Онлайн чтение книги Цитадель The Waiting Years
Глава 1 РАННЕЕ ЦВЕТЕНИЕ

Лето только вступало в свои права. Был тихий солнечный полдень.

Кин Кусуми хлопотала по хозяйству с раннего утра. Дом её стоял на берегу реки Сумидагава в богатом квартале Ханакавадо токийского района Аса-куса. Срезав в маленьком садике несколько белых вьющихся клематисов, Кин долго возилась с цветами, любовно устраивая их в токонома[1]Токонома — стенная ниша с приподнятым полом в традиционном японском доме. В токонома принято ставить вазу с икэбана, вешать свиток с картиной или каллиграфической надписью.. До этого она вылизала до зеркального блеска две смежные комнаты на втором этаже. Окинув удовлетворённым взглядом результаты своего труда, Кин похлопала себя по натруженной пояснице и спустилась вниз по тёмной лестнице.

В тесной, примыкавшей к прихожей комнатке, подле зарешечённого окна сидела за шитьём её дочь Тоси. Тоси как раз пыталась вдеть нитку в ушко, держа иглу против света. В комнате плясали отражавшиеся от поверхности реки солнечные блики. Тоси подняла глаза на мать: Кин держала в руках свёрток плотной, пропитанной лаком бумаги, в которой она принесла в дом клематисы.

— Часы у соседей уже пробили три… Что-то гости запаздывают… Да, матушка?

— Ох, неужели уже так поздно?.. Впрочем… Они же едут от самой Уцуномии, меняя по дороге рикш… Писали, что прибудут пополудни, но похоже, раньше вечера не поспеют…

Кин присела к длинной жаровне-хибати[2]Хибати — вид жаровни для обогрева помещения в японском доме. и раскурила тонкую серебряную трубочку с бамбуковым черенком.

— Вы, матушка, с самого утра в заботах… Устали, поди, — заметила Тоси, поправляя иголкой слегка растрепавшийся пучок. Затем воткнула иглу в красную подушечку, лежавшую на станке для шитья, завернула в обёрточную бумагу кусок пунцового шёлкового крепа и подошла к матери, слегка подволакивая изуродованную болезнью ногу. Видимо, тоже решила дать себе отдых.

— Наводи порядок, не наводи… Хоть каждый день убирайся, всё равно грязь! — Кин развязала тесёмки, прихватывавшие во время работы длинные рукава кимоно, и брезгливо выбила пыль из чёрного атласного воротника. Она даже не обмолвилась о том, каких чудовищных усилий ей стоило протереть притолоку и щель в поперечной декоративной балке, — для чего пришлось взгромоздиться па специальную подставочку, — однако её буквально распирало от гордости. Работа была поистине безупречной.

— Интересно, с чего это госпожа Сиракава решила пожаловать в Токио?.. — задумчиво протянула Тоси, потирая кончиками пальцев утомлённые глаза. Проблемы уборки явно не волновали её.

— Что ты хочешь этим сказать? — подозрительно покосилась на неё мать. Кин была молода душой, а Тоси из-за болезни упустила шанс выйти замуж, так что они общались друг с другом скорее как сёстры, нежели как мать и дочь. Порой Тоси выказывала даже большую зрелость в суждениях, чем сама Кин.

— Они же писали, что хотят осмотреть Токио… Что ж в этом особенного? — пожала плечами Кин.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением пробормотала Тоси, задумчиво склонив голову. — С чего это такой важной даме попусту тратить время, глазея на столичные достопримечательности? Её супруг — главный секретарь в префектуральной управе. Второй человек после губернатора…

— Да, верно. Весьма влиятельный человек. — Кин выбила трубку о край жаровни. — Высоко взлетел… Даже не думала, что так вознесётся. Когда они жили по соседству с нами, господин Сиракава служил в Токийской управе. Впрочем, он и в те времена отличался недюжинным умом и хваткой. Было видно, что далеко пойдёт.

— То-то и оно, — с нажимом сказала Тоси. — Ну посудите сами: бросить занятого делами супруга и укатить с дочерью и служанкой любоваться видами Токио… Удивительное легкомыслие! Я бы ещё поняла, если она приехала навестить родителей… Но они же живут на Кюсю?

— Ну да… Госпожа Сиракава родом из Кумамото, как и её супруг. Но что из того? Что ты имеешь в виду?.. — Кин пристально всмотрелась в лицо дочери. — Ты хочешь сказать, что они собрались разводиться?.. Не может быть! В письме и намёка не было на такое…

— Да-да, разумеется… — прошептала Тоси, облокотившись о накрытый ватным одеялом край жаровни. Взгляд у неё был какой-то блуждающий, отрешённый, словно устремлённый за пределы земного.

Кин всякий раз мороз пробирал по коже от странных предвидений дочери, сбывавшихся непостижимым образом. Она заворожённо смотрела на Тоси, словно на всесильную прорицательницу, но Тоси вдруг резко отняла от лица руку и вздохнула.

— Нет… Ничего не могу понять.

Не прошло и часа, как к воротам дома Кусуми подлетели рикши. Из двух колясок вышли госпожа Томо Сиракава, её дочь — девятилетняя Эцуко — и служанка Ёси.

Первым делом гости смыли в загодя приготовленном фуро[3]Фуро — ванна в японском доме. Традиционно представляла собой высокую кадку, наполненную очень горячей водой. Фуро принимали сидя. дорожную пыль и грязь. Вскоре Томо Сиракава сидела в гостиной, преподнося подарки хозяйкам дома: сушёные персимоны, лаковую утварь из провинции Айдзу, — словом, то, чем издревле славилась Фукусима. Кроме того, она вручила Кин и Тоси красиво завёрнутые отрезы дорогих тканей, каждой с соответствующим возрасту узором.

