Онлайн чтение книги Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя The Vicomte of Bragelonne: Ten Years Later
Часть вторая

I. Первое появление Кольбера

Ночь прошла в томлении для умирающего и для короля: умирающий ждал избавления, король — свободы.

Людовик не ложился. Через час после того, как король вышел из спальни кардинала, он узнал, что умирающий, почувствовав себя лучше, приказал себя одеть, нарумянить и причесать и пожелал принять послов. Подобно Августу, кардинал считал мир огромным театром и намеревался сыграть как следует последний акт своей комедии.

Анна Австрийская не появлялась больше у кардинала; ей нечего было делать у него. Предлогом ее отсутствия были соображения приличия. Впрочем, кардинал не осведомлялся о ней: он хорошо запомнил совет, данный королевой сыну.

Около полуночи, когда румяна еще не сошли со щек Мазарини, у него началась агония. Он снова перечитал завещание. Оно вполне выражало его желания. Боясь, чтобы чья-либо корыстная воля, пользуясь его слабостью, не заставила его что-нибудь изменить в завещании, он приказал Кольберу, который прохаживался по коридору перед спальней умирающего, как самый бдительный часовой, никого не впускать к нему.

Король, запершись у себя, каждый час посылал кормилицу в покои Мазарини с приказанием доставлять ему самые точные сведения о состоянии кардинала. Узнав, что Мазарини дозволил одеть, причесать и убрать себя, принял послов, Людовик понял, что для кардинала началась отходная молитва.

В час пополуночи Гено испробовал последнее средство, считавшееся сильнодействующим. В те времена воображали, что против смерти есть еще какие-то тайные снадобья.

Мазарини, приняв это средство, успокоился минут на десять. Он сейчас же распорядился пустить слух, что произошел счастливый перелом болезни. Когда король узнал эту новость, холодный пот выступил у него на лбу. Он уже видел зарю свободы, рабство показалось ему теперь еще более невыносимым. Но следующее известие совершенно меняло картину: кардинал едва дышал и с трудом следил за молитвами, которые читал у его изголовья аббат из церкви Св. Николая.

Король в сильном волнении начал ходить по комнате и на ходу просматривал бумаги, вынутые им из шкатулки, ключ от которой хранился только у него.

Кормилица вернулась в третий раз и сообщила, что Мазарини сказал каламбур и приказал покрыть лаком принадлежащую ему «Флору» Тициана.

Наконец, часа в два утра, король не мог преодолеть усталости: он не спал уже целые сутки. Сон, непобедимый в молодости, овладел им. Однако король не лег в постель: он заснул в кресле. Часа в четыре вошла кормилица и разбудила его.

— Ну? — спросил король.

— Ваше величество, — прошептала кормилица, соболезнующе сложив руки. — Он умер!

Король быстро вскочил, словно его подбросила стальная пружина.

— Так ли это?

— Так.

— Кто сказал тебе?

— Господин Кольбер.

— А он знает это наверное?

— Он вышел из спальни и сказал, что сам прикладывал зеркало к губам кардинала.

— А, хорошо! — вырвалось у короля. — Но где же Кольбер?

— Он только что покинул спальню кардинала.

— И куда направился?

— Следом за мной.

— Так что он…

— Здесь, ваше величество, ожидает у ваших дверей, если вам угодно будет принять его.

Людовик подбежал к двери, сам отворил ее и увидел в коридоре Кольбера, неподвижно стоявшего в ожидании. При виде этой статуи в черном король вздрогнул, затем сделал знак Кольберу следовать за ним.

— Что вы пришли сообщить мне, сударь? — спросил Людовик, смущенный тем, что догадались о его сокровенных мыслях, которые он не мог утаить.

— Господин кардинал скончался, ваше величество, и я принес вам его последнее «прости».

Король задумался. Он внимательно смотрел на Кольбера, вспоминая слова кардинала.

— Вы были верным слугой его высокопреосвященства, о чем он сам мне говорил.

— Да, ваше величество.

— Вы посвящены в некоторые его тайны?

— Во все.

— Мне дороги друзья и слуги покойного кардинала, я позабочусь о том, чтобы вы были приняты ко мне на службу.

Кольбер поклонился.

— Вы, кажется, финансист?

— Да, ваше величество.

— Непосредственно моему дому вы, помнится, никогда не служили?

— Извините, ваше величество, я имел счастье подать господину кардиналу мысль об экономии, которая приносит казне вашего величества триста тысяч франков ежегодно.

— Какая же это экономия, сударь? — спросил Людовик XIV.

— Ваше величество изволите знать, что рота швейцарцев носит серебряное кружево на концах лент?

— Знаю.

— Я предложил пришивать к лентам кружево из фальшивого серебра; этого никто не может заметить, а на сто тысяч экю можно прокормить в течение шести месяцев полк и купить десять тысяч хороших мушкетов или построить корабль с десятью пушками.

— Правда, — заметил Людовик XIV, еще внимательнее всматриваясь в Кольбера. — По-моему, экономия очень уместная; смешно подумать, что солдаты носили такое же кружево, как вельможи.

— Я счастлив, что ваше величество одобрили мои действия, — ответил Кольбер.

— При кардинале вы вели только его дела? — спросил король.

— Его высокопреосвященство поручал мне еще проверять счета суперинтенданта финансов.

— А! — воскликнул Людовик XIV. Он собирался отпустить Кольбера, но последние слова заинтересовали его. — Покойный кардинал поручал вам контролировать счета господина Фуке? И каковы же результаты?

— Оказался дефицит, ваше величество. И если вы позволите…

— Говорите, господин Кольбер.

— Я должен дать вашему величеству некоторые объяснения.

— Нет, не надо. Вы же проверяли счета, скажите: каков итог?

— Это легко, ваше величество… Все пусто, денег нет.

— Будьте осторожны, сударь. Вы осуждаете управление господина Фуке, а он, по общему мнению, очень искусен в делах.

Кольбер покраснел, потом побледнел, чувствуя, что в эту минуту вступает в борьбу с человеком почти таким же могущественным, как умерший кардинал.

— Совершенно верно, ваше величество, он очень искусный человек, — отвечал Кольбер, низко кланяясь.

— Но если он искусный человек, а денег все-таки нет, то кто же виноват?

— Я никого не обвиняю, ваше величество, а только констатирую факты.

— Хорошо, составьте отчет и подайте его мне. Вы говорите, что есть дефицит? Но, может быть, это дефицит временный: кредит вернется, а с ним и деньги?

— Нет, ваше величество.

— Не в этом году, я понимаю, но, может быть, в будущем?

— Будущий год так же начисто съеден, как и текущий.

— Ну, еще через год.

— И он съеден.

— Что вы говорите, господин Кольбер?

— Я утверждаю, что истрачены доходы за четыре года вперед.

— Так придется сделать заем.

— Уже сделано три займа, ваше величество.

— Я создам новые должности и за них получу деньги.

— Невозможно, ваше величество: их создано слишком много. Откупщики приобрели их, но не исполняют своих обязанностей. К тому же господин суперинтендант получает с каждой из них треть, так что народ обирают, а ваше величество не извлекает из этого никакой пользы.

Король нетерпеливо сдвинулся с места.

— Объясните мне это, господин Кольбер.

— Ваше величество, выскажите яснее вашу мысль: каких объяснений вы желаете?

— Вы правы. Ясность прежде всего. Так вот. Если сегодня со смертью господина кардинала я стал королем и пожелаю получить деньги?

— Ваше величество их не получите.

— Странно! Как, мой суперинтендант не добудет мне денег?

Кольбер отрицательно покачал головой.

— Что же это значит? Неужели мы обременены такими долгами, что государственные доходы все равно что не существуют?

— Да, ваше величество.

Король нахмурил брови.

— Хорошо, — сказал он, — я соберу платежные обязательства и добьюсь от их держателей уменьшения налога и продажи по дешевым ценам.

— Невозможно, ваше величество: платежные обязательства превращены в векселя, которые для удобства и облегчения сделок разрезаны на столько частей, что теперь не узнать оригинала.

Людовик в сильном волнении ходил по комнате, все еще нахмурив брови.

Вдруг он остановился и спросил:

— Если все это правда, я разорен, еще не начав царствовать?

— Да, ваше величество, разорены, — отвечал бесстрастный счетовод.

— Однако ж деньги куда-нибудь делись?

— Разумеется, ваше величество, и для начала я принес записку о капиталах кардинала Мазарини, о которых он не хотел упомянуть ни в своем завещании, ни в других актах; он доверил их мне.

— Вам?

— Да, государь, и приказал передать их вашему величеству.

— Как! Кроме сорока миллионов, упомянутых в завещании, у господина Мазарини были еще деньги?

Кольбер поклонился.

— Какая бездонная пропасть этот человек! — прошептал король. — С одной стороны — Мазарини, с другой — Фуке; у них, может быть, более ста миллионов. Неудивительно, что у меня пусто в казне.

Кольбер ждал, не двигаясь с места.

— А сумма, которую вы должны передать мне, заслуживает внимания? — спросил король.

— Да, ваше величество, кругленькая сумма.

— Она составляет?

— Тринадцать миллионов ливров, государь.

— Тринадцать миллионов! — воскликнул Людовик XIV с радостным трепетом. — Вы говорите — тринадцать миллионов, господин Кольбер?

— Да, тринадцать миллионов, ваше величество.

— И никто не знает о них?

— Никто.

— И они в ваших руках?

— Да, ваше величество.

— Когда я могу получить их?

— Через два часа.

— Где же они?

— В погребе дома, принадлежавшего господину кардиналу и доставшегося мне по его завещанию.

— Так вы знаете завещание кардинала?

— У меня есть копия, подписанная его рукой.

Кольбер вынул бумагу из кармана и показал королю. Король прочел статью о передаче дома.

— Но, — сказал он, — здесь говорится только о доме и ни слова о деньгах.

— О них говорит моя совесть.

— И Мазарини доверился вам?

— Почему же нет, ваше величество?

— Он… такой недоверчивый!

— Мне, ваше величество, он, как видите, доверял.

Людовик с удивлением взглянул на простое, но выразительное лицо Кольбера.

— Вы честный человек, господин Кольбер, — сказал он.

— Это не добродетель, а долг, — холодно ответил Кольбер.

— Но эти деньги, может быть, принадлежат его семейству?

— Если б они принадлежали его семейству, то вошли бы в завещание, как вошло туда все имущество кардинала. Если б эти деньги принадлежали его семейству, то я, писавший дарственную, прибавил бы их к тем сорока миллионам, которые господин кардинал предлагал вам.

— Как! Вы составляли дарственную?

— Я, ваше величество.

— И кардинал любил вас? — спросил наивно король.

— Я говорил его высокопреосвященству, что ваше величество не примет дара, — сказал Кольбер прежним спокойным тоном.

Людовик провел рукою по лбу.

— О, как я еще молод, чтобы управлять людьми, — прошептал он.

Кольбер ждал, пока король придет в себя.

— В котором часу прикажете доставить деньги, государь? — спросил Кольбер немного погодя.

— Сегодня, в одиннадцать часов вечера. Пусть никто не знает, что я получил их.

— Куда прикажете привезти их?

— В Лувр. Благодарю вас, господин Кольбер!

Кольбер поклонился и вышел.

— Тринадцать миллионов! — воскликнул король, оставшись один. — Невероятно!

Потом он опустил голову на руки и как будто задремал.

Но через минуту король поднял голову, встал и, распахнув окно, подставил горевшее лицо свежему утреннему ветру, пропитанному благоуханием деревьев и цветов. Сияющая заря занималась на горизонте. Первые лучи солнца осветили молодого короля.

— Эта заря — заря моего царствования, — прошептал Людовик XIV. — Не предзнаменование ли посылает мне всевышний?..

II. Первый день царствования Людовика XIV

Утром во дворце все узнали о смерти кардинала, затем новость распространилась по городу.

Министры — Фуке, Лион и Летелье — собрались в зале заседаний на совет. Король тотчас позвал их.

— Господа, — сказал он, — при жизни кардинала я позволял ему управлять моими делами; теперь я намереваюсь сам заниматься ими. Вы будете давать мне советы, когда я попрошу их у вас. Можете идти!

Министры переглянулись с изумлением, едва скрыв улыбку: они знали, что Людовик XIV, воспитанный в полном неведении, что такое управлять государством, из самолюбия берет на себя совершенно непосильное бремя.

Фуке простился с товарищами на лестнице и сказал им:

— Нам же лучше, господа, — меньше забот.

И он весело сел в карету.

Остальные, слегка обеспокоенные таким оборотом дела, вернулись в Париж.

В десять часов король прошел к матери и имел с нею тайное совещание; потом, пообедав, сел в закрытую карету и поехал прямо в Лувр. Тут он принял множество придворных и с удовольствием отметил общее смущение и любопытство.

Вечером он приказал запереть все входы в Лувр, кроме входа с набережной. Тут он поставил караул из двухсот швейцарцев, которые ни слова не знали по-французски; им приказано было пропустить только сундуки и никого не выпускать.

Ровно в одиннадцать под сводами послышался тяжелый стук повозки, потом — другой, наконец — третьей. Затем раздался гул захлопнувшейся решетки. Вскоре кто-то поцарапался в дверь королевского кабинета.

Король сам отпер дверь и увидел Кольбера, сказавшего только:

— Деньги в погребе вашего величества.

Людовик спустился в подземелье, ключ от которого еще утром передал Кольберу, и осмотрел бочонки с золотом и серебром, перенесенные туда людьми, преданными Кольберу. После этого Людовик вернулся в кабинет в сопровождении Кольбера. Последний был так же холоден, ни малейший проблеск удовлетворения не нарушал его невозмутимого равнодушия.

— Сударь, — сказал король, — какой награды желаете вы за такую преданность и честность?

— Никакой, ваше величество.

— Как никакой? Вы не желаете даже получить должность?

— Если ваше величество и не дадите мне должности, я все равно буду служить вам. Я буду лучшим слугой короля.

— Вы будете интендантом финансов.

— Но ведь уже есть суперинтендант, и он самое могущественное лицо в королевстве.

— О, — воскликнул Людовик, покраснев, — вы так думаете?

— Он раздавит меня в одну неделю, государь. Ваше величество поручает мне контроль, для которого надо иметь силу; а что значит интендант рядом с суперинтендантом?

— Вы хотите иметь поддержку… Значит, вы не полагаетесь на меня?

— Я уже имел честь сказать вашему величеству, что при кардинале Мазарини господин Фуке был вторым лицом в королевстве; теперь Мазарини умер, и господин Фуке стал первым.

— Сударь, сегодня вы можете говорить мне все, что хотите; но не забывайте, что завтра я этого уже не потерплю.

— Значит, я не буду нужен вашему величеству?

— Вы уже и теперь не нужны, потому что боитесь служить мне.

— Я боюсь только того, что мне помешают служить вам.

— Так чего же вы хотите?

— Прошу ваше величество назначить мне помощников по интендантству.

— Но тогда должность потеряет значение.

— Зато станет безопасной.

— Выбирайте.

— Я прошу Бретейля, Марена и Эрвара.

— Завтра они будут назначены.

— Благодарю вас, государь!

— И это все, о чем вы просите?

— Осмелюсь еще просить…

— Чего?

— Позвольте мне созвать судебную палату.

— Зачем?

— Для суда над чиновниками, которые за последние десять лет позволяли себе злоупотребления.

— Но… что же с ними сделают?

— Троих повесят; остальные во всем сознаются.

— Но я не могу начинать моего царствования с казней, господин Кольбер.

— Лучше начать, чем кончить казнями, ваше величество.

Король не ответил.

— Ваше величество согласны со мною? — спросил Кольбер.

— Я подумаю.

— Тогда будет уже поздно.

— Почему?

— Потому что, если эти люди будут предупреждены, они окажутся гораздо сильнее нас.

— Созовите судебную палату.

— Не замедлю.

— Теперь все?

— Нет, государь; еще одно важное обстоятельство… Какие права присвоит ваше величество этому интендантству?

— Но… я не знаю… есть же обычные…

— Ваше величество, мне нужно иметь право читать переписку с Англией.

— Это невозможно. Английские депеши распечатываются в совете, так было и при кардинале.

— Мне казалось, ваше величество объявили сегодня утром, что совета больше не будет.

— Да, объявил.

— В таком случае пусть ваше величество читает лично письма, получаемые из Англии. Я убедительно прошу об этом.

— Хорошо, вы будете получать их и докладывать мне.

— Позвольте еще спросить ваше величество: что же делать мне по финансовой части?

— Все, чего не сделает господин Фуке.

— Это я и хотел знать. Благодарю, ваше величество, я ухожу успокоенный.

С этими словами он вышел, провожаемый взором Людовика.

Не успел Кольбер отойти и на сто шагов от Лувра, как прибыл курьер из Англии. Король поспешно распечатал пакет и увидел письмо от короля Карла II.

Вот что английский монарх писал своему царственному брату:

Король сердито позвонил, появился камердинер.

— Господин Кольбер сейчас вышел отсюда, верно, он еще недалеко. Позвать его!

Камердинер хотел исполнить приказание, но король остановил его.

«Нет, — сказал он себе, — не нужно… я вижу все замыслы этого человека. Бель-Иль принадлежит господину Фуке; Бель-Иль укрепляется, значит, Фуке составил заговор… Раскрытие заговора влечет за собой гибель суперинтенданта; английские письма разоблачают заговорщиков; вот почему Кольбер непременно хотел иметь в своих руках переписку с Англией… Однако не могу же я опираться только на этого человека: он лишь голова, а мне нужна еще рука».

Вдруг Людовик радостно вскрикнул.

— У меня был лейтенант мушкетеров! — сказал он камердинеру.

— Да, ваше величество, господин д’Артаньян.

— Он вышел в отставку?

— Точно так, ваше величество.

— Непременно отыскать его, чтобы он явился ко мне завтра утром, когда я встану.

Камердинер поклонился и вышел.

— У меня в погребах тринадцать миллионов, — сказал Людовик. — Кольбер будет распоряжаться моей казной, д’Артаньян — моей шпагой. Я в самом деле король!

III. Страсть

В день своего прибытия в Париж Атос, как мы уже видели, проехал из королевского дворца к себе домой, на улицу Сент-Оноре. Там ждал его виконт де Бражелон, беседуя с Гримо.

Разговаривать со старым слугою было делом нелегким; этим искусством обладали только два человека: Атос и д’Артаньян. Первому это удавалось потому, что Гримо старался заставить его говорить; д’Артаньян, напротив, умел заставить разговориться старика Гримо.

Рауль пытался вытянуть из него рассказ о последней поездке Атоса в Англию; Гримо передал все подробности несколькими жестами и восемью словами, не более и не менее.

Прежде всего волнообразным движением руки он показал, что они пересекли море.

— Это был какой-нибудь поход? — спросил Рауль.

Гримо утвердительно кивнул головой.

— Граф подвергался опасностям? — спросил Рауль.

Гримо слегка пожал плечами, что должно было означать: «В достаточной мере».

— Но каким же именно? — спросил настойчиво виконт де Бражелон.

Гримо указал на шпагу, на огонь и на мушкет, висевший на стене.

— Так у графа был там враг? — вскричал Рауль.

— Монк.

Рауль продолжал:

— Странно! Граф все еще считает меня мальчиком и не хочет делить со мной чести и опасностей таких походов.

Гримо улыбнулся.

В эту минуту приехал Атос.

Гримо, узнав шаги своего господина, побежал к нему навстречу, и разговор на этом прекратился.

Но Раулю хотелось получить ответ на свой вопрос. Взяв графа за обе руки, с горячей, но почтительной нежностью он спросил:

— Как могли вы отправиться в опасный путь, не простившись со мной, не призвав на помощь мою шпагу? Теперь, когда я вырос, я должен быть вашей опорой: ведь вы же воспитали меня как мужчину. Ах, граф, неужели вы хотели обречь меня на то, чтобы никогда больше не увидеть вас?

— А кто вам сказал, Рауль, что мое путешествие было опасным? — спросил граф, отдавая шляпу и плащ Гримо, который отстегивал ему шпагу.

— Я, — отвечал Гримо.

— А зачем? — строго спросил Атос.

Гримо смешался, но Рауль опередил его, ответив:

— Почему же добрый Гримо не мог сказать мне правду? Кому же любить вас и помогать вам, если не мне?..

Атос не отвечал. Он ласковым жестом отпустил Гримо, потом сел в кресло; Рауль стоял перед ним.

— Во всяком случае, — продолжал Рауль, — ваше путешествие было походом. И вам угрожали огонь и оружие…

— Не будем говорить об этом, — мягко сказал Атос. — Я, правда, уехал внезапно; но служба королю Карлу Второму заставила меня поспешить с отъездом. Меня очень трогает ваше беспокойство: я знаю, что могу положиться на вас. Во время моего отсутствия вы ни в чем не нуждались, виконт?

— Нет, граф.

— Я приказал Блезуа передать вам сто пистолей, как только вам понадобятся деньги.

— Я не видел Блезуа.

— Так вы обошлись без денег?

— У меня осталось тридцать пистолей после продажи лошадей, которых я захватил во время последнего похода, и месяца три назад, по милости принца Конде, я выиграл двести пистолей в карты.

— Вы играете… Мне это не нравится, Рауль.

— Нет, граф, я никогда не играю, но однажды вечером в Шантильи принц велел взять мне карты, когда к нему прибыл курьер от короля. И потом приказал, чтобы я взял себе выигрыш.

— Это у принца в обычае? — спросил Атос, нахмурив брови.

— Да, граф, такую милость принц оказывает каждую неделю одному из своих дворян. У его высочества пятьдесят дворян; в тот раз была моя очередь.

— Хорошо! Так вы побывали в Испании?

— Да, я совершил прекрасное путешествие, повидал много интересного.

— Уже месяц, как вы вернулись?

— Да, граф.

— А что вы делали в течение этого месяца?

— Служил, граф.

— Не заезжали ко мне в Ла Фер?

Рауль покраснел. Атос посмотрел на него спокойно, но пристально.

— Напрасно вы не верите мне, — сказал Рауль. — Я покраснел невольно; вопрос, который вы только что задали, пробудил во мне множество воспоминаний, и они взволновали меня. Но я не солгал вам.

— Знаю, Рауль, вы никогда не лжете; но вы напрасно волнуетесь. Я хотел сказать вам только…

— Я хорошо знаю, граф, вы хотели спросить меня: ездил ли я в Блуа?

— Да, Рауль.

— Я не ездил в Блуа и не видал той особы, на которую вы намекаете.

Голос Рауля дрожал. Атос, безошибочно подмечавший все оттенки чувства, тотчас прибавил:

— Рауль, вы отвечаете мне с тяжелым сердцем, вы страдаете…

— Да, очень, очень! Вы запретили мне ездить в Блуа и видеться с Луизой де Лавальер.

Молодой человек запнулся. Он с наслаждением произносил это очаровательное имя; оно ласкало уста, но сердце его разрывалось.

— И я хорошо сделал, Рауль, — поспешно сказал Атос. — Меня нельзя назвать чересчур строгим или несправедливым отцом; я уважаю истинную любовь, но я забочусь о вашем славном будущем… Занимается заря нового царствования; война влечет юного, исполненного рыцарского пыла короля. Ему нужны люди молодые и свободные, которые бросались бы в битву с восторгом и, падая, кричали бы: «Да здравствует король!» — а не стонали бы: «Прощай, жена!..» Вы понимаете, Рауль, какой бы дикой ни показалась моя мысль, я заклинаю вас верить мне и отвратить свой взор от первых дней младости, когда вы научились любить, беззаботных дней, когда сердце смягчается и становится неспособным вместить горькое и терпкое вино, называемое славою и превратностью судьбы.

Да, Рауль, повторяю еще раз: верьте, что я желаю одного — быть вам полезным, мечтаю об одном — видеть вас счастливым, думая, что вы можете стать со временем человеком выдающимся. Оставайтесь одиноким, и вы достигнете большего и скорее придете к цели.

— Вы приказываете, граф, — отвечал Рауль. — Я повинуюсь.

— Приказываю! — вскричал Атос. — Вот как вы поняли меня! Я приказываю! О, вы придаете не тот смысл моим словам, вы совсем не понимаете моих намерений! Я не приказываю, а прошу.

— Нет, нет, граф, вы приказали, — сказал виконт с настойчивостью. — Но если бы даже вы только просили, то ваши просьбы действуют на меня сильнее ваших приказаний. Я не видел Луизы де Лавальер.

— Но вы страдаете! Вы страдаете! — настаивал граф.

Рауль не отвечал.

— Я вижу вашу бледность; вижу, как вы печальны. Ваше чувство так сильно?

— Это страсть, — сказал Рауль.

— Нет… это привычка…

— Ах, граф, вы знаете, что я долго путешествовал, я два года прожил вдали от нее. Кажется, никакая привычка не устоит против двухлетней разлуки… И что же? Вернувшись назад, я любил ее — не скажу сильнее, потому что это невозможно, — но так же, как прежде. Луиза де Лавальер единственная моя подруга, но вы для меня бог на земле… Ради вас я готов пожертвовать всем.

— Напрасно, — возразил Атос. — У меня уже нет никаких прав на вас. Возраст освободил вас, вы даже не нуждаетесь в моем согласии. Впрочем, я не могу не дать вам согласия после всего, что вы сейчас сказали. Женитесь на Луизе де Лавальер, если вы этого хотите.

Рауль вздрогнул и сейчас же ответил:

— Как вы добры, граф! Как благодарен я вам! Но я не принимаю вашего разрешения.

— Вы отказываетесь?

— В душе вы против этого брака: не вы избрали мне невесту.

— Это правда.

— Этого достаточно, чтобы я не упорствовал; я подожду.

— Будьте осторожны, Рауль! То, что вы говорите, очень серьезно.

— Знаю, я подожду.

— Чего? Моей смерти? — спросил Атос с огорчением.

— Ах, граф! — вскричал Рауль со слезами в голосе. — Можете ли вы огорчать меня так жестоко, меня, который никогда не подавал вам повода жаловаться!

— Милый сын, это совершенная правда, — отвечал Атос, напрасно стараясь скрыть свое волнение. — Нет, я вовсе не хочу огорчать вас; я только не понимаю, чего вы будете ждать… того времени, когда вы разлюбите меня?

— О нет, нет, граф!.. Я подожду, пока вы перемените мнение.

— Я хочу осуществить одно испытание, Рауль. Хочу посмотреть также, будет ли ждать Луиза де Лавальер.

— Надеюсь.

— Берегитесь же, Рауль. Что, если она не захочет ждать? Ах, вы еще так молоды, так доверчивы и благородны… Женщины непостоянны!

— Вы никогда не говорили мне ничего дурного про женщин; никогда не жаловались на них. Зачем же вы упрекаете их теперь из-за Луизы де Лавальер?

— Правда, — отвечал Атос, опуская глаза, — я никогда не говорил вам ничего дурного о женщинах; никогда не имел повода жаловаться на них, и никогда Луиза де Лавальер не давала мне предлога сомневаться в ней. Но когда думаешь о будущем, надо предвидеть даже редкие случаи, предполагать даже невероятное! Ну а что, если Луиза де Лавальер не захочет вас ждать?

— Не понимаю…

— Если она обратит свой взор на другого?

— Если она полюбит другого, хотите вы сказать? — спросил Рауль с ужасом.

— Да.

— Что ж, граф! Я убью этого человека, — отвечал Рауль. — Убью всякого, кого выберет Луиза де Лавальер. Буду драться до тех пор, пока меня не убьют или Луиза опять не полюбит меня.

Атос вздрогнул.

— Мне послышалось, — сказал он глухим голосом, — как будто вы только сейчас уверяли, что готовы пожертвовать для меня всем на свете.

— О! — вскричал Рауль с трепетом. — Неужели вы не позволите мне драться на дуэли?

— А если не позволю?

— Вы запретите мне надеяться, граф; но вы не запретите мне умереть.

Атос посмотрел на Рауля.

Рауль произнес эти слова глухо, с помрачневшим взором.

— Довольно! — проговорил Атос после продолжительного молчания. — Довольно на эту печальную тему. Мы оба преувеличиваем. Живите настоящим, Рауль; служите, любите Луизу де Лавальер, словом, действуйте, как следует действовать мужчине, вы ведь теперь взрослый человек. Только не забывайте, что я горячо люблю вас и что вы, по вашим словам, тоже любите меня.

— Ах, граф! — вскричал виконт, прижимая к сердцу руку Атоса.

— Хорошо, дитя мое… Оставьте меня, мне нужен отдых… Кстати, д’Артаньян вместе со мной вернулся из Англии; вы должны повидаться с ним.

— С величайшей радостью. Я так люблю господина д’Артаньяна!

— И прекрасно делаете: он честнейший человек и храбрейший воин.

— Который любит вас! — воскликнул Рауль.

— Я уверен в этом… Вы знаете его адрес?

— Но ведь это Лувр, Пале-Рояль, все места, где бывает король. Разве он не командует мушкетерами?

— В настоящее время нет. Д’Артаньян в отпуске; он отдыхает… Так что не ищите его на служебных постах. Вы можете получить сведения о нем от некоего Планше.

— Его прежнего слуги?

— Да, Рауль, до свидания.

IV. Урок д’Артаньяна

На следующее утро Раулю не удалось разыскать д’Артаньяна. Он застал лишь одного Планше. Планше очень ему обрадовался и расточал похвалы военной выправке Рауля в выражениях, от которых ничуть не отдавало лавкой.

Но, возвращаясь на другой день из Венсена во главе пятидесяти драгун, которые были поручены ему принцем, Рауль увидел на площади Бодуайе человека, который, задрав голову, рассматривал дом, как рассматривают лошадь, собираясь ее купить. Человек этот, в сюртуке, застегнутом, как мундир, на все пуговицы, в маленькой шляпе, с длинной шпагой, обернулся сразу, как только услышал конский топот.

Это был д’Артаньян.

Заложив руки за спину, он начал рассматривать драгун и не пропустил ни одного солдата, ни одной перевязи, ни одного копыта. Рауль ехал сбоку отряда, д’Артаньян заметил его последним.

— Эге, черт возьми! — закричал он.

— Неужели я не ошибаюсь? — сказал Рауль, осаживая лошадь.

— Не ошибаешься! — отвечал отставной мушкетер. — Здравствуй!

Рауль с радостью пожал руку старому приятелю.

— Имей в виду, Рауль, — сказал д’Артаньян, — вторая лошадь в пятом ряду потеряет подкову прежде, чем вы доберетесь до моста Мари. В подкове на передней ноге осталось всего два гвоздя.

— Подождите меня, — сказал Рауль, — я пойду с вами.

— Ты бросишь отряд?

— Меня заменит корнет.

— Пойдем обедать?

— С удовольствием.

— Так слезай на землю или вели подать мне коня.

— Я предпочел бы пройтись.

Рауль тотчас договорился с корнетом, который занял его место, потом спешился, отдал поводья солдату и весело взял под руку д’Артаньяна, который смотрел на его действия с одобрением знатока.

— Ты прямо из Венсена? — спросил он.

— Да, сударь.

— А что кардинал?

— Очень плох, говорят даже, что умер.

Д’Артаньян пренебрежительно пожал плечами, желая показать, что смерть кардинала ничуть не огорчает его, и спросил:

— Ты хорош с Фуке?

— С Фуке? — повторил Рауль. — Я его не знаю.

— Тем хуже. Новый король всегда избирает новых любимцев.

— Но король милостив ко мне.

— Я говорю тебе не о короне, — возразил д’Артаньян, — а о короле… Теперь, когда кардинал умер, королем стал Фуке. Надо быть в ладах с Фуке, если ты не хочешь прозябать всю жизнь, как я… Впрочем, у тебя есть и другие покровители, к величайшему твоему счастью.

— Во-первых, принц…

— Старо, старо, друг мой!

— Далее, граф де Ла Фер.

— Атос? Это другое дело… Если ты хочешь служить в Англии, то не найдешь лучшего покровителя. Скажу тебе без хвастовства, что я и сам имею некоторый вес при дворе Карла Второго. Вот это король!

— Вот как! — сказал Рауль с простодушным любопытством.

— Да, настоящий король; он веселится, это правда, но, когда нужно, он умеет и сражаться, умеет и ценить людей. Атос хорош с Карлом Вторым. Поезжай-ка в Англию, брось этих взяточников, которые одинаково воруют и французскими руками, и итальянскими пальцами. Брось этого плаксу Людовика Четырнадцатого, который повторит царствование Франциска Второго. Знаешь ты историю, Рауль?

— Знаю, шевалье.

— Так ты знаешь, что у Франциска Второго всегда болели уши?

— Нет, я этого не знал.

— А у Карла Четвертого всегда болела голова?

— А!

— А у Генриха Третьего — живот?

Рауль рассмеялся.

— Ну, любезный друг мой, а у Людовика Четырнадцатого всегда болит сердце; жаль смотреть, как он вздыхает с утра до вечера и за целый день ни разу не скажет: «Черт возьми!» или чего-нибудь бодрящего в этом роде.

— Из-за этого вы и вышли в отставку, шевалье? — спросил Рауль.

— Да.

— И вы махнули на все рукой? Таким способом вы никогда не устроите своих дел.

— О, мои дела теперь в порядке, — сказал д’Артаньян беззаботно. — У меня есть наследственное имущество.

Рауль взглянул на него. Бедность д’Артаньяна вошла в пословицу. Но мушкетер был гасконцем и порой любил пустить пыль в глаза.

Д’Артаньян заметил удивление Рауля.

— Отец твой говорил тебе, что я ездил в Англию?

— Говорил.

— И что там у меня была счастливая встреча?

— Нет, этого я не знал.

— Да, один из лучших моих друзей, именитый вельможа, вице-король Шотландии и Ирландии, помог мне отыскать наследство.

— Наследство?

— Да, и довольно большое.

— Так вы разбогатели?

— Гм!

— Позвольте поздравить вас от всей души.

— Благодарю… вот мой дом.

— На Гревской площади?

— Да. Тебе не нравится место?

— Нет, нет, славный вид на реку… Прекрасный старинный дом.

— Это старый трактир «Нотр-Дам»; в два дня я его превратил в собственный дом.

— Но трактир все еще открыт?

— Да.

— А где же вы живете?

— У Планше.

— Вы же только что сказали: «Вот мой дом».

— Да, потому что дом действительно мой. Я купил его.

— А, — пробормотал Рауль.

— Десять процентов чистого дохода, любезный Рауль, прекрасная сделка! Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир «Нотр-Дам» и второй этаж сданы за тысячу ливров; а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.

— Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!

— Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?

— Вижу.

— Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей.

— О! — вскрикнул Рауль с отвращением.

— Что? Отвратительно? Не так ли? — спросил д’Арта-ньян. — Отвратительно, но таковы люди… парижские зеваки — точно людоеды. Не постигаю, как люди с совестью могут пускаться на такие спекуляции!

— Правда.

— Если бы я жил в этом доме, — продолжал д’Артаньян, — я затыкал бы даже замочные скважины во время казней; но я не живу в нем.

— И этот чердак вы сдаете за пятьсот ливров?

— Да, жестокому кабатчику, который отдает окна уже от себя… Итак, я насчитал уже полторы тысячи ливров.

— Только пять процентов! Не так много! — сказал Рауль.

— Правильно. Но остаются еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.

— Тысячу триста? Так много!

— Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крезы) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.

Д’Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.

Д’Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.

— Отец твой строг к тебе? — спросил он.

— Отец справедлив, сударь.

— О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.

— Любезный господин Д’Артаньян…

— Играешь ты в карты?

— Никогда.

— Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис! Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама в Трое! Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: «Бей, бей!» И не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.

— Вы очень строги к королю, дорогой господин Д’Артаньян. Ведь вы едва знаете его.

— Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.

— Потом?

— Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева — испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..

— А потом?

— Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.

— О, не говорите этого!

— Какое мне дело! Я уже не мушкетер! Пускай ездят верхом или ходят пешком, пусть носят вертел вместо шпаги — мне все равно!

— Дорогой д’Артаньян, умоляю вас, не говорите при мне так о короле… Я ведь служу все равно что у него, и отец очень рассердится на меня, если узнает, что я слушал, даже от вас, оскорбительные для его величества речи.

— Твой отец! Он заступается за всех, даже когда не следует. Черт возьми, твой отец храбрый воин, настоящий Цезарь, но он плохо разбирается в людях.

— Однако, шевалье, — сказал Рауль, засмеявшись, — вы начинаете уже бранить и моего отца, того самого человека, которого вы называли великим Атосом! Сегодня вы в дурном настроении; богатство озлобило вас, как других озлобляет бедность.

— Ты прав, черт возьми! А я глуп и говорю вздор. Я несчастный старик, растрепанная веревка, пробитый панцирь, сапог без подошвы, шпора без звездочки… Но бросим это, порадуй меня, скажи лучше…

— Что именно?

— Скажи: «Мазарини был подлец!»

— Он, может быть, умер.

— Потому-то я и говорю: был; если бы я не надеялся, что он умер, то попросил бы тебя сказать: «Мазарини подлец». Сделай одолжение, скажи это из любви ко мне…

— Извольте!

— Так говори.

— Мазарини был подлец, — сказал Рауль с улыбкой мушкетеру, который пришел в восторг.

— Постой! — сказал он. — Ты произнес только начало, а вот и заключение. Повтори за мной, Рауль, повтори: «Но я пожалею о Мазарини».

— Шевалье!

— Ах, ты не хочешь повторить? Так я скажу за тебя: «Но я пожалею о Мазарини».

Они смеялись и болтали, когда вошел один из приказчиков и сказал д’Артаньяну:

— Вам письмо.

— Благодарю… Ого! — воскликнул мушкетер.

— Почерк графа, — заметил Рауль.

— Да, да…

Д’Артаньян распечатал письмо.

«Любезный друг, — писал Атос, — король поручает мне отыскать вас!»

— Меня! — вскричал д’Артаньян, роняя распечатанное письмо на стол.

Рауль взял письмо и прочел дальше:

— Меня? — еще раз повторил мушкетер.

— Вас, именно вас, — ответил Рауль.

— Ого! Что бы это значило? — спросил д’Артаньян.

V. Король

Когда первая минута удивления прошла, д’Артаньян перечел письмо еще раз.

— Странно, что король зовет меня к себе.

— Почему, — возразил Рауль, — не предположить, что король сожалеет о таком преданном человеке, как вы?

— Ого! Вот так штука, милый Рауль! — отвечал мушкетер, принужденно смеясь. — Если б король жалел обо мне, так не отпустил бы меня в отставку! Нет, нет, тут кое-что получше или, пожалуй, похуже, если хочешь.

— Похуже? Что же такое?

— Ты молодой, доверчивый, милый… Как бы я хотел быть на твоем месте! Двадцать четыре года, ни одной морщины на лбу, а в голове — никаких забот, кроме, пожалуй, сердечных… Ах, Рауль, пока еще тебе не улыбались короли и не поверяли своих тайн королевы, пока ты не похоронил двух кардиналов — тигра и лисицу, пока ты не испытал… Но к чему весь этот вздор?.. Нам надо расстаться, Рауль!

— Как вы опечалены!

— Да, дело-то не шуточное… Слушай, я хочу дать тебе серьезное поручение.

— Я вас слушаю, любезный д’Артаньян.

— Предупреди отца о моем отъезде.

— Вы уезжаете?

— Скажи отцу, что я уехал в Англию и живу там в своей усадьбе.

— В Англию!.. А королевский приказ?

— Твоя наивность не знает предела. Ты воображаешь, что я пойду в Лувр и сам отдамся в лапы этого коронованного волчонка?

— Волчонка? Короля? Ах, шевалье, вы сходите с ума!

— Напротив, я никогда не был так умен, как сейчас. Значит, ты не знаешь, что хочет сделать со мной этот достойный сын Людовика Справедливого?.. Но черт возьми, таковы уж правила политики!.. Он хочет упрятать меня в Бастилию…

— За что же? — вскричал Рауль, пораженный тем, что услышал.

— За что? А за то, что я высказал ему когда-то в Блуа… Я погорячился тогда, и он не забыл…

— Что же вы сказали ему?

— Что он скуп, глуп и труслив.

— Боже мой! Неужели такие слова могли вырваться у вас?

— Слова, может быть, были не те, но смысл именно такой.

— Но король мог арестовать вас тогда же!

— А кому бы он приказал? Ведь я командовал тогда мушкетерами; я должен был сам отвести себя в тюрьму. На это я никак бы не согласился и стал бы сопротивляться самому себе. А потом я уехал в Англию, и д’Артаньяна как не бывало. Теперь кардинал умер или умирает. Узнали, что я здесь, в Париже, и вот меня хватают.

— Так кардинал был вашим покровителем?

— Кардинал знал меня. Кое-что ему было известно обо мне, а мне о нем… Мы ценили друг друга… Когда же он отдавал дьяволу душу, то должно быть, посоветовал Анне Австрийской спрятать меня в надежное место. Иди скорее к отцу и расскажи ему обо всем. Прощай!

— Дорогой д’Артаньян, — сказал Рауль, печально посмотрев в окно. — Вы не можете даже бежать.

— Почему?

— Там внизу вас ожидает офицер из швейцарцев.

— Ну так что?

— Он арестует вас.

Д’Артаньян расхохотался.

— О, я знаю, вы будете сопротивляться, сразитесь с ним, одолеете его, но ведь это бунт, а вы офицер и должны соблюдать дисциплину.

— Какой ты еще ребенок! Черт возьми! Сколько благородства и рассудительности! — воскликнул д’Артаньян.

— Вы согласны со мной?

— Да, но я не пойду на улицу, где стоит этот дуралей, а исчезну через заднюю калитку. У меня в конюшне лошадь, и притом хорошая. Я загоню ее — мои средства позволяют мне это — и, меняя лошадей, доберусь до Булони за одиннадцать часов. Я знаю дорогу… Скажи только отцу, Рауль…

— Что?

— Передай ему… что то, о чем он знает, спрятано у Планше… все, кроме одной пятой…

— Но берегитесь, шевалье. Если вы убежите, то скажут… что вы струсили.

— Кто посмеет сказать это?

— Да хотя бы сам король.

— Что же? Он скажет правду… я действительно боюсь.

— И потом… что вы признали себя виновным…

— В чем?

— В преступлениях, в которых вас обвинят.

— Опять правда!.. Так ты советуешь мне просто отправиться в Бастилию?

— Граф де Ла Фер посоветовал бы то же самое.

— Черт возьми, я и сам это знаю, — сказал д’Артаньян в раздумье. — Ты прав, мне не следует бежать. Однако если меня засадят в Бастилию?..

— Мы освободим вас, — отвечал Рауль спокойно и твердо.

— Черт возьми! — вскричал д’Артаньян, беря Рауля за обе руки. — Ты отлично сказал, друг мой! Настоящий Атос! Хорошо, я иду! Не забудь моего последнего поручения!

— Кроме одной пятой, — повторил Рауль.

— Да, ты славный юноша. Прибавь еще, что если вы не освободите меня из Бастилии и я умру там… такие случаи бывали, а я буду скверным узником, хоть человек я и не плохой… то три пятых я оставлю тебе, а одну пятую твоему отцу.

— Шевалье!

— Черт возьми! От заупокойной я вас освобождаю.

Д’Артаньян снял со стены перевязь, прицепил шпагу, взял шляпу, к которой было приколото новое перо, и протянул руки Раулю. Тот бросился в его объятия.

Проходя по лавке, мушкетер взглянул на приказчиков, которые смотрели на эту сцену со смешанным чувством гордости и страха; затем, запустив руку в ящик с коринкою, он направился к офицеру, который с видом философа ждал у дверей лавки.

— Ба, знакомое лицо!.. Это вы, Фридрих? — весело вскричал мушкетер. — Эге, мы начинаем арестовывать друзей!

— Арестовывать! — прошептали приказчики.

— Здравствуйте, господин д’Артаньян, — сказал швейцарец.

— Должен ли я вам отдать свою шпагу? Предупреждаю, что она длинная и тяжелая. Оставьте мне ее до Лувра: у меня глупый вид, когда я иду по улице без шпаги, а у вас будет еще глупее, если вы пойдете с двумя шпагами.

— Король ничего не говорил об этом, — ответил швейцарец. — Можете оставить шпагу при себе.

— Очень милостиво со стороны короля. Идем!..

Фридрих не любил разговаривать, а д’Артаньяну было не до разговоров. От лавки Планше до Лувра было недалеко, и они в десять минут дошли до дворца.

Наступил вечер.

Швейцарец ввел д’Артаньяна в приемную перед кабинетом короля, затем раскланялся и вышел, не сказав ни слова.

Не успел еще д’Артаньян понять, почему у него не отобрали шпаги, как дверь кабинета растворилась, и камердинер позвал:

— Господин д’Артаньян!

Мушкетер приосанился и вошел в кабинет с самым беззаботным видом. Король сидел у стола и писал. Он не обернулся на шаги мушкетера, даже не поднял головы. Д’Артаньян дошел до середины комнаты и, видя, что король не хочет замечать его — а это не сулило ничего хорошего, — повернулся спиной к Людовику и принялся рассматривать фрески на стенах и трещины на потолке.

Этот маневр сопровождался безмолвным монологом: «А, ты хочешь унизить меня, ты, которого я знал малышом, которого я спас, как сына, которому служил, как богу, иначе говоря — совершенно бескорыстно! Погоди, погоди, ты увидишь, на что способен человек, который певал гугенотские песни при кардинале, при настоящем кардинале!»

В эту минуту Людовик XIV обернулся.

— Вы здесь, господин д’Артаньян? — спросил он.

— Здесь, ваше величество, — тотчас ответил д’Артаньян.

— Подождите, я сейчас кончу счет.

Д’Артаньян молча поклонился.

«Это довольно учтиво, — подумал он. — Против этого нечего возразить».

Людовик поставил свою подпись и с раздражением отбросил перо в сторону.

«Ладно, сердись побольше, — усмехнулся д’Артаньян, — мне будет легче; когда мы разговаривали с тобой в Блуа, я выложил тебе далеко не все».

Людовик встал, провел рукою по лбу, потом остановился перед д’Артаньяном и посмотрел на него властно, но приветливо.

«Чего он хочет от меня? — недоумевал мушкетер. — Пусть бы говорил поскорее».

— Сударь, — сказал король, — вы, вероятно, знаете, что кардинал умер?

— Знаю, ваше величество.

— Следовательно, поняли, что теперь я управляю сам?

— Для этого не нужно было умирать кардиналу: король всегда может управлять, если хочет.

— Да, но помните, что вы говорили мне в Блуа?

«А, вот оно! — подумал д’Артаньян. — Я не ошибся. Тем лучше. Значит, чутье мне еще не изменяет».

— Вы не отвечаете? — спросил король.

— Кажется, помню, ваше величество.

— Если вы забыли, то я все помню! Вот что говорили вы мне, слушайте внимательно.

— О, я слушаю с полным вниманием. Вероятно, этот рассказ будет не лишен интереса.

Людовик еще раз взглянул на мушкетера. Д’Артаньян погладил перо на шляпе, потом закрутил усы и стал ждать без всяких признаков страха.

Король продолжал:

— Выходя в отставку, вы высказали мне всю правду?

— Да, ваше величество.

— То есть сказали мне все, что считали правдой относительно моего образа мыслей и действий? Это уже большая заслуга. Сначала вы сказали, что служите моему семейству тридцать четыре года и что устали…

— Верно, ваше величество.

— А потом сознались, что усталость — это только предлог, а настоящая причина недовольство.

— Действительно, я был недоволен, но нигде и никогда не проявлял этого. Если я, как честный человек, открыто признался в недовольстве вашему величеству, то даже не думал о нем в присутствии кого-нибудь постороннего.

— Не извиняйтесь, господин д’Артаньян, и слушайте дальше. Упрекнув меня, вы получили в ответ обещание. Я сказал вам: «Подождите!..» Не так ли?

— Да, это правда, как и то, что я имел честь ответить вашему величеству.

— Вы ответили мне: «Ждать! Нет, я не могу. Исполните обещанное сейчас же!..» Не извиняйтесь, повторяю вам… Все это было очень естественно, но вы не пожалели вашего короля, господин д’Артаньян.

— Как мог простой солдат жалеть короля! Помилуйте, ваше величество!

— Вы очень хорошо понимаете меня. Вы отлично знаете, что тогда следовало щадить меня; что в то время не я был здесь властелином и все мои надежды были на будущее. Когда я говорил об этом будущем, вы отвечали мне: «Увольте меня в отставку… немедленно!»

Д’Артаньян прикусил усы.

— Правда, — прошептал он.

— Вы не льстили мне, когда я находился в бедственном положении, — прибавил король.

— Но, — возразил д’Артаньян, гордо подняв голову, — если я не льстил тогда вашему величеству, то и не изменял вам. Я даром проливал кровь свою, я стерег дверь, как собака, очень хорошо зная, что мне не бросят ни хлеба, ни кости. Я сам был очень беден, но никогда ничего не просил, кроме отставки, о которой ваше величество изволите говорить.

— Знаю, вы честный человек… но я был молод, и вы должны были пощадить меня… В чем могли вы упрекнуть короля?.. В том, что он не оказал помощи королю Карлу Второму… Скажем более: в том, что он не женился на Марии Манчини?

При этих словах король пристально посмотрел на мушкетера.

«Ага, — подумал д’Артаньян. — Он не только все помнит, но даже угадывает».

Людовик продолжал:

— Осуждение ваше касалось и короля, и человека… Моя слабость… да, вы сочли это слабостью…

Д’Артаньян не отвечал.

— Вы упрекали меня и за мою слабость перед покойным кардиналом. Но разве не кардинал возвысил и поддержал меня?.. В то же время он возвышался сам и поддерживал самого себя, я это знаю; но, во всяком случае, услуги его не подлежат сомнению. Неужели вы бы больше любили меня, лучше служили мне, если бы я был неблагодарным эгоистом?

— Государь…

— Перестанем говорить об этом: вас это огорчает, а меня мучит.

Д’Артаньян не был уличен. Молодой король, заговорив с ним надменно, ничего не добился от него.

— Задумывались ли вы с тех пор? — заговорил снова Людовик.

— О чем, ваше величество? — вежливо спросил д’Артаньян.

— Обо всем, что я сказал вам.

— Да, ваше величество…

— И вы только ждали случая вернуться к этому разговору?

— Ваше величество…

— Вы, кажется, колеблетесь…

— Ваше величество, я никак не могу понять, о чем вы изволите говорить.

Людовик нахмурился.

— Простите, государь, у меня очень неповоротливый ум… Я многого не могу понять, но уж если понял, то никогда не забуду.

— Да, память у вас хорошая.

— Почти такая же, как и у вашего величества.

— Решайтесь скорее. Мне время дорого. Что вы делаете с тех пор, как вышли в отставку?

— Ищу счастья, ваше величество.

— Жестокие слова, господин д’Артаньян.

— Ваше величество неверно поняли меня. Я питаю к королю величайшее почтение. Правда, я привык жить в лагерях и казармах и выражаюсь, может быть, недостаточно изысканно, но, ваше величество, вы стоите надо мною так высоко, что вас не может оскорбить слово, нечаянно вырвавшееся у солдата.

— В самом деле, я знаю, что вы совершили блестящий подвиг в Англии. Жалею только, что вы не сдержали обещания.

— Я! — вскричал д’Артаньян.

— Разумеется… Вы дали мне честное слово, что, оставив мою службу, не будете служить никому… А ведь вы служили королю Карлу Второму, когда устроили чудесное похищение генерала Монка…

— Извините, ваше величество, я служил самому себе.

— И успешно?

— С таким же успехом, с каким совершали свои подвиги полководцы пятнадцатого века.

— Что вы называете успехом?

— Сто тысяч экю, которые теперь принадлежат мне. В неделю я получил денег втрое больше, чем за пятьдесят лет.

— Сумма немалая… но вы будете стремиться увеличить ее?

— Я, государь? Вчетверо меньшее состояние показалось бы мне сокровищем. Клянусь вам, я и не помышляю об увеличении его.

— Так вы хотите жить в праздности и расстаться со шпагой?

— Я уже расстался с ней.

— Это невозможно, господин д’Артаньян! — сказал Людовик XIV решительно.

— Почему же?

— Потому, что я не хочу этого, — сказал молодой король так твердо и властно, что д’Артаньяном овладело удивление и даже беспокойство.

— Ваше величество, позволите ли ответить вам? — спросил он.

— Говорите!

— Я принял это решение, когда был беден.

— Дальше!

— А теперь, когда я трудами своими нажил прочное состояние, вашему величеству угодно лишить меня независимости? Вам угодно осудить меня на меньшее, когда я приобрел большее?

— Кто позволил вам угадывать мои намерения и рассуждать о моих планах? — спросил Людовик гневно. — Кто сказал вам, что сделаю я и что придется делать вам?

— Ваше величество, — спокойно сказал мушкетер, — кажется, той откровенности, с какой мы объяснились тогда в Блуа, теперь уже нет.

— Да, все изменилось.

— От души поздравляю ваше величество, но…

— Вы не верите этому?

— Я не государственный муж, но у меня тоже верный взгляд, и дело мне представляется не так, как вашему величеству. Царство Мазарини кончилось; но начинается владычество финансовых тузов. У них в руках деньги. Ваше величество, вероятно, не часто видите их. Жить под властью этих прожорливых волков тяжело для человека, который надеялся на независимость.

В эту минуту кто-то поскребся у дверей; король горделиво поднял голову.

— Извините, господин д’Артаньян, — сказал король, — это господин Кольбер с докладом. Войдите, господин Кольбер.

Д’Артаньян отступил на несколько шагов. Кольбер явился с бумагами и подошел к королю.

Нечего и говорить, что гасконец не упустил удобного случая и устремил хитрый и пристальный взгляд на нового посетителя.

— Следствие кончено? — спросил король.

— Кончено, — отвечал Кольбер.

— Что говорят следователи?

— Что виновные заслуживают смертной казни с конфискацией имущества.

— Ага, — сказал король спокойно, искоса взглянув на д’Артаньяна. — А ваше мнение, господин Кольбер?

Кольбер, в свою очередь, посмотрел на д’Артаньяна. Этот незнакомец мешал ему говорить. Людовик XIV понял его.

— Не беспокойтесь, — сказал он, — это господин д’Артаньян. Неужели вы не узнали господина д’Артаньяна?

Тут Кольбер и д’Артаньян взглянули друг на друга. Д’Артаньян смотрел открыто, сверкающими глазами, Кольбер исподлобья и недоверчиво. Откровенное бесстрашие одного не понравилось другому; подозрительная осторожность финансиста не понравилась солдату.

— А! Вы изволили совершить славный подвиг в Англии, — сказал Кольбер и слегка поклонился.

— А! Вы изволили спороть серебряные галуны с мундиров швейцарцев, — сказал гасконец. — Похвальная экономия! — И низко поклонился.

Интендант думал смутить мушкетера; но мушкетер прострелил его навылет.

— Господин д’Артаньян, — сказал король, не заметивший всех этих оттенков, которые Мазарини тотчас бы уловил, — речь идет о людях, которые обокрали меня. Я велел арестовать их и теперь выношу им смертный приговор.

— О! — воскликнул д’Артаньян, вздрогнув.

— Вы хотите сказать…

— Нет, ваше величество, это меня не касается.

Король хотел уже подписать бумагу.

— Ваше величество, — начал Кольбер вполголоса, — предупреждаю, что если пример и надо показать, то исполнение приговора может натолкнуться на препятствия.

— Что такое?

— Не забывайте, — спокойно сказал Кольбер, — что тронуть этих людей — значит тронуть суперинтендантство. Оба негодяя, оба преступника, о которых идет речь, — близкие друзья одного видного лица, и в день их казни, которую, впрочем, можно устроить в тюрьме, могут возникнуть беспорядки.

Людовик покраснел и повернулся к д’Артаньяну, который покусывал усы, презрительно улыбаясь.

Людовик XIV схватил перо и подписал обе бумаги, принесенные Кольбером, с такой поспешностью, что рука у него задрожала. Потом он пристально взглянул на Кольбера и сказал ему:

— Господин Кольбер, когда будете докладывать мне о делах, избегайте по возможности слова «препятствия». Что же касается слова «невозможно» — не произносите его никогда.

Кольбер поклонился, досадуя, что получил такой урок при мушкетере. Он хотел уже выйти, но, желая загладить свою ошибку, прибавил:

— Я забыл доложить вашему величеству, что конфискованные суммы простираются до пяти миллионов ливров.

«Мило!» — подумал д’Артаньян.

— А сколько всего у меня в казне? — спросил король.

— Восемнадцать миллионов ливров, ваше величество, — отвечал Кольбер с поклоном.

— Черт возьми! — прошептал д’Артаньян. — Бесподобно!

— Господин Кольбер, — сказал король, — пройдите по той галерее, где ждет господин Лион, скажите ему, чтоб он принес бумаги, которые он приготовил… по моему приказанию.

— Сейчас, государь. Я не нужен вашему величеству сегодня вечером?

— Нет, прощайте.

Кольбер вышел.

— Вернемся к нашему разговору, господин д’Артаньян, — сказал король, как будто ничего не случилось. — Вы видите, что в денежных делах произошла значительная перемена.

— Да, нуль превратился в восемнадцать, — весело отвечал мушкетер. — Ах, вот что нужно было вашему величеству в то время, когда король Карл Второй приезжал в Блуа! Теперь не было бы ссоры между двумя государствами. А ссора эта — еще один камень преткновения для вашего величества.

— Вы несправедливы, — возразил король. — Если бы судьба позволила мне в то время дать миллион брату моему Карлу, то вы не вышли бы в отставку и, значит, не нажили бы себе состояния… как вы сами говорили. Но, кроме этого счастливого обстоятельства, есть еще и другое, после которого моя ссора с Великобританией не должна смущать вас.

Камердинер прервал речь короля, доложив о господине Лионе.

— Войдите, — пригласил король. — Вы аккуратны, это очень хорошо. Посмотрим, какое письмо написали вы брату моему Карлу Второму.

Д’Артаньян весь превратился в слух.

— Подождите еще минуту, — непринужденно сказал Людовик XIV гасконцу, — я должен послать в Лондон согласие на брак моего брата с сестрой английского короля, Генриеттой Стюарт.

«Он, кажется, разбил меня по всем пунктам, — прошептал д’Артаньян, пока король подписывал письмо и отпускал Лиона. — Но признаюсь, чем основательней меня разобьют, тем больше удовольствия мне это доставит».

Король следил взглядом за Лионом, пока тот не запер за собой дверь; он даже сделал три шага за министром. Затем остановился и повернулся к мушкетеру:

— Теперь покончим с нашим делом. В Блуа вы говорили мне, что вы небогаты.

— Теперь я богат.

— Да, но это меня не касается. У вас свои деньги, а не мои; мне нужно другое.

— Я не совсем понимаю, ваше величество.

— Не скупитесь на слова, говорите прямо, от души. Довольно ли вам будет двадцати тысяч в год жалованья?

— Ваше величество… — пробормотал д’Артаньян в изумлении.

— Довольно ли вам четырех лошадей на казенном содержании и добавочных сумм в зависимости от обстоятельств и надобности? Или вы предпочитаете получать круглым счетом, скажем, сорок тысяч ливров? Отвечайте.

— Государь, ваше величество!

— Вы, разумеется, удивлены, я этого ждал. Отвечайте, не то я буду думать, что вы потеряли способность быстро соображать, которую я так ценил в вас.

— Ваше величество, двадцать тысяч ливров в год, без сомнения, большие деньги, но…

— Никаких «но», да или нет? Достаточно двадцати тысяч?

— О, разумеется!

— Отлично. Гораздо удобнее оплачивать экстренные издержки. Переговорите о них с Кольбером. Теперь перейдем к главному.

— Но, ваше величество, я уже говорил вам…

— Что вы собираетесь отдохнуть? А я уже ответил вам, что не хочу этого. Кажется, я здесь повелитель.

— Да, ваше величество.

— Отлично. Было время, когда вы очень хотели стать капитаном мушкетеров?

— Действительно.

— Так вот патент, подписанный мною. Я кладу его сюда, в ящик. В тот день, когда вы вернетесь из экспедиции, в которую я намерен послать вас, вы сами возьмете патент из этого ящика.

Д’Артаньян все еще стоял в нерешимости, не поднимая головы.

Король продолжал:

— Глядя на вас, можно подумать, будто вы забыли, что при дворе французского короля капитан мушкетеров стоит выше маршалов Франции?

— Знаю, ваше величество.

— Или что вы не верите моему слову.

— Нет! Нет!.. Не говорите так!

— Я хотел доказать вам, что вы, хороший слуга, бросили хорошего господина. Разве я не такой господин, какого вам надо?

— Начинаю думать, что такой, ваше величество.

— В таком случае вы тотчас вступите в должность. Ваши мушкетеры совсем распустились с тех пор, как вы уехали: слоняются по городу, заходят в кабаки, дерутся, несмотря на королевские указы. Вы должны подтянуть их, и как можно скорее.

— Слушаю, ваше величество.

— Вы всегда будете при мне.

— Хорошо.

— Вы отправитесь со мной в армию, и ваша палатка будет стоять рядом с моей.

— Если ваше величество возлагает на меня такую ответственность, то мне не надо двадцати тысяч жалованья, потому что я не заслужу их.

— Я хочу, чтобы у вас был открытый дом; чтобы вы могли приглашать приятелей к обеду; хочу, чтобы капитан мушкетеров был видным лицом.

— А я не люблю даровых денег, — живо возразил д’Артаньян, — я признаю деньги, добытые трудом! Ваше величество даете мне ремесло ленивца. За него возьмется всякий за четыре тысячи ливров.

Людовик XIV рассмеялся.

— Вы хитрый гасконец, господин д’Артаньян, — сказал король. — Вы из самой души вырываете у меня тайну.

— Ба! У вашего величества есть тайна?

— Да.

— А, в таком случае я принимаю двадцать тысяч ливров, потому что сохраню тайну, а в наше время молчание стоит дорого. Не угодно ли вашему величеству сказать, в чем дело?

— Вы немедленно же оденетесь по-походному, господин д’Артаньян, и сядете на коня.

— Сейчас?

— Ну, скажем, через два дня.

— Отлично, ваше величество. Ведь я должен устроить свои дела, особенно если придется драться.

— Может быть, и придется.

— Так будем драться. Ваше величество обращались к скупости, к честолюбию, к сердцу д’Артаньяна, но забыли об одном…

— О чем?

— Забыли о его тщеславии. Когда я буду кавалером королевских орденов?

— Это интересует вас?

— Да, ваше величество. Мой друг Атос весь в лентах; это задевает меня.

— Вы будете кавалером моих орденов через месяц после того, как возьмете патент на звание капитана мушкетеров.

— А, — сказал мушкетер в раздумье, — после экспедиции? Куда же я еду?

— Вы знаете Бретань? Есть у вас там друзья?

— Нет.

— Тем лучше. Вы сведущи в фортификационном деле?

Д’Артаньян улыбнулся:

— Кое-что смыслю.

— Иными словами, можете вы отличить крепость от простого укрепления, какое дозволено строить владельцам замков, нашим вассалам?

— О, я могу отличить крепость от небольшого укрепления, как латы от хлебной корки. Достаточно ли этого?

— Достаточно. Вы поедете в Бретань один, даже без слуги.

— Смею спросить, почему?

— Потому, что вам самому не худо будет иной раз переодеться слугой из хорошего дома. Во Франции вас хорошо знают в лицо, господин д’Артаньян.

— А потом?

— Потом вы проедетесь по Бретани и осмотрите тамошние укрепления.

— Береговые?

— Также и островные.

— А!

— Вы начнете с Бель-Иля.

— Который принадлежит господину Фуке? — спросил д’Артаньян серьезным голосом, подняв на короля свои проницательные глаза.

— Да, кажется, Бель-Иль действительно принадлежит суперинтенданту Фуке.

— Так вашему величеству угодно знать, хорошо ли укреплен Бель-Иль?

— Да.

— И новые или старые там укрепления?

— Именно так.

— И достаточно ли у суперинтенданта вассалов, чтобы составить из них гарнизон?

— Именно этого я хочу от вас; вы попали в самую точку.

— А если Бель-Иль не укрепляют?

— Тогда вы проедете по Бретани, прислушаетесь и присмотритесь к тому, что там происходит.

Д’Артаньян закрутил усы.

— Я буду шпионом короля? — сказал он прямо.

— Нет, вы отправляетесь в разведку. Если б вы двигались во главе ваших мушкетеров со шпагой в руках, для обозрения местности и положения неприятеля…

При слове «неприятель» д’Артаньян едва заметно вздрогнул.

— Неужели в этом случае вы сочли бы себя шпионом?

— Нет, нет! — отвечал д’Артаньян задумчиво. — Совсем другое дело, когда отправляешься в рекогносцировку против неприятеля, тогда действуешь как воин. А если Бель-Иль укрепляют? — прибавил он.

— Вы снимете план укреплений.

— Меня впустят туда?

— Это меня не касается, это ваше дело. Разве я не сказал, что предоставлю суммы на экстренные расходы, если они вам понадобятся?

— Хорошо. А если укрепления не строятся?

— Вы вернетесь спокойно, не гоня лошадей.

— Я готов ехать.

— Завтра же ступайте к суперинтенданту за первой четвертью жалованья, назначенного вам. Вы знаете господина Фуке?

— Очень мало. Но, осмелюсь заметить вашему величеству, я и не тороплюсь познакомиться с ним поближе.

— Он откажется выдать вам деньги… я этого жду.

— А! И что же?

— Если он вам откажет, вы пойдете к Кольберу. Кстати, лошадь у вас хорошая?

— Превосходная.

— Сколько вы за нее заплатили?

— Сто пятьдесят пистолей.

— Я покупаю ее у вас. Вот вам чек на двести пистолей.

— Но, ваше величество, для путешествия мне нужна лошадь, а вы ее у меня отбираете.

— Нисколько. Напротив, я даю ее вам. Я уверен, что если лошадь будет принадлежать мне, а не вам, вы не станете ее щадить.

— Так это дело спешное?

— Очень.

— Зачем же откладывать отъезд на два дня?

— У меня есть целых две причины.

— Впрочем, за неделю лошадь нагонит два дня. Притом существует еще почта.

— Нет, почтовых лошадей не берите, господин д’Артаньян. И не забывайте, что вы у меня на службе.

— Я никогда не забывал этого, ваше величество. В котором часу прикажете мне выехать послезавтра?

— Где вы сейчас живете?

— Теперь я должен жить в Лувре.

— Я этого не хочу. Оставайтесь на прежней квартире; я буду платить за нее. Вы должны выехать ночью и так, чтобы вас никто не видел, а если увидят, то не должны знать, что вы служите мне. Не проговоритесь.

— Ваше предупреждение, государь, обижает меня.

— Я спрашивал, где вы живете, потому что не могу всегда посылать за вами к графу де Ла Фер.

— Я живу у купца Планше на Ломбардской улице.

— Выходите из дому как можно реже, показывайтесь как можно меньше и ждите моих приказаний.

— Однако мне придется пойти за деньгами.

— Правда. Но в интендантство ходит так много людей, что вы можете смешаться с толпой.

— У меня нет чеков, чтобы получить деньги, ваше величество.

— Вот они.

Король подписал бумагу. Д’Артаньян посмотрел, правильно ли она составлена.

— Прощайте, — сказал король. — Надеюсь, вы вполне поняли меня.

— Я понял, ваше величество, что вы посылаете меня в Бель-Иль узнать, как идут работы господина Фуке. Вот и все.

— Хорошо. А если вас схватят или убьют?

— О, это маловероятно.

