Часть четвертая. Восьмой крестовый поход

Онлайн чтение книги Белые и синие The Whites and the Blues
Часть четвертая. Восьмой крестовый поход

I. СЕН-ЖАН-Д'АКР

Седьмого апреля 1799 года над высоким мысом, на котором построена крепость Сен-Жан-д'Акр, древняя Птолемаида, гремел гром и сверкали молнии, как над горой Синай в тот день, когда Господь дал десять заповедей Моисею, явившись ему в неопалимой купине. Откуда раздавались эти выстрелы, сотрясавшие побережье Сирии, подобно землетрясению?

Откуда исходил дым, столь густым облаком окутавший залив у подножия горы Кармель, словно гора пророка Илии превратилась в вулкан?

Мечта одного из тех людей, что с помощью нескольких слов меняют судьбу империй, осуществилась.

Мы ошиблись: мы хотим сказать, что эта мечта рассеивалась.

Однако, возможно, она исчезала лишь для того, чтобы уступить место действительности, о которой этот человек, сколь бы честолюбив он ни был, даже не смел мечтать.

* * *

Когда 10 сентября 1797 года победитель Италии узнал в Пассерияно, что 18 фрюктидора был обнародован указ, согласно которому двое членов Директории, пятьдесят четыре депутата и еще сто сорок восемь человек были приговорены к ссылке, он впал в мрачную задумчивость.

По-видимому, Бонапарт мысленно взвешивал, какое влияние он приобрел благодаря этому перевороту, совершенному его рукой, хотя заметен в нем был лишь почерк Ожеро.

Бонапарт прогуливался по прекрасному парку, окружавшему дворец, где он жил вместе со своим секретарем Бурьенном.

Внезапно он поднял голову и резко сказал ему без всяких предисловий:

— Безусловно, Европа — это кротовая нора; великие империи и великие революции всегда были только на Востоке, где живут шестьсот миллионов человек.

Затем, видя, что Бурьенн, никак не ожидавший подобного выпада, смотрит на него с удивлением, он снова углубился в свои мысли или сделал вид, что задумался.

Первого января 1798 года на премьере «Горация Коклеса» Бонапарта узнали, хотя он пытался спрятаться в глубине ложи, и приветствовали овациями и криками «Да здравствует Бонапарт!», трижды сотрясавшими зал; после спектакля он вернулся в свой дом на улице Шантерен (недавно она была переименована в его честь в улицу Победы), охваченный глубокой печалью, и сказал Бурьенну, с которым всегда делился своими черными мыслями:

— Поверьте, Бурьенн, в Париже не хранят воспоминаний ни о чем. Если в течение полугода я буду сидеть без дела — я проиграл: знаменитости в этом Вавилоне то и дело сменяют друг друга; если меня не увидят в театре три раза кряду, то больше никто на меня и не взглянет.

Двадцать девятого января он опять говорил Бурьенну, неизменно возвращаясь к своей потаенной мечте:

— Бурьенн, я не желаю тут оставаться. Здесь нечего делать; если я останусь, то погибну; во Франции все прогнило. Я уже вкусил славу. Но эта бедная маленькая Европа дает ее недостаточно: нужно идти на Восток.

Наконец, когда за две недели до отъезда, восемнадцатого апреля 1798 года он спускался по улице Святой Анны бок о бок с Бурьенном, которому от самой улицы Шантерен не сказал ни слова, секретарь, тяготившийся этим молчанием, спросил его:

— Стало быть, генерал, вы окончательно решили покинуть Францию?

— Да, — отвечал Бонапарт. — Я спросил, можно ли мне присоединиться к ним, но они мне отказали. Если бы я остался здесь, мне пришлось бы их свергнуть и стать королем. Аристократы никогда на это не согласятся; я прощупал почву: время еще не пришло, я останусь в одиночестве, и мне надо покорить этих людей. Мы отправимся в Египет, Бурьенн.

Итак, Бонапарт хотел покинуть Европу не для того, чтобы вести переговоры с Типпу Сахибом через всю Азию или сокрушить Англию в Индии.

Ему надо было покорить этих людей! Вот истинная причина его похода в Египет.

* * *

Третьего мая 1798 года Бонапарт приказал всем своим генералам сесть на суда вместе с войсками.

