Онлайн чтение книги Комната с заколоченными ставнями The Watchers Out of Time and Others, The Lurker at the Threshold
1. Биллингтонский лес

К северу от Аркхема поднимаются крутые склоны холмов, поросших темным, диким и непроходимым лесом; через эту местность в сторону моря, почти совпадая с границей леса, несет свои воды река Мискатоник. Путник, оказавшийся в этих краях, редко отваживается зайти в лес, куда ведет едва заметная тропинка, уходя в сторону холмов, затем к Мискатонику и после этого вновь выбираясь на открытую местность. Те заброшенные дома, что еще выдерживают натиск времени, все как один выглядят жалкими лачугами; и если на покрытых лесом холмах вовсю кипит растительная жизнь, то окружающие их поля давно уже стали бесплодной пустошью. Двигаясь по дороге в Эйлсбери-Пайк — которая начинается сразу за аркхемской Ривер-стрит, идет на запад и северо-запад от этого небольшого старинного городка и далее через пользующийся дурной славой, обезлюдевший Данвич за местечком Динз-Корнерз, — путник невольно изумляется тому, что на первый взгляд может показаться необычайно разросшимися давними лесонасаждениями, но на деле является первозданным лесом, который все так же пышно зеленеет, хотя огромные деревья при их многовековом возрасте давно уже должны были бы обратиться в прах.

Жители Аркхема ныне почти забыли мрачные предания о тех местах, которые когда-то рассказывали их бабушки, сидя у камина и мысленно возвращаясь в далекое прошлое — вплоть до времен охоты на ведьм. Как водится в таких случаях, предания эти постепенно утратили связь с реальностью, если не считать вскользь брошенных упоминаний о том, что «вон тот лес принадлежал Биллингтону, и холмы тоже принадлежали мистеру Биллингтону»; надо сказать, что в этой округе ему принадлежало все, включая огромный дом, которого не было видно с дороги, поскольку стоял он в лесу, на живописном холме, «возле башни и круга из каменных столбов». При этом один лишь вид старых корявых деревьев напрочь отбивал охоту приблизиться к дому, да и в целом дремучий лес не вызывал желания забраться в него подальше, так что в заброшенную усадьбу не совались даже орды собирателей старинных обычаев, легенд и домашней утвари, которых дом Биллингтона вполне мог бы заинтересовать. Что же касается леса, то о нем ходила и вовсе дурная слава; редкие путники спешили миновать эти места, испытывая к ним странную неприязнь, которую и сами не могли объяснить, приписывая ее собственному воображению. Когда же лес оставался позади, путник облегченно вздыхал, радуясь, что скоро будет дома — в Аркхеме, Бостоне или каком-нибудь отдаленном селении, — где так хорошо и безопасно.

«Старого Биллингтона» еще помнили в Аркхеме, хотя давно уже умерли те, кто знал его лично. Элайджа Биллингтон — так его звали, и был он сельским сквайром начала девятнадцатого века. В этом доме жил еще его дедушка, а до него — прадедушка; когда же Элайджа состарился, то уехал на землю своих предков — в Южную Англию. С тех пор о нем ничего не было слышно, хотя налоги на оставленное имущество он выплачивал аккуратно через адвокатскую фирму, чей адрес в респектабельном Миддл-Темпле[62] Миддл-Темпл — одна из четырех юридических корпораций (судебных иннов), со времен Средневековья действующих на территории Англии и Уэльса. придавал еще большую внушительность легенде о Старом Биллингтоне. Шли годы; Элайджа Биллингтон воссоединился со своими предками, как и его поверенные; в свое время за отцом последовал сын Элайджи, Лабан, после чего естественный ход событий начали повторять уже его сыновья, ибо ежегодные налоги на оставленные владения выплачивались регулярно через нью-йоркский банк, и собственность по-прежнему именовалась «владениями Биллингтона». Впрочем, на рубеже двадцатого века появились слухи, что последний из рода Биллингтонов, кажется, кто-то из сыновей Лабана, не оставил после себя наследника мужского пола, поэтому наследство перешло к его дочери, чьего имени никто не знал; было только известно, что именовалась она «миссис Дьюарт», но эти жалкие крохи сведений, не представлявшие никакого интереса для жителей Аркхема, были вскоре забыты, ибо кому какое дело до миссис Дьюарт, которой никто и в глаза не видывал, если даже о самом Старом Биллингтоне и его «странных звуках» вспоминали теперь лишь немногие?

Именно этими «звуками» и прославился некогда Старый Биллингтон; особенно ревниво хранили подобные воспоминания отпрыски некоторых почтенных семейств, упорно относящих себя к местной аристократии. Впрочем, время не пощадило и эти истории, ни одна из которых не сохранилась в более-менее отчетливом виде; говорили только, что странные звуки раздавались в основном в сумерки и по ночам и что доносились они со стороны холмов, где жил Биллингтон, однако никто не мог точно сказать, сам ли Элайджа производил их, или у звуков был иной источник. Скорее всего, память об Элайдже Биллингтоне канула бы в Лету, если бы не древний лес и окружавшая его густая дикая поросль и если бы не болото в глубине этого леса, неподалеку от дома Биллингтона, откуда весенними ночами доносились такие лягушачьи концерты, каких никто не слышал в радиусе ста миль от Аркхема, и где летом в пасмурную погоду появлялись сполохи какого-то неестественно яркого света, отражавшегося в низких ночных облаках. Кто-то пустил слух — и с ним все согласились, — что свет возникает из-за скоплений светлячков, давно облюбовавших эти места наряду с лягушками и другими болотными тварями. С отъездом Элайджи странные звуки прекратились, но кваканье лягушек продолжалось, свечение не угасло, и летними ночами там по-прежнему пронзительно вопили козодои.

Прошло много лет, и вдруг, в марте 1921 года, к великому изумлению и любопытству местных жителей, округу облетела весть, что старая усадьба Биллингтона вновь обживается. Эта новость появилась в аркхемском «Эдвертайзере» в виде короткой заметки, где говорилось, что мистер Эмброуз Дьюарт, решивший отремонтировать и обставить новой мебелью «Дом Биллингтона», желает нанять помощников; обращаться лично к мистеру Дьюарту, отель «Мискатоник». Этот отель служил еще и чем-то вроде общежития для сотрудников Мискатоникского университета и окнами выходил на его прямоугольный двор. Мистер Эмброуз Дьюарт оказался мужчиной среднего роста, с резкими чертами лица, смуглой кожей и копной ослепительно-рыжих волос, отчего казалось, что его голова светится сама по себе, пронзительными глазами и тонкими, крепко сжатыми губами; держался он в высшей степени вежливо и обладал своеобразным сдержанным юмором, оказавшим весьма благоприятное впечатление на тех, кого Дьюарт нанял на работу.

На следующее утро весь Аркхем знал, что Эмброуз Дьюарт действительно дальний родственник Элайджи Биллингтона; что он прибыл на землю, коей владели три поколения его предков, и намерен здесь поселиться. Мистеру Дьюарту было около пятидесяти, его единственный сын погиб на войне, а сам он, утратив все, что связывало его с родиной, прибыл на обетованную землю Америки, дабы провести здесь остаток своих дней. Две недели назад он приехал в Массачусетс, чтобы осмотреть свою собственность; все увиденное ему, очевидно, понравилось, поскольку он решил полностью восстановить дом и вернуть ему былую славу; вскоре, однако, воплощение обширных замыслов пришлось приостановить из-за такой уступки современности, как электричество. Выяснилось, что ближайшая линия электропередач проходит в нескольких милях от усадьбы и, чтобы протянуть провода, придется преодолевать ряд чисто механических трудностей. Зато остальные пункты плана осуществлялись превосходно, работа закипела, и уже к лету дом был восстановлен, дороги-к дому и вокруг леса — проложены, мистер Эмброуз Дьюарт, оставив временное пристанище в Аркхеме, формально вступил во владение усадьбой, а рабочие, получив щедрую плату, вернулись в свои дома, чтобы с восторгом рассказывать о новом доме Биллингтонов: как он похож на Крейги-хаус[63] Крейги-хаус — старинный особняк в городке Кембридж близ Бостона (Массачусетс). В 1843–1882 гг. здесь жил поэт Г. У. Лонгфелло, а с 1913 г. в доме существует посвященный ему музей. в Кембридже, где жил поэт Лонгфелло, какая в нем красивая лестница, украшенная замечательной резьбой, какой кабинет — высотой в два этажа и с окном почти во всю стену, которое выходит на запад да еще и выложено из цветных стеклышек, какая библиотека, остававшаяся нетронутой на протяжении многих лет, и как много в этом доме разных вещиц, имеющих, по словам мистера Дьюарта, большую ценность для любителей старины.

Слухи об усадьбе ходили самые разные; вскоре люди начали судачить уже о самом Эмброузе Дьюарте, который, как говорили, очень похож на своего предка. Прошло еще немного времени, и по окрестностям Данвича вновь поползли зловещие слухи о «звуках», некогда доносившихся из усадьбы Старого Биллингтона; никто не мог сказать, кто их распространяет, однако расползались они явно из той части Данвича, где проживали семейства Уэйтли и Бишоп, а также последние отпрыски других некогда процветавших семейств, ныне влачивших жалкое существование. Ибо Уэйтли и Бишопы жили в этом районе Массачусетса на протяжении нескольких поколений и древностью рода могли поспорить не только с самим Старым Биллинггоном, но и с первым представителем его семейства — тем, кто построил дом с «розовым окном», как его называли, хотя это было и не так. Скорее всего, кто-то вытащил на свет божий давние предания, которые вполне могли оказаться если не чистой правдой, то почти что правдой. Надо ли говорить, какой живейший интерес вновь возродился у всех окрестных жителей и к Биллингтонскому лесу, и к его новому владельцу.

Сам же Эмброуз Дьюарт пребывал в счастливом неведении относительно сплетен, что начали расползаться вокруг его персоны. Будучи от природы одиночкой, он наслаждался уединением, занимаясь в основном подробным изучением своей собственности, чему решил посвятить большую часть времени, хотя, говоря по правде, плохо представлял себе, с чего начать. Его матушка почти ничего не рассказывала ему об усадьбе, ограничиваясь редкими упоминаниями о «собственности» в штате Массачусетс, которую было бы «крайне разумно» не продавать, а навечно оставить в семье, и, даже если что-то случится с ним, Эмброузом, или его сыном, усадьбу следует передать кузену из Бостона, Стивену Бейтсу, которого Эмброуз никогда не видел. Таким образом, в распоряжении Дьюарта находился всего лишь краткий перечень загадочных инструкций, оставленных, вероятно, Элайджей Биллингтоном перед его отъездом в Англию, в которых Эмброуз Дьюарт решительно не мог разобраться.

Так, например, его заклинали следить за тем, чтобы «вода всегда омывала остров», или «не нарушать покоя башни», или «не уговаривать камни», или «не открывать дверь, которая ведет в странное время и место», а также «не притрагиваться к окну из желания его изменить». Все эти инструкции, вроде бы не имевшие никакого смысла, тем не менее сильно заинтересовали Дьюарта; прочитав их один раз, он уже не мог выкинуть их из головы; повторяя их снова и снова, словно заклинание, он бесцельно бродил по дому, часами гулял по лесу, среди холмов и болот, пока наконец не обнаружил, что владеет не только домом, но и старинной каменной башней, которая стояла на маленьком клочке суши — подобии крошечного островка посреди широкого ручья, который раньше был притоком Мискатоника, однако давным-давно высох и теперь оживал только весной.

Однажды в августе, когда был уже поздний вечер, Эмброуз внезапно пришел к убеждению, что все эти загадочные инструкции относятся не к усадьбе, а к старинной башне, которую он и принялся осматривать самым тщательным образом. Башня имела форму цилиндра с конической крышей; диаметр башни составлял примерно двенадцать футов, высота — около двадцати футов. Когда-то в ней имелся огромный сводчатый проем, указывавший на то, что раньше башня не имела крыши; теперь проем был большей частью замурован. Дьюарта, неплохо разбиравшегося в архитектуре, башня сразу заинтересовала, поскольку даже далекий от архитектуры человек сразу бы понял, что сложена она из древних камней, причем более древних, чем дом. Взяв лупу, с которой обычно читал древние латинские тексты из своей библиотеки, Дьюарт принялся рассматривать каменную кладку и обнаружил весьма странную вещь — камни были подогнаны друг к другу по какой-то совершенно неизвестной ему технологии, использующей тот же геометрический рисунок, что был нацарапан на камнях, закрывающих вход в башню. Не менее удивительным оказался и ее фундамент, сложенный из невероятно огромных камней; создавалось впечатление, что он уходит далеко вглубь земли. Впрочем, это могло быть вызвано и тем, что со временем башня сама собой сильно вросла в землю.