— В первом случае вы ничего не скажете; во втором — при вас не найдут никаких бумаг.

Д’Артаньян пожал плечами. Откланиваясь королю, он думал: «Английский дождь продолжается! Подставим ладони!»

VI. Поместье господина Фуке

В то время как д’Артаньян, оглушенный всем, что произошло с ним, возвращался к Планше, в загородном доме суперинтенданта Фуке, в деревне Сен-Манде, происходила сцена, имевшая отношение к описанному нами разговору, хотя и носившая совсем иной характер.

Министр только что вернулся к себе домой в сопровождении главного секретаря, несшего за ним огромный портфель, набитый бумагами для просмотра и подписи.

Было около пяти часов вечера, обед уже закончился, в доме шли приготовления к ужину на двадцать человек гостей.

Выйдя из экипажа, министр быстро вошел в дом, не останавливаясь прошел ряд комнат и уединился в своем кабинете, сказав, что будет работать. Он приказал не беспокоить его ни по какому поводу, кроме королевского вызова. Тотчас же перед дверьми кабинета стали на часах два лакея. Фуке, нажав особый запор, выдвинул расписное панно, которое, закрыв дверь, не позволяло ни видеть, ни слышать того, что происходит в кабинете. Затем он направился прямо к столу, раскрыл портфель и принялся разбирать множество находившихся в нем бумаг.

Не прошло и десяти минут, как внимание министра было привлечено отрывистым стуком, повторившимся несколько раз. Фуке стал прислушиваться.

Стук продолжался. Фуке поднялся с жестом нетерпения и направился к зеркалу, из-за которого доносился стук. Оно было вделано в стену. Три других совершенно таких же зеркала были размещены симметрично. В тот момент, когда Фуке, прислушиваясь, подошел к зеркалу, стук возобновился. Несомненно, это было условным сигналом.

— Гм! — пробормотал он с удивлением. — Кто бы это мог быть? Я никого не ожидаю сегодня.

И несомненно, чтобы ответить на поданный сигнал, министр повернул три раза золоченый штифт в раме. Затем он вернулся на место со словами:

— Ничего, пусть подождут!

Погрузившись вновь в море бумаг, Фуке, казалось, не думал ни о чем другом, кроме своей работы. И в самом деле, с невероятной быстротой и с поразительной проницательностью разбирал он самые пространные бумаги, самые запутанные документы, делая в них поправки и пометки; работа кипела у него в руках, словно трудилось десять чиновников, а не один человек.

Однако время от времени Фуке поглядывал на стоявшие перед ним часы.

Когда Фуке отдавался работе, он мог сделать за час столько, сколько другой не успел бы за день. Обладая неистощимой энергией, он всегда был уверен, что, если никто не будет ему мешать, он добьется поставленной цели в назначенный срок.

В самый разгар его работы стук за зеркалом раздался вновь, но теперь он был гораздо торопливее и настойчивее.

— Очевидно, дама начинает терять терпение, — сказал Фуке. — Это, наверное, графиня… впрочем, она ведь уехала на три дня в Рамбулье. Может быть, президентша? О нет, президентша не ведет себя так решительно. Смиренно позвонив, она терпеливо ждет, пока заблагорассудят откликнуться. Ясно, что мне не угадать, кто это, хоть я и знаю, кого не может быть. А так как это не маркиза, то провались все остальные!

Фуке продолжал трудиться, не обращая внимания на повторявшиеся удары. Но минут через пятнадцать он, в свою очередь, начал терять терпение и, стремительно закончив работу, сунул охапку бумаг в портфель и быстро взглянул в зеркало. Стук тем временем продолжался без перерыва.

— Ого, — сказал он, — какая пылкость! Что там случилось? Посмотрим, что за фея ждет меня с таким нетерпением.

Он нажал пальцем кнопку, находившуюся рядом со штифтом. Зеркало тотчас повернулось на шарнирах, открыв в стенной обшивке довольно глубокую нишу, в которой министр скрылся. Там он опять нажал пружину и вышел в отворившуюся в стене дверь, которая сама захлопнулась за ним.

Затем он спустился по винтовой лестнице, имевшей десятка два ступеней, и очутился в обширном подземелье, выложенном плитами. Свет проникал туда через узкие окна. Пол был устлан ковром. Это подземелье тянулось под улицей, отделявшей дом Фуке от Венсенского парка.

В конце подземелья находилась вторая лестница. Поднявшись по ней, Фуке нажал пружину и очутился в такой же нише, какая была у него в кабинете; из нее он вошел в красиво обставленную комнату, где не было ни души.

Убедившись, что зеркало, служившее тайной дверью, закрылось плотно, он отпер дверь напротив тройным поворотом золоченого ключика и вошел в комнату, отделанную с необыкновенной роскошью. На диване сидела женщина поразительной красоты. Она бросилась навстречу Фуке.

— Ах боже мой! — воскликнул Фуке, отступая на шаг от изумления. — Маркиза де Бельер! Вы… вы здесь?

— Да… я, — прошептала маркиза.

— Маркиза, дорогая маркиза, — повторял Фуке, готовый упасть к ее ногам. — О боже! Но как вы попали сюда? А я-то заставил вас так долго ждать.

— Долго… очень долго.

— Я счастлив, что ожидание показалось вам долгим.

— О, оно показалось мне вечностью. Я звонила больше двадцати раз. Разве вы не слышали?

— Нет, я слышал, но не мог прийти. Как смел я предположить, что это вы, после вашей суровости, после вашего отказа? Если бы я догадывался о счастье, которое меня ожидает, поверьте, маркиза, я оставил бы все.

Маркиза обвела комнату взглядом.

— Мы здесь одни? — спросила она.

— О да, отвечаю вам за это.

— В самом деле, — грустно проговорила маркиза.

— Вы вздохнули, маркиза?

— Сколько тайн, сколько предосторожностей! — с легкой горечью сказала маркиза. — Как вы боитесь, чтобы никто не узнал о вашей любви!

— Неужели следует выставлять ее напоказ?

— О нет, вы слишком деликатны для этого, — произнесла маркиза с усмешкой.

— Не нужно упреков, маркиза, умоляю вас.

— Имею ли я право вас упрекать?

— К несчастью, нет. Но скажите мне вы, которую я люблю уже целый год без надежды и без взаимности…

— Вы ошибаетесь, — перебила маркиза. — Без надежды — это правда, но не без взаимности.

— О, для меня любовь имеет только одно доказательство, и я все еще жду его.

— Я принесла его вам.

Фуке хотел ее обнять, но она уклонилась.

— Вы заблуждаетесь, сударь. Не требуйте от меня ничего, кроме преданности, которую я только и могу подарить вам.

— Ах, значит, вы не любите меня: преданность — это всего лишь добродетель, а любовь — это страсть.

— Выслушайте меня, сударь, умоляю вас. Вы должны понять, что лишь особо важная причина могла привести меня сюда.

— Что мне до причины, если вы здесь, если я могу говорить с вами, видеть вас.

— Да, вы правы: всего важнее, что я здесь, что никто не видел меня и я могу сказать вам…

Фуке опустился на колени.

— Говорите, маркиза, — сказал он, — говорите, я вас слушаю.

Маркиза посмотрела на Фуке, стоявшего перед нею на коленях, странным взглядом, полным нежности и грусти.

— О! — прошептала она наконец. — Как бы я хотела быть той, которая вправе видеть вас каждую минуту, говорить с вами каждое мгновение. Как бы я хотела быть той, которая заботится о вас, которой не приходится пользоваться разными секретными приспособлениями, чтобы вызвать, словно призрак, любимого человека, видеться с ним какой-нибудь час, а потом смотреть, как он исчезает во мраке тайны, которая кажется еще более загадочной тогда, когда он уходит, чем казалась при его появлении. О, какая это счастливая женщина!

— Неужели, маркиза, вы имеете в виду мою жену? — с улыбкой спросил Фуке.

— Разумеется, я говорю о ней.

— Не завидуйте ее участи, маркиза. Из всех женщин, с которыми я поддерживаю отношения, госпожа Фуке меньше всех видит меня, меньше всех говорит со мною и пользуется моим наименьшим доверием.

— По крайней мере, сударь, ей не приходится нажимать рукою раму зеркала, чтобы вызвать вас, как пришлось сделать мне; по крайней мере вы не отвечаете ей таинственным, пугающим звуком колокольчика, пружина которого висит где-то в неведомом месте; по крайней мере вы никогда не запрещали ей проникнуть в тайну этих встреч под страхом того, что ваша связь с нею навсегда прекратится, как вы поступаете с теми женщинами, которые приходили сюда до меня и будут приходить после!

— Ах, дорогая маркиза, как вы несправедливы и как вы не ведаете того, что творите, восставая против таинственности! Только храня тайну, можно любить безмятежно, только безмятежная любовь может дать счастье. Но вернемся к прежнему разговору о вашей преданности, в которой вы меня уверяли, или, скорее, обманывали меня, маркиза, позволяя думать, что эта преданность есть любовь.

— Только что, — произнесла маркиза, проводя по глазам своей прекрасной рукой, — только что мои мысли были ясны и смелы, а теперь они спутались, меня охватил страх перед необходимостью сообщить вам дурную весть.

— Если эта дурная весть привела вас сюда, я рад ей. Впрочем, раз вы здесь и признаетесь, что не совсем равнодушны ко мне, не лучше ли отложить вашу весть и говорить только о вас?

— Нет, нет, напротив, вам надо узнать ее во что бы то ни стало. Вы должны потребовать, чтобы я вам сказала все тотчас же, а не дала отвлечь себя чувству. Фуке, друг мой, это новость огромной важности!

— Вы удивляете меня, маркиза, я готов сказать — пугаете. Вы так рассудительны, так выдержанны, так хорошо знаете свет, в котором мы живем. Значит, это что-нибудь важное?

— Чрезвычайно важное! Слушайте…

— Скажите сначала: как вы сюда попали?

— Сейчас узнаете. Сначала более спешное дело.

— Говорите же, маркиза, прошу вас! Пощадите мое терпение.

— Знаете ли вы, что Кольбер назначен интендантом финансов?

— Что? Кольбер? Маленький Кольбер? Правая рука кардинала?

— Именно.

— Что же в этом ужасного, дорогая маркиза? Маленький Кольбер назначен интендантом финансов — это странно, я согласен, но вовсе не страшно.

— Неужели вы думаете, что король без всяких причин назначил на такую должность того, кого вы прозвали мелочным педантом?

— Прежде всего верно ли еще, что король назначил его?

— Так говорят.

— Кто?

— Все.

— Все — это значит никто. Назовите мне кого-нибудь, кто знает из верного источника.

— Госпожа Ванель.

— Ах, вы и в самом деле начинаете меня пугать! — со смехом вскричал Фуке. — Она-то, уж конечно, знает из верного источника.

— Не говорите дурно о бедной Маргарите, господин Фуке: она все еще любит вас.

— В самом деле? Не верится. А я думал, что маленький Кольбер уже успел запятнать эту любовь чернильной кляксой или комком грязи.

— Фуке, Фуке, вот как вы относитесь к женщинам, которых бросили!

— Маркиза, неужели вы берете под свою защиту госпожу Ванель?

— Да, беру, потому что, повторяю, она все еще любит вас, и вот доказательство: она хочет вас спасти.

— При вашей помощи, маркиза; это ловкий ход с ее стороны. Никакой ангел не может быть мне более приятен и вернее вести меня к спасению. Но скажите, разве вы знаете Маргариту?

— Она моя монастырская подруга.

— И вы говорите, что это она сообщила вам о назначении Кольбера на должность интенданта?

— Да.

— Хорошо, пусть он будет интендантом. Но объясните мне одно, маркиза: каким образом Кольбер в качестве моего подчиненного может вредить или мешать мне?

— Вы упускаете из виду одно важное обстоятельство.

— Какое?

— То, что Кольбер вас ненавидит.

— Меня! — воскликнул Фуке. — О боже! Разве вы не знаете, что меня ненавидят все? Кольбер так же, как другие.

— Кольбер больше, чем другие.

— Больше, согласен.

— Он очень честолюбив.

— Кто же не честолюбив, маркиза?

— Да, но его честолюбие не имеет границ.

— Я знаю и это: он пожелал сделаться моим преемником у госпожи Ванель.

— И достиг этого. Берегитесь, чтобы он не добился своего и в другом.

— Вы хотите сказать, что он рассчитывает перебраться с места моего помощника на мое собственное?

— А разве у вас не возникло такое опасение?

— О нет. Заменить меня подле госпожи Ванель — это еще возможно, но подле короля — это дело совсем другое. Франция покупается не так легко, как жена какого-то чиновника.

— Все покупается: если не на золото, то путем интриг.

— Вы хорошо знаете, что это не так, маркиза, вы, которой я предлагал миллионы.

— Надо было, Фуке, вместо миллионов предложить мне истинную, безграничную любовь. Я бы согласилась. Как видите, так или иначе, все покупается.

— Значит, по-вашему, Кольбер собирается купить и мою должность? Успокойтесь, маркиза: пока еще он недостаточно богат для этого.

— А если он ее у вас украдет?

— Ах, это другое дело. Но, к несчастью для него, чтобы добраться до меня, он должен разрушить и снести мои передовые укрепления, а они у меня отличные, маркиза.

— Своими передовыми укреплениями вы, вероятно, называете ваших приверженцев и друзей?

— Конечно.

— К числу ваших приверженцев принадлежит и д’Эмери?

— Да.

— А Лиодо к числу друзей?

— Разумеется.

— А де Ванен?

— Ну, с ним могут делать что угодно, а тех двоих я не советовал бы трогать.

— Но если вы хотите, чтобы не трогали д’Эмери и Лиодо, то должны принять меры.

— Что же грозит им?

— Теперь вы согласны выслушать меня?

— Как всегда, маркиза.

— И не будете меня прерывать?

— Говорите.

— Слушайте! Сегодня утром Маргарита прислала за мной.

— Чего же она от вас хотела?

— «Я не могу повидаться лично с господином Фуке», — сказала она мне.

— Ба! Почему? Неужели она думает, что я стал бы ее упрекать? Бедная женщина, как она ошибается!

— «Повидайтесь с ним и скажите, чтобы он остерегался Кольбера».

— Как, она предостерегает меня против своего собственного любовника?

— Я повторяю, что она еще любит вас.

— Дальше, маркиза!

— Дальше Маргарита сказала: «Два часа тому назад Кольбер пришел сообщить мне, что он назначен интендантом».

— Я уже говорил вам, маркиза, что Кольбер будет тем более в моих руках.

— Да, но это еще не все. Маргарита, как вы знаете, дружит с госпожой д’Эмери и госпожой Лиодо.

— Да.

— Так вот: Кольбер расспрашивал ее об их состоянии и о том, насколько они вам преданы.

— О, за них я ручаюсь. Чтобы лишить меня их преданности, их надо убить.

— Слушайте дальше. В то время, когда у госпожи Ванель был Кольбер, к ней кто-то пришел, и она вышла на несколько минут из комнаты. Оставшись один, Кольбер, который не любит сидеть без дела, тотчас принялся набрасывать карандашом заметки на листах бумаги, лежавших на столе.

— Они касались д’Эмери и Лиодо?

— Именно.

— Интересно было бы узнать, что в них заключалось.

— Я принесла их вам.

— Неужели госпожа Ванель взяла их у Кольбера, чтобы передать мне?

— Нет, но случайно, просто чудом, в ее руках очутилась копия с этих заметок.

— Как так?

— А вот послушайте. Я уже сказала вам, что Кольбер нашел бумагу на столе.

— Да.

— Карандаш, которым он писал, оказался очень твердым, так что все отпечаталось на следующем листе.

— Далее.

— Кольбер, взяв первый лист, не обратил внимания на второй. А между тем на нем можно было прочесть все, что было написано на первом. Госпожа Ванель прочла и послала за мной. Убедившись, что я ваш преданный друг, она отдала мне этот листок и открыла тайну вашего дома.

— Где же этот лист? — спросил Фуке, несколько встревоженный.

— Вот он, читайте, — сказала Маркиза.

Фуке прочел:

— Д’Эмери! Лиодо! — вскрикнул Фуке, перечитывая еще раз записку.

— Друзья Ф., — указала пальцем маркиза.

— Но что значат слова «которых должна приговорить судебная палата»?

— Кажется, это вполне ясно. Впрочем, вы еще не кончили, читайте дальше.

Фуке продолжал:

— Великий боже! — воскликнул Фуке. — Казнить Лиодо и д’Эмери! Но если даже судебная палата приговорит их к смерти, то король не утвердит приговора, а без его утверждения их не могут казнить.

— Но король сделал Кольбера интендантом.

— Ах, — воскликнул Фуке, словно увидев бездну, разверзшуюся у его ног. — Нет, это невозможно! Невозможно! А кто это навел карандашом по следам, оставленным Кольбером?

— Это сделала я, боясь, что следы сгладятся.

— О!.. Я узнаю все!

— Вы ничего не узнаете! Для этого вы слишком презираете своего врага.

— Простите меня, дорогая маркиза. Да, Кольбер — мой враг, согласен. Да, Кольбер — опасный человек, признаюсь. Но у меня впереди еще много времени. А теперь вы здесь, вы доказали мне свою преданность, может быть, даже любовь… Мы наконец одни…

— Я пришла сюда, чтобы спасти вас, а не для того, чтобы погубить себя, господин Фуке, — сказала маркиза, вставая. — Итак, остерегайтесь!

— Право, маркиза, вы напрасно тревожитесь, и если ваша боязнь не предлог…

— Кольбер — человек с сильной волей! Остерегайтесь его…

— А я? — спросил Фуке, в свою очередь поднимаясь с места.

— Вы? Вы только благородный человек. Повторяю: остерегайтесь Кольбера!..

— И это все?

— Я сделала все, что могла, рискуя погубить свою репутацию. Прощайте.

— Не прощайте, а до свидания!

— Быть может… — произнесла маркиза.

Протянув Фуке руку для поцелуя, она так решительно направилась к двери, что Фуке не посмел преградить ей дорогу.

С поникшей головой, с омраченным лицом отправился он в обратный путь по подземному ходу, соединявшему два дома.

VII. Аббат Фуке

Быстро пройдя подземелье и нажав пружину возле зеркала, Фуке снова очутился в своем кабинете. Едва успел он войти, как услышал стук в дверь и знакомый голос, кричавший:

— Монсеньор, отоприте, пожалуйста!

Фуке быстрым движением скрыл следы своего волнения и отсутствия: разбросал по столу бумаги, взял в руку перо и, чтобы выиграть время, спросил через дверь:

— Кто там?

— Как! Монсеньор не узнают меня? — ответил голос.

«Как не узнать тебя, дружище?» — сказал Фуке про себя.

— Это вы, Гурвиль? — спросил он громко.

— Конечно, я, монсеньор.

Фуке поднялся и, в последний раз посмотрев на зеркало, отпер дверь и впустил Гурвиля.

— Ах, монсеньор, какая жестокость! — воскликнул он.

— Почему?

— Вот уже четверть часа, как я умоляю вас отпереть, а вы даже не отвечаете.

— Запомните раз навсегда: я не терплю, чтобы меня беспокоили во время работы. Хотя вы, Гурвиль, и составляете исключение, я все же хочу, чтобы для других мое запрещение оставалось в силе.

— В такую минуту, монсеньор, я готов разбить, снести, опрокинуть всякие запреты, все двери, замки и стены.

— Ого! Значит, случилось что-нибудь очень важное? — спросил Фуке.

— Очень.

— Что же произошло? — продолжал Фуке, слегка обеспокоенный волнением своего ближайшего сотрудника.

— Учреждена тайная судебная палата.

— Мне это известно. Но разве она уже собралась?

— Не только собралась, монсеньор, но уже успела вынести приговор…

— Приговор? — произнес министр, побледнев и с дрожью, которую он не мог скрыть. — Кому же?

— Вашим друзьям.

— Лиодо и д’Эмери?

— Да, монсеньор.

— К чему же они приговорены?

— К смертной казни.

— Не может быть! Нет, это невозможно!.. Вы ошибаетесь, Гурвиль.

— Вот копия приговора, который сегодня должен быть подписан королем. Быть может, он уже подписал его.

Фуке схватил бумагу, быстро пробежал ее и возвратил Гурвилю со словами:

— Король не подпишет этого приговора.

— Монсеньор, Кольбер — смелый советчик… Опасайтесь его.

— Опять Кольбер! — воскликнул Фуке. — Вот уж два-три дня я беспрерывно слышу это имя! Слишком много чести для такого ничтожества. Пусть Кольбер появится, и я рассмотрю его; пусть он поднимет голову, и я раздавлю его; но согласитесь, что бороться можно только с таким противником, который хоть что-нибудь собой представляет.

— Терпение, монсеньор, вы не знаете Кольбера… Постарайтесь его изучить. Это один из темных финансовых дельцов, подобных метеорам, которых никогда не видишь до их разрушительного вторжения. Появление их гибельно.

— О, Гурвиль, это уж слишком, — возразил Фуке улыбаясь. — Меня не так-то легко запугать, друг мой. Кольбер — метеор! Черт возьми! Мы еще посмотрим, что это за метеор… Давайте мне факты, а не слова. Что он сделал до сих пор?

— Он заказал парижскому палачу две виселицы, — сказал Гурвиль.

Фуке поднял голову, и в глазах его сверкнула молния.

— Вы уверены в том, что это правда? — вскричал он.

— Вот вам доказательство, монсеньор.

И Гурвиль протянул Фуке записку одного из секретарей городской ратуши, верного сторонника суперинтенданта.

— Да, действительно, — пробормотал Фуке, — воздвигается эшафот… Но король не подписал, Гурвиль, и не подпишет приговора!

— Это мы скоро узнаем, — заметил Гурвиль.

— Каким образом?

— Если приговор подписан королем, виселицы сегодня же вечером будут отправлены к городской ратуше, чтобы завтра утром можно было их поставить.

— Нет, нет! — снова воскликнул Фуке. — Все вы ошибаетесь и вводите меня в заблуждение. Не дальше как позавчера у меня был Лиодо, а три дня назад я получил от бедняги д’Эмери сиракузское вино.

— Это только доказывает, — возразил Гурвиль, — что судебная палата была собрана тайно, совещалась в отсутствие обвиняемых, и как только дело было закончено, их арестовали.

— Разве они арестованы? Но как, где, когда?

— Лиодо — вчера на рассвете, д’Эмери — позавчера вечером, когда он возвращался от своей любовницы; их исчезновение никого не встревожило, но внезапно Кольбер сорвал маску и приказал обнародовать это дело. О нем теперь кричат на всех улицах Парижа, и, по правде говоря, только вы, монсеньор, не знаете об этом событии.

Фуке с возрастающим волнением ходил взад и вперед по комнате.

— Что вы думаете предпринять, монсеньор? — спросил Гурвиль.

— Если бы все это было верно, я отправился бы к королю. Но прежде чем ехать в Лувр, я побываю в городской ратуше. Если приговор утвержден, тогда посмотрим. Едем же! Откройте дверь, Гурвиль.

— Осторожнее, — предупредил тот. — Там аббат Фуке.

— Ах, мой брат, — с горечью сказал Фуке. — Значит, он узнал какую-нибудь скверную новость и, по своему обыкновению, рад поднести ее мне! Да, черт возьми, уж если явился мой брат, то мои дела действительно плохи. Что ж вы не сказали мне раньше? Я б скорее поверил всему.

— Монсеньор клевещет на господина аббата! — смеясь, произнес Гурвиль. — Он пришел вовсе не с дурным намерением.

— Ах, Гурвиль, вы еще заступаетесь за этого безалаберного, бессердечного человека, за этого неисправимого мота?

— Не сердитесь, монсеньор.

— Что это сегодня с вами, Гурвиль? Вы защищаете даже аббата Фуке.

— Ах, монсеньор, во всем есть своя хорошая сторона.

— По-вашему, и у тех разбойников, которых аббат держит у себя и спаивает, есть свои хорошие стороны?

— Обстоятельства могут так сложиться, монсеньор, что вы рады будете иметь под рукой и этих разбойников.

— Значит, ты советуешь мне помириться с аббатом? — иронически спросил Фуке.

— Я вам советую не ссориться с сотней молодцов, которые, соединив свои шпаги, могут окружить стальным кольцом три тысячи человек.

Фуке бросил на собеседника быстрый взгляд.

— Вы правы, Гурвиль, — произнес он. — Впустите сюда аббата Фуке! — крикнул он дежурившему у дверей лакею.

Через две минуты на пороге кабинета с глубоким поклоном показался аббат Фуке. Это был человек лет за сорок, полусвященник, полувоин, смесь отчаянного забияки и монаха. При нем не было шпаги, но заметно было, что он носит при себе пистолеты.

Фуке приветствовал его скорее как министр, чем как старший брат.

— Чем могу служить, господин аббат? — спросил он.

— Ого, каким тоном вы говорите, брат мой! — воскликнул аббат.

— Тоном занятого человека.

Аббат с ехидством взглянул на Гурвиля, с беспокойством на брата и произнес:

— Сегодня вечером я должен уплатить господину де Брежи триста пистолей… Карточный долг — долг чести.

— Дальше? — спросил Фуке, уверенный, что из-за таких пустяков аббат не стал бы его беспокоить.

— Тысячу пистолей мяснику, который не хочет больше отпускать в долг.

— Дальше?

— Тысячу двести портному, — продолжал аббат. — Этот болван не отдает мне одежды, заказанной для семерых моих слуг. Это компрометирует меня, и моя любовница грозится заменить меня откупщиком, что было бы унизительно для церкви.

— Что еще? — спросил Фуке.

— Вы заметили, брат мой, — сказал смиренно аббат, — что я ничего не прошу для себя лично.

— Это очень деликатно с вашей стороны, господин аббат, — улыбнулся Фуке. — Однако, как видите, я жду.

— Я и не стану ничего просить… о нет… но не потому, что я ни в чем не нуждаюсь. Уверяю вас…

— Тысячу двести портному! — вздохнул министр, подумав с минуту. — На эту сумму можно сшить изрядное количество платья.

— Я содержу сто человек, — с гордостью произнес аббат, — а это, я думаю, чего-нибудь да стоит.

— Сто человек? — повторил Фуке. — Но разве вы Ришелье или Мазарини, чтобы иметь столько телохранителей? Зачем вам эти люди, скажите на милость?

— И вы еще спрашиваете? — удивился аббат Фуке. — Как вы можете спрашивать, для чего я содержу сто человек?

— Да, я хочу знать, на что вам нужны эти сто человек. Отвечайте!

— Неблагодарный! — воскликнул, все более горячась, аббат.

— Объясните же наконец.

— Ах, господин министр, ведь лично мне нужен только один лакей, а если бы я был одинок, я обошелся бы и без него. Но вы, вы, у вас столько врагов, что мне и ста человек мало, чтобы защищать вас. Сто человек!.. Нужно бы десять тысяч! Я содержу их для того, чтобы в публичных местах и собраниях никто не смел возвысить против вас голоса. Без этого вы были бы засыпаны проклятиями, уничтожены злыми языками. Без этого вы не продержались бы и недели. Слышите, недели!

— О, я не знал, что вы такой горячий мой защитник, господин аббат.

— Вы сомневались в этом? — вскричал аббат. — Так слушайте же, что случилось. Не дальше как вчера на улице Юшет какой-то человек торговал цыпленка у мясника.

— Так. Чем же это может мне повредить, господин аббат?

— А вот чем. Цыпленок был тощий, и покупатель отказался дать за него восемнадцать су, говоря, что не желает платить такие деньги за одну кожу и кости, с которых Фуке снял весь жир.

— Дальше?

— Раздался смех, остроты по вашему адресу. Собралась толпа зевак. Зубоскал прибавил: «Дайте мне цыпленка, вскормленного Кольбером, и я с удовольствием заплачу, сколько вы ни спросите». Толпа стала рукоплескать. Словом, скандал! Вашему брату оставалось только закрыть лицо.

— И вы закрыли? — спросил Фуке, покраснев.

— Нет, до этого дело не дошло: в толпе оказался один из моих людей, некто Менвиль, новобранец, недавно приехавший из провинции, — я его очень ценю. Он пробрался сквозь толпу и вызвал оскорбителя на дуэль. Поединок состоялся тут же, перед лавкой мясника, в присутствии множества зрителей, которые обступили сражавшихся и глядели из окон.

— И чем же кончилось? — перебил Фуке.

— А тем, что мой Менвиль сразу проткнул противника шпагой, что произвело большое впечатление на зрителей. После этого он сказал мяснику: «Возьмите себе этого индюка, мой друг: он будет пожирнее вашего цыпленка». Вот на что я трачу свои доходы, господин министр: на поддержание фамильной чести, — с торжеством заключил аббат.

Фуке склонил голову.

— Хорошо, — сказал Фуке. — Передайте Гурвилю ваш счет и оставайтесь у меня на вечер.

— На ужин?

— Да.

— Но ведь касса уже заперта?

— Гурвиль отопрет ее для вас. Ступайте, аббат, ступайте.

Аббат поклонился.

— Так, значит, мы друзья? — спросил он.

— Друзья, друзья. Идемте, Гурвиль.

— Вы уходите? Значит, вы не будете ужинать дома?

— Не беспокойтесь. Я вернусь через час, — отвечал Фуке и прибавил тихо Гурвилю: — Пусть заложат моих английских лошадей; я поеду в городскую ратушу.

VIII. Вино Лафонтена

В Сен-Манде съезжались экипажи, привозившие гостей. В доме шли деятельные приготовления к ужину, в то время как сам министр мчался на своих быстроногих лошадях в Париж. К городской ратуше он подъехал со стороны набережной, чтобы миновать оживленные кварталы города. Было без четверти восемь, когда Фуке и сопровождавший его Гурвиль вышли из экипажа на углу улицы Лонг-Пон и пешком направились к Гревской площади.

Повернув на площадь, они заметили человека солидного вида, одетого в черное с лиловым, который садился в наемную карету, приказывая кучеру ехать в Венсен. Он держал большую корзинку с бутылками, только что купленными им в соседнем кабачке под вывеской «Нотр-Дам».

— Ба, да ведь это Ватель, мой дворецкий, — сказал Фуке. — Зачем он приезжал сюда?

— Наверное, за вином.

— Что такое? Покупать для меня вино в кабаках! Неужели у меня такой плохой погреб?

И он направился к дворецкому, который заботливо устанавливал в карете корзину с бутылками.

— Эй, Ватель! — крикнул он повелительным голосом.

— Будьте осторожны, монсеньор, вас узнают, — остановил его Гурвиль.

— Так что за беда! Ватель!

Человек, одетый в черное с лиловым, оглянулся. У него было добродушное, но маловыразительное лицо. Глаза его блестели, на губах блуждала улыбка.

— Ах, это вы, монсеньор! — воскликнул он.

— Да, я. Что вы здесь делаете, черт возьми? Что у вас тут? Вино? Ватель, вы покупаете вино в кабаке на Гревской площади?

— Но зачем вмешиваться в мои дела? — с полным спокойствием произнес Ватель, бросив недружелюбный взгляд на Гурвиля. — Разве мой погреб плохо содержится?

— Не сердитесь, Ватель, — сказал Фуке, — я полагал, что мой… ваш погреб настолько богат, что мы могли бы обойтись без кабака «Нотр-Дам».

— Да, сударь, — с легким презрением произнес дворецкий, — ваш погреб так хорош, что некоторые из гостей ничего не пьют на ваших обедах.

Фуке с изумлением взглянул сначала на Гурвиля, потом на Вателя:

— Что вы говорите, Ватель?

— Я говорю, что у вашего дворецкого нет вин на все вкусы и что господа Лафонтен, Пелисон, Конрар ничего не пьют у вас за столом: они не любят тонких вин. Что же тут поделаешь!

— И что же вы придумали?

— Я и покупаю их любимое вино «Жуаньи», которое они каждую неделю распивают в этом кабачке. Вот почему я здесь.

Фуке, почти растроганный, не нашел что ответить. Вателю же хотелось сказать очень многое.

— Вы бы еще упрекнули меня, монсеньор, — продолжал он, все более горячась, — что я сам езжу на улицу Планш-Мибре за сидром, который пьет господин Лоре у вас за обедом.

— Лоре пьет у меня сидр? — со смехом воскликнул Фуке.

— Ну конечно, сударь. Оттого-то он и обедает у вас так охотно.

— Ватель, вы молодец! — воскликнул Фуке, пожимая руку своего дворецкого. — Очень благодарен вам: вы поняли, что для меня господа Лафонтен, Конрар и Лоре — те же герцоги, пэры и принцы. Вы образцовый слуга, Ватель, и я удваиваю вам жалованье.

Ватель с недовольным видом слегка пожал плечами и проворчал себе под нос:

— Получать благодарность за то, что исполняешь свои обязанности, оскорбительно.

— Он прав, — произнес Гурвиль, движением руки отвлекая внимание Фуке в другую сторону.

Он указывал ему на запряженную парой лошадей низкую повозку, на которой колыхались две обитые железом виселицы, положенные одна на другую и связанные цепями. На перекладине сидел стражник; с угрюмым видом он пропускал мимо ушей замечания толпы зевак, старавшихся разузнать, для кого предназначаются эти виселицы, и провожавших повозку до городской ратуши.

Фуке содрогнулся.

— Вы видите, дело решено! — сказал Гурвиль.

— Да, но оно еще не окончено, — возразил Фуке.

— Ах, не обманывайте себя напрасной надеждой, монсеньор! Если уж сумели усыпить ваше внимание, то теперь дела не поправить.

— Но я-то еще не утвердил приговора.

— За вас утвердил де Лион.

— Так я отправляюсь прямо в Лувр.

— Нет, вы не поедете туда.

— И вы предлагаете мне такую низость! — вскричал Фуке. — Вы советуете мне бросить на произвол судьбы друзей, сложить оружие, которое у меня в руках и которым я еще могу сражаться?

— Нет, монсеньор, я не говорил ничего подобного. Можете ли вы покинуть свой пост суперинтенданта в такой момент?

— Нет, не могу.

— Ну, а если вы явитесь к королю и он тотчас же сместит вас?

— Он может сделать это и заочно.

— Но тогда он сделает это не по вашей вине.

— Зато я окажусь негодяем. Я не хочу смерти моих друзей и не допущу этого!

— Разве для этого необходимо являться в Лувр? Имейте в виду, что, очутившись в Лувре, вы будете вынуждены либо открыто защищать ваших друзей, позабыв о личных выгодах, либо безвозвратно отречься от них.

— Этого я никогда не сделаю!

— Простите… Но король поставил вас перед выбором, либо вы сами предложите королю выбирать.

— Это верно.

— Поэтому нужно избегнуть столкновения, монсеньор. Вернемся лучше в Сен-Манде.

— Нет, Гурвиль, я не двинусь с этого места, где готовится преступление и где обнаружится мой позор. Повторяю: я не сделаю и шага, пока не найду средства одолеть своих врагов!

— Монсеньор, — возразил Гурвиль, — я пожалел бы вас, если б не знал, что вы — один из самых сильных умов на свете. У вас полтораста миллионов, вы занимаете королевское положение и в полтораста раз богаче короля. Кольбер даже не сумел убедить короля принять дар Мазарини. Когда человек — первый богач в государстве и не боится тратить деньги, то немного он стоит, если не добьется того, чего хочет. Итак, повторяю: вернемся в Сен-Манде…

— Чтобы посоветоваться с Пелисоном?

— Нет, монсеньор, чтобы сосчитать ваши деньги!

— Хорошо! — вскричал Фуке с загоревшимся взором. — Едем!

Они сели в карету и пустились в обратный путь. В конце Сент-Антуанского предместья они обогнали экипаж, в котором Ватель вез домой свое вино «Жуаньи».

Несшиеся во весь опор вороные кони министра испугали робкую лошадь дворецкого, который в страхе закричал, высунувшись из кареты:

— Осторожнее! Не разбейте моих бутылок!

IX. Галерея в Сен-Манде

В загородном доме Фуке человек пятьдесят ждали министра. Не теряя времени на переодевание, Фуке прямо из передней прошел в первую гостиную, где собравшиеся гости болтали между собой в ожидании ужина. За отсутствием хозяина его роль исполнял аббат Фуке.

Появление суперинтенданта было встречено радостными возгласами: веселость, приветливость и щедрость Фуке привлекали к нему сердца всякого рода деловых людей, а также поэтов и художников. Лицо Фуке, по которому его приближенные читали все движения его души, чтобы знать, как вести себя, — лицо это, никогда не омрачавшееся мыслями о делах, было в этот вечер бледнее обычного, что не ускользнуло от взгляда многих его друзей.

Фуке занял за столом председательское место, оживляя ужин своим весельем.

Лафонтену он рассказал об экспедиции Вателя за вином, Пелисону — историю с тощим цыпленком и Менвилем, так что все сидевшие за столом могли его слышать. Его рассказы вызвали бурю смеха и шуток, которую движением руки остановил Пелисон, все время остававшийся озабоченным.

Аббат Фуке, не понимая, почему его брат затеял разговор об этом случае, с большим вниманием прислушивался к его словам, тщетно стараясь найти разгадку по выражению лица Гурвиля или Фуке.

— Почему последнее время говорят о Кольбере? — заметил Пелисон.

— Это неудивительно, если правда, что король назначил его интендантом своих финансов, — возразил Фуке.

Едва он произнес эту фразу, как со всех сторон посыпались самые нелестные эпитеты по адресу Кольбера: «Скряга! Негодяй! Лицемер!»

Пелисон обменялся с Фуке многозначительным взглядом и сказал:

— Господа, мы отзываемся так дурно о человеке, которого совершенно не знаем. Это несправедливо и неблагоразумно; я уверен, что министр того же мнения.

— Разумеется, — отвечал Фуке. — Оставим в стороне жирных цыплят Кольбера и займемся лучше фазанами и трюфелями, о которых предусмотрительно позаботился Ватель.

Эти слова разогнали темную тучу, нависшую было над обществом. Гурвиль так усердно воодушевлял поэтов вином «Жуаньи», а аббат, сообразительный, как всякий человек, нуждающийся в чужих деньгах, так усердно развлекал финансистов и военных, что под шум болтовни и веселья рассеялись последние остатки тревоги.

После ужина Пелисон приблизился к Фуке:

— У вас какое-то горе, монсеньор?

— Да, и большое, — ответил министр. — Гурвиль вам расскажет.

— Нужно отправить всех лишних смотреть фейерверк, — сказал Пелисон Гурвилю. — Тогда и поговорим.

— Хорошо, — отвечал Гурвиль и шепнул несколько слов Вателю.

Последний тотчас увел в глубь сада дам, щеголей и праздных болтунов; немногие оставшиеся продолжали прогуливаться по галерее, освещенной тремя сотнями восковых свечей, на виду у любителей фейерверка, которые разбрелись по саду.

Гурвиль подошел к Фуке:

— Монсеньор, теперь мы все здесь. Считайте.

Министр обернулся и сосчитал: всех оказалось восемь человек.

Пелисон и Гурвиль прохаживались под руку с видом людей, болтающих о пустяках.

Лоре с двумя офицерами прогуливался тут же.

Аббат Фуке бродил один.

Министр ходил вместе со своим зятем де Шано и казался поглощенным тем, что ему говорил последний.

— Господа, — сказал он, — прошу вас не поворачивать головы и не показывать вида, что вы обращаете на меня внимание. Продолжайте ходить и слушайте. Мы одни.

Воцарилась глубокая тишина, нарушаемая только доносившимися издалека возгласами веселых гостей, которые рассеялись по саду, чтобы лучше видеть фейерверк.

Странное зрелище представляли собой эти группы людей, как будто занятых беседой, а на самом деле жадно внимавших тому, кто, со своей стороны, делал вид, что разговаривает только со своим соседом.

— Господа, — начал Фуке, — вы, конечно, все заметили сегодня отсутствие двух наших друзей, неизменно бывающих здесь по средам… Аббат, не останавливайтесь, бога ради. Это совершенно лишнее: можно слушать и на ходу. Или лучше станьте у открытого окна; у вас острое зрение, и вы тотчас заметите всякого, кто направится сюда. Предупредите нас кашлем.

Аббат повиновался.

— Я не заметил, кто отсутствует, — молвил Пелисон, шедший в обратном направлении, спиной к Фуке.

— Я не вижу господина Лиодо, который выдает мне пенсию, — сказал Лоре.

— А я, — отозвался стоявший у окна аббат, — не вижу моего дорогого д’Эмери, который должен мне тысячу сто ливров за нашу последнюю игру.

— Лоре, — произнес Фуке, поникнув головой, — вы не будете больше получать пенсии от Лиодо, а вы, аббат, никогда не получите ваших тысячи ста ливров от д’Эмери. Оба они должны скоро умереть.

— Умереть? — в один голос воскликнули присутствующие, забыв при этом страшном слове свои роли.

— Господа, успокойтесь, — сказал Фуке. — За нами могут наблюдать… Да, они должны умереть.

— Умереть! — повторил Пелисон. — Ведь я видел их шесть дней назад: они были вполне здоровы, веселы, полны надежд… Боже мой, какая же это болезнь поразила их так внезапно?

— Это не болезнь, — отвечал Фуке.

— Значит, есть средство помочь, — возразил Лоре.

— Нет, помочь им нельзя: они накануне гибели.

— Но отчего же они умирают? — вскричал один из офицеров.

— Спросите об этом у тех, кто их убивает.

— Как! Их убивают? Кто же их убивает? — послышались испуганные голоса.

— Хуже того: их вешают, — произнес Фуке с таким унынием, что его голос прозвучал как похоронный звон в этой роскошной галерее, сверкавшей золотом, бархатом, прекрасными картинами и цветами.

Все невольно остановились. Аббат отошел от окна. Ракеты то и дело взлетали над вершинами деревьев. Громкие голоса, доносившиеся из сада, заставили министра подойти к окну; за его спиной столпились друзья, готовые исполнить малейшее его желание.

— Господа, — сказал он, — Кольбер велел арестовать, судить и предать смертной казни двух моих друзей. Что, по вашему мнению, следует мне предпринять?

— Черт возьми! — воскликнул аббат. — Надо распороть брюхо Кольберу.

— Монсеньор, — молвил Пелисон, — вам надо повидаться с его величеством.

— Но, дорогой Пелисон, король уже подписал смертный приговор.

— В таком случае нужно помешать приведению приговора в исполнение, — решил граф де Шано.

— Это невозможно, — возразил Гурвиль. — Разве попробовать подкупить тюремщиков?

— Или начальника тюрьмы, — вставил Фуке.

— Можно сегодня же ночью устроить заключенным побег, — предложил еще кто-то.

— А кто из вас возьмется за это?

— Я, — сказал аббат. — Я отнесу деньги.

— Я, — сказал Пелисон. — Я берусь переговорить с начальником тюрьмы.

— Предложим ему пятьсот тысяч ливров, — сказал Фуке. — Этого достаточно. А если нужно, дадим и миллион.

— Миллион! — вскричал аббат. — Да я и с частью этой суммы куплю пол-Парижа!

— Это правильный путь, — одобрил Пелисон. — Подкупим начальника и освободим осужденных. Очутившись на свободе, они поднимут на ноги врагов Кольбера и докажут королю, что его юное правосудие небезупречно, как и всякая крайность.

— Итак, Пелисон, отправляйтесь в Париж и привезите к нам осужденных, а завтра посмотрим, как действовать дальше. Гурвиль, вручите Пелисону пятьсот тысяч ливров.

— Смотрите, как бы вас не унесло ветром, — заметил аббат. — Ответственность огромна. Хотите, я помогу вам?

— Тише! — сказал Фуке. — Сюда идут. Ах, как великолепен фейерверк! — воскликнул он в тот момент, когда над соседней рощей рассыпался целый дождь сверкающих звезд.

Пелисон и Гурвиль покинули галерею через заднюю дверь, между тем как Фуке вместе с остальными друзьями спустился в сад.

X. Эпикурейцы

Фуке, казалось, сосредоточил все свое внимание на яркой иллюминации, на ласкающей музыке скрипок и гобоев, на ослепительном фейерверке, который, бросая в небо свои изменчивые отблески, освещал за деревьями темный силуэт Венсенского замка. Он улыбался дамам и поэтам, и праздник не казался менее веселым, чем обыкновенно. Ватель, с ревнивым беспокойством следивший за выражением лица Фуке, видимо, остался вполне доволен вечером.

Когда фейерверк кончился, общество рассеялось по аллеям парка и мраморным галереям. Стихотворцы прогуливались под руку в рощах, некоторые разлеглись на земле, рискуя испортить свои бархатные костюмы и прически, к которым пристали сухие листья и стебли травы. Немногочисленные дамы слушали пение артистов и декламацию поэтов, большинство же внимало прекрасной прозе своих кавалеров, которые, не будучи артистами и поэтами, под влиянием молодости и уединения не уступали им в красноречии.

— Почему это наш хозяин не сходит в сад? — говорил Лафонтен. — Эпикур никогда не оставлял своих учеников, не то что наш повелитель.

— Напрасно вы считаете себя эпикурейцами, — сказал ему Конрар. — По правде сказать, здесь ничто не напоминает учения гаргетского философа.

— Ба! — отвечал Лафонтен. — Разве вам не известно, что Эпикур приобрел огромный сад, где спокойно жил со своими друзьями?

— Это так.

— А разве господин Фуке не приобрел этого большого сада в Сен-Манде и разве мы не проводим здесь спокойно время с ним и нашими друзьями?

— Все это верно, но, к сожалению, сада и друзей недостаточно для сходства с Эпикуром. Укажите мне, в чем сходство между воззрениями господина Фуке и учением Эпикура?

— Хотя бы в девизе: «Удовольствие дает счастье».

— Что же дальше?

— Никто из нас, я полагаю, не считает себя несчастным. По крайней мере я не скажу этого о себе. Прекрасный вечер, вино «Жуаньи», за которым посылали в мой любимый кабачок, ни одной глупости за длившийся целый час ужин, хотя на нем присутствовали десять миллионеров и двадцать поэтов…

— Здесь я прерву вас. Вы говорите о прекрасном ужине и вине «Жуаньи», а я напомню вам, что великий Эпикур со своими учениками питался хлебом, овощами и ключевой водой.

— Это не вполне установлено, — возразил Лафонтен. — Не смешиваете ли вы Эпикура с Пифагором, дорогой Конрар?

— Напомню вам также, что древний философ вовсе не был в дружбе с богами и правителями.

— Что также сближает его с Фуке, — отозвался Лафонтен.

— Не делайте этого сравнения, — взволнованно произнес Конрар, — иначе вы подтвердите слухи, которые уже ходят о нем и о нас.

— Какие слухи?

— Что мы плохие французы, равнодушные к королю и глухие к закону.

— О! — вскричал Лафонтен. — Если мы и плохие граждане, то не потому, что следуем принципам своего учителя! Вот один из излюбленных афоризмов Эпикура: «Желайте хороших правителей».

— Так что же?

— А что твердит нам постоянно Фуке? «Когда же нами будут управлять как следует?» Говорит он это? Будьте же искренни, Конрар!

— Правда, говорит.

— Так это же учение Эпикура.

— Да, но это пахнет бунтом.

— Как! Желание, чтобы нами хорошо управляли, есть бунт?

— Несомненно, если правители плохи.

— Слушайте дальше. Эпикур говорил: «Повинуйтесь дурным правителям». Теперь вернемся к Фуке. Не твердил ли он нам целыми днями, что за педант Мазарини, что за осел, что за пиявка! И что все же нужно повиноваться этому уроду! Ведь он говорил это, Конрар?

— Да, могу подтвердить, что он говорил это, и даже слишком часто.

— Так же как Эпикур, мой друг, совсем как Эпикур; повторяю: мы — эпикурейцы, и это очень забавно…

Понемногу все гуляющие, привлеченные возгласами двух спорщиков, собрались вокруг беседки, в которой укрылись оба поэта. Их спор слушали со вниманием, и сам Фуке подавал пример корректности, хотя и сдерживал себя с трудом.

В конце концов он разразился громким хохотом, а вслед за ним и все окружающие.

В самый разгар общего веселья, в ту минуту, когда дамы наперебой упрекали обоих противников за то, что они не включили женщин в систему эпикурейского благополучия, в дальнем конце сада показался Гурвиль. Он направился прямо к Фуке, который, тотчас отделившись от общества, пошел к нему навстречу. Министр сохранил на лице беззаботную улыбку. Но, скрывшись от посторонних взоров, он сбросил маску.

— Ну что, где Пелисон? Что он сделал? — взволнованно спросил он.

— Пелисон вернулся из Парижа.

— Привез узников?

— Нет, ему не удалось даже повидать тюремного смотрителя.

— Как! Разве он не сказал, что послан мною?

— Сказал, но смотритель велел ему передать, что если он является от господина Фуке, то должен представить от него письмо.

— О, если дело только за письмом…

— Нет, — послышался голос Пелисона, вышедшего из-за кустов, — нет, монсеньор… Поезжайте туда сами и поговорите со смотрителем лично.

— Да, вы правы, я удалюсь под предлогом занятий. Пелисон, не велите распрягать лошадей. Гурвиль, задержите гостей.

— Позвольте дать вам еще один совет, монсеньор, — сказал Гурвиль.

— Говорите.

— Повидайтесь со смотрителем только в самом крайнем случае: это смело, но неосторожно. Простите, господин Пелисон, если я высказываю мнение, противоположное вашему. Пошлите сначала кого-нибудь другого. Смотритель — человек любезный; но не вступайте с ним лично в переговоры.

— Я подумаю, — сказал Фуке. — Впрочем, у нас впереди еще целая ночь.

— О, не надейтесь слишком на время, монсеньор, — возразил Пелисон, — оно летит с ужасающей быстротой. Никогда не пожалеешь, что явился слишком рано.

— Прощайте, Гурвиль, — сказал министр. — Поручаю вам своих гостей. Пелисон, вы отправитесь со мною.

И они уехали.

Эпикурейцы не заметили исчезновения своего главы. В саду всю ночь раздавалась музыка.

XI. Опоздал на четверть часа

Уезжая вторично в этот день из дому, Фуке чувствовал себя легче и спокойнее, чем можно было ожидать.

Он повернулся к Пелисону, который, забившись в угол кареты, обдумывал средства борьбы с Кольбером.

— Дорогой Пелисон, — сказал Фуке, — как жаль, что вы не женщина!

— Напротив, я считаю это большим счастьем, — возразил тот, — ведь я чрезвычайно безобразен.

— Пелисон! Пелисон! — сказал министр, смеясь. — Вы так часто говорите о своем безобразии, будто страдаете от него.

— И очень, монсеньор. Нет человека несчастнее меня. Я был красив, но оспа обезобразила мое лицо, я лишился верного средства очаровывать людей, а ведь я ваш главный доверенный и должен заботиться о вашей пользе; если б я был сейчас красивой женщиной, то оказал бы вам огромную услугу.

— Какую?

— Я отправился бы к коменданту тюрьмы, который слывет галантным кавалером и волокитой, постарался бы его очаровать и вернулся бы к вам с обоими узниками.

— Ах! — воскликнул Фуке, охваченный сладостным воспоминанием. — Я знаю одну женщину, которая могла бы сыграть именно такую роль перед смотрителем тюремного замка!

— А я, монсеньор, знаю пятьдесят таких женщин, которые разгласят по всему свету о вашем великодушии и преданности друзьям; губя себя, они рано иди поздно погубят и вас.

— Я говорю не об этих женщинах, Пелисон, я говорю о прекрасном, благородном существе, соединяющем чисто женский ум с храбростью и хладнокровием мужчины; я говорю о женщине такой прекрасной, что самые стены тюрьмы склонятся перед нею, и такой сдержанной, что никто не догадается, кем она послана.

— Настоящее сокровище, — сказал Пелисон. — Вы как нельзя более угодите коменданту тюрьмы. Может случиться, что ему отрубят голову, зато на его долю выпадет небывалое счастье.

— Ему не отрубят головы, — сказал Фуке, — я дам ему лошадей, чтобы он мог бежать, и пятьсот тысяч ливров, с которыми он сможет прилично жить в Англии. Притом от этой женщины, моего друга, он не получит ничего, кроме лошадей и денег. Едем к ней, Пелисон.

Министр протянул руку к шелковому шнуру, висевшему внутри кареты. Пелисон остановил его.

— Монсеньор, — сказал он, — вы потратите на розыски этой женщины столько же времени, сколько Колумб — на поиски Нового Света. А между тем в нашем распоряжении всего два часа. Если смотритель ляжет спать, трудно будет проникнуть к нему без шума. А когда рассветет, нам уже ничего нельзя будет сделать. Идите, монсеньор, к нему сами и не ищите этой ночью ни ангела, ни женщины.

— Дорогой Пелисон, мы у ее дверей.

— У дверей ангела?

— Да.

— Но ведь это особняк госпожи де Бельер?

— Тише!

— О боже! — воскликнул Пелисон.

— Вы как будто имеете что-то против нее? — спросил Фуке.

— Увы, ровно ничего! Это-то и приводит меня в отчаяние… Ах, отчего я не могу наговорить о ней столько дурного, чтобы помешать вам войти в ее дом!

Фуке приказал кучеру остановить карету.

— Помешать? — повторил он. — Ничто в мире не может мне помешать пожелать доброго вечера госпоже дю Плесси-Бельер. И может быть, нам еще понадобится ее помощь. Вы войдете со мною?

— Нет, монсеньор, я останусь здесь.

— Но я не хочу вас заставлять дожидаться меня, — возразил Фуке с присущей ему любезностью.

— Лишняя причина, чтобы я остался: зная, что я жду вас, вы скорее вернетесь… Но будьте осторожны: во дворе экипаж — значит, у нее кто-то в гостях.

Фуке уже опустил ногу на подножку экипажа, когда Пелисон вдруг воскликнул:

— Умоляю вас, не ходите к этой даме, пока не побываете в тюрьме.

— Я только на пять минут, — отвечал Фуке, взбегая по ступенькам подъезда.

Пелисон, насупившись, забился в угол кареты.

Поднявшись по лестнице, Фуке приказал доложить о себе лакею; его имя вызвало почтительную суету, доказывавшую, что оно пользовалось почетом в доме маркизы.

— Ах, господин министр! — воскликнула, сильно побледнев, маркиза, выходя к нему. — Какая неожиданная честь!.. Осторожнее: у меня Маргарита Ванель, — шепнула она ему.

— Маркиза, — ответил смущенный Фуке, — я по делу… Всего два слова.

И он вошел в гостиную.

Сидевшая там госпожа Ванель поднялась с места.

На ее помертвевшем лице ясно читалась обуревавшая ее зависть. Напрасно Фуке обратился к ней с самым любезным приветствием; в ответ она только бросила убийственный взгляд на него и на маркизу, острый взгляд ревнивой женщины, как стилет пронзающий самую прочную броню. Она поклонилась своей приятельнице, еще ниже министру и удалилась, сославшись на необходимость побыть еще где-то в этот вечер; ни смущенная маркиза, ни охваченный беспокойством Фуке не успели удержать ее.

Оставшись с маркизой, Фуке молча опустился перед ней на колени.

— Я ждала вас, — с нежной улыбкой проговорила маркиза.

— Нет, — возразил Фуке, — если бы вы меня ждали, вы постарались бы удалить эту женщину.

— Она явилась всего четверть часа тому назад.

— Любите ли вы меня хоть немножко, маркиза?

— Не в этом теперь дело, господин Фуке. Нужно думать об опасности, нависшей над вами. Что вы намерены предпринять?

— Я хочу вырвать сегодня моих друзей из тюрьмы.

— Каким образом?

— Подкупив коменданта тюрьмы.

— Он мой друг; не могу ли я помочь осужденным, не повредив вам?

— О, маркиза, это была бы огромная услуга! Но как вы окажете ее, не скомпрометировав себя! Нет, я не допущу, чтобы моя жизнь, власть или свобода были куплены ценой хотя бы одной вашей слезы, хотя бы одного облачка на вашем лице.

— Монсеньор, не говорите таких слов — они опьяняют меня. Я готова помочь вам, не думая о последствиях. Я действительно люблю вас, люблю, как нежный друг, и, как друг, признательна за вашу деликатность, но, увы… я никогда не буду вашей любовницей.

— Но почему, почему, маркиза? — воскликнул Фуке с отчаянием в голосе.

— Потому, что вы слишком любимы, — тихо сказала молодая женщина, — и слишком многими… потому, что блеск славы и богатства оскорбляет мой взор, а печаль и страдание привлекают его; потому, что, когда вы находились на вершине могущества, я отталкивала вас, и готова как потерянная броситься в ваши объятия, заметив грозящую вам беду… Теперь вы поняли меня, монсеньор… Будьте вновь счастливы, чтобы я могла остаться чистой сердцем и мыслью: ваше несчастье погубит меня.

— О маркиза! — произнес Фуке с волнением, какого еще никогда не испытывал. — Если бы я изведал до дна все человеческие горести и услышал из ваших уст то слово, в котором вы отказывали мне, слово люблю,  — оно сделало бы меня самым великим, самым знаменитым, самым счастливым из людей!

Он еще стоял на коленях, осыпая поцелуями ее руки, когда в комнату стремительно вбежал Пелисон.

— Монсеньор, маркиза, — произнес он с беспокойством, — простите меня, ради бога. Но, монсеньор, вот уже полчаса, как вы здесь… О, не смотрите на меня оба так укоризненно… Сударыня, скажите, прошу вас, кто та дама, которая вышла отсюда после прихода монсеньора?

— Это госпожа Ванель, — сказал Фуке.

— Я так и знал! — вскричал Пелисон.

— А что случилось?

— Она села в экипаж совершенно бледная.

— Что нам до этого? — спросил Фуке.

— Да, но важно то, что она сказала кучеру.

— Боже мой! Что же? — вскричала маркиза.

— «К Кольберу», — ответил Пелисон хриплым голосом.

— Великий боже! Уезжайте, уезжайте, монсеньор! — воскликнула маркиза, толкая Фуке к двери, в то время как Пелисон тащил его за руку.

— Да что я, ребенок, что ли, которого пугают тенью? — протестовал министр.

— Нет, — отвечала маркиза, — вы исполин, которого ехидна хочет укусить в ногу.

Пелисон продолжал тащить Фуке к экипажу.

— В замок… во весь дух! — крикнул Пелисон кучеру.

Лошади понеслись с быстротою молнии, не встречая на своем пути никаких препятствий. Только под аркадами Сен-Жан у въезда на Гревскую площадь карете министра преградил дорогу конный отряд. Пробиться сквозь него не было никакой возможности. Пришлось переждать, пока проехали конные стражники вместе с конвоируемой ими тяжелой повозкой, направлявшейся к площади Бодуайе.

Фуке и его спутник не обратили на отряд внимания. Пять минут спустя они входили к смотрителю замка. Последний прохаживался взад и вперед по двору.

При имени Фуке, которое ему шепнул на ухо Пелисон, смотритель поспешно подошел к экипажу со шляпой в руке и с низким поклоном произнес:

— Какая честь для меня, монсеньор!

— Я должен просить вас об услуге, сударь, — сказал Фуке.

— Приказывайте, монсеньор.

— Эта услуга сопряжена с известным риском, зато она гарантирует вам навсегда мое расположение и покровительство.

— В чем она заключается, монсеньор?

— Вы должны проводить меня в камеры господ Лиодо и д’Эмери.

— Позволите ли вас спросить, монсеньор, зачем?

— Я объясню вам это в их присутствии, сударь, и предоставлю в ваше распоряжение все средства облегчить им бегство.

— Бегство! Но разве монсеньору не известно…

— Что? Говорите!

— Что господ Лиодо и д’Эмери здесь нет.

— С каких пор? — вздрогнув, спросил Фуке.

— Уже четверть часа.

— Где же они?

— Сейчас они в башне Венсенского замка.

— Почему их перевезли отсюда?

— По приказу короля.

— Какое несчастье! — вскричал Фуке, хватаясь за голову.

Он не произнес более ни слова, вернулся в карету с отчаянием в душе и с помертвевшим взором.

— Наши друзья погибли, — сказал он Пелисону. — Кольбер отправил их в Венсенскую башню. Это их мы встретили под аркадами Сен-Жан.

Пелисон, словно пораженный громом, молчал: он знал, что упреком убил бы своего патрона.

— Куда прикажете ехать, монсеньор? — спросил лакей, открывая дверцы кареты.

— В мой городской дом. А вы, Пелисон, возвращайтесь в Сен-Манде и тотчас же привезите мне аббата Фуке. Вперед!

XII. План сражения

Было далеко за полночь, когда аббат Фуке явился к брату в сопровождении Гурвиля. Три этих человека, встревоженные предстоявшими событиями, были похожи не на сильных мира сего, а скорее на трех заговорщиков, которых объединяла одна общая мысль о будущем преступлении. Фуке ходил по комнате взад и вперед, опустив взгляд и нервно потирая руки. Наконец, собравшись с духом, он произнес:

— Аббат, вы говорили мне сегодня о людях, которых содержите.

— Да.

— Скажите откровенно: что это за люди?

Аббат колебался.

— Не бойтесь и говорите прямо. Я не расположен ни грозить вам, ни шутить.

— Вы желаете знать правду? Хорошо. Эти сто двадцать человек — мои друзья и участники моих развлечений. Они преданы мне, как воры виселице.

— И вы вполне можете положиться на них?

— Во всем.

— Они вас не выдадут?

— На меня никогда не падет подозрение.

— Это люди решительные?

— Они сожгут Париж, если им обещать, что сами они останутся целы.

— Моя просьба, аббат, заключается в следующем, — сказал Фуке, отирая выступивший на лбу пот. — В известный момент все ваши люди должны напасть на тех, кого я укажу. Это возможно?

— Они не в первый раз пойдут на подобное дело.

— Но если этой шайке придется столкнуться с вооруженной силой?

— И к этому им не привыкать.

— В таком случае соберите их всех в полном составе.

— Хорошо. Где?

— На Венсенской дороге, завтра, к двум часам.

— Чтобы отбить д’Эмери и Лиодо? Значит, будет схватка?

— Да, и серьезная. Вы боитесь?

— Не за себя, а за вас.

— Будут ли знать ваши люди, на что они идут?

— Они слишком умны, чтобы не догадаться. Однако министр, восставший против короля… очень рискует.

— Что вам за дело до меня?.. Впрочем, мое падение будет и вашим падением.

— Было бы благоразумней, сударь, ничего не предпринимать: пусть король получит это маленькое удовольствие.

— Знайте, аббат, что заточение Лиодо и д’Эмери в Венсенский замок предвещает гибель и мне, и всем моим близким. Повторяю: если я буду арестован, то и вас бросят в тюрьму, или же я буду в тюрьме, а вас изгонят из Франции.

— Я в вашем распоряжении, сударь. Приказывайте.

— Я уже сказал: я хочу, чтобы завтра были вырваны из лап моих врагов два финансиста, которых хотят принести в жертву, хотя есть столько преступников, остающихся безнаказанными. Можете ли вы это сделать?

— Могу.

— Изложите мне ваш план действий.

— Он очень прост. Обычно стража при осужденных на казнь состроит из двенадцати человек.

— Завтра их будет сто.

— Я учел это и допускаю даже, что их будет двести.

— Тогда вам мало ста двадцати человек.

— Простите, в стотысячной толпе зевак всегда найдется тысяч десять разбойников и головорезов, которым не хватает только подстрекателей.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что завтра на Гревской площади, которую я избрал местом действия, найдется десять тысяч помощников моим ста двадцати молодцам. Эти начнут дело, те докончат его.

— Хорошо, ну а что вы сделаете с узниками?

— Мы спрячем их в каком-нибудь доме на площади; страже придется осадить дом, чтобы отбить их… А вот еще лучше — некоторые дома имеют два выхода: один на площадь, другой — на одну из соседних улиц. Узники войдут в одну дверь, а выйдут в другую.

— Послушайте, — вдруг вскричал Фуке, — я придумал!.. Один из моих друзей, человек проверенный, дает мне иногда ключи от дома, который он снимает на улице Бодуайе. Обширный сад, примыкающий к этому дому, простирается до одного из домов на Гревской площади.

— Как раз то, что нам нужно, — сказал аббат. — А до какого дома?

— До довольно шумного кабачка под вывеской «Нотр-Дам».

— Я знаю его, — сказал аббат.

— Окна кабачка выходят на площадь, а задняя дверь во двор, где есть калитка в сад моего друга.

— Отлично!

— Вы войдете в кабачок вместе с узниками и будете защищать вход с площади, пока они не скроются через сад на улицу Бодуайе. Вы все поняли?

— Очень хорошо, монсеньор. Вы можете быть полководцем не хуже Конде.

— Сколько нужно денег, чтобы заплатить вашим бандитам и напоить их как следует?

— Ах, монсеньор, как вы выражаетесь! Хорошо, что они вас не слышат. Между ними есть люди очень щепетильные.

— Я хочу сказать, что нужно довести их до такого состояния, когда море по колено. Ведь завтра я сражаюсь с королем, а когда я сражаюсь, то должен победить. Понимаете?

— Понимаю, монсеньор. Так дайте мне денег.

— Гурвиль, выдайте аббату сто тысяч ливров.

— Хорошо… значит, действовать, ничего не щадя?

— Ничего.

— В добрый час.

— Монсеньор, — возразил Гурвиль, — если об этом узнают, никому из нас не сносить головы.

— Ах, Гурвиль, как вам не стыдно! — вскричал Фуке, вспыхнув от гнева. — Говорите о себе; что касается меня, то моя голова крепко сидит на плечах. Итак, решено, аббат?

— Решено, монсеньор.

— Завтра в два часа?

— Нет, лучше в двенадцать. Нужно исподволь подготовить наших сообщников.

— Вы правы, не жалейте вина в кабаке.

— Не стану жалеть ни вина, ни самого кабака! — со смехом отвечал аббат. — У меня есть отличный план; дайте мне привести его в исполнение, и вы увидите.

— А как же вы известите меня?

— Пришлю гонца; его лошадь будет стоять наготове в саду вашего друга. Кстати, как имя вашего друга?

Фуке обменялся взглядом с Гурвилем. Тот сказал, чтобы выручить своего патрона:

— Этот дом очень легко узнать: кабачок спереди, единственный в квартале сад — сзади.

— Отлично, отлично. Я предупрежу своих солдат.

— Проводите его, Гурвиль, — сказал Фуке, — и выдайте ему деньги. Погодите минуту, аббат… Какой характер мы придадим этому похищению?

— Самый простой: бунт.

— По какому же поводу? Ведь парижская чернь всегда довольна королем, когда он вешает финансистов.

— Я все устрою, — сказал аббат. — У меня есть на этот счет одна мысль.

— Какая?

— Мои люди с криком «Кольбер! Да здравствует Кольбер!» бросятся на узников, словно для того, чтобы разорвать их на части, считая виселицу слишком легкой казнью для них.

— В самом деле, какая удачная мысль! — сказал Гурвиль. — Что за воображение у вас, аббат!

— Я достойный член своего семейства, — с гордостью произнес аббат.

— Чудак! — проговорил Фуке. — План очень остроумен, — добавил он. — Действуйте и постарайтесь не проливать крови!

Гурвиль и аббат уехали вместе, очень озабоченные, а министр откинулся на подушки. Мысль о зловещих событиях завтрашнего дня переплеталась у него с любовными грезами.

XIII. Кабачок под вывеской «Нотр-Дам»

К двум часам следующего дня тысяч пятьдесят зрителей собралось на Гревской площади вокруг двух виселиц, воздвигнутых одна против другой между Гревским мостом и мостом Пельтье, у самых перил набережной.

