Онлайн чтение книги Два адмирала The Two Admirals: A Tale
Глава XXX

Ни главнокомандующий, ни контр-адмирал не проронили ни одного слова объяснений, упреков или самообвинений. Казалось, происшествия последних немногих дней стерлись из их памяти, оставляя в ней одну только длинную перспективу их дружбы, не обезображенной ни одной неприятностью.

Легкий сон закрыл глаза Блюуатера, и он проснулся тогда уже, когда пришло время, им самим назначенное, для бракосочетания Вичерли и Милдред. Покойный дядя жениха еще не был предан земле; дядя невесты готовился оставить мир, и потому совершение обряда, сколь торжественного, столько и радостного, казалось, было назначено совершенно не вовремя; но таково было желание умирающего, который перед кончиной своей хотел видеть свою племянницу под законной защитой человека, столько же способного оказать ей помощь, сколько и любящего. Законы Англии в вопросах бракосочетания не были так строги в 1745 году, как они сделались впоследствии; в то время вовсе не считалось противозаконным поступком совершить обряд в частном доме без оглашений в церкви; все взыскания в подобном случае ограничивались только пеней в сто фунтов, которая падала на священника, и Блюуатер предпочел уплатить лучше эту пеню, чем оставить свою последнюю заботу неоконченной.

Господин Ротергам поспешил воспользоваться статутом, налагающим пеню за тайное бракосочетание, лишь бы отклонить от себя совершения обряда; и священник «Плантагенета», муж, полный благочестия, заступил его место. Блюуатер просил, чтоб все капитаны эскадры, каких можно собрать, присутствовали при церемонии, и прибытие этих воинов моря и священника возвестило приближение назначенного часа для бракосочетания.

Ни Вичерли, ни Милдред не переменяли платья; и милая невеста горько плакала от начала службы до той минуты, когда дядя выпустил ее из своих объятий в объятия супруга; тогда ее вывели из комнаты. Все, кроме Блюуатера, казались печальными; сцена эта имела для него много тревожного, но она чрезвычайно облегчила его душу.

— Теперь, господа, я готов умереть, — сказал он, когда дверь затворилась за новобрачными. — Моя последняя мирская забота окончена, и я могу остальные свои минуты посвятить Богу. Племянница моя, леди Вичекомб, наследует то немногое, что я оставляю; но я не думаю, чтоб доказать законность ее происхождения было делом большой важности, потому что дядя ее матери в завещании своем отказал все ее тетке, герцогине. Если мое объявление, сделанное на смертном одре, когда-нибудь будет в состоянии принести ей пользу, то вы, господа, слыша его, можете засвидетельствовать. Теперь проститесь со мной один за другим, чтоб я мог каждого из вас благословить и поблагодарить за вашу незаслуженную и, боюсь, невозданную любовь.

Сцена, последовавшая за этим, была торжественна и печальна. Капитаны один за другим начали подходить к одру умирающего, и каждому он находил что сказать. Даже самые холодные из них смотрели уныло и мрачно.

Стоуэл последним подошел к кровати умирающего, когда в комнате оставался один только сэр Джервез.

— Да, Стоуэл, — заметил Блюуатер с печальной улыбкой, — я должен покинуть старого «Цезаря» и проститься с жизнью. Редко капитан флагманского корабля не имеет чего-нибудь против своего начальника, поэтому я прошу вас забыть и простить мне все, чем я когда-нибудь вас огорчил.

— Избави Бог, сэр! Я далек от того, чтобы даже подумать об этом!

— Стоуэл, вы должны еще получить мои последние приказания насчет «Цезаря».

— Главнокомандующий поднял на нем свой флаг, сэр! — прервал его педант-капитан увещевательным тоном.

— Ничего, Стоуэл, я ручаюсь за согласие сэра Джервеза. Мое тело должно быть перенесено на корабль и на нем отвезено в Плимут. Поставьте его на оппер-деке, чтоб люди наши могли видеть мой гроб; мне хочется провести последние часы, которые я останусь над землей, посреди них.

— Это будет исполнено, сэр; да, сэр, буквально будет исполнено, если только позволит сэр Джервез.

За этим последовало краткое молчание, и Блюуатер дружески простился со своим капитаном. Прошло минут двадцать в глубоком молчании, в продолжение которых сэр Джервез не пошевельнулся, думая, что друг его опять задремал. Но уже было написано в книге судеб, чтоб Блюуатер заснул не иначе, как вечным сном смерти. Эта минута была последней вспышкой души, которая всегда одерживала в нем верх над ленивым бездействием тела. Заметив, наконец, что друг его не спит, сэр Джервез подошел к его кровати.

— Ричард, — сказал он с нежностью, — там, за дверью, стоит еще один человек, который просит позволения войти. Думая, что ты почувствуешь нужду во сне, я устоял даже против его слез.

— Я не имею ни малейшего желания спать, друг мой, особенно теперь. Кто бы это ни был, впусти его ко мне.