На Томо Сиракава было строгое кимоно в полоску. Поверх кимоно на горделиво выпрямленных плечах ладно сидела накидка хаори[4]Хаори — накидка японского покроя, принадлежность парадного, выходного японского женского и мужского костюма. Существуют также дорожные хаори. с фамильным гербом. Вообще весь её облик дышал невероятным достоинством, которого не было в те времена, когда она жила по соседству с Кин. За прошедшие пять лет Томо Сиракава обрела новый лоск жены высокопоставленного чиновника. Её глянцево-смуглое лицо было, пожалуй, излишне широковато, так что небольшие глаза, рот и довольно мясистый нос размещались на нём слишком свободно. В ней не было и намёка на нервную утончённость натуры, однако в полуприкрытых набухшими веками узких глазах, призваных скрывать любые эмоции, свозило странное раздражение. Именно этот тяжёлый взгляд, а также чопорность жестов и неестественная правильность речи всякий раз внушали Кин странное смущение при встречах с Томо на протяжении двух лет соседства, несмотря сердечную теплоту отношений. В Томо никогда не было ни заносчивости, ни высокомерной неприязненности — словом, ничего, что можно было поставить в упрёк. Пожалуй, разве что слишком закрыта — и только. Однако в теперешней Томо появилась особая церемонная горделивость.

Эцуко была сущим ребёнком, непосредственным и живым, с короткими волосами, собранными в детский пучок «табакобон». Она не отрывала восторженного взгляда от решётчатого окна, за которым плескалась диковинная река — Сумидагава.

— Да она обещает стать настоящей красавицей! — искренне восхитилась Кин, разглядывая белое личико Эцуко с правильными, словно выточенными чертами и изящным, с горбинкой носиком.

— Дочь пошла в своего отца, — проронила Томо.

Действительно, в изящном овале лица Эцуко и длинной, гордо поставленной шее было куда больше сходства с отцом, нежели с матерью.

— Эцу! — негромко окликнула Томо, и Эцуко, втянув голову в плечи и вся сжавшись, тут же вернулась на место и села подле матери.

— Как славно, что вы решились оставить хозяйство и навестить нас! — щебетала Кин, подавая гостям чай. — Я слышала, господин очень поднялся по службе… Теперь он почти такая же важная птица, как сам губернатор… Наверное, трудно быть супругой столь влиятельного чиновника?

— Я мало что знаю о его служебных делах, — бесцветным голосом проронила Томо. В ответе не было даже намёка на чванство, хотя Кин частенько слышала сплетни о том, что чета Сиракава живёт с роскошью и размахом семьи настоящего даймё[5]Даймё — крупный феодал, богатый и влиятельный феодальный князь в эпоху Токугава, или Эдо (1603–1867). Слово «даймё» существовало и в другие эпохи, например, в Хэйан, Камакура, Муромати и т. д., однако имело несколько иные нюансы..

Некоторое время разговор вертелся вокруг ничего не значащих тем: главным образом, о жизни в столице — о новых весёлых кварталах, во множестве появившихся в Токио, о новых модах в женских причёсках, разительно переменившихся после отъезда Томо в Фукусиму, о пьесах в театре «Синтоми»… Вдруг гостья, оборвав себя на полуслове, сказала:

— В сущности, мы можем жить в Токио и развлекаться сколько душе угодно. Хотя… по правде сказать, есть одно небольшое дельце… — В этот момент она отвернулась, чтобы поправить красный гребень в волосах Эцуко. Тон у неё был самый невыразительный, Кин даже внимания не обратила, однако Тоси будто кто-то толкнул. Дело, что привело госпожу Сиракава в Токио, было невероятной важности! Томо держалась сдержанно и невозмутимо, но её словно тянул ко дну немыслимо тяжкий груз…

На другой день Тоси, обычно не выходившая из дому, в благодарность за подарки пригласила Эцуко посетить храм богини Каннон[6]Богиня Каннон — богиня милосердия в буддийском пантеоне.. Вскоре весёлая компания — Тоси, Эцуко и служанка Ёси — радостно отправилась на прогулку.

— Купи ей книжку с картинками в торговом квартале у ворот храма, — посоветовала Кин.

Проводив дочь с гостями до ворот, она сразу же поднялась на второй этаж, к Томо. Сидя на коленях, Томо складывала дорожные кимоно в плетёный короб с крышкой и доставала чистые. По небу плыли белые облака, отражаясь в зеркальной глади воды, и отсвет их наполнял комнату ярким светом.

— О-о… Уже за работой… В столь ранний час?.. — покачала головой Кин, опускаясь на колени на веранде, перед входом в комнату Томо.

— Эцуко стала совсем большая… То это требует взять, то другое… С ней стало трудно путешествовать. — Томо помедлила. — Госпожа Кусуми… Вы сейчас не слишком заняты?

Тут она привстала с колен, чтобы уложить поглубже в короб детское авасэ[7]Авасэ — кимоно на лёгкой подкладке. из жёлтого шёлка с чёрно-коричневым узором, так что Кин не разглядела её выражения лица. Вообще-то Кин поднялась на второй этаж просто так, поболтать, но что-то в голосе гостьи заставило её раскаяться в содеянном.

— Да нет… Я могу вам чем-то помочь?..

— Ну… если вы очень заняты, то разговор можно отложить на потом… Хотя лучше покончить с этим сейчас, пока Эцуко нет дома… — неторопливо проговорила Томо и положила дзабутон[8]Дзабутон — плоская подушка для сидения на полу в японском традиционном доме. на циновку рядом со входом. — По правде сказать, у меня к вам просьба. Не могли бы вы оказать мне любезность?

— О-о… Ну разумеется… Для вас я сделаю всё, что в моих силах! — с наигранным воодушевлением отозвалась Кин, отчаянно пытаясь угадать, к чему клонит Томо. Та сидела, потупившись и благочинно сложив на коленях руки. В уголках рта прорезались тонкие складочки — словно Томо слегка улыбалась.