Четвертого он отбыл из Парижа.

Восьмого прибыл в Тулон.

Девятого поднялся на борт флагманского корабля «Восток».

Пятнадцатого прошел мимо Ливорно и острова Эльбы.

Тринадцатого июня захватил Мальту.

Девятнадцатого снова двинулся в путь.

Первого июля высадился возле Марабута.

Третьего приступом взял Александрию.

Тринадцатого выиграл битву при Шебрахите.

Двадцать первого разбил мамлюков близ пирамид.

Двадцать пятого вошел в Каир.

Четырнадцатого августа узнал о разгроме при Абукире.

Двадцать четвертого декабря он уехал, чтобы посетить вместе с членами Института Франции остатки Суэцкого канала.

Двадцать восьмого он пил из Моисеевых источников и, подобно фараону, едва не утонул в Красном море.

Первого января 1799 года он составил план сирийского похода.

Эта идея пришла к нему полугодом раньше.

Тогда же он написал Клеберу:

«Если англичане будут продолжать бороздить Средиземное море, они, возможно, вынудят нас совершить более значительные дела, чем мы предполагали».

В этом письме содержался намек на поход, который собирался предпринять против нас правитель Дамаска, и сам Он, паша Джеззар, прозванный Мясником за свою жестокость, должен был возглавить его передовой отряд.

Эти известия начали подтверждаться.

Выйдя из Газы, Джеззар продвинулся до Эль-Ариша и убил несколько наших солдат, находившихся в этой крепости.

В числе молодых адъютантов Бонапарта служили два брата Майи де Шато-Рено.

Он послал младшего из них к Джеззару для переговоров, но тот, не считаясь с правом, взял его в плен.

Это значило, что он объявил войну.

Бонапарт, с присущей ему быстротой, решил уничтожить передовой отряд Оттоманской Порты.

В случае успеха он собирался заявить о своих притязаниях. В случае поражения он разрушил бы укрепления Газы, Яффы и Акра, опустошил бы страну, уничтожив все запасы, и, таким образом, сделал бы невозможным переход любой, даже местной армии через пустыню.

Одиннадцатого февраля 1799 года Бонапарт вошел в Сирию во главе двенадцатитысячного войска.

Завоевателя сопровождала плеяда храбрецов, не покидавших его на протяжении первого, самого блистательного периода его жизни.

С ним был Клебер, самый красивый и отважный из кавалеристов армии.

С ним был Мюрат, оспаривавший у Клебера этот двойной титул.

С ним был Жюно, искусный стрелок из пистолета: он мог попасть двенадцать раз подряд в лезвие ножа.

С ним был Ланн, уже заслуживший титул герцога Монтебелло, но еще не носивший его.

С ним был Ренье: ему выпала честь решить исход сражения в Гелиополе в пользу французов.

С ним был Каффарелли, но ему было суждено остаться в траншее, которую он приказал выкопать.

Кроме того, для второстепенных поручений служил его адъютант Эжен де Богарне, наш юный друг из Страсбура: он явился за шпагой своего отца и таким образом способствовал браку Жозефины с Бонапартом.

С ним был Круазье, ставший молчаливым и печальным после того, как он дрогнул в стычке с арабами и у Бонапарта вырвалось слово «трус».

С ним остался старший из двух Майи: ему предстояло освободить брата или отомстить за него.

На его стороне был молодой шейх Ахера, предводитель друзов, чья слава, если не могущество, простиралась от Мертвого до Средиземного моря.

Наконец, с ним был наш старый знакомый Ролан де Монтревель, к чьей неизменной храбрости добавилось, после того как его ранили и он побывал в плену в Каире, странное стремление к смерти, которое, как мы видели, терзало его на протяжении всего нашего повествования о Соратниках Иегу note 23См. предисловие к книге «Соратники Иегу», где говорится о причинах этого стремления. (Примеч. автора.).

Семнадцатого февраля армия Бонапарта подошла к Эль-Аришу.

Солдаты сильно страдали от жажды во время этого перехода. Лишь в конце одного из этапов пути они нашли повод для веселья и радости.