С раннего утра все парижские глашатаи ходили по улицам, рынкам и предместьям города, возвещая громкими голосами о великом акте правосудия, совершаемом королем над двумя ворами и изменниками, обиравшими народ. И граждане, интересы которых так оберегались, покидали лавки, мастерские и другие заведения, чтобы засвидетельствовать Людовику XIV свою признательность, словно гости, которые боятся проявить невежливость по отношению к хозяину, не явившись на его приглашение.

Приговор гласил, что два откупщика, грабителя, расхитители королевских денег, обманщики и взяточники, будут казнены на Гревской площади и имена их будут прибиты к виселицам.

Любопытство парижан достигло высшей точки. Огромная толпа с лихорадочным нетерпением ожидала часа казни. Повсюду распространилась весть, что узники, переведенные из тюрьмы в Венсенский замок, будут привезены оттуда на Гревскую площадь.

В этот день д’Артаньян, получив последние указания от короля и простившись с друзьями, которых представлял на этот раз один Планше, начертал себе план действий, распределил время, как подобает человеку занятому и деловому, у которого каждая минута на счету.

«Отъезд назначен на рассвете, в три часа; значит, у меня остается пятнадцать часов. Вычтем отсюда шесть часов на сон; ну, час на еду — семь; час на свидание с Атосом — восемь; два часа про запас — всего десять. Остается пять часов. Ну-с, теперь час на то, чтобы получить деньги, лучше сказать — отказ от Фуке; еще час — сходить за деньгами к Кольберу, вытерпеть его вопросы и ужимки; час на осмотр и приведение в порядок вооружения, одежды, на чистку сапог. Итак, у меня еще остается два часа. О, да я богач!..»

Рассуждая так с самим собой, д’Артаньян испытывал прилив странной юношеской радости, опьяняющее благоухание далеких счастливых дней молодости.

«В эти два часа, — соображал мушкетер, — я успею получить четверть годовой платы за помещение кабачка „Нотр-Дам“. Триста семьдесят пять ливров! Недурная сумма, черт возьми! Удивительно! Если бы бедняк, у которого в кармане всего один ливр, получил несколько медяков, то это было бы вполне справедливо, но на долю бедняка никогда не выпадает такое счастье. А богач, напротив, всегда получает доходы с капиталов, которых он не трогает… Вот ведь эти триста семьдесят пять ливров мне как будто с неба свалились.

Итак, я пойду в кабачок „Нотр-Дам“. Хозяин, наверное, поднесет мне стакан доброго испанского вина… Но прежде всего порядок, господин д’Артаньян… Наше время распределяется таким образом: 1. Атос. 2. Кабачок „Нотр-Дам“. 3. Фуке. 4. Кольбер. 5. Ужин. 6. Одежда, сапоги, лошадь, снаряжение. 7 и последнее. Сон».

Сообразно с этой программой д’Артаньян прежде всего отправился к графу де Ла Фер, которому рассказал кое-что из вчерашних происшествий. Атос немного беспокоился о причине вызова д’Артаньяна к королю, но с первых же слов своего друга понял, что тревожился напрасно. Понял и то, что Людовик дал д’Артаньяну какое-то важное секретное поручение, и не пробовал даже расспрашивать о нем своего друга. Он только просил его беречь себя и предложил сопровождать его, если это возможно.

— Но, милый друг, я никуда не уезжаю, — сказал д’Артаньян.

— Как не уезжаете? Ведь вы пришли проститься со мной.

— О, я отправляюсь только для совершения одной покупки, — старался вывернуться покрасневший д’Артаньян.

— А, это другое дело. Тогда, вместо того чтобы сказать: «Берегитесь, чтобы вас не убили», — я скажу: «Берегитесь, чтобы вас не надули».

Д’Артаньян понял, что зашел чересчур далеко в своей таинственности, и счел неудобным совершенно умолчать о том, куда он собрался ехать.

— Я думаю съездить в Ман, — сказал он. — Как вы находите этот край?

— Превосходным, мой друг, — отвечал граф, стараясь забыть, что Ман лежит в той же стороне, что и Турень, и поэтому через два дня д’Артаньян мог бы ехать с ним вместе.

— Я еду завтра на рассвете, — прибавил д’Артаньян. — Рауль, хочешь побыть пока со мной?

— Очень, господин д’Артаньян, — отвечал юноша, — если только я не нужен графу.

— Нет, Рауль. Мне сегодня предстоит аудиенция у брата короля.

— Итак, до свидания, дорогой друг, — сказал д’Артаньян, заключая Атоса в объятия.

Атос крепко обнял друга. Мушкетер, оценив его сдержанность, шепнул ему на ухо:

— Государственное дело!

Атос ответил на это лишь многозначительным пожатием руки.

И они расстались.

Взяв Рауля под руку, д’Артаньян направился вместе с ним по улице Сент-Оноре.

— Я поведу тебя к богу Плутосу, — сказал он дорогой молодому человеку. — Приготовься целый день видеть груды золота. Боже мой, как я изменился!

— Что это? Какое множество народа! — заметил Рауль. — Скажите, сегодня не крестный ход? — спросил д’Артаньян у прохожего.

— Нет, сударь, казнь, — был ответ.

— Как казнь? — изумился мушкетер. — На Гревской площади?

— Да, сударь.

— Черт бы побрал дурака, дающего повесить себя в тот самый день, когда мне нужно получить свои деньги за наем моего дома! — вскричал д’Артаньян. — Рауль, видел ли ты когда-нибудь, как вешают преступников?

— Нет, слава богу, еще никогда не приходилось.

— Сразу видна молодость… Эх, если бы ты постоял часовым в траншее, как, бывало, я, когда какой-нибудь шпион… Впрочем, я мелю вздор, извини, Рауль… Да, ты прав, жутко смотреть, как вешают. Скажите, пожалуйста, сударь: когда состоится казнь?

— Кажется, в три часа, сударь, — учтиво ответил прохожий, довольный случаем побеседовать с военными.

— А сейчас только половина второго. Если мы прибавим шагу, Рауль, я успею получить свои триста семьдесят пять ливров, и мы уйдем до прибытия осужденного.

— Осужденных, — поправил прохожий. — Их двое.

— Очень вам признателен, сударь, — сказал д’Артаньян с утонченной вежливостью, которую он приобрел с годами.

И, увлекая за собою Рауля, он поспешно направился к Гревской площади.

Д’Артаньян шел впереди и так ловко работал плечами, локтями и руками, что толпа невольно расступалась под его натиском. Там, где встречалось особенно сильное сопротивление, он пускал в ход рукоятку шпаги, пользуясь ею как рычагом, чтобы разделить самые сплоченные группы. Но делал он это с такой непосредственностью, с такой обворожительной улыбкой, что у пострадавшего слова протеста замирали на устах.

Следуя за своим другом, Рауль старался щадить женщин, взоры которых привлекала его красота, и оказывал решительный отпор мужчинам, чувствовавшим силу его мускулов. Благодаря всему этому оба успешно продвигались вперед в густой толпе. Когда показались виселицы, Рауль с отвращением отвел глаза. Что касается д’Артаньяна, то он почти не заметил их, всецело поглощенный видом своего дома с резным коньком и окнами, полными любопытных.

Он увидел на площади и около домов много отставных мушкетеров, одних с женщинами, других с друзьями, ждавших начала церемонии.

У кабатчика, снимавшего помещение д’Артаньяна, не было отбоя от посетителей, не только заполнявших лавку и другие комнаты, но расположившихся даже во дворе. Трое прислуживавших сбились с ног, подавая всем.

Д’Артаньян, обратив внимание Рауля на такое стечение народа, заметил:

— Ну, теперь у плута не будет отговорок, чтобы не заплатить мне в срок. Посмотри-ка, Рауль, какая здесь компания. Черт возьми, да тут не найдешь себе места!

Д’Артаньяну удалось поймать хозяина за конец фартука.

— Ах, это вы, шевалье? — сказал одуревший от суеты кабатчик. — Ради бога, обождите минутку! Эта сотня сумасшедших готова перевернуть вверх дном мой погреб.

— Черт с ним, с вашим погребом, лишь бы был цел денежный сундук.

— О, не беспокойтесь, сударь, ваши тридцать семь с половиной пистолей отсчитаны и лежат наверху, в моей комнате; но там сидят тридцать молодчиков и приканчивают бочонок портвейна, который я недавно раскупорил для них. Прошу вас, обождите минутку!

— Ну, хорошо, хорошо…

— Я уйду отсюда, — шепнул Рауль д’Артаньяну. — Это веселье отвратительно.

— Нет, сударь, — возразил д’Артаньян сурово, — вы должны остаться. Солдат должен приучать себя ко всяким зрелищам. Характер нужно закалять смолоду, и человек только тогда может быть добрым и великодушным, когда глаз его тверд, а сердце осталось мягким. К тому же, дружок, неужели ты способен оставить меня одного? Это было бы нехорошо… Постой, вон там во дворе есть дерево. Пойдем сядем в тени. Там легче дышать, чем в этом чаду, насыщенном винными парами.

Расположившись на новом месте, Рауль и д’Артаньян могли слышать нарастающий ропот толпы и наблюдать за посетителями кабачка, которые сидели за столами или ходили по комнатам.

Дерево, под которым уселся д’Артаньян вместе с Раулем, совсем скрыло их своей густой листвой; это был развесистый каштан с ветвями, склонившимися почти до самой земли; под ним находился поломанный стол, за который не садился никто из посетителей. В ожидании своих тридцати семи с половиной пистолей д’Артаньян от нечего делать занялся наблюдениями.

— Господин д’Артаньян, — заметил Рауль, — вам надо поторопить хозяина. Сейчас привезут осужденных, и тогда начнется такая давка, что мы не сможем выбраться отсюда.

— Верно! — отвечал мушкетер. — Эй, кто-нибудь! Подите сюда!

Но сколько он ни кричал, никто не являлся. Он собирался уже отправиться на розыски хозяина, как вдруг калитка в стене расположенного позади сада отворилась, визжа на ржавых петлях, и во двор вошел щегольски одетый человек со шпагой. Не закрывая калитки, он направился к кабачку, бросив мимоходом на сидевших под деревом быстрый взгляд своих острых глаз.

— Вот как! Между домами есть сообщение, — сказал д’Артаньян. — Вероятно, это какой-нибудь любопытный, пришедший посмотреть на казнь.

В эту минуту крики и шум в комнатах кабачка вдруг прекратились. Тишина в таких случаях поражает не меньше, чем удвоившийся шум. Д’Артаньяну захотелось узнать причину этого внезапного безмолвия.

Он заметил, что незнакомец в нарядной одежде, войдя в главную залу, обратился к присутствующим с речью; все слушали его с глубоким вниманием. Д’Артаньян мог бы разобрать и слова, если бы их не заглушал гомон уличной толпы. Впрочем, речь скоро закончилась, и все посетители стали небольшими группами покидать залу. Скоро в ней осталось всего шестеро, в их числе был человек со шпагой, который, отведя в сторону хозяина, видимо, старался занять его каким-то разговором, в то время как остальные разводили огонь в очаге, — непонятно для чего, при такой жаре.

— Странно, — сказал д’Артаньян Раулю. — Мне кажется, я знаю этих людей.

— Не находите ли вы, что пахнет дымом? — спросил Рауль.

— Нет, скорее тут пахнет заговором.

Не успел он договорить, как четверо из оставшихся в зале спустились во двор и стали на часах по сторонам калитки, бросая изредка на д’Артаньяна многозначительные взгляды.

— Черт возьми! Тут что-то не так, — шепнул он Раулю. — Тебе не интересно узнать, в чем дело?

— Не особенно, господин д’Артаньян.

— А меня, как старую кумушку, разбирает любопытство. Пройдем-ка наверх, оттуда видна вся площадь.

— Нет, господин д’Артаньян, я не в состоянии равнодушно смотреть на смерть этих несчастных.

— А я, по-твоему, дикарь, что ли? Мы вернемся сюда, когда придет время. Идем же!

Они вошли в дом и поместились у окна, которое все еще было незанятым, что показалось им не менее подозрительным, чем все прочее.

Двое оставшихся в комнате собутыльников, вместо того чтобы смотреть в окно, поддерживали огонь. Увидев д’Артаньяна и его спутника, они пробормотали:

— А вот и подкрепление!

Д’Артаньян подтолкнул Рауля локтем.

— Да, братцы, подкрепление, — проговорил он. — Славный огонь развели вы тут. Что это вы собираетесь жарить?

Незнакомцы весело расхохотались и вместо ответа подбросили еще дров.

Д’Артаньян не спускал с них глаз.

— Вы, верно, посланы сказать нам, когда начинать? — спросил один из незнакомцев.

— Конечно, — отвечал д’Артаньян, надеясь выведать что-нибудь. — Для чего же я здесь, как не для этого?

— Ну, так становитесь у окна и следите.

Подавив улыбку, д’Артаньян сделал знак Раулю и с удобством расположился у окна.

XIV. Да здравствует Кольбер!

Жуткое зрелище представляла собою Гревская площадь. Сплошное море голов, волнующихся, как колосья в поле. При каждом отдаленном шуме все эти головы приходили в движение, миллионы глаз сверкали; все сильнее бушевал этот живой океан, и волны его, точно волны прилива, бились о сплошную стену стрелков, окружавшую виселицы. Тогда рукоятки алебард опускались на головы и плечи подступавших смельчаков, и рядом с виселицей возникало свободное пространство, а задние ряды внезапным напором оттеснялись к самым перилам набережной Сены.

С высоты окна, из которого открывался вид на площадь, д’Артаньян с тайным удовольствием наблюдал, как находившиеся в толпе мушкетеры и гвардейцы успешно прокладывали себе дорогу, работая кулаками и рукоятками шпаг. Они образовали уже плотную группу человек в пятьдесят. Но не это привлекало внимание д’Артаньяна: вокруг виселиц и вдоль аркады Сен-Жан кипел настоящий живой водоворот. Среди тупых и равнодушных физиономий мелькали люди со смелыми, решительными лицами, которые обменивались друг с другом какими-то таинственными знаками. В одной из наиболее оживленных групп д’Артаньян заметил незнакомца, пришедшего из соседнего сада и державшего речь в кабаке. Теперь он, по-видимому, собирал людей и отдавал им приказания.

— Так и есть, — воскликнул д’Артаньян, — я не ошибся! Я знаю этого человека: это — Менвиль. Что он тут делает, черт побери?

Глухой шум, усиливавшийся с каждым мгновением, отвлек его внимание в другую сторону. Шум этот был вызван появлением осужденных. На углу площади показался шедший впереди отряд стрелков. Гул и говор толпы превратились в оглушительный рев.

Видя, что Рауль побледнел, д’Артаньян ударил его по плечу.

Стоявшие у очага люди, услышав крики, обернулись и спросили, в чем дело.

— Ведут осужденных, — отвечал д’Артаньян.

— Отлично! — сказали оба и принялись еще усерднее разжигать огонь.

Д’Артаньян поглядывал на них с беспокойством. Ему было ясно, что эти люди, разводившие без всякой надобности такой сильный огонь, затеяли что-то недоброе.

Между тем осужденные уже появились на площади. Перед ними шел палач, а по сторонам по пятидесяти стрелков. Оба были одеты во все черное, оба бледные, но спокойные.

Д’Артаньян заметил, что они почти на каждом шагу приподнимались на носках и нетерпеливо смотрели через головы толпы.

— Гм! — произнес он. — Как они стремятся поскорее увидеть виселицу.

Рауль отступил назад, не будучи, однако, в состоянии совершенно покинуть окно. Ужасные зрелища также обладают притягательной силой.

— Смерть им! Смерть! — кричали пятьдесят тысяч глоток.

— Да, смерть им, смерть! — ревело несколько десятков особенно яростных голосов, точно отвечая толпе.

— Вздернуть их, вздернуть! Да здравствует король! — кричала толпа.

— Король? — пробормотал д’Артаньян. — Удивительно! Я полагал, что не король, а Кольбер приказал их повесить.

В эту минуту в толпе началась давка; шествие осужденных остановилось.

Люди со смелыми, решительными лицами, которых заметил д’Артаньян, так поспешно и энергично толкались, протискивались и напирали, что добрались почти до цепи стрелков. Процессия снова тронулась. Вдруг люди, приковавшие к себе внимание д’Артаньяна, с криком «Да здравствует Кольбер!» бросились на конвойных, которые тщетно старались от них отбиться. Позади надвигалась толпа.

Поднялся невообразимый шум и сумятица, слышались вопли ужаса, стук сабель, алебард и мушкетные выстрелы. Словом, наступил хаос, в котором д’Артаньян уже ничего не мог разобрать. Однако вскоре среди этого хаоса начало выясняться какое-то определенное намерение, чья-то воля.

Осужденные оказались вдруг вырванными из цепи конвоя; их потащили к кабачку под вывеской «Нотр-Дам». Увлекавшие их кричали: «Да здравствует Кольбер!» Толпа колебалась, не зная, чью сторону принять: стрелков или зачинщиков драки. Ее смущало то, что кричавшие: «Да здравствует Кольбер!» — принялись также кричать: «Долой виселицы! В огонь их! В огонь! Сжечь живьем этих воров, сжечь кровопийц!»

Эти крики решили дело. Толпа собралась сюда смотреть на казнь, и вдруг у нее явилась возможность совершить казнь самой, а это большой соблазн! Поэтому в одну секунду вся толпа оказалась на стороне бунтарей и тоже стала вопить: «В огонь грабителей! Да здравствует Кольбер!»

— Черт возьми! — вскричал д’Артаньян. — Дело, кажется, принимает серьезный оборот!

Один из людей, стоявших у очага, подошел к окну с горящей головней.

— Жарко становится! Ну, сигнал дан! — сказал он, обернувшись к товарищу, и вдруг поднес головню к деревянной обшивке стены. Дом был старый и вспыхнул в одно мгновение. Пламя с треском поднялось кверху.

К реву толпы присоединились крики поджигателей. Д’Артаньян, который ничего не заметил, потому что смотрел на площадь, почувствовал, что его душит дым и жжет пламя.

— Э, да вы устроили здесь пожар! — вскричал он, обернувшись. — С ума вы спятили, что ли, голубчики?

Оба незнакомца посмотрели на него с удивлением.

— Да ведь так было приказано, — сказали они.

— Приказано сжечь мой дом?! — загремел д’Артаньян, вырывая из рук поджигателя головню.

Второй незнакомец поспешил было на помощь товарищу, но Рауль схватил его в охапку и выбросил в окно, в то время как д’Артаньян спускал первого с лестницы. Рауль сорвал кусок загоревшейся обшивки и швырнул на пол. Убедившись, что пожара нечего больше опасаться, д’Артаньян снова подбежал к окну.

Сумятица на площади достигла предела. Вопли «В огонь!», «На костер!», «Да здравствует Кольбер!» смешивались с криками «На виселицу!», «Да здравствует король!».

Толпа буянов, освободившая осужденных, тащила их к кабаку. Менвиль во главе этой шайки кричал громче всех:

— В огонь! В огонь! Да здравствует Кольбер!

Д’Артаньян начал понимать, что осужденных хотят сжечь живьем, а его дом превратить в костер для этого.

— Стой! — крикнул он, став одной ногой на подоконник и обнажив шпагу. — Менвиль, что вы тут делаете?

— Дорогу, господин д’Артаньян! Дорогу! — крикнул тот в ответ.

— В огонь, в огонь воров! Да здравствует Кольбер! — продолжала реветь толпа.

Эти крики наконец вывели д’Артаньяна из себя.

— Черт возьми, что за гнусность! — воскликнул он. — Сжечь живьем людей, приговоренных лишь к повешению!

Перед дверьми толпа зевак, притиснутая к стене, загородила путь Менвилю с его отрядом. Менвиль выбивался из сил.

— Дорогу, дорогу! — кричал он, угрожая пистолетом.

— Сжечь их! Сжечь! — ревела толпа. — В кабаке разведен костер. Сожжем воров вместе с кабаком!

Не оставалось больше сомнения: дом д’Артаньяна был избран для зверской расправы с осужденными.

Д’Артаньян припомнил свой старый боевой клич, всегда оказывавший свое действие, и крикнул громовым голосом, способным заглушить пушечную пальбу, рев моря и вой бури:

— Ко мне, мушкетеры!

Ухватившись рукой за косяк, он прыгнул в самую середину толпы, которая в испуге шарахнулась от дома.

В один миг Рауль также очутился внизу. Оба обнажили шпаги. Мушкетеры, столпившиеся на площади, услышали призыв и, обернувшись, узнали д’Артаньяна.

— Наш капитан! Капитан! — закричали они в один голос.

Толпа расступилась под их дружным натиском, как расступаются волны перед кораблем. В этот момент д’Артаньян и Менвиль очутились лицом к лицу.

— Дорогу, дорогу! — кричал Менвиль, видя, что до двери осталось каких-нибудь два шага.

— Стой! — отвечал д’Артаньян.

— Погоди же! — крикнул Менвиль, целясь в него в упор.

Но прежде чем грянул выстрел, д’Артаньян шпагой толкнул руку Менвиля и затем проткнул ему бок.

— Говорил я, чтобы ты вел себя смирно, — заметил д’Артаньян Менвилю, свалившемуся к его ногам.

— Дорогу, дорогу! — продолжали кричать товарищи Менвиля, которые пришли было в замешательство, но ободрились, увидев, что у них всего двое противников.

Однако эти двое оказались настоящими сторукими гигантами. Шпаги в их руках сверкали, точно огненный меч архангела: с каждым взмахом на землю падал человек.

— За короля! — кричал д’Артаньян.

— За короля! — вторил ему Рауль.

Вскоре этот клич подхватили мушкетеры, присоединившиеся к д’Артаньяну.

Между тем стрелки после временного замешательства пришли в себя и ударили по бунтовщикам с тыла, сбивая и опрокидывая все на пути.

Толпа, видя сверкающие сабли и льющуюся кровь, шарахнулась назад, увеличивая давку.

Послышались крики о пощаде, вопли отчаяния: то были последние возгласы побежденных. Осужденные снова попали в руки стрелков.

Д’Артаньян, приблизившись к ним и видя, что они бледны и полумертвы от ужаса, сказал:

— Успокойтесь, бедняги, вы не подвергнетесь ужасной казни, которой угрожают вам эти негодяи. Король присудил вас к повешению, и вы будете только повешены… Пусть их повесят.

В кабачке водворилась полная тишина. За отсутствием воды огонь был залит двумя бочками вина. Заговорщики убежали через сад. Стрелки потащили осужденных к виселице.

С этой минуты дело быстро пошло вперед. Палач спешил кончить с казнью и, не заботясь о соблюдении всех формальностей, в одну минуту вздернул на виселицу обоих несчастных.

Д’Артаньяна обступили со всех сторон, осыпая поздравлениями. Он отер пот со лба, кровь со шпаги и пожал плечами, глядя, как Менвиль корчится в судорогах.

Рауль отвел глаза от тяжелого зрелища, а д’Артаньян, указав мушкетерам на виселицы с казненными, проговорил:

— Бедняги! Надеюсь, они умерли, благословляя меня, что я избавил их от костра.

Эти слова долетели до Менвиля в ту минуту, когда он сам испускал последний вздох. Мрачная улыбка мелькнула на его губах; он хотел что-то сказать, но это усилие стоило ему жизни. Он скончался.

— О, как все это ужасно! — произнес Рауль. — Уйдемте отсюда, господин д’Артаньян.

— Ты не ранен? — спросил его мушкетер.

— Нет, не беспокойтесь.

— Экий храбрец! У тебя голова отца, а руки Портоса. Эх, если бы Портос был здесь, ему было бы на что полюбоваться! Куда он мог запропаститься, черт побери! — пробормотал д’Артаньян.

— Пойдемте же, господин д’Артаньян, — настаивал Рауль.

— Одну минуту, мой друг. Я сейчас получу свои тридцать семь с половиной пистолей и затем буду к твоим услугам… Дом действительно доходный, — прибавил он, направляясь к кабаку, — но я предпочел бы иметь что-нибудь поспокойнее и в другой части города.

XV. О том, как брильянт д’Эмери попал в руки д’Артаньяна

Пока на Гревской площади разыгрывалась вышеописанная кровавая сцена, несколько заговорщиков собрались у калитки, которая вела в соседний сад. Вложив свои шпаги в ножны, они помогли одному из товарищей сесть на ожидавшую в саду лошадь, а потом, точно спугнутая стая птиц, разлетелись в разные стороны: кто перелез через забор, кто проскользнул через калитку.

Всадник вонзил шпоры в бока лошади с такой силой, что она чуть не перепрыгнула через стену; как молния, пронесся он через площадь Бодуайе, затем по улицам, опрокидывая и давя встречных. Через десять минут он очутился перед дверью главного казначейства, дыша так же тяжело, как и его конь.

Услышав стук копыт по мостовой, аббат Фуке поспешил к окну и, высунувшись, крикнул всаднику, еще не успевшему соскочить с лошади:

— Ну что, Даникан?

— Все кончено, — отвечал тот.

— Они спасены?

— Нет, напротив, повешены.

— Повешены! — повторил аббат, побледнев.

Внезапно отворилась боковая дверь, и в комнату вошел министр Фуке с бледным, искаженным от горя и гнева лицом. Остановившись на пороге, он прислушивался к разговору, который велся через окно.

— Негодяи! — вскричал аббат. — Так-то вы дрались!

— Мы дрались, как львы.

— Вернее, как трусливые псы!

— Сударь…

— Сто хорошо вооруженных бойцов стоят десяти тысяч стрелков, захваченных врасплох. Где Менвиль, этот хвастунишка, уверявший, что он или победит, или умрет?

— Он сдержал слово, господин аббат: он мертв.

— Мертв? Кто его убил?

— Какой-то демон в образе человека, гигант, у которого словно десять огненных мечей в руках. В одну минуту он потушил огонь, усмирил бунт и вызвал из-под земли сотню мушкетеров.

Фуке поднял голову, на лбу у него выступил пот.

— О Лиодо! О д’Эмери! — прошептал он. — Они умерли, и я обесчещен!

Аббат обернулся и, увидев брата в таком подавленном состоянии, сказал ему:

— Полно, не следует так убиваться, сударь. Это судьба! Раз не получилось, как мы хотели, значит, бог…

— Молчите, аббат, молчите! — воскликнул Фуке. — Ваши утешения — богохульство… Прикажите лучше этому человеку войти и рассказать, как совершилось это ужасное дело.

— Но, брат мой…

— Повинуйтесь, сударь!

Аббат сделал Даникану знак, и через минуту на лестнице послышались его шаги.

В это время за спиной Фуке появился Гурвиль. Приложив палец к губам, он старался удержать министра от слишком бурного проявления отчаяния.

Фуке, раздавленный горем, старался сохранять спокойствие.

В комнату вошел Даникан.

— Докладывайте, — обратился к нему Гурвиль.

— Сударь, — начал гонец, — нам было дано приказание похитить осужденных и кричать при этом: «Да здравствует Кольбер!»

— Похитить, чтобы сжечь их живьем, не так ли, аббат? — прервал Гурвиль.

— Да, таков был приказ, данный Менвилю, который понимал, что он означает. Но Менвиль убит.

Это известие скорее успокоило, чем опечалило Гурвиля.

— Чтобы сжечь их живьем? — повторил гонец, как будто сомневаясь в возможности подобного приказания, хотя сам участвовал в его исполнении.

— Ну конечно, чтобы сжечь живьем! — грубо оборвал его аббат.

— Так, так, сударь, — сказал тот, стараясь по выражению лиц своих собеседников разгадать, в каком духе вести рассказ.

— Ну, рассказывайте же, — повторил Гурвиль.

— Осужденных, — продолжал Даникан, — привели на Гревскую площадь; тут народ как с цепи сорвался и стал кричать, чтобы их сожгли живьем, а не повесили.

— Народ имел на то свои основания, — заметил аббат. — Продолжайте.

— Стрелков было оттеснили; в доме, который должен был служить костром для осужденных, вспыхнул пожар, но тут, откуда ни возьмись, тот сумасшедший, тот дьявол, тот гигант, о котором я говорил, — он оказался хозяином этого самого дома, — с помощью еще какого-то молодого человека выбросил из окна поджигателей, кликнул из толпы мушкетеров, выпрыгнул сам из окна на площадь и принялся так работать шпагой, что стрелки взяли верх, Менвиль пал на месте, осужденных отбили и в три минуты казнили.

Несмотря на свое самообладание, Фуке не мог сдержать глухого стона.

— А как зовут хозяина этого дома? — спросил аббат.

— Не знаю, я его не видал; я все время оставался на страже в саду и знаю обо всем с чужих слов. Мне было приказано, как только все будет кончено, скакать к вам, чтобы рассказать, как было дело. И вот я здесь.

— Хорошо, больше нам ничего не нужно от вас, — сказал аббат, все более и более падавший духом при мысли, что он сейчас останется с глазу на глаз с братом.

— Вот вам двадцать пистолей, — сказал Гурвиль. — Ступайте и старайтесь впредь так же, как в этот раз, защищать подлинные интересы короля.

— Слушаю, сударь, — сказал гонец, кланяясь и пряча деньги в карманы.

Не успел он выйти из комнаты, как Фуке очутился между аббатом и Гурвилем.

Оба одновременно раскрыли рот, чтобы заговорить.

— Нет, не оправдывайтесь, — вскричал Фуке, — и не сваливайте вину на других! Если бы я был истинным другом д’Эмери и Лиодо, я никому не доверил бы заботы об их спасении. Виноват я один, и лишь я должен сносить все упреки и угрызения совести. Оставьте меня, аббат.

— Но, надеюсь, вы не помешаете мне разыскать негодяя, который, в угоду Кольберу, расстроил весь наш превосходно задуманный план? Благое дело — любить своих друзей, но не дурно, мне кажется, и преследовать врагов.

— Довольно, аббат, уйдите, прошу вас, и не являйтесь до новых приказаний. Я считаю, что мы должны вести себя крайне осторожно. У вас перед глазами ужасный пример. Господа, я запрещаю вам обоим всякие насилия.

— Никакие запрещения, — проворчал аббат, — не могут помешать мне отомстить врагу за оскорбление нашей фамильной чести.

— А я, — произнес Фуке тоном, не терпящим возражений, — при малейшем нарушении моей воли немедленно брошу вас в Бастилию. Примите это к сведению, аббат.

Аббат поклонился, покраснев.

Фуке сделал знак Гурвилю следовать за ним и направился к своему кабинету. Но в эту минуту лакей громко доложил:

— Господин д’Артаньян.

— Это кто такой? — небрежно спросил министр у Гурвиля.

— Отставной лейтенант мушкетеров его величества, — тем же тоном ответил Гурвиль.

Не придав значения словам Гурвиля, Фуке двинулся дальше.

— Виноват, монсеньор, — сказал Гурвиль. — Я полагаю, что этот мушкетер, оставивший королевскую службу, пришел за получением пенсии.

— Черт с ним! — возразил министр. — Он явился совсем не вовремя.

— Позвольте, монсеньор, передать ему ваш отказ: я с ним знаком. Это такой человек, в лице которого нам при нынешних обстоятельствах лучше иметь не врага, а друга.

— Передавайте что хотите, — сказал Фуке.

— Передайте ему, — произнес аббат со злобой, присущей служителям церкви, — что денег нет, особенно для мушкетеров.

Но не успел он вымолвить эти слова, как полуоткрытая дверь распахнулась, и в комнату вошел д’Артаньян:

— О, господин Фуке, я наперед знал, что для мушкетеров у вас нет денег. Я шел сюда с тем, чтобы получить не деньги, а отказ. Считаю, что уже получил его, благодарю и желаю вам всего доброго. Пойду теперь за деньгами к господину Кольберу.

И, довольно небрежно поклонившись, он вышел.

— Гурвиль, верните этого человека, — приказал Фуке.

Гурвиль догнал д’Артаньяна на лестнице. Услышав за спиною шаги, д’Артаньян обернулся и узнал Гурвиля.

— Хороши порядки, сударь, у ваших господ финансистов, — сказал мушкетер. — Я прихожу к господину Фуке получить сумму, назначенную мне его величеством, а он встречает меня так, словно я нищий, явившийся просить милостыню, или жулик, готовый стянуть что-нибудь из серебра.

— Но вы, кажется, произнесли имя Кольбера, дорогой господин д’Артаньян? Вы сказали, что идете к нему?

— Да, я иду к нему, хотя бы для того, чтобы получить сведения о людях, которые поджигают чужие дома, крича: «Да здравствует Кольбер!»

Гурвиль насторожился:

— Ах, вы намекаете на то, что произошло на Гревской площади?

— Ну конечно!

— Но разве эти события как-нибудь коснулись вас?

— Кольбер превращает мой дом в костер, и это, по-вашему, не касается меня!

— Ваш дом… Ваш дом хотели сжечь?

— Ну да!

— Значит, это вы владелец кабачка под вывеской «Нотр-Дам»?

— Да, я стал им с неделю тому назад.

— Уж не вы ли тот отважный военный, который рассеял бунтовщиков, собиравшихся сжечь живьем осужденных?

— Поставьте себя на мое место, господин Гурвиль. Я — военный и в то же время домовладелец. Как военный, я должен содействовать исполнению приказа короля, как собственник — охранять свой дом от огня. Я и выполнил разом обе обязанности, отдав господ Лиодо и д’Эмери в руки стрелков.

— Так это вы выбросили кого-то из окна?

— Да, я, — скромно отвечал д’Артаньян.

— И убили Менвиля!

— Пришлось, к сожалению, — заявил мушкетер с поклоном, точно принимая поздравления.

— Словом, это вы были причиной того, что осужденные повешены?

— Да, вместо того чтобы быть заживо сожженными. И я горжусь этим, сударь. Я избавил этих несчастных от ужаснейших мучений. Понимаете ли, господин Гурвиль, их хотели сжечь заживо! Ведь это превосходит всякое воображение.

— Не стану вас больше задерживать, господин д’Артаньян, — сказал Гурвиль, желая избавить министра от встречи с человеком, нанесшим ему такой тяжелый удар.

— Нет, нет, — вмешался Фуке, стоявший все время за дверью и слышавший весь разговор. — Напротив, прошу вас войти, господин д’Артаньян.

— Простите, господин министр, — заговорил д’Артаньян, — но мне время дорого. Я должен еще побывать у господина Кольбера, чтобы переговорить с ним и получить следуемые мне деньги.

— Вы можете получить их здесь, сударь, — сказал Фуке.

Д’Артаньян с удивлением взглянул на министра.

— Вам дали здесь необдуманный ответ, я слышал его, — продолжал Фуке. — А между тем человек ваших достоинств должен быть известен всем.

Д’Артаньян поклонился.

— У вас есть ордер? — спросил Фуке.

— Да, господин министр.

— Я сам выдам вам деньги. Пройдите со мною.

Сделав Гурвилю и аббату знак остаться в комнате, он увел д’Артаньяна в свой кабинет.

— Сколько вам следует получить, сударь? — спросил он.

— Что-то вроде пяти тысяч ливров, монсеньор.

— Это, вероятно, оставшееся за казною жалованье?

— Нет, это жалованье за четверть года вперед.

— Вы получаете за четверть года пять тысяч ливров? — спросил министр, внимательно всматриваясь в мушкетера. — Значит, король назначил вам двадцать тысяч ливров в год?

— Да, монсеньор, я получаю в год двадцать тысяч ливров. Вы находите, что это слишком много?

— Я? — с горькой улыбкой возразил Фуке. — Если б я умел распознавать людей, если б во мне было побольше осторожности и рассудительности вместо легкомыслия и ветрености — словом, если бы я, подобно иным людям, умел устраивать свою жизнь, вы получали бы не двадцать, а сто тысяч ливров в год и служили бы не королю, а мне.

Д’Артаньян слегка покраснел. В похвалах, в самом тоне льстеца всегда заключается тонкий яд, действующий даже на самых сильных духом людей.

Министр выдвинул ящик стола, достал четыре свертка монет и положил их перед мушкетером.

Гасконец развернул один из них.

— Здесь золото, — сказал он.

— Да, оно меньше обременит вас, сударь.

— Но ведь в этих свертках двадцать тысяч ливров, монсеньор, а мне нужно только пять.

— Я хочу избавить вас от труда являться в главное казначейство четыре раза в год.

— Монсеньор, вы подавляете меня своей любезностью.

— Я только исполняю свой долг, шевалье. Надеюсь, вы не сохраните дурного чувства ко мне под влиянием необдуманных слов моего брата. Это человек с очень вспыльчивым, своенравным характером.

— Монсеньор, — возразил д’Артаньян, — поверьте, меня огорчают только ваши извинения.

— Так я не буду больше извиняться, попрошу вас только оказать мне любезность.

— Любезность? О, монсеньор!

Фуке снял с пальца брильянтовый перстень, стоимостью по крайней мере в тысячу пистолей.

— Сударь, — обратился он к д’Артаньяну, — этот брильянт был подарен мне другом детства, человеком, которому вы оказали огромную услугу.

Голос его заметно дрогнул.

— Услугу? — с удивлением произнес д’Артаньян. — Я оказал услугу одному из ваших друзей?

— Да, и вы не могли еще позабыть о ней, так как сделали это не далее как сегодня.

— Как же звали вашего друга?

— Д’Эмери.

— Но ведь это один из казненных!

— Да, одна из жертв… Итак, господин д’Артаньян, в память услуги, оказанной вами Д’Эмери, прошу принять от меня этот перстень. Сделайте это из чувства расположения ко мне.

— Но, монсеньор…

— Примите, примите его, прошу вас. Сегодня у меня день глубокой печали… Позже, быть может, вы все узнаете. Сегодня я потерял друга и стараюсь найти нового.

— Но, господин Фуке…

— Прощайте, господин д’Артаньян, или, лучше сказать, до свидания! — воскликнул Фуке, чувствуя, что его сердце разрывается от скорби.

С этими словами министр вышел из кабинета, оставив д’Артаньяна с двадцатью тысячами ливров и с перстнем в руке.

— Гм! — в мрачном раздумье произнес мушкетер. — Ничего не могу понять… Одно могу сказать: это благородный человек… Пойду-ка теперь к Кольберу… Может быть, он объяснит мне что-нибудь.

И он направился выходу.

XVI. Какую существенную разницу нашел д’Артаньян между монсеньором суперинтендантом и господином интендантом

Кольбер жил на улице Нев-де-Пти-Шан, в доме, принадлежавшем Ботрю. Крепкие ноги д’Артаньяна донесли его туда в какие-нибудь четверть часа.

Когда д’Артаньян пришел к новому фавориту, весь двор его дома был полон стрелков и полицейских, собравшихся, чтобы принести ему свои поздравления или извинения, смотря по тому, будет ли он их хвалить или бранить.

Льстивость у подобных людей — такой же инстинкт, как чутье у животных. Они отлично понимали, что доставят удовольствие Кольберу, рассказав, какую роль играло его имя в недавних уличных беспорядках.

Д’Артаньян попал как раз в тот момент, когда начальник конвоя докладывал Кольберу. Не замеченный последним, мушкетер стал позади стрелков, у самых дверей.

Несмотря на нежелание Кольбера, мрачно хмурившего свои густые брови, офицер отвел его в сторону, говоря:

— Если вы задумали, сударь, чтобы народ сам совершил суд над изменниками, вам следовало предупредить нас. При всем нашем стремлении угодить вам и не действовать наперекор вашим планам, мы должны были исполнить отданный приказ.

— Трижды дурак! — вскричал Кольбер в бешенстве, встряхивая своими густыми, как грива, черными волосами. — Что за вздор вы мелете! По-вашему, я хотел устроить бунт? Да вы пьяны или с ума сошли?

— Но, сударь, ведь они кричали: «Да здравствует Кольбер!» — возразил начальник конвоя в сильном смущении.

— Какая-нибудь горсточка бунтарей…

— Нет, сударь, вся площадь.

— Неужели народ в самом деле кричал: «Да здравствует Кольбер!»? — спросил интендант, просветлев. — Уверены ли вы в том, что говорите?

— Крики были такие, что глухой услышал бы.

— И это действительно кричал народ, самый настоящий народ?

— Конечно, сударь, этот-то настоящий народ и поколотил нас.

— Очень хорошо, — произнес Кольбер, всецело занятый своими мыслями. — Так вы полагаете, что сжечь осужденных было желанием народа?

— О да, конечно.

— Это — дело другое… Вы дали хороший отпор?..

— Мы потеряли трех человек.

— Но, надеюсь, вы никого не убили?

— На месте осталось несколько убитых бунтарей, и между ними один человек не простой…

— Кто это?

— Некто Менвиль, за которым уже давно следила полиция.

— Менвиль! — вскричал Кольбер. — Не тот ли, что убил на улице Юшет человека, требовавшего жирного цыпленка?

— Он самый, сударь.

— И этот Менвиль тоже кричал: «Да здравствует Кольбер!»?

— Кричал, и даже громче всех, как бешеный.

Лицо Кольбера снова омрачилось и приняло озабоченное выражение; осветившее было его сияние горделивой радости сразу погасло.

— Так что же вы говорите, — разочарованно произнес он, — что почин в этом деле шел от народа? Менвиль был моим врагом; он отлично знал, что рано или поздно я непременно повешу его. Он — один из наемников аббата Фуке… Все это было, несомненно, подстроено самим Фуке, ведь казненные — друзья его детства!

«Вот как! — подумал д’Артаньян. — Теперь мне все ясно. И все-таки Фуке, что бы о нем ни говорили, — благородный человек».

— Уверены ли вы, что Менвиль убит? — спросил Кольбер офицера.

Тут д’Артаньян решил, что ему пора вмешаться в разговор, и выступил вперед.

— Да, он убит, господин Кольбер, — сказал он.

— Ах, это вы, сударь? — произнес Кольбер.

— Он убит мной! — непринужденно ответил мушкетер. — Я полагал, что Менвиль ваш отъявленный враг.

— Не мой, а короля, — возразил Кольбер.

«Скотина! — подумал д’Артаньян. — Ты вздумал еще лицемерить со мной!»

— Я очень счастлив, что мог оказать королю такую услугу, — произнес он вслух. — Не возьметесь ли вы довести это до сведения его величества, господин интендант?

— Прошу вас, сударь, определить точнее: что за поручение вы мне даете и что именно должен я передать королю? — отвечал Кольбер язвительным тоном, в котором явственно прозвучала неприязнь.

— Я не даю вам никакого поручения, — возразил д’Артаньян со спокойствием, никогда не покидающим насмешников. — Я думал, что вас не затруднит доложить его величеству, что я, попав случайно на Гревскую площадь, расправился с Менвилем и водворил должный порядок.

Кольбер широко открыл глаза и вопросительно взглянул на начальника конвоя.

— Да, верно, — подтвердил тот. — Этот господин оказался нашим спасителем.

— Что же вы сразу не сказали, что пришли сюда сообщить об этом? — сказал Кольбер мушкетеру с досадой. — Все объяснилось бы, и вам же было бы лучше.

— Вы ошибаетесь, господин интендант, я пришел сюда совсем не для этого.

— Однако вы совершили настоящий подвиг.

— О, — небрежно произнес мушкетер, — я привык к этому.

— Так чему же я обязан честью вашего посещения?

— Король приказал мне явиться к вам.

— А, значит, вы явились за деньгами? — сказал Кольбер сухо, увидев, что д’Артаньян достает из кармана какую-то бумагу.

— Совершенно верно, сударь.

— Потрудитесь подождать, пока начальник конвоя закончит свой доклад.

Д’Артаньян весьма дерзко повернулся на каблуках, отвесил Кольберу почти шутовской поклон и быстро направился к двери.

Такая решимость очень удивила Кольбера. Он привык, что военные, обычно крайне нуждавшиеся в деньгах, проявляли неистощимое терпение, приходя к нему.

А что, если мушкетер вздумает отправиться к королю и пожалуется на плохой прием, оказанный ему казначеем, или расскажет о своих подвигах? Об этом стоило поразмыслить. Во всяком случае, в данный момент не следовало раздражать д’Артаньяна отказом, безразлично, пришел ли он от имени короля или по собственному почину. Мушкетер оказал королю очень большую услугу, и так недавно, что ее не могли еще забыть.

Взвесив все это, Кольбер решил подавить свое высокомерие и вернуть д’Артаньяна.

— Как, вы уже покидаете меня, господин д’Артаньян? — спросил он.

Д’Артаньян обернулся.

— А почему бы и нет? — спокойно проговорил он. — Ведь нам не о чем больше разговаривать.

— Но вы, вероятно, хотите получить деньги по ордеру?

— Я? Ничего подобного, уважаемый господин Кольбер.

— Ну так по чеку? Как вы на службе короля раздаете в нужных случаях удары шпаги, так и я немедленно плачу по предъявленному мне документу. Прошу вас, предъявите его.

— Ни к чему, господин Кольбер, — отвечал д’Артаньян, внутренне наслаждаясь явным замешательством интенданта, — мне уже уплачено.

— Уплачено? Но кем же?

— Суперинтендантом.

Кольбер побледнел.

— Объяснитесь точнее, — произнес он сдавленным голосом. — Зачем же вы показываете мне документ, по которому уже уплачено?

— Из чувства долга, дорогой господин Кольбер. Король приказал мне получить первую четверть жалованья, которое ему угодно было мне назначить.

— Получить от меня?

— Не совсем так. Его величество сказал: «Сходите к Фуке, и если у него не окажется денег, ступайте к Кольберу».

Лицо Кольбера на мгновение просветлело.

— Значит, у суперинтенданта оказались деньги?

— Да, наверно, у него нет недостатка в деньгах, если вместо четверти годового оклада, то есть пяти тысяч ливров…

— Пять тысяч ливров? За четверть года? — воскликнул Кольбер, не менее Фуке изумленный значительностью суммы, назначенной за солдатскую службу. — Но ведь это составляет двадцать тысяч в год.

— Совершенно верно, двадцать тысяч в год. Вы считаете не хуже покойного Пифагора, господин Кольбер.

— Могу от души вас поздравить с подобным окладом, — сказал Кольбер с ядовитой усмешкой. — Он в десять раз превышает жалованье интенданта.

— Однако король извинился, что предлагает мне слишком мало, и обещал увеличить мой оклад со временем, когда разбогатеет. Но мне пора, я очень спешу.

— Так… Против ожидания короля суперинтендант выдал вам деньги?

— Да, а вы, тоже против ожидания короля, отказали мне.

— Я не отказывал вам, сударь, а просил только обождать немного. Итак, вы говорите, что господин Фуке уплатил вам ваши пять тысяч ливров.

— Да, так поступили бы вы… Но он сделал для меня нечто большее, дорогой господин Кольбер.

— Что же именно?

— Он любезно отсчитал мне полностью весь оклад, заявив, что для короля касса у него всегда полна.

— Весь оклад?.. Следовательно, господин Фуке вместо пяти тысяч ливров выдал вам двадцать тысяч?

— Да, сударь.

— Но зачем же?

— Затем, чтобы избавить меня от трех лишних посещений главного казначейства. Как бы то ни было, а у меня в кармане двадцать тысяч ливров новенькими золотыми. Как вы видите, я не нуждаюсь в вас и явился сюда только для того, чтобы соблюсти формальности.

С этими словами д’Артаньян хлопнул себя по карману, улыбнувшись и показав при этом тридцать два зуба, белизне которых мог бы позавидовать юноша. Эти зубы словно говорили: «Дайте нам на каждого по маленькому Кольберу, и мы живо съедим его».

Подчас змея так же смела, как и лев, ворона так же храбра, как орел, и вообще нет ни одного животного, даже из самых трусливых, которое не проявило бы мужества, когда дело коснется самозащиты. Поэтому и Кольбер не испугался тридцати двух зубов д’Артаньяна и, приняв суровый вид, сказал:

— Сударь, но суперинтендант не имел права делать того, что сделал.

— Почему? — спросил д’Артаньян.

— Потому что ваш ордер… Не потрудитесь ли вы показать мне ваш ордер?

— Охотно — вот он.

Кольбер схватил бумагу с поспешностью, возбудившею в мушкетере невольное беспокойство и сожаление о том, что он ее отдал.

— Вот видите, — продолжал Кольбер, — королевский приказ гласит: «По предъявлении сего уплатить господину д’Артаньяну сумму в пять тысяч ливров, составляющую четверть назначенного ему мною годового оклада».

— Совершенно верно, приказ таков, — отвечал д’Артаньян с преувеличенным спокойствием.

— Значит, король считал нужным дать вам всего лишь пять тысяч ливров. Почему же суперинтендант выдал вам больше?

— Вероятно, потому, что мог дать больше; ведь это никого не касается.

— Вполне естественно, что вы не сведущи в счетоводстве, — с сознанием собственного превосходства заметил Кольбер. — Скажите, пожалуйста, как бы вы поступили, если вам нужно было бы уплатить тысячу ливров?

— Мне никогда не приходилось платить тысячу ливров, — возразил д’Артаньян.

— Но ведь не станете же вы платить больше того, что должны! — раздраженно вскричал Кольбер.

— Во всем этом мне ясно одно: у вас одна манера рассчитываться, а у господина Фуке — другая, — заметил мушкетер.

— Моя манера единственно правильная.

— Я не отрицаю.

— А между тем вы получили то, что вам не причиталось.

Глаза д’Артаньяна сверкнули молнией.

— Вы хотите сказать: получил вперед то, что должен был получить потом? Если б я получил то, что мне не причиталось, я совершил бы кражу.

Кольбер ничего не ответил на этот щекотливый вопрос.

— Вы должны в кассу пятнадцать тысяч ливров, — сказал он в порыве служебного рвения.

— В таком случае окажите мне кредит, — с неуловимой иронией отвечал д’Артаньян.

— И не подумаю, сударь.

— Что такое? Вы намерены отобрать у меня эти три свертка золотых?

— Вы вернете их в мою кассу.

— Ну нет! Не рассчитывайте на это, господин Кольбер.

— Но король нуждается в своих деньгах, сударь.

— А я, господин Кольбер, нуждаюсь в деньгах короля.

— Может быть, но вы вернете мне эту сумму.

— Ни за что на свете. Я слышал, что хороший кассир ничего не возвращает, но и не берет обратно.

— Посмотрим, сударь, что скажет король, когда я покажу ему этот ордер, который доказывает, что господин Фуке не только уплатил то, чего не следует, но и не удержал документа, по которому произвел уплату.

— А, теперь мне понятно, господин Кольбер, для чего вы отобрали у меня бумагу! — вскричал д’Артаньян.

В голосе его звучала угроза, но Кольбер не уловил ее.

— Вы поймете это лучше впоследствии, — сказал он, подняв руку, в которой был ордер.

— О, я и так прекрасно понимаю, что мне нечего дожидаться, господин Кольбер! — воскликнул д’Артаньян, быстро выхватив бумагу из руки Кольбера и спрятав ее в карман.

— Но это насилие, сударь! — крикнул Кольбер.

— Полно, стоит ли обращать внимание на выходку грубого солдата, — проговорил д’Артаньян. — Счастливо оставаться, дорогой господин Кольбер.

И, рассмеявшись прямо в лицо будущему министру, он вышел из кабинета.

«Ну, теперь этот господин будет меня обожать, — сказал про себя мушкетер. — Жаль только, что я едва ли с ним когда-нибудь встречусь».

XVII. Философия сердца и ума

Человека, побывавшего в опасных передрягах, столкновение с Кольбером могло только позабавить.

Поэтому весь длинный путь от улицы Нев-де-Пти-Шан до Ломбардской улицы д’Артаньян внутренне посмеивался над интендантом. Он еще продолжал смеяться, когда на пороге лавки встретил улыбающегося Планше. Впрочем, последний почти всегда улыбался со времени возвращения своего патрона и получения английских гиней.

— Наконец-то вы пришли, мой дорогой господин, — сказал он при виде д’Артаньяна.

— Да, но ненадолго, дружище, — ответил мушкетер, — поужинаю, лягу соснуть часиков на пять, а на рассвете — на коня и марш в путь… А что, моей лошади дали полторы порции, как я велел?

— Ах, сударь, — сказал Планше, — вы отлично знаете, что ваша лошадь — любимица всего дома; мои приказчики то и дело ее балуют и кормят сахаром, орехами и сухарями. А вы еще спрашиваете, получила ли она свою порцию овса. Спросите лучше, не лопнула ли она от обжорства.

— Ну хорошо, хорошо, Планше. Поговорим обо мне. Готов ли ужин?

— Готов. Горячее жаркое, раки, белое вино и свежие вишни.

— Славный ты малый, Планше! Давай поужинаем, а там — спать.

За ужином д’Артаньян заметил, что Планше усиленно трет себе лоб, точно набираясь решимости, чтобы высказать какую-то мысль, крепко засевшую в мозгу. Бросив ласковый взгляд на доброго товарища былых странствий, д’Артаньян чокнулся с ним и спросил:

— Друг Планше, ты что-то хочешь сказать мне и не решаешься? Выкладывай, в чем дело!

— Мне кажется, — отвечал Планше, — вы опять отправляетесь в какую-то экспедицию.

— Допустим.

— У вас опять какая-то новая идея?

— Возможно, мой друг.

— Придется опять рискнуть капиталом? Вкладываю пятьдесят тысяч ливров в ваше новое предприятие!

Сказав это, Планше радостно потер руки.

— Тут есть одна загвоздка, Планше, — возразил д’Артаньян.

— Какая же?

— А та, что замысел не мой и я не могу в него вложить ничего своего.

Эти слова исторгли из груди Планше глубокий вздох.

Отведав легкой наживы, Планше не захотел остановиться в своих желаниях, но при всей своей алчности он обладал добрым сердцем и искренне любил д’Артаньяна. Поэтому он не мог удержаться от бесконечных советов и напутствий. Ему очень хотелось овладеть хоть частицей тайны, окружавшей новое предприятие его бывшего господина. Но все пущенные им в ход уловки и хитрости не привели ни к чему: д’Артаньян оставался непроницаем.

Так прошел вечер. После ужина д’Артаньян занялся укладкой своих вещей, потом пошел в конюшню, потрепал по шее лошадь и осмотрел ее ноги и подковы; затем, пересчитав деньги, улегся в постель, задул лампу и через пять минут спал таким крепким сном, каким спят в двадцать лет, сном человека, не знающего ни забот, ни угрызений совести.

Наступило утро. С первыми лучами солнца д’Артаньян был уже на ногах. Взяв под мышку свой дорожный мешок, он тихо спустился с лестницы под звуки громкого храпа, несшегося из всех углов дома. Оседлав лошадь и закрыв ворота конюшни и двери лавки, он рысцой пустился в далекий путь — в Бретань.

Прежде всего он направился к дому Фуке и бросил в почтовый ящик у подъезда злополучный ордер, вырванный им накануне из цепких пальцев интенданта. В конверте, адресованном на имя Фуке, никто не мог заподозрить этого ордера, даже проницательный Планше. Д’Артаньян вернул этот документ Фуке, не скомпрометировав себя и раз навсегда избавившись от всяких упреков.

Сделав это, он сказал самому себе:

«Ну, а теперь будем полной грудью вдыхать утренний воздух: он несет с собой здоровье и беззаботность. И постараемся быть похитрее в расчетах. Пора вырабатывать план кампании. Но прежде следует представить себе неприятельских полководцев, с которыми нам придется иметь дело.

Из них на первом месте стоит Фуке. Что же такое господин Фуке? Это красивый мужчина, которого очень любят женщины, прославляют все поэты, большой умница, которого ненавидят глупцы.

Я не женщина, не поэт и не глупец, поэтому не питаю ни любви, ни ненависти к суперинтенданту и, следовательно, нахожусь в таком же точно положении, в каком был маршал Тюренн перед битвой с испанцами. Он не питал к ним ненависти, однако же задал им славную трепку.

Теперь, чего хочет король? Это не мое дело. А чего хочет Кольбер? О, Кольбер хочет именно того, чего не хочет Фуке. Чего же хочет Фуке? Это очень важно знать. Он хочет того же, что и король».

Закончив этот монолог, д’Артаньян расхохотался и взмахнул хлыстом. Он был уже далеко от города и ехал по большой дороге, вспугивая сидевших на изгородях птиц и прислушиваясь к звону золота в своей кожаной сумке.

Надо признаться, что всякий раз, когда д’Артаньян попадал в подобную переделку, чувствительность не была его главным пороком.

— Гм, — произнес он, — кажется, эта экспедиция не из опасных, и мое путешествие можно будет сравнить с той пьесой, которую водил меня смотреть в Лондоне Монк; помнится, она называлась «Много шуму из ничего».

XVIII. Путешествие

Быть может, в пятидесятый раз с начала нашего повествования д’Артаньян, этот человек с железным сердцем и стальными мускулами, покидал дом, друзей и все, что имел, и пускался искать счастья или смерти. Смерть постоянно отступала перед ним, как бы страшась его, а счастье или, вернее, богатство всего лишь месяц тому назад заключило с ним прочный союз.

Хотя д’Артаньян не был великим философом, вроде Сократа или Эпикура, но он обладал большим умом, будучи умудрен немалым жизненным опытом.

В течение первых тридцати пяти лет своей жизни наш гасконец питал презрение к богатству и долго считал это презрение первым и главным пунктом кодекса храбрости. Храбр тот, у кого ничего нет. Ничего нет у того, кто презирает богатство. Следуя этому принципу, д’Артаньян, став богатым, должен был спросить себя, сохранил ли он храбрость.

Для всякого другого эпизод, разыгравшийся на Гревской площади, был бы ответом на этот вопрос. Большинство людей вполне бы им удовольствовалось; но д’Артаньян был достаточно мужествен, чтобы спросить себя чистосердечно, храбрый ли он человек. Сначала он было решил: «Кажется, я достаточно ловко и добросовестно поработал шпагой на Гревской площади, чтобы иметь право не сомневаться в своей храбрости».

Но тут же он возразил себе:

«Полно, капитан, это не ответ. Я был храбр потому, что хотели сжечь мой дом, и можно поставить тысячу против одного, что если бы бунтарям не пришла в голову эта злополучная мысль, их план удался бы. Во всяком случае, не я бы помешал его осуществлению.

Какие же опасности могут угрожать мне теперь? В Бретани у меня нет дома, который можно было бы сжечь, нет и сокровищ, которые можно было бы похитить.

Да, но у меня есть шкура. Драгоценная шкура д’Артаньяна, которая мне дороже всех домов и всех сокровищ на свете. Я ценю ее так потому, что она служит оболочкой для тела, скрывающего пылкое сердце, которое радостно бьется и, значит, довольно жизнью.

Да, мне хочется жить, и, по правде сказать, моя жизнь стала гораздо лучше, полнее с тех пор, как я разбогател. Кто говорил, что деньги портят жизнь? Ничего подобного, клянусь честью: мне кажется даже, что теперь я поглощаю больше воздуха и солнечного тепла, чем раньше. Черт возьми! Что со мной сталось бы, если бы я удвоил свое состояние и если бы вместо этого хлыста в моей руке очутился маршальский жезл? Да для меня, кажется, не хватило бы тогда всего воздуха и всего солнечного тепла!

А разве это так неосуществимо? Разве король не мог бы сделать меня герцогом и маршалом, как его отец, Людовик Тринадцатый, сделал герцогом и коннетаблем Альбера де Люиня? Разве я не так же храбр, да и притом еще гораздо умнее, чем этот дурак из Витри?

Ах, моим успехам помешает то, что я слишком умен.

Но, к счастью, если на свете есть справедливость, судьба должна меня еще вознаградить. Она у меня в долгу за все, что я сделал для Анны Австрийской, и обязана возместить мне все то, чего Анна Австрийская не сделала для меня.

Теперь я в ладах с королем — королем, который как будто хочет царствовать. Да утвердит его бог в этом счастливом намерении! Ведь если он станет царствовать, то будет нуждаться во мне, а если будет нуждаться, то поневоле сдержит свое обещание…»

«А теперь займемся сердцем… Ах, несчастный! — прошептал д’Артаньян с горькой усмешкой. — Ты воображал, что не имеешь сердца? А оно есть, неудачный ты царедворец, да еще и очень непокорное!

Оно громко говорит в пользу Фуке. А между тем кто такой Фуке в сравнении с королем? Заговорщик, который даже не старается скрыть своих замыслов. И какое прекрасное оружие дал он мне против себя! Но его ум и любезность вложили это оружие в ножны. Вооруженный мятеж… Ведь Фуке устроил вооруженный мятеж… Король лишь смутно подозревает Фуке в глухом возмущении, но я-то знаю и могу доказать, что Фуке виновен в пролитии крови подданных короля.

Да, я знаю это и молчу. А глупое сердце требует еще чего-то в ответ на его любезность, в благодарность за выдачу авансом пятнадцати тысяч ливров, за подаренный перстень в тысячу пистолей, за улыбку, в которой было столько же горечи, сколько благосклонности. И вот я спасаю ему жизнь…»

«Ну, теперь, я надеюсь, — продолжал рассуждать д’Артаньян, — мое глупое сердце может успокоиться и считать, что поквиталось с господином Фуке.

Отныне король — мое солнце, и, раз с господином Фуке сердце мое поквиталось, горе тому, кто осмелится заслонить это солнце… Итак, вперед, за его величество короля Людовика Четырнадцатого!»

Окончив размышления, д’Артаньян пустил вскачь лошадь, которая плелась шажком, пока он был погружен в свои думы.

Хотя Зефир был прекрасным конем, однако он все-таки не мог бежать без остановки. На другой день после отъезда из Парижа д’Артаньян оставил его в Шартре, у своего приятеля, содержателя гостиницы, и расстояние между Шартром и Шатобрианом проехал на почтовых лошадях.

Последний город был настолько отдален от берега, что никто не мог догадаться, едет д’Артаньян к морю или нет, и в то же время настолько отдален от Парижа, что никто не мог заподозрить в д’Артаньяне посланца его величества Людовика XIV.

В Шатобриане д’Артаньян отказался от услуг почты и купил себе лошадь, такую жалкую на вид, что сесть на нее всякий офицер счел бы для себя позором. За исключением масти, эта лошадь сильно напоминала д’Артаньяну того знаменитого оранжевого коня, с которым или, вернее, на котором он вступил в свет. Впрочем, на нее сел уже не д’Артаньян, а простой горожанин в кафтане серо-стального цвета и коричневых штанах — нечто среднее между светским и духовным лицом; сходство с последним усиливала большая черная шляпа, надетая поверх потертой бархатной скуфейки. Д’Артаньян был без шпаги, только с толстой палкой на шнуре, висевшей на руке; под плащом на всякий случай он спрятал хороший кинжал длиною в десять дюймов.

Новая лошадь, купленная в Шатобриане, довершила перерождение. Д’Артаньян назвал ее Хорьком.

— Уж если я Зефира заменил Хорьком, — сказал себе д’Артаньян, — мне следует изменить и собственное имя. Из д’Артаньяна я стану просто Аньяном: это имя больше подходит к моему серому платью, круглой шляпе и потертой скуфейке.

Аньян пустился в путь на Хорьке, пробегавшем резвой иноходью добрых двенадцать лье в день благодаря своим сильным и тонким ногам, которые разглядел под густой шерстью опытный глаз д’Артаньяна.

Дорогой наш путник изучал холодный, неприветливый край, по которому он проезжал, придумывая благовидный предлог, чтобы попасть на Бель-Иль и осмотреть там все, не возбуждая подозрений.

По мере приближения к Бель-Илю д’Артаньян все более убеждался в трудности возложенного на него поручения.

В Бретани, в этом отдаленном старом герцогстве, которое в те времена не было — да и теперь еще не стало — французским, народ не знал французского короля; больше того — не хотел его знать. Из политики простые люди усвоили одно-единственное: прежних герцогов не стало, и вместо них неограниченно царили местные сеньоры. Над сеньорами — бог, которого никогда не забывали в Бретани. Из всех сеньоров, владельцев замков и колоколен, самым могущественным, богатым, а главное — популярным, был Фуке, владелец Бель-Иля.

Даже здесь, поблизости, таинственный остров был окружен легендами. Не каждый мог туда проникнуть. Остров, в шесть лье длиною и в шесть шириною, был ленным владением, долго внушавшим народу почтение, потому что он был связан с именем де Реца, которое наводило здесь страх. Уединенное положение Бель-Иля на расстоянии шести лье от французского берега делало его совершенно независимым, подобно тем величественным кораблям, которые, пренебрегая гаванями, смело бросают якорь среди океана.

Д’Артаньян разузнал все это, ничем не выдавая своего удивления. Он узнал также, что самые точные сведения о Бель-Иле можно добыть в Рош-Бернаре, довольно крупном городе, расположенном в устье Вилены. Может быть, оттуда ему удастся пробраться в Бель-Иль, а не то он проедет через солончаки в Геранд или Круазик и подождет там удобного случая переправиться на Бель-Иль. После отъезда из Шатобриана д’Артаньян убедился, что для Хорька не было ничего невозможного, когда им управлял Аньян.

Прибыв в Рош-Бернар, мушкетер остановился в гостинице, где спросил себе на ужин жареного чирка, бретонских лепешек и сидра, еще более бретонского, чем все остальное.

XIX. Д’Артаньян знакомится с поэтом, который сделался наборщиком, чтобы печатать свои стихи

Прежде чем сесть за стол, д’Артаньян, по своему обыкновению, решил собрать кое-какие сведения. Но он хорошо знал аксиому любопытства: расспрашивая других, надо и самому приготовиться к вопросам с их стороны, а потому принялся подыскивать подходящего собеседника.

Во втором этаже гостиницы расположилось двое постояльцев, по-видимому, также дожидавшихся ужина.

Один из них путешествовал в сопровождении слуги и, вероятно, занимал значительное общественное положение. Д’Артаньян успел заметить стоявших в конюшне двух прекрасных, сытых лошадей, на которых приехали путешественник и его слуга.

Другой, маленький, тщедушный человек, в пыльном балахоне, поношенной одежде и в сапогах, потрепанных скорее от ходьбы, чем от верховой езды, приехал из Нанта на тележке, запряженной лошадью совершенно под стать Хорьку.

В тележке лежало несколько больших тюков, завернутых в куски линялой материи.

— Вот подходящий для меня человек, — решил д’Артаньян. — Моего поля ягода. Почему бы господину Аньяну в его старом сером кафтане и потертой скуфейке не поужинать с господином в драных сапогах, путешествующим на старой лошади?

И д’Артаньян позвал хозяина гостиницы, приказал подать ему ужин в комнату постояльца со скромной внешностью, сам поднялся по деревянной лестнице и постучался в дверь его комнаты.

— Войдите! — пригласил незнакомец.

Д’Артаньян вошел, сложив губы бантиком, с тарелкой под мышкой, держа в одной руке шляпу, в другой — свечу.

— Простите, сударь, — сказал он, — я путешествую, как и вы, и ни с кем не знаком в этой гостинице, а у меня скверная привычка скучать, когда приходится ужинать в одиночестве. Все, что я ем, кажется мне невкусным и не идет впрок. Я увидел вас, когда вы сошли вниз и приказывали, чтобы вам открыли устрицы. Вы мне очень понравились. Кроме того, я заметил, что у вас точно такая же лошадь, как у меня, и хозяин, вероятно поэтому, поставил их в конюшне рядом. Почему бы, сударь, раз лошади подружились, не соединиться и их владельцам? Вот я и пришел просить у вас разрешения поужинать вместе с вами. Зовут меня Аньян. Я — управляющий одного богатого вельможи, который желает приобрести солончаки в этой местности и послал меня посмотреть, не найдется ли здесь что-нибудь подходящее. Позвольте мне прибавить, сударь, что я был бы счастлив, если бы моя физиономия так же понравилась вам, как пришлась мне по сердцу ваша.