— Видите ли, у меня не совсем обычная просьба… — Томо подняла руку, чтобы поправить боковой локон. Она была немыслимо педантична в вопросах внешности и терпеть не могла, когда из причёски выбивался хотя бы волосок. У неё даже в привычку вошло время от времени проводить по волосам ладонью, словно проверяя, всё ли в порядке, — хотя причёска всегда была безупречна.

И тут на Кин словно озарение снизошло: вон оно что… Похоже, дельце-то связано с женщиной… Когда чета Сиракава жила в Токио, посторонние дамы частенько захаживали на половину супруга, и Кин было известно, что это страшно нервировало Томо. Теперь же, когда Сиракава взлетел до таких служебных высот, его легкомыслие, видимо, обрело иные масштабы. Однако Кин постаралась хранить на лице недоуменное выражение: дело-то слишком щекотливое. В таких ситуациях не пристало выказывать чрезмерную проницательность, такого благовоспитанные городские дамы не должны себе позволять.

— Не стесняйтесь. Вы можете попросить меня о чём угодно, — улыбнулась она.

— Ну… Раз я вынуждена прибегнуть к вашей помощи, то… — Неуловимая улыбка, как на маске театра Но, застыла в уголках губ Томо. — Дело в том, что мой муж повелел привезти ему из Токио девочку-служанку, лет пятнадцати-семнадцати. Во всяком случае, не старше восемнадцати. По возможности, из добропорядочной семьи. Главное, чтобы она была хороша собой.

Улыбка в уголках губ обозначилась отчётливее, но глаза, прикрытые тяжёлыми веками, вспыхнули мрачным огнём.

— О-о… Вот оно что… Понимаю, — протянула Кин.

Она сама ощутила, как фальшиво звучит её голос, и от смущения даже глаза опустила. Одной фразы Томо было достаточно, чтобы понять, — её дочь опять не ошиблась в предчувствиях.

Кин перевела дух и заметила:

— Когда мужчина достигает столь высокого положения… Наверное, это диктуется необходимостью, верно?..

— Да… Так принято. И окружающие постоянно будут напоминать мне о моём долге… — сдержанно отозвалась Томо.

То была заведомая ложь. Томо из последних сил боролась с собой, пытаясь обуздать бушевавшие в её груди страсти.

Идея взять в дом наложницу пришла мужу в голову примерно год назад. Его подчинённые в неуёмном стремлении угодить господину доводили Томо до белого каления, на все лады муссируя эту тему на банкетах и пирушках.

«Госпожа… У вас такой большой дом, вам просто не обойтись без помощницы!»

«У господина секретаря столько забот, столько работы… Нужно позволить ему развлекаться на стороне, ему нужно разнообразие! Сделайте снисхождение…» — то и дело раздавались их льстивые речи. Вообще-то Сиракава терпеть не мог подхалимства и лизоблюдства, однако сейчас даже не делал попыток осадить наглецов, дерзивших законной супруге. Из чего следовало, что он просто использовал подчинённых, чтобы довести до сведения Томо свои скрытые намерения. Томо достаточно хорошо изучила повадки мужа, прекрасно знала его распущенность и уже не питала той незамутнённой, чистой любви, что в первые годы замужества, однако всё ещё была во власти мужского обаяния Сиракавы. Она родилась в семье самурая невысокого ранга, принадлежавшего к прежде могущественному, но теперь захиревшему клану Хосокава. Молодость её пришлась на смутные годы перед реставрацией Мэйдзи[9]Реставрация Мэйдзи — буржуазная революция в Японии. Реформы, начавшиеся в 1868 году, привели к коренным изменениям в экономике, политике, культуре и социальных отношениях. Они носили буржуазный характер и способствовали превращению Японии из феодальной страны в капиталистическую. Реставрация Мэйдзи положила конец эпохе правления военных правителей (сёгунов) и восстановила власть императора., так что у неё было мало шансов получить приличествующее образование, и уж тем более совершенствоваться в искусствах. Томо выдали замуж юной девочкой, и исполнять роль супруги большого чиновника было для неё нелёгким делом. Огромное хозяйство, светские обязанности… Но Томо возвела в принцип жизни заботу о муже и доме. Она неусыпно пеклась о семье, не упуская ни мелочи, — чтобы никто не смог упрекнуть её даже в малейшей оплошности. Всю свою нерастраченную любовь и ум она фанатично дарила семье Сиракава, — в первую очередь, супругу и господину.

Потому-то, наверное, Томо выглядела немолодой, многоопытной и умудрённой, хотя ей только-только исполнилось тридцать. Не красавица, но вполне привлекательная Томо истово заботилась о своей наружности, так что вряд ли можно было сказать, что она увяла до срока. Однако нечто неуловимое — то ли врождённая сдержанность, то ли тяжкое бремя долга, — погасило в ней дразнящую зрелую чувственность, присущую женщинам её возраста, так что сам Сиракава не раз поражался житейской мудрости женщины на добрый десяток лет моложе его. Временами жена казалась ему старшей сестрой. Впрочем, ему-то было прекрасно известно, какая горячая, обжигающая, словно горящее масло, кровь течёт в жилах Томо. Внешняя холодная невозмутимость только скрывала это. О, он знал её сдержанный жар, столь похожий на раскалённое солнце их родного Центрального Кюсю. Однажды ночью, когда Сиракава ещё служил в Ямагате, к ним на ложе пробралась под москитную сетку змея. Проснувшись от внутреннего толчка, Сиракава ощутил прикосновение к голой коже чего-то влажного и холодного. В недоумении он провёл по груди рукой — и липкая струйка вдруг потекла через пальцы.

Сиракава вскочил с диким криком. Томо тоже проснулась и резко села. Поднеся к постели стоявшую в изголовье лампу, она увидела на плече у мужа тонкий чёрный шнурок, отливавший жирным, маслянистым блеском.