Это случилось в Массудия, то есть в «благословенном месте», на берегу Средиземного моря, усеянном невысокими дюнами из очень мелкого песка. По воле случая один из солдат повторил чудо, сотворенное Моисеем: когда он воткнул в песок палку, оттуда брызнула вода, как из артезианской скважины; солдат попробовал воду на вкус и нашел ее превосходной; он созвал своих товарищей и поделился с ними своим открытием.

Тогда каждый проделал отверстие в песке и нашел свой источник.

Этого было достаточно, чтобы к солдатам вернулась их обычная веселость.

Эль-Ариш сдался по первому требованию.

Наконец, двадцать восьмого февраля показались зеленые плодородные равнины Сирии; в то же время сквозь мелкий дождь, который так редко идет на Востоке, виднелись долины и горы, напоминавшие наш европейский пейзаж.

Первого марта французы стали на биваках в Рамаллахе, бывшей Раме, куда пришла Рахиль, охваченная великой скорбью, о которой Библия повествует в бесподобных, исполненных поэзии строках:

«Глас в Раме слышен, плач и рыдание, и вопль великий; Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет» note 24Матфей, 2:18; см. также Иеремия, 31:15..

Через Раму проходили Иисус, Дева Мария и святой Иосиф по пути в Египет. Церковь, которую священники отдали в дар Бонапарту, чтобы в ней разместился госпиталь, построена на том самом месте, где отдыхало святое семейство.

У колодца с чистой и прохладной водой, где утолила жажду вся армия, тысяча семьсот девяносто девять лет тому назад утоляли жажду святые беглецы. Ученик Иисуса Христа Иосиф, чьи благоговейные руки погребли тело нашего Спасителя, был также из Рамы.

Возможно, ни один из бесчисленного множества воинов не слышал этого библейского предания, но все знали, что до Иерусалима осталось не более шести льё.

Прогуливаясь под самыми прекрасными оливами, какие только встречаются на Востоке, под деревьями, которые наши солдаты безжалостно вырубали для костров своих биваков, Бурьенн спросил Бонапарта:

— Генерал, вы даже не заглянете в Иерусалим?

— О нет, увольте, — беспечно ответил тот. — Иерусалим вовсе не значится в моем плане боевых действий. Я не хочу сражаться с горцами на узких тропах, и, кроме того, на другой стороне горы меня атаковала бы многочисленная конница. Меня не прельщает участь Красса.

Красе, как известно, был убит парфянами.

В биографии Бонапарта удивляют два факта: пройдя в шести льё от Иерусалима, колыбели Христа, и в шести льё от Рима, папской столицы, он не пожелал взглянуть ни на Рим, ни на Иерусалим.

II. ПЛЕННЫЕ

Двумя днями раньше, в четверти льё от Газы (это название означает в переводе с арабского «сокровище», а в переводе с древнееврейского «сильная») — города, ворота которого были унесены Самсоном, погибшим вместе с тремя тысячами филистимлян под обломками разрушенного им храма, французские войска встретились с пашой из Дамаска Абдаллахом.

Он возглавлял кавалерию. Это касалось Мюрата.

Мюрат взял сотню солдат из нескольких тысяч воинов, которыми он командовал, и с хлыстом в руке (он редко соблаговолял обнажать свою саблю перед этой мусульманской конницей, арабской и магрибской) стремительно бросился в атаку.

Абдаллах повернул назад, в сопровождении своего войска проехал через город и обосновался за его пределами.

На следующий день после этой стычки французская армия вступила в Рамаллах.

Из Рамаллаха она двинулась в Яффу; к большой радости солдат, тучи во второй раз собрались над их головой и пролились на землю дождем.

Солдаты отправили к Бонапарту своих представителей: от имени всей армии они попросили у него разрешения искупаться.

Бонапарт согласился и приказал сделать привал. Тогда каждый солдат снял с себя одежду и с наслаждением подставил свое обожженное солнцем тело под струи грозового дождя.

Освежившись, повеселевшие воины продолжали свой путь, дружно распевая «Марсельезу».

Мамлюки и кавалерия Абдаллаха уже не решались поджидать нас, как это было у стен Газы; они вернулись в город, твердо веря, что «всякий мусульманин под защитой крепостных стен становится неуязвимым».

Что за причудливую смесь являл собой весь этот одурманенный фанатизмом сброд, составлявший гарнизон Яффы, собиравшийся противостоять лучшим в мире солдатам!