Кто же ее построил? Элайджа Биллингтон? Но башня была явно старше, чем он; в таком случае, чьи руки ее возводили? Размышляя над этим, Дьюарт, который уже успел ознакомиться со многими старинными манускриптами из своей фамильной библиотеки, решил, что где-нибудь среди них наверняка упоминается и башня, а потому направился в дом, ненадолго задержавшись, чтобы еще раз полюбоваться каменным строением уже издали; именно тогда он и обнаружил, что башня стоит в центре круга из каменных плит, удивительно похожих на камни друидов Стоунхенджа. Несомненно, когда-то этот маленький остров омывался водным потоком, притом весьма бурным, если судить по следам на камнях, неподвластных не только разрушительному действию мхов, дождей и ветра, но и некоторым излишне суеверным людям, которым так и не удалось вывернуть их из земли.

Обратный путь занял у него больше времени, и уже смеркалось, когда он наконец вышел к своему дому, — пришлось обходить обширное болото, расположенное между башней и холмом, на котором стояла усадьба. Приготовив себе ужин, Дьюарт уселся за стол и принялся размышлять о том, что делать дальше. Итак, прежде всего придется просмотреть старинные документы из фамильной библиотеки; среди них есть совсем древние, которые, скорее всего, рассыплются в пыль при первом прикосновении. К счастью, некоторые тексты записаны на пергаменте, и, значит, есть надежда взять их в руки и прочитать; кроме того, он заметил маленькую книжечку в кожаном переплете, на которой детским почерком было выведено: «Лабан Б.». Несомненно, книжка принадлежала сыну Элайджи, более ста лет назад отправившемуся в Англию. После недолгих размышлений Дьюарт решил начать именно с детского дневника, которым, как он и предполагал, оказалась эта книжка.

Он читал при керосиновой лампе; проблема электричества потонула в бездонном болоте чиновничьей волокиты в одном из дальних уголков штата, откуда, правда, пришло заверение, что в скором времени данную проблему непременно рассмотрят. Огонь лампы вместе с желтым светом камина — он зажег камин, поскольку ночь выдалась холодной, — создавал в кабинете атмосферу уюта, и вскоре Дьюарт с головой погрузился в воспоминания о прошлом, которое вставало перед ним с пожелтевших страниц. Мальчик по имени Лабан, который был, как выяснил Дьюарт, его прапрадедушкой, оказался не по годам развитым ребенком. Вести дневник он начал в девять лет, а закончил в одиннадцать; при этом ребенок отличался редкой наблюдательностью, особенно если учесть, что описывал он не только события в доме.

Дьюарт узнал, что Лабан рано остался без матери и что его единственным товарищем был индеец из племени наррагансетов, который прислуживал в доме Элайджи Биллингтона. У индейца было еще одно имя — Квамус или Квамис, мальчик точно не знал; по возрасту индеец был ровесником скорее Элайджи, чем мальчика, о чем можно было судить по тому почтению, с каким описывал своего друга Лабан; вряд ли он стал бы использовать такие выражения, если бы речь шла о мальчишке его возраста. Дневник начинался с распорядка дня; однако, записав его, Лабан больше о нем не вспоминал, за исключением тех случаев, когда нужно было отметить что-нибудь особенное. Вместо этого большая часть дневника была посвящена описанию событий, которые происходили с мальчиком в его свободное время, когда он не был занят уроками и мог в собственное удовольствие разгуливать по дому или в сопровождении индейца отправляться в лес; правда, ему не дозволялось уходить далеко от дома.

Индеец, судя по всему, был человеком молчаливым и необщительным, но временами впадал в красноречие и рассказывал мальчику легенды своего племени, а тот, будучи впечатлительным ребенком, наслаждался обществом своего друга независимо от его настроения и иногда записывал в дневник сказки индейца, который, судя по записям, регулярно выполнял для Элайджи некую работу «после того, как подавали ужин».

Примерно на середине дневника записи обрывались — Дьюарт обнаружил несколько вырванных страниц. И сразу шла запись, датированная семнадцатым марта (год не указан), прочитав которую Дьюарт оживился и принялся читать с возрастающим интересом, поскольку пропущенные страницы только усиливали загадочность последующих записей мальчика.

В течение двух следующих дней ничего не происходило, но затем стало ясно, что Элайджа все-таки обнаружил проступок индейца и наказал его, но как именно, мальчик не упоминает. Затем следовали ничего не значащие записи, и вдруг снова — «запретное место»; на этот раз мальчик и индеец были захвачены внезапно налетевшей снежной бурей и заблудились. Они брели по снегу то в одну сторону, то в другую — в тот год снега было очень много, он закрыл землю толстым слоем и начал таять лишь в марте; снег слепил им глаза, и вдруг «мы пришли в какое-то странное место, и тут Квамис вскрикнул и потащил меня прочь, и тогда я увидел, что мы вышли к ручью, посреди которого был маленький остров из камней, а на нем стояла башня, только в этот раз мы подошли к острову с другой стороны. Как мы туда попали, я не знаю, потому что все время шли в обратную сторону, на восток, чтобы выйти к Мискатонику; наверное, мы заблудились из-за снежной бури. Увидев, как испугался Квамис и как поспешно потащил меня прочь от ручья, я стал его спрашивать, чего он испугался, но он отвечал, как и прежде, что "твой отец этого не хочет". Тогда я понял, что он не хочет, чтобы я ходил именно к ручью, хотя мне не возбраняется гулять в других местах; я даже могу дойти до Аркхема, вот только в сторону Данвича и Инсмута мне ходить нельзя, и еще в индейскую деревушку, которая находится среди холмов за Данвичем».

После этого записи о башне прекратились, однако появилось кое-что не менее интересное. Прошло три дня, и в дневнике появилась запись о внезапной оттепели, которая «освободила от снега всю землю». На следующее утро Лабан записал: «Я проснулся от странных звуков со стороны холмов — словно кто-то громко кричал. Я встал и подошел сначала к восточному окну — из него ничего не было видно; тогда я подошел к южному, и там то же самое; тогда я, собравшись с духом, вышел из своей комнаты, пересек зал и постучал в дверь папиной спальни, но папа не ответил; тогда я решил, что он просто меня не слышит, открыл потихоньку дверь и вошел в его комнату; я подошел к его постели и увидел, что папы нет, и вообще все в комнате было так, словно папы не было всю ночь; тогда я подошел к окну и увидел над лесом какое-то голубое и зеленое сияние, которое висело над холмами на западе. Я ужасно удивился, потому что странные крики тоже доносились со стороны холмов — жуткие вопли, так не могут кричать ни люди и ни животные; и тут я услышал — когда, дрожа от страха, стоял у полуоткрытого окна, — как этим голосам отвечали другие голоса, со стороны Данвича или Инсмута; они эхом разносились по всей округе, долетая до самых небес. Через некоторое время все стихло, и свечение над холмами погасло, и тогда я пошел спать; но когда утром ко мне пришел Квамис, я спросил его, кто кричал сегодня ночью, а он ответил, что все это мне приснилось, и что я сам не понимаю, о чем говорю, и что ни в коем случае я не должен об этом спрашивать у отца и вообще должен держать язык за зубами. Тогда я не стал рассказывать Квамису, что видел ночью, потому что он так трясся от страха, словно отец стоял рядом и слушал наш разговор. Я немного испугался за папу и хотел поговорить об этом с Квамисом, но он сказал, что папа спит; тогда я сделал вид, что забыл об этой истории, и Квамис успокоился и больше не казался испуганным».

Следующие две недели Лабан описывал разные незначительные события — как он учился и что читал. Затем — еще одна загадочная запись, краткая и выразительная: «Крики явно доносятся с запада, ответные крики раздаются с востока и северо-востока, то есть со стороны Данвича или диких лесов за ним». Через четыре дня мальчик записал, что, как только его уложили спать и оставили одного, он встал и выглянул из окна, чтобы посмотреть на луну, и вдруг увидел отца. «С ним был Квамис, у обоих было что-то в руках, я не разглядел что. Вскоре они скрылись за домом; я пошел в комнату отца, чтобы не упустить их из виду, но их уже не было, только со стороны леса доносился голос папы». Той же ночью мальчика вновь разбудили «громкие крики; я лежал и слушал, а потом понял, что они были похожи на торжественное пение, которое время от времени прерывалось пронзительным визгом, очень неприятным на слух». Затем подобные записи повторились; так продолжалось примерно год.

Предпоследняя запись оказалась самой загадочной. Всю ночь мальчик слышал «громкие крики» на холмах и начал думать, что эти вопли, звучавшие в полной темноте, должно быть, слышит весь мир; утром, когда Квамис не пришел к нему, мальчик спросил, где он; ему ответили, что Квамис «уехал и больше не вернется, а еще мне сказали, что сегодня мы тоже уедем, поэтому я должен собрать свои вещи и ждать. Мне показалось, что папа ужасно торопится, хотя он не говорил, куда мы поедем. Я решил, что, наверное, в Аркхем, а может быть, даже в Бостон или Конкорд, но спрашивать не стал и побежал собирать вещи; я не знал, что нужно брать, поэтому выбрал самое необходимое — чистые штаны и все такое. Я не мог понять, почему папа так спешит и все время смотрит на часы, а он торопил меня и говорил, что мы должны выехать не позже полудня и что до отъезда он должен завершить одно дело; он все время спрашивал меня, готов ли я, упаковал ли я свои вещи и т. п.».

Последняя запись была сделана перед самым отъездом: «Папа говорит, что мы уезжаем в Англию. Мы поплывем через океан, к нашим родственникам в той стране. Уже полдень, и папа готов к отъезду». И далее — крупными буквами, с красивым росчерком: «Дневник Лабана Биллингтона, сына Элайджи и Лавинии Биллингтон, 11 лет, сего дня».

Дьюарт закрыл дневник с ощущением тревоги и вместе с тем острого любопытства. За бесхитростными фразами мальчика скрывалась какая-то тайна, о которой тот, к сожалению, ничего не мог сказать, тем самым оставив Дьюарта без единого ключа к разгадке. И все же даже из этих скудных, обрывочных описаний можно было понять, что книги и документы в доме Элайджи были брошены на произвол судьбы, так как поспешный отъезд помешал ему подготовить дом к длительному отсутствию хозяев. Элайджа, по всей видимости, не собирался уезжать навсегда и вместе с тем не был уверен, что сможет вернуться. Взяв дневник, Дьюарт вновь принялся его перелистывать и вдруг наткнулся на одну любопытную запись, которую он прежде пропустил; в ней подробно рассказывалось о поездке мальчика и индейца Квамиса в Аркхем: «Я с удивлением увидел, что повсюду на нас смотрят со страхом и уважением; торговцы изо всех сил старались нам угодить, и даже Квамиса никто не задирал, как обычно задирают индейцев, когда они заходят в город. Один или два раза я слышал, как дамы шептали друг другу: "Это Биллингтон"; я даже подумал, что в этом имени есть что-то неприличное, раз они боятся произносить его вслух. Все это было очень неприятно, потому что не замечать этого было невозможно, и по дороге домой я спросил Квамиса, почему к нам так относятся, а он ответил, что все это мои выдумки».

Итак, Старого Биллингтона боялись и недолюбливали, как и все, что было с ним связано. От этого у Дьюарта появилось острое предчувствие надвигающейся беды; его расследование уже не было веселым приключением, обычным изучением генеалогического древа; здесь была тайна, что-то необычное, непостижимое, выходящее за рамки обыденного, и Дьюарт, крайне заинтригованный этой тайной, решил непременно добраться до самой ее сути.

И он с энтузиазмом принялся разбирать кучи документов; однако на первых порах испытал жестокое разочарование, поскольку большая их часть оказалась деловыми бумагами, связанными с постройкой дома, а остальные — заказами на книги, которые Элайджа Биллингтон выписывал из Лондона, Парижа, Праги и Рима. Разочарование достигло высшей точки к тому моменту, когда Дьюарт наконец наткнулся на текст иного рода, написанный очень неразборчивым почерком. Заголовок рукописи гласил: «О черной магии, творимой в Новой Англии демонами в нечеловеческом обличье». Выяснилось, что этот документ был всего лишь копией оригинала, которого среди бумаг не оказалось; затем стало ясно, что оригинал был переписан не полностью, а то, что было переписано, прочесть можно было лишь с огромным трудом. Тем не менее Дьюарт принялся разбирать неровные буквы. Он читал медленно, то и дело останавливаясь и возвращаясь к началу предложения, но вскоре был столь захвачен описываемыми событиями, что, схватив ручку и бумагу, принялся переписывать текст, начинавшийся, по-видимому, с середины.