Д’Артаньян, в сущности, видел незнакомца в первый раз, потому что не успел рассмотреть его внизу.

У него были блестящие черные глаза, желтоватая кожа и морщины на лбу; на вид ему было лет пятьдесят. В общем, черты его лица выражали добродушие, хотя во взгляде светилось лукавство.

«Этот человек, — продумал д’Артаньян, — должно быть, много работал головой; может быть, это ученый, потому что нижняя часть лица — рот, нос и подбородок — очень маловыразительна».

— Сударь, — отвечал тот, кого так тщательно изучал д’Артаньян, — вы оказываете мне большую честь. Не могу сказать, чтобы я когда-либо испытывал скуку; у меня есть общество, которое не дает мне скучать, — добавил он с улыбкой, — но тем не менее я очень рад видеть вас.

В то же время человек в поношенных сапогах бросил тревожный взгляд на стол, где устриц уже не было и лежал кусок соленого сала.

— Сударь, — поспешил сказать д’Артаньян, — сейчас хозяин принесет сюда прекрасную дичь и замечательные лепешки.

Во взгляде незнакомца д’Артаньян прочел опасение, что к нему хочет присоединиться субъект, ищущий случая угоститься на чужой счет. Д’Артаньян угадал правильно: при его последних словах лицо незнакомца сразу просветлело.

Действительно, через минуту хозяин принес названные блюда. Новые знакомые уселись за стол и по-братски разделили поданную пищу и оставшийся кусок соленого сала.

— А ведь хорошая вещь компания, не правда ли, сударь? — заметил д’Артаньян.

— Чем? — спросил с полным ртом незнакомец.

— Сейчас расскажу, — отвечал д’Артаньян.

Незнакомец приостановил работу своих челюстей, чтобы лучше слушать.

— Во-первых, — начал д’Артаньян, — вместо одной свечи, которая была у каждого из нас в отдельности, тут их две.

— Правда, — сказал незнакомец, изумленный правильностью этого замечания.

— Затем вы, как я погляжу, отдаете предпочтение моим лепешкам, а я вашему салу.

— Тоже верно.

— Наконец, больше яркого света и пищи по вкусу я ценю удовольствие, получаемое в приятной беседе.

— Вы, я вижу, весельчак, — сказал незнакомец с улыбкой.

— Да, я человек веселый, как все люди с пустой головой. Вот вы другое дело: в ваших глазах светится гений.

— Ах, что вы, сударь…

— Позвольте предложить вам один вопрос.

— Какой?

— Вы ученый, не правда ли?

— Нет, но, пожалуй, вроде того… Я писатель.

— Ну, вот видите! — вскрикнул д’Артаньян, радостно хлопая в ладоши. — Я не ошибся… Это чудесно.

— Почему же, сударь?

— Разве не счастье провести вечер в обществе писателя, и, может быть, знаменитого?

— Ну, положим, знаменитый — не совсем подходящее слово, — возразил незнакомец, покраснев.

— Скромен! О, как он скромен! — произнес в умилении д’Артаньян. — Скажите же мне названия ваших произведений, если не хотите сказать ваше имя.

— Меня зовут Жюпене, сударь, — сказал незнакомец.

— Прекрасное имя, — похвалил д’Артаньян, — мне кажется, что я слыхал его.

— Я пишу стихи, — произнес поэт.

— Значит, я читал их.

— Я написал трагедию.

— Значит, я ее видел.

Поэт опять покраснел:

— О нет, ведь мои стихи не были напечатаны.

— Так, значит, я помню ваше имя по трагедии.

— Вы также ошибаетесь, потому что актеры бургундского театра не захотели ее играть, — сказал поэт с гордой улыбкой, тайна которой известна только непризнанным талантам.

Д’Артаньян закусил губу.

— Итак, вы видите, сударь, — продолжал поэт, — что вы ошибаетесь на мой счет: вы не знаете меня и не могли ничего обо мне слышать.

— Вот что меня сбивает с толку: имя Жюпене звучит красиво и кажется мне достойным широкой известности, как имена Корнеля, Ротру или Гарнье. Я все-таки надеюсь, сударь, что за десертом вы познакомите меня с вашей трагедией. Это будет для меня лучшее пирожное, черт возьми!.. Простите, сударь, у меня вырвалось бранное слово, которое часто повторяет мой господин. Иногда и я позволяю себе вставить это словцо, конечно, в его отсутствие. Правда, сударь, сидр этот очень плох? Вы согласны? И кувшин какой-то кривобокий, еле стоит на столе. Надо бы подложить под него что-нибудь.

— Погодите.

Поэт пошарил в кармане и достал продолговатый четырехугольный кусочек металла толщиной в строку, длиной дюйма в полтора. Но едва он вытащил его, как поспешил сунуть обратно, видимо, смущенный своей неосторожностью. Д’Артаньян заметил это: от него ничего не ускользало.

Он протянул руку к куску металла:

— Простите, вот интересная штука; можно посмотреть?

— Конечно, — ответил поэт, — но сколько вы ни будете рассматривать, вы все равно не поймете, для чего он предназначен, пока я не скажу.

Д’Артаньян заметил некоторое колебание в тоне поэта и поспешность, с какой он хотел спрятать обратно в карман кусок металла.

Он, по обыкновению, насторожился. Впрочем, несмотря на уверения Жюпене, он сразу же понял, что это такое.

— Вы догадываетесь, что это? — продолжал поэт.

— Нет, — ответил д’Артаньян, — право, не знаю.

— Так знайте, сударь, — сказал Жюпене, — этот кусок металла — буква типографского шрифта.

— Да что вы!

— Прописная буква…

— Скажите пожалуйста! — вскричал д’Артаньян, широко раскрыв глаза.

— Да, сударь, это Ж, начальная буква моего имени.

— Знаете, мне хочется сказать вам…

— Что?

— Нет, не стоит… Я хотел сказать глупость.

— Но почему же? — ответил Жюпене покровительственным тоном.

— Видите ли, я никак не могу понять, как из таких букв можно составить слово.

— Это вас интересует?

— Ужасно.

— Так вот, смотрите, сейчас я покажу вам эту штуку. Погодите минуту… Теперь смотрите внимательно.

Д’Артаньян с величайшим вниманием наблюдал, как Жюпене вытащил из кармана семь-восемь литер, но несколько меньшего размера.

— Ого-го! — воскликнул Д’Артаньян.

— Что такое?

— Да у вас в кармане целая типография! Черт возьми! Это в самом деле любопытно.

— Не правда ли?

— Сколько узнаёшь интересного, путешествуя!

— За ваше здоровье! — произнес обрадованный Жюпене.

— И за ваше здоровье, черт побери! Впрочем, этот отвратительный сидр недостоин человека, привыкшего утолять жажду из источника Иппокрены. Ведь так, кажется, называете вы, поэты, источник вашего вдохновения?

— Да, сударь, наш источник называется именно так. Название это греческое и состоит из двух слов: первое hippos, что означает лошадь … и…

— Сударь, — перебил его д’Артаньян, — я угощу вас напитком, название которого происходит от одного французского слова, что не делает его хуже… от слова виноград. От этого сидра меня тошнит. Позвольте-ка мне справиться у трактирщика, не найдется ли у него в погребке несколько хороших бутылок божансийского вина.

На зов д’Артаньяна тотчас же явился трактирщик.

— Сударь, — прервал собеседника поэт, — я боюсь, что у нас не будет времени распить вино, так как я должен воспользоваться приливом, чтобы сесть на барку.

— На какую барку? — спросил д’Артаньян.

— На барку, отправляющуюся в Бель-Иль.

«В Бель-Иль, хорошо», — подумал мушкетер.

— О, вам нечего спешить, — заметил трактирщик, раскупоривая бутылку, — барка отходит только через час.

— Кто же предупредит меня? — спросил поэт.

— Ваш сосед по комнате, — ответил хозяин гостиницы.

— Но я почти не знаю его…

— Как только вы услышите, что он уходит, значит, и вам время ехать.

— Он тоже едет в Бель-Иль?

— Да.

— Этот господин со слугою, вероятно, какой-нибудь дворянин? — спросил д’Артаньян.

— Право, не могу вам сказать.

— Неужели вы его не знаете?

— Знаю только, что он пьет то же вино, что и вы.

— Черт побери, вот какая честь для нас, — сказал д’Артаньян, наливая вино собеседнику, когда трактирщик ушел.

— Значит, вы никогда не видели, как печатают книги? — произнес поэт, возвращаясь к своей излюбленной теме.

— Никогда.

— Так вот: берутся буквы, составляющие слово…

И он с необыкновенной быстротой и ловкостью подобрал буквы.

— Хорошо, — кивнул д’Артаньян, — но как сделать, чтобы буквы держались вместе? — И он налил второй стакан вина своему собеседнику.

Жюпене усмехнулся с видом превосходства и вытащил из кармана металлическую линейку, на которой начал устанавливать буквы, придерживая их большим пальцем левой руки.

— А как называется эта железная штука? — спросил д’Артаньян. — Наверное, она имеет свое название?

— Она называется наборной линейкой, — сказал Жюпене, — с помощью ее составляются строки.

— Ну, вот и выходит по-моему: у вас в кармане целая печатня, — заключил д’Артаньян, смеясь таким простодушным смехом, что поэт окончательно попался на удочку.

— Нет, не совсем так, — ответил он, — но я ленюсь писать, и когда в голове у меня складывается рифмованная строчка, я сейчас же стараюсь набрать ее и отпечатать. Это избавляет меня от лишней работы.

«Черт побери! — подумал про себя д’Артаньян. — Это требует разъяснений».

Под каким-то благовидным предлогом он встал из-за стола и, сбежав с лестницы, быстро вошел в сарай, где стояла маленькая тележка Жюпене. Острием своего кинжала он проколол материю одного из тюков и обнаружил, что он полон типографского шрифта, образцы которого поэт носил в кармане.

— Ага! — сказал д’Артаньян. — Хоть я еще не знаю, желает ли Фуке укрепить Бель-Иль материально, но духовное оружие он, во всяком случае, готовит.

И, довольный этим открытием, он снова вернулся к столу. Он узнал теперь все, что хотел, но все же просидел с поэтом до тех пор, пока в соседней комнате не задвигались, собираясь в путь.

Поэт сейчас же поднялся. Он распорядился, чтобы запрягли его лошадь в тележку, которая ждала у дверей. Другой путешественник со своим слугою садились на лошадей во дворе.

Д’Артаньян проводил Жюпене до пристани. Тот погрузил на барку свою тележку с лошадью.

Второй путешественник и его слуга сделали то же со своими лошадьми. Как ни старался д’Артаньян узнать имя неизвестного господина, это ему не удалось. Однако он постарался хорошо запомнить черты его лица.

Мушкетеру очень хотелось отправиться в Бель-Иль с обоими пассажирами, но опасение испортить дело победило любопытство и заставило его вернуться с берега в гостиницу. Вернувшись, он немедленно лег в постель, чтобы встать рано утром со свежей головой.

XX. Д’Артаньян продолжает собирать сведения

На следующий день с восходом солнца д’Артаньян собственноручно оседлал Хорька, угощавшегося всю ночь остатками овса двух своих соседей.

Мушкетер расспросил, о чем только мог, хозяина гостиницы, который показался ему хитрым, подозрительным и преданным душой и телом Фуке.

Чтобы не навлечь на себя подозрений, д’Артаньян повторил свою басню о покупке солончаков.

Отправиться отсюда в Бель-Иль значило вызвать толки, которые неминуемо дошли бы до замка. К тому же, как ни странно, путешественник со слугою остался для д’Артаньяна загадкой, несмотря на все вопросы, обращенные к хозяину, по-видимому, хорошо знавшему своего постояльца.

Порасспросив о солончаках, мушкетер направился к болотистой местности, оставив берег справа и углубившись в обширную печальную равнину, представлявшую собой море грязи, на котором местами серебрились отложения соли. Хорек смело ступал своими мускулистыми ногами по узеньким тропинкам, проложенным в солончаках.

Д’Артаньян, доверившись лошади, стал рассматривать три остроконечных утеса, возвышавшихся на горизонте, точно копья, среди голой равнины.

Местечки Пириак, Батц и Круазик, похожие друг на друга, привлекли к себе его внимание. Когда мушкетер оборачивался назад, чтобы лучше ориентироваться, он видел на горизонте тоже три колокольни: Геранда, Пулигена и Сен-Жоашена. Они походили на кегли, между которыми он со своим Хорьком изображал шар. С правой стороны от него был ближайший маленький порт Пириак.

В тот момент, когда д’Артаньян въехал туда, пять огромных барж, груженных камнем, вышли из гавани. Д’Артаньяну показалось странным, что камень вывозят из местности, где его, по-видимому, совсем нет. Со свойственным Аньяну простодушием он попробовал узнать у местных жителей причину такой особенности.

Старый рыбак ответил Аньяну, что камень не из Пириака и, конечно, не из болот.

— Где же он добывается? — спросил мушкетер.

— Его, сударь, привозят из Нанта и из Пенбефа.

— А куда его везут?

— В Бель-Иль, сударь.

— Вот как! — воскликнул д’Артаньян тем же тоном, каким он выразил свое удивление поэту, когда просил познакомить его с секретами типографского дела. — А разве там что-нибудь строится?

— Как же, сударь. Господин Фуке каждый год ремонтирует свой замок.

— Разве он такой старый?

— Да, порядком.

«Тогда нет ничего удивительного. Каждый владелец имеет право чинить свою собственность, — подумал д’Артаньян. — Этак и мне бы сказали, что я укрепляю свой дом на Гревской площади, тогда как я просто-напросто собираюсь ремонтировать его. Мне кажется, что король получает неправильные донесения, которые вводят его в заблуждение…»

— Но все-таки, — продолжал он уже вслух, ибо возложенное на него поручение заставляло его быть недоверчивым, — согласитесь, милый человек, что камень этот везут странным путем.

— Почему же? — спросил рыбак.

— Камень доставляют из Нанта или Пенбефа по Луаре?

— Да, по течению реки.

— Это действительно удобно, но почему же его доставляют не прямо из Сен-Назера в Бель-Иль?

— Э, наши баржи плохи и непригодны для моря.

— Не все ли равно?

— Простите, сударь, вы, видать, никогда не плавали по морю, — прибавил рыбак не без оттенка презрения в голосе.

— Объясните мне это, милейший. Мне кажется, что проплыть из Пенбефа в Пириак, чтобы потом отправиться из Пириака в Бель-Иль, — все равно что совершить переезд из Рош-Бернара в Нант, а потом пуститься из Нанта в Пириак.

— По воде путь короче, — возразил невозмутимый рыбак.

— Но ведь так получается крюк.

Рыбак отрицательно покачал головой:

— Вы забываете о течении, сударь.

— Согласен.

— И о ветре.

— А!

— Конечно. Течение Луары доносит суда почти до Круазика. Если им нужно чиниться или пополнить команду, они идут в Пириак вдоль берега. Близ Пириака они встречают течение в другую сторону, которое несет их до острова Дюме.

— Хорошо.

— Оттуда течение Вилены отбрасывает их к следующему острову — Гедику.

— Так.

— А от этого острова прямой путь на Бель-Иль. Море между островами — как зеркало, по которому баржи плывут, словно утки по Луаре.

— А все-таки этот путь долог, — заметил упрямый Аньян.

— Да уж так приказал господин Фуке, — заключил рыбак, в знак почтения к этому имени приподнимая свою шерстяную шапку.

Быстрый и проницательный, как стальное лезвие, взгляд мушкетера открыл в сердце старика только наивную доверчивость, а в его чертах выражение полного и спокойного удовлетворения. Он произнес «так приказал господин Фуке» таким тоном, каким говорят: «воля божья».

Д’Артаньян потрепал по шее своего коня, и тот, еще раз показав свой прекрасный характер, двинулся в путь, ступая по солончакам и втягивая ноздрями сухой ветер, пригибавший прибрежные травы и жалкий вереск.

К пяти часам мушкетер приехал в Круазик.

Если б д’Артаньян был поэтом, он залюбовался бы громадными отмелями шириной в целое лье, которые во время прилива покрываются водой, а когда море отступает, тянутся серыми, унылыми полосами, усеянными водорослями, мертвыми травами и белыми редкими валунами, напоминающими кости на кладбище.

Но он — солдат, политик, честолюбец — не находил утешения даже в том, чтобы смотреть на небо и читать в нем надежду или предупреждение.

Для такого человека, как он, багровое небо означало только ветер и бурю. Белые легкие облака на синеве небосклона говорили всего лишь, что море будет спокойным. И д’Артаньян решил:

«При первом же приливе я поплыву, хотя бы в ореховой скорлупе».

В Круазике, как и в Пириаке, мушкетер заметил на берегу громадные груды камней. Эти исполинские стены убывали с каждым приливом, так как камень увозили на остров Бель-Иль, что подтверждало подозрения, явившиеся у него в Пириаке.

Но что сооружал Фуке? Чинил ли он разрушенную стену? Возводил ли новые укрепления? Чтобы узнать это, надо было увидеть.

Д’Артаньян поставил Хорька в конюшню, поужинал, лег спать, а на следующий день, на рассвете, уже расхаживал по гавани, вернее, по гальке.

На отмели несколько рыбаков беседовали о сардинах и креветках.

Аньян подошел к ним с веселой, приветливой улыбкой.

— Будет сегодня ловля? — спросил он.

— Да, — ответил один из рыбаков, — мы ждем прилива.

— А где вы ловите рыбу, друзья?

— У берегов.

— А где ловится лучше?

— В разных местах, например, близ острова.

— Но до острова далеко.

— Не очень. Четыре лье.

— Четыре! Да это целое путешествие!

Рыбак расхохотался.

— Послушайте-ка, — наивно заметил Аньян, — ведь на расстоянии четырех лье уже не видно берега. Правда?

— Не всегда.

— Ну… словом, это далеко, даже слишком далеко, не то я попросил бы вас взять меня с собой и показать то, чего я никогда не видал.

— А что?

— Живую морскую рыбу.

— Вы из провинции? — спросил один рыбак.

— Да, из Парижа.

Бретонец пожал плечами и поинтересовался:

— А видели вы в Париже господина Фуке?

— Часто, — ответил д’Артаньян.

— Часто? — повторили рыбаки и столпились около парижанина.

— Вы его знаете?

— Немножко. Он близкий друг моего господина.

— Ага! — протянули рыбаки.

— И еще, — прибавил д’Артаньян, — я видел его замки в Сен-Манде, Во и его парижский дом.

— Хорош?

— Великолепен!

— Ну, не так хорош, как его замок в Бель-Иле, — заявил один рыбак.

— Ого! — воскликнул мушкетер и так презрительно расхохотался, что все присутствующие рассердились.

— Сразу видно, что вы не бывали на острове, — перебил самый любопытный из рыбаков. — Да знаете ли вы, что его усадьба занимает шесть лье и что там такие деревья, каких не увидишь и в Нанте!

— Деревья! В море-то? — воскликнул д’Артаньян. — Желал бы я убедиться сам.

— Это нетрудно. Мы ловим рыбу у острова Гедика. Оттуда видны темные бель-ильские деревья и белый замок, который, как лезвие, врезается в море. Хотите посмотреть Бель-Иль?

— А это можно? — спросил д’Артаньян.

— Все могут бывать там, — продолжал рыбак, — кто не желает зла Бель-Илю или его владельцу.

Легкая дрожь пробежала по телу мушкетера.

«Правда», — подумал он и произнес вслух:

— Если б я был уверен, что не буду страдать морской болезнью…

— В нем-то! — воскликнул рыбак, с гордостью указывая на свой красивый баркас с круглыми боками.

— Ну, уговорили, — сказал д’Артаньян. — Я отправлюсь посмотреть Бель-Иль, только вряд ли меня пустят.

— Нас же пускают.

— Вас? Почему?

— Потому что мы возим рыбу для экипажей каперов.

— Каперов?

— Ну да, господин Фуке построил два капера, чтобы преследовать не то голландцев, не то англичан, и мы продаем рыбу матросам этих маленьких судов.

«Ого! — подумал д’Артаньян. — Еще того лучше! Типография, бастионы, военные суда! Да, Фуке нешуточный противник, как я и полагал. Стоит потрудиться, чтобы поближе присмотреться к нему».

— Мы выйдем в половине шестого, — деловито прибавил рыбак.

— Я никуда от вас не уйду.

Действительно, когда подошло время, он увидел, как рыбаки подтащили свои баркасы к воде. Начинался прилив. Аньян сел в баркас, представляясь испуганным и смеша ребятишек рыбаков, которые наблюдали за ним своими умными глазенками.

Мушкетер лег на сложенный вчетверо брезент, предоставив трудиться рыбакам, и баркас, распустив свой большой квадратный парус, через два часа уже был в открытом море.

Д’Артаньян принес рыбакам счастье: так они ему говорили. Ему до того понравилась ловля, что он сам взялся за дело, то есть за лесу, крича и чертыхаясь от радости (да так, что изумил бы самих своих мушкетеров), когда лесу дергала новая добыча, заставлявшая его напрягать мускулы и проявлять силу и ловкость.

Веселое занятие отвлекло мысли мушкетера от его дипломатического поручения. Он воевал с огромным морским угрем, держась одной рукой за борт, чтобы поймать раскрытую пасть своего противника, когда хозяин баркаса произнес:

— Осторожно, как бы нас не увидели с Бель-Иля.

Эти слова произвели на д’Артаньяна впечатление разорвавшейся бомбы. Он бросил лесу и морского угря, которые исчезли в воде.

На расстоянии не более полулье д’Артаньян увидел синеватый силуэт скал Бель-Иля, а над ним белую линию величавого замка.

Дальше показались леса, зеленые пастбища, скот.

Солнце, поднявшееся до четверти неба, бросало золотые лучи на поверхность моря и окружало волшебный остров словно сверкающей пылью. Благодаря ослепительному свету все тени падали четко, прорезая темными полосами блестящий фон лугов и стен.

— Эге, — сказал д’Артаньян, поглядывая на темные скалы, — вот, кажется, укрепления, которые не нуждаются ни в каком инженере. Где тут высадиться на эту землю? Сам бог сделал ее неприступной.

Рыбак переставил парус и повернул руль; баркас накренился, качнулся и устремился к маленькой круглой красивой гавани с новой зубчатой стеной.

— Это что, черт возьми? — спросил д’Артаньян.

— Локмария.

— А дальше?

— Это Бангос.

— А еще дальше?

— Соже… потом дворец.

— Боже ты мой! Целый мир! — заметил мушкетер. — А вот и солдаты.

— На острове тысяча семьсот человек, — с гордостью ответил рыбак. — Знаете ли, что здешний гарнизон состоит самое меньшее из двадцати двух пехотных рот?

«Черт побери! — подумал д’Артаньян про себя. — Кажется, король был прав…»

И они пристали к берегу.

XXI. Читатель, несомненно, удивится так же, как и д’Артаньян, встретив старого знакомого

Когда высаживаются хотя бы с самого маленького морского суденышка, всегда бывают некоторая суматоха и волнение, мешающие спокойно рассмотреть новое место.

Качающийся трап, беготня матросов, прибой, крики и приветствия ожидающих на берегу — все это вызывает сложное чувство, приводящее в смущение.

Поэтому д’Артаньян, только постояв несколько минут на пристани, заметил в гавани и особенно в глубине острова множество рабочих.

Внизу д’Артаньян увидел пять барж, груженных камнем, которые отошли при нем из Пириака. Камень выгружали и переправляли на берег по цепочке двадцать пять — тридцать крестьян.

Крупные камни взваливали на тачки и перевозили туда же, куда и гальку, то есть к месту производства работ. Какие это были работы, д’Артаньян еще не мог разобрать.

Повсюду видна была такая же деятельность, какую заметил Телемак, высадившийся в Саленте.

Д’Артаньяну очень хотелось уйти подальше, но он боялся выдать свое любопытство и вызвать подозрение. Тем не менее, пока рыбаки торговались, продавая рыбу жителям городка, он отошел от них и, видя, что на него не обращают внимания, стал зорко осматривать все и всех.

Он тотчас же заметил многое, что не могло обмануть его солдатского взгляда.

На двух концах порта сооружались две батареи, чтобы орудийный огонь скрещивался на оси водного бассейна, имевшего форму эллипса. Видимо, на этих выступах собирались установить береговые орудия, потому что д’Артаньян заметил, как строители заканчивали сооружение платформ в виде деревянных полукругов, на которых могут поворачиваться пушки на колесах для стрельбы во все стороны.

Рядом с каждой из этих батарей ставили корзины с землей для укрепления стен. Батареи имели амбразуры, и руководитель работ подзывал к себе то одних рабочих, которые связывали фашины, то других, вырезавших ромбы и прямоугольники из дерна для закрепления амбразур.

Судя по энергии, с какой велось строительство, можно было считать его почти законченным. Пушек еще не было, но дубовые основания для них были готовы; почва под ними была тщательно утрамбована, и если на острове была артиллерия, то меньше чем в два дня порт мог быть вооружен.

Когда д’Артаньян перевел взгляд с береговых батарей на укрепления самого города, он с изумлением убедился, что Бель-Иль защищен по новой системе, о которой при нем говорили графу де Ла Фер как о крупном и удачном новшестве, но применения которой на практике он еще не видел.

Укрепления не возвышались над землей, как старинные валы, предназначенные для защиты города от штурма с приставными лестницами, а, напротив, опускались в землю; вместо стен были рвы. Кроме того, рвы эти находились ниже уровня моря, и в случае нужды их легко было затопить с помощью подземных шлюзов.

Дощатый мост, перекинутый через ров для удобства людей, везущих тачки, соединял внутреннюю часть фортов с наружной.

Д’Артаньян с наивным видом спросил, можно ли пройти по мосту, и в ответ услышал, что это никому не запрещено. Поэтому он перешел через ров и направился к группе землекопов. Ими командовал человек, которого д’Артаньян заметил еще раньше; он казался старшим инженером. На большом камне, служившем столом, лежал план, а в нескольких шагах трещала лебедка.

В первую очередь внимание д’Артаньяна привлек инженер. На нем был роскошный камзол, не соответствовавший обязанностям этого человека: инженеру скорее подходила бы одежда каменщика, чем костюм вельможи. Это был очень высокий, широкоплечий человек в шляпе, разукрашенной перьями. Он делал величественные жесты и, казалось — он стоял спиной, — бранил за леность своих подчиненных.

Д’Артаньян подошел ближе.

В это мгновение человек в шляпе с перьями перестал размахивать руками, уперся кулаками в колени и, согнувшись, стал наблюдать, как шестеро дюжих мужчин пытались поднять обтесанный камень на деревянный обрубок, чтобы потом подвести под глыбу веревку лебедки.

Задыхаясь и обливаясь потом, строители изо всех сил старались приподнять камень на несколько дюймов над землей, в то время как седьмой готовился при первой же возможности сунуть под него толстый брусок. Но камень дважды вырывался у них из рук раньше, чем им удавалось достаточно поднять его, и рабочим приходилось отскакивать назад, чтобы глыба не отдавила им ног.

Человек в шляпе с перьями выпрямился и гневно спросил:

— Что это? Из соломы вы, что ли? Черт возьми! Отойдите и посмотрите, как это делается.

«Гм, — подумал д’Артаньян, — не собирается ли он поднять эту глыбу? Любопытно».

Землекопы отошли с понурым видом, покачивая головами; на месте остался только тот, кто держал деревянный брусок, — по-прежнему готовый исполнить свою обязанность.

Человек в шляпе с перьями подошел к камню, наклонился, просунул под него руки, напряг геркулесовы мышцы и ровным, медленным движением, напоминавшим ход машины, поднял глыбу на целый фут от земли. Рабочий воспользовался этим и подложил брус под камень.

— Вот! — сказал исполин, не бросив глыбу, а медленно опустив ее на подпорку.

— Ей-богу, — воскликнул д’Артаньян, — я знаю только одного человека, способного показывать такие фокусы!

— А? — спросил гигант и обернулся.

— Портос! — прошептал изумленный мушкетер. — Портос в Бель-Иле!

Со своей стороны человек в шляпе посмотрел на мнимого управляющего и узнал его, несмотря на непривычный костюм.

— Д’Артаньян! — вскричал он, краснея. — Тсс! — прибавил он через мгновение.

— Тсс! — отозвался мушкетер.

В самом деле, если д’Артаньян разоблачил Портоса, то и Портос тоже поймал д’Артаньяна. В первую минуту в каждом из них сильнее всего говорило желание сохранить свою тайну.

Тем не менее они обнялись.

Они хотели скрыть от присутствующих свои имена, а не свою дружбу.

Но после объятий оба задумались.

«Почему Портос в Бель-Иле ворочает камни?» — спросил себя д’Артаньян, но, конечно, спросил мысленно.

Портос, менее искушенный в дипломатии, подумал вслух.

— Зачем вы в Бель-Иле? Что вы тут делаете?

Нужно было ответить без колебаний.

Если бы д’Артаньян не нашелся сразу, он бы никогда не простил себе этого.

— Я здесь потому, что вы в Бель-Иле, друг мой.

— Ага, — ответил Портос, видимо, сбитый с толку этим доводом, стараясь уяснить себе его с помощью своей известной нам сообразительности.

— Конечно, — продолжал д’Артаньян, не желавший дать своему другу опомниться, — я сначала поехал к вам в Пьерфон.

— И не застали меня там?

— Нет, но я видел Мустона.

— Но ведь не Мустон сказал вам, что я здесь?

— Почему бы ему было не сказать мне этого? Разве я не заслуживаю доверия Мустона?

— Он сам этого не знал.

— О, вот причина, по крайней мере не оскорбительная для моего самолюбия.

— Но как же вы добрались до меня?

— Э, дорогой мой, такой важный барин, как вы, оставляет следы всюду, где побывает, и я не уважал бы себя, если бы не умел находить моих друзей.

Даже столь льстивое объяснение не вполне удовлетворило Портоса.

— Но я ехал переодетым — значит, я не мог оставлять следов, — сказал он.

— Как же вы переоделись?

— Я приехал под видом мельника.

— Разве такой вельможа, как вы, Портос, может усвоить манеры простых людей настолько, чтобы обмануть других?

— Но клянусь вам, мой друг, я так хорошо играл свою роль, что все обманывались.

— Однако все же не настолько хорошо, чтобы я не мог отыскать вас.

— Да. Но как же это случилось?

— Погодите, сейчас расскажу. Представьте себе, Мустон…

— Ах уж этот Мустон! — проворчал Портос, сдвигая две триумфальные арки, служившие ему бровями.

— Да погодите же! Мустон не виноват, так как он сам не знал, где вы.

— Конечно. И потому-то мне так хочется скорее все понять.

— Как вы нетерпеливы, Портос!

— Ужасно, когда чего-нибудь не понимаю.

— Вы все поймете. Ведь Арамис писал вам в Пьерфон?

— Да.

— Он написал, чтобы вы приехали до равноденствия?

— Да.

— Ну вот, — заключил д’Артаньян, надеясь, что Портос удовольствуется этим объяснением.

Исполин глубоко задумался.

— Да, да, — сказал он наконец, — понимаю. Арамис звал меня до равноденствия, и потому вы поняли, что он просит меня приехать к нему. Вы спросили, где Арамис? Вы рассуждали так: «Где Арамис, там и Портос». Вы узнали, что Арамис в Бретани, и решили: «Портос в Бретани».

— Вот именно. Право, Портос, вы прямо колдун. Как вы все это сразу угадали! Приехав в Рош-Бернар, я узнал о возведении замечательных укреплений на Бель-Иле. Это подстрекнуло мое любопытство. Я сел в рыбачью лодку, не подозревая, что вы в Бель-Иле. Приехав и увидев человека, поднявшего такой камень, которого не сдвинул бы и сам Аякс, я воскликнул: «Только барон де Брасье в состоянии проделывать такие штуки». Вы услыхали, повернулись, узнали меня, мы обнялись, и, ей-богу, если вы не против, давайте обнимемся еще раз.

— Вот как все просто объясняется, — произнес Портос.

И он обнял д’Артаньяна с таким горячим чувством, что в течение пяти минут мушкетер не мог вздохнуть.

— Да вы стали еще сильнее прежнего, — заметил д’Артаньян. — Хорошо еще, что только в руках!

Портос ответил приветливой улыбкой.

В течение пяти минут д’Артаньян не мог перевести дыхание и за это время обдумывал нелегкую роль, которую ему придется играть. Надо было обо всем расспросить, самому ни на что не отвечая. Когда он окончательно отдышался, у него уже был выработан план кампании.

XXII. В которой смутные идеи д’Артаньяна начинают понемногу проясняться

Д’Артаньян немедленно начал наступление:

— Теперь, когда я вам все объяснил, мой друг, или, вернее, когда вы все угадали, скажите мне, что вы тут делаете, в этой пыли и грязи?

Портос отер лоб, с гордостью огляделся по сторонам и сказал:

— Но мне кажется, вы видите, что я тут делаю.

— Конечно, конечно, вы поднимаете камни.

— О, только чтобы показать этим лентяям, что такое настоящий мужчина! — с презрением сказал Портос. — Но вы понимаете…

— Да, ворочать камни не ваше дело, а между тем многие, для которых это занятие — их настоящее ремесло, не могут поднять их. Вот что заставило меня спросить: «Что вы делаете здесь, барон?»

— Я изучаю топографию.

— Топографию?

— Да, но что вы сами делаете в платье горожанина?

Д’Артаньян понял, что он напрасно выказал свое удивление. Портос воспользовался этим, чтобы на вопрос ответить вопросом.

К счастью, д’Артаньян был к нему готов.

— Но ведь вы знаете, что я действительно горожанин. Это платье соответствует моему общественному положению.

— Полно, полно, вы мушкетер.

— Ошибаетесь, дорогой друг: я подал в отставку.

— Как? Вы покинули службу?

— Да.

— Вы покинули короля?

— Навсегда.

Портос воздел к небу руки с видом человека, узнавшего нечто неслыханное.

— Да что же заставило вас решиться на это?

— Я был недоволен королем. Мазарини давно был мне противен, как вы знаете. И я на все махнул рукой.

— Но ведь Мазарини умер.

— Знаю. Как раз перед его смертью я подал в отставку, и два месяца тому назад мою отставку приняли. Тогда-то, чувствуя себя вполне свободным, я отправился в Пьерфон, чтобы повидаться с моим милым Портосом. Я слышал, что вы хорошо распределили время всех дней недели, и хотел немного пожить так, как вы.

— Друг мой, вы знаете, мой дом открыт для вас не на две недели, а на год, на десять лет, навсегда.

— Благодарю вас, Портос.

— Ах! Не нужно ли вам денег? — спросил Портос, побрякивая полсотнею луидоров, лежавших у него в кармане.

— Нет, мне ничего не нужно; я поместил свои сбережения к Планше, и он выплачивает мне проценты.

— Ваши сбережения?

— Да; почему вы считаете, что у меня не может быть сбережений, как у всякого человека?

— Я? Напротив, я всегда предполагал… Вернее, Арамис всегда предполагал, что у вас есть сбережения. Видите ли, я не вмешиваюсь в эти дела, но думаю, что сбережения мушкетера едва ли очень значительны.

— Конечно, по сравнению с вами, Портос, миллионером, я не богат. Но судите сами: у меня было двадцать пять тысяч ливров.

— Недурно, — любезно ответил Портос.

— А затем, — продолжал мушкетер, — двадцать восьмого числа прошедшего месяца я прибавил к ним двести тысяч ливров.

Глаза Портоса округлились, красноречиво спрашивая мушкетера: «Да у кого же ты украл такую сумму, дорогой друг?»

— Двести тысяч ливров! — воскликнул он наконец.

— Да, таким образом, вместе с двадцатью пятью тысячами, которые у меня были, и с деньгами, которые сейчас при мне, у меня теперь в общем двести сорок пять тысяч ливров.

— Ну! Откуда же у вас это состояние?

— Погодите, я после расскажу всю эту историю. Но так как мне еще нужно сообщить вам многое, отложим мое повествование до поры до времени.

— Отлично, — согласился Портос. — Значит, вы богаты! Но что же рассказывать!

— Расскажите, как Арамиса назначили…

— Ваннским епископом?

— Да, да, именно, — сказал д’Артаньян. — Наш милый Арамис! Он делает карьеру!

— Да, да. Он и на этом не остановится.

— Как? Вы думаете, что он не удовольствуется лиловыми чулками, и ему захочется красной шапки?

— Тсс! Она ему обещана.

— Королем?

— Человеком посильнее короля.

— Ах, Портос, друг мой, вы говорите просто невероятные вещи.

— Почему невероятные? Разве во Франции не бывало лиц, более могущественных, чем король?

— Да, конечно. Во времена Людовика Тринадцатого сильнее короля был герцог Ришелье. Во времена регентства — кардинал Мазарини, во времена Людовика Четырнадцатого — это господин…

— Ну?

— Господин Фуке?

— Верно! Как вы сразу догадались?!

— Значит, Фуке обещал сделать Арамиса кардиналом?

Лицо Портоса стало сдержанным и строгим.

— Сохрани меня боже, друг мой, вмешиваться в чужие дела, а главное — выдавать тайны, которые людям желательно сохранить. Когда вы увидитесь с Арамисом, он скажет вам, что найдет нужным доверить.

— Правда, Портос, вы хранилище тайн. Вернемся же к вам.

— Хорошо, — согласился Портос.

— Итак, вы мне сказали, что изучаете здесь топографию?

— Именно.

— Ого, друг мой, вы пойдете далеко!

— Почему?

— Да ведь эти укрепления великолепны!

— Вы находите?

— Конечно, Бель-Иль неприступен, если не вести правильную осаду.

— Я тоже так думаю, — сказал Портос, потирая руки.

— Кто же так укрепил остров?

Портос принял важный, самодовольный вид:

— А вы не догадываетесь?

— Нет, я могу только сказать, что это сделал человек, изучивший все системы и выбравший лучшую.

— Тсс, — произнес Портос, — пощадите мою скромность, милый мой д’Артаньян.

— Как! — воскликнул мушкетер. — Так это вы… О!

— Смилуйтесь, мой друг!

— Это вы придумали, распланировали, соорудили все эти бастионы, редуты, куртины, полумесяцы, это вы подготовляете этот крытый ход?

— Прошу вас!

— О, Портос, вы достойны преклонения! Но вы всегда скрывали от нас свои таланты. Надеюсь, мой друг, вы все подробно покажете мне.

— Это очень просто. Вот мой план.

— Покажите.

Портос подвел д’Артаньяна к камню, служившему ему столом, на котором был развернут план. Внизу было написано ужасающим почерком Портоса, почерком, о котором мы уже имели случай упоминать:

— Ого! — заметил д’Артаньян, дочитав до этого места. — Да это целая система, Портос!

— Да, полная, — сказал тот. — Хотите читать дальше?

— Нет, я прочел достаточно. Но, дорогой Портос, раз именно вы руководите работами, то зачем вы письменно изложили свою систему?

— А смерть, дорогой друг?

— Как смерть?

— Ну да. Все мы смертны.

— Правда, — вздохнул д’Артаньян, — у вас на все найдется ответ.

И он положил план на камень.

Хотя д’Артаньян продержал его в руках очень недолго, тем не менее под крупным почерком Портоса он разглядел гораздо более мелкие буквы, напоминавшие ему почерк, который он в молодости видел в письмах к Мари Мишон; только над этими буквами так усердно поработала резинка, что для всякого человека, менее проницательного, нежели наш мушкетер, следы стертых строк были бы незаметны.

— Поздравляю, мой друг, поздравляю! — сказал д’Артаньян.

— А теперь, не правда ли, вы знаете все, что хотели знать? — важно произнес Портос.

— О да! Только, пожалуйста, дорогой друг, окажите мне последнюю любезность.

— Говорите, я здесь хозяин.

— Скажите, что это за господин прогуливается вон там, за линией солдат?

— Это господин Жетар.

— А кто такой господин Жетар, мой друг?

— Это наш домашний архитектор.

— Какого же дома?

— Дома господина Фуке.

— Ага! — воскликнул д’Артаньян. — Вы, значит, тоже на службе у господина Фуке, Портос?

— Я? Почему? — спросил топограф, краснея до кончиков ушей.

— Но, говоря об архитекторе Бель-Иля, вы сказали: наш домашний архитектор, словно речь шла о замке Пьерфон.

Портос закусил губу.

— Мой дорогой, — сказал он, — ведь Бель-Иль принадлежит господину Фуке, как Пьерфон мне. Вы были в Пьерфоне?

— Я только что говорил вам, что побывал там месяца два тому назад.

— Не встречали ли вы там господина, который разгуливал с линейкой в руке?

— Нет. Но если он действительно расхаживал там, я мог бы его встретить.

— Ну, так это был господин Буленгрен.

— А кто такой господин Буленгрен?

— Если кто-нибудь встретит его, когда он идет с линейкой в руке, и спросит меня: «Кто такой господин Буленгрен?», я отвечу: «Это наш домашний архитектор». Так вот, Жетар — такой же Буленгрен для господина Фуке. Но он не касается укреплений, вы понимаете. Решительно не имеет к ним ни малейшего отношения, крепостными работами руковожу я.

— Ах, Портос! — воскликнул д’Артаньян, опуская руку, как побежденный, отдающий свою шпагу. — Ах, мой дорогой, да вы не только великий топограф, но и первоклассный диалектик!

— Не правда ли? — ответил Портос. — Это было отличное рассуждение.

И он надулся, как морской угорь, который сегодня утром выскользнул из рук д’Артаньяна.

— Ну, — продолжал мушкетер, — а другой господин, который ходит с Жетаром, тоже служит у Фуке?

— О, — презрительно ответил Портос, — это Жюпене или Жюпоне,15Игра слов: juponet (фр.)  — юбчонка. поэтишка.

— Я думал, что у господина Фуке достаточно поэтов в Париже: Скюдери, Лоре, Пелисон, Лафонтен. Сказать правду, Портос, этот поэт не делает вам чести.

— Эх, друг мой, нас спасает то, что он живет здесь не в качестве поэта.

— А в качестве кого?

— Наборщика. И вы сейчас кстати напомнили мне, что я должен сказать два слова этому грубияну.

— Говорите.

Портос знаком подозвал Жюпене, который, узнав д’Артаньяна, не хотел подходить. Это заставило Портоса повторить приглашение более энергично. Жюпене приблизился.

— А! — заметил Портос. — Вы здесь со вчерашнего дня, а уже выкидываете свои штуки!

— Как так, господин барон? — дрожа, спросил Жюпене.

— Ваш станок скрипел всю ночь, мешая мне спать.

— Сударь… — робко возразил Жюпене.

— Вам еще ничего не поручали печатать: не следовало пускать станок. Что вы печатали сегодня ночью?

— Маленькое стихотворение, сочиненное мною.

— Маленькое! Бросьте. Станок так скрипел, что его становилось жалко. Чтобы это больше не повторялось! Слышите?

— Да, господин барон.

— Хорошо, на сей раз я вам прощаю. Идите.

Поэт ушел так же смиренно, как и явился на зов.

— Ну, теперь, когда мы задали головомойку этому чудаку, позавтракаем.

— Хорошо, — согласился мушкетер, — позавтракаем.

— Только, — прибавил Портос, — замечу вам, мой друг, что завтраку мы можем уделить всего два часа.

— Что делать! Постараемся хорошенько распорядиться этим временем. Но почему у вас только два часа?

— Потому что в час начинается прилив, а с приливом я отправляюсь в Ванн. Однако я завтра же вернусь, а потому останьтесь здесь, мой друг, и будьте как дома. У меня хороший повар, отличный погреб.

— Нет, — ответил д’Артаньян, — я придумал еще лучшее… Вы отплываете в Ванн, чтобы повидать Арамиса?

— Да.

— Ну, так я, нарочно приехавший из Парижа, чтобы встретиться с Арамисом, поеду с вами.

— Прекрасная мысль!

— Мне следовало начать с того, чтобы повидать Арамиса, а потом вас. Но человек предполагает, а бог располагает. Я начал с вас, а кончу Арамисом.

— Отлично.

— А долго ехать до Ванна?

— О, всего шесть часов: три часа морем отсюда до Сарзо и три часа по дороге от Сарзо до Ванна.

— Как удобно! И вы часто бываете в Ванне? Ведь до епископа так близко.

— Да, раз в неделю. Подождите, я захвачу с собою план.

Портос взял план, тщательно сложил его и спрятал в объемистый карман.

«Недурно, — прошептал про себя д’Артаньян. — Кажется, я теперь знаю, какой инженер в действительности укрепляет Бель-Иль».

Через два часа с приливом Портос и д’Артаньян отплыли в Сарзо.

XXIII. Крестный ход в городе Ванне

Переправа от Бель-Иля к Сарзо заняла немного времени благодаря одному из тех быстроходных каперов, предназначенных для погони за неприятелем, о которых д’Артаньяну говорили рыбаки. Они стояли на рейде в Локмария, и один из них, с командой вчетверо меньшей, чем полный экипаж военного времени, поддерживал связь между Бель-Илем и материком.

Д’Артаньян еще раз успел убедиться, что Портос, отличный инженер и топограф, плохо посвящен в государственные тайны.

«Конечно, — подумал он, — в Ванне я за полчаса узнаю больше, чем Портос узнал в Бель-Иле за два месяца. Но чтобы узнать кое-что, надо, чтобы Портос не прибегнул к единственной военной хитрости, которую я оставил в его распоряжении. Надо помешать ему предупредить Арамиса о моем появлении».

Теперь все заботы мушкетера заключались в том, чтобы присматривать за Портосом.

Надо заметить, однако, что Портос совсем не заслуживал такого недоверия. Он и не помышлял о худом. Может быть, в первую минуту своего появления д’Артаньян и внушил ему некоторое подозрение; но почти тотчас же д’Артаньян снова занял в его добром и мужественном сердце то место, которое он занимал в нем всегда, и ни малейшая тень не омрачала взгляда Портоса, когда он с нежностью устремлял глаза на своего друга.

Когда они высадились, Портос спросил, ждут ли его лошади; действительно, они ждали на перекрестке дороги, которая, огибая Сарзо, идет к Ванну.

Лошадей было две: одна для дю Валлона, другая для его конюшего.

С той поры как Мушкетон передвигался только в тележке, Портос завел себе конюшего.

Д’Артаньян ждал, что Портос предложит послать конюшего за лошадью, и собирался отказаться от этой любезности… Но ничего подобного не случилось. Портос просто приказал слуге сойти с седла и ждать его возвращения в Сарзо, а д’Артаньяну предложил сесть на лошадь конюшего.

Тот так и сделал.

— Ну, вы человек предусмотрительный, Портос, — сказал мушкетер своему другу, садясь на лошадь.

— Да, но это любезность Арамиса. Моих лошадей здесь нет, и Арамис предоставил в мое распоряжение свои конюшни.

— Черт возьми! Отличные лошади, хотя и епископские, — заметил д’Артаньян. — Впрочем, ведь Арамис не обыкновенный епископ.

— Святой человек, — гнусаво произнес Портос, воздев глаза к небу.

— Значит, он сильно переменился, ведь мы знали его нечестивцем.

— На него снизошла благодать.

— Великолепно! — воскликнул д’Артаньян. — Теперь мне еще больше хочется его видеть.

И он пришпорил лошадь, ускорив ее шаг.

— Ого, — сказал Портос, — если мы поедем так, то будем на месте через час, а не через два.

— А далеко это отсюда?

— Четыре с половиной лье.

— Значит, надо ехать быстро.

— Знаете, мой друг, — заметил немного погодя д’Артаньян, — ваша лошадь уже вспотела.

— Да, очень жарко. Видите, показался Ванн?

— Отлично вижу; кажется, очень красивый город.

— А вы никогда не бывали в нем?

— Никогда.

— И не знаете города?

— Нет.

— Так смотрите, — сказал Портос, привставая на стременах, что заставило его лошадь присесть на передние ноги. — Видите вон там залитый солнцем шпиль?

— Вижу.

— Это собор Святого Петра. Теперь смотрите: видите в предместье второй крест?

— Вижу.

— Это Сен-Патерн, любимая приходская церковь Арамиса. По преданию, святой Патерн был первым ваннским епископом. Правда, Арамис говорит другое. Но ведь он такой ученый, что, может быть, это только паро… пара…

— Парадокс? — подсказал д’Артаньян.

— Вот именно. Благодарю. Язык плохо слушается меня. Очень жарко.

— Продолжайте, мой друг, — сказал д’Артаньян, — продолжайте свои интересные объяснения. Что это за огромное белое здание, в котором много окон?

— А! Это коллегия иезуитов. Вы попали в самую точку. Видите рядом с коллегией большой дом с башенками прекрасного готического стиля, как говорит этот дурак Жетар? Там живет Арамис.

— Как? Не в епископстве?

— Нет, епископский дом — развалина. Кроме того, он стоит в городе, Арамису же больше нравится предместье. Оттого он больше и любит Сен-Патерн, что эта церковь в пригороде. К тому же в предместье есть фехтовальный зал, площадка для игры в мяч и доминиканский монастырь. Вот он, с колокольней до самого неба. Предместье точно отдаленный город: стены, башни, рвы; даже набережная доходит до него, и к ней пристают суда. Если бы наш капер не сидел на восемь футов в воде, мы бы подплыли, распустив паруса, к самым окнам Арамиса.

— Портос, друг мой, — воскликнул д’Артаньян, — вы сущий кладезь премудрости, источник глубоких и остроумных размышлений. Вы меня поражаете.

— Вот мы и приехали, — сказал Портос, с обычной скромностью меняя тему разговора.

«И кстати, — подумал д’Артаньян, — лошадь Арамиса тает на глазах, словно сделана из льда или снега».

Они въехали в предместье, но едва сделали шагов сто, как с изумлением увидели цветы и листья, покрывавшие улицу. На древних ваннских стенах висели старинные, редкие ковры. С железных балконов свешивались белые драпировки, усеянные букетами. На улицах не было ни души: чувствовалось, что все население собралось где-то в одном месте.

Внезапно, повернув за угол, д’Артаньян и Портос услышали пение. Разряженная по-праздничному толпа виднелась сквозь дым ладана, который синеватыми клубами поднимался к небу; целые тучи розовых лепестков взвивались до окон вторых этажей. Над потоком голов виднелись кресты и хоругви, под сенью которых шли молодые девушки в белых платьях и в венках из васильков.

По обеим сторонам улицы двигалась процессия, шли солдаты гарнизона с букетами в дулах ружей и на концах пик.

Это был крестный ход.

Пока д’Артаньян с Портосом, скрывая свое нетерпение, почтительно смотрели на процессию, к ним приблизился роскошный балдахин. Перед ним шло сто иезуитов и сто доминиканцев, а позади два архидьякона, казначей, исповедник и двенадцать каноников.

Под балдахином взору друзей представилось благородное бледное лицо, обрамленное черными с проседью волосами, с тонкими, строго сжатыми губами и узким, выдающимся вперед подбородком. Эта гордая голова была увенчана митрой, благодаря которой лицо епископа казалось не только величественным, но и аскетически сосредоточенным.

— Арамис! — невольно вскрикнул мушкетер при виде столь знакомого лица.

Прелат вздрогнул. Казалось, этот голос произвел на него такое же впечатление, как голос Спасителя на воскрешаемого мертвеца. Он медленно поднял глаза и посмотрел туда, откуда раздалось восклицание.

Невдалеке от себя он сразу заметил Портоса и д’Артаньяна.

Благодаря остроте своего взгляда д’Артаньян в несколько секунд увидел очень и очень многое. Образ прелата навсегда запечатлелся в его памяти.

Больше всего д’Артаньяна поразило одно обстоятельство.

Узнав его, Арамис покраснел, потом мгновенно потушил мелькнувшее в его пламенных глазах властное выражение и почти неуловимую дружескую нежность. Было очевидно, что Арамис мысленно спросил себя: «Как это д’Артаньян очутился тут с Портосом и зачем он явился в Ванн?»

Арамис понял все происходившее в душе д’Артаньяна, видя, что тот не опустил перед ним своего взгляда. Он знал ум и проницательность своего друга и боялся, что удивление и краска, залившая его лицо, выдадут его секреты. Это был прежний Арамис, постоянно скрывавший какую-нибудь тайну.

Чтобы освободиться наконец от этого пытливого взгляда, Арамис, точно генерал, прекращающий огонь ненужной уже батареи, протянул свою красивую белую руку, украшенную аметистовым пастырским перстнем, рассек воздух знамением креста и сразил своих друзей благословением.

Быть может, рассеянный мечтатель д’Артаньян, который был безбожником вопреки собственной воле, не склонился бы под этим святым благословением, если бы Портос не заметил его невнимания и не положил дружески руку на плечо своего товарища. Это ласковое прикосновение пригнуло мушкетера к земле.

Д’Артаньян пошатнулся: еще немного, и он упал бы ничком.

Тем временем Арамис проследовал дальше.

Едва д’Артаньян коснулся земли, как он, подобно Антею, пришел в себя и сердито повернулся к Портосу. Но в благих намерениях доброго Геркулеса нельзя было усомниться: им руководило только чувство религиозного приличия. И это подтвердили слова Портоса, всегда служившие ему не для того, чтобы скрыть мысль, а для того, чтобы ее дополнить.

— Как мило с его стороны, — сказал он, — что он особо благословил нас. Он положительно святой человек и притом славный товарищ.

Менее убежденный, нежели Портос, в правильности такой оценки, д’Артаньян промолчал.

— Видите, дорогой друг, — продолжал Портос, — он нас заметил, и вместо того чтобы двигаться обычным шагом, как раньше, смотрите, как он торопится. Процессия идет вдвое быстрее. Наш милый Арамис хочет поскорее встретиться с нами, обнять нас.

— Правда, — громко ответил д’Артаньян. Но про себя прибавил: «Все-таки эта лисица меня видела и теперь успеет приготовиться!»

Процессия удалилась, и путь был свободен. Портос и д’Артаньян направились прямо к епископскому дворцу, окруженному толпой, которая жаждала присутствовать при возвращении прелата.

Д’Артаньян заметил, что толпа эта состояла главным образом из горожан и военных. Он узнал в этом обычную ловкость своего друга.

В самом деле, Арамис не принадлежал к числу людей, ищущих бесполезной популярности. К чему была ему любовь ни на что не нужных приверженцев? Женщины, дети, старики, эти обычные спутники пастырей, не составляли его свиты.

Десять минут спустя оба друга переступили порог епископского дворца.

Арамис вернулся точно триумфатор. Солдаты салютовали ему оружием как начальнику, горожане кланялись скорее как другу и покровителю, чем как главе церкви. В Арамисе было что-то напоминавшее римских сенаторов, в домах которых всегда толпились клиенты.

У самого подъезда он полминуты совещался с каким-то иезуитом, который, желая говорить с ним доверительно, сунул голову под балдахин. Наконец епископ вернулся к себе. Медленно затворились за ним двери, и толпа рассеялась, но пение и молитвы еще звучали.

Был прекрасный день. К морскому воздуху примешивался аромат земли. Город дышал счастьем, радостью, силой.

Д’Артаньян точно чувствовал присутствие незримой всемогущей руки, которая создавала эту силу, эту радость, это счастье, разливая всюду аромат.

«О! — мысленно сказал он себе. — Портос накопил жира, у Арамиса прибавилось величия».

XXIV. Величие ваннского епископа

Портос и д’Артаньян вошли через особую дверь, известную только друзьям епископа.

Само собою разумеется, что проводником был Портос. Достойный барон везде чувствовал себя как дома. Но в покоях его преосвященства епископа ваннского Портос, образцовый солдат, привыкший почитать то, что, казалось ему, стояло на нравственной высоте, и молчаливо преклонявшийся перед святостью Арамиса, вел себя сдержанно. Эту сдержанность д’Артаньян отметил в обращении Портоса со слугами и домочадцами Арамиса. Однако она не мешала Портосу задавать им вопросы, и друзья узнали, что епископ только что вернулся и сейчас появится в домашнем кругу, менее величественный, чем перед паствой.

Действительно, через четверть часа, в течение которых д’Артаньян и Портос смотрели друг на друга, открылась дверь залы, и появился епископ в домашнем облачении.

Арамис шел, высоко подняв голову, как человек, привыкший повелевать; край его суконного фиолетового одеяния был приподнят. Рука упиралась в бедро. Он не сбрил своих тонких усов и остроконечной бородки, по моде эпохи Людовика XIII.

Когда он вошел, в комнате распространился тонкий аромат его духов, всегда одних и тех же у элегантных людей и женщин большого света, так что создается впечатление, что это благоухание свойственно им самим.

Однако в духах Арамиса чувствовалось еще что-то церковное, отдававшее ладаном; аромат этот не пьянил, он проникал в человека, не ласкал чувства, а вызывал почтение.

Войдя в комнату, Арамис, не останавливаясь ни на мгновение, не произнеся ни слова — любые слова показались бы излишними в такую минуту, — подошел к переодетому мушкетеру и сжал его в объятиях с такой нежностью, в которой самый подозрительный человек не обнаружил бы холодности или притворства.

Д’Артаньян также горячо обнял его.

Портос схватил нежную руку Арамиса своей громадной рукой, и д’Артаньян заметил, что Арамис протянул колоссу левую руку, как, должно быть, всегда делал. Портос, наверное, десятки раз причинял боль его пальцам, унизанным перстнями.

Покончив с приветствиями, Арамис посмотрел прямо в лицо д’Артаньяну, предложил ему стул, а сам сел в тени, предоставив свету падать на лицо собеседника. Эта уловка, обычная для дипломатов и для женщин, весьма напоминала прикрытия, которых ищут противники на поединках.

Д’Артаньян понял намерение Арамиса, но не показал виду. Он знал, что попался, но именно поэтому чувствовал себя на пути к открытиям. Он был старым воякой и не боялся мнимого поражения, надеясь извлечь из него все выгоды.

Первым заговорил Арамис.

— Ах, дорогой друг, милый д’Артаньян! — сказал он. — Какой радостный случай!

— Этот случай, мой почтенный товарищ, я назвал бы дружбой, — ответил д’Артаньян. — Я вас отыскал, как всегда, когда мне хотелось предложить вам какое-нибудь предприятие или когда у меня было несколько свободных часов, которые я мог посвятить вам.

— А! — без всякого подъема произнес Арамис. — Вы искали меня?

— Ну да, дорогой Арамис, — вмешался Портос, — и вот доказательство: он нашел меня в Бель-Иле. Правда, любезно?

— А-а… — протянул Арамис, — в Бель-Иле…

«Ну вот, — подумал д’Артаньян, — мой простодушный Портос, сам того не подозревая, начал обстрел».

— В Бель-Иле? — спросил Арамис. — В этой дыре, в этой пустыне! Да, это действительно любезно.

— А я сообщил ему, что вы в Ванне, — все тем же тоном продолжал Портос.

Д’Артаньян улыбнулся тонкой, почти иронической улыбкой:

— Ну нет, я и сам знал это, я только хотел посмотреть…

— Что?

— Жива ли еще наша прежняя дружба; забьются ли при свидании наши сердца, огрубевшие от старости; вырвется ли еще из них радостный крик, которым приветствуют друзей.

— И что же? Вы должны быть довольны! — сказал Арамис.

— Так себе.

— Почему?

— Портос мне сказал: «тсс!», а вы…

— Что я?

— А вы меня благословили.

— Что делать, мой друг, — с улыбкой проговорил Арамис. — Благословение — величайшая драгоценность бедного прелата.

— Полноте, друг мой!

— Уверяю вас.

— А между тем в Париже говорят, что Ванн — одно из лучших епископств Франции.

— А, вы говорите о благах временных? — с рассеянным видом заметил Арамис.

— Понятно: ведь я ими дорожу.

— Тогда поговорим о них, — с улыбкой произнес Арамис.

— Вы признаете, что вы один из богатейших французских прелатов?

— Дорогой мой, раз вы заводите речь о деньгах, скажу вам, что Ванн приносит двадцать тысяч ливров ежегодного дохода, ни больше ни меньше. В этой епархии сто шестьдесят приходов.

— Недурно, — заключил д’Артаньян.

— Великолепно!.. — сказал Портос.

— Но, — продолжал мушкетер, не спуская глаз с Арамиса, — не навсегда же вы похоронили себя здесь?

— Простите, но я не признаю таких слов.

— Мне кажется, что, живя так далеко от Парижа, человек чувствует себя похороненным.

— Мой друг, я старею, — ответил Арамис. — Столичный шум и суета не годятся больше для меня. В пятьдесят семь лет ищешь покоя и размышлений. Здесь я их нашел. Что может быть суровее и в то же время прекраснее этой страны? Здесь, дорогой д’Артаньян, я нашел противоположное всему тому, что когда-то любил. А в конце жизни необходимо жить не так, как жил в начале. Порой ко мне наведываются удовольствия прежних времен, не отвлекая, однако, меня от забот о спасении души. Я еще живу на земле, а между тем с каждым часом приближаюсь к небу.

— Какое красноречие, мудрость, скромность! Вы — образцовый прелат, Арамис, поздравляю.

— Но, — с улыбкой ответил Арамис, — ведь вы же не для того только навестили меня, чтобы осыпать комплиментами… Скажите: что привело вас сюда? Неужели я так счастлив, что могу оказать вам какую-нибудь услугу?

— По счастью, нет, дорогой друг, — сказал мушкетер. — Ведь я богат и свободен.

— Богаты?

— Да, конечно, не так, как вы или Портос. У меня около пятнадцати тысяч ливров ренты.

Арамис недоверчиво посмотрел на него. Глядя на скромный костюм своего друга, он не мог допустить мысли, что мушкетер разбогател.

Д’Артаньян понял, что пора объясниться, и рассказал о своих приключениях в Англии.

Он видел, как глаза прелата во время его повествования то и дело вспыхивали, а тонкие пальцы трепетали.

Портос же не только восхищался д’Артаньяном, а просто преклонялся перед ним и был вне себя от восторга. Когда д’Артаньян умолк, Арамис спросил:

— А что же дальше?

— Вы видите, — отвечал мушкетер, — в Англии у меня есть друзья и собственность, а во Франции — деньги. И я вам предлагаю все, что имею. Вот зачем я приехал.

Несмотря на всю свою твердость, д’Артаньян не вынес выражения глаз Арамиса и перевел взгляд на Портоса. Так отскакивает шпага, наткнувшись на непреодролимое препятствие, и ищет нового направления.

— Однако, — сказал епископ, — это довольно странный костюм для путешествия.

— Он ужасен, знаю, но мне не хотелось ехать под видом военного или важного вельможи. Разбогатев, я стал скупым.

— И вы отправились в Бель-Иль? — не дав д’Артаньяну опомниться, спросил Арамис.

— Да. Я знал, что застану там Портоса и вас, — ответил мушкетер.

— Меня! — воскликнул Арамис. — Меня? Вот уже год, как я здесь и ни разу не переправился через пролив.

— О-о! — протянул д’Артаньян. — Я не считал вас таким домоседом.

— Ах, дорогой друг, я уже совсем не тот. Мне трудно ездить верхом, и море меня утомляет. Я бедный, больной священник; я вечно страдаю, вечно жалуюсь; я стремлюсь к строгой жизни, которая, как мне кажется, приличествует старости; я люблю беседовать со смертью. Я живу на одном месте, мой дорогой д’Артаньян, на одном месте.

— Тем лучше, мой друг, так как мы, вероятно, будем соседями.

— Да? — заметил Арамис не без удивления, которого он даже не старался скрыть. — Вы будете моим соседом?

— Ну да!

— Каким образом?

— Я хочу купить доходные солончаки между Пириаком и Круазиком. Представьте себе, мой друг, добыча соли даст около двадцати процентов чистого барыша: никаких убытков, никаких лишних затрат. Океан — верный, аккуратный поставщик — через каждые шесть часов будет приносить вклад в мою кассу. Я первый парижанин, придумавший такое предприятие. Не надо только разглашать этого. Мы скоро будем соседями. Я получу полосу в три лье за тридцать тысяч ливров.

Арамис бросил взгляд на Портоса, точно спрашивая, правда ли все это, не кроется ли тут какая-нибудь ловушка, но вскоре, точно устыдясь желания прибегнуть к такому слабому помощнику, он собрал все силы для нового штурма или новой обороны.

— Мне говорили, что у вас были неприятности при дворе, но что вы вышли из них так, как выходили из всякого положения, мой милый д’Артаньян, то есть с воинскими почестями.

— Я! — воскликнул мушкетер с громким смехом, который, однако, не мог замаскировать его смущения, так как слова Арамиса внушили ему мысль, что прелату известно его новое положение при короле. — Расскажите мне об этом, мой милый Арамис!

— Да, мне, бедному епископу, затерянному в глуши, рассказывали, что король сделал вас поверенным своей любви.

— К кому?

— К госпоже Манчини.

Д’Артаньян вздохнул свободно.

— Не отрицаю, — ответил он.

— Король, говорят, увлек вас на заре за Блуаский мост, чтобы побеседовать со своей красавицей.

— Совершенно верно, — согласился д’Артаньян. — А, вам это известно? Ну, в таком случае вам также известно, что я в тот же день подал в отставку.

— Это правда?

— О, друг мой, вполне.

— И тогда вы поехали к графу де Ла Фер? Ко мне? К Портосу?

— Да.

— Чтобы просто навестить нас?

— Нет. Я не знал, что вы не свободны, и хотел увезти вас с собой в Англию.

— Да, понимаю, и тогда вы, изумительный человек, один выполнили то, что хотели предложить нам сделать вчетвером. Я подозревал, что вы играли некоторую роль в этой замечательной реставрации, узнав, что вас видели на приемах у короля Карла, который говорил с вами как друг, вернее, как человек, вам обязанный.

— Но как вы узнали все это? — спросил д’Артаньян, опасавшийся, что сведения Арамиса подробнее, чем ему бы этого хотелось.

— Дорогой друг, — сказал прелат, — моя дружба похожа на заботливость старого ночного сторожа, который сидит в башенке у нас на молу. Этот человек каждый вечер зажигает фонарь, чтобы светить судам, возвращающимся домой. Он скрыт в своей будочке, и рыбаки его не видят; но он внимательно следит за ними, ищет их, зовет, ведет в гавань. Я похож на этого сторожа. Время от времени до меня доходят вести, напоминая обо всем, что я любил. И я слежу за старыми друзьями в бурном жизненном море; я, бедный наблюдатель, которому господь дал будочку, провожаю их мысленным взором.

— А что я делал после Англии? — спросил д’Артаньян.

— Ах, это уже насилие над моим зрением. Я ничего не знаю: глаза мои ослабели. Я жалел, что вы не вспомнили обо мне. Я скорбел о том, что вы меня забыли. Я был не прав. Я снова вижу вас, и это для меня праздник, клянусь вам, — великий праздник! А как поживает Атос? — прибавил Арамис.

— Очень хорошо, благодарю.

— А наш юный питомец Рауль?

— Он, на мой взгляд, унаследовал ловкость своего отца, Атоса, и силу своего опекуна, Портоса.

— А как вы убедились в этом?

— Я в этом убедился как раз накануне отъезда. На Гревской площади готовилась казнь: поднялись волнения. Мы очутились среди мятежной толпы, и нам пришлось поработать шпагами. Он действовал отлично.

— Ого! А что же он сделал? — улыбнулся Портос.

— Прежде всего выбросил из окошка человека, точно это был комок ваты.

— Отлично! — похвалил Портос.

— Потом фехтовал, как мы в хорошие дни.

— А почему поднялось возмущение? — спросил Портос.

Д’Артаньян отметил, что Арамис при вопросе Портоса остался совершенно спокоен.