Получив позволение, сэр Джервез отворил дверь, и в комнату вошел Джоффрей Кливленд. В то же время и Галлейго протиснул в дверь свою неуклюжую фигуру. Лицо мичмана выражало всю силу его печали. Хотя он и боролся сам с собой, чтобы одержать верх над своими чувствами, но они были слишком сильны, и бедный юноша упал подле кровати умирающего на колени, рыдая. Глаза Блюуатера заблистали, и он с нежностью положил руку на голову своего молодого родственника.

— Джервез, ты будешь опекать этого юношу, когда меня не станет, — сказал он, — и примешь его к себе на свое судно.

Потом Блюуатер начал ему говорить о его новооткрытой сестре и, к величайшему своему удовольствию, успел в сердце благородного и простодушного юноши пробудить участие к Милдред. Последний слушал с обычной своей почтительностью и, наконец, обманутый спокойствием Блюуатера, он впал в весьма естественное заблуждение; ему показалось, что рана контр-адмирала менее опасна, чем он предполагал прежде, и скоро слезы его утихли; он дал Джервезу обещание быть спокойным, ему позволено было остаться, и он прилежно стал ухаживать за больным.

После этой сцены последовало опять долгое молчание, в продолжение которого Блюуатер лежал тихо и беседовал с самим собой и Богом. Сэр Джервез писал приказания и читал рапорты, хотя его взоры редко более двух минут отрывались от лица друга. Наконец контр-адмирал снова приподнялся и начал принимать участие в лицах и предметах, его окружающих.

— Мой старый сослуживец, Галлейго, — сказал он, — я оставляю сэра Джервеза на твое особенное попечение. С приближением старости число друзей наших мало-помалу уменьшается, и нам поневоле приходится под конец жизни положиться только на тех, которые уже доказали нам свою привязанность многими годами.

— Да, адмирал Блю, мы с сэром Жерви хорошо это знаем! Да, старых сотоварищей всегда надо предпочитать новым, как старых моряков еще незрелым. Боулдеросцы сэра Жерви хорошо умеют обращаться с тарелками и тому подобным, но когда настанет буря и волнение, я мало полагаюсь на всех их вместе взятых.

— Кстати, Окес, — сказал Блюуатер с внезапным участием, — я ничего не слышал о первом дне нашего дела, в котором, как я понял из немногого, что мне удалось подслушать от окружающих меня, ты взял двухдечный корабль и обезмачтовал французского адмирала?

— Извини меня, Дик; тебе бы лучше попытаться немного заснуть; воспоминание этих двух дней для меня мучительно.

— Так я расскажу вам, адмирал Блю, это дело, если сэру Жерви не угодно этого сделать, — сказал Галлейго, горя желанием дать контр-адмиралу подробное описание морского сражения. — Мне кажется, что история этого дня должна утешить адмирала, который сам так жестоко пострадал в нем.

Блюуатер не возражал, и Галлейго начал свой рассказ о движениях кораблей точно так, как мы уже описали; знание дела и уместное употребление морских терминов сделали его рассказ чрезвычайно занимательным. Когда он дошел до того момента, где английская линия разделилась на две части, одна идя к ветру, а другая спускаясь под ветер двух французских кораблей, он описал это движение так ясно и с таким жаром, что сам главнокомандующий отложил в сторону свое перо и с удовольствием стал его слушать.

— Кто мог вообразить, Дик, — заметил сэр Джервез, — что эти молодцы со своих марсов так строго за нами наблюдают и могут потом дать такое верное описание того, что происходило?

— Ах, Джервез, а что вся бдительность Галлейго перед неусыпном оком Всемогущего! Страшно вспомнить в подобную минуту, что ни одно деяние наше не будет забыто в будущей жизни. Я где-то читал, что ни одна клятва, произнесенная нами, не перестанет вечно звучать в ушах наших, напоминая нам о ней, что каждая наша молитва, произнесенная с верой, будет внесена неизгладимой печатью волей Всемогущего в скрижали вечности.

При последнем замечании, сделанном Блюуатером, вице-адмирал посмотрел со страхом на своего друга, и только в первый раз с той минуты, как Блюуатера ранили, ему пришла на ум религия. С благоговением, хотя и без слов, он благодарил Создателя за дарованную победу, но он и не воображал себе до сих пор, что Блюуатеру может быть нужно приготовиться к смерти.

— Не желаешь ли ты опять видеть священника «Плантагенета», Дик? — спросил он с нежностью. — Ты не папист, в этом я уверен.

— Ты прав в этом, Джервез. Я почитаю все церкви — даже католическую, которая также не лишена средств, ниспосланных милосердием Божьим, чтоб подкреплять слабого человека в трудных его странствованиях по пути жизни; но я верю также, что есть еще кратчайший путь к Его прощению. Насколько я в этом прав, — прибавил он, улыбаясь, — через несколько часов я, может быть, лучше всех вас об этом узнаю.

— Друзья, верно, встретятся там, Блюуатер; невозможно предполагать, что те, которые так искренне, так долго любили друг друга в этой жизни, будут навеки разлучены в будущей.

— Будем надеяться, Окес, — отвечал Блюуатер, взяв своего друга за руку, — будем надеяться! Но там не ожидают уже нас ни крейсерства, ни победы, ни триумфы! Только в такие минуты, как настоящая, мы видим все в надлежащем свете. Из всего минувшего твоя неизменная дружба ко мне доставляет мне теперь самое большое утешение.