На документе стояла наспех нацарапанная приписка: «См. преп. Уорда Филлипса, "Чуд. маг."». Справедливо рассудив, что это, скорее всего, сноска на какую-то книгу из тех, что стоят на полках, Дьюарт взял лампу и принялся просматривать ряды книг. Их было великое множество, и все они были ему совершенно не знакомы. «Ars Magna et Ultima» Лалли, «Clavis Alchimiae» Фладда, «Liber Ivonis», труды Альберта Великого, «Ключ мудрости» Артефия, «Cultes des Goules» графа д'Эрлетта, «De Vermis Mysteriis» Людвига Принна и много других почерневших от времени томов, посвященных философии, магии, демонологии, каббалистике, математике и тому подобному, а также несколько работ Парацельса и Гермеса Трисмегиста, потрепанный вид которых говорил о том, что ими часто пользовались. С изумлением рассматривая эти книги и едва удерживаясь от того, чтобы немедля приступить к их изучению, Дьюарт очень нескоро обнаружил нужный том, затиснутый в дальний конец книжной полки.

Книга называлась «Чудеса магии на обетованной земле Новой Англии», автор — преподобный Уорд Филлипс, указанный на титульном листе как «пастор Второй церкви города Аркхема, колония Массачусетского залива». Книга представляла собой перепечатку с оригинала, поскольку на ней стояла дата: «Бостон, 1801 год». Том был немалой толщины, и Дьюарт решил, что преподобный Уорд Филлипс, так же как и многие священники, не мог удержаться от проповедей даже при работе над ученым трактатом. Никаких указателей в книге не было, и, поскольку время близилось к полуночи, Дьюарт решил, что не станет перелистывать страницу за страницей длинного текста, полного старинных типографских завитушек. Немного подумав, он предположил, что страницы должны быть сильнее отогнуты в тех местах, где Элайджа Биллингтон открывал книгу чаще всего. Поэтому, взяв лампу, Дьюарт поднес книгу к столу и бросил ее так, чтобы она раскрылась; как он и предполагал, это произошло в самом зачитанном месте, примерно на трети от ее конца.

Она была напечатана готическим шрифтом, который, хотя и был весьма непривычен для глаз, читался не труднее, чем предыдущий рукописный текст. Более того, пометка на полях: «см. рассказ о Рич. Биллингтоне» — указывала, что Дьюарт нашел именно то, что искал. Помеченная запись оказалась короткой и носила несколько несвязный характер; ни до, ни после нее не было ни существенных деталей, ни сколько-нибудь уместных замечаний; преподобный Уорд Филлипс просто воспользовался случаем, чтобы в очередной раз прочитать проповедь на тему «Зло от прелюбодеяния с демонами и подобными им тварями». Однако сам по себе этот отрывок оказался на редкость любопытным.

Этот отрывок Дьюарт перечитал несколько раз; он явно скрывал в себе тайный смысл, но какой, было пока не ясно. В обычных обстоятельствах эти намеки можно было бы и пропустить, если бы не упоминание здесь имени «Ричарда то ли Беллингэма, то ли Боллинхена», в коем напрашивалась параллель с Ричардом Биллингтоном. К сожалению, как ни ломал себе голову Дьюарт, он так и не смог найти разгадку. Оставалось лишь предположить, что упомянутый преподобным Уордом Филлипсом «Ричард Беллингэм» является все тем же Ричардом Биллингтоном, который вовсе не был сожран тварью, сошедшей с Небес, как утверждали некоторые суеверные люди, а остался жив и просто забрался в глухие леса в районе Даксбери, чтобы там творить свои темные дела; после этого, очевидно, желая продолжить свой род, он сошелся с какой-то нечистью, и одним из потомков его стала жуткая тварь, о которой писал священник. Отродье Гудвайф Дотен появилось на свет спустя столетие после пресловутой охоты на ведьм, хотя, вероятно, и в те времена подобные истории еще влияли на умы суеверных людей, в том числе священников, обитавших в районе Даксбери и Нью-Даннича, ныне известного как Данвич.

Взволнованный и полный решимости продолжать расследование, Дьюарт добрался до постели и сразу провалился в глубокий сон. Всю ночь ему снились странные существа, похожие на змей и летучих мышей.

В целом же ночь он провел довольно спокойно и проснулся только один раз, когда ему почудилось, что кто-то за ним наблюдает; решив не придавать значения всяким глупостям, он снова уснул.

Утром, посвежевший и отдохнувший, Эмброуз Дьюарт отправился на поиски новых источников информации о своем предке Элайдже. Он поехал в Аркхем, который не раз сравнивал про себя с небольшими европейскими городами; Аркхем нравился ему своими домиками с мансардными крышами, полукруглыми наддверными окнами и тенистыми дорожками, проложенными по берегу Мискатоника от укромных городских улочек до заброшенных дворов пригородных усадеб. Свои поиски он начал с библиотеки Мискатоникского университета, где получил тщательно хранимые подборки аркхемских «Эдвертайзера» и «Газетт» столетней давности.

Утро выдалось солнечным и ясным, и времени у Дьюарта было хоть отбавляй. Надо сказать, что во многих отношениях он был типичным «волынщиком» и, с величайшим рвением принимаясь за каждое новое исследование, редко какое из них доводил до логического конца. Сейчас, устроившись в хорошо освещенном уголке за небольшим столом, он принялся внимательно просматривать газеты времен своего прапрапрадедушки, в которых была уйма разных интересных вещей; несколько раз он даже забывал о цели своих поисков. Он просмотрел выпуски за несколько месяцев, когда внезапно наткнулся на имя своего предка, и то по чистой случайности, когда принялся читать не колонки новостей, а переписку читателей с редакцией. Данное письмо было коротким и грубым.

Дьюарт тут же начал искать ответ на это письмо, и вскоре нашел его в следующем выпуске газеты, вышедшем через неделю.

Ответа от Элайджи не последовало; Дьюарт внимательно просмотрел все следующие выпуски. Что ж, преподобный Уорд Филлипс оказался не менее крепким орешком, чем Элайджа Биллингтон. После этого имя Биллингтона в газетах долго не упоминалось. Прошло несколько часов — и несколько газетных лет, — и вдруг Дьюарт вновь увидел знакомое имя. На этот раз — в колонке новостей.

Больше ничего — до тех пор, пока Элайджа Биллингтон не явился в городской магистрат.

Итак, становилось ясно, что «крики», которые слышал мальчик Лабан, вовсе не были плодом его воображения. Было ясно и то, что люди, выдвинувшие против Элайджи обвинения, боялись взглянуть ему в лицо; в этом явно чувствовалось нечто большее, чем боязнь мелкого пакостника взглянуть в глаза человеку, которого он облил грязью. Если эти странные ночные звуки слышал не только мальчик, но и соседи Элайджи, значит, есть и другие люди, кто мог их слышать; впрочем, таковых больше не нашлось — никто не хотел иметь дело с Биллингтоном. Очевидно, его не просто побаивались, а боялись по-настоящему; это был прямой, бесстрашный человек, который не колеблясь проявил бы агрессию, если бы ему пришлось защищаться. Мысленно похвалив своего предка, Дьюарт снова погрузился в чтение, ибо его все более увлекала эта невероятная история. Он уже чувствовал, что стоит на пороге удивительного открытия, хотя бесконечное чтение начало его понемногу утомлять.

Примерно через месяц в «Газетт» появилось оскорбительное письмо некоего Джона Друвена; очевидно, это был тот самый господин, который писал отзыв на книгу Уорда Филлипса и пришел в ярость от грубой критики со стороны Элайджи Биллингтона, которой тот подверг его статью, причем гнев эсквайра был столь велик, что и он решил внести свою лепту в судебное разбирательство.

Можно себе представить, в какую ярость пришел Элайджа, прочитав это письмо; но прошло несколько недель, а ответа не последовало. Зато противники Биллингтона явно активизировались, ибо, пользуясь его молчанием, преподобный Уорд Филлипс пошел в атаку, обратившись к читателям с открытым письмом, в котором объявил о создании специальной комиссии по расследованию причин жутких криков с целью их последующего устранения. Разумеется, все это было направлено против Биллингтона, и на этот раз удар попал в цель. В газете появилось публичное заявление, гласившее:

Ответ последовал незамедлительно: Уорд Филлипс, перейдя на изысканный слог, писал, что «по всей видимости, наш сосед Элайджа Биллингтон категорически не желает, чтобы общественность узнала об источнике ужасных криков, доносящихся со стороны жилища, в котором он желает пребывать в полном одиночестве». Письмо заканчивалось вопросом к Элайдже Биллингтону, почему он так «боится» открыть и устранить источник жутких криков.

Однако Элайджа был не из тех, кого впечатляла изящная словесность. Вскоре появилось новое письмо, в котором он прямо заявлял, что не позволит «всяким там» лезть в его дела и не видит причин считать «этого самозванца, преподобного Уорда Филлипса, или его прихвостня, господина Джона Друвена» достаточно компетентными людьми, чтобы вести подобное расследование.

Высокомерное послание, ничего не скажешь. Раньше Биллингтон ни разу не призывал в свидетели самого Господа, его резкое письмо было написано явно в спешке и без тщательного обдумывания. Иными словами, Биллингтон прямо подставил себя под удар, чем немедленно воспользовались преподобный Уорд Филлипс и Джон Друвен.

В своем столь же кратком, как и письмо Биллингтона, ответе священник писал, что «счастлив и благодарю Господа за то, что человек по имени Биллингтон знает, что на свете существуют такие вещи, которые Бог не позволяет нам видеть, и я только молю Господа нашего о том, чтобы Биллингтон на них не смотрел».

Джон Друвен, в свою очередь, обрушил на Элайджу град насмешек: «А я и не знал, что наш сосед Биллингтон держит у себя быков, коров и телят, с чьими голосами вышеупомянутый свидетель отлично знаком, ибо вырос среди них. Поэтому свидетель со всей категоричностью заявляет, что ни разу не слышал голоса быка или коровы в местах, расположенных рядом с Биллингтонским лесом. Равно как и голосов коз, овец, ослов и других известных ему животных. А жуткие крики действительно раздавались, я слышал их собственными ушами, и не только я». И так далее в том же духе.

Можно было ожидать, что Биллингтон ответит на этот выпад; однако ответа не последовало, но через три месяца «Газетт» опубликовала сообщение Друвена, в котором говорилось, что он получил приглашение осмотреть Биллингтонский лес либо в одиночку, либо с группой людей, но с одним условием — он заранее и официально сообщит о своем приезде, в противном случае его будут считать нарушителем границ частной собственности. Друвен ответил, что принимает приглашение Биллингтона.

После этого наступило молчание.

И вдруг — серия мрачных сообщений, одно тревожнее другого. Сначала все было тихо, только коротко сообщалось, что «Джон Друвен, наш внештатный корреспондент, к сожалению, не успел передать в редакцию собранный материал, который появится только в следующем номере газеты». Однако в следующем номере, то есть через неделю, сообщалось, что «Джон Друвен исчез. Дома, на Ривер-стрит, его нет. Поиски мистера Друвена продолжаются». Прошла еще одна неделя, и «Газетт» сообщила, что «материал, который Джон Друвен должен был передать в редакцию, был его отчетом о поездке в усадьбу Биллингтона и посещении его леса; вместе с нашим корреспондентом находились преп. Уорд Филлипс и Деливеренс Уэстрип, которые утверждают, что из усадьбы они выехали все вместе. Однако в ту же ночь, по словам квартирной хозяйки, Джон Друвен куда-то ушел. На вопрос, куда он идет, он не ответил. По поводу криков в Биллингтонском лесу оба священника заявили, что ничего не помнят, кроме того, что хозяин усадьбы принимал их весьма любезно и даже предложил им ланч, который приготовил его слуга-индеец Квамис. В настоящее время, по распоряжению окружного шерифа, поиски Джона Друвена продолжаются».

На четвертую неделю о Друвене все еще не было никаких известий.

Как и на пятую.

Дальше — снова молчание, не считая короткого сообщения через три месяца о том, что шериф закрыл расследование по поводу странного исчезновения Джона Друвена.

Ничего не было слышно и о Биллингтоне. По-видимому, странные крики в лесу прекратились, словно по чьему-то решительному приказу. Больше статей и писем Биллингтона в газете не появлялось.