— Змея! — успел выдохнуть Сиракава, — и в то же мгновенье рука Томо непроизвольно метнулась вперёд. Она перевалилась через Сиракаву, спотыкаясь, выбежала на веранду и вышвырнула скользкую гадину в тёмный сад. Её била крупная дрожь, однако от обнажённой груди, белевшей в распахнутом вороте кимоно, от обнажённой руки исходила поистине животная мощь, которую Томо обычно скрывала от окружающих.

— Зачем ты выбросила её? — недовольно пробурчал Сиракава, лишённый мужской прерогативы проявить силу. — Нужно было убить эту тварь!

Жар, исходивший от Томо, буквально ошеломил его, раздавил своей силой, — и с той ночи всё было кончено между ними. Сиракава просто не мог заставить себя смотреть на жену как на объект сексуального вожделения. Сила Томо превосходила его и потому рождала чувство неловкости и смущения.

— Люди станут говорить о нас дурно, если мы открыто объявим девчонку наложницей, — заявил он Томо. — Пусть она будет у нас служанкой. Хотя бы для вида… И тебе пусть прислуживает тоже… В самом деле, мысль недурна — взять в дом девушку, которая будет присматривать за хозяйством, когда ты делаешь визиты. Ты же можешь вышколить её, как тебе надо. Я не желаю портить репутацию семьи, поэтому решил не брать в дом гейшу. Так что полагаюсь на твой выбор. Ты прекрасно всё устроишь сама. Найди и привези мне юную, по возможности невинную девочку. У тебя прекрасный вкус. Вот, возьми, это тебе на расходы.

И Сиракава положил перед Томо такую толстенную пачку денег, что у неё округлились глаза.

До сих пор, слыша подобные речи от подчинённых мужа, она умудрялась делать вид, что ничего не происходит. Но теперь муж сам поднял тему, и уклониться от разговора было решительно невозможно. Откажись она — и муж сам приведёт в дом избранницу. Во фразе «Полагаюсь на твой выбор» заключалось косвенное признание главенства Томо в семье Сиракава. Это странное доверие терзало душу Томо всю дорогу до Токио, до самого дома Кусуми, пока Эцуко и Ёси беззаботно радовались жизни, покачиваясь в коляске рикши, и предвкушали столичные развлечения.

— Я поняла, — сказала Кин. — У меня есть одна знакомая женщина… Она держит галантерейную лавочку и частенько посредничает в подобных делах… Я попрошу её заняться вашим вопросом без отлагательств.

Кин перевела разговор в деловое русло, искусно избегая болезненных для Томо душевных нюансов. Она родилась в семье купцов фудасаси[10]Купцы фудасаси — купцы-комиссионеры (по получению рисовых пайков — жалования низшим вассалам) в период Токугава. Занимались обращением в деньги рисовых пайков, а также ростовщичеством. и неплохо знала нравы, царившие в семьях дворян и богатых торговцев в конце Сёгуната[11]Конец Сёгуната — конец эпохи Токугава (Эдо), во время которого Японией правили сёгуны — военные правители, стоявшие во главе военной ставки «бакуфу». Начало токугавскому сёгунату было положено в 1603 году, когда Иэясу Токугава был провозглашён первым сёгуном и объявил своей столицей Эдо (современный Токио), находившийся в центре его восточных провинций. Эпоха сёгуната закончилась с началом Реставрации Мэйдзи., так что отнюдь не была шокирована услышанным. Мужчина, достигший успеха, был в праве взять в дом наложницу или даже двух. Это добавляло веса всему семейству, возвышало в глазах окружающих, так что к ревности законной супруги частенько примешивалась толика чванливого самодовольства.

Ночью, когда мать и дочь уже лежали в постели, Кин поведала Тоси обо всём этом, понизив голос и бросая опасливые взгляды на потолок, отделявший её от гостей. Она была так уверена в правоте своих представлений, что удивилась, когда дочь с печальным вздохом проговорила:

— Бедная женщина… Вот вы, матушка, заметили, что за прошедшие годы в госпоже прибавилось достоинства… Что она стала просто великолепна. А мне отчего-то кажется, что это достоинство страдания. Я вся просто похолодела, когда госпожа вошла в дом…

— Страдания всегда сопутствуют богатству, так уж заведено в этом мире, — беспечно заметила Кин. — Как бы то ни было, я помогу ей найти хорошую девочку с добрым сердцем. Господин Сиракава сказал, что предпочёл бы совсем неопытную… Но сойдёт и хангёку[12]Хангёку — гейша-ученица., если она ещё не потеряла невинность…

В резиденции Сиракавы комнаты были большие, стылые, как в огромном храме, и в них всегда царила гробовая тишина. Маленькая Эцуко пришла в восторг от своей весёлой комнатушки на втором этаже в доме Кин: перед её глазами без устали катила вольные воды широкая Сумидагава, и целый день оттуда нёсся скрип вёсел и неумолчный плеск волн. Когда Ёси бывала занята, Эцуко проворно выскальзывала через заднюю дверь на улицу и мчалась к причалу. Она зачарованно смотрела на неспешное движение вод, лизавших сваи под её ногами, вслушивалась в гортанные крики лодочников на проплывавших баржах. Время от времени в перекрестьях закрывавшей окно деревянной решётки возникало бледное лицо Тоси:

— Осторожнее, барышня, не упадите в воду! — кричала она.

В тот день Кин, как обычно, вместе с Томо отправилась в город.

— Не извольте беспокоиться! — смеялась Эцуко. — Не упаду!

Правильные, чёткие черты лица и изящно очерченный овал придавали ей до странности взрослый вид. Маленький пучок, повязанный пунцовой лентой, разительно контрастировал с недетским выражением лица и выглядел просто обворожительно.

— Подойдите сюда, — позвала Тоси. — У меня для вас кое-что есть!

