Онлайн чтение книги БЕЛЫЙ РАБ The white Slave
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

В Южной Каролине принято предоставлять рабам с первого дня Рождества и до Нового года нечто вроде каникул. Им в этот период разрешается даже удаляться на известное расстояние от плантации, где все напоминает им о непосильном труде и страданиях, и бродить по окрестностям почти так, как если бы они были свободны. Странное впечатление производит в такие дни проезжая дорога. Рабы всех возрастов, мужчины, женщины и дети, в огромном числе сбегаются сюда со всех плантаций, расположенных вдоль берега, разодетые в лучшее свое платье. Они собираются группами вокруг маленьких ларьков, где продают виски, шумят, толпами двигаются по дороге. Такое оживление и веселую суматоху можно увидеть в этих краях только во время рождественских праздников.

Лавчонки, торгующие крепкими напитками, существуют только благодаря недозволенному обмену виски на ворованный рис и хлопок. Здесь бессильны и бешеная злоба плантаторов, и жестокие наказания, и поистине драконовские законы, с помощью которых правительство старается защитить богатых землевладельцев. Эту воспрещенную меновую торговлю ведет большая часть местной мелкой белой аристократии, и она является главным, если не единственным источником ее существования. Как в Каролине, так и в Нижней Виргинии потомки разорившихся белых отличаются своей грубой неотесанностью и невежеством. Ленивые, распущенные и порочные, они лишены даже самых примитивных нравственных понятий. Земли у них нет. В лучшем случае они владеют каким-нибудь бесплодным, истощенным полем, которое не хотят, да и не умеют обработать и которое не дает никакого дохода. Любой труд, даже ремесло и обычная коммерческая деятельность кажутся им унизительными для свободного человека. Трудиться, по их убеждениям, должны одни рабы. Эти так называемые "бедные белые" пали так низко, что стали посмешищем даже в глазах рабов. Богатые плантаторы и боятся их и ненавидят, как опасных и вредных хищников. Только своему праву на участие в голосовании обязаны они еще тем внешним уважением, которое проявляют по отношению к ним. Это право, которого богатая аристократия охотно лишила бы их, одно только и служит им защитой. Если б не оно, их давно раздавили бы, растоптали бы ногами, и закон поставил бы их на одну ступень с рабами.

Однажды во время рождественских праздников, в тот год, когда я прибыл в Лузахачи, я стоял в группе других рабов у одного из передвижных кабачков на большой дороге. Люди собрались сюда со всех соседних плантаций и, столпившись у стойки, пили, смеялись, болтали, развлекаясь каждый по-своему. Внезапно мимо нас по большой дороге проехал верхом какой-то человек сомнительного вида и очень плохо одетый. Лицо у него было того мертвенного зеленовато-бледного цвета, которым отличаются полунищие белые в Нижней Каролине. Бока его лошади впали, и ребра выдавались наружу. Она еле держалась на ногах и двигалась вперед только под ударами длинного бича, которым всадник орудовал с изяществом и ловкостью настоящего надсмотрщика.

Я заметил, что все, стоявшие вокруг меня, поклонились ему, когда он проезжал мимо. Что касается меня, то я продолжал стоять не снимая шляпы, так как не видел в этом человеке ничего такого, что способно было бы внушить мне уважение к его персоне. Мне в то время еще не было известно распространенное в Каролине правило поведения, требующее от раба проявления приниженной почтительности к любому свободному человеку. Поэтому я и не счел нужным снять шляпу.

Проезжий оборванец заметил, что я ему не поклонился. Остановив свою клячу, он впился в меня острым взглядом своих маленьких глазок. Цвет моей кожи, видимо, заставил его на мгновение усомниться - уж не свободный ли я человек? Но мое платье и общество, в котором я находился, немедленно же убедили его в том, что перед ним раб. Он спросил, кто я такой, и узнав, что я принадлежу генералу Картеру, двинулся ко мне, размахивая бичом. Подъехав ко мне вплотную, он обратился ко мне с вопросом, почему я не поклонился ему, и тут же, не дожидаясь ответа, несколько раз хлестнул меня по плечам.