В этом войске были собраны представители всех восточных народов, от оконечностей Африки до крайней западной точки Азии. Здесь были магрибцы в черно-белых накидках; албанцы с длинными ружьями в серебряной оправе, инкрустированными кораллами; курды с длинными копьями, украшенными пучками страусовых перьев; алеппинцы, все как один со следами знаменитых алеппских прыщей на щеках. Здесь были также уроженцы Дамаска с такими острыми клинками кривых сабель, что они разрубали шелковый платок на лету. Наконец, здесь были анатолийцы, караманийцы и негры. Третьего марта французы подошли к стенам Яффы; четвертого город был окружен; в тот же день Мюрат приказал произвести разведку вокруг крепостных стен, чтобы выяснить, с какой стороны ждать атаки.

Седьмого все было готово к штурму.

Прежде чем начать обстрел, Бонапарт решил испробовать мирный путь: он понимал, чего будет стоить борьба с подобным народом, даже если она окончится нашей победой.

Бонапарт продиктовал следующее предупреждение:

«Бог милостив и великодушен.

Главнокомандующий Бонапарт, которого арабы прозвали «огненным султаном», уполномочил меня известить вас о том, что паша Джеззар захватил форт Эль-Ариш, таким образом начав военные действия в Египте; что Бог, всегда восстанавливающий справедливость, даровал победу французской армии, которая отвоевала форт Эль-Ариш; что генерал Бонапарт вступил в Палестину и собирается изгнать из нее войска паши Джеззара, которые не должны были туда входить; что город Яффа окружен со всех сторон; что батареи, ведущие настильную стрельбу снарядами и ядрами, в течение двух часов сокрушат стену и разрушат оборонительные сооружения; что сердце главнокомандующего небезразлично к страданиям, которые изведает город, взятый штурмом, — и посему он предлагает обеспечить неприкосновенность его гарнизона и защиту жителей; в соответствии с этим он откладывает начало обстрела до семи часов утра».

Предупреждение было адресовано правителю Яффы Абу-Сахибу.

Ролан протянул руку, чтобы взять его.

— Что вы делаете? — спросил Бонапарт.

— Разве вам не нужен посыльный? — рассмеялся в ответ молодой человек. — Лучше, если этим человеком буду я, а не кто-нибудь другой.

— Нет, — возразил Бонапарт, — напротив, лучше, если это будет кто-нибудь другой, а не вы, и мусульманин, а не христианин.

— Отчего же, генерал?

— Да оттого, что мусульманину, возможно, Абу-Сахиб прикажет отрубить голову, а уж христианину он наверняка прикажет ее отрубить.

— Тем более, — сказал Ролан, пожимая плечами.

— Довольно! — воскликнул Бонапарт, — я не желаю больше слушать.

Ролан отошел в сторону, словно обиженный ребенок. Тогда Бонапарт обратился к переводчику:

— Спроси, — сказал он, — нет ли какого-нибудь турка, араба или другого мусульманина, который изъявит желание доставить эту депешу.

Переводчик громким голосом повторил просьбу главнокомандующего.

Один из мамлюков, что воевали на верблюдах, вышел вперед.

— Я, — произнес он.

Переводчик вопросительно посмотрел на Бонапарта.

— Скажи ему, чем он рискует, — приказал главнокомандующий.

— Огненный султан хочет, чтобы ты знал, что, взявшись передать это послание, ты рискуешь жизнью.

— Что суждено, то суждено! — отвечал мусульманин. И он протянул руку за письмом.

Ему дали белый флаг и трубача.

Оба солдата подъехали верхом к городу, и ворота открылись, пропуская их.

Десять минут спустя на крепостном валу, напротив которого разбил лагерь главнокомандующий, послышался сильный шум.

Затем показался трубач: его грубо тащили двое албанцев; ему приказали трубить, чтобы привлечь внимание французской армии.

Трубач заиграл зорю.

В тот же миг, когда все взоры устремились к этой точке, вышел вперед человек, державший в правой руке отрубленную голову в чалме; он поднял руку над крепостным валом, чалма развязалась, и голова упала к подножию стены.

То была голова мусульманина, доставившего предупреждение.

Десять минут спустя трубач вышел через те же ворота, но уже один.