Прошло шесть месяцев, и вдруг все пришло в движение. Дьюарт с величайшим интересом прочел сообщения о новых невероятных событиях, которые были снабжены броскими заголовками. В течение трех недель появились четыре разных сообщения, занимающих главные колонки как в «Эдвертайзере», так и в «Газетт».

В первом говорилось о том, что вблизи портового города Инсмута, в устье реки Мэнуксет, на берегу океана обнаружен изуродованный труп человека. Тело опознали — это был Джон Друвен.

Второе сообщение касалось предка Дьюарта, вездесущего Элайджи Биллингтона. Стало известно, что Биллингтон и его сын Лабан отбыли в Англию, чтобы навестить своих родственников.

Через неделю «в суд был вызван индеец Квамис, слуга Элайджи. Когда он не явился, шериф приказал привести его силой, но индейца нигде не нашли. Два судебных пристава стучали в дом Элайджи Биллингтона, но им никто не ответил. Дом был заперт на замок и опечатан, войти без санкции прокурора приставы не могли, а санкции не было». Поиски индейца среди людей его племени, живущих в Данвиче и к северо-западу от Аркхема, не дали результата; индейцы ничего не знали о Квамисе и не желали знать, а двое из них даже утверждали, что «такого человека среди нас нет и никогда не было».

Наконец шериф опубликовал отрывок из последнего письма Друвена, которое тот начал писать вечером, накануне своего загадочного исчезновения, то есть примерно семью месяцами ранее. Письмо было адресовано преподобному Уорду Филлипсу и носило «следы явной спешки», как сообщала «Газетт». Письмо обнаружила квартирная хозяйка Друвена, которая и передала его шерифу, а тот счел нужным сообщить о нем только сейчас. Вот его текст:

На этом письмо обрывалось. «Газетт» опубликовала его так, как оно было написано; обычные в таких случаях комментарии редактора отсутствовали. Окружной шериф заявил, что, как только Элайджа Биллингтон вернется из Англии, ему придется отвечать на вопросы; вот и все. Далее шло сообщение о доставке тела несчастного Друвена в Аркхем, а после — письмо преподобного Уорда Филлипса, в котором он сообщал, что, по словам его прихожан, имевших несчастье жить поблизости от Биллингтонского леса, крики оттуда больше не доносились; таким образом, с отъездом Элайджи Биллингтона в Аркхеме наступила тишина.

Дьюарт просмотрел выпуски газет примерно за полгода, но имени Биллингтона в них больше не встречалось, и тогда он решил немного передохнуть, тем более что от долгого чтения у него заболели глаза. Было уже за полдень, наступало время ланча, и Дьюарт, хотя и не был голоден, решил, что пора бы перекусить и дать отдых глазам. Все прочитанное окончательно поставило его в тупик. С одной стороны, он был разочарован; он-то ожидал, что еще немного, и ключ к разгадке будет найден, но нет — вместо этого появились какие-то неясные намеки, которые только запутывали дело, уподобляя его загадочным записям, какие Дьюарт совсем недавно разбирал в библиотеке Элайджи Биллингтона. Газетные сообщения не содержали практически ничего конкретного, их можно было трактовать как угодно. Косвенным доказательством можно было счесть только записи в дневнике Лабана о тех же криках, что соседи Элайджи Биллингтона слышали в лесу. Самого же Биллингтона газеты изображали как негодяя, человека вспыльчивого, прямолинейного, чуть ли не разбойника, бросавшего вызов всем, кто смел выступить против него; вместе с тем Элайджа легко выкручивался из любой ситуации, хотя Уорду Филлипсу все же удалось пару раз припереть его к стене. Можно было не сомневаться, что книга, о которой столь грубо высказывался Элайджа, была «Чудесами магии на обетованной земле Новой Англии»; и хотя в суде по этому поводу не было никаких заявлений, можно было легко догадаться, что самый ярый критик Элайджи, Джон Друвен, исчез неспроста. Более того, много вопросов вызывало и его последнее незаконченное письмо. Совершенно очевидно, что Элайджа что-то подсыпал в еду, которую затем предложил своим непрошеным гостям — «комиссии по расследованию», для того чтобы они начисто забыли что-то такое, чего не должны были видеть, и чтобы затем не могли выдвинуть обвинения в суде. Было в этом письме и кое-что еще: слова «меня все сильнее тянет вернуться в его дом». Поразмыслив над ними, Дьюарт пришел к неприятному выводу, что у его предка было какое-то средство, с помощью которого он заставил своего непримиримого оппонента прийти в его дом, после чего умертвил его — разумеется, позаботившись о том, чтобы вовремя исчезнуть со сцены.

Конечно, все это было лишь предположениями, но тем не менее Дьюарт обдумывал их все время, пока шел лесом в свою усадьбу; придя домой, он снова начал просматривать бумаги, которые читал всю прошлую ночь, пытаясь отыскать хоть какую-то связь между Ричардом Биллингтоном и грозным Элайджей — не родственную, ибо они несомненно были кровными родственниками с разницей в несколько поколений, а связь, возникшую в силу обстоятельств и невероятных событий, описанных в архивных документах и газетных сообщениях. Дьюарт уже не сомневался, что эта связь существует, поскольку не мог быть чистым совпадением тот факт, что люди, которых разделяли сто лет времени и расстояние всего в несколько миль и которые называли свое местожительство один — «Нью-Даннич», а другой — «Данвич» и «Биллингтонский лес», упоминали одно и то же «кольцо из камней» сродни каменным столбам друидов, окружавшее башню на маленьком островке посреди одного из притоков Мискатоника.

Приготовив несколько сэндвичей и рассовав их по карманам вместе с апельсином и фонариком, Дьюарт вышел из дома, чтобы еще засветло обойти болото и выйти к башне. Вскоре он уже был на месте, проник внутрь башни и внимательно огляделся. От основания башни вдоль ее стены вела вверх очень узкая и крутая спиральная лестница, сделанная из грубо обтесанных камней, по которой Дьюарт, рискуя свернуть себе шею, начал медленно подниматься, попутно разглядывая примитивные и все же впечатляющие украшения, вырезанные на ее ступеньках, — барельефы, повторяющие один и тот же рисунок. Лестница заканчивалась маленькой площадкой, расположенной так близко к крыше, что Дьюарту пришлось забираться на нее чуть ли не ползком. Осветив площадку фонариком, он увидел такой же барельеф, что и на ступенях лестницы; нагнувшись, Дьюарт всмотрелся в вылепленный на нем рисунок: сложное нагромождение концентрических кругов, от которых исходят прямые лучи. На первый взгляд рисунок мог показаться странным переплетением линий, но затем, когда Дьюарт присмотрелся внимательнее, линии начали складываться в некое изображение. Дьюарт посветил фонариком вверх.

Раньше, когда он разглядывал внутренность башни, стоя на полу, ему казалось, что на одном из участков крыши есть какой-то рисунок, который появился сравнительно недавно. Теперь он понял, что рисунок сделан на большой известняковой плите, в точности повторяющей форму и размеры площадки, на которой он сейчас находился. Однако изображено на ней было не то же, что на барельефах; на этот раз Дьюарт увидел звезду, в центре которой красовался коряво нацарапанный огромный глаз, и даже не глаз, а кривой ромб, из которого вырывалось что-то вроде языков пламени или, возможно, столб огня.

К сожалению, этот рисунок был понятен Дьюарту не более, чем рисунок на барельефах; впрочем, его заинтересовало другое — цемент, которым крепилась плита, во многих местах раскрошился, и тогда Дьюарту пришла в голову одна мысль: а что, если, расковыряв цемент, он сможет сдвинуть плиту с места и тем самым проделать отверстие в конической крыше? Тем более что при свете фонарика он убедился, что здесь когда-то действительно имелось отверстие, которое позднее было заложено известняковой плитой, обработанной куда более тщательно, чем дикий камень, из которого была сложена башня. Плита казалась светло-серой, что могло объясняться ее сравнительно недавней обработкой; впрочем, темнота, царившая внутри башни, не позволяла в точности определить цвет.

Сидя под самой крышей, сжавшись в комок, Дьюарт пришел к выводу, что башню необходимо реставрировать; и в самом деле, чем больше он ее рассматривал, тем больше ему хотелось немедленно приступить к реставрации; в конце концов он уже не сомневался, что перестроит башню по собственному усмотрению — и прежде всего уберет известняковую плиту, чтобы на площадке можно было стоять во весь рост. Посветив вниз, Дьюарт заметил на полу башни острый камень, который решил использовать в качестве рабочего инструмента. Осторожно спустившись, он взял камень и вернулся с ним на площадку. Затем осмотрел плиту, мысленно прикидывая, с чего начать; она была невелика, поэтому раскачать ее будет нетрудно, однако гораздо труднее будет опустить ее на землю. Прижавшись к стене, неловко сунув фонарик в карман, Дьюарт принялся царапать камнем цемент, но вскоре понял, что сначала придется освободить тот край плиты, который находился дальше от него, чтобы плита, когда начнет подаваться, свалилась не ему на ноги, а на земляной пол внизу.

Дьюарт активно принялся за работу, и через полчаса плита, как он и рассчитывал, вывалилась из гнезда и полетела вниз. Дьюарт выпрямился и выглянул в образовавшийся проем. На востоке расстилалось болото; кроме того, Дьюарт с удивлением обнаружил, что башня находится на одной линии с домом, ибо сразу за болотами и лесом, точно напротив башни, в лучах вечернего солнца поблескивало окно его дома. Интересно, какое именно? Странно, что из дома башню было не видно; впрочем, он ни разу не пытался ее разглядеть, а окно, судя по его размерам, это не что иное, как мозаичное окно кабинета, в которое он тоже ни разу не смотрел.

С какой целью построена башня — вот что занимало мысли Дьюарта. Опершись руками о край проема, он огляделся и обнаружил, что голова его находится выше не только края крыши, но и ее конической верхушки, так что обзор открывался во все стороны. Вполне возможно, что башня была построена каким-нибудь древним астрономом; и правда — из нее можно было прекрасно наблюдать за перемещением небесных светил. Камни, из которых была сложена крыша, были не менее огромными, чем камни стен, — что-то от фута до пятнадцати дюймов в толщину, а то, что башня прекрасно выдержала натиск времени, лишний раз подтверждало мастерство древнего архитектора, который построил ее, а может, и еще какие-нибудь здания, после чего тихо растворился в веках, не оставив потомкам даже своего имени. Впрочем, астрономическое предназначение башни можно было и оспорить, поскольку стояла она не на холме и даже не на возвышенности, а всего лишь на маленьком островке — земляном холмике, расположенном в небольшой впадине посреди леса, только по чистой случайности не загороженной высокими деревьями. Но даже и без этого линию горизонта, которую можно было видеть из башни, частично закрывал растущий на склонах холмов лес, поэтому звезды были хорошо видны лишь тогда, когда они находились высоко в небе, в то время как в минуты восхода и захода их закрывали деревья — не лучший вариант для астрономических наблюдений.

Через некоторое время Дьюарт спустился по лестнице, сдвинул в сторону упавший камень и вылез наружу через открытую часть входной арки, которая вовсе не являлась преградой для дождя и ветра, врывающихся внутрь башни, что делало в принципе бессмысленной заделку отверстия в крыше.

Впрочем, Дьюарт не стал ломать над этим голову; близился вечер, и солнце медленно опускалось за деревья. Дьюарт двинулся домой, на ходу жуя сэндвич. Обойдя болото, он поднялся на небольшой холм к усадьбе, четыре фронтальные колонны которой смутно белели в сгущающихся сумерках. Дьюарт чувствовал приятное возбуждение, какое у него бывало во время какого-нибудь исследования; пусть он почти ничего не понял и не открыл ни одной тайны, зато он узнал много интересного о местной истории и легендах этого края, а также о своем предке, Элайдже, который, образно выражаясь, оттаскал за уши весь Аркхем и уехал, оставив после себя неразрешимую загадку, равной которой нет и не было. Ему удалось собрать великое множество разрозненных фактов, хотя было трудно определить, что это — фрагменты одной картины или нескольких разных картин.

Придя домой, Дьюарт почувствовал, что очень устал. Подавив в себе желание вновь углубиться в книги прапрапрадедушки, он решил тщательно продумать план расследования, на этот раз игнорируя библиотеку с ее сотнями старинных томов. Пройдя в кабинет, Дьюарт разжег камин и, удобно расположившись перед ним, принялся неспешно обдумывать свои дальнейшие действия. Мысли то и дело возвращались к пропавшему индейцу Квамису; вскоре Дьюарт понял, что между этим индейцем и колдуном Мисквамакусом непременно должна существовать какая-то связь. Квамис или Квамус — мальчик писал это имя по-разному, — это два из четырех слогов полного имени индейского колдуна, а у индейцев, как известно, есть много одинаковых или очень похожих имен, и вполне возможно, что такие имена получили мужчины одного и то же племени или рода.