— Из-за двух откупщиков, — ответил он, глядя на Арамиса, — которых повесили по приказанию короля; это были два друга господина Фуке.

Только легкое движение бровей прелата показало, что он слышал слова мушкетера.

— О! — воскликнул Портос. — А как звали этих друзей господина Фуке?

— Д’Эмери и Лиодо, — ответил д’Артаньян. — Вам знакомы эти имена, Арамис?

— Нет, — пренебрежительно проговорил прелат. — Кажется, это финансисты?

— Именно.

— Как, неужели господин Фуке позволил повесить своих друзей? — вознегодовал Портос.

— Почему бы и нет? — спросил Арамис.

— Но мне кажется…

— Если этих несчастных повесили, значит, король велел их казнить. Господин Фуке может управлять финансами, но жизнь и смерть людей не в его власти.

— Все равно, — проворчал Портос, — на месте господина Фуке я бы…

Арамис понял, что Портос сейчас скажет опасную глупость, и прервал разговор, заметив:

— Ну, дорогой д’Артаньян, оставим посторонних. Давайте лучше поговорим о вас.

— Да обо мне вам известно все. Нет, поговорим лучше о вас, Арамис.

— Я уже сказал, мой друг, во мне не осталось Арамиса.

— И даже аббата д’Эрбле?

— Даже его. Перед вами человек, которого господь взял за руку и поднял до положения, превысившего его надежды.

— Бог? — переспросил д’Артаньян.

— Да.

— Гм! Странно. А мне говорили, будто это сделал господин Фуке.

— Кто это сказал? — спросил Арамис, который, несмотря на все свои усилия, не мог скрыть легкого румянца, выступившего на его щеках.

— Базен.

— Глупец!

— Что и говорить, до гения ему далеко. Но он мне сказал это, а я повторяю его слова.

— Я никогда и в глаза не видел господина Фуке, — промолвил Арамис со спокойным и чистым взглядом девушки, ни разу еще не солгавшей.

— Но, — возразил д’Артаньян, — если бы вы видели и даже знали его, в этом нет никакой беды. Господин Фуке — славный человек!

— А!

— Великий политик!

Арамис сделал жест, выражавший полное равнодушие.

— Всемогущий министр!

— Я подчиняюсь только королю и папе, — заметил Арамис.

— Гм! — произнес д’Артаньян самым наивным тоном. — Я говорю так, потому что здесь все бредят Фуке. Равнина принадлежит Фуке; солончаки, которые я собираюсь купить, — собственность Фуке; остров, на котором Портос стал топографом, принадлежит Фуке; гарнизоны принадлежат Фуке, галеры — тоже… Итак, сознаюсь, что меня не удивило бы, если бы вы подчинились ему, вернее, отдали бы в его власть свою епархию. Господин Фуке не король, но он такой же могущественный властелин, как король.

— Слава богу, я никому не принадлежу, кроме себя, — ответил Арамис, который в течение этого разговора следил за каждым движением д’Артаньяна, за каждым взглядом Портоса.

Но Портос остался совершенно неподвижен, а д’Артаньян бесстрастен. Искусный противник, он ловко отпарировал все удары, и ни один не попал в цель. Тем не менее оба приятеля устали от борьбы, и приглашение к ужину было для всех облегчением.

За столом направление разговора переменилось. Кроме того, и Арамис, и д’Артаньян поняли, что ни тому, ни другому не удастся узнать ничего нового.

Портос ничего не понял из всей этой дуэли. Он не проронил ни слова, потому что Арамис знаком приказал ему молчать. И ужин для него был только ужином. Но Портос вполне довольствовался этим.

Итак, ужин прошел чудесно.

Говорили о войне и о финансах, об искусстве и о любви. Арамиса поражало каждое замечание д’Артаньяна о политике.

Изумленные взгляды Арамиса увеличивали недоверие мушкетера, а явное недоверие д’Артаньяна усиливало недоверие Арамиса.

Наконец д’Артаньян умышленно бросил имя Кольбера. Он приберег этот удар напоследок.

— Кто такой Кольбер? — поинтересовался епископ.

«Ну, это уж слишком! — проворчал себе под нос мушкетер. — Не будем же дремать, не будем!»

И он рассказал о Кольбере все подробности, какие Арамис мог пожелать узнать.

Ужин, вернее беседа Арамиса и д’Артаньяна, затянулся до часа ночи.

Ровно в десять Портос заснул на своем стуле, захрапев, как орган.

В полночь его разбудили, чтобы отправить в постель.

— Гм! — проворчал он. — Кажется, я задремал, а между тем все, что вы говорили, было очень интересно.

В час ночи Арамис проводил д’Артаньяна в приготовленную для него комнату, лучшую в епископском дворце. В распоряжение мушкетера было предоставлено двое слуг.

— Завтра в восемь часов, — объявил епископ, прощаясь с д’Артаньяном, — если хотите, мы отправимся кататься верхом; конечно, и Портос поедет с нами.

— В восемь часов? Так поздно? — спросил д’Артаньян.

— Вы знаете, мне необходимо для сна семь часов, — возразил Арамис.

— Правильно.

— Покойной ночи, милый друг. — И Арамис обнял мушкетера.

«Отлично! — мысленно усмехнулся д’Артаньян, когда дверь за Арамисом закрылась. — В пять часов я буду на ногах».

Приняв такое решение, он лег и заснул крепким сном.

XXV. Портос начинает жалеть, что привез д’Артаньяна

Едва д’Артаньян потушил свечу, как Арамис, следивший сквозь занавеску за светом в комнате своего друга, на цыпочках прокрался к Портосу.

Исполин, улегшийся уже часа за полтора перед тем, раскинулся на перине. Он погрузился в то благодатное спокойствие первого сна, который у Портоса не могли нарушить ни колокольный звон, ни грохот пушек.

Дверь его комнаты тихо раскрылась под осторожной рукой Арамиса. Епископ подошел к спящему. Толстый ковер заглушал его шаги; впрочем, храп Портоса поглощал все остальные звуки. Арамис положил руку на плечо гиганта.

— Ну, милый Портос, — сказал он, — вставайте.

Голос Арамиса был нежен и ласков, но в нем звучал не совет, а приказание. Рука коснулась плеча легко, но она указывала на опасность.

Портос сквозь сон услышал эти слова и почувствовал прикосновение. Он вздрогнул.

— Кто тут? — загремел он.

— Тсс, это я, — прошептал Арамис.

— Вы, милый друг? Но зачем вы меня будите?

— Чтобы сказать вам, что нужно ехать.

— Ехать? Куда?

— В Париж.

Портос подскочил и сел, устремив на Арамиса большие испуганные глаза:

— В Париж?

— Да.

— Ах ты боже мой! — вздохнул Портос и снова лег, точно ребенок, сопротивляющийся няньке, чтобы оттянуть для сна еще часок-другой.

— Тридцать часов верховой езды, — решительно прибавил Арамис. — Будут отличные сменные лошади.

Портос двинул ногой и застонал.

— Ну, ну, милый друг, вставайте, — повторял прелат с оттенком нетерпения.

Портос высунул из-под одеяла обе ноги.

— И мне необходимо ехать? — спросил он.

— Совершенно необходимо.

Портос встал с постели, и скоро пол и стены задрожали от его шагов, тяжелых, как шаги каменной статуи.

— Ради бога тише, милый Портос, — остановил его Арамис, — вы его разбудите!

— Ах, правда, — рявкнул Портос, — я и забыл. Но не беспокойтесь, я буду осторожен.

И, говоря это, он уронил пояс с пристегнутыми к нему шпагой, пистолетами и кошельком, из которого выпали со звоном рассыпавшиеся монеты. От этого шума кровь в Арамисе закипела, меж тем как Портос только громко расхохотался.

— Чудеса! — тем же тоном произнес он.

— Тише, Портос, тише!

— Правда…

И он действительно наполовину понизил голос.

— Я хотел сказать, — продолжал Портос, — что начинаешь копаться именно тогда, когда нужно торопиться, и особенно шумишь, когда нужно двигаться беззвучно.

— Да, правда. Но давайте опровергнем это мнение, Портос. Будем торопиться и молчать.

— Вы видите, я стараюсь, — проворчал Портос, натягивая штаны.

— Очень хорошо.

— Значит, это срочно?

— Да, и очень серьезно.

— Ого!

— Д’Артаньян расспрашивал вас в Бель-Иле?

— Ничуть.

— Не может быть! Припомните.

— Он спросил меня, что я делаю; я ответил: «Занимаюсь топографией». Я хотел сказать другое слово, которое вы однажды произнесли, но я никак не мог его припомнить.

— Тем лучше. О чем еще он вас спрашивал?

— Спросил, кто такой Жетар.

— Еще?

— Кто такой Жюпене.

— Не видел ли он случайно плана наших укреплений?

— Видел.

— Ах, черт возьми!

— Но будьте спокойны: я резинкой стер ваш почерк. Невозможно заподозрить, что вы дали мне указания относительно этих работ.

— У нашего друга зоркий глаз.

— Чего вы боитесь?

— Боюсь, что все откроется, Портос. Нужно предупредить великое несчастье. Я приказал запереть все двери: д’Артаньяна не выпустят до рассвета. Лошадь оседлана; вы домчитесь до первой подставы и к пяти часам утра проедете пятнадцать лье. Идем.

Арамис одел Портоса с ловкостью, не уступавшей искусству самого опытного камердинера. Портос, смущенный и в то же время сбитый с толку, не останавливал его и только рассыпался в извинениях.

Наконец он был готов. Арамис взял его за руку и вывел, заставляя осторожно переступать со ступеньки на ступеньку, не позволяя задевать за дверные косяки, поворачивая его то в одну, то в другую сторону, точно он, Арамис, был гигантом, а Портос карликом. Дух управлял материей.

Оседланная лошадь действительно ожидала во дворе.

Портос уселся в седло. Арамис сам взял лошадь под уздцы и провел ее по двору, устланному соломой, чтобы заглушить стук копыт. В то же время епископ сдавливал ноздри коня, чтобы он не заржал.

У наружных ворот Арамис притянул к себе Портоса, который готовился скакать, не спросив даже, зачем он едет.

— Теперь, друг Портос, — сказал ему на ухо епископ, — без отдыха до Парижа: ешьте, пейте, спите на лошади, не теряя ни минуты!

— Отлично. Ни разу не остановлюсь.

— Передайте это письмо во что бы то ни стало в собственные руки Фуке. Необходимо, чтобы он получил его завтра до полудня.

— Получит.

— И помните об одном, мой друг.

— О чем?

— Что вы едете за патентом на титул герцога и пэра.

— О! — произнес Портос с блестящими глазами. — В таком случае я доскачу в сутки.

— Постарайтесь.

— Ну, отпускайте коня… Вперед, Голиаф!

Арамис отпустил не повод, а ноздри животного. Портос пришпорил Голиафа, и конь как бешеный рванулся с места галопом.

Арамис следил за всадником, пока тот не скрылся в темноте; потеряв его из виду, он вернулся во двор.

В комнате мушкетера не было движения. Слуга, дежуривший у его дверей, не видел света и не слышал никакого шума. Арамис осторожно запер входную дверь, отпустил слугу и лег спать.

Д’Артаньян в самом деле ничего не подозревал. Поэтому, проснувшись в половине пятого, он вообразил, что одержал победу. Неодетый, он подбежал к окну, которое выходило во двор. Светало. Двор был пуст; даже куры еще не сошли с насестов. Не было видно никого из слуг. Все двери были заперты.

«Отлично, полная тишина, — подумал д’Артаньян. — Во всяком случае, я проснулся раньше всех в доме. Оденемся».

И д’Артаньян оделся.

Но на этот раз он не старался костюмом Аньяна придать себе вид горожанина или духовного лица, о котором так заботился прежде. Ему даже удалось, подтянув пояс, застегнувшись, надев набекрень фетровую шляпу, отчасти вернуть себе тот военный облик, отсутствие которого поразило Арамиса.

Покончив с одеванием, он с притворной бесцеремонностью без предупреждения вошел в комнату хозяина дома. Арамис спал или притворялся спящим.

Большая раскрытая книга лежала на его ночном пюпитре; свеча в серебряном подсвечнике еще горела. Это доказывало, как мирно провел ночь прелат, с какими добрыми намерениями готовился проснуться.

Мушкетер поступил с епископом совершенно так же, как епископ поступил с Портосом. Он коснулся его плеча. Ясно было, что Арамис притворялся, потому что он, всегда отличавшийся таким чутким сном, не пробудился сразу, а заставил д’Артаньяна повторить свое прикосновение.

— А, это вы? — сказал он, потягиваясь. — Какая приятная неожиданность! Подумайте, во сне я совсем забыл, что вы у меня. Который час?

— Не знаю, — смутился д’Артаньян. — Кажется, рано, но у меня осталась военная привычка просыпаться с рассветом.

— Разве вы хотите ехать сейчас же? — спросил Арамис. — Помните, мы сговорились выехать в восемь часов. Давайте так и сделаем.

— Может быть; но мне так хотелось увидеться с вами, что я подумал: чем скорее, тем лучше.

— А мой семичасовой сон? — остановил его Арамис. — Смотрите, я рассчитывал на него, и мне придется возместить упущенное.

— Но мне кажется, прежде вы так не любили поспать. У вас была кипучая кровь, вы никогда не валялись в постели.

— Именно поэтому теперь я люблю полежать.

— О, сознайтесь, вы назначили восемь часов не ради сна.

— Боюсь, что вы станете смеяться надо мной, если я скажу правду.

— Говорите.

— От шести до восьми я привык молиться.

— Я не думал, что епископы подчиняются такому строгому уставу.

— Епископ, дорогой друг, должен соблюдать внешние приличия больше, чем какой-нибудь церковный служка.

— Черт возьми! Вот слова, которые меня примиряют с вашим преподобием: внешние приличия! Это слова мушкетера! Да здравствуют внешние приличия!

— Не хвалите меня за них, а лучше простите, д’Артаньян. У меня вырвались очень мирские, очень светские слова.

— Значит, я должен уйти?

— Мне необходимо сосредоточиться, дорогой друг.

— Хорошо, я ухожу. Но, пожалуйста, ради язычника по имени д’Артаньян сократите ваши размышления и молитвы. Я жажду поговорить с вами.

— Хорошо, мой друг, обещаю вам, что через полтора часа…

— Полтора часа молитв и размышлений! Дорогой мой! А нельзя ли сократить?

Арамис рассмеялся.

— Вы по-прежнему очаровательны, молоды, веселы! — улыбался он. — Вы приехали в мою епархию, чтобы поссорить меня с благодатью.

— Вот как!

— О, я никогда не мог противиться вашим чарам, д’Артаньян! Вы будете стоить мне спасения души.

Д’Артаньян закусил губу.

— Хорошо, — усмехнулся он, — беру грех на себя. Быстро перекрестясь, прочтите одно «Отче наш», и едем!

— Тсс, — перебил его Арамис, — мы больше не одни. Я слышу, что сюда идут.

— Отошлите их.

— Нельзя. Вчера я назначил им прием. Это директор иезуитской коллегии и настоятель доминиканского монастыря.

— Ваш штаб? Отлично.

— А вы чем пока займетесь?

— Разбужу Портоса и в его обществе стану дожидаться конца ваших совещаний.

Арамис не шевельнулся, не двинул бровью. Ни одного слова, ни одного жеста.

— Идите, — сказал он.

Д’Артаньян повернулся к дверям.

— Кстати, вы знаете, где помещается Портос?

— Нет, но я спрошу.

— Идите по коридору и откройте вторую дверь налево.

— Благодарю. До свидания.

И д’Артаньян ушел в направлении, указанном епископом.

Через десять минут он вернулся.

Арамис сидел между настоятелем-доминиканцем и главой иезуитской коллегии совершенно в таком же положении, в каком мушкетер застал его однажды в гостинице Кревкера.

Их присутствие не смутило мушкетера.

— В чем дело? — неторопливо спросил Арамис. — Вы, кажется, хотите что-то сообщить мне, дорогой друг?

— Дело в том, — ответил д’Артаньян, пристально глядя в лицо Арамису, — что Портоса нет в комнате.

— Где же он может быть?

— Я спрашиваю вас об этом.

— А вы не узнавали у слуг?

— Спрашивал.

— Что же вам ответили?

— Что Портос часто уходит из дому, не предупредив никого, и что, вероятно, он ушел или уехал.

— Что же вы сделали?

— Я побывал в конюшне, — спокойно произнес мушкетер.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, уехал ли Портос верхом.

— И что же? — спросил епископ.

— В стойле номер пять нет лошади по имени Голиаф.

Мушкетер сильно волновался, между тем как Арамис вел разговор самым любезным тоном.

— О, я понимаю, — улыбнулся Арамис, подумав с минуту. — Портос уехал, чтобы сделать нам сюрприз.

— Сюрприз?

— Да. Канал, идущий отсюда к морю, славится своими утками, чирками и бекасами; это любимая дичь Портоса. Он привезет нам на завтрак дюжину вкусных птиц.

— Вы думаете? — засомневался д’Артаньян.

— Вполне уверен. Куда бы он мог иначе уехать? Я уверен, что он взял с собой ружье.

— Возможно, — проговорил д’Артаньян.

— Знаете что, дорогой друг? Садитесь на коня и догоните его.

— Хорошо, — сказал д’Артаньян. — Сейчас поеду.

Арамис позвонил и велел вошедшему лакею распорядиться, чтобы оседлали лошадь, которую выберет господин д’Артаньян.

Подле дверей лакей отошел в сторону, чтобы пропустить вперед мушкетера.

В это время глаза лакея встретились с глазами его господина. Легкое движение бровей показало умному соглядатаю, что ему надо делать.

Д’Артаньян вскочил в седло. Арамис услышал стук подков о камни.

Через мгновение слуга вернулся.

— Что? — спросил его епископ.

— Монсеньор, он едет вдоль канала к морю, — ответил слуга.

— Хорошо, — отпустил его Арамис.

Действительно, мушкетер, отбросив все подозрения, ехал к океану в надежде увидеть среди дюн или на отмели исполинскую фигуру Портоса.

Два часа д’Артаньян отыскивал Портоса; наконец он вернулся домой.

«Мы, верно, разминулись, — думал он, — и сейчас оба мои товарища, должно быть, ждут моего возвращении».

Д’Артаньян ошибся. Он не нашел Портоса в епископском доме, так же как и на берегу канала.

На верху лестницы его ждал Арамис с опечаленным лицом.

— Вас не догнали, дорогой д’Артаньян? — еще издали крикнул он.

— Нет. А вы за мной посылали?

— Я в отчаянии, дорогой друг, в отчаянии, что заставил вас проехаться напрасно. В семь часов пришел священник из Сен-Патерна. На дороге он встретил дю Валлона, который, не желая никого будить, уехал тайно; ему же Портос поручил сказать, что он боится, как бы Жетар в его отсутствие не напортил чего-нибудь, а потому решил, воспользовавшись приливом, отправиться в Бель-Иль.

— Но ведь Голиаф не мог проскакать четыре лье по морю?

— Там добрых шесть, — поправил его Арамис.

— Тем более.

— Позтому-то, милый друг, — с кроткой улыбкой заметил прелат, — Голиаф стоит в конюшне и, кажется, очень доволен, что на его спине нет Портоса.

Действительно, лошадь привели обратно с того места, где исполин сел на свежего коня. Таково было распоряжение прелата, от внимания которого не ускользала ни одна мелочь.

Мушкетер сделал вид, что вполне поверил этому объяснению.

Он начал притворяться под влиянием все более и более усиливавшихся в нем подозрений.

За завтраком он сидел между иезуитом и Арамисом и улыбался сидевшему напротив него доминиканцу, жирная физиономия которого была ему порядком противна.

Роскошный завтрак сильно затянулся. Великолепные испанские вина, прекрасные морбиганские устрицы, отборная рыба из устья Луары, исполинские пенбефские креветки, нежная полевая дичь украшали стол. Д’Артаньян много ел и мало пил, Арамис не пил совсем или по крайней мере пил только воду.

После завтрака д’Артаньян сказал:

— Дайте мне ружье.

— Вы хотите пойти на охоту?

— Я думаю, что в ожидании Портоса мне лучше всего будет этим заняться.

— Возьмите любое со стены.

— Вы не отправитесь со мною?

— Ах, дорогой друг, очень бы хотел, но епископам охота запрещена.

— А! — ответил д’Артаньян. — Я этого не знал.

— Кроме того, — добавил Арамис, — до двенадцати у меня дела.

— Значит, мне придется идти одному? — спросил д’Артаньян.

— Да, к сожалению. Но главное, возвращайтесь к обеду.

— Право, у вас кормят так хорошо, что я не могу не вернуться.

Д’Артаньян встал из-за стола, поклонился своим сотрапезникам, взял ружье, но вместо того чтобы отправиться на охоту, быстро направился в маленький ваннский порт.

Он несколько раз оглядывался, желая узнать, идут ли за ним: никого и ничего не было видно.

За двадцать пять ливров он нанял маленький рыбачий баркас и в половине двенадцатого отчалил, вполне уверенный, что его не выследили. И правда, за ним никто не ехал. Только иезуит, с утра стоявший на высокой колокольне своей церкви, не пропустил ни одного его шага, следя за ним в сильную подзорную трубу.

Без четверти двенадцать Арамис узнал, что лодка д’Артаньяна направилась к Бель-Илю.

Лодка шла быстро; сильный северо-западный ветер нес ее к острову.

По мере того как д’Артаньян приближался к цели, он все пристальнее вглядывался в берег. Он искал глазами в толпе или среди укреплений яркий костюм Портоса и его массивную фигуру.

Поиски д’Артаньяна были напрасны; он высадился, никого не встретив, и первый же солдат, к которому он обратился, сказал ему, что господин барон еще не вернулся из Ванна.

Не теряя ни минуты, д’Артаньян приказал рулевому держать курс на мыс Сарзо.

Несмотря на быстроту переправы, д’Артаньяна мучили нетерпение и досада, о которых могла бы рассказать только палуба баркаса: он без устали ходил по ней взад и вперед в течение трех часов.

От набережной, к которой пристал его баркас, д’Артаньян мигом добрался до епископского дворца.

Своим быстрым возвращением он думал смутить Арамиса. Ему хотелось упрекнуть Арамиса в лукавстве, сделав это сдержанно, но достаточно тонко, чтобы заставить Арамиса почувствовать все последствия такого поведения и вырвать у него хоть часть тайны. Он, наконец, надеялся словесной атакой, как штыковым ударом, разрушить таинственность, окружавшую Арамиса, и заставить его открыть свои карты.

Но в передней он встретил камердинера, который, глупо улыбаясь, преградил ему дорогу.

— К его преосвященству! — крикнул д’Артаньян, стараясь рукою отстранить камердинера.

— К его преосвященству?

— Ну да, конечно. Разве ты не узнаешь меня, дурак?

— Конечно, вы шевалье д’Артаньян. Но его преосвященства нет дома.

— Как? Его преосвященства нет дома? Где же он?

— Уехал.

— Куда?

— Не знаю, но, может быть, его преосвященство сообщает это вам в письме, которое он поручил мне отдать вашей милости.

И камердинер вынул из кармана письмо.

— Давай скорей, чучело! — вскричал д’Артаньян, вырывая письмо из рук слуги. — Да, да, — прибавил он, пробежав глазами первые строки. — О, я понимаю!

И он прочитал вполголоса:

— Черт возьми, — сказал д’Артаньян, — меня провели! Ах я дурак, болван, трижды идиот! Но посмотрим, чья возьмет в конце концов. О, меня обманули, как обезьяну, которой дают пустой орех!

И, отвесив пощечину улыбающемуся камердинеру, мушкетер выбежал из епископского дворца.

Как ни хорош был Хорек, для такой спешной поездки он не годился. Поэтому д’Артаньян выбрал на почтовом дворе лошадь, которая благодаря его шпорам и твердой руке доказала, что олени совсем не самые быстроногие создания в мире.

XXVI. Д’Артаньян спешит, Портос храпит, а Арамис дает совет

Часов через тридцать — тридцать пять после описанных нами событий Фуке, по обыкновению приказав никого не принимать, сидел у себя в кабинете в знакомом уже нам доме в Сен-Манде и работал. Внезапно во двор влетела карета, запряженная четверкой взмыленных лошадей. Очевидно, ее ожидали, потому что четверо лакеев бросились к дверцам экипажа и открыли их.

Фуке поднялся из-за письменного стола и быстро подошел к окну, в то время как из кареты выходил прибывший гость, который с трудом сошел с подножки в три ступеньки, опираясь на плечи лакеев. Когда он назвал свое имя, один из слуг побежал к подъезду и исчез в передней. Слуга торопился сообщить о приезде гостя своему господину, но ему не пришлось стучаться в двери кабинета.

Фуке уже стоял на пороге.

— Его преосвященство ваннский епископ, — доложил лакей.

— Хорошо, — ответил Фуке.

Потом, наклонившись над перилами лестницы, по нижним ступеням которой уже поднимался Арамис, сказал:

— Вы, мой друг? Так рано?

— Да, я. Но истерзанный, разбитый, как видите.

— О, бедный друг! — посочувствовал Фуке, предлагая Арамису руку, на которую тот оперся.

Все слуги почтительно отступили.

— Ничего! — отозвался Арамис. — Все это не беда, раз я доехал. Это важнее всего.

— Говорите скорее, — сказал Фуке, запирая двери кабинета.

— Нас никто не подслушает?

— Будьте покойны.

— Дю Валлон приехал?

— Да.

— И вы получили мое письмо?

— Да. Дело, по-видимому, серьезно, раз оно потребовало вашего присутствия в Париже, в то время как вы так нужны в другом месте.

— Да, крайне серьезно.

— Благодарю, благодарю вас. В чем же дело? Но ради бога, прежде всего отдохните, дорогой друг. Вы ужасно бледны.

— Мне действительно нехорошо. Но прошу вас, не обращайте на меня внимания. Дю Валлон ничего не сказал вам, отдавая письмо?

— Нет. Я услышал шум, подошел к окну и увидел нечто вроде мраморного всадника. Я вышел к нему; он мне протянул письмо, и его лошадь тотчас пала на месте.

— А он?

— Он тоже упал. Его подняли и отнесли в комнаты. Прочтя письмо, я зашел к нему, чтобы расспросить о подробностях, но он так крепко спал, что не было возможности его разбудить. Мне стало его жаль; я приказал снять с барона сапоги и не тревожить его.

— Хорошо. Дело вот в чем. Вы видели в Париже д’Артаньяна?

— Конечно. Это человек умный и даже благородный, хотя по его милости погибли наши друзья Лиодо и д’Эмери.

— Увы, знаю. В Туре я встретил курьера, который вез мне письмо Гурвиля и депеши Пелисона. Вы думали об этом событии?

— Да.

— И вы поняли, что это было нападение на вас?

— Сознаюсь, у меня тоже явилась эта мрачная мысль.

— Не обманывайтесь… Умоляю вас, не обманывайтесь… выслушайте меня… Вернемся к д’Артаньяну. При каких обстоятельствах вы его видели?

— Он явился за деньгами с чеком короля.

— Личным?

— Подписанным его величеством.

— Видите! Так знайте, д’Артаньян побывал в Бель-Иле переодетый. Он выдавал себя за управляющего, которому его господин поручил купить участки для солеварен. А у д’Артаньяна один господин — король; значит, он был послан королем. Он видел Портоса.

— Кто такой Портос?

— Простите, я обмолвился. В Бель-Иле он встретил дю Валлона и теперь не хуже нас с вами знает, что Бель-Иль укреплен.

— И вы думаете, что его послал король? — в раздумье спросил Фуке.

— Не сомневаюсь.

— И в руках короля д’Артаньян — опасное оружие?

— Самое опасное из всех.

— Значит, я с первого взгляда правильно оценил его.

— Как?

— Я хотел расположить его к себе.

— Если вы нашли, что это самый храбрый, умный и ловкий человек во всей Франции, вы его оценили верно.

— Значит, во что бы то ни стало нужно привлечь его на нашу сторону.

— Кого? Д’Артаньяна?

— Разве вы не разделяете моего мнения?

— Разделяю, но вы не привлечете его к себе.

— Почему?

— Потому, что мы упустили удобный момент. Он был не в ладах со двором; следовало воспользоваться этим. Но потом он побывал в Англии, способствовал реставрации, приобрел состояние и, наконец, вернулся на службу к королю. Это значит, что ему хорошо платят за службу.

— Мы дадим ему больше, вот и все.

— О, сударь, простите. У д’Артаньяна только одно слово, и когда он его дал, то не берет назад.

— Какой же ваш вывод? — встревоженно спросил Фуке.

— Я считаю, что надо отразить страшный удар.

— Как?

— Погодите… Д’Артаньян явится к королю с отчетом.

— Я полагаю, вы его намного опередили.

— Приблизительно часов на десять.

— Значит, спешить нечего.

Арамис покачал головой.

— Посмотрите на эти несущиеся по небу облака, на ласточек, рассекающих воздух. Д’Артаньян быстрее облака и птицы; д’Артаньян — это несущий их ветер. Это сверхчеловек. Он мой ровесник, и я знаю его тридцать пять лет.

— Так что же делать?

— Выслушайте мои расчеты, господин Фуке. Я послал к вам дю Валлона в два часа ночи; он уехал за восемь часов до меня. Когда он явился?

— Приблизительно часа четыре тому назад.

— Вот видите! Я приехал на четыре часа скорее, чем он. А между тем Портос отличный наездник; он загнал восемь лошадей: я видел их трупы. Я проехал на почтовых пятьдесят лье, но у меня подагра, камни в почках, словом, я умираю от усталости. Мне пришлось в Туре отдохнуть; оттуда я ехал в карете полуживой. Мой экипаж едва не опрокинулся; иногда я лежал на его сиденье, иногда на стенке, а четверка лошадей шла карьером. Наконец я здесь, совершив путь на четыре часа быстрее, чем Портос. Но д’Артаньян не весит трехсот фунтов, как Портос; у него нет подагры и камней в почках, как у меня; это не наездник, а кентавр. Видите ли, он уехал в Бель-Иль, когда я отправился в Париж, и несмотря на то что я опередил его на десять часов, д’Артаньян приедет через два часа после меня.

— Но ему может помешать какая-нибудь случайность.

— Для него не существует случайностей.

— А если не хватит лошадей?

— Он побежит быстрее самой быстрой лошади.

— Что за человек!

— Да, этого человека я люблю и восхищаюсь им. Я люблю его, потому что он добр, благороден, честен; восхищаюсь им, так как для меня он воплощение человеческого могущества. Но, любя его, преклоняясь перед ним, я его боюсь и остерегаюсь. Итак, сударь, вот какой вывод: через два часа д’Артаньян будет здесь. Опередите его, поезжайте в Лувр, повидайтесь с королем раньше, чем к нему явится д’Артаньян.

— Что сказать королю?

— Ничего. Подарите ему Бель-Иль.

— О, д’Эрбле, д’Эрбле! Сколько планов рушится! — воскликнул Фуке. — И так внезапно!

— После неудавшегося плана всегда можно задумать и выполнить другой. Никогда не следует приходить в отчаяние. Поезжайте, поезжайте, сударь, скорее.

— А наш отборный гарнизон? Король тотчас же сменит его.

— Когда этот гарнизон вступил в Бель-Иль, он был предан королю; теперь он ваш. То же будет со всяким другим через две недели. Не упреждайте событий. Неужели вы предпочитаете удержать два-три полка вместо того, чтобы через год подчинить себе целую армию? Разве вы не понимаете, что ваш теперешний гарнизон создаст вам сторонников в Ла-Рошели, в Нанте, в Бордо, в Тулузе, всюду, куда его пошлют? Поезжайте к королю, господин Фуке, поезжайте. Время идет, и пока мы его теряем, д’Артаньян летит по дороге как стрела.

— Вы знаете, господин д’Эрбле, что каждое ваше слово — семя, которое в моем уме прорастает и приносит плоды. Я еду в Лувр.

— Помните, д’Артаньяну не нужно ехать через Сен-Манде. Он прямо отправится в Лувр; нужно вычесть этот час из того времени, которое есть у нас в запасе.

— Может быть, у д’Артаньяна есть все, но у него нет моих английских лошадей. Через двадцать пять минут я буду в Лувре.

И, не теряя ни секунды, Фуке приказал подать лошадей. Арамис успел сказать ему:

— Возвращайтесь так же быстро, как поедете туда; я буду ждать вас с нетерпением.

Через пять минут министр летел к Парижу.

Между тем Арамис попросил указать ему комнату, где отдыхал Портос.

На кровати лежал Портос. Его лицо покраснело, лучше сказать — полиловело, глаза опухли, рот был открыт. От храпа, который вырывался из глубин его груди, дрожали оконные стекла. Глядя на вздувшиеся мышцы его лица, на спутанные и прилипшие ко лбу волосы, на сильное движение поднимавшегося подбородка и плеч, нельзя было не почувствовать своего рода восхищения: сила, доходящая до такой степени, почти божественна.

По приказанию Пелисона слуга разрезал сапоги Портоса, потому что просто снять их не было ни малейшей возможности. Четверо лакеев тщетно пробовали стянуть их. Им даже не удалось разбудить Портоса.

Сапоги сняли, разрезав их на ремешки, и ноги исполина упали на кровать. С него срезали все остальное платье; отнесли в ванну и целый час продержали в теплой воде; надели на него чистое белье; уложили в согретую грелкой постель. Все это стоило большого труда. Усилия слуг пробудили бы мертвого, но Портос даже не открыл глаз, ни на секунду не прервал своего могучего храпа.

Арамис, худощавый и нервный, собрав все свое мужество, хотел превозмочь усталость и поработать с Гурвилем и Пелисоном, но, внезапно лишившись чувств, повалился на стул и не смог подняться. Его отнесли в соседнюю комнату. Вскоре отдых в удобной кровати успокоил его возбужденный мозг.

XXVII. Фуке действует

Тем временем Фуке мчался к Лувру на своих английских лошадях.

Король работал с Кольбером.

Вдруг Людовик задумался. Два смертных приговора, которые он подписал, вступая на трон, время от времени вспоминались ему. Когда он сидел с открытыми глазами, они вставали перед ним, как два траурных пятна. Когда он опускал веки, ему представлялись два пятна крови.

— Господин Кольбер, — внезапно повернулся он к интенданту, — мне иногда кажется, что люди, которых я осудил по вашему совету, не были так уж виновны.

— Ваше величество, они были выбраны из стаи откупщиков, чтобы покарать их в пример другим.

— Кто выбрал их?

— Необходимость, государь, — холодно ответил Кольбер.

— Необходимость! Великое слово! — прошептал молодой король.

— Великая богиня, ваше величество.

— Не правда ли, это были преданные друзья суперинтенданта финансов?

— Да, ваше величество, это были его друзья, которые за него отдали бы жизнь.

— Они ее и отдали, — заметил король.

— Правда, но, к счастью, без всякой пользы, а это не входило в их намерения.

— Сколько денег присвоили эти люди?

— Около десяти миллионов, причем шесть были конфискованы у них.

— И эти деньги у меня в казне? — спросил король с чувством отвращения.

— Да, ваше величество; но эта конфискация, которая должна была бы разорить Фуке, не достигла своей цели.

— Какой из этого вывод, господин Кольбер?

— Я считаю, что если Фуке поднял против вашего величества толпу мятежников для того, чтобы спасти от казни своих друзей, он поднимет целую армию, когда самому понадобится избегнуть кары.

— Удивляюсь, — сказал король, — что, думая так о Фуке, вы давно не дали мне совета.

— Какого совета, ваше величество?

— Сначала скажите мне ясно и определенно, что вы думаете о Фуке.

— Я думаю государь, что Фуке не довольствуется тем, что приобретает деньги, как кардинал Мазарини, отнимая таким путем у вашего величества часть вашего могущества, но и привлекает к себе всех любителей веселой, роскошной жизни, поклонников того, что бездельники называют поэзией, а политики — испорченностью; что, поднимая против вас, государь, подданных вашего величества, он наносит ущерб королевским правам, и если так будет продолжаться, он сделает из вашего величества слабого и незначительного короля.

— А как называют такие замыслы, господин Кольбер?

— Государственным преступлением.

— И что делают с такими преступниками?

— Их арестовывают, судят и карают.

— А вы уверены, что Фуке задумал совершить то преступление, которое вы ему приписываете?

— Более того, государь. Он уже приступил к исполнению своего замысла. Есть очевидное, осязательное, вещественное доказательство его измены.

— Какое?

— Я узнал, что Фуке укрепляет Бель-Иль.

— С какой целью?

— С целью со временем защищаться от своего короля.

— Но если это верно, господин Кольбер, — сказал Людовик, — необходимо немедленно же поступить так, как вы говорили: нужно арестовать Фуке!

— Невозможно!

— Я уже, кажется, говорил вам, что этого слова не должны произносить те, кто мне служит.

— Слуги вашего величества не могут помешать Фуке быть суперинтендантом.

— Так что же из того?

— Благодаря этой должности за него весь парламент, так же как и вся армия — благодаря его щедрости, все писатели — благодаря его любезности, все дворянство — благодаря его подаркам.

— Значит, другими словами, я бессилен против Фуке?

— Да, по крайней мере в настоящую минуту, ваше величество.

— Вы плохой советчик, господин Кольбер.

— О нет, ваше величество, я не ограничиваюсь простым указанием на опасность.

— Полно. Как можно подкопаться под этого колосса?

И король с горечью засмеялся.

— Он поднялся благодаря деньгам, убейте его деньгами же, ваше величество.

— Лишить его должности?

— Это плохое средство.

— Укажите хорошее.

— Разорите его.

— Как?

— Воспользуйтесь любым удобным случаем.

— Каким?

— Вот, например, его королевское высочество будет венчаться. Свадьба должна быть великолепна. Это прекрасный повод потребовать у него миллион. Фуке, который охотно платит двадцать тысяч, когда он должен всего пять, конечно, без труда найдет миллион для вашего величества.

— Хорошо, — согласился Людовик XIV.

— Если вашему величеству угодно подписать ордер, я сам пошлю за деньгами.

И, подвинув королю бумагу, Кольбер подал ему перо.

В эту минуту дверь приоткрылась, и лакей доложил о приходе суперинтенданта финансов.

Людовик побледнел. Кольбер уронил перо и отошел от короля, которого он словно осенял черными крыльями, как злой ангел.

Фуке вошел и, как опытный царедворец, с первого же взгляда понял положение вещей. Положение было неутешительным для него, хотя он и сознавал свою силу. Маленькие черные глаза Кольбера, расширенные завистью, и светлый, горевший гневом взгляд Людовика XIV не предвещали ничего хорошего.

Молчание, встретившее Фуке, сразу предупредило его о грозившей ему опасности.

Король молчал, пока Фуке дошел до середины комнаты. Юношеская застенчивость Людовика заставляла его сдерживаться. Фуке воспользовался удобным случаем.

— Государь, — сказал он, — я с нетерпением ждал возможности увидеть ваше величество.

— Почему? — заговорил король.

— Потому что хотел сообщить вашему величеству хорошую новость.

Не обладая великодушием и благородством Фуке, Кольбер во многих отношениях походил на него, не уступая ему в проницательности и знании людей. Кроме того, у него была способность владеть собой, которая дает лицемерам время обдумать и приготовиться, чтобы сильнее нанести удар.

Он угадал, что Фуке идет навстречу удару, который хотел нанести он, Кольбер. Его глаза блеснули.

— Какую новость? — спросил король.

Фуке положил на стол свиток бумаги.

— Прошу ваше величество соблаговолить взглянуть на эту работу, — произнес он.

Король медленно развернул свиток.

— Планы? — удивился он. — Чего?

— Новой крепости, государь.

— А, — сказал король, — значит, вы занимаетесь тактикой и стратегией, господин Фуке?

— Я занимаюсь всем, что может принести пользу правлению вашего величества, — ответил Фуке.

— Прекрасные чертежи, — кивнул ему король.

— Без сомнения, ваше величество разбирается в этом плане? — проговорил Фуке, наклоняясь над бумагой. — Вот — пояс стен; тут — форты, передовые укрепления.

— А что кругом?

— Море.

— Что же это за место?

— Бель-Иль, — негромко произнес Фуке.

Услышав это название, Кольбер сделал такое заметное движение, что король оглянулся, призывая его к сдержанности.

Суперинтенданта, видимо, нисколько не смутили ни движение Кольбера, ни предупреждающий взгляд короля.

— Значит, господин Фуке, вы велели укрепить Бель-Иль?

— Да, государь, и я привез планы и счета вашему величеству, — ответил Фуке. — На это дело я истратил миллион шестьсот тысяч ливров.

— А для чего это? — холодно спросил Людовик, подстрекаемый полным ненависти взглядом Кольбера.

— Мою цель легко понять, — ответил Фуке. — У вашего величества были натянутые отношения с Великобританией.

— Да, но с момента реставрации короля Карла Второго я заключил с ней союз.

— Это случилось месяц тому назад, ваше величество. А укрепления Бель-Иля начаты шесть месяцев назад.

— Значит, они стали бесполезны.

— Крепость никогда не бывает бесполезна, ваше величество: я укреплял Бель-Иль против Монка, Ламберта и граждан Лондона, которые играли в солдатики. Теперь Бель-Иль будет крепостью против Голландии, с которой либо ваше величество, либо Англия неминуемо начнете войну.

Король опять взглянул на Кольбера.

— Кажется, Бель-Иль принадлежит вам, господин Фуке? — спросил Людовик.

— Нет, государь.

— Кому же?

— Вашему величеству.

Кольбер почувствовал такой ужас, точно под его ногами разверзлась бездна.

Людовик вздрогнул от восхищения гениальностью или преданностью Фуке.

— Объяснитесь, сударь, — попросил он.

— Дело очень просто, ваше величество. Бель-Иль мое имение, и я укрепил его на свои средства. Но так как никто в мире не может запретить смиренному подданному сделать скромный подарок своему королю, то я и подношу вашему величеству Бель-Иль. Всякая крепость должна принадлежать королю. Отныне ваше величество может держать там надежный гарнизон.

Кольбер чуть не покатился по скользкому паркету; чтобы не упасть, ему пришлось ухватиться за колонку в резной обшивке стен.

— Вы проявили большие военные способности, господин Фуке, — заметил Людовик XIV.

— Ваше величество, первая мысль явилась не у меня; некоторые офицеры внушили мне ее. И самые планы начерчены одним из талантливейших наших инженеров.

— Его имя?

— Дю Валлон.

— Дю Валлон? Я его не знаю, — сказал Людовик и прибавил: — Очень жаль, господин Кольбер, что мне неизвестен даровитый человек, делающий честь моему царствованию.

Говоря это, король повернулся к Кольберу.

Кольбер был раздавлен всем происшедшим. Пот струился по его лицу; он не мог вымолвить ни слова. Он переживал невыразимые муки.

— Запомните это имя! — бросил Людовик XIV.

Кольбер поклонился. Он был белее своих манжет из фламандского кружева.

Фуке продолжал:

— Каменная кладка сделана на римский мастике; архитекторы составили мне ее по описаниям древних.

— А пушки? — спросил Людовик.

— О, ваше величество, это уж ваша забота. Мне не подобает ставить пушки, пока ваше величество не объявите, что в Бель-Иле вы у себя дома.

Людовик колебался между ненавистью, которую ему внушал этот могущественный человек, и жалостью к другому, такому подавленному и казавшемуся неудачной подделкой первого.

Но сознание королевского долга пересилило в нем человеческие чувства.

Он указал пальцем на бумагу.

— Работы, вероятно, дорого обошлись вам? — посмотрел он в лицо Фуке.

— Мне кажется, я имел честь назвать вашему величеству сумму?

— Повторите, я забыл.

— Миллион шестьсот тысяч ливров.

— Миллион шестьсот тысяч? Вы чудовищно богаты, господин Фуке!

— Это вы, ваше величество, богаты, — ответил суперинтендант, — так как Бель-Иль принадлежит вам, государь.

— Да, благодарю; но как бы я ни был богат, господин Фуке… — начал король.

— Что такое, ваше величество? — спросил Фуке.

— Я предвижу момент, когда у меня недостанет денег.

— У вас, государь?

— Да, у меня.

— Когда же?

— Например — завтра.

— Может быть, ваше величество, вы окажете мне честь и объясните, в чем дело?

— Мой брат женится на английской принцессе.

— Так что же, ваше величество?

— И я должен принять молодую принцессу, как подобает встретить внучку Генриха Четвертого.

— Это вполне справедливо, ваше величество.

— Итак, мне понадобится много денег.

— Без сомнения.

— Завтра же мне нужно…

Людовик остановился. Он собирался спросить как раз ту сумму, в которой некогда должен был отказать Карлу II.

Король повернулся к Кольберу, чтобы тот нанес удар.

— Завтра же мне нужно… — повторил он, глядя на Кольбера.

— Миллион, — вдруг выкрикнул тот в восторге, что может отомстить.

Фуке стоял по-прежнему спиной к Кольберу, желая слушать только короля, и король повторил, вернее, прошептал:

— Миллион.

— О государь! — пренебрежительно ответил Фуке. — Один миллион! Что ваше величество сделает на один миллион!

— Однако мне кажется… — начал Людовик.

— Такая сумма тратится на свадьбах мелких немецких князей.

— Господин Фуке!

— Вашему величеству нужно по крайней мере два миллиона. Я буду иметь честь прислать сегодня вечером вашему величеству миллион шестьсот тысяч ливров.

— Как? — произнес король. — Миллион шестьсот тысяч ливров?

— Позвольте, государь, — ответил Фуке, даже не оборачиваясь к Кольберу, — я знаю: не хватает четырехсот тысяч ливров. Но вот у этого господина из управления финансами (и он через плечо указал большим пальцем на сильно побледневшего Кольбера) лежат в кассе девятьсот тысяч ливров, принадлежащих мне.

Король обернулся и посмотрел на Кольбера.

— Но… — заговорил было тот.

— Этот господин, — продолжал Фуке, не называя даже Кольбера по имени, — неделю тому назад получил миллион шестьсот тысяч ливров. Триста тысяч он заплатил страже, семьдесят пять — отдал госпиталям, двадцать пять — швейцарцам, двести — уплатил за съестные припасы, девяносто тысяч — за оружие, десять — на разные мелочи. Значит, я не ошибаюсь, считая, что там осталось девятьсот тысяч.

И, слегка повернувшись к Кольберу, как высокомерный начальник к подчиненному, он сказал:

— Позаботьтесь, сударь, чтобы сегодня вечером эти девятьсот тысяч были вручены золотом его величеству.

— Но, — заметил король, — ведь это составит два миллиона пятьсот тысяч ливров!

— Государь, лишние пятьсот тысяч послужат карманными деньгами его высочеству. Вы слышите, господин Кольбер? Сегодня же вечером, до восьми часов…

И, отвесив почтительный поклон королю, суперинтендант финансов попятился к двери, не удостоив взглядом завистника, которого он оставил в самом глупом положении.

В припадке злобы Кольбер разорвал свои фламандские кружева и до крови искусал губы.

Не успел еще Фуке дойти до двери, как слуга, проскользнув мимо него, возвестил:

— Курьер из Бретани к его величеству.

— Д’Эрбле был прав, — прошептал Фуке, вынув часы, — без пяти два. Следовало торопиться.

XXVIII. Д’Артаньян получает патент на должность капитана

Читатель уже понял, о каком гонце из Бретани доложил лакей. Гонца легко было узнать.

Д’Артаньян, запыленный, с раскрасневшимся лицом, влажными от пота волосами и онемевшими от усталости ногами, с трудом поднимался по ступенькам, звеня окровавленными шпорами.

На пороге он столкнулся с Фуке. Министр поклонился и улыбнулся человеку, который, приехав на час раньше, мог оказаться причиной его разорения или смерти.

Д’Артаньян вспомнил о приветливом приеме, оказанном ему этим человеком, и тоже поклонился ему, но больше из расположения и сострадания, чем из уважения. У него на языке вертелось слово, которое столько раз повторяли герцогу де Гизу: «Бегите!» Однако, произнеся это слово, он изменил бы своему долгу; а сделав это у входа в кабинет короля, при лакее, он погубил бы себя, не успев спасти другого.

Итак, Д’Артаньян лишь молча поклонился Фуке и прошел к королю.

В это мгновение Людовик колебался между изумлением, вызванным последними словами Фуке, и удовольствием при виде возвратившегося д’Артаньяна.

Не будучи придворным, д’Артаньян, однако, обладал наблюдательностью настоящего придворного. Войдя, он прочел на лице Кольбера, что его унизили и что ярость терзает его.

Он даже уловил слова короля, обращенные к интенданту:

— А, господин Кольбер, значит, у вас в управлении девятьсот тысяч ливров?

Кольбер только молча поклонился; он задыхался.

Вся эта сцена сразу запечатлелась в мозгу д’Артаньяна.

Точно желая подчеркнуть разницу в обращении, Людовик XIV ласково поздоровался с д’Артаньяном. Затем тотчас отпустил Кольбера.

Тот, весь бледный, пошатываясь, вышел из королевского кабинета.

Д’Артаньян закрутил усы.

— Мне приятно встретить одного из моих слуг в таком виде, — сказал король, любуясь воинственной физиономией д’Артаньяна, его измятым запыленным платьем.

— Действительно, ваше величество, — поклонился мушкетер, — я считал мое присутствие в Лувре столь необходимым, что решился явиться в таком виде перед государем.

— Значит, вы привезли мне важные вести? — с улыбкой спросил король.

— Скажу все в двух словах. Бель-Иль укреплен превосходно. Двойные стены, цитадель, два форта; в гавани три капера, береговые батареи ждут только пушек.

— Я все это знаю, — медленно проговорил король.

— Как, ваше величество уже знает?! — с изумлением произнес мушкетер.

— План этих укреплений у меня.

— У вашего величества план?

— Вот он.

— Да, ваше величество, именно этот план. Я видел на месте точно такой же.

Лицо д’Артаньяна омрачилось.

— Понимаю, ваше величество, вы не доверились мне одному и послали еще кого-то, — с упреком сказал он.

— Не все ли равно, как я узнал? — возразил король.

— Возможно, — ответил мушкетер, не пытаясь скрыть свое неудовольствие. — Но позволю себе сказать вашему величеству, что не стоило так торопить меня, заставляя двадцать раз рисковать своими костями, чтобы встретить по возвращении таким известием. Ваше величество, когда людям не доверяют или считают их неспособными, им не дают подобных поручений.

И д’Артаньян по-военному звякнул шпорами, стряхивая на пол окровавленную пыль.

Король смотрел на него, втайне радуясь своей первой победе.

— Господин д’Артаньян, — добавил он через секунду, — я не только знаю, что делается в Бель-Иле, но могу сказать, что Бель-Иль теперь мой.

— Прекрасно, ваше величество, я ничего больше не спрашиваю, — ответил д’Артаньян. — Прошу отставки!

— Как отставки?

— Конечно! Я слишком горд, чтобы есть хлеб короля, не заслужив его или, вернее, заслужив плохо. Прошу, ваше величество, отставки.

— Ого!

— Прошу отставки, ваше величество, или я сам уйду!

— Вы сердитесь, сударь?

— Еще бы! Черт побери! Я тридцать два часа не схожу с седла, скачу день и ночь, совершаю чудеса быстроты: приезжаю, одеревенев, как повешенный, и узнаю, что меня обогнали. Я глупец! Отставку, государь!

— Господин д’Артаньян, — остановил его Людовик XIV, кладя свою белую руку на плечо мушкетера, — то, что я вам сказал, ничуть не помешает мне исполнить данное обещание. Раз слово дано, оно должно быть сдержано.

Молодой король подошел к столу и, открыв ящик, вынул сложенную вчетверо бумагу.

— Вот ваш патент на должность капитана мушкетеров: вы его вполне заслужили, господин д’Артаньян.

Д’Артаньян поспешно развернул бумагу и два раза перечел ее. Он не верил своим глазам.

— И этот патент, — продолжал король, — дается вам не только за вашу поездку в Бель-Иль, но и за храброе вмешательство в дело на Гревской площади. Там вы поистине мужественно послужили мне.

— А, — произнес д’Артаньян, у которого при всем его самообладании краска проступила на щеках. — Вам и это известно, ваше величество?

— Да. И это.

— Ваше величество, я хотел сказать, что мне было бы гораздо приятнее получить звание капитана мушкетеров в награду за храбрую атаку во главе своей роты, за уничтожение неприятельской батареи или за взятие города, чем за содействие повешению двух несчастных.

— Вы говорите правду?

— Почему ваше величество подозревает меня во лжи?

— Потому что, насколько я вас знаю, вы не можете раскаиваться в том, что обнажили ради меня шпагу.

— Вот тут-то ваше величество ошибается, и очень сильно. Да, я раскаиваюсь, что обнажил шпагу, раскаиваюсь из-за тех последствий, к которым это привело. Бедные погибшие люди не были ни вашими врагами, ни моими. И они не защищались.

Король помолчал.

— А ваш товарищ тоже раскаивается?

— Мой товарищ?

— Да. Вы, кажется, были не один?

— Не один? Где?

— На Гревской площади.

— Нет, ваше величество, нет, — заторопился мушкетер, краснея при мысли, что король мог заподозрить, будто он, д’Артаньян, хотел присвоить славу, которая приходилась на долю Рауля. — Нет, черт побери, не один: как вы сказали, государь, у меня был товарищ, и очень хороший.

— Молодой человек?

— Да, ваше величество. Но поздравляю вас: относительно происходящего вне дворца ваше величество осведомлены так же хорошо, как и о внутренней жизни Пале-Рояля. Все эти точные известия доставляет вам господин Кольбер?

— Господин Кольбер всегда с похвалой говорил мне о вас, и плохо бы ему пришлось, если бы он стал говорить иначе.

— О, это прекрасно!

— Но он также хвалил этого молодого человека.

— И вполне справедливо, — сказал мушкетер.

— По-видимому, этот молодой человек храбрец, — прибавил Людовик XIV, желая обострить чувство досады, которое он подозревал у д’Артаньяна.

— Да, ваше величество, храбрец! — повторил мушкетер.

Он был в восторге, что может обратить внимание короля на Рауля.

— Вы с ним знакомы?

— Да, лет двадцать пять, ваше величество.

— Но ему едва исполнилось двадцать пять лет! — воскликнул король.

— Ваше величество, я его знаю со дня его рождения.

— Правда?

— Ваше величество, — смутился д’Артаньян, — вы спрашиваете меня с недоверием, в котором я вижу постороннее влияние. Господин Кольбер, сообщив вам такие подробные сведения, вероятно, забыл сказать, что этот молодой человек — сын моего близкого друга.

— Виконт де Бражелон?

— Да, ваше величество. Отец виконта де Бражелона — граф де Ла Фер, который так удачно содействовал реставрации Карла Второго. О, Бражелон из рода храбрецов!

— Значит, он сын того вельможи, который приехал ко мне или, вернее, к Мазарини от имени короля Карла Второго с предложением заключить с ним союз?

— Совершенно верно.

— И этот граф де Ла Фер — храбрец?

— Государь, этот человек обнажал оружие за вашего отца большее количество раз, чем можно насчитать дней в жизни вашего величества.

Теперь Людовик XIV закусил губу.

— Хорошо, господин д’Артаньян, хорошо! И граф де Ла Фер ваш друг?

— Уже сорок лет, государь. Ваше величество видит, что все это началось не вчера.

— Вы хотели бы встретить этого молодого человека, господин д’Артаньян?

— Буду в восторге, ваше величество.

Король позвонил. Появился лакей.

— Позовите виконта де Бражелона, — приказал король.

— Как, он здесь? — спросил д’Артаньян.

— Он сегодня дежурит в Лувре с отрядом дворян принца Конде.

Едва успел король договорить, как вошел Рауль. Увидев д’Артаньяна, он улыбнулся ему очаровательной улыбкой, свойственной только молодости.

— Ну, Рауль, — встретил его д’Артаньян, — король позволяет тебе поцеловать меня. Только раньше поблагодари его.

Рауль поклонился с такой грацией, что король, ценивший все чужие достоинства, если только они не затмевали его собственных, залюбовался красотой, статностью и скромностью Бражелона.

— Виконт, — обратился к нему Людовик, — я просил принца Конде уступить мне вас и получил его согласие. Итак, с сегодняшнего утра вы состоите при моем дворе. Принц Конде был добрым господином, но, я надеюсь, вы ничего не потеряете от перемены.

— Да, будь спокоен, Рауль: служить королю неплохо, — заметил д’Артаньян, который, поняв характер Людовика, ловко играл на его самолюбии, конечно, соблюдая меру и приличие; он умел льстить даже под видом насмешки.

— Ваше величество, — сказал Бражелон тихим мелодичным голосом, с той свободой и непринужденностью, которую он унаследовал от отца, — я не с сегодняшнего дня служу вашему величеству.

— О да! Вы хотите напомнить мне о происшествии на Гревской площади. В тот день вы действительно хорошо за меня постояли.

— Ваше величество, я говорю не об этом. Как я могу напоминать о столь ничтожной услуге в присутствии такого человека, как господин д’Артаньян! Мне хотелось напомнить о случае, который был в моей жизни важным событием и побудил меня с шестнадцати лет посвятить свою жизнь службе вашему величеству.

— А что же это за случай? — спросил король. — Скажите.

— Когда я отправился в свой первый поход и должен был присоединиться к армии принца Конде, граф де Ла Фер провожал меня до Сен-Дени, где покоятся останки короля Людовика Тринадцатого, ожидая преемника, которого, надеюсь, бог не пошлет ему еще долгие годы. Тогда граф предложил мне поклясться прахом наших властителей в том, что я буду служить королевской власти, олицетворенной в вас, государь, буду ей верен и в мыслях, и в словах, и в действиях. Я поклялся, и клятву мою услыхали бог и усопшие короли. За десять лет мне представилось гораздо меньше случаев, чем мне бы хотелось, сдержать свою клятву. Но я всегда был не более как солдат вашего величества и, переходя на службу к вам, меняю не господина, а только гарнизон.

Рауль умолк, поклонившись.

Он кончил, но Людовик XIV молчал, задумавшись.

— Клянусь богом, — вскричал д’Артаньян, — отлично сказано; не правда ли, ваше величество? Как хорошо, как благородно!

— Да, — прошептал растроганный король, сдерживая свое волнение, не имевшее другой причины, кроме общения с такой возвышенной, благородной натурой, как Рауль. — Да, вы говорите правду, всюду вы служите королю. Но, переменив гарнизон, вы получите повышение, которого вполне заслуживаете.

Рауль понял, что король ничего не хочет прибавить, и потому с присущим ему тактом поклонился и вышел.

— Вы собираетесь сообщить мне еще что-нибудь, сударь? — спросил король, оставшись опять наедине с д’Артаньяном.

— Да, ваше величество, это известие я отложил на конец, потому что оно печально и облечет в траур королевские дворы Европы.

— Что вы хотите сказать?

— Ваше величество, проезжая через Блуа, я услышал печальную весть.

— Право, вы меня пугаете, господин д’Артаньян.

— Мне ее сообщил доезжачий, у которого на рукаве был черный креп.

— Может быть, мой дядя Гастон Орлеанский…

— Ваше величество, он скончался.

— И никто меня не предупредил! — воскликнул король, оскорбленный тем, что ему не сообщили о смерти дяди.

— Не гневайтесь, ваше величество, — сказал д’Артаньян, — парижские курьеры, да и вообще никакие курьеры в мире не скачут так, как ваш покорный слуга. Посланец из Блуа будет здесь только через два часа, а он едет быстро, ручаюсь вам; я обогнал его уже за Орлеаном.

— Моя дядя Гастон, — прошептал Людовик, прижимая руку ко лбу и вкладывая в эти три слова самые противоречивые чувства, пробужденные воспоминаниями.

— Да, ваше величество, — философски заметил мушкетер, отвечая на мысль короля, — прошлое уходит.

— Правда, сударь, правда. Но у вас, слава богу, есть будущее, и мы постараемся, чтобы оно не было слишком мрачным.

— Полагаюсь в этом отношении на ваше величество, — поклонился д’Артаньян. — А теперь…

— Да, правда. Я и забыл, что вы сделали сто десять лье. Идите, сударь, позаботьтесь о себе, ведь вы один их моих лучших солдат, а когда отдохнете, возвращайтесь ко мне.

— Ваше величество, и при вас, и вдали от вас я всегда к вашим услугам.

Д’Артаньян снова поклонился и вышел. Потом, словно приехав всего-навсего из Фонтенбло, он пошел отыскивать в Лувре Бражелона.

XXIX. Влюбленный и дама его сердца

В Блуаском замке горели свечи у безжизненного тела Гастона Орлеанского, последнего представителя прошлого. Горожане слагали ему эпитафию далеко не хвалебного свойства; вдовствующая герцогиня, забыв, что в юности она так любила покойника, что бежала из отцовского дома, теперь, в двадцати шагах от траурной залы, углубилась в денежные расчеты. Вообще жизнь в замке текла своим чередом. Ни мрачный звон колокола, ни голоса певчих, ни пламя свечей, мерцавшее за оконными стеклами, ни подготовка к погребению не смущали парочку, которая сидела подле уже знакомого нам окна; оно выходило во внутренний двор из комнаты, принадлежавшей к так называемым малым апартаментам.

Веселый солнечный луч (ибо солнце, по-видимому, мало беспокоилось о потере, понесенной Францией) падал на двух собеседников.

Он был юноша лет двадцати пяти, маленький, смуглый, с хитрым живым лицом и огромными глазами, затененными длинными ресницами; его большой рот часто улыбался, показывая прекрасные зубы, а острый подбородок обладал редкой подвижностью. Во время разговора он нежно наклонялся к молодой девушке, которая, надо сказать, не отстранялась от него с той поспешностью, которой требовали строгие правила приличия.

Девушку мы знаем, так как уже видели ее однажды у этого самого окна под лучами такого же яркого солнца. Лукавство сочеталось в ней с рассудительностью. Она была очаровательна, когда смеялась, и красива, когда становилась серьезной. По правде говоря, она чаще бывала очаровательна, чем красива.

Собеседники были увлечены каким-то полушутливым, полусерьезным спором.

— Скажите, господин Маликорн, — спросила девушка, — угодно ли вам наконец поговорить разумно?

— А вы думаете, это легко, Ора? — возразил Маликорн. — Делать то, чего от тебя хотят, когда нельзя делать то, что можешь?

— Ну, вы, кажется, запутались в словах. Бросьте, мой дорогой, прокурорскую логику.

— Опять-таки немыслимо: ведь я чиновник… И вы меня упрекаете за то, что я стою ниже вас… Итак, я ничего вам не скажу.

— Полно, я и не думаю упрекать вас. Скажите, что вы собирались сказать. Говорите, я этого хочу.

— Хорошо, повинуюсь. Герцог умер.

— Ах, боже мой, вот новость! Откуда вы явились, чтобы сообщить это?

— Я приехал из Орлеана.

— И это ваша единственная новость?

— О нет… Я могу еще сообщить, что принцесса Генриетта Английская едет во Францию, чтобы выйти замуж за брата его величества.

— Вы положительно невыносимы, Маликорн, с вашими допотопными новостями. Если вы не бросите своей привычки вечно насмехаться, я вас прогоню.

— Ого!

— Право, вы выводите меня из терпения.

— Ну, ну, потерпите.

— Вы хотите набить себе цену? Я знаю, для чего…

— Скажите, я отвечу откровенно, если вы угадаете.

— Вы знаете, что мне хочется получить место фрейлины, о котором я имела глупость просить вас похлопотать, а вы скупитесь использовать свое влияние.

— Я? — Маликорн опустил глаза, сложил руки и принял лукавый вид. — Какое же влияние может иметь бедный чиновник?

— У вашего отца недаром двадцать тысяч ливров годового дохода, господин Маликорн.

— Провинциальное состояние, сударыня.

— Ваш отец недаром посвящен в тайны принца Конде.

— Это преимущество ограничивается тем, что отец ссужает принца деньгами.

— Словом, вы недаром самый большой хитрец во всей провинции.

— Вы мне льстите.

— Чем?

— Я утверждаю, что у меня нет никакого влияния, а вы говорите обратное.

— Ну, так что же мое место, дадут мне его или нет?

— Дадут.

— Но когда?

— Когда вы пожелаете.

— Где же патент?

— У меня в кармане.

Маликорн улыбнулся и вынул из кармана бумагу. Монтале схватила ее, точно добычу, и жадно пробежала глазами. Ее лицо постепенно прояснилось.

— Маликорн, — воскликнула она, кончив чтение, — право, вы добрый человек!

— Почему?

— Потому что вы могли заставить меня заплатить за место фрейлины — и не сделали этого.

Но Маликорн храбро выдержал ее нападение.

— Я вас не понимаю, — сказал он.

На этот раз смутилась Монтале.

— Я открыл вам свои чувства, — продолжал Маликорн. — Вы трижды сказали со смехом, что не любите меня; а один раз без смеха поцеловали меня. Это все, что мне нужно.

— Все? — проговорила кокетка тоном оскорбленной гордости.

— Да, все, — ответил Маликорн.

— А!

В этом восклицании звучал гнев вместо благодарности, какой он мог ждать. Он спокойно покачал головой.

— Послушайте, Монтале, — начал молодой человек, не заботясь о том, понравится ли его даме такое фамильярное обращение, — не будем спорить на эту тему.

— Почему?

— Потому что за время нашего знакомства, которое длится уже год, вы уже двадцать раз выгнали бы меня, если бы я вам не нравился.

— Скажите пожалуйста! А по какому поводу я выгнала бы вас?

— Я бывал достаточно дерзок.

— Что правда, то правда!

— Не будем ссориться. Итак, раз вы меня не выгнали, то не без причины.

— Но не потому, что я вас люблю.

— Согласен. Скажу даже, что в данную минуту вы меня ненавидите.

— О, вы никогда не говорили большей правды!

— Хорошо. Я вас тоже.

— А, принимаю к сведению.

— Принимайте. Вы меня находите грубым и глупым. Я нахожу, что у вас резкий голос и лицо исказилось от гнева. Сейчас вы скорее выброситесь из окна, чем позволите мне поцеловать кончик вашего пальца. А я охотнее брошусь с колокольни, чем дотронусь до подола вашего платья. Но через пять минут вы меня будете любить, а я вас обожать!

— Сомневаюсь!

— А я вам ручаюсь.

— Какая самоуверенность!

— А потом, это еще не главная причина. Я вам нужен, Ора, как и вы мне. Когда вам угодно быть веселой, я вас смешу; когда мне хочется быть влюбленным, я на вас смотрю. Я добыл вам место фрейлины, которого вы желали. Вы сделаете сейчас все, что я захочу.

— Я?

— Да, вы. Но в данную минуту, милая Ора, заявляю вам, я ничего не хочу; итак, будьте спокойны.

— Вы ужасный человек, Маликорн. Я так обрадовалась этому месту, а вы мне испортили все удовольствие.

— Ну, у вас еще есть время. Успеете порадоваться, когда я уйду.

— Так уходите…

— Хорошо, но раньше позвольте дать вам совет…

— Какой?

— Развеселитесь: когда вы дуетесь, то становитесь безобразной.

— Грубиян!

— Надо же говорить правду друг другу.

— Как вы злы, Маликорн!

— А вы неблагодарны, Монтале!

Маликорн облокотился на подоконник. Монтале взяла книгу и раскрыла ее.

Маликорн встал, почистил рукавом шляпу и оправил черный плащ.

Притворяясь, что читает, Монтале тайком посматривала на него.

