственной правоте, невозмутимые, глухие к мольбам, безразличные к агонии страждущих, ни на йоту не сомневающиеся, что в своих залитых кровью подземельях они служат ангелам. Только ангелы меняются. А инквизиторы всегда остаются прежними. На их лицах всегда играет улыбка всезнания, они не знают жалости, их уже трудно назвать людьми, но они всегда вооружены и всегда готовы сражаться. Иногда они терпят поражение, иногда берут верх, но не могут остановиться, их жизнь — борьба…

— Хорошо, — кивнул Арчер. — Тогда наши пути не разойдутся. Потому что теперь я буду с тобой бороться. С этого момента, что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, я обязательно нанесу ответный удар. Я. Лично. И в частном разговоре, и публично. Я не знаю, как я это сделаю, но сделаю обязательно. Возможно, я очень долго просыпался, но теперь я проснулся и предупреждаю тебя: берегись. Я опасен для тебя и таких, как ты, и здесь, и за границей. Ты многому научил меня, обучение далось мне нелегко, принесло много боли, но я благодарен тебе. Теперь твоими стараниями я действительно могу принести пользу обществу, и я собираюсь положить всю свою жизнь на то, чтобы уничтожить тебя. Какую бы маску ты ни надел, я сумею ее сорвать, потому что ты наконец-то привел меня за кулисы и показал, как это делается. Всякий раз, когда ты откроешь рот, я собираюсь уличать тебя во лжи. И в конце концов, если до этого дойдет, клянусь Богом, я возьму в руки оружие и убью тебя. Запомни это. А теперь убирайся отсюда. — Арчер обошел Вика, нажал кнопку вызова лифта. За дверями, в шахте, что-то клацнуло.

Вик повернулся, вновь они оказались лицом к лицу. Ухмылка исчезла, на лице отражались сожаление и печаль, Вик разом постарел на добрый десяток лет.

— Никогда не думал, что услышу такое от тебя.

— А я это сказал.

— Найди меня через двадцать лет.

Арчер промолчал.

Они стояли, прислушиваясь к жужжанию опускающейся кабины лифта. Стояли, не глядя друг на друга, высказав все, что хотели сказать.

— Что ж, — Арчер заметил, что Вик пытается улыбнуться, — тогда прощай, старина.

— Прощай, Вик.

Они не пожали друг другу руки. Арчер наблюдал, как Вик медленно пересекает холл, сунув руки в карманы, понурив голову. А потом, где-то на полпути к двери, он вдруг выпрямился, расправил плечи и остаток пути прошел легкой, пружинистой походкой, так хорошо знакомой Арчеру. Распахнув дверь, Вик Эррес растворился в ночи.

За спиной Арчера раскрылись двери кабины. Он вошел, повернулся к лифтеру:

— Четвертый этаж, пожалуйста.

Дежурная медсестра сидела за столиком, над ее головой перемигивались зеленые лампочки.

— Мистер Арчер, — позвала она, когда он проходил мимо, и он остановился. Медсестра встала, шагнула к нему. — Мы пытались вас найти. — На ее лице отражалось сочувствие, и Арчер уже знал, что за этим последует. — Мальчик умер. В час тридцать две.

— В час тридцать две? — тупо повторил Арчер.

— Мне очень жаль.

Арчер кивнул и зашагал по коридору к палате Китти. Темноту разгонял только отсвет уличных фонарей. В чуть приоткрытое окно врывался ветер с реки.

— Клемент? — донесся с кровати едва слышный шепот.

— Да, Китти. — Арчер прилагал все силы к тому, чтобы изгнать из голоса боль. Он снял шляпу, шагнул к кровати и сел, прямо в пальто. Различил на подушке белый овал лица Китти, поблескивающие широко раскрытые глаза. Не решился коснуться ее руки, потому что его руки еще не согрелись. — Как ты, дорогая?

— Я знаю, — тихо прошептала она. — Я позвонила, и мне сказали.

— Да, Китти.

— Я не собираюсь плакать. Я уже выплакала все, что могла.

— Попытайся заснуть.

— Позже. Ты что-нибудь выпил?

— Нет. Я… Я прогулялся к реке.

— На улице холодно?

— Да.

— От твоего пальто тянет холодом. И дует ветер, так?

— Не очень сильный.

— В этой комнате ветер издает такие странные звуки. Словно за окном шагают медсестры. — Китти помолчала. — Клемент, — в ее голосе слышались детский испуг и безмерная усталость, — Клемент, у нас все образуется?

— Да, Китти, — очень серьезно ответил Арчер.

— Ты говоришь это не потому, что хочешь подбодрить меня?

— Нет, Китти.

— Если ты разочаровался во мне, если не сможешь жить со мной после того, что я сделала, так и скажи, — шептала Китти. — Не надо гладить меня по шерстке.

Арчер просунул руку под ее плечи, потянул на себя, поцеловал в шею.

— Я так рада, — прошептала Китти. — Так рада.

Крепко прижимая ее к себе, ощущая сквозь пальто это хрупкое, измученное, любимое тело, Арчер с облегчением и надеждой думал о том, что их любовь выдержала и это испытание. Она выжила, думал Арчер, а значит, выживу и я.

— Отныне я буду лучше, чем раньше, — жарко шептала Китти ему в ухо. Она подняла руку, погладила Арчера по волосам. — Теперь я знаю, что у меня есть темная половина, и буду настороже. Прежде я так гордилась собой, считала себя такой сильной, думала, что я всегда все делаю правильно. Автоматически. Теперь я знаю: так не бывает. Темная половина, если не контролировать ее, иной раз может взять верх, и последствия этого ужасны. Но больше такого не случится, я буду держать ее под контролем, каждый день, каждый час, каждую минуту. Дорогой, мы попытаемся начать все сначала, не так ли? — шептала Китти. — Мы предпримем вторую попытку?

Арчер поцеловал ее.

— Да, Китти. Обязательно. — И осторожно опустил ее на подушку.

Глаза Китти сияли в темноте.

— Клемент, ты посидишь со мной, пока я не усну?

— Да, Китти.

— Спокойной ночи, — едва слышно выдохнула она.

— Спокойной ночи, дорогая.

Арчер поднялся, отошел к окну. Через мгновение он услышал ровное дыхание Китти. Выглянул в окно. Город замер в темноте. Арчер закрыл окно, опустил штору. А потом сел и долго смотрел на жену, крепко спящую в тихой палате.