Так, переходя от одной мысли к другой, Дьюарт пришел к выводу, что где-нибудь далеко, в глухих лесах, среди холмов Данвича, все еще живут родственники или потомки индейца Квамиса, сто лет назад изгнанного своим племенем. А память о человеке, который сто лет назад был намеренно предан забвению, как ни странно, может храниться гораздо дольше, чем память об обычном человеке, не овеянном романтической дымкой преданий, давным-давно заменивших собой реальные воспоминания о нем и его характере. Итак, решил Дьюарт, он двинется именно в этом направлении и начнет завтра же — если позволит погода. И с этими мыслями он и отправился спать.

Спал он хорошо, хотя два раза за ночь просыпался с неприятным чувством, что за ним наблюдают сами стены комнаты, в которой он находился.

Утром, ответив на несколько писем, которые уже давно дожидались его на столе, Дьюарт отправился в Данвич. Небо было закрыто тучами, с востока дул легкий ветерок, предвещая дождь; в результате такой перемены погоды поросшие лесом холмы с их увенчанными каменными кольцами верхушками, столь характерные для окрестностей Данвича, казались мрачными и зловещими. В этой местности путники попадались редко, поскольку главная дорога пролегала в стороне, а от заброшенных домов тягостно веяло общим упадком и разложением. Дороги здесь представляли собой узкие разбитые тропы, поросшие сорняками, шиповником и дикой травой; особенно буйные заросли тянулись вдоль старых каменных оград. Хотя Дьюарт забрался не очень далеко, он уже почувствовал всю необычность этой местности, разительно отличавшейся от старинного Аркхема; здесь не было округлых холмов, как в Эйлсбери-Пайк, что за Аркхемом, — холмы Данвича были изрыты глубокими оврагами и расщелинами, через которые были переброшены ветхие мостики чуть не столетней давности, а вершины были увенчаны странными камнями, которые — хоть и казались разбросанными по прихоти природы — производили впечатление работы рук человеческих, потрудившихся над ними несколько десятилетий, а может быть, и веков назад. На фоне хмурого неба холмы, казалось, приобретали черты мрачных человеческих лиц, способных напугать одинокого путешественника, осторожно пробиравшегося в своем автомобиле по неровным и узким тропам и качающимся мостикам.

С каким-то странным напряжением Дьюарт смотрел на густую листву деревьев — даже листья здесь казались неестественно большими; конечно, можно было приписать это заброшенности и одичанию растений, и все же их ветвям и плетям полагалось быть намного короче, а кустам намного ниже — при том что росли они не где-нибудь, а на окраине его собственных владений. Мискатоник, оставшийся было позади, внезапно вновь оказался прямо перед ним; здесь воды реки были намного темнее, а на ее противоположном берегу простирались каменистые луга и покрытые сочной растительностью болота, где беспрерывно, хоть и был уже не сезон, квакали лягушки-быки.

Через час пути по дороге, пролегавшей в невероятно пустынной и дикой местности, ничуть не похожей на типичный пейзаж Восточного побережья Америки, впереди показались домики; это и был Данвич, опустевший, унылый, давно пришедший в упадок. Заброшенная церковь со сломанным шпилем, по-видимому, являлась единственным в этом селении магазином; возле него Дьюарт и остановил свою машину. У церкви, подпирая стену, стояли два нищих старика. Стараясь не обращать внимания на явные признаки их физического и умственного вырождения, Дьюарт обратился к ним:

— Кто-нибудь знает, нет ли тут поблизости индейского поселения?

Один из стариков отделился от стены и заковылял к машине. У него были узкие, глубоко посаженные глаза, морщинистая кожа, а руки, как сразу заметил Дьюарт, напоминали когтистые лапы. Решив, что старик идет к машине, чтобы ответить на вопрос, Дьюарт нетерпеливо наклонился вперед и высунулся в окно машины.

И был несказанно удивлен, когда его предполагаемый информатор внезапно отшатнулся.

— Лютер! — скрипучим голосом крикнул он. — Лютер! Иди сюда! — И когда приятель заглянул ему через плечо, показал пальцем на Дьюарта и сказал: — Помнишь ту картинку, что показывала нам миссис Джайлз? Это ж он, чтоб мне провалиться! Ну вылитый, а? Вот и настало время, а, Лютер? Помнишь, нам говорили, что он вернется? Вот он и приехал, и, значит, тот, другой, скоро тоже появится.

Приятель дернул его за жилет.

— Да погоди ты, Сет, не спеши. Спроси, есть у него знак или нет.

— А ведь точно, знак! — воскликнул Сет. — У тебя есть знак, незнакомец?

Дьюарта, который за всю свою жизнь не встречал подобных существ, передернуло от отвращения. Сделав над собой невероятное усилие, он застыл на сиденье, выпрямив спину.

— Я ищу старые индейские семьи, — пояснил он.

— Нет, индейцев здесь давно нет, — сказал тот, кого звали Лютер.

Дьюарт решился на короткое объяснение. Он и не надеялся найти здесь индейцев, просто ему бы хотелось встретить одну или две семьи, у которых в роду были индейцы. Все это он говорил самыми простыми словами, какие только мог подобрать, и несколько смутился, заметив пристальный взгляд Сета.

— Как звали того парня, Лютер? — внезапно спросил тот.

— Биллингтон, вот как.

— Ваше имя Биллингтон? — неожиданно резко спросил Сет.

— Моего прапрапрадедушку звали Элайджа Биллингтон, — ответил Дьюарт. — Да, насчет тех семей…

Едва он произнес это имя, как поведение стариков резко переменилось: из обычных людей, которые со спокойным любопытством разглядывают незнакомца, они внезапно превратились в угодливых, раболепствующих слуг.

— Езжайте по дороге к Родниковому ущелью, потом остановитесь возле дома, который на этой стороне ущелья, — там живут Бишопы; у Бишопов течет в жилах индейская кровь, может, они чего вам и расскажут. А потом вам бы лучше поскорее вернуться, пока козодои и лягушки не подняли гвалт, а то еще потеряетесь. У нас тут странные вещи творятся и звуки всякие раздаются в воздухе. Вы, конечно, Биллингтон, и потому, может, вам оно и ничего, только лучше вам это знать загодя, вот что я вам скажу.

— А где эта дорога к Родниковому ущелью? — спросил Дьюарт.

— Второй поворот, потом езжайте, как дорога ведет, там и Бишопы. Первый дом от ручья. Если миссис Бишоп дома, она вам все расскажет, что захотите.

Дьюарт сгорал от желания поскорее уехать; его неприятно пугал дикий и странный вид двух стариков, которые были грязны не только физически, но и носили на себе явные признаки вырождения вследствие близкородственных браков — к примеру, странной формы уши и глазницы. Вместе с тем Дьюарту стало любопытно, почему так резко изменилось поведение стариков при слове «Биллингтон».

— Вы упомянули Элайджу Биллингтона, — сказал он. — А что вы о нем знаете?

— Ничего, ничего такого, — поспешно заговорил Лютер. — Вы езжайте себе, езжайте к реке.

Дьюарт дал понять, что раздражен.

Тогда Сет наклонился к окну машины и извиняющимся тоном сказал:

— Понимаете, вашего прапрапрадедушку тут все знали, а у миссис Джайлз есть картинка с него, кто-то его нарисовал, а вы ну вылитый он, точно вам говорю. А у нас все так и говорили: вот подождите, придет время, и кто-нибудь из Биллингтонов вернется и снова будет жить в своем доме в лесу.

Этим Дьюарту и пришлось довольствоваться; он чувствовал, что старики ему не доверяют, и все же поехал так, как они ему велели. Без труда найдя поворот к ущелью, он миновал холмы и в полумраке под сгустившимися тучами выехал к ручью, протекавшему до дну ущелья, которому он и дал свое имя. Где-то здесь должен был стоять домик Бишопов. Немного поколесив по окрестностям, Дьюарт наконец подъехал к низенькому, обшарпанному строению грязно-белого цвета, которое сначала показалось постройкой в неогреческом стиле[65] Неогреческий стиль (неогрек) — архитектурный стиль, распространенный в Европе и США в первые десятилетия XIX в. девятнадцатого века, но потом он понял, что на самом деле она гораздо старше. Здесь и жили Бишопы, как можно было понять из коряво нацарапанной, полустертой надписи на воротах. Пройдя по заросшей сорняками дорожке, Дьюарт поднялся на низкое ветхое крыльцо и постучал в дверь, чувствуя себя отвратно, ибо даже воздух в этом месте был пропитан атмосферой такой нищеты и запустения, что здесь, казалось, не могли жить люди. И все же ему ответили — из дома послышался скрипучий старческий голос, приглашавший войти и сообщить цель визита.

Дьюарт открыл дверь и едва не задохнулся от страшной вони; более того, в комнате, куда он вошел, царил полный мрак, и не столько из-за пасмурной погоды, сколько из-за наглухо закрытых ставней; никакого освещения в комнате не было. Только благодаря неплотно прикрытой двери в этой кромешной тьме можно было различить фигуру древней старухи, скрючившейся в кресле-качалке; во мраке белели ее седые волосы.

— Садись, незнакомец, — произнесла она.

— Миссис Бишоп? — осведомился Дьюарт.

Женщина кивнула, и тогда он несколько поспешно начал излагать ей цель своей поездки — поиск старинных семейств с индейскими корнями. Ему сказали, что по этому вопросу можно обратиться к Бишопам.

— Все верно, сэр. В моих жилах течет кровь наррагансетов, а еще вампанугов, которые были больше чем просто индейцы, — хихикнула старуха. — А вы похожи на Биллингтона, очень похожи.

— Это мне уже говорили, — сухо сказал Дьюарт. — Он мой родственник.

— Родственник Биллингтона ищет индейцев. Вам что, нужен Квамис?

— Квамис! — изумленно воскликнул Дьюарт.

Значит, эта женщина каким-то образом знала историю Биллингтона и его слуги Квамиса.

— Ой, да вы аж подпрыгнули, незнакомец. Только зачем вам Квамис, если он не вернулся и уже не вернется. Он ушел туда и не хочет возвращаться.

— Что вам известно об Элайдже Биллингтоне? — резко спросил Дьюарт.

— Ну и вопрос! Я знаю только то, что рассказывали в моей семье. Элайджа знал больше, чем позволительно простому смертному. — Старуха хрипло рассмеялась. — Больше, чем должен знать человек. Магия, Знак Древних. Мудрый он был человек, этот Элайджа Биллингтон; вам повезло, что вы его родственник — благородная кровь. Только не делайте того, что делал он, и помните — не трогайте камень, не открывайте запечатанную дверь, чтобы Те, Кто за Пределом, не прорвались к нам.

Слушая, что говорит женщина, Эмброуз Дьюарт внезапно ощутил, как его захлестывают дурные предчувствия. Приключение, за которое он взялся с таким энтузиазмом, ради которого перечитал горы старинных документов и просмотрел кипы пожелтевших книг и газет, судя по намекам жителей этой убогой деревушки, грозило обернуться настоящим кошмаром. В углу темной комнаты, сгорбившись, сидела древняя старуха, которую тьма поглотила целиком, скрыв от Дьюарта ее черты, но не скрыв его самого от взгляда старухи, и она явно изучала его, как и те старики возле церкви, сверяя его черты с чертами Элайджи Биллингтона, и веяло от этого чем-то дьявольским; смех старухи казался Дьюарту неприличным и ужасным — он был тонким, как писк летучих мышей. Слова, которые небрежно срывались с ее губ, казались ему, человеку далеко не впечатлительному, наполненными страшным смыслом, пред которым пасовал даже его трезвый ум; и как ни старался Дьюарт взглянуть на ситуацию с прозаической точки зрения, у него ничего не получалось. Он пытался уверить себя, что так и должно быть, что здесь, среди холмов Массачусетса, в этих диких местах, где живут угрюмые суеверные люди, ничего другого нельзя и ожидать; и все же было в миссис Бишоп что-то такое, что отличало ее от простой деревенской старухи, словно она знала какую-то важную тайну, и это позволяло ей смотреть свысока на непосвященных.

— Скажите, в чем обвиняли моего прапрапрадедушку?

— А вы не знаете?

— В колдовстве?