— Иду! — послушно откликнулась Эцуко, направляясь к окну. Её длинные рукава в алую полоску развевались на бегу. На маленьком клочке земли под окном росли вьюнки «асагао». Кин ухаживала за ними, как за детьми, и пять-шесть тонких стеблей тянулись вверх, обвиваясь вокруг бамбуковых колышков. Сейчас, когда Эцуко заглядывала в комнату с улицы, всё казалось совершенно иным — и сама комната, и лицо Тоси, и шитьё, разложенное у неё на коленях… Тоси продела через решётку худую руку и повертела перед Эцуко сшитой из красного шёлка маленькой обезьянкой. Обезьянка была набита ватой.

— Какая прелесть! — Эцуко вцепилась пальчиками в прутья решётки. Она не отрывала глаз от плясавшего на шнурке игрушечного зверька. На её лице сияла такая беспечная улыбка, что Тоси невольно отметила, что ребёнок совсем не скучает по матери.

— А куда ушла ваша матушка? — поинтересовалась она у Эцуко, продолжавшей дёргать обезьянку за шнурок.

— По каким-то делам… — ясным голоском отозвалась Эцуко.

— Вы, верно, скучаете, когда её нет дома?

— Да-а, скучаю, — вежливо протянула Эцуко, но глаза у неё оставались такими же безмятежными. — Но у меня же есть Ёси!

— Ах да, ну конечно, — кивнула Тоси, — У вас же есть Ёси… — А матушка всегда занята в Фукусиме?

— Да, — таким же чистым и звонким голоском сказала Эцуко. — У нас много посетителей…

— Хлопотно, наверное. А батюшка часто в отлучках?

— Да. Целый день сидит в канцелярии, а вечером его приглашают в разные места. Бывает, и домой гости приходят, так что я частенько вообще не вижу его весь день! Ни разочка!

— О-о… А сколько у вас служанок?

— Три… Ёси, Сэки и Кими. А ещё есть мальчик-слуга и конюх.

— Большое хозяйство! Матушка, должно быть, целый день в заботах.

Тоси отложила иголку и улыбнулась. Она вспомнила о девице, которую Томо должна найти в Токио и привезти домой. Интересно, какие перемены принесёт она в жизнь Эцуко?

Примерно в это же время Томо и Кин встречались в чайном павильоне с мужчиной-гейшей[13]Мужчина-гейша — актёр и своего рода «менеджер» на пирушках с гейшами. В его обязанности входит организация развлечения гостей и исполнение их прихотей. по имени Сакурагава Дзэнко. Они сидели на втором этаже заведения, дававшего напрокат лодки. Оно называлось «Удзуки» и стояло на берегу Сумидагавы в районе Янагибаси.

Предоставив Томо роль хозяйки встречи, Кии предпочла скромно держаться в тени. Настоящая фамилия Дзэнко была Хосои, он происходил из семьи хатамото[14]Хатамото — непосредственные вассалы сёгуна., однако жизненные обстоятельства вынудили его опуститься до нынешнего занятия. Тем не менее при всей его несколько чрезмерной общительности Дзэнко нельзя было назвать назойливым или вульгарным, вид он имел изысканно щеголеватый и разговаривал со старой знакомой Кин непринуждённо и естественно, без слащавой манерности, свойственной людям его профессии.

— М-м… Из того, что вы мне рассказали, могу заключить, что всё будет не так просто… — Впрочем, есть у нас несколько очень красивых девушек, они скоро появятся здесь.

Дзэнко повертел в пальцах тонкую серебряную трубку, словно не зная, что с нею делать. В глубине души он испытывал сейчас нечто сродни отвращению. Интересно, откуда берутся подобные выродки, что не стесняются посылать законных жён на поиски любовниц? Да, провинция есть провинция, не зря он терпеть не может деревню. Однако в сидевшей напротив него Томо было нечто сродни фамильной гордости самого Дзэнко. Не надменное высокомерие и не заискивающая любезность, — просто особого рода изысканная церемонность, над которой немыслимо насмехаться.

— Если девушка нравится нам, женщинам, — это одно. Но мужчины — это совсем другое. У них свой взгляд, ведь так? — заметила Кин, возвращая Дзэнко чашечку для сакэ. Она была любительница выпить.

— Ну уж, — запротестовал Дзэнко. — Не следует чересчур полагаться на мой вкус! Возьмём, к примеру, современных студенток. Эти девицы с выстриженными чёлками, да ещё одетые на европейский манер, — это же просто кошмар! Увольте!

— Хосои-сан, мы же не ищем любовницу для иностранца. Среди здешних хангёку наверняка найдутся писаные красавицы в вашем вкусе, — улыбнулась Кин.

— У меня злой язык. Девушки меня боятся.

Не успел он закончить фразу, как на лестнице, ведущей на второй этаж, послышался топот лёгких ножек, защебетали голоса. В гостиную вошли несколько девушек — ярких, как цветы. Их сопровождала наставница.

— Мы не опоздали? — спросила пожилая гейша, с порога начиная настраивать сямисэн.

Предлог для встречи был найден вполне благовидный: супруга высокопоставленного чиновника из провинции осматривает Токио и хочет увидеть красочный танец в исполнении юных гейш, чтобы остались яркие воспоминания. Поэтому девушки были пышно разукрашены и походили на цветущие пионы. Кимоно на них тоже были чересчур ярких расцветок, — не такие, что принято надевать на дневные банкеты.

После вступительной части девушки начали танцевать, меняясь парами. Те, кто в данный момент не был занят танцем, прислуживали за столом: расставляли блюда, подливали сакэ. Томо сакэ не любила, но время от времени подносила чарку к губам, чтобы чем-то занять руки. При этом она пристально наблюдала за танцем и рассматривала девушек, беседовавших с Дзэнко и Кин.