Негодяй был явно пьян, и первым моим побуждением было вырвать из его рук бич, но я не дал воли своему гневу. Хорошо, что я сдержался: любая попытка сопротивления белому человеку, даже если он пьян, согласно "справедливым и равным для всех" законам Каролины, может стоить жизни сопротивляющемуся, если он - раб.

Я узнал, что этот проходимец был одно время управляющим какой-то плантацией, но его выгнали за мошенничество. После этого он открыл кабачок где-то за полмили отсюда. Этот кабачок, как он рассказал владельцу ларька, у которого мы стояли, посещался гораздо меньше, чем он ожидал, и он, нападая на меня, стремился, видимо, выместить на ком-нибудь свою пьяную злость и досаду. Звали его Христи. Он был в родстве с мистером Мартином, но недавно между ними произошло столкновение, после которого они окончательно поссорились. Христи, как мне рассказали, ударил Мартина кинжалом, а Мартин выстрелил в него из своей двустволки.

Не ограничиваясь этим выстрелом, мистер Мартин умудрился еще более жестоко отомстить своему родственнику и бывшему приятелю: он принял меры к полному прекращению меновой торговли рисом, виски и хлопком между Лузахачи и кабачком мистера Христи. Не лишне упомянуть, что все расходы по этой торговле, неведомо для себя, нес генерал Картер.

Узнав все это, я пришел к заключению, что торгаш в какой-то мере в моих руках, и решил отомстить ему за нанесенные мне удары. Правда, я должен был для этого взять на себя роль доносчика и соглядатая. Но что делать - у раба нет других средств, чтобы покарать обидчика.

Сразу же по возвращении домой я явился к управляющему и под большим секретом рассказал ему, что кабатчик Христи скупает у рабов краденое, рассчитываясь с ними водкой.

Мистер Мартин ответил, что ему об этом давно известно и он обещает мне пять долларов, если я помогу ему поймать Христи с поличным. Мы быстро договорились, и вскоре затем я в одну прекрасную и довольно светлую ночь направился к кабачку Христи, неся на плечах тюк хлопка, выданный мне по распоряжению управляющего.

Христи сразу узнал меня и рассыпался в шутках, вспоминая, как отхлестал меня. Стараясь не возбудить его подозрений, я делал вид, что хохочу над этим так же весело, как он.

Христи охотно согласился обменять мой хлопок на виски, считая виски по доллару за кувшин.

Через несколько дней я вторично отправился к нему; на этот раз мистер Мартин и один из его друзей притаились в таком месте, откуда им сквозь щели все было видно и слышно.

Одним из самых тяжких преступлений в Каролине считается покупка у раба краденого риса или хлопка. Мистера Христи судили, признали виновным и приговорили к штрафу в тысячу долларов и годичному заключению в тюрьме. Уплата штрафа разорила его дотла, и мне больше не пришлось слышать о нем.

Среди присяжных, вынесших ему приговор, было несколько человек, которых подозревали в том, что они занимались теми же делами, что и Христи, но страх и алчность, а также желание избавиться от конкурента заставили этих негодяев громче всех требовать его осуждения.

Мистер Мартин был очень доволен мною. Он полагал, что я теперь охотно буду продолжать таскать для него каштаны из огня. Он решил использовать меня как соглядатая и доносчика. Дело известное: в крупном, как и в мелком, тирания всегда опирается на организованную систему доноса и сыска, при которой самые разложившиеся элементы среди угнетенных становятся орудием в руках угнетателей.

Расположение и снисходительное отношение управляющего способны значительно облегчить ярмо раба. Понятно поэтому, что такое расположение представляет большой соблазн. Впрочем, средства, которыми пользуются угнетатели, к сожалению, таковы, что даже тысячи людей, считающихся свободными, готовы в любую минуту, совершая любые гнусности, помогать тиранам в их борьбе против самых священных прав их сограждан…

Надеясь воспользоваться расположением мистера Мартина в добрых целях, я тщательно скрывал от него, какое отвращение у меня вызывают обязанности, которые я внешне охотно соглашался взять на себя. Не раз, в то время как он был убежден, что я предан ему душой и телом, я мешал осуществлению его планов, успевая предупредить тех, кого он рассчитывал поймать с поличным.