— Думаете, в сношениях с дьяволом? — хихикнула она. — Вовсе нет. Никто не знал в чем. Я вот что вам скажу: Он не тронул Элайджу, когда бродил по холмам и устраивал адский шум по ночам. Элайджа призвал Его, и Он пришел; Элайджа отослал Его прочь, и Он ушел. Ушел туда, где сейчас сидит, притаился и ждет — ждет вот уже сто лет, когда откроется заветная дверь, и тогда Он выберется наружу и снова будет бродить по холмам.

Слушая старуху, Дьюарт узнавал знакомые мотивы; конечно, от ее слов веяло обычными историями с колдовством и демонологией, но вместе с тем было в них что-то еще помимо этого.

— Миссис Бишоп, вы когда-нибудь слышали о Мисквамакусе?

— Это был самый великий колдун племени вампанугов. Мне про него дед рассказывал.

Отлично, уже что-то.

— И этот колдун, миссис Бишоп…

— Ох, не спрашивайте. Он все знал. И Биллингтон знал. Не стану я об этом рассказывать. Я старуха, мне уж недолго осталось, и все равно боюсь я об этом говорить. Вы лучше книги почитайте.

— Какие книги?

— Которые читал ваш прапрапрадедушка; там все написано. Станете читать, тогда все и поймете — как Он отвечал с холмов, как появлялся из воздуха, словно бы со звезды спускался. Только не делайте того, что делал Элайджа, потому как если явится Тот-Кого-Нельзя-Называть, кто знает, что он с вами сделает? Сейчас Он сидит и ждет. Сто лет прошло, а Он этого и не заметил, словно это было вчера. Время для него — ничто. И пространство тоже. Я бедная старая женщина, мне недолго осталось, но я вижу их тени, вот они, кружатся, витают над вами, хлопают крыльями и ждут, ждут. Не ходите на холмы и не пытайтесь никого вызывать.

Все это Дьюарт выслушал с ощущением нарастающей тревоги и того, что называется «морозом по коже». Предметы в комнате, и эта старуха, и сами звуки ее голоса — все казалось ему зловеще-загадочным; несмотря на окружающие его стены, он чувствовал себя слабым и беззащитным перед надвигающейся тьмой, которая давила на него, как и эти таинственные, увенчанные каменными кольцами холмы. Дьюарт готов был поклясться, что в эту минуту кто-то заглядывает ему через плечо, словно те старики из Данвича последовали за ним сюда и теперь слушают его разговор со старухой. Внезапно его сознание затуманилось, и вот уже комната ожила, по ней заметались какие-то существа, и Дьюарт, который был уже не в силах противостоять игре собственного воображения, не слышал ничего, кроме жуткого, пронзительного хихиканья.

Дьюарт резко поднялся.

Вероятно, старуха что-то почувствовала, поскольку сразу перестала хихикать и униженно заканючила:

— Не трогайте меня, хозяин, я старая женщина, мне недолго осталось.

И вновь, как и прежде, столь явное проявление трусливой покорности наполнило Дьюарта ощущением тревожного волнения. Он не привык к угодливости, против которой восставало само его существо, которая была противна ему до тошноты, ибо он прекрасно сознавал, что раболепие этих людей вызвано не уважением, а глупыми сказками об Элайдже, и от этого на душе становилось еще омерзительнее.

— Где я могу найти миссис Джайлз? — коротко бросил он.

— На том конце Данвича. Живет с сыном, он у нее не в себе, говорят.

Дьюарт уже ступил на крыльцо, когда за его спиной вновь послышался противный скрип, который у миссис Бишоп считался смехом. Несмотря на отвращение, он остановился и прислушался. Смех прекратился, его сменило неясное бормотание. И тут, к своему великому изумлению, Дыоарг понял, что старуха говорит не по-английски, а произносит какие-то странные звуки, которые здесь, среди лесов, он никак не ожидал услышать. Дьюарт напрягал слух, пытаясь разобрать отдельные слова. Насколько он мог определить, произносимые старухой звуки представляли собой странную смесь слов и придыхания; этот язык он не слышал ни разу в жизни. Вытащив из кармана конверт, Дьюарт попытался записывать транскрипцию звуков, но когда он взглянул на то, что записал, то увидел какую-то чепуху. «Н'гаи, н'га'гхаа, шоггог, й'хах, Ньярла-то, Ньярла-тотеп, Йог-Сотот, н-йах, н-йах». Вскоре бормотание старухи стихло, и в доме наступила тишина. Совершенно обескураженный, не веря своим глазам, Дьюарт смотрел на листок бумаги с написанными на нем знаками транскрипции; это было невероятно — почти неграмотная, дремучая деревенская старуха владела неизвестным ему иностранным языком с какой-то невероятной фонетикой; в одном он был абсолютно уверен — это не индейский язык.

Итак, с горечью приходилось признать, что ему не удалось узнать ничего, что могло бы добавить штрихи к портрету его далекого предка; вместо этого его все больше затягивало в водоворот тайн и загадок, ибо несвязная беседа с миссис Бишоп не дала ему ничего, кроме новых головоломок, начисто лишенных очевидной связи с Элайджей Биллингтоном или хотя бы с его именем, которое, словно магнит, притягивало к себе поток разрозненных воспоминаний, лишенных единого основания или смысла.

Бережно свернув конверт, Дьюарт сунул его обратно в карман; из дома не доносилось ни звука, слышался только шелест листьев на ветру. Дьюарт уселся в машину и поехал обратно — сначала по дороге, потом через деревню, где во всех окнах и дверных проемах, разглядывая его, торчали темные, молчаливые фигуры. Вскоре он подъехал к тому месту, где должен был находиться дом миссис Джайлз. Таковых было три «на другом конце Данвича», подходивших под описание миссис Бишоп.

Выбрав тот, что был посередине, Дьюарт постучал; не получив ответа, направился к самому дальнему — по меркам Аркхема, до него было бы три квартала. Его сразу заметили. Он не прошел и нескольких шагов в ту сторону, как из кустов внезапно выскочило сгорбленное существо и со всех ног бросилось к дому, выкрикивая на ходу: «Ма! Ма! Он идет!»

После чего существо скрылось в доме. Дьюарт, размышляя о полном обнищании и вырождении обитателей жалкой деревушки, последовал за ним. Крыльцо отсутствовало; фасадом дома была мрачная некрашеная стена с дверью посередине. Даже здесь, в атмосфере всеобщей убогости и уныния, этот дом можно было принять за нежилой сарай. Дьюарт постучал.

Дверь распахнулась; на пороге стояла женщина.

— Миссис Джайлз? — спросил Дьюарт, прикоснувшись пальцами к своей шляпе.

Женщина побледнела. Дьюарт почувствовал острое раздражение, но сдержался — только по причине любопытства.

— Простите, я не хотел вас пугать, — продолжал он. — Видите ли, я уже давно заметил, что моя внешность почему-то пугает жителей Данвича. Вот и миссис Бишоп перепугалась. Правда, она была столь любезна, что объяснила мне причину этих страхов: оказывается, я очень похож на своего прапрапрадедушку. Она сказала, что у вас есть его портрет. Вы не могли бы мне его показать?

Миссис Джайлз молча отступила в сторону; ее лицо немного порозовело. Проходя мимо женщины, Дьюарт краем глаза заметил, что ее рука, которую она прятала под фартуком, сжимает какую-то крохотную фигурку; когда же порывом ветра фартук слегка приподняло, Дьюарт успел разглядеть, что женщина держит в руке вещь, хорошо известную жителям немецкого Шварцвальда, некоторых районов Венгрии и Балкан, которые еще верили в колдовство; это был защитный амулет.

— Не пускай его в дом, ма.

— Мой сын боится посторонних, — коротко объяснила миссис Джайлз. — Подождите немного, я принесу картинку. Ей уже двадцать лет, она мне от отца досталась.

Дьюарт поблагодарил и уселся на стул.

Женщина скрылась в комнатах, откуда вскоре послышался ее голос, когда она начала успокаивать своего насмерть перепуганного сына — еще одно подтверждение необъяснимого страха, который испытывали перед Дьюартом жители Данвича. Впрочем, возможно, этот страх был вызван их общим невежеством, когда боятся вообще любого незнакомца. Миссис Джайлз вернулась и сунула портрет ему в руки.

Рисунок был примитивным, но весьма узнаваемым. Дьюарт был поражен — автор, несомненно любитель, нарисовавший этот портрет сто лет назад, сделал это столь искусно, что фамильное сходство становилось очевидным. Та же квадратная челюсть, тот же внимательный, твердый взгляд, тот же римский нос, только у Элайджи Биллингтона с левой стороны носа была шишка, а его брови были гораздо гуще. Кроме того, выглядел он гораздо старше, чем ныне Дьюарт.

— Вы будто его сын, — заметила миссис Джайлз.

— В нашем доме нет его портретов, — сказал Дьюарт. — Поэтому мне так хотелось его увидеть.

— Берите его себе, если хотите.

Дьюарт хотел было принять подарок, но потом подумал вот о чем: портрет, как ни мало он значил для этих бедняг, был единственной вещью, которой они могли бы похвастаться; ему же этот рисунок был не нужен. Поэтому, покачав головой и поблагодарив женщину, Дьюарт вернул ей портрет, вглядевшись напоследок в черты своего прапрапрадедушки.

В это время в дверях показался горбун; остановившись на пороге, он настороженно разглядывал Дьюарта, готовый в любой момент броситься прочь. Скользнув по нему взглядом, Дьюарт заметил, что это вовсе не мальчик, как ему сначала показалось, а мужчина лет тридцати; на безумное лицо свисали густые нечесаные волосы, в глазах светился страх, смешанный с любопытством.

Миссис Джайлз молчала; было видно, что она просто ждет, когда уйдет Дьюарт; посему он встал (горбун сразу метнулся в другую комнату), еще раз поблагодарил женщину за портрет и вышел из дома, отметив про себя, что за все время их беседы она ни разу не выпустила из рук защитного амулета.

Больше делать в Данвиче было нечего. Уезжать ему почему-то не хотелось, хотя поездка принесла одно разочарование; впрочем, портрет предка, написанный еще при его жизни, стоил потраченных усилий. Дело было в другом: экскурсия в Данвич оставила у него ощущение необъяснимой тревоги, бывшее чем-то большим, нежели просто физическое отвращение, которое вызывало это нищее, мрачное селение вместе с его дегенеративными жителями. Дьюарт не мог объяснить, откуда взялась эта тревога. Жители Данвича производили на редкость отталкивающее впечатление; несомненно одно: эти люди, оказавшиеся в полной изоляции от внешнего мира, практиковали близкородственные браки и, как следствие, давно уже начали вырождаться, о чем можно было судить по их странно приплюснутым, почти прижатым к голове ушам, формой напоминающим уши летучих мышей, бледным, выпученным, как у рыб, глазам и невероятно широким ртам, похожим на рты амфибий. И все же не жители Данвича и не сам Данвич столь угнетающе подействовали на Дьюарта; здесь было нечто большее, что таилось в атмосфере этого места, нечто очень древнее и злое, вызывающее в памяти самые невероятные ужасы древней магии. Страх, ужас, омерзение в этой скрытой долине, казалось, стали осязаемы; жестокость, похоть и отчаяние, казалось, стали неотъемлемой частью Данвича; насилие, разврат, извращения стали здесь нормой жизни; и над всем этим витало ощущение полного безумия, затронувшего все население долины, невзирая на возраст и состояние; это безумие, охватывающее всю долину, было еще ужаснее оттого, что люди подвергались ему добровольно. Но было и кое-что еще, вызывающее у Дьюарта отвращение; нельзя было отрицать тот факт, что ему крайне не понравился прием, устроенный ему местными жителями: его боялись, и боялись очень сильно. И сколько бы он ни уверял себя, что все это в порядке вещей, что в деревнях всегда настороженно относятся к чужакам, он понимал, что на самом деле все не так; он прекрасно сознавал, что боятся его именно потому, что он похож на Элайджу Биллингтона. Припомнились ему и слова этого бездельника Сета, который сказал своему приятелю Лютеру, что «он вернулся», с такой очевидной серьезностью, которая свидетельствовала об одном: они действительно ждали возвращения Элайджи Биллингтона в эти края, которые он покинул сто лет назад.