На следующий день, в семь часов утра, как и сказал Бонапарт, шесть двенадцатифунтовых орудий принялись

Яростно обстреливать башню; в четыре часа брешь была Проделана, и Бонапарт приказал начать штурм.

Он огляделся вокруг в поисках Ролана, собираясь поручить ему командование одним из полков, который должен был осуществить прорыв.

Ролана нигде не было.

Карабинеры двадцать второй легкой полубригады, егеря той же полубригады при поддержке артиллерийской прислуги и саперов устремляются на штурм во главе с генералом Рамбо, генерал-адъютантом Нефервоолем и офицером Вернуа.

Все карабкаются к пролому, хотя в лицо им летят пули, акартечь нескольких орудий, которые не удалось уничтожить, поражает их с флангов. На обломках рухнувшей башни начинается страшный бой.

Борьба продолжалась в течение четверти часа, но осаждавшим не удавалось проникнуть в брешь, а осажденные не могли заставить их отступить.

Казалось, все силы сражавшихся были сосредоточены в этом месте, и так оно было на самом деле; внезапно на опустевшем валу показался Ролан с турецким знаменем в руке, в сопровождении пятидесяти солдат; он размахивал знаменем и кричал:

— Город взят!

Вот что произошло. Утром, около шести часов утра — известно, что на Востоке в это время наступает рассвет, — Когда Ролан спустился к морю, чтобы искупаться, он обнаружил пролом в углу между крепостной стеной и одной из башен; убедившись, что через эту брешь можно проникнуть в город, он искупался и вернулся в лагерь в тот момент, когда начался обстрел.

Завидев Ролана, который, как все знали, был одним из Любимцев Бонапарта и в то же время одним из самых храбрых или, скорее, бесшабашных воинов армии, солдаты закричали: «Капитан Ролан! Капитан Ролан!»

Ролан понимал, что это означало.

Это означало: «Не собираетесь ли вы совершить нечто невозможное? Мы — к вашим услугам!»

— Мне нужны пятьдесят добровольцев! — сказал Ролан. Вышли сто человек.

— Пятьдесят, — повторил он.

Он выбрал пятьдесят человек через одного, чтобы никого не обидеть, и взял также двух барабанщиков и двух трубачей.

И вот Ролан первым проник в город через пролом.

Пятьдесят солдат последовали за ним.

Они встретили отряд со знаменем, состоявший из ста человек, и атаковали его сверху, исколов солдат штыками.

Ролан завладел знаменем, которым он размахивал со стены.

Армия приветствовала его дружными возгласами. И тут Ролан решил, что пора пустить в ход барабанщиков и трубачей.

Весь гарнизон неприятеля собрался у бреши, ожидая атаки только в этом месте; но внезапно мусульмане услышали, как сбоку от них забили барабаны, а позади заиграли трубы французов.

В то же время послышались два залпа — и шквал пуль обрушился на осажденных. Обернувшись, они увидели повсюду лишь блестевшие на солнце ружья и трехцветные султаны, развевавшиеся на ветру; дым, принесенный морским ветром, скрывал горстку французов от взоров неприятеля; среди мусульман, решивших, что их предали, началась страшная паника, и они оставили свою позицию. Однако Ролан послал десять солдат открыть одни из ворот, и через них в город ворвалась дивизия генерала Ланна; осажденные, полагавшие, что путь к отступлению свободен, наткнулись на французские штыки, и тут они инстинктивно, как подобает диким народам, которые не щадят врага и поэтому не надеются на пощаду, с пущей яростью вновь взялись за оружие; бой вспыхнул снова, постепенно превращаясь в бойню.

Бонапарт не подозревал, что творится в городе; видя дым, поднимавшийся над его стенами, слыша беспрестанный грохот выстрелов и не понимая, почему никто не возвращается и даже не приносят раненых, он послал Эжена де Богарне и Круазье узнать, как обстоят дела, приказав им немедленно вернуться и доложить ему обо всем.

Оба адъютанта носили на рукаве повязку, указывающую на их звание; они уже давно ждали приказа, который позволил бы им принять участие в битве; молодые люди помчались в город и оказались в самой гуще резни.

Посланцев генерала узнали; неприятельские солдаты поняли, что те явились с поручением, и на миг перестали стрелять.