Мистер Мартин, хотя в его руках и была безраздельная власть над судьбами сотен людей, был человек крайне невежественный и к тому же неумный. Будь он наблюдательней, он легко мог бы разгадать мои уловки. Но я так хорошо разыгрывал свою роль, что доверие его ко мне росло с каждым днем. Я вскоре имел случай в этом убедиться.

Однажды, приехав в поле, где я работал вместе с другими, он нашел, что работа двигается недостаточно быстро. Подозвав надсмотрщика за нашей группой рабов, он выхватил из его рук бич, служивший символом его власти и одновременно орудием для поддержания ее. Хлестнув меня им раз двадцать или тридцать (таков был обычай в подобных случаях), мистер Мартин вручил мне бич, заявив, что назначает меня надсмотрщиком; тут же он приказал мне проявить свое умение обращаться с плетью, поупражнявшись на спине моего предшественника.

Все сельские работы в Каролине всегда производятся под наблюдением надсмотрщика, выбранного управляющим из числа рабов. Сами управляющие, заразившись от своих господ ленью и жаждой роскоши, не желают утомлять себя чрезмерным трудом и разъезжать по полям, наблюдая за ходом работ, особенно в периоды большой жары. Рабов распределяют по группам. Каждая группа поручается надсмотрщику, назначенному на этот пост за подлое умение пресмыкаться перед управляющим и готовность, с которой он спешит предать любого из своих товарищей. Надсмотрщик облечен такой полной и неограниченной властью, какой обладает разве только сам хозяин. Он получает удвоенный рацион, сам не работает, и единственной его обязанностью является наблюдение за группой рабов, среди которых он расхаживает, вооруженный своей грозной плетью.

Стоит показаться управляющему - и все надсмотрщики собираются вокруг него: каждый из них отвечает за работу небольшой группы рабов, и для того, чтобы он твердо знал, как обращаться с подчиненными его власти неграми, самому надсмотрщику прежде всего дают почувствовать плеть, которой ему в дальнейшем надлежит пользоваться.

Если управляющий, как правило, всегда злоупотребляет своей неограниченной властью, то надсмотрщик в этом отношении заходит еще много дальше. Он в точности подражает вызывающим манерам и надменному тону своего повелителя, и значение его возрастает особенно от того, что он постоянно находится среди работающих. Само собой разумеется, что у рабов этот гнет вызывает еще большую враждебность, чем власть управляющего или другого белого, - ведь надсмотрщик вышел из их же среды, и они видят в нем предателя. В силу дарованных ему прав он полновластный хозяин всего, что принадлежит рабам, в частности их жен, которыми он распоряжается так же свободно, как управляющий или сам хозяин. Но даже если он случайно и оказался бы склонен к некоторой снисходительности, то опасение, что его сместят и на него ляжет ответственность за все упущения его подчиненных, удержит его и заставит проявлять грубость, несдержанность и жестокость.

Занимая это проклятое место надсмотрщика, я делал все, что было в моих силах, чтобы облегчить страдания моих подчиненных. Вся группа состояла из бывших рабов Карльтона, моих товарищей по несчастью, которых я вправе был считать моими друзьями. Не раз, заметив, что тот или иной из них готов упасть от непосильного труда, я отбрасывал бич и, схватив мотыгу, старался ободрить их и помочь выполнить задачу. Мистер Мартин, заставая меня за таким занятием, несколько раз высказывал мне свое неудовольствие, говоря, что я подрываю уважение к надсмотрщикам и что если я буду продолжать так вести себя, то вызову лишь презрение к себе.

И все же я должен со стыдом признаться: и мне случалось злоупотреблять моей властью, и я тоже иногда бывал резок и груб. Но встречался ли когда-нибудь человек, который не злоупотреблял бы неограниченной властью, оказавшейся в его руках?…

Неограниченная власть опьяняет человека. Если власть не подвергается ежеминутному контролю и проверке, она вырождается в деспотизм и тиранию. И если даже святость семейных уз, супружеская привязанность и родительская любовь не могут служить достаточной гарантией против злоупотреблений такой опасной и чрезмерной властью, то не смешно ли ожидать от нее чего-либо иного, кроме вредных злоупотреблений, там, где ей не ставят границ ни нравственное чувство, ни закон?