Дьюарт ехал домой, не обращая внимания на вечерний полумрак, скрывающий один холм за другим, на уходящие в темноту долины, на низкие хмурые тучи, на воды Мискатоника, поблескивающие в последних лучах солнца. Его мысли были заняты тысячей возможностей и сотней способов дальнейшего расследования; кроме того, его мучило странное чувство, что все только начинается, что впереди у него множество открытий; но вместе с этим чувством росла уверенность в том, что нужно немедленно прекратить расследование и особенно попытки выяснить, почему так боялись Элайджу Биллингтона, и боялись не только дикие и забитые жители Данвича, но и нормальные люди, образованные и не очень, среди которых он жил.

На следующий день Дьюарт уехал в Бостон к своему кузену, Стивену Бейтсу, который получил последнюю партию вещей из Англии, присланных на его адрес, так что два следующих дня Дьюарт провел в этом городе, занимаясь переправкой своего имущества в Эйлсбери-Пайк; третий день он посвятил распаковыванию коробок и корзин и распределению вещей по дому. Среди них, насколько он помнил, должен был находиться список инструкций, переданных ему матушкой и составленных еще Элайджей Биллингтоном. Будучи человеком уже довольно осведомленным, Дьюарт решил перечитать этот документ еще раз; поэтому, оставив на время крупные вещи, он принялся искать инструкции, помня, что, когда он получал их от матушки, они были запечатаны в большой конверт из манильской бумаги, на котором стояло ее имя, написанное рукой ее отца.

Через час, перебрав кипу различных документов и целую стопку писем, Дьюарт наконец нашел конверт, запечатанный сургучной печатью, которую матушка, прочитав инструкции, поставила за полмесяца до своей смерти, произошедшей два года назад. Судя по бумаге, это был не написанный самим Элайджей оригинал, а его копия, сделанная, скорее всего, Лабаном; итак, инструкциям, которые он держал в руках, было более ста лет. Тем не менее документ был подписан именем Элайджи; видимо, Лабан ничего в нем не менял.

Принеся в кабинет кофейник и попивая кофе, Дьюарт разложил инструкции на столе и принялся читать. Даты не было, но почерк был четким и твердым, поэтому чтение документа не составило никакого труда.

На документе стояла скопированная подпись: «Элайджа Финеас Биллингтон».

Дьюарт молча смотрел на эту короткую запись, по которой метались отсветы огня от камина, и чувствовал, как в нем поднимается новая волна острого любопытства. Почему прапрапрадедушка так беспокоился о башне — а речь, несомненно, шла о башне на острове — или о болотах и окне — разумеется, окне в кабинете?

Дьюарт взглянул на мозаичное окно. Что в нем такого? Почему оно вызывало такой интерес? Рисунок, конечно, любопытный — концентрические кольца, из центра которых выходят прямые лучи, и разноцветные кусочки стекла, обрамляющие большой круг, ярко сверкающий в лучах заходящего солнца. Продолжая разглядывать окно, Дьюарт заметил одно странное явление: казалось, что маленькие стекла как будто двигаются и даже вращаются, а прямые лучи слегка подрагивают и изгибаются. Еще немного, и на стекле начало появляться изображение — то ли чей-то портрет, то ли какая-то сцена. Дьюарт крепко зажмурился и потряс головой, затем открыл глаза и взглянул снова. Окно как окно, ничего странного. И все же эта мимолетная галлюцинация была такой яркой, что Дьюарт не сомневался — он либо заработался, либо у него закружилась голова, либо он выпил слишком много кофе; а может быть, и все вместе, поскольку он относился к тем кофеманам, что способны выпить целый кофейник — при этом без молока, но с большим количеством сахара.

Отложив документ, Дьюарт отнес кофейник на кухню. Вернувшись, вновь взглянул на мозаичное окно. Смеркалось, и в кабинете становилось все темнее; солнце опускалось за вершины деревьев, и в его закатных лучах разделенные тонкими свинцовыми пластинами кусочки стекла отливали всеми оттенками золота и меди. И тогда Дьюарт подумал, что, скорее всего, его обманула игра света, столь переменчивого в этот закатный час. Он опустил глаза и спокойно занялся своими делами, то есть убрал инструкции обратно в конверт, после чего вернулся к письмам и документам, которые еще предстояло разложить по ящикам.

Так он провел время сумерек.

Закончив эту довольно нудную работу, он потушил лампу в кабинете и вместо нее зажег настенную лампу на кухне. Он намеревался немного прогуляться, ибо вечер выдался тихий и теплый; над травой стелилась легкая дымка — видимо, где-то в районе Аркхема жгли траву или кусты; на западе тихо сияла бледная луна. Дьюарт направился к выходу из дома; проходя кабинет, он случайно взглянул на окно.

То, что он увидел, заставило его замереть на месте. То ли игра лунного света, то ли расположение цветных стекол было тому причиной, только на стекле совершенно явственно проступили очертания причудливой, искривленной головы. Дьюарт смотрел на нее во все глаза — вот четко видны глаза или глазницы, что-то очень похожее на рот и огромный выпуклый лоб, однако на этом сходство с человеческой головой заканчивалось, поскольку под ней вместо шеи виднелись смутные очертания каких-то ужасных щупалец. На этот раз зажмуривание глаз и трясение головой не помогло: жуткий рисунок не исчез. «Сначала солнце, теперь луна», — подумал Дьюарт и внезапно понял, что его прапрапрадедушка создавал в кабинете мозаичное окно именно для этой цели.

Однако решив, что данного объяснения ему недостаточно, он поставил стул на расположенные под окном книжные полки, перебрался с него на большой книжный шкаф, оказавшись почти вровень с окном, и принялся тщательно исследовать каждое стеклышко. Но едва он углубился в это занятие, как окно внезапно ожило, словно лунный свет превратился в ведьмин огонь, и его призрачные очертания начали жить какой-то своей, пугающей жизнью.

Однако эта иллюзия исчезла столь же внезапно, как и появилась, а Дьюарт, дрожащий, но исполненный решимости, так и стоял перед центральным кругом окна, сделанным, к счастью, из бесцветного стекла; прямо на него смотрела луна, а между стеклом и луной, на фоне высоких и темных деревьев зловеще белела башня, торчащая посреди небольшой ложбины. Дьюарт посмотрел вдаль. Это ему от усталости мерещится или возле башни действительно мечутся какие-то тени — причем мечутся не у подножия, поскольку его не видно, а на уровне конической крыши? Дьюарт тряхнул головой; наверное, это в лунном свете поблескивают испарения, поднимающиеся с болот.

И все же он был встревожен. Спустившись со шкафа, он отошел к порогу кабинета. Оглянулся на окно. Сквозь стекло струился бледный свет — не более; постепенно свет исчез совсем. Луна скрылась за тучей, и Дьюарт вздохнул с облегчением. Нет, все-таки события этого вечера его сильно расстроили; видимо, всему виной эти непонятные прапрапрадедушкины инструкции, вызвавшие у него искаженное восприятие действительности.

Дьюарт все же отправился на прогулку, как и планировал; однако из-за темноты он пошел не в лес, а по дороге, ведущей на Эйлсбери-Пайк. Странное у него было ощущение — он никак не мог избавиться от мысли, что за ним следят, поэтому поминутно оглядывался по сторонам, пытаясь среди темных деревьев разглядеть тень животного или его горящие глаза. Но никого не увидел. В небе ярко сияли звезды, луна скрылась за деревьями.

Дьюарт шел в сторону Эйлсбери-Пайк. Странно, но вид и звук проносившихся по шоссе машин действовал успокаивающе. Почему-то ему стало очень одиноко, и он подумал о том, чтобы пригласить к себе на пару недель своего кузена, Стивена Бейтса. Дьюарт остановился и бросил взгляд в сторону Данвича, над которым виднелось светло-оранжевое свечение и слышались какие-то крики, похожие на крики ужаса. Он подумал о том, что, наверное, загорелась одна из лачуг, и смотрел в ту сторону до тех пор, пока свечение не угасло. Затем повернулся и пошел назад, к своему дому.

Ночью Дьюарт проснулся в полной уверенности, что на него кто-то смотрит и что этот взгляд отнюдь не враждебен. Он снова уснул, а когда утром проснулся, то чувствовал себя невероятно усталым, словно не спал вовсе, а всю ночь провел на ногах. Одежда, которую он перед сном аккуратно сложил на стуле, была измята, хотя он не помнил, чтобы ночью вставал и одевался.

Несмотря на отсутствие электричества, Дьюарт мог пользоваться радио, изредка — в целях экономии батареек — включая маленький транзисторный приемник, чтобы послушать музыку и выпуски новостей, особенно утренних, когда повторялись репортажи из Британской империи, предваряемые звоном Биг-Бена, что вызывало у него легкую ностальгию — Дьюарт вспоминал Лондон с его желтыми туманами, старинными зданиями, тротуарами и живописными улицами. В этот раз, когда Дьюарт включил радио, чтобы, как обычно, послушать Лондон, работала радиостанция Бостона, которая передавала текущие новости о событиях штата. Дьюарт включился как раз на середине репортажа из области криминальной хроники, которую обычно пропускал мимо ушей.

По-видимому, это было последним сообщением местного радио, поскольку сразу после него зазвучали позывные Лондона и начали повторять британские новости, ретранслируемые через Нью-Йорк. Сообщение об убийстве произвело на Дьюарта крайне неприятное впечатление; как правило, подобные вещи его не интересовали, однако на этот раз он насторожился: уж очень это преступление напоминало почерк лондонского Джека-потрошителя или маньяка Троппманна.[66] Троппманн , Жан-Батист (1848–1870) — французский серийный убийца, в отличие от упомянутого выше в тексте Джека-потрошителя, пойманный властями и казненный. Передачу из Лондона Дьюарт уже не слушал, погрузившись в размышления о том, что за последнее время стал как-то уж слишком впечатлителен. Теперь ему на нервы действовало решительно все — и погода, и события, и люди, среди которых он поселился; удивительно, до чего быстро растерял он былое хладнокровие и невозмутимость, столь характерные для него в ту пору, когда он жил в Англии.

В то утро Дьюарт намеревался еще раз просмотреть прапрапрадедушкины инструкции, поэтому после завтрака он достал конверт из манильской бумаги и попытался извлечь хоть какой-то смысл из того, что было в них написано. Особо отметив «правила» или «директивы», Дьюарт начал размышлять. «Следить за тем, чтобы вода омывала остров» невозможно, поскольку никакой воды там нет; что касается покоя башни, то он, по-видимому, уже нарушил этот запрет, поскольку ходил туда и даже выворотил плиту. Но что, во имя неба, имел в виду Элайджа, когда запрещал «уговаривать камни»? Какие камни? Дьюарт запомнил только те, что вызывали ассоциацию со Стоунхенджем. Но если это именно они, то как можно обращаться к камням, словно у них есть разум? Совершенно непонятно; может быть, ему поможет кузен Стивен Бейтс, нужно только не забыть спросить его, когда он приедет.

Дьюарт продолжал размышлять.

Что это за «дверь», о которой говорит прапрапрадедушка? Да и вся инструкция — сплошная загадка. «Не открывать дверь, которая ведет в странное место и время, не призывать того, кто таится у порога, не взывать к холмам». Ну что же это такое? Почему Элайджа обращается к своим потомкам, употребляя настоящее время? Может быть, тем самым предок давал понять, что им следует думать только о своем времени и не пытаться проникать в тайны столетней давности? Вполне возможно, но если это так, то Элайджа, должно быть, «странным местом» называл что-то совсем другое. А как зловеще звучит — «тот, кто таится у порога»; ничего не скажешь, действительно мрачно, даже угрожающе; Дьюарту даже показалось, что сейчас раздастся оглушительный звон и удар грома. Что это за порог? И кто такой у него таится? И что, ради бога, хотел сказать Элайджа, когда умолял «не взывать к холмам»? Дьюарт представил себе, как он или кто-то другой стоит посреди леса и взывает к холмам. Нелепость какая-то, абсурд. Нужно будет спросить Стивена и об этом.

Дьюарт прочел третью инструкцию. Нарушать покой лягушек, светлячков и козодоев у него не было ни малейшего желания, так что можно считать, что эту инструкцию он выполнил. Но — «не ломать замки и не тревожить стражу» — боже милостивый! Что может быть более… Какие замки? Какая стража? Нет, прапрапрадедушка решительно обожал загадки. Может быть, этого он и добивался — заставить потомков поломать голову? Но если это так, что теперь делать, как их разгадывать? Нарушать инструкции, а потом смотреть, что будет? Глупо и неэффективно.

Дьюарт раздраженно отбросил документ. Сплошное расстройство; куда ни поверни, везде одни неразрешимые загадки и непреодолимые препятствия. Из той информации, что он собрал, делать выводы невозможно, кроме, разве что, одного — Элайджа занимался чем-то таким, что было очень благосклонно принято индейцами. В глубине души Дьюарт считал, что это контрабанда, — скорее всего, по Мискатонику в башню свозили какие-нибудь товары.