— Теперь он принимает почтительный вид! — с горячностью вскричала она. — Значит, будет дуться неделю.

— Две, — с поклоном заметил Маликорн.

Монтале замахнулась на него книгой.

— Чудовище! — сказала она. — Ах, почему я не мужчина?

— Что бы вы тогда сделали со мной?

— Я задушила бы тебя.

— Ага, отлично! — ответил Маликорн. — Мне кажется, я начинаю желать одной вещи.

— Чего, демон? Чтобы я задохнулась от злости?

Маликорн почтительно вертел в руках шляпу. Вдруг он отбросил ее, схватил молодую девушку за плечи, привлек к себе и приник к ее губам губами, слишком жаркими для человека, который старался казаться равнодушным.

Она хотела было закричать, но поцелуй заглушил ее восклицание. Раздраженная и взволнованная, девушка оттолкнула Маликорна к стене.

— Ну вот, — философски заметил Маликорн. — Теперь на шесть недель. До свидания, сударыня, примите мой почтительный привет.

И он сделал несколько шагов к выходу.

— Нет, нет, вы не уйдете! — вскрикнула Монтале, топнув ногой. — Останьтесь, я приказываю.

— Вы приказываете?

— Разве я не ваша госпожа?

— Да, властительница моих чувств и моего ума.

— Значит, мое достояние — сухой ум и глупые чувства?

— Берегитесь, Монтале, — остановил ее Маликорн, — я вас знаю: вы можете влюбиться в вашего слугу!

— Ну да, да, — сказала она, кидаясь к нему на шею скорее с детской беспечностью, нежели со страстью. — Да, да, ведь я же должна поблагодарить вас!

— За что?

— За место фрейлины: в нем вся моя будущность.

— И моя также.

Монтале посмотрела на него.

— Как ужасно, — вздохнула она, — что никогда не угадаешь, говорите вы серьезно или шутите.

— Вполне серьезно. Я еду в Париж; вы едете туда же, мы едем в столицу.

— Значит, только ради этого вы помогли мне? Эгоист!

— Что делать, Ора, я не могу жить без вас.

— По правде сказать, я тоже не могу обойтись без вас. А все-таки надо сознаться, что вы злой человек.

— Ора, милая Ора, берегитесь, не принимайтесь опять за оскорбления; вы знаете, какое действие они производят на меня. Я буду вас обожать.

И, еще не кончив говорить, Маликорн снова привлек к себе девушку.

В это мгновение на лестнице послышались шаги.

Молодые люди стояли так близко друг к другу, что вошедший увидел бы их обнявшимися, если бы Монтале с силой не оттолкнула Маликорна, который ударился о дверь спиной в то самое мгновение, когда она открылась.

Послышался громкий возглас, сердитая воркотня.

Это оказалась г-жа де Сен-Реми. Злополучный Маликорн стукнул ее дверью, которую она открывала.

— Опять этот бездельник!:— закричала старая дама. — Вечно он тут!

— Ах, извините, — почтительно ответил Маликорн, — вот уже целая долгая неделя, как меня здесь не было.

XXX. Наконец появляется настоящая героиня этой повести

Следом за г-жой де Сен-Реми по лестнице шла Луиза де Лавальер. Она услышала взрыв материнского гнева и, поняв, что его вызвало, с трепетом вошла в комнату. Тут она увидела беднягу Маликорна. Даже самый хладнокровный зритель невольно рассмеялся бы или почувствовал бы сострадание при виде его безнадежной позы.

Он спрятался за большое кресло, чтобы избежать первого натиска г-жи де Сен-Реми; не надеясь смягчить ее речами — она говорила громче его и без передышки, — он возлагал все надежды на выразительность своих жестов.

Почтенная дама ничего не слышала и не видела; она давно невзлюбила Маликорна. Однако ее гнев был так велик, что неминуемо должен был излиться и на сообщницу Маликорна. Очередь дошла до Монтале.

— А вы, сударыня, должно быть, надеетесь, что я не передам герцогине, что делается у одной из ее фрейлин!

— О матушка! — воскликнула Луиза. — Ради бога, пощадите!

— Молчите, сударыня, и не трудитесь напрасно заступаться за недостойных. Уж и того довольно, что вам, честной девушке, вечно приходится видеть такой пример. А вы еще заступаетесь! О, я не потерплю этого!

— Но, — возмутилась наконец Ора, — не понимаю, почему вы так говорите со мной? Кажется, я не делаю ничего дурного!

— А этот бездельник, сударыня? — продолжала г-жа де Сен-Реми, указывая на Маликорна. — Его-то что сюда привело? Доброе дело? А?

— Ни доброе, ни злое; он просто пришел повидаться со мной.

— Хорошо, хорошо, — пригрозила г-жа де Сен-Реми, — ее королевское высочество все узнает! Герцогиня сама рассудит…

— Во всяком случае, я не понимаю, почему господин Маликорн не может иметь на меня виды, раз у него честные намерения.

— Честные намерения? С таким-то лицом! — возмутилась г-жа де Сен-Реми.

— Благодарю вас, сударыня, от своего лица, — поклонился Маликорн.

— Пойдем, дитя мое, пойдем! — позвала дочь г-жа де Сен-Реми. — Мы предупредим герцогиню, скажем ей, что в ту самую минуту, когда она оплакивает своего супруга, а мы нашего господина, в старом замке Блуа, в этой обители скорби, находятся люди, которые забавляются и веселятся.

— О! — в один голос застонали обвиняемые.

— Фрейлина! И это фрейлина нашей герцогини! — возопила г-жа де Сен-Реми, воздевая руки к небу.

— В этом вы как раз и ошиблись, — сказала, потеряв терпение, Монтале, — я больше не фрейлина, по крайней мере не фрейлина герцогини!

— Вы подаете в отставку, сударыня? Прекрасно! Я могу только порадоваться вашему решению и радуюсь!

— Я не подаю в отставку, я только перехожу на другое место.

— У мещан или у судейских чиновников? — презрительно спросила г-жа де Сен-Реми.

— Знайте, сударыня, что такая девушка, как я, не может служить мещанам или судейским чиновникам. Я перехожу от жалкого двора, где вы прозябаете, ко двору почти королевскому.

— Ах, к королевскому двору! — воскликнула г-жа де Сен-Реми, пытаясь рассмеяться. — Что вы на это скажете, дочь моя?

И она повернулась к Луизе, стараясь во что бы то ни стало увести ее от Монтале. Но Луиза, не разделяя желания г-жи де Сен-Реми, примирительно смотрела своими прекрасными ласковыми глазами то на мать, то на Ору.

— Я не сказала «к королевскому двору», — ответила Монтале, — потому что принцесса Генриетта Английская, которая будет супругой его высочества герцога Филиппа, не королева. Я сказала «к почти королевскому двору», и не ошиблась, потому что принцесса станет невесткой короля.

Если бы в крышу замка ударила молния, она бы менее ошеломила г-жу де Сен-Реми, чем последние слова Монтале.

— При чем тут ее высочество принцесса Генриетта? — пролепетала старая дама.

— Я хотела сообщить вам, что вступаю в число ее фрейлин, больше ничего.

— Ее фрейлин? — в один голос закричали г-жа де Сен-Реми и Луиза, первая с отчаянием, вторая с радостью.

— Да, мадам.

Госпожа де Сен-Реми опустила голову: удар был слишком силен.

Но она почти тотчас же выпрямилась, чтобы выпустить в противницу последний снаряд.

— О, — сказала она, — такие обещания дают нередко. Люди тешат себя безумными надеждами, но в последнее мгновение, когда приходит время исполнить обещание и осуществить эти надежды, влияние, на которое рассчитывали, вдруг рассеивается как дым.

— Сударыня, влияние моего покровителя несомненно; его обещания равносильны выполнению.

— А не будет ли нескромностью спросить имя этого покровителя?

— О, ничуть! Мой покровитель — этот господин, — поклонилась Монтале, указывая на Маликорна, который в продолжение всей этой сцены сохранял самое невозмутимое хладнокровие и самую комическую важность.

— Господин Маликорн! — воскликнула г-жа де Сен-Реми, разражаясь хохотом. — Человек с таким могуществом, обещания которого равносильны выполнению, — это господин Маликорн?

Маликорн улыбнулся, а Монтале вместо ответа вынула из кармана патент на должность фрейлины и показала его г-же де Сен-Реми.

— Вот патент, — сказала она.

Свершилось! Бросив взгляд на чудесную бумагу, бедная женщина опустила руки, выражение безграничной зависти и отчаяния исказило ее лицо, и, чтобы не упасть в обморок, она опустилась на стул.

Монтале не злоупотребляла своим торжеством; она была не способна чрезмерно радоваться победе и унижать поверженного врага, особенно когда врагом этим была мать ее подруги.

Маликорн был менее великодушен. Он принял важную позу и развалился в кресле с таким непринужденным видом, за который два часа тому назад ему, наверное, пригрозили бы палкой.

— Фрейлина молодой принцессы! — повторила еще не совсем поверившая г-жа де Сен-Реми.

— Да, и только благодаря хлопотам господина Маликорна.

— Это невероятно. Правда, Луиза, это невероятно?

Но Луиза молчала, задумчивая, почти печальная. Приложив руку к своему красивому лбу, она вздохнула.

— Однако, господин Маликорн, — вдруг спросила г-жа де Сен-Реми, — что вы сделали, чтобы добыть это место?

— Я попросил об этом одного из моих друзей.

— А, у вас есть при дворе друзья, которые могут давать вам такие доказательства своей дружбы?

— Гм! Как видите.

— А можно узнать их имена?

— Я не говорил, что у меня несколько друзей, сударыня. Я сказал «один из друзей».

— И его имя?

— Как вы торопитесь! Когда у человека есть такой могущественный друг, он не показывает его всем, опасаясь, как бы его не украли.

— Вы правы, господин Маликорн, скрывая имя своего покровителя: полагаю, вам было бы трудно назвать его.

— Если этого друга не существует, — заметила Монтале, — то, во всяком случае, существует патент, а это главное.

— Значит, — проговорила г-жа де Сен-Реми с улыбкой кошки, готовой выпустить когти, — когда я застала у вас господина Маликорна, он привез вам патент?

— Именно, вы угадали.

— Но тогда в этом нет ничего дурного.

— Я тоже так думаю.

— И я напрасно упрекала вас.

— Совершенно напрасно, но я так привыкла к вашим упрекам, что извиняю их.

— В таком случае, Луиза, нам остается только уйти. Что же ты?

— Что вы сказали? — спросила, вздрогнув, Луиза де Лавальер.

— Я вижу, ты совсем не слушаешь меня, дитя мое!

— Нет, я задумалась.

— О чем?

— Об очень многом.

— Ты-то хоть не сердишься на меня, Луиза? — спросила Монтале, сжимая руки подруги.

— За что же я могу на тебя сердиться, дорогая моя Ора? — ответила молодая девушка своим нежным, мелодичным голосом.

— Ну, если бы она и досадовала на вас, — заметила г-жа де Сен-Реми, — бедняжка имела бы, пожалуй, на это право.

— За что же?

— Мне кажется, она из такой же хорошей семьи и такая же красивая, как вы.

— Матушка! — вскричала Луиза.

— В сто раз красивее меня — да! Но из лучшей семьи — это, пожалуй, нет. Однако я не понимаю, почему из-за этого Луиза должна на меня сердиться.

— А вы думаете, ей весело похоронить себя в Блуа, когда вы будете блистать в Париже?

— Но, сударыня, ведь не я же мешаю Луизе отправиться в Париж. Напротив, я была бы счастлива, если бы она переселилась туда.

— Но мне кажется, что господин Маликорн, всемогущий при дворе…

— Ах, сударыня, — ответил Маликорн, — в этом мире каждый заботится о себе.

— Маликорн! — остановила его Монтале. И, наклонясь к молодому человеку, прибавила шепотом: — Займите госпожу де Сен-Реми, спорьте или миритесь с ней, только займите. Мне нужно поговорить с Луизой.

И легкое пожатие руки наградило Маликорна за ожидаемое повиновение.

Маликорн нехотя подошел к г-же де Сен-Реми; между тем Ора обняла подругу и спросила:

— Что с тобой? Скажи, может быть, ты действительно меня разлюбишь за то, что я буду блистать при дворе, как говорит твоя мать?

— О нет, — едва сдерживала слезы Луиза, — напротив, я очень счастлива за тебя.

— Счастлива? А между тем ты, кажется, готова расплакаться?

— Разве плачут только от зависти?

— А, понимаю! Я еду в Париж, и это слово напоминает тебе об одном человеке!..

— Ора!

— Который когда-то жил в Блуа, а теперь живет в Париже.

— Не знаю, право, что со мной, но я задыхаюсь.

— Так плачь, если не можешь улыбаться…

Луиза подняла свое кроткое личико, по которому катились крупные, блестевшие, точно брильянты, слезы.

— Сознайся же, — настаивала Монтале.

— В чем?

— Скажи: почему ты плачешь? Без причины не плачут. Я твоя подруга и сделаю все, о чем ты попросишь. Поверь, Маликорн имеет больше влияния, чем думают! Скажи: ты хочешь попасть в Париж?

— Ах! — вздохнула Луиза.

— Ты хочешь в Париж?

— Остаться здесь, одной, в этом старом замке, когда я так привыкла слышать твое пение, пожимать твою руку, бегать с тобой по парку! О, как я буду скучать, как скоро я умру!

— Тебе хочется в Париж?

Луиза вздохнула.

— Ты не отвечаешь?

— Какого ты ждешь ответа?

— Да или нет; по-моему, ответить не трудно.

— Ах, ты очень счастлива, Монтале!

— Значит, ты хотела бы быть на моем месте?

Луиза молчала.

— Упрямица! — упрекнула ее Ора. — Ну, виданное ли дело иметь секреты от подруги? Сознайся, что ты умираешь от желания переехать в Париж, от желания увидеть Рауля.

— Я не могу сказать этого.

— Хорошо, Луиза. Ты видишь патент?

— Конечно, вижу.

— Ну, так я выхлопочу для тебя такой же.

— С чьей помощью?

— Маликорна.

— Ора, ты говоришь правду? Это возможно?

— Если Маликорн достал патент для меня, то нужно, чтобы он сделал то же и для тебя.

Услышав свое имя, Маликорн воспользовался этим предлогом, чтобы закончить беседу с г-жой де Сен-Реми. Он обернулся:

— Что угодно?

— Подойдите, господин Маликорн, — с повелительным жестом проговорила Ора.

Маликорн повиновался.

— Такой же патент, — произнесла Монтале.

— Как?

— Еще точно такой же патент. Кажется, ясно? Мне он нужен!

— Ого! Нужен?

— Это невозможно, правда, господин Маликорн? — кротко спросила Луиза.

— Гм! Если это для вас…

— Для меня, да, господин Маликорн, для меня…

— И если мадемуазель Монтале тоже просит об этом…

— Не просит, а требует.

— Тогда придется повиноваться.

— И вы получите для нее назначение?

— Постараюсь.

— Без уклончивых ответов. Еще на этой неделе Луиза де Лавальер будет фрейлиной принцессы Генриетты.

— Как у вас все просто!

— На этой неделе, не то…

— Не то?

— Вы возьмете обратно мой патент, господин Маликорн. Я не расстанусь с подругой…

— Дорогая Монтале!

— Хорошо. Пусть ваш патент остается при вас. Мадемуазель де Лавальер будет фрейлиной.

— Правда?

— Да, да.

— Так я могу надеяться, что уеду в Париж?

— Можете быть уверены.

— О, господин Маликорн, как я вам благодарна! — воскликнула Луиза, прыгая от радости.

— Притворщица! — сказала Монтале. — Уверяй меня теперь, что ты не влюблена в Рауля!

Луиза покраснела, как майская роза. Вместо ответа она подошла к матери и обняла ее.

— Господин Маликорн — переодетый принц, — заметила старая дама, — у него неограниченная власть.

— Вы тоже хотите быть фрейлиной? — спросил Маликорн, обращаясь к г-же де Сен-Реми. — Пока я здесь, придется мне для всех добыть назначения.

С этими словами он вышел, оставив бедную г-жу де Сен-Реми в полном смятении, как сказал бы Таллеман де Рео.

— Ну, — прошептал он, спускаясь с лестницы, — это будет стоить еще тысячу ливров. Что поделаешь! Мой друг Маникан ничего не устраивает даром!

XXXI. Маликорн и Маникан

Появление этих двух новых действующих лиц в нашей повести заслуживает некоторого внимания со стороны рассказчика и читателя.

Итак, мы сообщим кое-какие подробности о Маликорне и Маникане.

Маликорн, как известно, ездил в Орлеан за патентом для мадемуазель де Монтале, который произвел такое впечатление в Блуаском замке.

Дело в том, что в Орлеане в то время жил Маникан. Это был большой оригинал, человек очень умный, вечно нуждающийся в деньгах, хотя он и черпал вволю из кошелька графа де Гиша, одного из самых туго набитых кошельков в те времена. Надо сказать, что Маникан, сын бедного дворянина, вассала Граммонов, был давним товарищем графа де Гиша.

С детских лет из далеко не детского расчета он покрывал своим именем проказы графа де Гиша. Когда его знатный приятель, бывало, утащит плоды, предназначавшиеся для супруги маршала, разобьет зеркало, что-нибудь порвет или сломает — всякий раз Маникан брал на себя вину и подвергался наказанию, которое не было менее суровым оттого, что страдал невинный.

Такое самоотвержение ему оплачивалось. Вместо того чтобы одеваться скромно, сообразно средствам отца, он всегда блистал роскошными костюмами, точно молодой вельможа, имеющий пятьдесят тысяч ливров дохода в год.

Нельзя сказать, чтобы у него был подлый характер или мелочный ум; нет, он был философ, вернее, ему были свойственны равнодушие и склонность к мечтательности, убивавшие в нем всякое честолюбие. Его единственное честолюбие заключалось в стремлении широко тратить деньги. В этом отношении наш добрый Маникан не знал никаких границ.

Регулярно — раза три-четыре в год — он опустошал кошелек графа де Гиша, а когда у того ничего не оставалось и он заявлял, что пройдет не менее двух недель, пока его карманы будут снова пополнены родительской щедростью, Маникан терял всякую энергию, ложился в постель, не вставал, не ел и продавал свои великолепные костюмы, говоря, что, раз он лежит, они ему не нужны.

За время этой умственной и физической расслабленности кошелек графа де Гиша вновь наполнялся, и часть его содержимого переходила в карманы Маникана, который покупал себе новое платье и начинал прежнюю жизнь.

Мания продавать свое совершенно новое платье за четверть цены сделала нашего героя лицом, известным в Орлеане, куда он почему-то приезжал на время покаяния. Провинциальные кутилы, щеголи, жившие на шестьсот ливров в год, делили между собой остатки его роскоши.

В числе любителей этих великолепных одежд был и наш друг Маликорн, сын городского старшины, у которого принц Конде, вечно нуждавшийся, как и всякий подлинный Конде, то и дело занимал деньги под большие проценты.

Маликорн пользовался отцовской кассой. Иными словами, в ту эпоху нестрогой морали молодой человек тоже давал деньги взаймы и составил себе из этого годовой доход в тысячу восемьсот ливров, помимо тех шестисот, которые ему доставляла щедрость отца. Таким образом, Маликорн был королем орлеанских щеголей: он мог тратить до двух тысяч четырехсот ливров в год.

Но в противоположность Маникану Маликорн был страшно честолюбив: из честолюбия он любил, из честолюбия швырял деньгами, из честолюбия готов был разориться.

Маликорн решил во что бы то ни стало возвыситься; ради этого он обзавелся возлюбленной и другом. Возлюбленная Маликорна, Монтале, не уступала его страсти; но она была знатная девушка, и Маликорн довольствовался этим. Его друг был холоден к нему, но он был любимцем графа де Гиша, который был другом герцога Орлеанского, и Маликорн довольствовался этим.

Монтале стоила ему (ленты, перчатки, сласти) тысячу ливров в год. Маникан обходился ему в год от тысячи двухсот до полутора тысяч, которые он давал ему в долг без отдачи.

Итак, у Маликорна не оставалось ровно ничего. Впрочем, нет, мы забыли: у него была отцовская касса.

Молодой человек прибегнул к одному средству, которое хранил в глубочайшей тайне. Он позаимствовал из кассы старшины около пятнадцати тысяч ливров, дав себе клятву при первом же удобном случае покрыть дефицит. Таким случаем должно было оказаться получение хорошего места при дворе герцога Орлеанского, когда к его свадьбе начнут набирать штат придворных.

И вот это время настало: начали набирать придворных.

Хорошее место при особе королевской крови, да еще полученное по рекомендации такого человека, как граф де Гиш, могло приносить по крайней мере двенадцать тысяч ливров в год, а благодаря привычке Маликорна увеличивать свои доходы двенадцать тысяч легко могли превратиться в двадцать.

Получив подобное место, Маликорн собирался жениться на Монтале: такая жена, благородного происхождения, да еще с приличным приданым, должна была помочь его возвышению. Но для того, чтобы у Монтале появилось хорошее приданое, нужно было, чтобы Ора, не имевшая большого наследственного состояния, хотя она и была единственной дочерью, тоже получила место у какой-нибудь знатной принцессы, столь же расточительной, сколь была скупа овдовевшая герцогиня.

Не желая, чтобы жена жила в одном месте, а муж в другом, ибо такое положение представляет большие неудобства, особенно при характерах, которыми обладали будущие супруги, Маликорн решил сосредоточить все в доме герцога Орлеанского, брата короля. Монтале будет фрейлиной принцессы; Маликорн будет служить при герцоге.

Как мы видим, план был неплохо задуман и удачно выполнен.

Маликорн попросил Маникана добыть через графа де Гиша патент на звание фрейлины. Граф де Гиш обратился к герцогу, который, не колеблясь, подписал патент.

Дальнейшие планы Маликорна состояли в следующем: поместив ко двору принцессы Генриетты преданную жену, умную, молодую, красивую и ловкую, узнавать через нее все тайны принцессы, в то время как он сам и его друг Маникан завладеют секретами мужа. Таким путем он быстро достигнет блестящего положения.

Конечно, этот план наталкивался на множество затруднений, из которых главным была сама Монтале. Капризная, изменчивая, лукавая, взбалмошная, дерзкая, строгая, вооруженная острыми коготками, она иногда одним прикосновением своих белых пальчиков или дуновением смеющихся губ разрушала прекрасное здание, которое Маликорн терпеливо возводил в течение целого месяца.

Если бы не любовь, Маликорн был бы счастлив; но он невольно чувствовал эту любовь, хотя тщательно скрывал ее, убежденный, что при малейшей уступке своей непостоянной возлюбленной шалунья начнет его унижать и над ним смеяться.

Он оскорблял возлюбленную своим пренебрежением. Когда она, желая его испытать, шла навстречу его страсти, он был полон желаний, но напускал на себя холодность, уверенный, что, если он откроет ей объятия, она убежит и посмеется над ним.

Со своей стороны, Монтале воображала, что не любит Маликорна, но на самом деле любила его. Маликорн так часто говорил ей о своем равнодушии, что время от времени она начинала верить этому, и тогда ей казалось, что она ненавидит молодого человека.

Больше всего Маликорн привлекал Ору де Монтале тем, что всегда был начинен самыми свежими придворными и городскими новостями; он всегда привозил с собой в Блуа новую моду, тайну, духи. Он побеждал ее тем, что никогда не просил о свидании, а, наоборот, заставлял упрашивать себя, чтобы принять знаки благосклонности, которых он страстно желал.

Монтале тоже не скупилась на рассказы. От нее Маликорн знал все, что делалось в доме овдовевшей герцогини, и, в свою очередь, создавал из этих сведений такие сказки для Маникана, что, слушая их, можно было умереть со смеху. Маникан передавал их де Гишу, а тот герцогу Филиппу.

Вот в двух словах сеть мелких интересов и интриг, соединявшая Блуа с Орлеаном и Орлеан с Парижем; они должны были привести бедную Луизу де Лавальер в Париж, где ее появление вызвало такие крупные перемены; уходя из комнаты Оры под руку с матерью, она не подозревала, какая необычайная судьба ожидала ее.

Что касается старичка Маликорна — мы имеем в виду орлеанского старшину, — то он разбирался в настоящем не лучше, чем иные в будущем. Когда он ежедневно прогуливался после обеда от трех до пяти часов на площади Св. Екатерины, в своем сером платье, сшитом по моде времен Людовика XIII, и в суконных туфлях с большими бантами, ему и в голову не приходило, что это он оплачивал все взрывы смеха, все тайные поцелуи, перешептывания, все эти ленты и сокровенные планы, цепь которых тянулась на сорок пять лье от Блуаского замка до Пале-Рояля.

XXXII. Маникан и Маликорн

Как мы уже сказали, Маликорн отправился к своему другу Маникану, временно удалившемуся от света в город Орлеан. Тот как раз собирался продать последний приличный костюм, который у него остался.

За две недели перед тем Маникан взял у графа де Гиша сто пистолей, совершенно необходимых ему, чтобы приготовиться к походу, то есть к путешествию в Гавр, навстречу принцессе. А три дня тому назад он выудил у Маликорна пятьдесят пистолей в виде вознаграждения за патент для Монтале.

Он истратил все эти деньги, и никаких поступлений больше не предвиделось. Ему оставалось только продать свой прекрасный, восхищавший весь двор костюм из сукна и атласа, вышитый золотом, с золотыми галунами. Но чтобы продать этот костюм, Маникану пришлось лечь в постель.

Вынужденный по меньшей мере целую неделю обходиться без танцев и игр, Маникан пребывал в унынии. Он ждал ростовщика, когда к нему вошел Маликорн.

У Маникана вырвался крик отчаяния.

— Как, — сказал он с непередаваемой тоской, — опять вы, милый друг?

— О, вы весьма любезны, — ответил Маликорн.

— Видите ли, я ждал денег, а вместо этого явились вы.

— А что, если я принес вам деньги?

— Тогда дело другое. Милости прошу, дорогой друг.

И он протянул руку, но не Маликорну, а за его кошельком.

Маликорн сделал вид, что не понял, и подал ему руку.

— А деньги? — спросил Маникан.

— Сначала, дорогой друг, заработайте их.

— А как?

— Нужно встать с постели и немедленно отправиться к графу де Гишу.

— Встать? — удивился Маникан, потягиваясь на кровати. — Ну нет!

— Значит, вы продали всю свою одежду?

— У меня остался один камзол, и даже самый нарядный, но я жду покупателя.

— А панталоны?

— Они перед вами на стуле.

— Ну раз у вас остались панталоны и камзол, надевайте их, велите седлать лошадь — и в путь.

— И не подумаю.

— Почему?

— Но разве вы не знаете, что граф де Гиш в Этампе?

— Нет, я думал, что он в Париже; значит, вместо тридцати лье вам придется проехать всего четырнадцать.

— Вы неподражаемы! Если я проеду в этом платье четырнадцать лье, его уже нельзя будет потом надеть, и вместо того чтобы продать костюм за тридцать пистолей, мне придется уступить его за пятнадцать.

— Уступайте за какую угодно цену, но мне нужен второй патент на должность фрейлины.

— Для кого? Или у Монтале есть двойник?

— Как вы коварны! Это вы проматываете два состояния: мое и графа де Гиша.

— Вернее, графа де Гиша и ваше.

— Это правда, по месту и почет; но вернемся к патенту.

— Друг мой, к принцессе назначат только двенадцать фрейлин. Я уже достал для вас то, что оспаривали около тысячи двухсот девиц, и для этого мне пришлось пустить в ход всю мою дипломатию…

— Знаю, вы действовали геройски, милый друг.

— Знаете, сколько было хлопот? — сказал Маникан.

— О, мне об этом незачем говорить! Когда я буду королем, обещаю вам…

— Что вы будете именоваться Маликорном Первым?

— Нет, обещаю назначить вас суперинтендантом моих финансов, но сейчас не об этом идет речь.

— К сожалению.

— Мне нужно достать второе место фрейлины.

— Если бы вы, мой друг, обещали мне небеса, я не двинулся бы с места.

В кармане Маликорна зазвенели монеты.

— Здесь у меня двадцать пистолей, — заметил Маликорн.

— А что вы хотите с ними сделать?

— Ах, — ответил немного раздосадованный Маликорн, — может быть, я хочу их прибавить к тем пятистам, которые вы уже должны мне.

— Вы правы, — согласился Маникан и снова протянул руку, — если так, я могу их принять. Давайте!

— Погодите же. Протянуть руку — это мало. Скажите: получу я от вас патент за двадцать пистолей?

— Конечно. Сегодня же.

— О, берегитесь, господин Маникан, вы берете на себя слишком много, я не прошу у вас такой жертвы. Тридцать лье в один день — это слишком: вы убьете себя.

— Для меня нет ничего невозможного, когда надо оказать дружескую услугу. Сколько лье до Этампа?

— Четырнадцать.

— Я предлагаю вам пари на двадцать пистолей.

— Какого рода?

— Вы говорите, что до Этампа четырнадцать лье, значит, туда и обратно двадцать восемь?

— Без сомнения.

— Положим четырнадцать часов на эти двадцать восемь лье, час на свидание с графом де Гишем и час на то, чтобы он написал принцу. Всего выходит шестнадцать часов.

— Вы считаете, как Кольбер.

— Сейчас полдень.

— Половина первого.

— Ого, у вас отличные часы.

— Так что вы хотели сказать? — поинтересовался Маликорн, пряча часы в карман.

— Да, правда. Я предлагаю вам пари на двадцать пистолей, что вы получите письмо графа де Гиша через восемь часов.

— У вас, должно быть, крылатый конь?

— Это мое дело. Хотите держать пари?

— Я получу письмо графа через восемь часов?

— Да.

— С его собственноручной подписью?

— Да.

— Хорошо, согласен, — решил Маликорн, заинтересованный тем, как этот любитель продавать костюмы выйдет из положения.

— Дайте мне бумагу, чернила и перо.

— Вот.

Маникан со вздохом поднялся и, опираясь на левую руку, старательно вывел:

Окончив эту трудную работу, Маникан лег и вытянулся.

— Ну, — спросил Маликорн, — что все это значит?

— Да то, что, если вы торопитесь получить письмо де Гиша к принцу, я выиграл пари.

— Как?

— Мне кажется, это ясно: вы берете эту бумагу и едете вместо меня.

— Так.

— Вы пускаете лошадь карьером, и через шесть часов вы в Этампе. Через семь — получаете письмо графа, и я выигрываю пари, не вставая с постели, что удобно и мне, и вам.

— Положительно, Маникан, вы великий человек.

— Я знаю.

— Итак, я еду в Этамп и передаю эту записку графу де Гишу?

— Он дает вам такую же к принцу, и вы отправляетесь с нею в Париж.

— Принц согласится?

— Немедленно.

— Значит, вы от графа де Гиша получаете все, что вам угодно, мой милый Маникан?

— Все, кроме денег.

— Гм, исключение неприятное! Что, если бы вместо денег вы попросили у него…

— Что же?

— Что, если бы один из ваших друзей попросил услуги?

— Я ему не оказал бы ее или по крайней мере спросил, какую услугу он окажет мне взамен.

— Отлично. Этот друг говорит с вами.

— Вы, Маликорн? Значит, вы очень богаты?

— У меня есть еще пятьдесят пистолей.

— Именно нужная мне сумма. Где эти деньги?

— Тут, — сказал Маликорн и хлопнул себя по карману.

— Тогда говорите, мой милый, что вам нужно.

Маликорн опять взял чернила, перо, бумагу и подал Маникану.

— Пишите, — попросил он.

— Диктуйте.

— «Квитанция на должность при дворе герцога Орлеанского…»

— О, — произнес Маникан, поднимая перо. — Должность при дворе герцога за пятьдесят пистолей?

— Вы ослышались, мой дорогой: я сказал — пятьсот…

— И эти пятьсот?..

— Вот они.

Маникан пожирал глазами стопку монет, но на этот раз Маликорн держал деньги далеко.

— Так что же вы скажете? Пятьсот пистолей!

— Я скажу, что это даром, — заметил Маникан и взялся за перо. — Скоро мое влияние кончится по вашей вине. Диктуйте.

Маликорн продолжал:

— «…которую мой друг граф де Гиш выхлопочет у герцога для моего друга Маликорна».

— Готово, — поднял на него глаза Маникан.

— Простите, но вы забыли подписать свое имя.

— Да, правда! Давайте пятьсот пистолей.

— Вот двести пятьдесят.

— А остальные двести пятьдесят?

— Когда я получу место.

Маникан поморщился.

— В таком случае верните мне рекомендательное письмо.

— Зачем?

— Я хочу приписать одно слово: «спешное».

Маликорн отдал письмо. Маникан сделал приписку.

— Хорошо, — заметил Маликорн, взяв бумагу обратно.

Маникан стал пересчитывать золото.

— Тут не хватает двадцати пистолей, — сказал он.

— Как?

— Двадцати пистолей, которые я у вас выиграл.

— Когда?

— Когда я держал с вами пари, что через восемь часов вы получите письмо от графа де Гиша.

— Верно.

И Маликорн прибавил еще двадцать пистолей. Маникан собрал пригоршнями золото и дождем рассыпал его по постели.

— Вот второе место, — прошептал Маликорн, стараясь высушить чернила на листке. — С первого взгляда кажется, будто оно стоит мне дороже первого, но…

Он не договорил, взял перо и написал Монтале:

Потом с саркастической улыбкой закончил свои размышления: «С первого взгляда кажется, будто это место стоило мне дороже первого, но… выгода, я думаю, пропорциональна затратам. Мадемуазель де Лавальер принесет мне больше выгоды, чем Монтале, или… или я не Маликорн!»

— До свидания, Маникан!

И он вышел.

XXXIII. Двор особняка Граммона

Приехав в Этамп, Маликорн узнал, что граф отбыл в Париж.

Маликорн отдохнул часа два, потом продолжал свой путь.

В Париж он приехал ночью и направился в маленькую гостиницу, где всегда останавливался, когда наезжал в столицу, а на следующий день в восемь часов явился в дом маршала Граммона. Маликорн приехал как раз вовремя, ибо застал графа за последними сборами. Де Гиш готовился проститься с принцем перед поездкой в Гавр, где цвет французской знати собирался встретить английскую принцессу.

Маликорн произнес имя Маникана, и его тотчас приняли.

Граф де Гиш был во дворе дома и осматривал экипажи, которые доезжачие и конюхи показывали ему.

— Маникан! — воскликнул он. — Пусть идет скорее, черт побери.

И он сделал несколько шагов навстречу гостю.

Маликорн проскользнул в полуоткрытые ворота и взглянул на де Гиша. Граф удивился, увидев вместо своего друга незнакомое лицо.

— Простите, господин граф, — сказал Маликорн, — произошла ошибка: вам доложили о Маникане, а я только его посланный.

— А, — разочарованно протянул де Гиш. — Что же вы мне привезли?

— Письмо, господин граф.

Маликорн передал первую записку, внимательно наблюдая за выражением лица де Гиша. Тот прочитал и рассмеялся.

— Опять, — удивился он, — опять фрейлина! Да этот чудак Маникан покровительствует всем фрейлинам Франции.

Маликорн поклонился.

— А почему он сам не приехал?

— Он лежит в постели.

— Значит, он без денег? — Де Гиш пожал плечами. — Да что же он делает со своими деньгами?

Маликорн сделал жест, говоривший, что об этом он знает не больше графа.

— Так, значит, он не будет в Гавре?

Новый жест Маликорна.

— Это невозможно. Там будут все.

— Надеюсь, господин граф, он не пропустит такого события.

— Ему следовало уже быть в Париже.

— Чтобы наверстать потерянное время, он может поехать прямым путем.

— А где он?

— В Орлеане.

— Мне кажется, — сказал де Гиш с поклоном, — вы человек со вкусом.

Маликорн был в платье Маникана. Он, в свою очередь, поклонился:

— Вы оказываете мне большую честь, сударь.

— С кем я имею удовольствие говорить?

— Моя фамилия Маликорн, сударь.

— Как вы находите, господин де Маликорн, эти пистолетные кобуры?

Маликорн был неглуп и тотчас понял положение: частица «де» перед именем равняла его с собеседником.

С видом знатока он посмотрел на кобуры и ответил без колебания:

— Тяжеловаты, граф.

— Видите, — обратился де Гиш к седельнику, — этот господин, человек со вкусом, находит их тяжелыми. Что я вам только что говорил.

Седельник начал оправдываться.

— А что вы скажете о той лошади? — спросил де Гиш. — Это тоже моя новая покупка.

— На вид безупречный конь, господин граф. Но чтобы высказать мнение, следует поездить на нем.

— Ну так садитесь, господин де Маликорн, и сделайте два-три круга.

Маликорн свободно собрал поводья от узды и мундштука, взялся левой рукой за гриву, поставил ногу в стремя, поднялся и сел в седло. Сперва он объехал вокруг двора шагом. Потом рысью. Третий раз пустил коня галопом. Наконец Маликорн остановился подле графа, спрыгнул на землю и кинул поводья конюху.

— Что же? — спросил граф. — Что вы скажете, господин де Маликорн?

— Граф, — отвечал Маликорн, — это лошадь мекленбургской породы. Когда я смотрел, хорошо ли пристегнут мундштук, я заметил, что ей седьмой год. В этом возрасте лошадь следует готовить к войне. Легка в поводу. Говорят, что лошадь с плоской головой никогда не бывает тугоуздой. Холка низковата. Круп заставляет меня сомневаться в чистоте немецкой породы. В ней должна быть английская кровь. Бабки прямые, но на рыси она засекает ноги. Обратите внимание на ковку: при вольтах и перемене ног — мягка. Вообще ею легко управлять.

— Хорошее суждение, господин де Маликорн, — заметил граф. — Вы знаток. — Потом, повернувшись к нему, добавил: — У вас прекрасный костюм. Вероятно, он сшит не в провинции? С таким вкусом не шьют где-нибудь в Туре или Орлеане.

— Нет, господин граф, это действительно парижский костюм.

— Да, я вижу. Но вернемся к делу. Итак, Маникан хочет назначения еще одной фрейлины?

— Вы прочли, что он вам пишет, господин граф.

— А первая кто?

Маликорн почувствовал, что краснеет.

— Очаровательная девушка, граф, — быстро ответил он. — Ора де Монтале.

— А! Вы ее знаете?

— Да, она моя невеста или почти…

— Тогда дело другого рода… Поздравляю, — усмехнулся де Гиш.

У него на языке вертелась шутка в стиле придворных, но слово «невеста» напомнило ему об уважении к женщинам.

— А для кого второй патент? — спросил де Гиш. — Не для невесты ли Маникана? В таком случае мне ее жаль, бедняжку. Плохой будет у нее муж.

— Нет, граф… Второй патент для мадемуазель де Ла Бом Леблан де Лавальер.

— Не знаю ее.

— Да, господин граф, ее мало знают в свете, — сказал Маликорн с улыбкой.

— Хорошо, я поговорю с принцем. Кстати, она дворянка?

— Да, из очень хорошего рода и фрейлина вдовствующей герцогини.

— Отлично. Не угодно ли проехать со мной к герцогу?

— Если вы мне окажете такую честь, охотно.

Смяв письмо Маникана, де Гиш сунул его в карман.

— Граф, — застенчиво сказал Маликорн, — мне кажется, вы прочли не все.

— Разве не все?

— Да, в конверте лежало два письма. Граф снова открыл конверт.

— А, — протянул он, — верно.

И он развернул непрочитанную записку.

— Я так и думал! Еще просьба о месте при дворе герцога Орлеанского. Ах, этот Маникан ненасытен! Злодей, он, должно быть, торгует должностями?

— Нет, господин граф, он хочет сделать подарок.

— Кому?

— Мне, граф.

— Почему вы мне не сказали этого сразу, господин де Мовезкорн?

— Маликорн.

— Простите, меня вечно путает латынь: ужасная привычка к этимологии. И зачем, черт побери, заставляют дворян учиться латыни. Mala — mauvaise16Игра слов: malus (лат.)  — плохой, mauvaise (фр.)  — плохая, дурная. — дурная. Маликорн и Мовезкорн — выходит одно и то же. Вы извините меня, господин де Маликорн.

— Ваша доброта меня трогает, сударь, и в то же время дает повод сообщить об одном обстоятельстве.

— О каком же?

— Я не дворянин. У меня есть сердце, немного ума, но мое имя Маликорн, без частицы «де».

— О, — воскликнул де Гиш, глядя в лукавое лицо своего собеседника, — вы, право, очень приятный человек. Ваше лицо мне нравится, господин Маликорн, и, вероятно, вы полны достоинств, раз этот эгоист Маникан полюбил вас. Скажите откровенно: вы не святой, спустившийся на землю?

— Почему?

— Черт побери! Потому что Маникан делает вам подарки. Вы ведь сказали, что он желает в виде дара доставить вам место при дворе принца?

— Извините, господин граф, если я получу место, то не Маникан достанет мне его, а вы.

— И потом, может быть, он не совсем даром согласился хлопотать за вас?

— Господин граф…

— Постойте, в Орлеане живет некий Маликорн, — ну да, конечно, который ссужает деньгами принца Конде.

— Насколько мне известно, это мой отец.

— Ага! У принца — отец, у ненасытного де Маникана — сын. Сударь, берегитесь, я его знаю: черт побери, он обглодает вас до костей.

— Только я даю взаймы без процентов, господин граф, — с улыбкой заметил Маликорн.

— Я же говорил, что вы святой или нечто в этом роде, господин Маликорн. Вы получите место, или я не де Гиш.

— О, господин граф, как я вам благодарен! — в восторге воскликнул Маликорн.

— Едем к принцу, дорогой господин Маликорн, едем.

И де Гиш направился к выходу, знаком приглашая Маликорна следовать за ним.

У самых ворот с ними столкнулся молодой человек.

Это был дворянин лет двадцати пяти, бледный, с тонкими губами, блестящими глазами, с темным волосами и бровями.

— А, здравствуйте, — начал он, заставив де Гиша вернуться обратно во двор.

— Ах, это вы, де Вард! Вы в сапогах, при шпорах, с хлыстом в руках!

— Я в таком виде, какой подобает иметь человеку, уезжающему в Гавр. Завтра Париж совсем опустеет.

Затем пришедший церемонно приветствовал Маликорна, которому нарядный костюм придавал вид вельможи.

— Господин Маликорн, — сказал своему другу де Гиш.

Де Вард поклонился.

— Виконт де Вард, — сказал де Гиш Маликорну.

Маликорн, в свою очередь, поклонился.

— Сообщите нам, де Вард, — продолжал де Гиш, — вы ведь знаете такие вещи: какие должности еще свободны при дворе или, вернее сказать, в доме принца?

— В доме принца? — повторил де Вард, стараясь вспомнить. — Погодите, кажется, обер-шталмейстера.

— О, — воскликнул Маликорн, — не будем говорить о таких вещах; мое честолюбие не заходит так далеко.

Де Вард был гораздо подозрительнее и проницательнее де Гиша: он тотчас же разгадал Маликорна.

— Дело в том, — произнес он, окидывая его взглядом с ног до головы, — что занимать место обер-шталмейстера могут только герцог или пэр.

— Я прошу лишь очень скромной должности, — проговорил Маликорн. — Я человек маленький и не такого высокого мнения о себе.

— Господин Маликорн, — повернулся граф к де Варду, — очаровательный человек; одна беда — он не дворянин. Но ведь вы знаете, я не особенно ценю человека, когда он только дворянин, и не больше.

— Верно, — согласился де Вард. — Но замечу вам, милый граф, что без титула нельзя надеяться поступить к герцогу.

— Правда, — вздохнул граф, — этикет весьма строг. Черт возьми, мы и не подумали об этом!

— Какое несчастье для меня! — слегка бледнея, заметил Маликорн.

— Надеюсь, горю можно помочь, — ответил де Гиш.

— Погодите, — воскликнул де Вард, — средство уже найдено! Вас сделают дворянином, дорогой господин Маликорн. Его святейшество кардинал Мазарини только и занимался этим с утра до вечера.

— Полно, полно, де Вард, — остановил друга граф, — бросьте неуместные шутки: мы не должны шутить на подобные темы. Правда, теперь можно купить патент на дворянство, но это несчастье, и мы, дворяне, не должны смеяться над этим даже в своем кругу.

— Ей-богу, вы настоящий пуританин, как говорят англичане.

— Господин виконт де Бражелон, — доложил лакей, словно они находились не во дворе, а в гостиной.

— А, дорогой Рауль, иди скорей! Ты тоже в сапогах! При шпорах! Ты, значит, едешь?

Бражелон подошел к молодым людям и поздоровался с ними с той мягкой серьезностью, которая была его отличительной чертой. Его поклон главным образом относился к незнакомому ему де Варду, лицо которого приняло холодное выражение при виде Рауля.

— Друг мой, — сказал виконт де Гишу, — я явился за тобой; ведь мы едем в Гавр вместе!

— Тем лучше. Это будет великолепное путешествие! Господин Маликорн, господин де Бражелон. Ах, де Вард, я тебя сейчас познакомлю.

Молодые люди обменялись сдержанными поклонами. Казалось, эти два характера неминуемо должны были столкнуться. Де Вард был увертлив, хитер, скрытен. Рауль серьезен, прям, благороден.

— Примири нас с де Вардом, Рауль.

— О чем вы спорили?

— О дворянстве.

— Кто может быть лучшим судьей в этом вопросе, нежели один из Граммонов?

— Я прошу у тебя не комплиментов, а твоего мнения.

— Но мне нужно знать, в чем разногласие.

— Де Вард уверяет, будто титулами злоупотребляют; я же говорю, что человеку титул не нужен.

— И ты прав, — кивнул головой Рауль.

— А я, виконт, — упрямо возразил де Вард, — считаю, что я прав.

— А что вы говорили, сударь?

— Что во Франции делают все возможное, чтобы унизить дворян.

— Кто же это? — нахмурился Рауль.

— Сам король. Он окружает себя людьми, которые не в состоянии доказать, что их род насчитывает хотя бы четыре поколения благородных предков.

— Полно, — сказал де Гиш. — Не знаю, где ты это видел, де Вард.

— Могу привести пример.

И де Вард окинул Бражелона быстрым взглядом.

— Говори.

— Знаешь ли ты, кто назначен капитаном мушкетеров, кто получил должность, которая стоит выше пэрства, должность, которую можно считать выше звания маршала Франции?

Рауль начал краснеть: он видел, к чему клонилась речь де Варда.

— Нет, а кого назначили? — спросил де Гиш. — Во всяком случае, это назначение недавнее; еще неделю назад должность была свободна, и король отказал герцогу Орлеанскому, просившему ее для кого-то из своих.

— Ну так знай, мой милый, король отказал герцогу, чтобы отдать эту должность д’Артаньяну, младшему сыну гасконского дворянчика, человеку, который лет тридцать таскал свою шпагу по передним.

— Простите, сударь, если я вас прерву, — сказал Рауль, бросая строгий взгляд на де Варда, — но, право, мне кажется, вы не знаете человека, о котором говорите.

— Я не знаю д’Артаньяна? О боже мой! Да кто же его не знает?

— Все знающие его, сударь, — холодно и спокойно возразил Рауль, — говорят, что если он менее знатен, чем король (а это не его вина), то мужеством и честностью он стоит вровень со всеми королями мира. Вот мое мнение, сударь, а я, славу богу, с самого рождения знаю господина д’Артаньяна.

Де Вард собирался ответить, но де Гиш остановил его.

XXXIV. Портрет принцессы

Спор готов был обостриться, и де Гиш понял это.

Действительно, в глазах Бражелона загорелась инстинктивная враждебность. Во взгляде де Варда сквозило намерение больно задеть Рауля.

— Господа, — сказал граф, — нам нужно расстаться. Я должен побывать у принца. Сговоримся, где встретиться. Де Вард отправится со мной в Лувр, а ты, Рауль, замени меня в доме. Ведь здесь без твоего совета ничего не делается. Брось последний взгляд на приготовления к отъезду.

Рауль не избегал, но и не искал сам случаев для столкновений и дуэлей; он кивнул головой в знак согласия и сел на скамейку на солнце.

— Если можно, — попросил де Гиш, — посиди здесь. Пусть тебе покажут двух лошадей, которых я только что приобрел. Я купил их только с тем условием, что ты одобришь мою покупку. Ах да, извини, я не успел узнать, как поживает граф де Ла Фер?

Произнеся эти слова, де Гиш повернулся к де Варду, стараясь увидеть, какое впечатление произведет на него имя отца Рауля.

— Благодарю, — ответил Бражелон, — граф здоров.

Молния ненависти блеснула в глазах де Варда.

Де Гиш сделал вид, что не заметил этого мрачного блеска, подошел к Раулю и пожал ему руку:

— Так решено, Бражелон, ты встретишь нас во дворе Пале-Рояля?

Потом движением руки он пригласил с собой де Варда и сказал:

— Мы уходим. Прошу, господин Маликорн.

При этом имени Рауль вздрогнул.

Ему показалось, что он уже слышал его однажды, но он никак не мог вспомнить где. Пока он, задумавшись, слегка раздраженный разговором с де Вардом, старался воскресить в памяти, когда ему довелось слышать имя Маликорна, трое молодых людей направились к Пале-Роялю, где жил Филипп Орлеанский.

Маликорн понял, во-первых, что приятелям хотелось поговорить, во-вторых, что он не должен идти рядом с ними.

Он пошел сзади.

— Но не безумие ли? — спросил де Гиш своего спутника, когда они отошли от дома Граммонов. — Вы нападаете на д’Артаньяна, и это при Рауле!

— Разве запрещено нападать на д’Артаньяна?

— Да разве вы не знаете, что д’Артаньян представляет собой четвертую часть того славного и грозного целого, которое называлось мушкетерами?

— Знаю, но не вижу, почему это может мешать мне ненавидеть д’Артаньяна.

— Что же он вам сделал?

— О, мне? Ничего.

— Так за что же вы его ненавидите?

— Спросите об этом у тени моего отца.

— Право, дорогой де Вард, вы меня удивляете. Д’Артаньян не принадлежит к числу людей, которые, возбудив ненависть к себе, уклоняются от сведения счетов; ваш отец, как мне говорили, тоже не любил оставаться в долгу. А ведь не существует таких обид, которые не смывались бы кровью после честного, хорошего удара шпаги.

— Что делать, мой дорогой? Между моим отцом и д’Артаньяном существовала вражда. Мне, еще ребенку, отец говорил об этой ненависти и завещал ее мне вместе с остальным наследством.

— И эта ненависть относилась только к д’Артаньяну?

— О, д’Артаньян слишком был связан со своими тремя друзьями; поэтому доля ненависти, конечно, приходится и на них.

Де Гиш, не спускавший глаз с де Варда, внутренне содрогнулся, увидев улыбку молодого человека. Что-то похожее на предчувствие проникло в его сознание, и он мысленно сказал себе, что прошло время открытых поединков между дворянами, но ненависть, гнездясь в глубине души и не выливаясь наружу, тем не менее остается ненавистью; словом, после отцов, которые страстно ненавидели друг друга и сражались на шпагах, явились сыновья, тоже ненавидящие друг друга, но избравшие оружием интригу и предательство.

Не Рауля, конечно, подозревал в предательстве и интригах де Гиш: он содрогнулся от страха за Рауля. Эти тяжелые мысли омрачили лицо де Гиша, между тем как де Вард вполне овладел собой.

— Впрочем, — добавил он, — я ничего не имею лично против де Бражелона; я его совсем не знаю.

— Во всяком случае, де Вард, — заметил де Гиш довольно суровым тоном, — не забудьте одного: Рауль — мой лучший друг.

Де Вард поклонился.

Они вскоре очутились у Пале-Рояля, окруженного толпой любопытных.

Приближенные Филиппа Орлеанского дожидались его приказаний, чтобы сесть на коней и составить свиту послов, которым было поручено привезти в Париж принцессу.

Де Гиш оставил де Варда и Маликорна около большой лестницы и поднялся к принцу. Он пользовался такой же благосклонностью принца, как и шевалье де Лоррен, который терпеть не мог де Гиша, хоть и улыбался ему.

Молодой принц сидел перед зеркалом и румянил щеки. В углу кабинета на подушках разлегся шевалье де Лоррен; его длинные белокурые волосы только что завили, и теперь он играл своими локонами. Принц обернулся на шум и увидел графа.

— А, это ты, Гиш, — сказал он, — пожалуйста, подойди к нам и скажи мне правду.

— Ваше высочество знает, что это мой недостаток.

— Представь себе, Гиш, противный Лоррен огорчает меня.

Де Лоррен пожал плечами.

— Чем именно? — спросил де Гиш. — Кажется, у шевалье нет такой привычки.

— Он уверяет, — продолжал принц, — что принцесса Генриетта как женщина лучше, чем я как мужчина.

— Берегитесь, ваше высочество, — сказал де Гиш, хмуря брови, — вы требовали от меня правды.

— Да, — ответил принц с дрожью в голосе.

— Итак, я вам скажу правду.

— Не торопись, Гиш, — вскрикнул принц, — успеешь! Посмотри на меня хорошенько и припомни ее; впрочем, вот ее портрет, возьми.

И он подал графу миниатюру тонкой работы.

Де Гиш взял портрет и долго смотрел на него.

— По чести, — произнес он, — очаровательное лицо!

— Да посмотри хорошенько на меня, смотри же! — воскликнул принц, стараясь привлечь к себе внимание графа, целиком поглощенного портретом.

— Изумительное, — прошептал де Гиш.

— Право, можно подумать, — продолжал принц, — что ты никогда не видел этой маленькой девочки.

— Я ее видел, ваше высочество, правда, лет пять тому назад; а между двенадцатилетним ребенком и семнадцатилетней девушкой — большая разница.

— Ну, говори же свое мнение.

— Я думаю, что портрет приукрашен, ваше высочество.

— О да, это верно, — с торжеством сказал принц. — Художник ей польстил. Но, предположив даже, что она такая, выскажи свое мнение.

— Ваше высочество очень счастливы, имея такую очаровательную невесту.

— Хорошо, это твое мнение о ней, а обо мне?

— Я считаю, ваше высочество, что для мужчины вы слишком красивы.

Шевалье де Лоррен расхохотался.

Принц понял иронию, которая заключалась в мнении де Гиша о нем, и нахмурил брови.

— Не очень-то любезные у меня друзья, — проворчал он.

Де Гиш в последний раз взглянул на портрет и неохотно вернул его принцу:

— Положительно, ваше высочество, я предпочту взглянуть десять раз на вас, чем еще раз на принцессу.

Несомненно, де Лоррен усмотрел тайный смысл в словах графа, ускользнувший от принца, и потому заметил:

— Женитесь тогда!

Герцог Орлеанский продолжал накладывать румяна на лицо; покончив с этим, он опять посмотрел на портрет, полюбовался на себя в зеркало и улыбнулся.

Без сомнения, он остался доволен сравнением.

— С твоей стороны очень мило было прийти, — кивнул он де Гишу, — я боялся, что ты уедешь, даже не простившись со мной.

— Ваше высочество слишком хорошо знает меня, чтобы считать способным на подобную неучтивость.

— Ты, вероятно, хочешь попросить меня о чем-нибудь перед отъездом из Парижа?

— Да, ваше высочество, вы угадали, у меня действительно есть к вам просьба.

— Хорошо, говори.

Де Лоррен весь превратился в слух; ему казалось, что всякая милость, оказываемая другому, украдена у него. Де Гиш колебался.

— Может быть, ты нуждаешься в деньгах? — спросил принц. — Это как нельзя более кстати, я сейчас очень богат. Суперинтендант финансов прислал мне пятьдесят тысяч пистолей.

— Благодарю, ваше высочество, речь идет не о деньгах.

— Чего же ты просишь? Говори.

— Назначения одной фрейлины.

— Ого, Гиш, каким ты становишься покровителем! — презрительно заметил принц. — Неужели ты только и будешь говорить мне о разных дурочках?

Де Лоррен улыбнулся: он знал, что принц не любил, когда покровительствовали женщинам.

— Ваше высочество, — сказал граф, — я не покровительствую особе, о которой говорю вам; за нее просит один из моих друзей.

— А, это дело другого рода. А как зовут особу, за которую просит твой друг?

— Мадемуазель де Ла Бом Леблан де Лавальер, фрейлина вдовствующей герцогини Орлеанской.

— Фи, хромая, — зевнул де Лоррен, полулежа на подушках.

— Хромая! — повторил принц. — И она постоянно будет перед глазами моей жены? Ну нет, это слишком опасное зрелище при беременности.

Шевалье де Лоррен расхохотался.

— Господин де Лоррен, — остановил его граф, — вы поступаете невеликодушно: я прошу, а вы мне вредите.

— Извините, граф, — сказал де Лоррен, встревоженный тоном, каким де Гиш произнес эти слова. — Я совсем не хотел этого, и, право, мне кажется, что я спутал эту девицу с другой особой.

— Без сомнения. Я уверяю вас, что вы ошиблись.

— Но скажи, для тебя это очень важно, Гиш? — поинтересовался принц.

— Очень, ваше высочество.

— Хорошо, решено. Но больше не проси ни за кого: все места заняты.

— Ах, — воскликнул де Лоррен, — уже полдень: этот час был назначен для отъезда.

— Вы прогоняете меня, сударь? — спросил де Гиш.

— О, вы меня обижаете, граф! — ответил де Лоррен.

— Ради бога, граф; прошу вас, шевалье, не ссорьтесь, — капризно попросил принц. — Разве вы не видите, что это огорчает меня?

— Нужна подпись, — напомнил де Гиш.

— Вынь из этого ящика патент и дай мне.

Одной рукой де Гиш подал принцу бумагу, а другой — перо, которое обмакнул в чернила.

Принц поставил подпись.

— Бери, — сказал он, подавая графу бумагу, — но с условием: помирись с Лорреном.

— Охотно, — поклонился де Гиш.

И он протянул руку любимцу герцога с равнодушием, похожим на презрение.

— Идите, граф, — сказал де Лоррен, по-видимому, не заметив его пренебрежения, — уезжайте и привезите нам принцессу, которая должна не слишком отличаться от своего портрета.

— Да, уезжай и возвращайся скорее. Кстати, кого ты с собой берешь?

— Бражелона и Варда.

— Славных спутников, очень храбрых.

— Слишком храбрых, — заметил шевалье. — Постарайтесь привезти назад обоих, граф.

«Подлая душа, — подумал Гиш. — Он прежде всего и повсюду чует зло».

И, поклонившись принцу, он вышел.

Выйдя во двор, он помахал подписанным патентом.

Маликорн бросился к нему и, дрожа от радости, схватил бумагу. Но когда Маликорн прочел ее, де Гиш понял, что он ждет еще чего-то.

— Терпение, терпение, — засмеялся граф. — Дело в том, что там был де Лоррен, и я побоялся потерпеть неудачу, попросив слишком многого. Дождитесь моего возвращения. До свидания.

— До свидания, господин граф. Тысяча благодарностей, — сказал Маликорн.

— Пошлите ко мне Маникана. Да, правда ли, что де Лавальер хромает?

Когда он произносил эти слова, позади него остановилась лошадь.

Граф обернулся и увидел, как побледнел Бражелон, въехавший в это мгновение во двор. Бедный влюбленный слышал его слова. Но Маликорн не слышал; он отошел уже слишком далеко.

«Почему здесь говорят о Луизе? — спросил себя Рауль. — О, только бы этот улыбающийся де Вард не вздумал сказать что-нибудь о ней при мне».

— Скорее, господа, в путь! — крикнул де Гиш.

Принц, окончивший свой туалет, подошел к окну. Вся свита приветствовала его, и через десять минут знамена, шарфы и перья уже развевались в такт галопу лошадей.

XXXV. В Гавре

Все эти придворные, блестящие, веселые, оживленные, приехали в Гавр через четыре дня после отъезда из Парижа. Было уже около пяти часов вечера; от принцессы не приходило пока никаких известий.

Начались поиски квартир; кое-где вспыхивали споры между господами и ссоры между лакеями. И вот в разгар этой суматохи де Гишу показалось, что он видит Маникана. Действительно, Маникан приехал, но так как Маликорн завладел его лучшим костюмом, то он был лишь в фиолетовом вышитом серебром бархатном платье, которое он успел выкупить.

Посмотрев на печальное лицо Маникана, граф не мог удержаться от смеха.

— О, мой бедный Маникан, — заметил он, — какой ты фиолетовый! Ты в трауре?

— Да, я ношу траур, — ответил тот.

— По ком или по чем?

— По моему исчезнувшему голубому с золотом камзолу. У меня остался только этот, да и то мне пришлось долго экономить, чтобы выкупить его.

— В самом деле?

— Право, тебя это не может удивить, ты ведь оставил меня без денег.

— Но ты приехал, это главное.

— Да, приехал, и по ужасным дорогам.

— Где ты поместился?

— Нигде!

Де Гиш рассмеялся:

— Ну так где поместишься?

— Там же, где ты.

— Я и сам не знаю.

— Значит, ты или принц не сняли заранее дома?

— Ни он, ни я об этом не подумали. Я полагаю, что Гавр велик и что в нем найдется конюшня на двенадцать лошадей и порядочный дом в приличном квартале…

— О, хороших домов здесь много, только не для нас.

— Как не для нас? Для кого же?

— Да для англичан! Все дома сняты герцогом Бекингэмом.

— Что? — спросил де Гиш, которого это имя заставило насторожиться.

— Да, мой дорогой, герцогом Бекингэмом. Его милость прислал заранее курьера, который здесь уже три дня и снял все хорошие помещения в городе.

— Но ведь не занимает же герцог всего Гавра, черт побери!

— Конечно, не занимает, потому что он еще не высадился, но когда высадится, займет.

— Хорошо! Человек, занявший целый дом, довольствуется им и не снимает второго.

— Да, но два человека?

— Ну, допустим — два дома… четыре, шесть, десять, если хочешь, но ведь в Гавре домов сто.

— В таком случае сняты все сто.

— Невозможно.

— Ах, упрямец, говорю я тебе, что Бекингэм снял все дома, окружающие здание, где должны остановиться вдовствующая королева Англии и принцесса, ее дочь.

— Ого, вот это интересно! — сказал де Вард, поглаживая шею своей лошади.

— Но это так.

— Вы уверены, господин де Маникан?

Задавая вопрос, де Вард искоса посмотрел на де Гиша, словно желая узнать, насколько можно доверять его другу.

Тем временем наступила ночь. Факелы, пажи, лакеи, конюхи, лошади и кареты наводнили порт и площадь. Факелы отражались в канале, который наполнялся водой прилива, а по другую сторону мола виднелись тысячи лиц любопытных матросов и горожан, старавшихся не упустить ни одной подробности зрелища.

— Но, — вскричал де Гиш, — почему герцог Бекингэм решил так заблаговременно нанять помещения?

— На это у него была причина, — ответил Маникан.

— Ты знаешь ее? Скажи!

— Наклонись.

— Что же? Этого нельзя сказать громко?

— Суди сам.

Де Гиш наклонился.

— Любовь, — прошептал Маникан.

— Я ничего больше не понимаю.

— Скажи лучше: «Еще не понимаю».

— Объясни.

— Слушай же: говорят, что его высочество герцог Орлеанский будет самым несчастным из мужей.

— Как? Герцог Бекингэм?..

— Это имя приносит несчастье особам королевского дома Франции.

— Итак, герцог?..

— Уверяют, будто он до безумия влюблен в принцессу и не хочет никого подпускать к ней.

Де Гиш вспыхнул.

— Хорошо, хорошо, благодарю, — сжал он руку Маникана. Потом он выпрямился и добавил: — Ради бога, Маникан, постарайся, чтобы это не дошло до ушей французов, в противном случае, Маникан, под солнцем нашей страны засверкают шпаги, которым не страшна английская сталь.

— Впрочем, — продолжал Маникан, — я не знаю, не выдумка ли эта любовь; может быть, все это басни.

— Нет, — сказал де Гиш, стиснув зубы, — это, должно быть, правда.

— В конце концов какое дело тебе, да и мне тоже, станет или нет принц тем, кем был покойный король? Герцог Бекингэм-отец — для королевы; герцог Бекингэм-сын — для молодой принцессы; для всех остальных — ничего.

— Маникан, Маникан!

— Черт возьми! Это или факт, или по крайней мере общее мнение.

— Замолчи, — остановил его граф.

— А почему нужно молчать? — возразил де Вард. — Это очень почетно для французской нации. Вы не разделяете моего мнения, виконт?

— Какого? — грустно спросил Бражелон.

— Я спрашиваю, не почетно ли, что англичане оказывают честь красоте наших королев и принцесс?

— Простите, я не знаю, о чем идет речь, и прошу объяснить мне.

— Герцогу Бекингэму-отцу нужно было приехать в Париж, чтобы его величество король Людовик Тринадцатый заметил, что его жена одна из красивейших женщин французского двора. Теперь нужно, чтобы Бекингэм-сын, в свою очередь, подтвердил красоту принцессы французской крови своим преклонением перед ней. Отныне дипломом за красоту будет служить любовь, внушенная нашим заморским соседям.

— Извините, — ответил Бражелон, — я не люблю таких шуток. Мы, дворяне, — хранители чести наших королев и принцесс. Если мы будем смеяться над ними, что же останется делать лакеям?

— Ого, сударь! — возмутился де Вард, уши которого покраснели. — Как я должен понимать ваши слова?

— Понимайте как угодно, — холодно ответил де Бражелон.

— Рауль, Рауль, — пытался охладить его де Гиш.

— Господин де Вард! — воскликнул Маникан, видя, что тот направил свою лошадь в сторону Рауля.

— Господа, господа, — сказал де Гиш, — не подавайте дурного примера на улице. Де Вард, вы не правы.

— Не прав? В каком отношении?

— Не правы в том, что всегда и обо всем говорите дурно, — отрезал Рауль со своим неумолимым хладнокровием.

— Пощади, Рауль, — шепнул де Гиш.

— Не деритесь, пока не отдохнете; не то ваш поединок добром не кончится, — сказал Маникан.

— Вперед, вперед, господа, — вмешался де Гиш, — едемте.

И, оттеснив лошадей и пажей, он проложил себе путь в толпе, увлекая за собой всю французскую свиту.

Большие ворота какого-то двора были раскрыты. Де Гиш въехал туда; Бражелон, де Вард, Маникан и четверо других дворян последовали за ним.

Там они устроили нечто вроде военного совета относительно мер, к которым надлежит прибегнуть, чтобы спасти достоинство посольства.

Бражелон высказался за то, что необходимо уважать право первенства.

Де Вард предложил захватить город силой, что Маникану показалось чересчур смелым. Он посоветовал прежде всего выспаться. По его мнению, это было самое благоразумное. К несчастью, для того чтобы последовать его совету, не хватало немногого: кроватей и крыши.

Де Гиш молча думал несколько минут, потом громко сказал:

— Кто меня любит, за мной!

— Свита тоже? — спросил паж, подошедший к группе.

— Все! — крикнул стремительный молодой человек. — Маникан, покажи нам дом, который должна занимать ее высочество принцесса.

Не понимая намерений графа, его друзья двинулись за ним в сопровождении веселой и шумной толпы народа.

Со стороны порта, налетая могучими порывами, дул ветер.

XXXVI. В море

На следующий день погода была спокойнее, хотя все еще дул ветер. Солнце поднялось в красном облаке, и его кровавые лучи заискрились на гребнях черных волн.

С караульных вышек вели непрестанное наблюдение.

К одиннадцати часам утра заметили судно, которое шло на всех парусах; два других виднелись в полумиле от него. Корабли летели, как стрелы, выпущенные могучим стрелком, но море так волновалось, что быстрота их движения не уменьшала качки, бросавшей суда то на правый, то на левый борт.