Всем им было лет по четырнадцать-пятнадцать. Две девушки являли собой изумительную по красоте пару — точь-в-точь цветущие сакура и слива. Но когда во время танца одна из них подняла руку, обнажилась костлявая и чересчур смуглая рука. Жалкое зрелище! У второй при ближайшем рассмотрении обнаружились глубокие носогубные складки, расходившиеся от острого, как клюв, носа, и в улыбке сквозило что-то хищное. Весь её облик неуловимо напоминал серую цаплю. При одной только мысли о том, что такое «сокровище» войдёт в их семью и будет расти, превращаясь в зрелую женщину, у Томо даже озноб пробежал по спине. И тут она в первый раз ощутила прилив благодарности к мужу, доверившему выбор наложницы именно ей.

Когда юные гейши ушли, Томо поведала о своих впечатлениях Кин.

— О-о, у госпожи острый глаз, — заметил Дзэнко.

За последние дни, сопровождая Томо на смотрины, Кин и сама убедилась в проницательности Томо. Это внушало скорее страх, нежели восхищение. Ей становилось как-то не по себе оттого, что женщина, никогда не позволявшая себе малейшей критики в адрес другой женщины, способна на столь беспристрастную и нелицеприятную оценку достоинств и недостатков кандидаток в любовницы мужа.

Поразительный случай произошёл при смотринах девицы, которую привела Осигэ, владелица галантерейной лавочки. Девица приходилась младшей сестрой местному золотых дел мастеру и отличалась весьма миловидной наружностью, что-то трогательно лепетала, так что Кин была совершенно очарована. Однако Томо лишь головой покачала.

— Они говорили, что ей шестнадцать… На самом деле ей все восемнадцать. К тому же не верится, что она сохранила невинность, — смущаясь, проговорила она.

Кин тогда усомнилась в правоте Томо. Но когда они навели справки, выяснилось, что у девушки и в самом деле была интрижка с мужем старшей сестры.

— Не понимаю, как госпоже удаётся видеть подобные вещи? — округляя глаза, воскликнула Кин.

Томо удручённо опустила глаза в пол.

— Прежде я не была такой… Я этого не умела.

Она печально вздохнула. По-видимому, Томо научилась замечать подобные вещи, наблюдая за многочисленными похождениями супруга. Плотские страсти других людей мало заботили Кин, однако теперь, выбирая вместе с Томо любовницу для Сиракавы, она начала постигать смысл брошенной Тоси фразы о «достоинстве страдания».

Томо, сидя у низкого столика, просматривала пачку фотографий, когда к ней бесшумно подошла Эцуко и заглянула ей через плечо.

— Какие красавицы! Мамочка, кто они? — спросила она, вопросительно наклонив головку, украшенную красной лентой. Томо ничего не ответила, просто молча протянула Эцуко несколько фотографии.

— Эцу… Скажи… Которая тебе по вкусу?

Разложив веером фотографии, Эцуко некоторое время разглядывала изображения, потом ткнула пальчик в среднюю.

— Вот эта, мам! — с детским восхищением воскликнула она.

Это был полупортрет. На белом фоне сидела совсем юная девушка, почти девочка — лет четырнадцати-пятнадцати. Девичья причёска «момоварэ», руки крепко сжаты и чинно сложены на коленях. Волосы на лбу, росшие классическом мысиком, подчёркивали красоту сияющих, словно чёрные агаты, глаз. Эцуко была сражена.

— Вот как? Значит, и тебе тоже… — несколько удивлённо протянула Томо, ещё раз вглядываясь в фотографию.

— Да кто же это, мамочка?

Томо молча сложила фотографии в пачку.

— Неважно… Скоро узнаешь.

Фотографии доставили от Дзэнко пару дней назад.

Томо провела в доме Кусуми уже более месяца, но всё ещё так и не нашла подходящей для Сиракавы кандидатуры. Несколько раз она нетвёрдым почерком писала мужу в провинцию письма, принося извинения за проволочки, и всякий раз муж отвечал, что нужды торопиться нет, пусть Томо выбирает спокойно, слушая своё сердце. Тем не менее, когда подошёл к концу сезон «сливовых дождей»[15]Сезон сливовых дождей (байу) — сезон дождей в июне и начале июля. и приблизился праздник О-Бон[16]Праздник О-Бон (Бон) — день поминовения предков (с эпохи Эдо отмечается с 13 по 15 июля)., Томо занервничала. В Фукусиме ждал не только муж, но и брошенный на произвол судьбы дом. Сознание этого факта начало угнетать Томо.

В тот момент и поступило новое предложение от Дзэнко.

На сей раз госпожа Сиракава, несомненно, будет довольна, передал он Кин.

Девушку звали Суга, ей едва исполнилось пятнадцать. Она была дочерью хозяина лавочки, торговавшего упаковочными материалами из бамбука в квартале Кокутё. Девочку с малых лет обучали классическим танцам в стиле Нисикава[17]Нисикава — направление в японском танце, возникшее в середине периода Эдо. и Токивадзу[18]Токивадзу — направление в средневековых балладах «дзёрури», зародившееся в середине периода Эдо. Впоследствии развилось в форму аккомпанемента в театре Кабуки.. Она была писаной красавицей и вызывала всеобщее восхищение, выступая на публике с танцами своей школы. Её мать и старший брат, принявший дела в лавке, считались весьма добропорядочными людьми, однако несколько лет назад в лавку пришёл вороватый работник, и для семьи начались тяжёлые времена. Всё пришло к логическому концу — либо разорение и нищета, либо… Да, настало время продать Сугу в весёлый квартал. Мать Суги даже не помышляла о том, чтобы отдать дочь в наложницы богатому господину, но учительница танцев, прослышав о планах Томо в приватной беседе с Дзэнко, с которым была на дружеской ноге, переговорила с матерью Суги, сочтя, что для девочки это будет менее жалкая участь. Пусть лучше ребёнок попадёт в приличную семью, нежели в жестокий и грязный мир профессиональных гейш…

— Суга — очень тихая, скромная девочка, с мягким нравом, — сказала она, — и для уроженки Токио у неё поразительно светлая кожа… Когда Суга приходит в общественную баню, все дети толпятся вокруг и глазеют…

Через несколько дней ожидалась ежемесячная репетиция школы Нисикава, на которой Суга предстояло исполнить танец «Цветущая слива весной». В тот день Кин и Томо в сопровождении Дзэнко направились в дом учительницы, чтобы взглянуть на Сугу под предлогом посещения репетиции.