Несколько албанцев говорили по-французски; один из них закричал:

— Если нам сохранят жизнь, мы сдаемся; если нет — мы погибнем все до последнего.

Адъютанты были не в силах проникнуть в сокровенные мысли Бонапарта; оба были молоды, и в их сердцах взяло верх сострадание: они обещали сохранить жизнь этим несчастным, хотя не были на это уполномочены. Огонь прекратился, и они увели пленных в лагерь.

Их количество достигало четырех тысяч человек.

Что касается французских солдат, они знали о своих правах. Город был взят штурмом, и за резней последовал грабеж.

III. БОЙНЯ

Бонапарт прогуливался возле своей палатки с Бурьенном (больше никого из его приближенных в лагере не осталось), с нетерпением ожидая новостей, и внезапно увидел отряды безоружных людей, выходивших из города через разные ворота.

Одну из этих групп возглавлял Круазье, а другую — Эжен Богарне.

Их юные лица сияли от радости.

Круазье, не улыбавшийся с тех пор, как на свою беду прогневил главнокомандующего, улыбался, надеясь благодаря этой прекрасной добыче примириться с ним.

Бонапарт понял, что произошло; он сильно побледнел и воскликнул с затаенной болью:

— Что же, по их мнению, я должен делать с этими людьми? Разве у меня есть продовольствие, чтобы их кормить? Разве у меня есть корабли, чтобы отправить этих горемык во Францию или в Египет?

Оба молодых адъютанта остановились в десяти шагах от Бонапарта.

Видя суровое выражение его лица, они поняли, что совершили ошибку.

— Кого вы мне привели? — спросил он. Круазье не решился ответить, и Эжен взял слово:

— Да вы и сами видите, генерал: пленных.

— Разве я вас об этом просил?

— Вы велели нам прекратить резню, — робко промолвил Эжен.

— Да, безусловно, — отвечал главнокомандующий, — но это касается женщин, детей и стариков, а не вооруженных солдат. Знаете ли вы, что теперь мне придется пойти на преступление!

Молодые люди все поняли и удалились в замешательстве. Круазье плакал; Эжен попытался его утешить, но тот покачал головой со словами:

— Все безнадежно; я дам себя убить при первой возможности.

Прежде чем решить судьбу пленных, Бонапарт пожелал собрать своих генералов на совет.

Солдаты и генералы уже разбивали биваки внутри города. Солдаты остановились лишь тогда, когда устали убивать. Помимо четырех тысяч пленных, неприятель потерял еще около пяти тысяч человек.

Победители продолжали грабить дома всю ночь.

Временами раздавались выстрелы; глухие и жалобные вопли слышались на каждой улице, доносились из всех домов и мечетей.

То были крики спрятавшихся солдат, которых находили и убивали; крики мирных жителей, пытавшихся защитить свои ценности; крики отцов и мужей, старавшихся уберечь своих дочерей и жен от насилия солдат.

За этими зверствами должна была последовать небесная кара.

В Яффе началась чума, и армия унесла ростки болезни с собой.

Пленных прежде всего усадили перед палатками со связанными за спиной руками; их лица потемнели, скорее от мрачных предчувствий, чем от гнева.

Они видели, как исказилось лицо Бонапарта при их появлении, слышали, как он отчитал молодых людей; они не поняли смысла слов, но обо всем догадались.

Некоторые рискнули заявить:»Я хочу есть!», другие: «Я хочу пить!»

Тогда всем пленным принесли воды и раздали по куску хлеба, взятого из армейских пайков.

Это немного их успокоило.

По мере того как возвращались генералы, каждый из них получал приказ явиться в палатку главнокомандующего.

Генералы долго совещались, но ничего не решили.

На следующий день поступили очередные донесения дивизионных генералов; все они жаловались на недостаточный рацион. Лишь те из солдат, что накануне вступили в город во время сражения и обеспечили себе право на мародерство, наелись и напились вдоволь.

Но их число составляло от силы четверть армии. Остальные ворчали, видя, как их хлеб раздают неприятелю, избежавшему законного возмездия, ибо по военным законам, раз Яффа была взята приступом, все солдаты, находившиеся в городе, должны были погибнуть от меча.

Совет генералов собрался снова.

На нем обсуждалось пять вопросов.