Вскоре форма кораблей и цвет вымпелов показали, что это суда английского флота. Впереди шел корабль с адмиральским флагом; на нем ехала принцесса.

Немедленно распространилась весть о ее прибытии. Вся французская знать устремилась в порт, а народ высыпал на набережную и на мол.

Через два часа отставшие суда догнали адмиральский корабль, и все три, видимо, не решаясь войти в узкий вход гавани, бросили якорь между Гавром и мысом Гев.

Тотчас же адмиральский корабль салютовал двенадцатью пушечными выстрелами; форт Франциска I ответил тем же.

Немедленно сто шлюпок вышли в море; все они были разукрашены богатыми тканями и предназначались для того, чтобы доставить французских дворян на корабли, стоявшие на якоре.

Но стоило посмотреть, как качались эти шлюпки даже в бухте, а за молом, точно горы, вздымались и с грохотом разбивались на отмелях волны, чтобы всякому стало ясно, что ни одна из них не пройдет и четверти расстояния до кораблей. Однако, несмотря на ветер и бурю, лоцманская шлюпка собиралась выйти из порта, чтобы предоставить себя в распоряжение английского адмирала.

Де Гиш выбирал суденышко поустойчивее, на котором можно было бы добраться до английских кораблей, когда заметил лоцманскую шлюпку.

— Рауль, — спросил он, — не находишь ли ты, что разумным и сильным существам вроде нас с тобой стыдно отступать перед грубой силой ветра и волн?

— Я как раз думал об этом, — ответил Бражелон.

— Что ж? Давай сядем в шлюпку и поплывем! Хочешь, де Вард?

— Берегитесь: вы утонете, — пригрозил им Маникан.

— И главное, попусту, — прибавил де Вард. — При таком ветре вы никогда не доберетесь до кораблей.

— Значит, ты отказываешься?

— О да. Я охотно рискну жизнью в борьбе с человеком, — заметил де Вард, искоса взглянув на Бражелона. — Но не имею ни малейшего желания сражаться ударами весел с потоками соленой воды.

— А я, — сказал Маникан, — если бы даже мне удалось добраться до английских судов, вовсе не желаю губить свой единственный чистый костюм. Шлюпку окатит волной, а соленая вода оставляет пятна.

— Значит, ты тоже отказываешься? — вскричал де Гиш.

— Решительно, можешь быть уверен, и не раз, а дважды.

— Тогда я отправлюсь один.

— Нет, — перебил его Рауль, — я еду с тобой.

Рауль, хладнокровно взвесивший опасность, счел ее неминуемой; но ему хотелось сделать то, на что не решился де Вард.

Шлюпка уже отходила. Де Гиш крикнул лоцману:

— Эй, нам нужно два места!

И, завернув пять или шесть пистолей в бумагу, он бросил их с набережной в шлюпку.

— Видно, вы не боитесь соленой воды, молодые господа, — сказал лоцман.

— Мы ничего не боимся, — ответил де Гиш.

— Тогда пожалуйте.

Лоцман подвел шлюпку к берегу. Де Гиш и Рауль один за другим с одинаковой легкостью прыгнули в нее.

— Старайтесь, молодцы, — сказал де Гиш. — У меня в кошельке есть еще двадцать пистолей; если мы достигнем адмиральского корабля, они ваши.

Гребцы налегли на весла, и шлюпка полетела по волнам.

Всех заинтересовала эта опасная затея. Жители Гавра толпились на молу; все следили за шлюпкой. Утлое суденышко то на секунду повисало на пенистых гребнях, то, словно брошенное с высоты, ныряло в глубину ревущей бездны. Тем не менее после часовой борьбы оно подошло к адмиральскому судну, от которого уже отделились две шлюпки, вышедшие на помощь.

На шканцах адмиральского корабля под балдахином из бархата, отделанного горностаем, сидели вдовствующая королева и молодая принцесса; подле них стоял адмирал, граф Норфолк. Они с ужасом следили, как шлюпка то взлетала к небу, то проваливалась в пучину, а на темном фоне ее паруса выделялись фигуры французских дворян.

Матросы, стоявшие у борта и взобравшиеся на реи, восхищались храбростью двух смельчаков, ловкостью лоцмана и силой матросов. Торжествующее «ура» встретило де Гиша и де Бражелона, вступивших на корабль.

Граф Норфолк, красивый молодой человек лет двадцати шести, пошел навстречу прибывшим.

Де Гиш и де Бражелон ловко поднялись по спущенному трапу и в сопровождении графа Норфолка подошли поклониться высочайшим особам.

Уважение, а главное, какая-то безотчетная робость помешали графу де Гишу рассмотреть молодую принцессу. Она же, напротив, тотчас заметила его и спросила мать:

— Это не принц там, в лодке?

Королева Генриетта, знавшая принца лучше, чем ее дочь, улыбнулась ошибке, объясняемой самолюбием молодой девушки, и ответила:

— Нет, это только граф де Гиш, его любимец.

Принцессе пришлось скрыть невольную симпатию, вызванную смелостью графа.

Де Гиш наконец отважился взглянуть на принцессу, чтобы сравнить оригинал с портретом.

Когда он увидел бледное лицо принцессы, ее живые глаза, очаровательные каштановые волосы, трепетные губы, королевское движение руки, милостивое и приветливое, его охватило такое волнение, что он потерял бы равновесие, если бы Рауль не поддержал его. Изумленный взгляд друга и благосклонный жест королевы заставили де Гиша опомниться.

В немногих словах он объяснил, что его послал принц; потом поклонился адмиралу и знатным англичанам, окружавшим королеву и принцессу.

Вслед за де Гишем представили Рауля. Он был принят очень милостиво. Все знали, какую роль играл граф де Ла Фер при реставрации Карла II; кроме того, именно граф вел переговоры относительно брака, возвращавшего во Францию внучку Генриха IV.

Рауль превосходно говорил по-английски и служил своему другу переводчиком в его беседе с молодыми английскими вельможами, не знавшими французского языка.

Вскоре появился молодой человек изумительной красоты, в роскошном костюме и богатом вооружении. Он подошел к королеве и принцессе, которые беседовали с графом Норфолком, и сказал с плохо скрываемым нетерпением:

— Ваше величество и ваше высочество, пора сходить на берег.

В ответ на приглашение принцесса поднялась и уже хотела принять руку, которую ей поспешно подал молодой красавец, но адмирал выступил вперед.

— Простите, милорд Бекингэм, — заговорил он, — сейчас переправа невозможна для дам. Волнение слишком сильно; но к четырем часам ветер, вероятно, спадет. Поэтому мы высадимся только вечером.

— Позвольте, милорд, — сказал Бекингэм с раздражением, которого он даже не пытался скрыть. — Вы удерживаете дам, не имея на то права. Ее высочество, к счастью, принадлежит Франции, и, как видите, Франция устами своих послов требует ее к себе.

Он указал рукой на де Гиша и Рауля, в то же время кланяясь им.

— Я не думаю, — ответил адмирал, — чтобы эти господа желали подвергать опасности жизнь королевы и принцессы.

— Милорд, эти господа, идя против ветра, переправились на корабль. Надо полагать, что опасность для королевы и принцессы будет не большей, если они поплывут по ветру.

— Эти господа очень храбры, — сказал адмирал. — Вы видели, что многие стояли на набережной, но не решились последовать за ними. Кроме того, они пустились в море, очень бурное даже для моряков, желая как можно скорее приветствовать ее высочество и ее августейшую мать. Я поставлю наших гостей в пример моему штабу, но принцесса и королева в этом не нуждаются.

Взглянув украдкой на графа де Гиша, принцесса заметила, как краска залила его щеки.

Бекингэм не уловил этого взгляда: он следил только за Норфолком. Герцог, очевидно, ревновал к адмиралу и горел желанием как можно скорее увезти принцессу с шаткой палубы корабля, где властелином был адмирал.

— Впрочем, — заметил Бекингэм, — я обращаюсь к мнению принцессы.

— А я, милорд, — ответил адмирал, — обращаюсь к своей совести и ответственности. Я обещал доставить принцессу во Францию целой и невредимой и сдержу свое обещание.

— Однако, сударь…

— Позвольте вам напомнить, милорд, что здесь распоряжаюсь я один.

— Отдаете ли вы себе отчет в своих словах, милорд? — высокомерно спросил Бекингэм.

— Вполне, и повторяю: я один командую здесь, герцог, и все повинуются мне — море, ветер, суда и люди.

Это были прекрасные слова, сказанные с достоинством. Рауль заметил, какое впечатление произвели они на Бекингэма. Герцог вздрогнул всем телом и оперся спиной на одну из колонок балдахина, чтобы не упасть, глаза его налились кровью, и рука легла на эфес шпаги.

— Герцог, — повернулась к нему королева, — позвольте заметить вам, что я вполне разделяю мнение графа Норфолка. Кроме того, не будь даже этого тумана, мы все же должны были бы уделить несколько часов человеку, который так благополучно и так заботливо доставил нас к берегам Франции, где ему придется расстаться с нами.

Вместо ответа Бекингэм вопросительно взглянул на принцессу.

Но принцесса, полускрытая бархатными, расшитыми золотом складками балдахина, не слушала этого спора. Она смотрела на графа де Гиша, который разговаривал с Раулем.

Это был новый удар для Бекингэма: ему показалось, что во взгляде принцессы Генриетты он прочитал более глубокое чувство, чем простое любопытство.

Он отошел, шатаясь, к главной мачте.

— У герцога Бекингэма ноги не моряка, — сказала по-французски вдовствующая королева. — Наверное, поэтому он так сильно желает ступить на твердую землю.

Молодой человек услышал ее слова, побледнел как смерть и ушел, опустив руки, сливая в одном вздохе давнишнюю любовь с новой ненавистью.

Между тем адмирал, не обращая больше внимания на недовольство герцога, провел королеву и принцессу в свою каюту на корме, где был подан роскошный обед, достойный присутствующих.

Адмирал сел справа от принцессы, посадив по левую руку от нее де Гиша. Это место занимал обычно Бекингэм.

Войдя в столовую, герцог испытал еще один удар. Согласно этикету, который он должен был уважать, как вторую королеву, его понизили и за столом.

Де Гиш, побледневший от счастья еще больше, чем его соперник от гнева, с трепетом опустился на стул подле принцессы, шуршание шелкового платья которой заставляло сердце графа биться от неизведанного еще доселе наслаждения.

После обеда Бекингэм быстро подошел к принцессе, чтобы предложить ей руку.

Теперь настала очередь де Гиша дать урок герцогу.

— Милорд, — сказал он, — будьте так добры, с этого мгновения не становитесь между ее высочеством принцессой и мной. Теперь ее высочество действительно принадлежит Франции, и если принцесса оказывает мне честь, подавая мне руку, она касается руки принца, брата короля.

С этими словами он предложил руку принцессе с таким явным смущением и в то же время с таким мужественным благородством, что среди англичан послышался шепот восхищения, а у Бекингэма вырвался тяжелый вздох.

Рауль любил: Рауль все понял. Он посмотрел на де Гиша глубоким взглядом, каким мать или друг предупреждают сына или друга об угрожающей ему опасности.

Наконец к двум часам из-за туч выглянуло солнце. Ветер стих; море стало гладким, как зеркало; туман, обволакивавший землю, рассеялся. И тогда показались приветливые берега Франции, усыпанные тысячью белых домов, выделявшихся на зелени деревьев и синеве неба.

XXXVII. Палатки

Как мы уже видели, адмирал решил не обращать внимания на грозные взгляды и вспышки гнева Бекингэма. Со времени отплытия из Англии Норфолк успел понемногу привыкнуть к ним. Де Гиш еще не заметил враждебности, которая, казалось, зародилась у молодого лорда против него; однако инстинктивно он чувствовал некоторое нерасположение к фавориту Карла II. Королева-мать, женщина опытная и хладнокровная, понимала положение вещей и готовилась в надлежащий момент разрубить запутавшийся узел. Этот момент наступил. Море и ветер стихли. Не прекратилась только буря в сердце Бекингэма. Герцог нетерпеливо твердил вполголоса молодой принцессе:

— Ради бога, принцесса, умоляю вас, спустимся на берег. Неужели вы не видите, что этот наглец, герцог Норфолк, убивает меня своими заботами о вас, своим обожанием?

Генриетта улыбнулась, не поворачивая головы, и с выражением нежного упрека и томной дерзости в голосе, придающим отказу оттенок расположения, кокетливо прошептала:

— Дорогой лорд, я вам повторяю, что вы безумны.

Мы уже сказали, что ни одна из этих подробностей не ускользнула от Рауля. Он слышал просьбу Бекингэма и слова принцессы; видел, как Бекингэм, получив такой ответ, отступил, вздохнул и провел рукой по лбу. Обладая способностью трезво судить, Рауль понял все и ужаснулся, оценив положение вещей и состояние умов.

Наконец адмирал велел спустить шлюпки, но умышленно не торопил людей. Бекингэм встретил распоряжение адмирала таким взрывом радости, что посторонний наблюдатель счел бы герцога помешанным.

По распоряжению графа Норфолка большой, разукрашенный флагами баркас медленно спустили с адмиральского корабля; в нем могли поместиться двадцать гребцов и пятнадцать пассажиров. Бархатные ковры, подушки с гербами Англии, цветочные гирлянды составляли главное украшение этого поистине королевского судна.

Едва оно коснулось поверхности воды, едва гребцы подняли весла, точно взявшие на караул солдаты, в ожидании, пока принцесса сойдет с корабля, как Бекингэм подбежал к трапу, надеясь занять место в том же баркасе.

Но королева его остановила.

— Милорд, — сказала она, — моей дочери и мне не приличествует высаживаться на берег раньше, чем для нас будут приготовлены помещения. Итак, я вас прошу, герцог, отправиться первым в Гавр и позаботиться о том, чтобы все было готово к нашему прибытию.

Эта просьба была для герцога последним ударом, тем более ужасным, что он был неожиданным. Он покраснел, прошептал что-то, но ничего не смог ответить.

До сих пор в нем теплилась надежда, что ему удастся побыть около принцессы хоть во время переправы и насладиться до конца мгновениями, которые ему подарила судьба. Но приказание звучало строго.

Адмирал, слышавший распоряжение королевы, тотчас крикнул:

— Спустить маленькую шлюпку!

Команда была исполнена с быстротой, обычной на военных кораблях.

Опечаленный Бекингэм с отчаянием посмотрел на принцессу, бросил умоляющий взгляд на королеву и другой взгляд, полный гнева, на адмирала. Принцесса сделала вид, что ничего не произошло. Королева отвернулась. Адмирал улыбнулся.

Заметив это, Бекингэм, казалось, готов был броситься на Норфолка.

Королева-мать поднялась с места.

— Отправляйтесь, сударь, — приказала она.

Хватаясь за последнюю надежду, Бекингэм спросил, задыхаясь от прилива самых разнообразных чувств:

— А вы, господа де Гиш и де Бражелон, не отправитесь со мной?

Де Гиш поклонился.

— Я и виконт де Бражелон, — ответил он, — находимся в распоряжении королевы. Мы сделаем все, что нам прикажет ее величество.

И он посмотрел на принцессу. Она опустила глаза.

— Простите, герцог, — сказала королева, — но граф де Гиш представляет особу принца. Он должен принять нас от лица Франции, как вы, герцог, провожали нас от лица Англии. Следовательно, граф должен сопровождать нас. Кроме того, мы не можем не оказать ему этой небольшой милости в награду за ту отвагу, которую он проявил, выехав нам навстречу в такую бурную погоду.

Бекингэм открыл рот, словно собираясь ответить. Однако он или не знал, что сказать, или не подыскал подходящих слов, но только ни один звук не слетел с его губ, и, повернувшись, точно в бреду, он прыгнул в шлюпку прямо с палубы корабля.

Гребцы едва успели подхватить его и удержать равновесие, ибо сильный толчок чуть не опрокинул лодку.

— Положительно, герцог сошел с ума, — громко заметил адмирал, обращаясь к Раулю.

— Я боюсь за него, — ответил Бражелон.

Высадившись на берег, Бекингэм впал в такое оцепенение, что если бы не встретил своего курьера, посланного им заранее в Гавр в качестве квартирьера, он не нашел бы дороги. Войдя в предназначенный для него дом, он заперся, как Ахилл в своей палатке.

Баркас королевы и молодой принцессы отошел от адмиральского судна почти в то самое мгновение, как герцог ступил на берег. За первым баркасом отплыл второй, со свитой, придворными и близкими друзьями.

Все обитатели Гавра, разместившись в рыбацких шаландах, плоскодонках или длинных нормандских лодках, двинулись навстречу королевскому баркасу.

Пушки фортов гремели. Английские корабли отвечали салютами. Огненные облака вылетали из зияющих жерл, превращались в мягкие клубы дыма, плыли над поверхностью моря и таяли в небесной лазури.

Принцесса спустилась на набережную. Веселая музыка встретила и сопровождала ее повсюду.

В то время как Генриетта ступала маленькими ножками по роскошным коврам и цветам, граф де Гиш и Рауль, выбравшись из толпы англичан, направились к зданию, предназначенному для будущей герцогини Орлеанской.

— Поспешим, — сказал Рауль де Гишу. — Судя по характеру Бекингэма, он устроит какой-нибудь подвох, когда увидит, к чему привело наше вчерашнее совещание.

— О, — ответил граф, — ведь мы оставили де Варда, это олицетворение твердости, и Маникана, воплощение кротости.

Тем не менее де Гиш заторопился, и через пять минут они уже были подле ратуши.

Прежде всего их поразила огромная толпа на площади.

— Ага, — заметил де Гиш, — по-видимому, наши помещения готовы.

Действительно, на площади перед ратушей возвышалось восемь чрезвычайно красивых палаток с развевающимися над ними флагами Франции и Англии. Палатки окружили ратушу, точно разноцветный пояс. Десять пажей и двенадцать всадников легкой конницы, составлявшие свиту послов, охраняли палатки. Это было удивительное, сказочное зрелище.

Импровизированные жилища соорудили в течение ночи.

Убранные внутри и снаружи самыми роскошными тканями, какие только можно было достать в Гавре, палатки образовали кольцо вокруг ратуши, резиденции молодой принцессы. Между ними были протянуты шелковые канаты, охраняемые часовыми. Таким образом, план Бекингэма совершенно рушился, если он действительно хотел отрезать доступ к ратуше для всех, кроме себя и своих англичан.

Единственный проход, который вел к лестнице здания, не прегражденный шелковыми канатами, охранялся по бокам двумя одинаковыми палатками с флагами.

Эти две палатки предназначались для де Гиша и Рауля. Во время их отсутствия палатку де Гиша должен был занимать де Вард, а палатку Рауля — Маникан.

Вокруг этих восьми шатров множество офицеров, дворян и пажей, блистая шелками и золотом, жужжали, точно пчелы около улья. Все они были при шпагах и готовы были повиноваться знаку де Гиша или де Бражелона, возглавлявших посольство.

Еще с улицы, которая вела на площадь, де Гиш и Рауль заметили щегольски одетого молодого дворянина, скакавшего к ратуше. Толпа любопытных расступалась перед ним. Увидя столь неожиданно появившиеся палатки, он вскрикнул от гнева и отчаяния. Это был Бекингэм, который уже оправился от уроков, полученных на корабле, надел ослепительный костюм и решил дожидаться принцессы и королевы подле ратуши.

Но около палаток герцогу преградили дорогу, и ему пришлось остановиться. Потеряв самообладание, Бекингэм поднял хлыст; два офицера схватили его за руки.

Де Варда не было на месте. Он находился в ратуше, где передавал какие-то приказания де Гиша.

При звуке голоса Бекингэма Маникан, лениво лежавший на подушках в одной из крайних палаток, поднялся со своим обычным беспечным видом и, слыша, что шум продолжается, выглянул из-за портьеры.

— Что такое? — спросил он кротко. — Кто это так шумит?

Случайно в ту минуту, когда он заговорил, воцарилась тишина, и, хотя Маникан произносил слова мягко и негромко, все услышали его вопрос.

Бекингэм обернулся и увидел эту высокую, худую фигуру и ленивое лицо. Должно быть, наружность французского дворянина, одетого, как мы уже сказали, довольно скромно, не внушила герцогу большого уважения, потому что он презрительно бросил:

— Кто вы такой?

Маникан оперся на руку рослого солдата и ответил тем же спокойным тоном:

— А вы?

— Я герцог Бекингэм. Я снял все дома, окружающие ратушу, и раз я их снял, то они принадлежат мне. А я арендовал их для того, чтобы иметь свободный доступ к ратуше, и вы не имеете права преграждать мне путь.

— Но, сударь, кто же мешает вам? — поинтересовался Маникан.

— Ваши часовые.

— Потому что вы желаете проехать верхом, а приказано допускать только пешеходов.

— Никто не имеет права приказывать здесь, кроме меня, — сказал герцог.

— Почему, сударь? — мягко спросил Маникан. — Сделайте милость, объясните эту загадку.

— Я уже сказал вам: я снял все дома вокруг площади.

— Мы это знаем, потому-то нам осталась только сама площадь.

— Вы ошибаетесь: площадь тоже моя, как и дома.

— Извините, сударь, вы ошибаетесь; у нас говорят: мостовая короля; следовательно, площадь принадлежит королю, а так как мы посланники короля, площадь наша.

— Сударь, я уже спросил вас, кто вы такой, — повторил Бекингэм, раздраженный хладнокровием своего собеседника.

— Мое имя Маникан, — ответил молодой человек голосом нежным, как эолова арфа.

Герцог пожал плечами.

— Одним словом, — сказал он, — когда я нанимал дома, окружающие ратушу, площадь была свободна. Эти бараки портят вид: уберите их!

Глухой, угрожающий ропот пронесся в толпе слушателей.

В это мгновение явился де Гиш; он растолкал солдат, отделявших его от герцога, и в сопровождении Рауля подошел к Бекингэму, а в то же время с другой стороны к герцогу приблизился де Вард.

— Простите, милорд, — обратился граф к герцогу, — но если вы чем-нибудь недовольны, будьте любезны обращаться ко мне, так как именно я велел соорудить эти постройки.

— Кроме того, замечу вам, что слово «барак» звучит плохо, — любезным тоном прибавил Маникан.

— Итак, герцог, вы говорили?.. — продолжал де Гиш.

— Я говорил, граф, — отвечал Бекингэм голосом, в котором все еще звучал гнев, смягченный, однако, присутствием равного ему человека, — я говорил, что невозможно оставить здесь эти палатки.

— Невозможно? — спросил де Гиш. — А почему?

— Они мне мешают.

У де Гиша невольно вырвалось нетерпеливое восклицание, но холодный взгляд Рауля заставил его сдержаться.

— Они вас все-таки меньше стесняют, чем нас злоупотребление правом первенства, которое вы себе позволили.

— Злоупотребление?

— Конечно! Вы присылаете сюда человека, который от вашего имени снимает все дома в Гавре, нисколько не думая о французах, которые должны приехать навстречу принцессе. Это не по-братски, герцог, со стороны представителя дружественной нации.

— Территория принадлежит первому, занявшему ее, — перебил Бекингэм.

— Не во Франции, сударь.

— Почему не во Франции?

— Потому что Франция — страна вежливости.

— Что вы хотите этим сказать? — вскричал Бекингэм так запальчиво, что присутствующие отступили, ожидая немедленного поединка.

— Я хочу сказать, герцог, — ответил, побледнев, де Гиш, — что я велел выстроить эти помещения для себя и своих друзей, чтобы они служили приютом послам Франции, так как ваша взыскательность оставила нам одно это убежище во всем городе. Я хочу сказать, что я и мои друзья будем жить здесь, если только воля, более могущественная, а главное — более высокая, чем ваша, не отзовет нас отсюда.

— Я знаю силу, граф, которая окажется достаточно могущественной, — положил Бекингэм руку на эфес своей шпаги.

В ту минуту, когда богиня раздора, воспламенив умы, уже хотела направить острие шпаг в грудь противников, Рауль тихонько коснулся рукой плеча Бекингэма.

— Одно слово, милорд, — попросил он.

— Мое право, прежде всего мое право! — пылко воскликнул молодой человек.

— Именно об этом я хочу иметь честь поговорить с вами, — сказал Рауль.

— Хорошо, только покороче, сударь.

— Я задам вам только один вопрос; вы видите, что лаконичнее быть нельзя.

— Говорите, я слушаю.

— Скажите: кто женится на внучке короля Генриха Четвертого — вы или герцог Филипп Орлеанский?

— Что такое? — спросил Бекингэм, отступая в смущении.

— Прошу вас, ответьте мне, — спокойно настаивал Рауль.

— Вы смеетесь надо мной, сударь? — рассердился Бекингэм.

— Это ответ, герцог, и его для меня достаточно. Итак, вы признаете, что вы не женитесь на английской принцессе.

— Но мне кажется, вы это хорошо знаете!

— Простите, но, судя по вашему поведению, это было неясно.

— Что вы хотите сказать, виконт?

— Ваша пылкость похожа на ревность, — понизил голос Рауль. — Знаете ли вы это, милорд? Но такая ревность совершенно неуместна со стороны всякого другого, кроме возлюбленного или мужа, а в особенности, как вы сами понимаете, когда речь идет о принцессе крови.

— Сударь, — вскричал Бекингэм, — вы оскорбляете принцессу Генриетту!

— Это вы оскорбляете ее, — холодно ответил де Бражелон. — Будьте осторожны! Недавно на адмиральском корабле вы рассердили королеву до крайности и вывели из терпения адмирала. Я наблюдал за вами, милорд, и сперва счел вас безумным, но потом понял истинный характер вашего безумия.

— Сударь…

— Погодите, я прибавлю еще одно слово. Надеюсь, что, кроме меня, этого не понял ни один француз.

— А знаете ли вы, сударь, — сказал Бекингэм, дрожа от гнева и тревоги, — что ваши слова заслуживают наказания?

— Взвешивайте свои выражения, милорд, — высокомерно взглянул на него Рауль. — В моих жилах течет не такая кровь, чтобы меня можно было безнаказанно оскорблять. Вы же принадлежите к семейству, страсти которого внушают подозрения добрым французам. Итак, еще раз повторяю вам: будьте осторожны, милорд.

— В чем? Уж не угрожаете ли вы мне?

— Я сын графа де Ла Фер, господин Бекингэм, и никогда не угрожаю, потому что сразу наношу удар. Итак, вся моя угроза состоит в следующем…

Бекингэм сжал кулаки, но Рауль продолжал, как будто не замечая этого:

— При первом же неподобающем слове, которое вы себе позволите по адресу ее высочества… О, имейте терпение, господин Бекингэм: ведь я же проявил его.

— Вы?

— Конечно. Пока принцесса была на английской земле, я молчал, но теперь, когда она вступила на землю Франции, когда мы приняли ее от имени принца, при первом же оскорблении, которое вы в порыве вашей необычайной привязанности нанесете королевскому дому Франции, мне придется принять одну из двух мер: либо я при всех громко расскажу о вашем безумии, и вас с позором отошлют в Англию, либо, если это вам будет приятнее, я при всех всажу вам кинжал в грудь. И вторая мера мне кажется более подходящей: я думаю, что изберу именно ее.

Бекингэм стал белее кружев своего воротника.

— Виконт де Бражелон, — спросил он, — это речь дворянина?

— Да, герцог, только этот дворянин говорит с сумасшедшим. Излечитесь, милорд, и он будет говорить с вами иначе.

— О, виконт де Бражелон, — прошептал герцог сдавленным голосом, поднося руку к горлу, — вы видите, я умираю.

— Если бы это случилось сейчас, герцог, — с неизменным хладнокровием заметил Рауль, — я поистине счел бы вашу смерть великим счастьем. Это событие предотвратило бы всякие дурные толки о вас и об августейших особах, которых так ужасно компрометирует ваша преданность.

— Да, вы правы, вы правы, — растерялся молодой англичанин. — Да, да, умереть… Лучше умереть, чем так страдать.

И он поднес руку к изящному кинжалу с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями.

Рауль отвел его руку.

— Берегитесь, герцог, — сказал он. — Если вы не убьете себя, ваш поступок будет смешон. Если убьете, вы забрызгаете кровью подвенечный наряд английской принцессы.

Бекингэм задыхался. Его губы дрожали, щеки пылали, глаза блуждали, точно в бреду.

Вдруг он проговорил:

— Виконт, я не встречал более благородного человека, чем вы. Вы достойный сын самого совершенного из дворян. Оставайтесь в ваших палатках!

И он бросился на шею Раулю.

Все присутствующие, видевшие злобу одного из собеседников и твердость другого, были изумлены таким исходом и принялись шумно аплодировать. Раздались приветственные возгласы.

Де Гиш тоже обнял Бекингэма, правда, не очень охотно. Это послужило сигналом. Англичане и французы, до этой минуты смотревшие друг на друга с неприязнью, стали обниматься, как братья.

Тем временем показался кортеж принцессы. Если бы не Бражелон, королеву с дочерью встретили бы два войска, вступившие в бой, и цветы, забрызганные кровью.

При виде развевающихся знамен все успокоились.

XXXVIII. Ночь

Согласие воцарилось среди палаток. Англичане и французы состязались в любезности по отношению к высоким путешественницам и в предупредительности друг к другу.

Принцессу встречали радостными кликами. Она явилась точно королева, окруженная всеобщим почтением, точно богиня, вызывавшая чувство благоговения у тех, кто ей поклоняется.

Королева-мать очень ласково приветствовала французов. Франция была ее родиной, и она была в Англии слишком несчастна, чтобы Англия могла заставить ее забыть о Франции. Она научила свою дочь любить страну, где обе они когда-то нашли приют и где теперь их ожидала блестящая будущность.

Когда церемония кончилась, зрители рассеялись, и трубные звуки и шум толпы стали лишь доноситься издали, когда спустилась ночь, покрыв звездным пологом море, порт, город и окрестные поля, — де Гиш вернулся к себе в палатку. Он упал на табурет с выражением такой печали на лице, что Бражелон не сводил с него взгляда, пока не услышал его глубоких вздохов. Тогда он подошел к нему. Граф сидел, откинувшись назад, прислонясь плечом к стене палатки и опустив голову на руки: его грудь вздымалась, плечи вздрагивали.

— Ты страдаешь, мой друг? — спросил Рауль.

— Жестоко.

— День был утомительным, правда, — продолжал молодой человек, глядя на де Гиша.

— Да, и сон меня освежит.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Нет, мне нужно поговорить с тобой.

— Но прежде я должен кое о чем спросить тебя, де Гиш.

— Пожалуйста.

— Будь, однако, откровенен.

— Как всегда.

— Ты знаешь, почему Бекингэм был в бешенстве?

— Подозреваю.

— Он любит принцессу, думаешь ты?

— По крайней мере это можно предположить, глядя на него.

— И тем не менее это не так.

— О, на этот раз ты ошибаешься, Рауль. Я прочитал страдание в его глазах, в его жестах, во всем, что я видел, начиная с сегодняшнего утра.

— Ты поэт, мой дорогой, и видишь во всем поэзию.

— Главное, я вижу любовь.

— Там, где ее нет.

— Там, где она есть.

— Полно, де Гиш, ты ошибаешься.

— О нет, я совершенно уверен! — вскричал де Гиш.

— Скажи мне, граф, — спросил Рауль, пристально глядя на друга, — чем вызвана твоя исключительная проницательность?

— Я думаю, — не вполне уверенно произнес де Гиш, — самолюбием.

— Самолюбием? Так ли это, де Гиш?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, мой друг, что обычно ты не так печален, как сегодня вечером.

— Виной тому усталость.

— Усталость?

— Да.

— Послушай, друг мой, мы вместе бывали в походах. По восемнадцать часов мы не слезали с коней; они падали от усталости и голода, мы только смеялись. Ты печален не от усталости, граф.

— Значит, от досады.

— От какой досады?

— Вызванной сегодняшним вечером.

— Безумием лорда Бекингэма?

— Конечно. Разве не обидно для нас, французов, представителей нашего короля, видеть, как англичанин ухаживает за нашей будущей герцогиней, второй дамой королевства?

— Ты прав, но мне кажется, что лорд Бекингэм не опасен.

— Да, но он несносен. Приехав сюда, он чуть было не нарушил наших отношений с англичанами. Без тебя, без твоей изумительной осторожности и твердости мы обнажили бы шпаги посреди города.

— Ты видел, он переменился.

— Да, конечно, и это изумляет меня; что ты ему сказал? Ты говоришь, что страсть не уступает с такой легкостью; значит, он не влюблен в нее?

Де Гиш произнес эти слова с таким выражением, что Рауль поднял голову.

Благородное лицо молодого человека выражало нескрываемое неудовольствие.

— Повторяю тебе, граф, то, что я сказал ему. Слушай: «Герцог, вы смотрите с оскорбительным вожделением на сестру своего короля; она не ваша невеста и не может быть вашей возлюбленной. Вы оскорбляете нас, приехавших встретить молодую девушку, чтобы проводить ее к будущему супругу».

— Ты это сказал ему? — краснея, спросил Де Гиш.

— В точно таких выражениях; я даже пошел дальше.

Де Гиш вздохнул.

— Я сказал ему: «Какими глазами посмотрите вы на нас, если заметите в нашей среде человека, достаточно безумного или достаточно несчастного, чтобы испытывать что-нибудь, кроме самого чистого уважения, к принцессе, будущей супруге нашего господина?..»

Эти слова так явно относились к де Гишу, что граф побледнел, задрожал и машинально протянул руку Раулю, закрыв другою глаза и лоб.

— «Но, — продолжал Рауль, не останавливаясь при виде этого движения друга, — слава богу, французы, которых называют легкомысленными, нескромными, беспечными, умеют слушаться голоса разума и нравственности в вопросах чести. И, — прибавил я, — знайте, герцог, мы, французские дворяне, служа своим королям, приносим в жертву не только жизнь и богатство, но и наши страсти. Когда же демон подсказывает нам дурную мысль, которая воспламеняет сердце, мы тушим это пламя, хотя бы залив его собственной кровью. Таким образом, мы сразу спасаем честь своей родины, своего повелителя и нашу собственную. Вот, милорд, как поступаем мы. Так должен поступать каждый мужественный человек». Вот, мой дорогой де Гиш, — продолжал Рауль, — что я сказал герцогу Бекингэму, и он признал справедливость моих слов.

Де Гиш, до сих пор слушавший Рауля склонив голову, выпрямился. Он схватил руку Рауля. Его щеки, прежде мертвенно-бледные, теперь пылали.

— Ты хорошо говорил, — сказал он сдавленным голосом. — Ты славный друг, Рауль; благодарю тебя. Но теперь, умоляю, оставь меня одного.

— Ты этого хочешь?

— Да, мне нужно отдохнуть. Сегодня многое взволновало мне ум и сердце. Когда мы увидимся завтра, я буду другим человеком.

— Хорошо, я ухожу, — простился Рауль.

Граф сделал шаг к своему другу и от души обнял его.

В этом объятии Рауль почувствовал трепет великой страсти, с которой боролся де Гиш.

Скоро весь город заснул. В комнатах принцессы, выходивших окнами на площадь, виднелся слабый свет притушенной лампы. Этот бледный отблеск был живым образом тихого сна молодой девушки, жизнь которой наполовину замерла, когда девушка заснула.

Бражелон вышел из палатки медленным, размеренным шагом человека, который хочет видеть, но стремится остаться незамеченным. Скрытый плотным пологом шатра, он смотрел на лежавшую перед ним площадь; через мгновение он увидел, что полог палатки де Гиша затрепетал и слегка раздвинулся.

В полутьме вырисовывался силуэт графа; глаза де Гиша были устремлены на слабо освещенную гостиную принцессы. Этот свет, мерцавший в окнах, казался графу звездой. Вся душа де Гиша отразилась в его глазах.

Рауль, скрытый темнотой, угадывал страстные помыслы де Гиша, связывавшие палатку молодого посла с балконом принцессы таинственными и волшебными нитями сердечного влечения; они были исполнены такой силы и напряжения, что, наверное, навевали любовные грезы на ароматное ложе принцессы.

Но не только де Гиш и Рауль не спали в эту ночь. В одном из домов на площади было раскрыто окно; в этом доме жил Бекингэм. На фоне света, лившегося из окна, резко выделялся силуэт герцога, который, опираясь на резной, украшенный бархатом оконный переплет, тоже посылал к балкону принцессы страстные желания и безумные фантазии своей любви.

Бражелон невольно улыбнулся.

«Бедное сердце, которое осаждают со всех сторон», — подумал он о принцессе.

Потом, с сочувствием вспомнив о герцоге Орлеанском, мысленно прибавил:

«И бедный муж: ему грозит большая опасность. Хорошо, что он высокородный принц и у него есть целая армия для охраны своего сокровища».

Бражелон некоторое время наблюдал за обоими воздыхателями, прислушиваясь к пронзительному храпу Маникана, звучавшему так самоуверенно, точно у Маникана был голубой костюм вместо фиолетового. Потом он тоже улегся в постель, думая, что, может быть, две или три пары глаз, таких же пламенных, как глаза де Гиша и Бекингэма, подстерегали его собственное сокровище в Блуаском замке.

— При этом Монтале не очень надежный гарнизон, — прошептал он со вздохом.

XXXIX. Из Гавра в Париж

На следующий день состоялись празднества, устроенные с тем блеском и пышностью, которые могли обеспечить средства города и человеческая изобретательность.

Принцесса, простившись с английским флотом, в последний раз приветствовала родину, послав поклон родному флагу, и, окруженная блестящей свитой, села в карету.

Де Гиш надеялся, что Бекингэм вернется в Англию вместе с адмиралом, но герцогу удалось доказать королеве, что принцессе неприлично прибыть в Париж почти одинокой.

Когда было решено, что Бекингэм будет сопровождать принцессу, герцог окружил себя свитой из английских дворян и офицеров, так что к Парижу двинулась целая армия, разбрасывая золото и поражая своим блеском города и села, через которые она проезжала.

Стояла дивная погода. Франция была прекрасна, но особенно хороша казалась дорога, по которой двигался кортеж. Весна устилала путь молодых людей душистыми цветами и листьями. Нормандия с ее богатой растительностью, голубым небом, серебристыми реками представлялась раем новой сестре короля.

Путешествие превратилось в сплошной праздник. Де Гиш и Бекингэм забыли обо всем: де Гиш — стремясь отдалить от принцессы англичанина, Бекингэм — стараясь укрепить в сердце принцессы память о родине, с которой у него связывались воспоминания счастливых дней.

Но бедный герцог замечал, что в сердце принцессы все глубже проникала любовь к Франции, а образ его дорогой Англии с каждым днем бледнел в ее душе. Он замечал, что все его заботы не вызывали никакой признательности, и он мог сколько угодно гарцевать на горячем йоркширском коне, не привлекая внимания принцессы, лишь изредка бросавшей на него рассеянный взгляд.

Тщетно, желая привлечь к себе ее взор, терявшийся вдали, щеголял он силой, ловкостью, резвостью своего коня. Тщетно, горяча скакуна, пускал он его карьером, рискуя разбиться о деревья или упасть в ров, а потом брал барьеры или мчался по склонам крутых холмов. Привлеченная шумом, принцесса на мгновение поворачивала к нему голову, но скоро с легкой улыбкой возвращалась к беседе со своими верными телохранителями — Раулем и де Гишем, которые спокойно ехали рядом с каретой.

Бекингэм испытывал жесточайшие муки ревности. Невыразимое, жгучее страдание проникло в его кровь, терзало его сердце. Чтобы доказать, как ясно он сознает свое безумие и как хочется ему искупить свое заблуждение скромностью, герцог укрощал коня, облитого потом и покрытого густыми хлопьями пены, заставлял его грызть удила, сдерживая его близ кареты в толпе придворных.

Иногда, в виде вознаграждения, он слышал одобрение принцессы, но и оно звучало почти как упрек.

— Отлично, герцог, — говорила она, — теперь вы благоразумны.

Иногда Рауль останавливал его:

— Вы погубите своего коня, герцог Бекингэм.

И Бекингэм терпеливо выслушивал замечания Бражелона, инстинктивно чувствуя, что Рауль умерял порывы де Гиша. Если бы не Рауль, какой-нибудь безумный поступок со стороны де Гиша, или его, Бекингэма, довел бы дело до разрыва, до скандала, быть может, до изгнания.

Со времени памятной беседы между молодыми людьми в Гавре, когда Рауль дал почувствовать герцогу всю неуместность проявлений его страсти, Бекингэм испытывал невольное влечение к Раулю.

Часто он вступал с ним в разговор и почти всегда заводил речь либо о графе де Ла Фер, либо о д’Артаньяне, их общем друге, которым герцог восхищался так же сильно, как Рауль.

Бражелон был особенно рад, когда разговор касался этой темы в присутствии де Варда. Последнего в течение всего путешествия раздражало превосходство Бражелона и его влияние на де Гиша. У де Варда был хитрый и пытливый взгляд, свойственный злым душам; он немедленно заметил печаль де Гиша и его любовь к принцессе.

Но вместо того чтобы относиться к этому чувству с такой же сдержанностью, какую проявлял Рауль, вместо того чтобы щадить, подобно Раулю, достоинство графа и соблюдать приличия, де Вард намеренно задевал чувствительную струну де Гиша, дразня его юношескую отвагу и гордость.

Однажды вечером, во время остановки в Манте, де Гиш и де Вард разговаривали, опершись на ограду, Рауль и Бекингэм тоже беседовали, прогуливаясь взад и вперед, а Маникан занимал принцессу и королеву, которые обращались с ним запросто благодаря гибкости его ума, добродушию и мягкости характера.

— Сознайся, — сказал де Вард графу, — что ты очень болен и твой наставник не может исцелить тебя.

— Я тебя не понимаю, — удивился граф.

— А понять не трудно: ты сохнешь от любви.

— Вздор, де Вард, вздор!

— Это было бы действительно вздором, если бы принцесса оставалась равнодушной к твоим мукам. Но она обращает на них такое внимание, что просто компрометирует себя. Я, право, боюсь, как бы по приезде в Париж твой наставник де Бражелон не выдал вас обоих.

— Де Вард! Де Вард! Опять нападки на Бражелона!

— Ну, полно, что за ребячество, — сказал вполголоса злой гений графа, — ты не хуже меня знаешь все, что я хочу сказать. Ты отлично видишь, что взгляд принцессы смягчается, когда она говорит с тобой. По звуку ее голоса ты понимаешь, что ей нравится слушать тебя. Ты чувствуешь, что она внимает стихам, которые ты декламируешь ей, и ты не станешь отрицать, что она каждое утро рассказывает тебе, что плохо спала ночь.

— Правда, де Вард, правда. Но зачем ты мне все это говоришь?

И он тревожно повернулся в сторону принцессы, точно отвергая намеки де Варда и в то же время желая найти им подтверждение в ее глазах.

— Ага, — засмеялся де Вард, — посмотри: видишь, она тебя зовет? Иди пользуйся случаем: наставника нет поблизости.

Де Гиш не мог выдержать. Непреодолимое чувство влекло его к принцессе.

Де Вард с улыбкой посмотрел ему вслед.

— Вы ошиблись, сударь, — произнес Рауль, перепрыгнув через ограду, на которую только что опирались два собеседника, — наставник здесь, и он слушает вас.

Услышав голос Рауля, который де Вард узнал раньше, чем обернулся, он наполовину обнажил шпагу.

— Вложите шпагу в ножны, — потребовал Рауль, — вы знаете, что во время нашего путешествия все попытки такого рода бесполезны. Вложите шпагу, но не давайте воли и языку. Зачем отравляете вы сердце человека, которого зовете другом? Меня вы хотите восстановить против честного человека, друга моего отца и моих близких. В сердце Гиша вы хотите вселить любовь к невесте вашего повелителя. Право, сударь, я счел бы вас изменником и подлецом, если бы по справедливости не находил вас безумным.

— Сударь, — вскричал выведенный из себя де Вард, — видно, назвав вас наставником, я не ошибся! Вы напоминаете иезуита с розгой, а не дворянина. Прошу вас, не говорите со мной таким тоном. Я ненавижу д’Артаньяна за то, что он совершил подлость по отношению к моему отцу.

— Вы лжете, сударь, — холодно сказал Рауль.

— О, — воскликнул де Вард, — вы обвиняете меня во лжи!

— Почему бы нет, если то, что вы говорите, — ложь?

— Вы обвиняете меня во лжи и не беретесь за шпагу?

— Сударь, я дал себе слово убить вас только тогда, когда вручу принцессу ее супругу.

— Убить меня? О, ваш пук розог не может убить, господин педант.

— Конечно, нет, — спокойно возразил Рауль, — но шпага д’Артаньяна убивает, а эта шпага в моих руках, и он сам научил меня владеть ею. И этой шпагой я отомщу за его имя, оскорбленное вами.

— Виконт, виконт, — воскликнул де Вард, — берегитесь! Если вы тотчас же не попросите извинения, все средства мести будут для меня хороши.

— Ого! — произнес Бекингэм, неожиданно появляясь на поле брани. — Вот угроза, которая наводит на мысль об убийстве и не особенно приличествует дворянину.

— Что вы говорите, герцог? — спросил де Вард, обернувшись.

— Я говорю, что ваши слова режут мой слух англичанина.

— Если так, герцог, — крикнул взбешенный де Вард, — тем лучше. По крайней мере в вашем лице я встречу человека, который не ускользнет у меня между пальцев. Итак, примите мои слова как угодно.

— Я принимаю их как должно, — ответил Бекингэм свойственным ему высокомерным тоном, который придавал его словам вызывающий характер даже в обычной беседе. — Де Бражелон — мой друг; вы оскорбляете виконта, и вы дадите мне удовлетворение за это.

Де Вард взглянул на Бражелона, который, держась избранной им тактики, хранил спокойствие, даже услышав вызов герцога.

— Прежде всего мои слова, надо полагать, вовсе не задевают господина де Бражелона. Ведь у виконта есть шпага, но он, видимо, не считает себя оскорбленным.

— Но вы кого-то оскорбляете?

— Конечно, д’Артаньяна, — продолжал де Вард, заметив, что это имя служило единственным средством возбудить гнев Рауля.

— Тогда, — заметил Бекингэм, — дело другого рода.

— Не правда ли? — спросил де Вард. — Друзья д’Артаньяна должны его защищать.

— Я вполне разделяю ваше мнение, — ответил англичанин, к которому вернулось хладнокровие. — За Бражелона я не мог вступиться, потому что он здесь; но раз дело касается господина д’Артаньяна…

— Вы уступаете, не правда ли? — произнес де Вард.

— Нет, напротив, я обнажаю шпагу, — сказал Бекингэм. — Может быть, господин д’Артаньян и обидел вашего отца, но моему он оказал или, во всяком случае, хотел оказать большую услугу.

Лицо де Варда выразило удивление.

— Д’Артаньян, — заявил Бекингэм, — самый храбрый и честный дворянин, какого я знаю, и так как я лично многим обязан ему, я с восторгом возмещу вам его неоплаченный долг ударом шпаги.

И Бекингэм ловким движением обнажил свою шпагу, поклонился Раулю и стал в позицию.

Де Вард сделал шаг вперед, чтобы скрестить клинки.

— Нет, нет, господа, — поторопился Рауль, выступая и разнимая противников. — Все это не стоит того, чтобы люди пытались заколоть друг друга почти на глазах принцессы. Господин де Вард злословит, даже не зная господина д’Артаньяна.

— Ого! — сказал де Вард, скрежеща зубами и опуская острие шпаги на носок своего сапога. — Вы говорите, что я не знаю д’Артаньяна?

— Да, да, вы его не знаете, — холодно настаивал Рауль. — Вам даже неизвестно, где он сейчас.

— Я? Не знаю, где он?

— Без сомнения, потому что вы стараетесь ссориться из-за него с другими, вместо того чтобы отыскать д’Артаньяна там, где он находится.

Де Вард побледнел.

— Так я вам скажу, где он, — продолжал Рауль, — господин д’Артаньян в Париже. Когда он дежурит, он находится в Лувре, а когда свободен, то у себя, на Ломбардской улице. Д’Артаньяна легко найти в одном из этих мест. У вас накопилось столько злобы против него, что вы будете недостойны имени порядочного человека, если не потребуете от д’Артаньяна удовлетворения, которого, по-видимому, просите у всех, кроме него.

Де Вард отер пот, выступивший у него на лбу.

— Фи, господин де Вард, — презрительно усмехнулся Рауль, — не следует затевать ссоры на каждом шагу, когда издан указ, запрещающий дуэли. Король разгневается на нас за наше непослушание в такую минуту, и он будет прав.

— Отговорки, — прошептал де Вард, — уловки!

— Полно, — возразил Рауль. — Что за бредни, мой дорогой господин де Вард! Вы отлично знаете, что герцог Бекингэм человек храбрый, что он десяток раз обнажал свою шпагу и охотно будет драться в одиннадцатый. Он носит имя, налагающее известные обязательства. Что же касается меня, то вы хорошо понимаете, не правда ли, что я не боюсь вас. Я дрался под Сансом, в Блено, в Дюнах, впереди канониров, в ста шагах перед фронтом, тогда как вы, кстати сказать, были в ста шагах за ним. Правда, тогда сражалось слишком много народу, и ваша храбрость оказалась бы незамеченной; вот почему вы ее скрывали. Здесь же это будет зрелищем, скандалом. Вам хочется заставить говорить о себе, все равно по какому поводу. Поэтому не рассчитывайте на меня, господин де Вард, в этом отношении: я не доставлю вам такого удовольствия.

— Вполне разумно, — сказал Бекингэм, вкладывая шпагу в ножны. — Простите, виконт де Бражелон, я невольно поддался первому порыву гнева.

Но взбешенный де Вард, высоко подняв свою шпагу, бросился на Рауля, который едва успел отпарировать удар.

— Прошу, вас, сударь, — спокойно заметил Бражелон, — будьте осторожнее. Вы чуть не выкололи мне глаз.

— Значит, вы не хотите драться? — вскричал де Вард.

— В настоящую минуту нет, но вот что я вам обещаю тотчас по приезде в Париж: я приведу вас к д’Артаньяну, и вы выскажете ему неудовольствие, которое имеете против него. Д’Артаньян попросит у короля позволения нанести вам удар шпагой. Король позволит, и, получив этот удар, мой дорогой господин де Вард, вы сумеете усвоить предписание Евангелия, которое велит нам забывать обиды.

— Ах! — воскликнул де Вард, вне себя от хладнокровия Рауля. — Видно, что вы, господин де Бражелон, незаконный сын.

Рауль стал белее воротника своей рубашки, и глаза его так сверкнули, что де Вард отступил.

Бекингэм, пораженный этим блеском, кинулся между двумя противниками, боясь, что они бросятся друг на друга.

Де Вард приберег это оскорбление напоследок; он теперь судорожно сжимал свою шпагу, ожидая нападения.

— Вы правы, господин де Вард, — сказал Рауль, делая над собой страшное усилие, — мне известно только имя моего отца, но я слишком хорошо знаю графа де Ла Фер, его возвышенный характер, его незапятнанную честь и не боюсь, что на моем рождении лежит пятно, как вы намекаете! Незнание имени моей матери для меня несчастье, но не позор. А вы поступаете некорректно и несправедливо, попрекая меня несчастьем. Все равно, слово сказано, и я считаю себя оскорбленным. Итак, решено: после дуэли с д’Артаньяном вы, если вам угодно, будете иметь дело со мной.

— Ого, — ответил де Вард с язвительной улыбкой, — я восхищаюсь вашей осторожностью, виконт. Сию минуту вы обещали мне удар шпаги д’Артаньяна, а после этого удара намерены обнажить свое оружие.

— Не беспокойтесь, — с гневом отвечал Рауль, — господин д’Артаньян ловко владеет оружием, и я попрошу у него как милости, чтобы он сделал с вами то, что сделал с вашим отцом, то есть не убил вас, а предоставил мне это удовольствие, когда вы поправитесь. У вас злое сердце, господин де Вард, и, право, все меры предосторожности, принятые против вас, не излишни.

— Будьте спокойны, виконт, я сам приму меры предосторожности против вас, — ответил де Вард.

— Позвольте, — сказал Бекингэм, — истолковать ваши слова и дать совет де Бражелону. Виконт, носите кольчугу.

Де Вард сжал кулаки.

— А, понимаю, — пробормотал он, — вы хотите прежде принять эту предосторожность, а потом уже помериться со мною силами?

— Полно, господин де Вард, — ответил Рауль, — раз вы непременно этого хотите, покончим дело сейчас.

И, вынимая шпагу, он шагнул по направлению к де Варду.

— Что вы делаете? — спросил Бекингэм.

— Ничего, — успокоил его Рауль, — это не затянется.

Противники стали в позицию, и клинки скрестились.

Де Вард бросился на Рауля с такой стремительностью, что при первой же схватке Бекингэм понял, что Рауль щадит своего противника.

Герцог, отступив, смотрел на поединок.

Рауль дрался так спокойно, точно в его руках была рапира, а не шпага. Он высвободил свою шпагу, зацепившую шпагу противника у самой рукоятки, и, отступив на шаг, отпарировал три-четыре удара де Варда; потом, угрожая ему ударом ниже пояса, который де Вард отразил круговым движением, Рауль ударил по его шпаге, выбил ее из рук врага и отбросил на двадцать шагов за ограду.

Де Вард стоял безоружный, ошеломленный; Рауль вложил свою шпагу в ножны, схватил дрожащего от ярости противника за ворот и за пояс и перебросил его через изгородь.

— До встречи, до встречи, — пробормотал де Вард, поднимаясь на ноги и подбирая свою шпагу.

— Черт возьми, — произнес Рауль, — вот уже целый час, как я повторяю вам то же самое.

Потом, повернувшись к Бекингэму, попросил:

— Умоляю вас, герцог, ни слова об этом. Мне стыдно, что я дошел до такой крайности, но я не смог сдержать гнев. Прошу вас, извините меня и забудьте.

— Ах, дорогой виконт, — проговорил герцог, сжимая суровую, честную руку Рауля. — Позвольте мне, напротив, помнить и думать о вашей безопасности. Этот человек опасен, он убьет вас.

— Мой отец, — ответил Рауль, — жил под угрозой более страшного врага двадцать лет и уцелел. В моих жилах течет кровь, которой покровительствует судьба, герцог.

— У вашего отца были хорошие друзья, виконт.

— Да, — вздохнул Рауль, — такие друзья, каких теперь не найдется.

— Прошу вас, не говорите так, когда я предлагаю вам свою дружбу.

И Бекингэм раскрыл объятия Бражелону, который с удовольствием принял предложенный союз.

— В нашем роде, — прибавил Бекингэм, — умирают за тех, кого любят. Вы это знаете, виконт.

— Да, герцог, знаю, — ответил Рауль.

XL. Что думал шевалье де Лоррен о принцессе

Ничто больше не нарушило спокойствия в пути.

Под каким-то предлогом, не вызвавшим никаких толков, де Вард уехал вперед. Он увез с собой Маникана, ровный и мечтательный характер которого уравновешивал его раздражительность.

Бекингэм и Бражелон приняли де Гиша в свой дружеский союз; теперь они втроем неустанно восхваляли принцессу. Бражелон добился того, что этот концерт похвал теперь состоял из трио, а не из сольных выступлений, к которым прежде имели опасное пристрастие де Гиш и его соперник.

Такая гармония очень нравилась королеве-матери. Но она, может быть, приходилась менее по вкусу молодой принцессе, кокетливой, как демон; не боясь за себя, она любила опасные положения. Принцесса обладала безрассудным и дерзким сердцем, ей нравилось скользить по краю пропасти, ее влекло острое лезвие, словно она жаждала ран.

По пути в Париж принцесса приобрела тысячи поклонников, за нею следовали с полдюжины безумцев и два совершенно сумасшедших. Только Рауль, видевший всю прелесть этой девушки, но хранивший в сердце другую любовь, рядом с которой не оставалось места для новой, вернулся в столицу холодный и настороженный.

Дорогой он иногда беседовал с королевой об упоительном очаровании, исходившем от принцессы, и королева-мать, которую многому научили перенесенные несчастья и пережитые разочарования, ответила ему:

— Генриетта стала бы знаменитой, даже если бы она родилась не в королевской семье, а в полной безвестности: она женщина с яркой фантазией, своенравным характером и твердой волей.

Де Вард и Маникан, двое разведчиков и курьеры, объявили о приближении принцессы.

В Нантере поезд принцессы был встречен блестящим эскортом из всадников и экипажей. Это принц, вместе с де Лорреном и другими своими любимцами, в сопровождении части королевской гвардии, выехал навстречу невесте.

В Сен-Жермене принцесса и королева перешли из дорожного экипажа, тяжеловатого и немного поистрепавшегося от путешествия, в изящную, роскошную карету, запряженную шестеркой лошадей в белой золоченой сбруе. В этом экипаже прекрасная молодая принцесса сидела под балдахином из вышитого шелка, с каймой из перьев, словно на троне; на ее сияющее лицо падали розовые блики, нежно играя на ее матовой, как перламутр, коже.

Подъехав к экипажу, герцог Филипп был поражен красотой Генриетты и так явно выразил свое восхищение, что де Лоррен, стоявший среди других придворных, пожал плечами, а граф де Гиш и Бекингэм почувствовали сердечную боль.

После обмена любезностями и выполнения всех правил церемониала процессия медленно двинулась к Парижу.

Членов свиты наскоро представили принцу. На Бекингэма указали только в числе других знатных англичан.

Принц обратил на них мало внимания. Но, видя по дороге, что Бекингэм упорно держится подле дверцы кареты, он спросил у неразлучного с ним де Лоррена:

— Кто этот всадник?

— Вашему высочеству только что представили его, — ответил де Лоррен. — Это герцог Бекингэм.

— Ах да, правда.

— Кавалер принцессы, — прибавил фаворит особенным тоном, каким только завистники умеют произносить самые простые фразы.

— Что такое? — спросил принц, не останавливая коня.

— Я сказал: кавалер.

— Разве у принцессы есть назначенный для ее сопровождения кавалер?

— Гм! Мне кажется, вы это так же хорошо видите, как и я; посмотрите только, как они мило и весело болтают вдвоем.

— Втроем.

— Как втроем?

— Конечно, ты же видишь, что де Гиш участвует в их беседе.

— Да, вижу… Конечно. Но что это доказывает? Только то, что у принцессы не один кавалер, а два.

— Ты все отравляешь, ехидна.

— Вовсе нет. Ах, ваше высочество, какой у вас строптивый характер! Представители Франции приветствуют вашу будущую супругу, а вы недовольны.

Герцог Орлеанский боялся язвительных замечаний де Лоррена, когда насмешливость фаворита особенно разыгрывалась.

Он оборвал этот разговор.

— Принцесса недурна собой, — небрежно заметил он, точно речь шла о посторонней ему женщине.

— Да, — тем же тоном ответил де Лоррен.

— Ты произнес это «да» совсем как «нет». А я нахожу, что у нее очень красивые черные глаза.

— Маленькие.

— Верно, не особенно большие. У нее красивая фигура.

— Ну, фигура не блестящая, ваше высочество.

— Пожалуй. Зато у нее благородная осанка.

— Да, но слишком худое лицо.

— Кажется, восхитительные зубы.

— Их легко видеть. Слава богу, рот достаточно велик. Положительно, ваше высочество, я ошибался: вы красивее вашей жены.

— А как ты считаешь, я красивее этого Бекингэма?

— О да, и он это чувствует. Посмотрите, он старается с удвоенным жаром ухаживать за принцессой, чтобы вы не затмили его.

У принца вырвалось нетерпеливое движение; однако, увидев торжествующую улыбку на губах де Лоррена, он сдержал лошадь и пустил ее шагом.

— Впрочем, — сказал он, — что мне смотреть на кузину! Я же давно знаю ее. Ведь мы вместе воспитывались. Я достаточно видел ее ребенком в Лувре.

— Извините, ваше высочество, она весьма изменилась, — заметил де Лоррен. — В те времена, о которых вы говорите, она была не такой блестящей и, главное, далеко не такой гордой. Помните тот вечер, ваше высочество, когда король не пожелал танцевать с ней, найдя, что она некрасива и плохо одета?

Герцог Орлеанский нахмурил брови. Действительно, нелестно для него было жениться на принцессе, которою король пренебрегал в молодости.

Может быть, он ответил бы своему фавориту, но в это мгновение, оставив карету, к принцу подъехал де Гиш.

Он издали следил за принцем и де Лорреном и напрягал слух, стараясь уловить фразы, которыми они обменивались.

Из коварства или по неосторожности де Лоррен не счел нужным притворяться.

— Граф, — начал он, — у вас хороший вкус.

— Благодарю за комплимент, — ответил де Гиш. — Но чем я заслужил его?

— Гм! Спросите его высочество.

— Конечно, — подтвердил герцог Орлеанский, — Гиш отлично знает, каким совершенным кавалером я его считаю.

— Раз мы на этот счет согласны, граф, я продолжаю, — сказал де Лоррен. — Не правда ли, вы уже неделю находитесь подле принцессы?

— Пожалуй, — ответил де Гиш, невольно краснея.

— Так скажите нам откровенно: как вы находите ее?

— Ее? — с изумлением спросил де Гиш.

— Да, ее внешность, ее ум?

Ошеломленный таким вопросом, де Гиш не сразу нашелся, что ответить.

— Ну, ну, де Гиш, — громко смеялся де Лоррен, — скажи, что ты думаешь, будь откровенен; его высочество приказывает.

— Да, да, приказываю, — сказал принц.

Де Гиш пробормотал несколько невнятных слов.

— Я знаю, что это щекотливый вопрос, — продолжал герцог Орлеанский. — Но ведь мне можно говорить все. Как ты ее находишь?

Желая скрыть свои чувства, де Гиш прибегнул к единственному средству защиты, которое остается у человека, застигнутого врасплох: он солгал.

— Я не нахожу принцессу ни красавицей, ни уродом. Скорее она недурна собой.

— Боже мой, граф! — вскричал де Лоррен. — И это говорите вы, так восхищавшийся ее портретом?

Де Гиш покраснел до ушей. На счастье, его горячая лошадь бросилась в сторону, и это помогло ему скрыть выступившую краску.

— Портретом? — спросил он, возвращаясь на прежнее место. — Каким портретом?

Де Лоррен не сводил с него глаз.

— Да, портретом. Разве миниатюра не похожа?

— Не знаю. Я забыл портрет: он исчез у меня из памяти.

— А между тем он произвел на вас сильное впечатление, — заметил де Лоррен.

— Возможно.

— Но она по крайней мере умна? — пожал плечами герцог Орлеанский.

— По-видимому, да, ваше высочество.

— А Бекингэм? — спросил де Лоррен.

— Не знаю.

— Должно быть, умен, — сказал де Лоррен, — раз он смешит принцессу, и она, кажется, с большим удовольствием разговаривает с ним. А неглупой и остроумной женщине неприятно находиться в обществе глупца.

— Значит, он умен, — наивно ответил де Гиш, которому на помощь явился Рауль, увидевший его с опасным собеседником.

Де Бражелон обратился к де Лоррену и таким образом заставил его переменить тему разговора.

Въезд был торжественный и блестящий. Король, желая оказать брату почет, велел устроить великолепную встречу. Принцесса и ее мать остановились в Лувре, в том самом Лувре, где во времена изгнания они так страдали от забвения, бедности и лишений.

Дворец был негостеприимен раньше к несчастной дочери Генриха IV; его голые стены, провалившиеся полы, покрытые паутиной потолки, огромные полуразрушенные камины, эти холодные очаги, которые едва удавалось согреть на средства, из милости отпускаемые парламентом, — все теперь преобразилось. Великолепная обивка, пушистые ковры, блестящие плиты пола, картины в широких золотых рамах, повсюду канделябры, зеркала, роскошная мебель, телохранители с гордой осанкой и в шляпах с развевающимися перьями, огромная толпа слуг и придворных в передних и на лестницах — вот что встретило их теперь.

В огромных дворах, некогда печальных и немых, гарцевали всадники. Из-под копыт их лошадей, ударявших о камень, сыпались тысячи искр. Молодые красивые дамы поджидали в каретах дитя той дочери Франции, которая в годы своего вдовства и изгнания порой не находила полена дров для очага, куска хлеба для стола и которую презирали даже дворцовые слуги.

Вдовствующая королева возвращалась в Лувр с болью в сердце, полная горьких воспоминаний, между тем как ее дочь, обладавшая более изменчивым и забывчивым характером, ехала туда радостная и торжествующая. Королева знала, что блестящая встреча относилась к счастливой матери короля, восстановленного на втором троне Европы, тогда как дурной прием был оказан ей, дочери Генриха IV, в наказание за то, что она была несчастна.

Проводив принцессу и королеву в их покои, где они пожелали немного отдохнуть, все вернулись к своим обычным занятиям.

Бражелон прежде всего отправился к отцу, но узнал, что Атос уехал в Блуа. Он хотел повидаться с д’Артаньяном. Но мушкетер, занятый набором новой королевской гвардии, был неуловим. Бражелон вернулся к де Гишу. Но у графа шли совещания с портными и с Маниканом, отнимавшие у него все время.

С герцогом Бекингэмом дело обстояло еще хуже.

Молодой англичанин покупал одну лошадь за другой, одни драгоценности за другими. Он завладел всеми парижскими вышивальщицами, ювелирами, портными. Между ним и де Гишем происходил поединок изящества, ради счастливого исхода которого герцог готов был истратить миллион, тогда как маршал Граммон выдал де Гишу только шестьдесят тысяч ливров.

Бекингэм, смеясь, тратил свой миллион. Де Гиш вздыхал и без советов де Варда рвал бы на себе волосы.

— Миллион! — каждый день повторял граф. — Я буду побежден. Почему маршал не хочет дать мне вперед мою долю наследства?

— Потому, что ты ее истратишь, — говорил ему Рауль.

— Не все ли ему равно? Раз мне суждено от этого умереть, я умру… Тогда мне уже ничего не будет нужно.

— Но зачем умирать? — спросил Рауль.

— Я не хочу, чтобы англичанин превзошел меня в изяществе.

— Дорогой граф, — сказал тогда Маникан, — изящество вещь не дорогая, а только труднодостижимая.

— Да, но все труднодостижимое стоит дорого, у меня же всего шестьдесят тысяч ливров.

— Право, — заметил де Вард, — какой ты странный! Трать столько же, сколько Бекингэм; тебе не хватает только девятисот сорока тысяч ливров.

— Но где же их достать?

— Делай долги.

— Они у меня уже есть.

— Тем более.

Этот совет оказал свое действие, и де Гиш пустился на сумасбродства, между тем как Бекингэм тратил лишь наличные.

Слухи о такой расточительности радовали всех парижских торговцев; и о домах Бекингэма и Граммона рассказывали всякие чудеса.

Тем временем принцесса отдыхала, а Бражелон писал письма де Лавальер. Были отправлены уже четыре письма, но ни на одно он еще не получил ответа. В утро свадебной церемонии, которая должна была состояться в церкви Пале-Рояля, Рауль сидел, заканчивая свой туалет, когда его лакей доложил:

— Господин де Маликорн.

«Что нужно от меня этому Маликорну?» — подумал Рауль.

— Пусть подождет, — сказал он.

— Господин де Маликорн приехал из Блуа, — прибавил лакей.

— А, пригласите его войти! — воскликнул Рауль.

Вошел сияющий, как звезда, Маликорн, с великолепной шпагой.