Дом учительницы стоял в квартале Кокутё, на узком клочке крестьянской земли, зажатом между домами и складами оптовых торговцев. С улицы дом казался совсем крохотным, однако на втором этаже умещалась сцена. Когда Томо поднялась наверх, учительница аккомпанировала на сямисэне маленькой девочке, исполнявшей танец под названием «Горо».

При виде Дзэнко учительница, не прерывая игры, сделала знак рукой и коротко улыбнулась. Зубы у неё были вычернены[19]Вычерненные зубы — в феодальной Японии (период Эдо и начало Мэйдзи) замужним женщинам полагалось чернить зубы., но это только подчёркивало живой блеск молодых глаз.

Томо и Кин нарочно подгадали время, чтобы увидеть Сугу, и теперь с беспокойством озирались по сторонам, разглядывая девушек в тесно набитой комнате. Все они были похожи друг на друга, в лёгких летних юката[20]Юката — лёгкие летние кимоно с поясами красных оттенков, но одна держалась особняком и не отрывала глаз от сцены. Она была совершенно поглощена танцем. По её поразительной красоте Томо сразу же догадалась, что это и есть Суга. Суга сидела неподвижно, замерев в чинной позе, словно не ощущала жары и тесноты, хотя остальные усердно обмахивались веерами. Девушка оказалась довольно высокой для своего возраста, однако лицо её было таким же прекрасным, как на фотографии. Её кожа, своей белизной напоминавшая драгоценную бумагу ручной работы, резко контрастировала с обрамлявшими лицо тяжёлыми, с глянцевым отливом иссиня-чёрными волосами, и потому поразительно чётко очерченные глаза и брови казались вызывающе яркими, словно подведёнными тушью, как будто на девушке был сценический грим.

Томо взирала на Сугу в какой-то странной растерянности. Суга была олицетворением физической красоты — и только, в ней не ощущалось ни малейшего движения души. Однако она действительно была девственно непорочна, это не вызывало сомнения. Когда Суга разговаривала с подругами, голос её понижался до шёпота, глаза опускались в пол. Выслушивая ответ, Суга, напротив, широко распахивала глаза. Словом, вела себя очень скромно и естественно.

Танец «Горо» закончился, и учительница, протянув сямисэн аккомпаниаторше, скомандовала:

— Твоя очередь, Суга-сан!

Потом встала и подошла к Томо с компанией.

Действительно, это была та самая девушка, на которую сразу упал взгляд Томо. Она поднялась, придерживая полы кимоно и, немного сутулясь, направилась к сцене.

— Это Суга, — прокомментировала учительница непринуждённым тоном. Раздались первые звуки сямисэна. — Очень милая и тихая девочка. Думаю, у вас не будет с ней проблем. Её легко воспитать…

Пока Суга танцевала, учительница время от времени вставляла короткие реплики:

— У неё очень яркая красота, при этом Суга чрезвычайно замкнута, сдержанна. Она очень способная ученица, но её танцу не хватает живости, «изюминки». Суга и сама говорит, что учится танцам только для того, чтобы радовать родителей, и не любит выставлять себя на публике. Так что профессия гейши — это не для неё. Девочка знает, что никогда не добьётся успеха в их ветреном мире. И вообще, большой, шумный город не подходит её нежной натуре, она говорит, что ей будет гораздо вольготней где-нибудь в тишине, среди зелёных полей и чистых ручьёв… Мать до безумия любит Сугу. Узнав, что дочка уедет в далёкую Фукусиму, она залилась слезами. Если её девочка понравится госпоже и та решит взять её с собой, мать непременно хотела бы встретиться и обстоятельно побеседовать, ведь отныне жизнь и судьба её дочери будет всецело зависеть от отношения к ней хозяйки дома…

Беседа шла главными образом между учительницей и Кин с Дзэнко, Томо молча наблюдала за танцующей Сугой. Слушая краем уха рассказ о матери Суги, она подумала: у такой женщины просто не может быть испорченного ребёнка. Так что Суга будет слушаться Томо беспрекословно и не доставит особых хлопот.

Томо была не слишком искушена в танцах, но даже её неопытный взгляд уловил в движениях рук и даже глаз танцующей Суги некую скованность, пожалуй, тяжеловесность, лишавшую танец блеска, несмотря на такую яркую, поразительную красоту исполнительницы. Но это только обрадовало Томо. Инстинктивно она страшилась силы той женщины, что должна вторгнуться в жизнь её семьи. Изумительно красивая и юная, но тихая и застенчивая, почти боязливая… Почти идеальный тип «второй жены».

— По-моему, это именно то, что вам нужно, — сказал Дзэнко, когда они вышли из узкого проулка и направились к дому Кин. — Девочка не создана быть гейшей. Она не будет пользоваться успехом у мужчин. Слишком зажата и скромна.

Дзэнко обращался к Томо с достоинством сына хатамото, избегая напыщенных оборотов. Томо тоже почтительно величала его «господин Хосои».

— Вы так полагаете? — с сомнением протянула Кин. — Такая красотка…

— Одной красоты для профессии гейши мало, — пояснил Дзэнко. — И вообще, у таких девочек, как Суга, характер формируется поздно. Пройдёт лет десять, и она станет совсем другой. Так что имейте это в виду.