Следовало ли отправить пленных обратно в Египет? Но для этого пришлось бы выделить для них многочисленных конвой, а французская армия и без того была слишком незначительной для действий в столь враждебно настроенной стране.

К тому же чем кормить пленных и конвойных до Каира, если армия неприятеля недавно прошла по этой дороге и опустошила ее, а у французов не было съестных припасов, которые они могли бы дать им с собой?

Следовало ли погрузить их на суда?

Где взять эти корабли? Как их найти? Море было пустынно: по крайней мере, ни один мирный парус не виднелся вдали.

А что если отпустить их на волю?

Но эти люди тотчас же отправятся в крепость Сен-Жан-д'Акр на помощь паше либо устремятся в горы Наблуса, и тогда из каждой ложбины можно будет ждать выстрелов незримых стрелков.

Может быть, поставить их в ряды республиканских солдат, но не давать им оружия?

Однако продовольствия не хватало и для десяти тысяч человек, а для четырнадцати тысяч его и тем более не хватит. Кроме того, опасно было оказаться с подобными соратниками во враждебном краю; при первом же случае они отплатят французам смертью за дарованную им жизнь. Что значит для мусульманина какой-нибудь христианский пес? Не является ли убийство неверного благочестивым и похвальным деянием в глазах Пророка?

Когда собрались обсуждать пятый вопрос, Бонапарт поднялся.

— Подождем до завтра, — сказал он.

Он и сам не знал, чего ждет.

Быть может, какого-нибудь случая из тех, что зовется подарком Провидения и предотвратит страшное преступление.

Но его надежды были напрасны.

На четвертый день пришлось наконец разрешить вопрос, который не решались поставить раньше.

Следовало ли расстрелять пленных?

Недовольство солдат нарастало, и беда приближалась; в любую минуту они могли броситься на несчастных и под видом бунта совершить злодеяние, которое было неизбежно.

Приговор был почти единодушным: лишь один из присутствовавших отказался голосовать.

Несчастных ожидал расстрел.

Бонапарт выбежал из палатки и бросился к морю, пожирая его глазами; в его охваченной состраданием душе бушевала буря.

В ту пору он еще не приобрел стоицизма, необходимого на поле брани; человек, который после Аустерлица, Эйлау и Москвы не будет испытывать волнения ни перед чем, еще недостаточно свыкся со смертью, чтобы разом принести ей, не мучаясь угрызениями совести, столь обильную жертву. Его сострадательность, сродни жалости Цезаря, вызывала у всех удивление, когда он плыл в Египет на корабле. Долгий морской переход не мог обойтись без происшествий, к примеру таких, как падение человека за борт.

На борту «Востока» произошло несколько таких случаев, тогда окружающие смогли убедиться, сколь человечной была душа Бонапарта.

Заслышав крик: «Человек за бортом!» — он бросался на палубу, если находился в другом месте, и приказывал лечь в дрейф; он не успокаивался до тех пор, пока человека не находили и не спасали. Бурьенн получил приказ щедро вознаграждать моряков, отличавшихся во время спасения утопающих, и если среди них оказывался матрос, на которого было наложено взыскание за какую-нибудь служебную провинность, Бонапарт снимал с него наказание и вдобавок приказывал дать ему денег.

Как-то раз, темной ночью, послышался плеск за бортом, сопровождающий падение тяжелого тела в море. Бонапарт по привычке выбежал из каюты, поднялся на палубу и приказал лечь в дрейф. Моряки, которые знали, что могут не только совершить благое дело, но и получить вознаграждение за него, бросились в шлюпку с присущей им решимостью и отвагой. Пять минут спустя в ответ на вопрос «Он жив? Он жив?», беспрестанно повторяемый Бонапартом, послышались взрывы смеха.

Оказалось, что за борт упал не человек, а сорвалась вниз часть говяжьей туши, висевшей на веревке.

— Дайте им двойное вознаграждение, Бурьенн, — сказал Бонапарт, — ведь это мог быть человек, а не то в следующий раз они подумают, что упал лишь кусок говядины.

Теперь приказ о казни должен был исходить от главнокомандующего. Время шло, а он его не давал. Но вот он велел привести лошадь, вскочил в седло, взял для охраны двадцать сопровождающих и ускакал, крикнув:

— Приступайте!