Он любезно поклонился виконту:

— Господин де Бражелон, я привез вам тысячу приветов от одной дамы.

Рауль покраснел.

— От дамы из Блуа? — спросил он.

— Да, виконт, от мадемуазель де Монтале.

— А, благодарю, господин Маликорн; теперь я вас узнал, — сказал Рауль. — Что же угодно мадемуазель де Монтале?

Маликорн вынул из кармана четыре письма и подал их Раулю.

— Мои письма! Возможно ли? — произнес Рауль, побледнев. — Мои письма, и нераспечатанные!

— Виконт, эти письма не застали в Блуа той особы, которой были адресованы. Вам их возвращают.

— Луиза де Лавальер уехала из Блуа? — вскричал Рауль.

— Да, неделю тому назад.

— Где же она сейчас?

— Вероятно, в Париже, сударь.

— Но как узнали, что эти письма от меня?

— Ора де Монтале узнала ваш почерк и вашу печать, — объяснил Маликорн.

Рауль смущенно улыбнулся.

— Со стороны мадемуазель де Монтале это очень любезно, — сказал он, — она по-прежнему добра и очаровательна.

— Да, сударь.

— Жаль, что она не дала мне точных сведений о мадемуазель де Лавальер. Трудно ее отыскать в этом огромном Париже.

Маликорн вынул из кармана еще один конверт.

— Может быть, — предположил он, — это письмо скажет вам то, что вы желаете узнать.

Рауль быстро сломал печать и увидел почерк Монтале. Вот что было написано на листке:

— Что это значит? — спросил Рауль Маликорна. — Вы знаете?

— Да, виконт.

— Ради бога, объясните мне…

— Не могу, виконт. Ора де Монтале запретила мне говорить.

Рауль посмотрел на этого странного человека и ничего не сказал.

— По крайней мере, — попросил он, — хоть намекните: ждет меня радость или огорчение?

— Вы скоро узнаете.

— Вы строго храните тайны.

— Виконт, прошу вас о любезности.

— В обмен на ту, которой вы мне не оказываете?

— Вот именно.

— Говорите.

— Мне очень хочется видеть свадебную церемонию, а у меня нет входного билета, хотя я сделал все, чтобы его получить. Вы могли бы провести меня?

— Конечно.

— Пожалуйста, сделайте это, умоляю вас.

— Охотно, вы пройдете со мной.

— Виконт, я ваш покорный слуга.

— Но почему вы не обратились к своему другу Маникану?

— Сегодня утром, присутствуя при его туалете, я опрокинул баночку с лаком на его новый костюм, и он бросился на меня со шпагой так яростно, что я едва спасся. Вот почему я не стал просить у него билет. Он бы меня убил.

— Конечно, — сказал Рауль. — Я знаю, что Маникан способен убить человека, имевшего несчастье совершить подобное преступление, но я исправлю беду: сейчас застегну плащ и буду готов служить вам провожатым.

XLI. Сюрприз Оры де Монтале

Принцесса венчалась в дворцовой церкви Пале-Рояля в присутствии немногих избранных придворных.

Однако, хотя приглашение в церковь почиталось за великую милость, Рауль, верный своему слову, провел с собой Маликорна, жаждавшего насладиться любопытным зрелищем.

Выполнив свое обещание, Рауль подошел к де Гишу. Великолепный костюм графа плохо гармонировал с его лицом, до такой степени искаженным печалью, что только герцог Бекингэм мог бы состязаться с ним в бледности и унынии.

— Будь осторожен, граф, — сказал Рауль, подойдя к другу и готовясь его поддержать, когда архиепископ благословлял молодых.

Действительно, принц Конде уже посматривал с удивлением на эти две статуи отчаяния, стоявшие по обеим сторонам алтаря.

Граф стал более внимательно следить за собою.

По окончании обряда король и королева перешли в большую залу, где им были представлены принцесса и ее свита.

Все заметили, что король, по-видимому восхищенный наружностью жены брата, осыпал ее самыми искренними приветствиями.

Все заметили, что Анна Австрийская долго и задумчиво смотрела на Бекингэма, потом наклонилась к г-же де Мотвиль и сказала ей:

— Не находите ли вы, что он очень похож на своего отца?

Все заметили наконец, что принц наблюдал за присутствующими и, казалось, был недоволен.

После приема высоких особ и послов герцог Орлеанский попросил у короля позволения представить ему и принцессе его новый штат.

— Не знаете ли вы, виконт, — шепотом спросил принц Конде, — со вкусом ли тот человек, который составлял штат герцога, и увидим ли мы приятные лица?

— Я совершенно не знаю этого, ваше высочество, — ответил Рауль.

— О, вы разыгрываете неведение.

— Почему, ваше высочество?

— Но ведь вы друг де Гиша, одного из любимцев принца?

— Совершенно верно, но меня это не интересовало. Я не расспрашивал де Гиша, а он сам ничего не говорил мне.

— А Маникан?

— Я видел Маникана в Гавре и по дороге, но я не спрашивал его, так же как и де Гиша. Кроме того, де Маникан — лицо второстепенное и вряд ли знает что-нибудь о составе нового двора.

— Ах, мой милый виконт, откуда вы явились? — сказал Конде. — Ведь в таких случаях именно второстепенные лица играют главную роль, и вот доказательство: почти все делалось по советам Маникана де Гишу и де Гиша — принцу.

— Я этого совсем не знал, — заверил Рауль. — Впервые слышу об этом от вашего высочества.

— Готов вам поверить, хотя это и может показаться неправдоподобным. Впрочем, долго ждать нам не придется. Вот и «летучий отряд», как говорила милейшая королева Екатерина Медичи. Честное слово, прехорошенькие лица!

Действительно, целая толпа молодых девушек вошла в зал под предводительством г-жи де Навайль. К чести Маникана надо сказать, что если он играл ту роль, какую ему приписывал принц Конде, то он отлично справился со своей задачей. Картина могла очаровать ценителя всех типов красоты, каким был Конде. Впереди шла молодая белокурая девушка лет двадцати, с большими голубыми, ослепительно сверкавшими глазами.

— Мадемуазель де Тонне-Шарант, — сказала принцу Филиппу старуха де Навайль.

Герцог Орлеанский повторил герцогине с поклоном:

— Мадемуазель де Тонне-Шарант.

— Эта премиленькая, — обратился Конде к Раулю. — Раз!

— В самом деле, — заметил Бражелон, — она красива, хотя у нее немного высокомерный вид.

— Ба! Знаем мы этот вид, виконт! Через три месяца она будет ручная. Но посмотрите, еще одна красавица.

— О, — обрадовался Рауль, — эту красавицу я знаю!

— Мадемуазель Ора де Монтале, — сказала де Навайль.

Имя и фамилия были добросовестно повторены герцогом.

— Боже мой! — воскликнул Рауль, побледнев и устремив взгляд на входную дверь.

— Что такое? — спросил принц Конде. — Неужели Ора де Монтале заставила вас с таким чувством воскликнуть: «Боже мой!»?

— Нет, ваше высочество, нет, — ответил Рауль, весь дрожа.

— Если не Ора де Монтале, так, значит, та прелестная блондинка, которая идет за нею? Хорошенькие глазки, честное слово! Худощава немного, но очаровательна.

— Мадемуазель де Ла Бом Леблан де Лавальер, — сказала де Навайль.

При этом имени, которое проникло до самой глубины сердца Рауля, глаза его затуманились. Он ничего больше не видел и не слышал.

Конде, заметив, что Рауль не отвечает на его шутливые замечания, отошел от виконта, чтобы поближе рассмотреть молодых девушек, которых он отметил с первого взгляда.

— Луиза здесь, Луиза — фрейлина принцессы! — шептал Рауль.

И его глаза, которым он отказывался верить, переходили от Луизы к Монтале.

Ора уже отбросила напускную застенчивость, необходимую только в первую минуту представления и поклонов. Из своего уголка она довольно бесцеремонно разглядывала всех присутствующих и, отыскав Рауля, забавлялась глубоким изумлением, в которое повергло бедного влюбленного появление Луизы и ее подруги.

Рауль пытался уклониться от шаловливого, лукавого, насмешливого взгляда Монтале, мучившего его, и в то же время, ища объяснений, он постоянно ловил ее взор.

Между тем Луиза, вследствие ли природной застенчивости или по какой-нибудь другой, непонятной для Рауля причине, стояла опустив глаза: смущенная, ослепленная, прерывисто дыша, она старалась отступить как можно дальше, не обращая внимания на подталкивания Монтале.

Все это было для Рауля загадкой, и бедный виконт дал бы многое, чтобы отгадать ее. Но подле него не было никого, кто мог бы объяснить тайну. Даже Маликорн, немного смущенный блестящим обществом и насмешливыми взглядами Монтале, описал круг и стал в нескольких шагах от принца Конде, позади группы фрейлин. Отсюда доносился до него голос Оры — планеты, которая притягивала его, как скромного спутника.

Когда Рауль пришел в себя, ему показалось, что слева от него звучат знакомые голоса. Действительно, невдалеке стояли де Вард, де Гиш и де Лоррен.

Впрочем, они говорили так тихо, что в большой зале еле слышался их шепот.

Умение говорить, не двигаясь с места, не шевелясь, не глядя на собеседника, составляло особое искусство, которым новички не сразу могли овладеть. Приходилось долго упражняться в таких беседах без взглядов, без движения головой, вроде разговора мраморных статуй.

Между тем во время приемов у короля и королев, когда их величества беседовали, а все, казалось, слушали их в благоговейном молчании, происходило много таких тихих разговоров, в которых далеко не преобладала лесть.

Рауль принадлежал к числу людей, весьма опытных в этом искусстве, и часто по движению губ он угадывал смысл слов.

— Кто такая эта Монтале? — интересовался де Вард. — Кто такая Лавальер? Почему к нам явилась провинция?

— Монтале? — переспросил де Лоррен. — Я знаю ее. Это славная девушка, которая будет забавлять двор. Лавальер — очаровательная хромуша.

— Фи! — сказал де Вард.

— Не говорите «фи», де Вард; о хромых есть много латинских пословиц, очень остроумных и, главное, верных.

— Господа, господа, — остановил их де Гиш, с беспокойством поглядывая на Рауля, — пожалуйста, осторожнее.

Однако волнение графа, вероятно, не имело оснований. Рауль сохранял спокойный и равнодушный вид, хотя и слышал все до последнего слова. Казалось, он запоминал все вольности и дерзости этих двух зачинщиков ссоры, чтобы при случае отплатить им.

Де Вард, как будто угадав его мысль, продолжал:

— Кто возлюбленные этих девиц?

— Вы спрашиваете о Монтале? — осведомился де Лоррен.

— Да, сперва о ней.

— Вы, я, де Гиш, всякий, кто пожелает.

— А другая?

— Вы говорите о Лавальер?

— Да.

— Берегитесь, господа, — заметил де Гиш, чтобы помешать де Варду ответить, — принцесса слушает нас.

Рауль, засунув руку под камзол, рвал на своей груди кружева.

Однако именно злословие по адресу молодых девушек заставило его принять важное решение.

«Бедная Луиза, — подумал он, — она, конечно, приехала сюда с самыми чистыми намерениями и под почетным покровительством. Однако я должен узнать ее намерения и кто ей покровительствует».

И, подражая маневру Маликорна, он направился к группе фрейлин.

Вскоре прием окончился. Король, не сводивший восхищенного взгляда с принцессы, вышел из приемной залы с обеими королевами.

Де Лоррен пошел рядом с герцогом и по дороге влил ему в ухо несколько капель того яда, который собирал в течение часа, рассматривая новые лица и строя предположения об их сердечных переживаниях.

Уходя, король увлек за собой часть присутствующих. Однако те из придворных, которые любили независимость или усиленно занимались ухаживанием, начали подходить к дамам.

Принц Конде сказал несколько любезностей де Тонне-Шарант. Бекингэм ухаживал за г-жой де Шале и г-жой де Лафайет, которых уже отличила принцесса; де Гиш, покинувший герцога Орлеанского, как только тот смог приблизиться один к герцогине, оживленно беседовал со своей сестрой, г-жой де Валантинуа, и с фрейлинами де Креки и де Шатильон.

Среди водоворота этих политических и любовных интриг Маликорн старался овладеть вниманием Монтале; но ей гораздо больше хотелось поговорить с Бражелоном, хотя бы для того, чтобы насладиться его вопросами и изумлением.

Рауль сразу направился к де Лавальер и почтительно поклонился ей. Увидев Рауля, Луиза покраснела и что-то пролепетала. Ора поспешила к ней на помощь.

— Ну, вот и мы, виконт, — сказала Монтале.

— Я вижу, — с улыбкой ответил Рауль. — Об этом-то я и хотел поговорить с вами.

Тут к ним с любезной улыбкой подошел Маликорн.

— Удалитесь, господин Маликорн, — приказала Монтале. — Вы, право, очень нескромны.

Маликорн прикусил губу и, ни слова не говоря, отступил на два шага назад. Изменилась только его улыбка: из добродушной она стала насмешливой.

— Вы хотите получить объяснения, господин Рауль? — заговорила Монтале.

— Мое желание вполне понятно. Луиза де Лавальер — фрейлина принцессы?

— А почему бы ей не быть фрейлиной, как и мне? — спросила Монтале.

— Примите мои поздравления, — поклонился Рауль, чувствуя, что ему не хотят дать прямого ответа.

— Вы это говорите не слишком любезно, виконт.

— Да?

— Гм! Пусть судит Луиза.

— Может быть, господин де Бражелон считает, что это место слишком почетно для меня? — смущенно произнесла Луиза.

— О нет, дело совсем не в этом, — горячо возразил Рауль. — Вы отлично знаете, что я этого не думаю. Меня не удивило бы, если бы вы заняли трон королевы, не говоря уже о месте фрейлины. Меня удивляет только, что я узнал об этом лишь сегодня, случайно.

— Ах, правда! — со свойственным ей легкомыслием ответила Монтале. — Ты ничего не понимаешь, да и не можешь понять. Виконт написал тебе четыре письма, но в это время в Блуа была только твоя мать. Я не хотела, чтобы эти письма попали в ее руки, и потому перехватила их и отослала виконту. Таким образом, он думал, что ты в Блуа, между тем как ты была в Париже, и не знал, что твое положение изменилось.

— Как! Ты не послала известия об этом господину Раулю, как я тебя просила? — воскликнула Луиза.

— Вот еще! Чтобы он напустил на себя суровость, начал проповедовать непререкаемые истины и испортил все, чего нам удалось добиться с таким трудом? Конечно, нет.

— Так я очень суров? — спросил Рауль.

— К тому же, — продолжала Монтале, — мне так хотелось, чтобы Луиза стала фрейлиной. Я уезжала в Париж. Вас не было. Луиза заливалась горючими слезами. Понимайте как хотите. Я попросила своего покровителя, того, кто достал мне патент, достать такой же для Луизы. Бумагу прислали. Луиза уехала, чтобы заказать себе платья. Я осталась, потому что мои были уже готовы. Я получила все ваши письма и переслала их вам, написав несколько слов, пообещав вам сюрприз. Вот вам и сюрприз, дорогой виконт. Мне он кажется неплохим; большего не требуйте. Ну, господин Маликорн, пора оставить эту пару вдвоем: им нужно о многом поговорить. Дайте мне руку. Видите, какую я вам оказываю честь?

— Простите, мадемуазель де Монтале, — сказал Рауль, останавливая шаловливую девушку и говоря с серьезностью, которая совершенно не гармонировала с тоном Монтале. — Простите, но не могу ли я узнать имя вашего покровителя? Потому что, если вам оказывают покровительство по каким-нибудь основаниям… — Рауль поклонился, — то я не вижу причины, по которой такое покровительство оказывается и мадемуазель де Лавальер.

— Боже мой! — перебила его Луиза. — Дело очень просто, и я не знаю, почему я не могу вам сказать этого сама… Мой покровитель — господин Маликорн.

На мгновение Рауль остолбенел, спрашивая себя, не смеются ли над ним. Потом обернулся, чтобы обратиться к Маликорну, но молодой человек был далеко: его уже увлекла Монтале.

Лавальер сделала шаг вслед за подругой, но Рауль с мягкой настойчивостью удержал ее.

— Умоляю вас, Луиза, — попросил он, — еще одно слово…

— Но, Рауль, — ответила она краснея, — все ушли… Начнут волноваться, нас будут искать.

— Не бойтесь, — улыбнулся молодой человек. — Мы с вами не такие важные лица, чтобы наше отсутствие было замечено.

— Но моя служба, Рауль?

— Успокойтесь, я знаю придворные обычаи: ваши дежурства начнутся с завтрашнего дня; значит, у вас есть несколько минут, и вы можете объяснить мне кое-что, о чем я хочу вас спросить.

— Как вы серьезны, Рауль! — с беспокойством сказала Луиза.

— Видите ли, обстоятельства тоже очень серьезны. Вы меня слушаете?

— Да, конечно. Только, сударь, повторяю, мы совсем одни.

— Вы правы, — согласился Рауль.

И, подав ей руку, он провел молодую девушку в галерею, помещавшуюся рядом с приемной залой и выходившую окнами на площадь. Все столпились у среднего окна с наружным балконом, откуда можно было видеть во всех подробностях приготовления к отъезду.

Рауль открыл одно из боковых окон и остановился подле него с Лавальер.

— Луиза, — сказал он, — вы знаете, что я с детства любил вас как сестру и поверял вам все мои огорчения, все мои надежды…

— Да, — ответила она тихо. — Я знаю, Рауль.

— Со своей стороны вы тоже относились ко мне дружески и доверяли мне. Почему же при этой встрече вы не смотрите на меня как на друга? Почему вы мне больше не доверяете?

Лавальер ничего не ответила.

— Я думал, что вы меня любите, — продолжил Рауль, и голос его задрожал. — Я думал, что вы разделяете со мной мечты о счастье, которым мы предавались, гуляя вместе по аллеям Кур-Шеверни и под тополями дороги в Блуа. Вы не отвечаете, Луиза?

Он на мгновение замолк.

— Может быть, — спросил Рауль с дрожью в голосе, — вы меня больше не любите?

— Я этого не говорю, — тихо сказала Луиза.

— О, ответьте мне, прошу вас. Вы моя единственная надежда. Я полюбил вас, такую тихую и скромную. Не позволяйте ослепить себя, Луиза. Теперь вы будете жить при дворе, где все чистое портится, все молодое старится… Луиза, будьте глухи, чтобы не слышать того, что говорится вокруг; закройте глаза, чтобы не видеть дурных примеров. Сомкните уста, чтобы не вдыхать растлевающего воздуха. Луиза, скажите мне без отговорок, могу ли я верить тому, что говорила Монтале? Луиза, скажите, правда ли, — вы приехали в Париж потому, что меня не было в Блуа?

Лавальер покраснела и закрыла лицо руками.

— Да? Это правда? — вскричал взволнованный Рауль. — Вы приехали из-за этого? О, я вас люблю так, как еще никого не любил. Благодарю вас, Луиза, за преданность; но мне необходимо принять меры, чтобы защитить вас от возможных оскорблений, предохранить от малейшего пятна. Луиза, фрейлина при дворе молодой герцогини, при теперешних легкомысленных нравах и непостоянных увлечениях, подвергается унизительным ухаживаниям и ни у кого не находит защиты. Эта обстановка не для вас. Чтобы внушить к себе уважение, вам надо выйти замуж.

— Замуж?

— Да. Вот моя рука, Луиза, вложите в нее вашу.

— Боже мой! Но что скажет ваш отец?

— Мой отец предоставил мне свободу.

— Но все-таки…

— Я понимаю ваши сомнения, Луиза. Я посоветуюсь с отцом.

— О, Рауль, подумайте, погодите…

— Ждать невозможно, а раздумывать, Луиза, раздумывать, когда дело касается вас, — это кощунство! Вашу руку, дорогая Луиза. Я располагаю собой, мой отец даст согласие, обещаю вам это. Вашу руку, не заставляйте меня страдать. Ответьте одно слово, единственное, или я подумаю, что после первого же шага во дворце вы совершенно изменились. Одно дуновение милости, одна улыбка королев, один взгляд короля…

Едва Рауль произнес последнее слово, Луиза смертельно побледнела. Быть может, ее испугало волнение молодого человека?

Движением быстрым, как мысль, она вложила обе руки в руки Рауля и выбежала, не сказав больше ни слова, ни разу не оглянувшись. От прикосновения ее пальцев дрожь прошла по всему телу Рауля. Это движение он принял за торжественную клятву, которую любовь вырвала у девичьей застенчивости.

XLII. Согласие Атоса

Рауль вышел из Пале-Рояля с намерениями, исполнение которых не допускало никакого отлагательства.

Во дворе он сел на лошадь и выехал на дорогу в Блуа, между тем как во дворце, к большой радости придворных и к великому огорчению де Гиша и Бекингэма, заканчивалось торжество бракосочетания герцога Орлеанского и английской принцессы.

Рауль спешил. Через восемнадцать часов он был в Блуа. По дороге он придумывал самые убедительные доводы. Лихорадка тоже неопровержимый довод, а у Рауля была лихорадка.

Атос сидел в своем кабинете и писал мемуары, когда Гримо ввел к нему Рауля. С первого взгляда проницательный граф увидел в поведении сына что-то необычное.

— Должно быть, ты приехал по важному делу? — сказал он Раулю и, обняв его, знаком предложил сесть.

— Да, — ответил молодой человек, — и я умоляю выслушать меня с тем благосклонным вниманием, в котором вы мне никогда не отказывали.

— Говори, Рауль.

— Расскажу вам все прямо, без предисловий, недостойных такого человека, как вы. Луиза де Лавальер в Париже, она фрейлина принцессы. Я хорошо проверил свои чувства. Я люблю Луизу де Лавальер больше всего на свете и не хочу оставлять ее в таком месте, где ее репутация и добродетель могут подвергнуться опасности. Поэтому я хочу на ней жениться и приехал просить у вас согласия на этот брак.

Атос выслушал это признание молча, ничем не выдавая своей тревоги. Рауль начал свою речь, стараясь казаться спокойным, а закончил с явным волнением.

Атос устремил на Бражелона глубокий взгляд, затуманенный грустью.

— Ты хорошо подумал? — спросил он.

— Да, сударь.

— Мне кажется, я уже высказал тебе свое мнение об этом союзе.

— Я помню, граф, — тихо произнес Рауль. — Но вы говорили, что если я буду настаивать…

— И ты настаиваешь?

Бражелон почти неслышно ответил:

— Да.

— Должно быть, — продолжал Атос, — твоя страсть очень сильна, если, несмотря на мое нежелание, ты по-прежнему стремишься к этому браку.

Рауль провел по лбу дрожащей рукой, отирая выступившие капли пота.

Атос посмотрел на него, и в глубине его души зашевелилось сострадание. Он встал.

— Хорошо, — начал он, — мои личные чувства ничего не значат, когда дело касается твоего сердца. Ты нуждаешься во мне: я твой. Итак, ответь, чего ты хочешь от меня.

— О, вашей снисходительности, прежде всего вашей снисходительности! — сказал Рауль, беря его за руки.

— Ты ошибаешься относительно моего чувства к тебе, Рауль: в моем сердце живет большее, нежели снисходительность, — заметил граф.

Рауль, как самый нежный влюбленный, поцеловал руку, которую он держал.

— Ну, — продолжал Атос, — скажи, Рауль, что нужно сделать? Я готов.

— О, ничего, граф, ничего, но было бы хорошо, если бы вы потрудились написать королю и попросить у его величества разрешения на мой брак с мадемуазель де Лавальер.

— Хорошо. Это правильная мысль, Рауль. Действительно, после меня, или, вернее, прежде меня, у тебя есть другой господин: этот господин — король. Ты хочешь пройти через двойное испытание; это честно.

— О граф!

— Я тотчас же исполню твою просьбу, Рауль.

Граф подошел к окну и позвал:

— Гримо!

Гримо выглянул из-за огромного куста жасмина, который он подрезал.

— Лошадей! — крикнул граф.

— Что значит это приказание, граф? — спросил Рауль.

— То, что часа через два мы едем.

— Куда?

— В Париж.

— В Париж! Вы едете в Париж?

— Разве король не в Париже?

— Конечно, в Париже.

— Так, значит, нам нужно ехать туда. Ты, кажется, потерял голову?

— Но, граф, — сказал Рауль, почти испуганный уступчивостью отца, — я не прошу вас так себя утруждать. Простое письмо…

— Рауль, ты ошибаешься, боясь затруднить меня. Простой дворянин, как я, не может писать королю: это неприлично. Я хочу и должен лично поговорить с его величеством. Я это сделаю. Мы поедем вместе, Рауль.

— О, как вы добры!

— А как, по-твоему, относится к тебе король?

— Превосходно.

— Из чего ты заключил это?

— Господин д’Артаньян представил ему меня после стычки на Гревской площади, где я имел счастье обнажить шпагу за его величество. У меня есть все основания думать, что король расположен ко мне.

— Тем лучше.

— Но умоляю вас, — продолжал Рауль, — не будьте со мной так серьезны, так сдержанны; не заставляйте меня сожалеть о том, что я поддался чувству, которое во мне сильнее всего.

— Ты второй раз говоришь об этом, Рауль; это лишнее. Ты просил формального согласия; я его дал. Не будем больше возвращаться к этой теме. Пойдем, я покажу тебе наши новые посадки, посмотрим одну грядку.

Рауль знал, что, когда граф выражал свою волю, возражения были неуместны. Опустив голову, он прошел за отцом в сад. Атос стал не спеша показывать ему новые прививки, молодые побеги, посадки деревьев. Это спокойствие приводило Рауля в уныние. Любовь, наполнявшая его сердце, казалась ему такой огромной, что могла бы охватить всю вселенную. Почему же сердце Атоса оставалось закрытым для нее?

И вдруг, собравшись с духом, Бражелон воскликнул:

— Граф, не может быть, чтобы вы без всякой причины отталкивали Луизу де Лавальер, такую добрую, кроткую, такую чистую! Ваш глубокий ум должен был бы по достоинству оценить ее. Во имя неба, скажите, не существует ли между вами и ее семьей какой-нибудь тайной вражды, наследственной ненависти?

— Посмотри, Рауль, на эту чудесную грядку ландышей, — остановился Атос, — посмотри, как им полезны тень и влажность, в особенности тень листьев кленов, между зубцами которых проникает тепло, но не лучи солнца.

Рауль закусил губу; потом, чувствуя, что кровь приливает к вискам, сказал:

— Граф, умоляю вас, объяснитесь, не забывайте, что ваш сын — мужчина.

— Тогда, — сурово выпрямился Атос, — тогда докажи мне, что ты мужчина. Ты не доказал, что ты послушный сын. Я просил тебя дождаться блестящего союза. Я нашел бы тебе жену из семьи, стоящей на самых высоких ступенях знатности и богатства. Я хотел, чтобы ты сиял двойным блеском, который придают слава и богатство. Ты из благородного рода!

— Граф, — вскричал Рауль, поддавшись первому порыву, — на днях мне бросили упрек, что я не знаю имени моей матери!

Атос побледнел, потом, сдвинув брови, вымолвил:

— Мне нужно знать, что вы ответили.

— О, простите, простите! — пробормотал молодой человек, утратив все свое возбуждение.

— Что вы ответили? — спросил Атос, топнув ногой.

— Граф, в руках у меня была шпага. Мой оскорбитель был тоже вооружен. Я выбил из его рук шпагу и перебросил ее через ограду, а потом отправил и его самого вслед за шпагой.

— А почему вы не убили его?

— Король запретил дуэли, граф, а я в ту минуту был одним из посланцев его величества.

— Хорошо, — сказал Атос. — Но тем больше у меня причин говорить с королем.

— Чего вы будете у него просить, граф?

— Позволения обнажить шпагу против человека, нанесшего нам оскорбление.

— Если я поступил не так, как следовало, умоляю вас, граф, простите меня.

— Кто тебя упрекает?

— Но позволение, которое вы хотите просить у короля…

— Рауль, я попрошу его величество поставить подпись на свадебном контракте.

— Граф…

— Но с одним условием…

— Разве вам нужны условия со мной? Прикажите, и я буду повиноваться.

— С тем условием, — продолжал Атос, — что ты мне назовешь человека, который говорил так о… твоей матери.

— Но, граф, зачем вам знать его имя? Меня оскорбили, и, когда его величество разрешит дуэли, мстить буду я.

— Его имя?

— Я не допущу, чтобы вы подвергались опасности.

— Ты принимаешь меня за дона Диего? Его имя?

— Вы этого требуете?

— Я хочу его знать.

— Виконт де Вард.

— А, — спокойно заключил Атос, — хорошо. Я его знаю. Но наши лошади готовы. Мы выедем не через два часа, а немедленно. На коня, на коня!

XLIII. Принц ревнует к герцогу Бекингэму

Пока граф де Ла Фер в сопровождении Рауля ехал в Париж, в Пале-Рояле разыгрались события, которые Мольер назвал бы сценой из настоящей комедии.

Прошло четыре дня после бракосочетания герцога Орлеанского. Герцог, торопливо позавтракав, отправился в свои покои, надув губы и нахмурив брови. Завтрак прошел невесело: герцогиня велела подать себе кушанья в комнаты. Его высочество сидел за столом в тесной компании друзей. Только де Лоррен и Маникан присутствовали на этой трапезе, которая продолжалась три четверти часа при полном молчании.

Маникан, менее близкий к его высочеству, чем де Лоррен, напрасно старался прочитать в глазах принца, что вызвало у него такое недовольство.

Де Лоррен, которому незачем было угадывать, потому что он все знал, ел с тем аппетитом, какой вызывали у него чужие неприятности: он наслаждался и досадой герцога, и смущением Маникана. Ему доставляло удовольствие, продолжая есть, удерживать за столом принца, сгоравшего от желания подняться с места.

Минутами принц раскаивался, что дал де Лоррену власть над собой, избавлявшую того от всяких стеснений этикета.

Время от времени принц возводил глаза к небу, потом посматривал на куски паштета, который усердно уничтожал де Лоррен. Наконец он не выдержал и, когда подали фрукты, сердито встал из-за стола, предоставив де Лоррену доканчивать завтрак в одиночестве.

Герцог не пошел, а побежал в переднюю и, застав там служителя, шепотом отдал ему какое-то приказание. Не желая возвращаться в столовую, он прошел через свои комнаты, надеясь застать королеву-мать в ее молельне, где она обычно находилась в это время. Было около десяти часов утра.

Когда принц вошел, Анна Австрийская писала.

Королева-мать очень любила младшего сына, красавца, с мягким характером.

Действительно, герцог Орлеанский был нежнее и, если можно так выразиться, женственнее короля. Он подкупал мать той чувствительностью, которая всегда привлекает женщин. Анна Австрийская, очень желавшая иметь дочь, находила в Филиппе внимание, нежность и ласковость двенадцатилетнего ребенка.

Бывая у матери, принц восхищался ее красивыми руками, давал советы относительно разных помад, рецептов духов, о которых она так заботилась, целовал ее пальцы и глаза с очаровательной ребячливостью, угощал ее сладостями, говорил о ее новых нарядах.

В старшем сыне Анна Австрийская любила короля, вернее — королевское достоинство: Людовик XIV воплощал для нее божественное право. С королем она была королевой-матерью, с Филиппом — просто матерью. И принц знал, что материнские объятия — самое приятное и надежное из всех убежищ мира.

Еще ребенком Филипп укрывался в этом убежище от ссор между ним и Людовиком. Часто после тумаков, которыми он награждал его величество, или после утренних сражений в одних рубашках, в присутствии камердинера Ла Порта в роли судьи, или поединка, в котором король и его непокорный слуга пускали в ход кулаки и ногти, Филипп, победив, но сам страшась своей победы, обращался к матери за поддержкой или стремился получить у нее уверенность в прощении Людовика XIV, которое тот давал неохотно.

Благодаря такому мирному посредничеству Анне Австрийской удавалось смягчать разногласия сыновей, и она была посвящена во все их тайны.

Король, немного завидовавший исключительной нежности матери к брату, склонен был вследствие этого в большей степени подчиняться Анне Австрийской и больше заботиться о ней, чем можно было ожидать, судя по его характеру.

Такую же тактику Анна Австрийская применяла по отношению к молодой королеве. Анна почти неограниченно царила над королевской четой и уже принимала меры, чтобы так же царить в доме своего второго сына.

Итак, мы сказали, что королева писала, когда принц вошел в ее молельню. Филипп рассеянно поцеловал руки матери и сел раньше, чем она ему позволила.

Ввиду строгих правил этикета, установленного при дворе Анны Австрийской, такое нарушение приличий служило признаком глубокого волнения, в особенности когда приличия нарушал Филипп, любивший выказывать матери особенную почтительность.

— Что с вами, Филипп? — спросила Анна Австрийская, обращаясь к сыну.

— О, ваше величество, очень многое, — с печальным видом произнес принц.

— Однако из всего, что вас смущает, — продолжала Анна Австрийская, — вероятно, есть что-нибудь, внушающее вам больше забот, чем все остальное?

— Да.

— Я вас слушаю.

Филипп открыл рот, чтобы высказать свои огорчения. Но вдруг остановился, и все, что переполняло его сердце, вылилось во вздохе.

— Ну, Филипп, больше твердости, — сказала королева. — Когда жалуются на что-нибудь, это «что-нибудь» всегда оказывается человеком, который мешает, не так ли?

— Видите ли, ваше величество, вопрос, который я хочу затронуть, весьма щекотлив.

— Ах боже мой!

— Конечно, потому что женщина…

— А, вы хотите говорить о принцессе? — спросила вдовствующая королева с чувством живого любопытства.

— О принцессе?

— Да, о вашей жене.

— Ах, конечно.

— Так что же? Если вы хотите говорить о принцессе, сын мой, не стесняйтесь. Я ваша мать, а принцесса для меня чужая. Однако, так как она моя невестка, знайте, что я выслушаю с участием, хотя бы только из-за вас, все, что вы мне о ней скажете.

— Матушка, — колебался Филипп, — вы ничего не заметили?

— Не заметила, Филипп? Вы говорите так неопределенно… Что, собственно, могла я заметить?

— Правда, принцесса хороша собой?

— Да, конечно.

— Однако она не красавица?

— Нет, но с годами она может необычайно похорошеть. Вы же видели, как за несколько лет переменилось ее лицо. Она будет развиваться все больше и больше. Ведь ей всего шестнадцать лет. В пятнадцать лет я тоже была очень худа; но принцесса уже и сейчас красива.

— Следовательно, ее можно заметить?

— Конечно, даже на обыкновенную женщину обращают внимание, а тем более на принцессу.

— Хорошо ли она воспитана?

— Королева Генриетта, ее мать, — женщина довольно холодная, с некоторыми претензиями, но чувства у нее возвышенные. Образованием молодой принцессы, может быть, немного пренебрегали, но, я думаю, ей внушили хорошие правила. По крайней мере так мне казалось во время ее пребывания во Франции. С тех пор она побывала в Англии, и я не знаю, что там произошло.

— Что вы хотите сказать?

— О боже мой, я говорю, что некоторые слегка легкомысленные головы могут закружиться от счастья и богатства.

— Вот, ваше величество, вы сказали именно то, что я думал. Мне кажется, что принцесса немного легкомысленна.

— Не следует преувеличивать, Филипп. Она остроумна, и в ней есть известная доля кокетства, что очень естественно в молодой женщине. Но, сын мой, когда дело касается высокопоставленных особ, этот недостаток приносит пользу двору. Слегка кокетливая принцесса всегда окружена блестящим двором. Одна ее улыбка рождает роскошь, остроумие и даже мужество: дворяне лучше сражаются за принца, жена которого хороша собой.

— Покорно вас благодарю, — недовольным тоном ответил Филипп. — Право, матушка, вы рисуете мне тревожные картины.

— В каком отношении? — с притворной наивностью спросила королева.

— Вы хорошо знаете, — печально сказал Филипп, — вы отлично знаете, как мне не хотелось жениться.

— О, на этот раз вы меня пугаете! Значит, у вас есть серьезные основания быть недовольным принцессой?

— Серьезные — я этого не говорю.

— Тогда зачем же это мрачное лицо! Если вы покажетесь с таким лицом, берегитесь: вас примут за очень несчастного мужа.

— И в самом деле, — согласился Филипп, — я совсем не счастливый муж, и я хочу, чтобы это видели.

— Филипп, Филипп!

— Право, ваше величество, скажу вам откровенно: я не такой жизни ждал, какую мне устраивают.

— Объяснитесь.

— Моя жена никогда не бывает со мной. Она постоянно ускользает от меня. Утром — визиты, переписка, туалеты; вечером — балы, концерты.

— Филипп, вы ревнуете!

— Я? Упаси меня бог! Пусть другие играют глупую роль ревнивого мужа; но я раздосадован.

— Филипп, вы упрекаете свою жену за очень невинные вещи, и до тех пор, пока у вас не будет чего-нибудь более серьезного…

— Выслушайте меня! Женщина, хоть и невиновная, может внушать беспокойство мужу. Некоторые посещения, некоторые предпочтения способны довести бог знает до чего самого неревнивого мужа…

— Наконец-то! Посещения, предпочтения — прекрасно! Уже целый час мы говорим обиняками, и только теперь вы заговорили по-настоящему.

— Ну да.

— Это серьезнее. Но разве принцесса виновата перед вами в подобных вещах?

— Вот именно.

— Как! На пятый день после свадьбы ваша жена предпочитает вам кого-то, посещает кого-то? Берегитесь, Филипп, вы преувеличиваете ее вину; кто ищет во что бы то ни стало доказательств, ничего не может доказать.

Испуганный серьезным тоном матери, принц хотел ответить, но смог только невнятно пробормотать несколько слов.

— Ну вот, вы отступаете? — сказала Анна Австрийская. — Тем лучше! Вы признаете ошибочность своих обвинений.

— Нет, нет, — вскричал Филипп, — я не отступаю, и я докажу свои слова. Я сказал «предпочтения», не так ли? Так слушайте…

Анна Австрийская приготовилась слушать с тем удовольствием кумушки, которое всегда испытывает даже самая лучшая женщина, даже лучшая мать, будь она самой королевой, когда ее посвящают в мелкие супружеские ссоры.

— Итак, — продолжал Филипп, — скажите мне одну вещь.

— Какую?

— Почему моя жена сохранила английских придворных? Скажите!

И Филипп скрестил руки, глядя на мать, в уверенности, что королева не найдет ответа на этот вопрос.

— Но, — ответила Анна Австрийская, — дело очень просто: потому, что англичане ее соотечественники; потому, что они истратили много денег на проводы ее во Францию; потому, что было бы невежливо и даже недипломатично внезапно отослать обратно представителей знатных семей, которые не побоялись никаких жертв, чтобы доказать свою преданность.

— О матушка! Нечего сказать, большая жертва приехать со своей дрянной родины в нашу прекрасную страну, где на одно экю можно купить больше вещей, чем там на четыре! Большая преданность проехать сто лье, провожая женщину, в которую влюблены!

— Влюблены? Филипп, подумайте, что вы говорите!

— Я знаю, что говорю!

— Но кто же влюблен в принцессу?

— Красавец герцог Бекингэм… Неужели вы и его собираетесь защищать?

Анна Австрийская покраснела и улыбнулась. Это имя воскресило в ней столько сладких и в то же время печальных воспоминаний.

— Герцог Бекингэм? — прошептала она.

— Да, один из салонных любимчиков, как говаривал мой дед, Генрих Четвертый.

— Бекингэмы преданны и отважны, — решительно сказала королева.

— Ну вот, теперь моя мать защищает друга сердца моей жены! — простонал изнеженный Филипп в порыве отчаяния, потрясшем его до слез.

— Сын мой, сын мой! — прервала его Анна Австрийская. — Это выражение недостойно вас. У вашей жены нет друга сердца, а если бы такой и явился, им не будет герцог Бекингэм. Мужчины из его рода, повторяю вам, честны и скромны; они свято чтут законы гостеприимства.

— Ах, матушка! — вскричал Филипп. — Бекингэм — англичанин, а разве англичане оберегают достояние французских принцев и королей?

Анна опять покраснела и отвернулась, словно для того, чтобы вынуть перо из чернильницы, на самом же деле желая скрыть от сына свой румянец.

— Право, Филипп, — поморщилась она, — вы употребляете выражения, которые смущают меня. Ваш гнев ослепляет вас, а меня пугает. Ну подумайте, рассудите…

— Мне нечего рассуждать, матушка, я вижу.

— Что же вы видите?

— Я вижу, что герцог Бекингэм не отходит от моей жены. Он осмеливается подносить ей подарки, и она решается их принимать. Вчера она заговорила о фиалковом саше. Наши парфюмеры — вы это знаете, матушка, так как сами безуспешно требовали от них сухих духов, — наши французские парфюмеры не могли добиться этого аромата. А у герцога было с собой фиалковое саше. Значит, это он подарил моей жене саше.

— Сын мой, — сказала Анна Австрийская, — вы строите пирамиды на остриях иголок. Берегитесь. Что тут дурного, спрашиваю я вас, если человек даст своей соотечественнице рецепт новых духов? Ваши странные понятия, клянусь вам, вызывают во мне тяжелые воспоминания о вашем отце, который часто причинял мне страдания своей несправедливостью.

— Отец герцога Бекингэма, наверное, был сдержаннее и почтительнее сына, — усмехнулся Филипп, не замечая, что он грубо оскорбляет чувства матери.

Королева побледнела и прижала к груди судорожно сжатую руку. Но она быстро овладела собой и спросила:

— Одним словом, вы пришли сюда с каким-нибудь намерением?

— Конечно.

— Так говорите.

— Я пришел сюда, матушка, с намерением пожаловаться вам и предупредить вас, что я не потерплю такого поведения со стороны герцога Бекингэма.

— Что же вы сделаете?

— Я пожалуюсь королю.

— Но что же вам может сказать король?

— Тогда, — продолжил принц с выражением жестокой решимости, странно противоречившей обычной мягкости его лица, — тогда я сам приму меры.

— Что вы называете «принять меры»? — с испугом спросила Анна Австрийская.

— Я хочу, чтобы герцог оставил в покое мою жену. Я хочу, чтобы он уехал из Франции, и выскажу ему свою волю.

— Вы ничего не выскажете, Филипп, — сказала королева, — потому что, нарушив до такой степени законы гостеприимства, вы поступите дурно, и я попрошу короля отнестись к вам со всей строгостью.

— Вы грозите мне, матушка! — удивился Филипп. — Вы грозите, когда я жалуюсь!

— Нет, я не угрожаю вам, я просто хочу охладить вас. Я говорю вам, что, приняв против герцога Бекингэма или любого другого англичанина суровые меры, даже совершив простую невежливость, вы посеете между Францией и Англией весьма прискорбный раздор. Как? Принц, брат французского короля, не может скрыть обиды, даже если она обоснована, когда этого требует политическая необходимость!

— Но, государыня, — воскликнул Филипп, всплеснув руками, — будьте же не королевой, а матерью; ведь я говорю с вами как сын. Моя беседа с Бекингэмом займет всего лишь несколько минут.

— Я запрещаю вам заводить об этом речь с Бекингэмом, — ответила королева с прежней властностью. — Это недостойно вас.

— Хорошо, я не выступлю открыто, но я объявлю свою волю принцессе.

— О, — вздохнула Анна Австрийская, охваченная грустными воспоминаниями, — не мучьте своей жены, мой сын! Никогда не говорите с ней слишком властным тоном. Побежденная женщина не всегда бывает убеждена в своем поражении.

— Что же тогда делать?.. Я с кем-нибудь посоветуюсь.

— Да, с вашими лицемерными друзьями, с вашим де Лорреном или де Вардом?.. Предоставьте действовать мне, Филипп. Вы хотите, чтобы герцог Бекингэм уехал, не так ли?

— Как можно скорее, матушка.

— Тогда пришлите ко мне герцога, мой сын. Улыбайтесь ему, не показывайте виду ни жене, ни королю — никому. Спрашивайте совета только у меня. К сожалению, я знаю, чем становится семейная жизнь, когда ее смущают советчики.

— Хорошо, матушка.

— Вы будете довольны, Филипп. Отыщите герцога.

— О, это сделать нетрудно.

— Где же он, по вашему мнению?

— Конечно, у дверей принцессы в ожидании ее выхода. В этом нет сомнений.

— Хорошо, — спокойно произнесла Анна Австрийская. — Передайте, пожалуйста, герцогу, что я прошу его прийти ко мне.

Филипп поцеловал руку матери и отправился на поиски герцога Бекингэма.

XLIV. For ever!17Навеки! (англ.).

Повинуясь приглашению королевы-матери, лорд Бекингэм явился к ней через полчаса после ухода герцога Орлеанского.

Когда лакей назвал его имя, королева, которая сидела, закрыв лицо руками, поднялась и ответила улыбкой на изящный и почтительный поклон герцога.

Анна Австрийская была еще хороша собой. Всем известно, что в эти уже немолодые годы ее роскошные пепельные волосы, прекрасные руки и губы вызывали всеобщее восхищение. Теперь, во власти воспоминаний о прошлом, воскресших в ее сердце, она была столь же прекрасна, как в дни молодости, когда ее дворец был открыт для отца этого самого Бекингэма, молодого, страстного и несчастного человека, который жил ею и умер с ее именем на устах.

Анна Австрийская остановила на Бекингэме ласковый взгляд, в котором можно было прочесть материнскую снисходительность и особенную нежность, похожую на кокетство возлюбленной.

— Ваше величество, — почтительно спросил Бекингэм, — желали говорить со мной?

— Да, герцог, — ответила по-английски королева. — Пожалуйста, сядьте.

Такая милость Анны Австрийской и ласкающий звук родного языка, которого герцог не слышал со времени своего приезда во Францию, глубоко тронули его. Он тотчас понял, что королева хотела о чем-то просить его.

Отдав в первые минуты дань невольному, непреодолимому волнению, королева весело улыбнулась.

— Как вы нашли Францию, герцог? — спросила она по-французски.

— Это прекрасная страна, ваше величество, — поклонился он.

— Вы бывали в ней раньше?

— Да, один раз, ваше величество.

— Но, конечно, как всякий добрый англичанин, вы предпочитаете Англию?

— Я больше люблю мою родину, чем родину французов, — ответил герцог. — Однако если ваше величество спросит меня, где мне больше нравится жить, в Лондоне или Париже, я отвечу: в Париже.

Анна Австрийская отметила пылкость, с которой были произнесены эти слова.

— Мне говорили, милорд, что у вас есть прекрасные имения, роскошный старинный дворец?

— Да, дворец моего отца, — подтвердил Бекингэм, опуская глаза.

— Это не только богатство, но и дорогие воспоминания, — вздохнула королева, невольно обратившись мыслью к прошлому, с которым люди расстаются так неохотно.

— В самом деле, — согласился герцог грустно, под влиянием такого вступления. — Прошлое, как и будущее, будит мечты у людей, способных чувствовать.

— Правда, — тихо сказала королева. — Из этого следует, — прибавила она, — что вы, герцог, человек глубоко чувствующий… скоро уедете из Франции, вернетесь в свои владения, к своим реликвиям.

Бекингэм поднял голову.

— Я этого не думаю, ваше величество, — проговорил он.

— Как?

— Напротив, я собираюсь покинуть Англию и переселиться во Францию.

Теперь пришла очередь Анны Австрийской выразить изумление.

— Как? — сказала она. — Значит, вы в немилости у нового короля?

— Нет, ваше величество, король оказывает мне безграничную благосклонность.

— Значит, у вас есть какая-нибудь тайная причина, которая руководит вами?

— Нет, ваше величество, — с живостью ответил Бекингэм. — В моем решении нет ничего тайного. Мне нравится жизнь во Франции; мне нравится двор, где во всем чувствуются вкус и любезность; наконец, я люблю, ваше величество, искренний характер ваших наслаждений, несвойственный моей нации.

Анна Австрийская улыбнулась тонкой улыбкой.

— Искренние наслаждения! — воскликнула она. — Хорошо ли вы подумали, герцог, об этой искренности?

Бекингэм что-то пробормотал.

— Не может быть такого искреннего наслаждения, — продолжала королева, — которое могло бы воспрепятствовать человеку вашего положения…

— Ваше величество, — прервал ее герцог, — мне кажется, вы очень настаиваете на этом.

— Вы находите, герцог?

— Простите, ваше величество, но вы уже второй раз подчеркиваете привлекательность моей родной Англии, умаляя очарование Франции.

Анна Австрийская подошла к молодому человеку и, положив свою руку на его плечо, вздрогнувшее от этого прикосновения, сказала:

— Поверьте, герцог, ничто не сравнится с жизнью на родине. Мне часто случалось вспоминать об Испании. Я прожила долгую жизнь, милорд, очень долгую для женщины, но, сознаюсь, не проходило ни одного года без того, чтобы я не пожалела об Испании.

— Ни одного года, ваше величество? — холодно произнес молодой герцог. — Ни одного года из тех лет, когда вы были королевой красоты, какою остались и сейчас?

— О, не надо лести, герцог, я могла бы быть вашей матерью.

Она вложила в эти слова такую нежность, которая проникла в сердце Бекингэма.

— Да, — продолжила она, — я могла бы быть вашей матерью и потому даю вам добрый совет.

— Совет вернуться в Лондон? — вскричал он.

— Да, милорд.

Герцог испуганно сжал руки, что не могло не произвести впечатления на женщину, которую дорогие ей воспоминания расположили к чувствительности.

— Так надо, — прибавила королева.

— Как? — воскликнул он. — Мне серьезно говорят, что я должен уехать, что я должен отправиться в изгнание?..

— Вы сказали — отправиться в изгнание? Ах, герцог, можно подумать, что ваша родина Франция!

— Ваше величество, родина любящих — страна тех, кого они любят.

— Ни слова больше, милорд, — остановила его королева. — Вы забываете, с кем говорите!

Бекингэм опустился на колени:

— Ваше величество, вы источник ума, доброты, милосердия. Вы первая не только в этом королевстве и не только по вашему положению, вы первая во всем свете благодаря вашим высоким достоинствам. Я ничего не говорил. Разве я сказал что-нибудь, что заслуживало бы такого сурового ответа? Разве я выдал себя?

— Вы себя выдали, — тихо сказала королева.

— Не может быть! Я ничего не знаю!

— Вы забыли, что говорили, вернее, думали вслух, при женщине, и потом…

— И потом, — быстро перебил он ее, — никто не знает о том, в чем я невольно сознался.

— Напротив, знают все, герцог: вам свойственны и достоинства, и недостатки молодости.

— Меня предали, на меня донесли!

— Кто?

— Те, кто уже в Гавре с адской проницательностью читал в моем сердце, как в раскрытой книге.

— Я не знаю, кого вы имеете в виду.

— Например, виконта де Бражелона.

— Я слышала это имя, но не знаю человека, который его носит. Нет, де Бражелон ничего не говорил.

— Кто же тогда? О, ваше величество, если бы кто-нибудь осмелился увидеть во мне то, чего я сам не хочу в себе видеть…

— Что сделали бы вы тогда, герцог?

— Существуют тайны, убивающие тех, кто их знает.

— Тот, кто проник в вашу тайну, безумец, еще не убит. Да вы и не убьете его. Он вооружен всеми правами. Это муж, это человек ревнивый, это второй дворянин Франции, это мой сын, Филипп Орлеанский.

Герцог побледнел.

— Как вы жестоки, ваше величество! — молвил он.

— Бекингэм, — печально проговорила Анна Австрийская, — вы изведали все крайности и сражались с тенями, когда вам было так легко остаться в мире с самим собой.

— Если мы воюем, ваше величество, то умираем на поле сражения, — тихо сказал молодой человек, впадая в глубокое уныние.

Анна подошла к нему и взяла его за руку.

— Виллье, — заговорила она по-английски с жаром, против которого никто не мог бы устоять, — о чем вы просите? Вы хотите, чтобы мать принесла вам в жертву сына, чтобы королева согласилась на бесчестие своего дома? Дитя, не думайте больше об этом. Как! Чтобы избавить вас от слез, я должна совершить два преступления, Виллье? Вы говорили об умерших. Умершие по крайней мере были почтительны и покорны; они склонились перед приказанием удалиться в изгнание; они унесли с собой свое отчаяние как богатство, скрытое в сердце, потому что отчаяние было даром любимой женщины, и бежавшая от них смерть казалась им счастьем, милостью.

Бекингэм поднялся. Черты его лица исказились, он прижал руку к сердцу.

— Вы правы, ваше величество, — сказал он, — но те, о ком вы говорите, получили приказание из любимых уст. Их не прогнали, их просили уехать; над ними не смеялись.

— Нет, о них сохранили воспоминания, — с нежностью прошептала Анна Австрийская. — Но кто говорит вам, что вас изгоняют? Кто говорит, что о вашей преданности не будут помнить? Я действую не от лица кого-нибудь другого, Виллье, я говорю только от себя. Уезжайте, сделайте мне это одолжение, эту милость. Пусть и этим я буду обязана человеку, носящему имя Бекингэма.

— Значит, это нужно вам, ваше величество?

— Да, только мне.

— Значит, за моей спиной не останется никого, кто будет смеяться? Ни один принц не скажет: «Я так хотел»?

— Выслушайте меня, герцог.

Величественное лицо королевы-матери приняло торжественное выражение.

— Клянусь вам, что здесь приказываю только я. Клянусь вам, что не только никто не будет смеяться, не станет похваляться, но что никто не изменит тому почтению, какого требует ваше высокое положение… Полагайтесь на меня, герцог, как и я полагаюсь на вас.

— Вы не даете мне объяснений, ваше величество! Я уязвлен, я в отчаянии… Как бы ни было сладко и полно утешение, оно не покажется мне достаточным.

— Друг мой, вы знали вашу мать? — спросила королева с ласковой улыбкой.

— О, очень мало, ваше величество. Но я помню, что эта благородная женщина покрывала меня поцелуями и слезами, когда я плакал.

— Виллье, — королева обняла рукой шею молодого человека, — я для вас мать, и, поверьте мне, никогда никто не заставит плакать моего сына.

— Благодарю вас, ваше величество, благодарю. — Растроганный молодой человек задыхался от волнения. — Я вижу, что мое сердце доступно для чувства более нежного, более благородного, чем любовь.

Королева-мать посмотрела на него и пожала ему руку.

— Идите, — сказала она.

— Когда я должен уехать? Приказывайте.

— Не торопитесь слишком с отъездом, — продолжала королева. — Вы уедете, но сами выберете день отъезда… Итак, вместо того чтобы ехать сегодня, как вам, без сомнения, хотелось бы, или завтра, как этого ждали, уезжайте послезавтра вечером. Но сегодня же объявите о вашем решении.

— О моем решении… — повторил молодой человек.

— Да, герцог.

— И… я никогда не вернусь во Францию?

Анна Австрийская задумалась; она вся погрузилась в свои печальные размышления.

— Мне было бы приятно, — сказала королева, — чтобы вы вернулись в тот день, когда я усну вечным сном в Сен-Дени, подле короля, моего супруга.

— Который заставил вас так страдать! — воскликнул Бекингэм.

— Который был королем Франции, — возразила королева.

— Ваше величество, вы полны доброты, вы процветаете, вы живете в радости, вам еще предстоит много лет жизни.

— Что ж? В таком случае вы приедете очень не скоро, — произнесла Анна Австрийская, стараясь улыбнуться.

— Я не вернусь, — грустно молвил Бекингэм, — хотя я и молод.

— Сохрани вас бог…

— Ваше величество, смерть не считается с возрастом; она неумолима: молодые умирают, а старики живут.

— Герцог, оставьте мрачные мысли; я вас развеселю. Возвращайтесь через два года. По вашему очаровательному лицу я вижу, что мысли, которые наводят на вас сегодня такую тоску, рассеются меньше чем через шесть месяцев. Они будут совсем мертвы и забыты через два года.

— Мне кажется, недавно вы вернее судили обо мне, ваше величество, — возразил молодой человек, — говоря, что на нас, Бекингэмов, время не действует.

— Замолчите, замолчите! — сказала королева, целуя герцога в лоб с нежностью, которой не могла в себе подавить. — Уходите, не расстраивайте меня и не безумствуйте больше! Я королева, вы подданный короля Англии. Король Карл ждет вас. Прощайте, Виллье, farewell,18Счастливого пути (англ.). Виллье!

— For ever! — ответил молодой человек. И он быстро вышел, глотая слезы.

Анна приложила руку ко лбу и, взглянув в зеркало, прошептала:

— Что бы ни говорили, женщина всегда остается молодой; в каком-нибудь уголке сердца ей всегда двадцать лет.

XLV. Его величество Людовик XIV находит, что Луиза де Лавальер недостаточно богата и недостаточно красива для такого дворянина, как виконт де Бражелон

Рауль и граф де Ла Фер приехали в Париж вечером того дня, когда Бекингэм вел этот разговор с королевой-матерью. Граф тотчас по приезде попросил через Рауля аудиенции у короля.

Утром король вместе с принцессой и придворными дамами рассматривал лионские ткани, которые он подарил своей невестке. Потом был обед. Затем игра в карты. По своему обыкновению, король, встав в восемь часов из-за карточного стола, прошел к себе в кабинет, чтобы работать с Кольбером и Фуке.

Когда министры выходили от короля, Рауль был в передней, и король заметил его через полуоткрытую дверь.

— Чего вы хотите, де Бражелон? — спросил Людовик.

Молодой человек подошел.

— Государь, — ответил он, — я прошу аудиенции для графа де Ла Фер, который приехал из Блуа и очень желает говорить с вашим величеством.

— До игры и ужина у меня остается еще час, — сказал король. — Граф де Ла Фер здесь?

— Граф внизу ждет распоряжений вашего величества.

— Пусть поднимется.

Через пять минут Атос вошел к Людовику XIV. Король принял его с приветливой благосклонностью, какую он проявлял с необычным для его возраста тактом по отношению к людям, не ценящим обыкновенных милостей.

— Граф, — начал король, — позвольте мне надеяться, что вы пришли ко мне с какой-нибудь просьбой.

— Не скрою от вашего величества, — ответил граф, — я действительно являюсь просителем.

— Посмотрим, — весело улыбнулся король.

— Я прошу не о себе, ваше величество.

— Жаль. Во всяком случае, я сделаю для того, о ком вы просите, то, чего вы не позволяете мне сделать для вас.

— Вы утешаете меня, ваше величество… Я пришел говорить с королем о виконте де Бражелоне.

— Граф, это все равно что говорить о вас.

— Не совсем, ваше величество… Того, о чем я хочу просить для него, я не могу желать для себя. Виконт хочет жениться.

— Он еще молод, но все равно… Это человек, полный достоинств. Я найду ему жену.

— Он уже нашел себе невесту, ваше величество, и только просит вашего согласия.

— Ах, значит, нужно только подписать брачный контракт?

Атос поклонился.

— Он выбрал невесту богатую и занимающую такое положение, которое удовлетворяет вас?

Граф колебался с минуту.

— Невеста — фрейлина, — ответил он, — но она не богата.

— Эту беду можно поправить.

— Ваше величество преисполняет меня благодарностью. Однако позвольте мне сделать одно замечание.

— Пожалуйста, граф.

— Ваше величество, по-видимому, говорит о своем намерении дать этой девушке приданое?

— Да, конечно.

— И это было бы последствием моего приезда во дворец? Я был бы очень опечален этим, ваше величество.

— Пожалуйста, без лишней щепетильности, граф. Как фамилия невесты?

— Это, — холодно отвечал Атос, — фрейлина де Ла Бом Леблан де Лавальер.

— Ах, — сказал король, стараясь припомнить это имя, — помню: маркиз де Лавальер…

— Да, государь, это его дочь.

— Он умер?

— Да, ваше величество.

— И его вдова вышла замуж вторым браком за господина де Сен-Реми, управляющего дворцом вдовствующей герцогини?

— Ваше величество прекрасно осведомлены.

— Помню, помню… Затем молодая девушка поступила в число фрейлин молодой герцогини.

— Ваше величество лучше меня знает все.

Король подумал еще и, посмотрев украдкой на озабоченное лицо Атоса, спросил:

— Граф, мне кажется, она не очень хороша собой?

— Я не ценитель, — ответил Атос.

— Я ее видел: она не поразила меня красотой.

— У нее кроткий и скромный вид, но красоты мало, ваше величество.

— Все же прекрасные белокурые волосы…

— Кажется, да.

— Довольно выразительные голубые глаза…

— Совершенно верно.

— Итак, в смысле красоты ничего необыкновенного. Перейдем к денежной стороне дела.

— От пятнадцати до двадцати тысяч ливров приданого, самое большее, ваше величество, но влюбленные бескорыстны. Я сам придаю мало значения деньгам.

— Их избытку, хотите вы сказать; но необходимые средства — вещь важная. Без недвижимости женщина с пятнадцатью тысячами приданого не может оставаться при дворе. Мы пополним недостаток, я хочу сделать это для Бражелона.

Атос поклонился. Король снова заметил его холодность.

— Теперь от состояния перейдем к происхождению, — продолжал Людовик XIV. — Она дочь маркиза де Лавальер, это хорошо, но у нас имеется милейший Сен-Реми, который немного ухудшает дело… Правда, он только отчим, но все же это портит впечатление. А вы, граф, как мне кажется, очень дорожите чистотой вашего рода.

— Государь, я дорожу только моей преданностью вашему величеству.

Король опять умолк.

— Знаете, граф, — сказал он, — с самого начала нашей беседы вы удивляете меня. Вы просите у меня согласия на брак и, должно быть, очень огорчены, что вынуждены обратиться с этой просьбой. О, несмотря на молодость, я редко ошибаюсь. Иногда на помощь моему разуму приходит дружба, а иногда — недоверие, которое удваивает проницательность. Повторяю, вы просите неохотно.

— Да, ваше величество, это правда.

— Тогда я вас не понимаю. Откажите.

— Нет, ваше величество. Я люблю Бражелона всеми силами души; он влюблен в де Лавальер и рисует себе в будущем райские кущи. Я не из тех, кто охотно разбивает иллюзии молодости. Этот брак мне не нравится, но я умоляю ваше величество как можно скорее на него согласиться и таким образом создать счастье Рауля.

— Скажите, граф, а она его любит?

— Если вашему величеству угодно, чтобы я сказал правду, я не верю в любовь Луизы де Лавальер. Она молода, еще ребенок; она опьянена. Радость видеть двор, честь служить при особе герцогини перевесят ту долю нежности, которая, быть может, живет в ее сердце. Значит, это будет супружество, какое ваше величество часто видит при дворе. Но Бражелон хочет на ней жениться; пусть так и будет.

— Но вы не похожи на податливых отцов, становящихся рабами своих детей, — заметил король.

— Ваше величество, я обладаю твердостью воли при столкновении со злыми людьми; у меня нет сил бороться с людьми благородного сердца. Рауль страдает, он опечален; его обычно живой ум отяжелел и омрачился. Я не могу лишать ваше величество тех услуг, которые он может оказать вам.

— Я вас понимаю, граф, — промолвил король, — и, главное, понимаю ваше сердце.

— Тогда, — продолжил граф, — мне незачем говорить вашему величеству, почему я стремлюсь составить счастье этих детей, или, вернее, моего сына.

— Я тоже хочу счастья Бражелону.

— Итак, я жду, государь, вашей подписи. Рауль будет иметь честь явиться к вам, чтобы получить ваше согласие.

— Вы ошибаетесь, граф, — твердо ответил король. — Я только что сказал вам, что желаю счастья виконту, а потому сейчас не соглашаюсь на его брак.

— Но, ваше величество, — воскликнул Атос, — вы обещали…

— Не это, граф. Этого я вам не обещал, потому что это противоречит моим намерениям.

— Я понимаю всю благосклонность и великодушие намерений вашего величества относительно меня; но я решаюсь напомнить вам, что я принял на себя обязательство выступить послом.

— Посол часто просит, но не всегда получает просимое.

— Ах, ваше величество, какой удар для Бражелона!

— Я нанесу этот удар сам; я поговорю с виконтом.

— Любовь, ваше величество, неодолимая сила!

— Не беспокойтесь об этом. У меня есть виды на Бражелона. Я не говорю, что он не женится на мадемуазель де Лавальер. Мне только не хочется, чтобы он женился так рано. Я не желаю, чтобы он женился на ней прежде, чем она выдвинется, а он, со своей стороны, заслужит милости, какие я хочу ему оказать. Словом, граф, я хочу, чтобы они подождали.

— Ваше величество, еще раз…

— Граф, по вашим словам, вы пришли ко мне просить милости?

— Да, конечно.

— Хорошо, окажите же милость и мне: не будем больше говорить об этом. Вероятно, в скором времени я начну войну, и мне понадобятся холостые дворяне. Я не решусь отправить под пули и ядра человека женатого, отца семейства. Я не решусь, даже ради Бражелона, дать без оснований приданое неизвестной мне девушке: это вызвало бы зависть моих дворян.

Атос молча поклонился.

— Это все, чего вы хотели от меня? — прибавил Людовик XIV.

— Все, ваше величество. Разрешите откланяться. Должен ли я предупредить Рауля?

— Избавьте себя от этой неприятности. Скажите виконту, что завтра утром я приму его и поговорю с ним, а сегодня вечером, граф, вы составите мне партию за карточным столом.

— Я одет по-дорожному, ваше величество.

Выйдя из кабинета, Атос увидел Бражелона, который ждал его.

— Ну что, граф? — спросил молодой человек.

— Рауль, король благосклонен к нам, — может быть, не в том смысле, в каком вы думаете, но он добр к нашему роду.

— Граф, у вас дурные вести! — вскрикнул молодой человек, бледнея.

— Завтра утром король объяснит вам, что это не дурные вести.

— Но, граф, король не подписал?

— Король хочет сам составить ваш контракт, Рауль, и очень обстоятельно, на что сейчас у него нет времени. Упрекайте лучше собственное нетерпение, чем добрую волю короля.

Рауль, зная откровенность графа и в то же время его находчивость, опечалился.

— Вы не идете со мной? — сказал Атос.

— Простите, граф, иду, — прошептал Бражелон.

И Рауль спустился с лестницы вслед за Атосом.

— О, раз я здесь, — вдруг заметил граф, — не могу ли я повидать д’Артаньяна?

— Угодно вам, чтобы я вас проводил в его помещение? — спросил Бражелон.

— Да, конечно.

— Это по другой лестнице.

Они пошли в другую сторону. На площадке близ большой галереи Рауль увидел слугу в ливрее графа де Гиша; услышав голос Рауля, лакей подбежал к нему.

— В чем дело? — остановился Рауль.

— Записка, сударь. Граф узнал, что вы вернулись, и тотчас написал вам. Я целый час ищу вас.

— Вы позволите, граф? — спросил Рауль, подходя к Атосу и собираясь распечатать письмо.

— Читайте.

Едва он дочитал письмо, как лакей в ливрее Бекингэма вышел из галереи и, узнав Рауля, почтительно поспешил к нему.

— От герцога, — произнес он.

— О, — воскликнул Атос, — я вижу, Рауль, что ты поглощен делами, как полководец. Я пройду один к д’Артаньяну.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал Рауль.

— Да, да, я тебя извиняю. До свидания, Рауль. До завтрашнего дня я буду дома. Утром я, вероятно, уеду в Блуа, если не будет каких-нибудь приказаний.

— Завтра я приеду засвидетельствовать вам свое почтение.

Атос ушел. Рауль распечатал письмо Бекингэма.

— Я иду к твоему господину, — сказал Рауль слуге де Гиша, отпуская его. — Через час я буду у господина Бекингэма, — прибавил он, делая рукой знак посланному герцога.