— Да, наверное, вы правы… — По спине Томо снова пробежала дрожь, словно её коснулось обнажённое лезвие меча. Её просто трясло, когда она наблюдала за танцем. Томо смотрела на полудетское тело Суги, пытавшейся изображать на сцене страсть и томление, — она соблазнительно наклоняла головку, принимала фривольные позы — и пыталась представить, что произойдёт, когда она привезёт это полудитя домой, в Фукусиму. Как переменится этот ребёнок, попав в многоопытные руки её супруга, каким образом муж приручит Сугу?.. Томо даже невольно зажмурилась и задержала дыхание, представив себе переплетённые тела Суги и Сиракавы. Кровь бросилась ей в голову, и Томо нарочно раскрыла глаза пошире, словно отгоняя ночной кошмар. Её вдруг затопила острая жалось к Суге, трепетавшей на сцене, словно огромная бабочка. Однако к жалости примешивалась обжигающая женская ревность.

Томо оставалась безжизненно-холодной всё это время — в нервных, изматывающих поисках подходящей кандидатуры, но тут в глубине её сердца пробудился голод желания, словно закончился пост. Томо пронзила острая боль: ей придётся публично признать, что она уступает супруга сопернице. Добровольно. Человек, который столь хладнокровно ввергает жену в геенну нечеловеческих мук, — это исчадие ада! — подумалось Томо. Но она подчинила всю жизнь служению. И восстать против мужа и господина — значит разрушить себя самоё. К тому же Томо ещё любила этого человека, и любовь была даже сильней, чем привычка служить и подчиняться. Мучительная, безответная, иссушающая любовь… Томо даже не помышляла о разводе. Да, положение и деньги Сиракавы, судьба её дочери Эцуко и старшего сына Митимасы, жившего у родственников в глухой провинции, — всё это имело большое значение. Но гораздо важнее было другое: её обуревало неистовое желание объяснить супругу, какие чувства бушуют в её груди. Никто, кроме мужа, не мог утолить её голод.

Теперь между нею и мужем встанет другая — эта девочка Суга, а значит, супруг, давно охладевший к Томо, отдалится ещё сильней…

Томо послала фотографию Суги на одобрение Сиракаве и получила одобрительный ответ. В ту ночь она проснулась от собственного крика: ей приснилось, будто она душит мужа. Томо лежала с широко открытыми глазами, всё ещё ощущая чудовищную силу в своих крепко стиснутых пальцах. Ей стало страшно. Томо села на постели и обхватила плечи руками, пытаясь унять бешеное биение сердца. Рядом безмятежно спала Эцуко. Её лицо смутно белело в тусклом свете ночника. Днём оно казалось на удивление взрослым, но во сне было совсем невинным и беззащитным, как у младенца. Томо вдруг захлестнуло чувство щемящей любви. Она так страшилась избаловать дочь, что не позволяла себе ни малейшего проявления нежности. И потому девочка тянулась к кому угодно, только не к матери: к служанкам, к знакомым и посторонним, — ко всем, кто был мил и добр с ней. Она и представить себе не могла такую картину — мать, очнувшуюся от ночного кошмара в липком поту, мать, взирающую на неё тоскливым и жадным взглядом, словно путник в пустыне, чудом набредший на животворный источник…

Когда Суга в сопровождении Томо впервые пришла в дом Кусуми, Эцуко запрыгала от восторга, узнав, что красавица едет вместе с ними в Фукусиму. Её детское сердечко трепетало от счастья.

— Какая красивая… Ведь это та самая девушка с фотографии, да, матушка? А что она будет делать в нашем доме?

— Она будет помогать твоему отцу, — пряча глаза, ответила Томо.

— Так же, как Сэки?

— Ну-у… Пожалуй…

Почувствовав, что дальше расспрашивать небезопасно, Эцуко отступилась. Томо строго-настрого приказала Ёси молчать, и та держала рот на замке.

Беседуя с матерью Суги, Томо терзалась противоречивыми чувствами. Коротышка-мать с круглым личиком и приплюснутым носом была совсем не похожа на красавицу дочь. Её явно терзали раскаяние и стыд — ведь она отдавала Сугу ради денег. Мать уповала на Томо, как на единственную опору. От Томо зависело благополучие Суги, а потому она без конца повторяла, что Суга слаба здоровьем, что она нежна и хрупка, и даже поведала, что её дочь «пока ещё не совсем женщина».

— Но госпожа такая великодушная, добрая и хорошая, что теперь мне стало гораздо спокойней, — заключила она в конце разговора. — Даже если Суга не понравится господину, госпожа не позволит её обидеть, так все говорят…

Всё это она умоляющим тоном выложила Кин прямо в присутствии Томо, с такой наивной верой в её справедливость, что Томо в душе поклялась себе никогда не обидеть Сугу и оградить её от несчастий, что бы там ни случилось. Она должна, она просто обязана быть в ответе за всё — даже за счастье соперницы, которая отберёт у неё супруга… При мысли о собственной странной, противоречивой судьбе губы Томо кривились в лишь одной ей понятной усмешке. Только в такие моменты ей удавалось забыться. Только в такие минуты она могла смотреть на всё холодно и беспристрастно — на мужа, на Сугу и даже на Эцуко… Вскоре после праздника О-Бон Томо, Эцуко, Ёси и Суга покинули дом Кусуми и отбыли в Фукусиму на четырёх рикшах. Суга, в лёгком летнем кимоно из шёлкового газа с лиловым тканым узором и поясом-оби из тяжёлого, с блеском, шёлка «хаката», первую половину пути проехала в одной коляске с Эцуко, которая нипочём не желала расстаться с новой «игрушкой». Проводив глазами удаляющуюся коляску с девочками, похожими на два прелестных цветка — один побольше, другой поменьше, — Кин и Тоси вернулись в гостиную.

— Она понравилась юной госпоже… Благодарение богу, — сказала Кин, распуская тесёмки, поддерживавшие длинные рукава кимоно. Дочь, прихрамывая, подошла к окну, и принялась раскладывать шитьё.

— Этот господин Сиракава… Он очень дурной человек, — проронила она. — Мне было так жалко всех трёх — госпожу, Эцуко и Сугу, — что я не могла сдержать слёз…

Тоси промокнула кончиками пальцев уголки глаз и придвинула к себе подставку для шитья.