Вице-адмирал не мог долее устоять. Он отвернулся и горько заплакал.

Между тем около девяти часов вечера в состоянии раненого произошли значительные перемены. Ему самому уже казалось, что конец его близок, и он послал за Вичерли и своей племянницей, чтоб с ними проститься. Миссис Доттон также присутствовала здесь, как и Маграт, оставшийся на всякий случай на берегу. С полчаса бедная Милдред, упав на подушки своего дяди, заливалась горькими слезами, пока ее, по совету доктора, не удалили.

В последнюю минуту разлуки Блюуатер не мог много сказать своей племяннице. Он целовал и благословлял ее с большей и большей силой и, наконец, сделал знак, чтоб ее взяли. Мисс Доттон не была им также забыта; он просил ее остаться, и когда Вичерли и Милдред скрылись, он сказал голосом, ослабевшим уже почти до шепота:

— Вашей попечительности и любви, превосходная женщина, мы обязаны, что Милдред способна к своему настоящему званию. Найти ее было бы ужаснее, чем потерять, если бы она была возвращена нашей фамилии невоспитанной, грубой.

— С Милдред, сэр, никогда не могло бы этого случиться, в каких бы обстоятельствах она ни была, — отвечала миссис Доттон в слезах. — Природа слишком щедро наделила это милое дитя всеми лучшими своими дарами, так что она при самых бедственных обстоятельствах не могла бы сделаться не чем иным, как нежной и милой.

— Все же лучше, что она такова, какой ее только можно желать видеть, и что она, благодаря Богу, имела в детстве такую покровительницу, как вы! Вы заменяли для нее все, и она постарается отплатить вам тем же в вашей старости.

В этом миссис Доттон так была уверена, что не требовала никаких убеждений; приняв благословение умирающего, она упала подле его кровати на колени и, помолившись с жаром несколько минут, удалилась. После этого до самой полуночи не случалось ничего особенного, и Маграт несколько раз нашептывал сэру Джервезу свое радостное предсказание, что контр-адмирал поживет до утра. Однако за час до рассвета раненый оправился так, что врач стал беспокоиться. Он знал, что физическая перемена подобного рода могла произойти только от минутного торжества духа над телом, когда первый готов уже оставить земное жилище, — обстоятельство обыкновенное у больных, сильных и деятельных умственными способностями. Таким образом, силы души в последние минуты мгновенно оживляются, подобно лампаде, свет которой, догорая, то вспыхивает, то снова угасает. Маграт подошел к кровати контр-адмирала, посмотрел на него внимательно и удостоверился, что последняя минута его уже приближается.

— Вы мужчина и воин, сэр Джервез, — сказал он тихо, — и потому странно бы было, если б я стал вводить вас в заблуждение. Наш почтенный друг, контр-адмирал Блюуатер, можно сказать наверное in articulo mortis; вероятно, он не проживет долее получаса.

Сэр Джервез вздрогнул и посмотрел пристально вокруг себя; ему хотелось в эту минуту остаться наедине со своим умирающим другом. При всем том он колебался: просить ли ему присутствующих удалиться или нет; поступок этот казался ему неприличным. Скоро, однако, его высвободил из этого затруднения сам Блюуатер, который горел тем же самым желанием. Он подозвал к себе доктора и шепнул ему на ухо, что ему хотелось бы остаться наедине с главнокомандующим.

Маграт выслал Галлейго и Джоффрея из комнаты, потом и сам последовал за ними, затворяя за собой двери.

Оставшись один, сэр Джервез опустился подле одра своего друга на колени и стал молиться, сжимая обеими своими руками руку друга. Пример миссис Доттон и собственное его сердце требовали этого жертвоприношения; совершив его, он почувствовал большое облегчение, между тем как перед этим избыток чувств, теснящихся в груди его, почти задушил его.

— Прощаешь ли ты меня, Джервез? — шептал Блюуатер.

— О, не упоминай, умоляю тебя, не упоминай об этом, мой лучший, мой единственный друг! У всех нас есть свои минуты слабости и всем нам одинаково нужно прощение. Прости мне, Господи, мои прегрешения, как я забываю все ошибки, все заблуждения моего бедного Блюуатера!

— Да благословит тебя Господь и да сохранит тем же добрым, верным и благородным, каким ты всегда был.

Сэр Джервез закрыл свое лицо и заплакал навзрыд.

— Поцелуй меня, Окес, — шепнул контр-адмирал.

Главнокомандующий, спеша исполнить это, приподнялся с колен и склонился над своим другом. Когда он запечатлел поцелуй на щеке умирающего, по лицу последнего пробежала кроткая улыбка, и он перестал дышать. Еще полминуты, и он испустил последний сильнейший вздох. Остаток ночи сэр Джервез Окес провел в комнате усопшего один, расхаживая взад и вперед и припоминая все опасности, бедствия и успехи, которые он и умерший так дружно всегда разделяли вместе. С наступлением дня он призвал прислугу и удалился в свою палатку.