Всю оставшуюся часть дня Дьюарт посвятил делам, связанным с оформлением доставленного груза. Нужно было заполнить массу документов, оплатить массу счетов и все тщательно проверить. Просматривая список, написанный матушкиной рукой, куда входила опись и ее вещей и куда он, честно говоря, прежде ни разу не заглядывал, Дьюарт наткнулся на пакет с надписью «П-ма Бишопа к Э. Ф. Б.». Имя «Бишоп» мгновенно вызвало в памяти старую женщину, с которой он беседовал в Данвиче. На пакете чьей-то нетвердой рукой было выведено: «П-ма Биш.»; почерк был Дьюарту незнаком; написано было неразборчиво, корявыми буквами.

Он развернул пакет — внутри лежали четыре письма, написанные, судя по стилю, много десятилетий назад. Марок на них не было, но стояли штемпели об оплате почтовых расходов; на всех сохранилась сломанная сургучная печать. Та же рука, что надписывала пакет, пронумеровала и письма. Дьюарт осторожно развернул первое. Оно было написано на толстой бумаге, очень мелким почерком — к такому трудно привыкнуть. Дьюарт поискал глазами год — он не был указан. Дьюарт откинулся в кресле и начал читать.

Дьюарт развернул второе письмо.

Между вторым и третьим письмом прошло примерно полгода, о чем можно было судить по изменению погоды — в письме упоминался снег. Дата отсутствовала.

Четвертое письмо оказалось самым страшным. Прочитав первые три, Дьюарт пришел в ужас, однако четвертое письмо содержало поистине чудовищные вещи, которые, хотя и не были выражены словами, ясно читались между строк.

Дьюарт долго сидел в задумчивости, с письмами в руках. Теперь было окончательно ясно, что прапрапрадед связался с какими-то дьявольскими силами и втянул в это Джонатана Бишопа из Данвича, не открывая ему при этом всей правды. О том, чем именно занимался его предок, Дьюарту думать не хотелось — скорее всего, это было колдовство и некромантия. И все же предположения, высказанные в письмах Джонатана, были столь ужасны и невероятны, что Дьюарт принял их сначала за чей-то дьявольский розыгрыш. Был только один способ это проверить, хотя и весьма утомительный. Библиотека Мискатоникского университета была еще открыта; можно просмотреть аркхемские газеты и выяснить, не пропадал или не погибал ли кто-нибудь при странных обстоятельствах в период с 1790 по 1815 год, и кто именно; разумеется, на это потребуется много времени.

Идти в библиотеку не хотелось. Во-первых, дома было еще много работы; во-вторых, ему вовсе не улыбалась перспектива вновь просматривать кипы газет, пусть даже в то время они были малоформатными и состояли всего из нескольких страничек. Но все же он отправился туда в надежде управиться с этим до вечера.

Было уже поздно, когда Дьюарт закончил просмотр.

В газетах за 1807 год он нашел то, что искал, и даже больше. Сжав зубы, испытывая леденящий душу ужас, он составил точный перечень всего, что ему удалось узнать, а по возвращении в свой лесной дом принялся анализировать собранные факты.

Сначала исчезновение Уилбура Кори. Затем — паренька по имени Джедедия Тиндал. После них еще четверо или пятеро пропавших и, наконец, — исчезновение самого Джонатана Бишопа! Однако на этом открытия Дьюарта не заканчивались. Перед исчезновением Бишопа внезапно были найдены Кори и Тиндал, первый — в районе Нью-Плимута, второй — в Кингспорте. Тело Кори было искромсано, но тело Тиндала было совершенно целым; впрочем, оба были мертвы — но умерли они совсем недавно. И это при том, что их останки разыскивали на протяжении нескольких месяцев! Ответ на эту загадку, скорее всего, следовало искать в письмах Бишопа. И все же, несмотря на собранные факты, ясного вывода по поводу тех давних событий не намечалось.

Дьюарт все чаще вспоминал о своем кузене, Стивене Бейтсе. Он человек образованный, неплохо разбирается в истории Массачусетса. Кроме того, Бейтс побывал во многих отдаленных уголках Земли и, значит, мог бы дать дельный совет. И все же что-то Дьюарта останавливало, что-то подсказывало ему, что не следует вмешивать в это дело посторонних, а действовать в одиночку, не привлекая к себе внимания. Но едва он об этом подумал, как в голову пришла другая мысль: откуда в нем эта уверенность? Что подсказывает ему, как поступать? Зачем ему нужно таиться? И в то же время в голове вертелось одно и то же: нужно, обязательно нужно оставаться в одиночестве; кроме того, необходимо подобрать подходящее объяснение по поводу своего настойчивого интереса к прошлому. Что ж, ответ готов — его крайне интересует старинная архитектура.

Отложив газеты и письма Бишопа, Дьюарт отправился спать, но уснуть ему долго не удавалось — он напряженно думал, пытаясь сложить разрозненные факты в единую и ясную картину.

Наверное, именно мысли о событиях вековой давности стали причиной необычайных снов, посетивших его в ту ночь. Он видел огромных птиц, дерущихся за добычу, птиц с жуткими, искаженными человеческими лицами; видел чудовищных зверей; видел самого себя — в очень странном виде. Он церковный служка или священник. Нарядившись в какую-то странную одежду, он вышел из дома и направился в лес; обойдя болото с лягушками и светлячками, он подошел к каменной башне. Внутри башни и в окне кабинета мигал свет, словно кто-то подавал сигналы. Встав внутри круга из каменных столбов, куда падала тень от башни, он взглянул в открытый им Проход, воздел руки к небу и принялся что-то выкрикивать на вульгарной латыни. Трижды повторив заклинание, он начертил на песке какие-то знаки, и вдруг из Прохода вверху выскользнуло ужасное, мерзкое, текучее существо, которое немедленно забралось в башню и, заполнив ее собой, вытекло через дверь наружу, оттолкнув Дьюарта в сторону, после чего обратилось к нему на исковерканном, едва понятном языке, требуя у него жертву. Встав в каменном круге, Дьюарт протянул руку в сторону Данвича, куда зверь и направился, текучий, как жидкость, похожий на гигантского кальмара или осьминога, бесшумно, как воздух, скользя между деревьями, скользя над землей, словно прозрачная вода, почти невидимый. Дьюарту снилось, что он стоит в тени башни, прислушиваясь к ночным звукам; вскоре вдалеке послышались вопли и визг, и эти звуки его почему-то обрадовали; через некоторое время существо объявилось, сжимая в своих щупальцах жертву, забралось в башню и из нее вернулось туда, откуда пришло. Наступила тишина; Дьюарт вернулся в свой дом и лег спать.

Так прошла ночь; к утру он был совершенно измотан этими сновидениями и проспал допоздна. Проснувшись, он выскочил из постели и тут же повалился обратно из-за резкой боли в ногах. С удивлением взглянув вниз, он увидел, что его подошвы покрыты синяками и ссадинами, а лодыжки распухли и исцарапаны, словно он долго продирался сквозь колючие заросли. Это было очень странно — он был удивлен и в то же время смутно чувствовал, что удивляться здесь нечему. Тем не менее он вновь попытался встать; на этот раз ему было легче, боль немного улеглась; видимо, на него повлиял скорее шок при виде своих исцарапанных ног, чем сама боль.

С трудом натянув носки и туфли, Дьюарт с радостью обнаружил, что может ходить. Что же с ним произошло? Видимо, он ходил во сне. Странно, поскольку раньше за ним такого не замечалось. Более того, он не просто ходил, а ушел в лес, о чем можно было судить по израненным ногам. Дьюарт мучительно пытался вспомнить свои сны — кажется, он был в башне. Одевшись, он вышел во двор, чтобы взглянуть, не осталось ли на земле следов после его ночной прогулки.

Сначала он ничего не нашел. Только подойдя к башне, он увидел на песке, возле каменных столбов, отпечатки босых ступней — своих собственных. Следы вели в башню; чиркнув спичкой, Дьюарт направился туда же.

При слабом свете крошечного огонька он сумел кое-что разглядеть.

Тогда он зажег вторую спичку; мысли лихорадочно сменяли одна другую; Дьюарт был растерян и напуган. На каменных ступенях лестницы, на ее перилах, на земляном полу виднелись какие-то пятна; еще не успев потрогать одно из них пальцем, он уже понял, что это — кровь!

Забыв о следах на песке, Дьюарт молча стоял, глядя на кровавые пятна, до тех пор пока горящая спичка не обожгла ему пальцы. Бросив спичку на землю, он хотел зажечь следующую, но почувствовал, что силы оставили его. Пошатываясь, он вышел из башни и прислонился к стене, подставив лицо теплому утреннему солнцу и отчаянно пытаясь привести мысли в порядок; очевидно, он слишком глубоко погрузился в прошлое, вот воображение и сыграло с ним злую шутку. Если разобраться, то ведь башня всегда открыта; может быть, ночью в нее заскочил кролик, где его и настигла смерть — скажем, его схватила ласка; а может быть, через дыру в крыше в башню залетела сова и поймала крысу или какого-нибудь зверька. Пытаясь себя уверить, что все было именно так, Дьюарт все же никак не мог забыть, что пятна на полу были слишком велики для маленького зверька; кроме того, где остальные доказательства ночной охоты — клочья шерсти или перья, которые обязательно должны были остаться?

Немного успокоившись, Дьюарт снова вернулся в башню и зажег очередную спичку. Он искал хоть что-нибудь, что могло бы подтвердить его теорию. Ничего подобного. Ни одного следа борьбы, закончившейся маленькой трагедией в мире природы. Вообще никаких следов. Просто на камнях были пятна того, чего никак здесь быть не могло. Дьюарт старался рассуждать спокойно и не вспоминать о своих ужасных снах, которые упорно не желали выходить у него из головы; наоборот, они расцветились новыми красками, когда он повторно взглянул на кровавые пятна. Судя по их форме и расположению, кровь капала с небольшой высоты и во время движения. Страшная догадка сверлила его мозг; он боялся признаться в этом самому себе, ибо, признавшись, он смог бы объяснить и свои сны, и растущее число мелких странных событий, медленно, но верно смыкающихся в единую цепь.

Он вышел из башни и, пройдя лесом мимо болота, вышел к своему дому. Зайдя в спальню, он взглянул на свою постель — из-за пораненных ног все белье было в коричневых пятнах крови. Как ему хотелось, чтобы этим можно было объяснить и появление кровавых пятен в башне! Однако, сколько ни ломал он голову, ничего придумать так и не смог. Сменив простыни, Дьюарт сварил себе кофе, продолжая размышлять, и вдруг подумал о том, что его все время швыряет из одной крайности в другую, словно он переживает раздвоение личности. Нет, все-таки давно пора пригласить в гости Стивена Бейтса — или кого-нибудь другого, чтобы хоть как-то скрасить одиночество. Но едва он об этом подумал, как тут же принялся яростно себе возражать, при этом с такой горячностью, какой раньше никогда не отличался.

Наконец, уговорив себя заняться проверкой счетов, Дьюарт спрятал подальше все письма и документы, чтобы больше не тревожить свое воображение, и к полудню уже настолько восстановил душевное спокойствие, что смог заняться обычными делами. Желая немного отдохнуть, он включил радио, но вместо музыки передавали выпуск новостей. Представитель Франции излагал свои взгляды на то, как следует поступить с Саарской областью, представитель Британии ему возражал, выдвигая какие-то туманные контраргументы. В России и Китае — голод. «Как обычно», — подумал Дьюарт. Губернатор Массачусетса болен. Срочное сообщение из Аркхема. Дьюарт насторожился.

В сознании Эмброуза Дьюарта словно что-то вспыхнуло. Не помня себя от ужаса, он рывком вскочил с дивана и кинулся к радио, чтобы скорее его выключить. Затем, действуя почти машинально, сел за стол и написал отчаянное письмо Стивену Бейтсу, в котором умолял кузена приехать как можно скорее. Закончив письмо, он отправился на почту; каждый шаг из дома давался ему с трудом, ему хотелось вернуться, порвать письмо и снова все хорошенько обдумать.

Ценой невероятного физического и умственного напряжения Дьюарт заставил себя сесть в машину, доехал до Аркхема, зашел на почту и сам отправил письмо, не доверив его почтовому ящику города, чьи старинные мансардные крыши и наглухо закрытые ставнями окна, казалось, униженно приседали перед ним, чтобы затем насмешливо ухмыльнуться ему вслед.