Он не решился сказать: «Стреляйте!»

Последующая сцена не поддается описанию. Массовые убийства, которые встречались у древних народов, неуместны в современной истории. Лишь несколько человек из четырех тысяч спаслись, бросившись в море и добравшись вплавь до рифов, что находились вне пределов досягаемости выстрелов.

Ни Эжен Богарне, ни Круазье не отважились предстать перед Бонапартом до тех пор, пока они не прибыли в Сен-Жан-д'Акр и по долгу службы были вынуждены явиться за приказами к главнокомандующему.

Восемнадцатого марта французы подошли к крепости Сен-Жан-д'Акр. Хотя в порту стояли на якоре английские фрегаты, несколько молодых людей, среди которых были шейх Ахера, Ролан и граф де Майи де Шато-Рено, попросили разрешения искупаться на рейде.

Разрешение было им предоставлено.

Ныряя, Майи наткнулся под водой на кожаный мешок; эта находка вызвала у него любопытство, и купальщики вытащили мешок на берег.

Он был перевязан веревкой; как видно, в нем находилось человеческое тело.

Веревку развязали, содержимое мешка вытряхнули на песок, и Майи узнал тело и голову своего брата, посланного месяцем раньше в качестве парламентера к Джеззару; eFO только что обезглавили по приказу паши, завидевшего пыль, поднятую приближавшимся авангардом французской армии.

IV. ОТ ДРЕВНИХ ВРЕМЕН ДО НАШИХ ДНЕЙ

Мы отважились написать книгу, в которой вымысел играет второстепенную роль, ибо нам выпало счастье встретить достаточно умных читателей, и они, без сомнения, позволят нам не только воссоздать нынешнюю историю, но и рассказать о прошлом тех мест, где оказались наши герои. Любой философ, поэт и даже мыслитель испытывает бесконечное наслаждение, ступая по земле, где покоится прах минувших поколений, а в обозреваемых нами краях как нигде можно отыскать следы великих исторических катастроф, которые постепенно утрачивают свою незыблемость и четкость очертаний и в конце концов теряются, как древние руины и населяющие их призраки исчезают во все более густом мраке прошлого.

Это касается города, который мы покинули в разгар резни,, когда здесь беспрестанно слышались крики и лилась кровь, крепостные стены были пробиты и дома объяты пламенем. Из-за быстроты нашего повествования мы, поспешив вступить в новую Яффу вместе с молодыми завоевателями, не успели рассказать вам вкратце о том, что представляла собой древняя Яффа.

В переводе с древнееврейского языка «Яффо» означает «красота». В переводе с финикийского «Иоппия» означает «высота».

Яффа занимает то же положение в восточной части Средиземного моря, что и Джидда в центре Красного моря.

Это город паломников.

Всякий христианский паломник, направляющийся в Иерусалим, чтобы посетить могилу Христа, проходит через Яффу.

Всякий мусульманин, совершающий хадж в Мекку, чтобы посетить могилу Мухаммеда, проходит через Джидду.

Читая сегодня работы, собранные в большом исследовании о Египте, в создании которого участвовали лучшие ученые нашего времени, мы, к своему удивлению, почти не находили в нем тех светящихся, затерянных во мраке прошлого точек, что озаряют дорогу и влекут путешественников, словно маяки.

Попытаемся сделать то, чего не сделали историки.

Помпоний Мела, писатель, приписывающий Яффе, то есть Иоппии по-финикийски, древнейшее происхождение, утверждает, что город был построен до потопа: «Est Joppe ante diluvium condita» note 25«Иоппия основана до потопа» (лат.).

Надо думать, что Иоппия была построена до потопа, ибо историк Иосиф Флавий в своей книге «Иудейские древности» вслед за Беросом и Николаем Дамасским говорит о том, что ковчег не был построен в Иоппии (иначе ученые вступили бы в противоречие с Библией), а остановился в Иоппии. При их жизни, уверяют они, его обломки все еще показывали недоверчивым путешественникам, а также применяли порошок из смолы, которой был пропитан ковчег, как действенное средство от всех болезней, как универсальный бальзам.

Если верить Плинию, именно в Иоппии Андромеда, отданная на растерзание морскому чудовищу, была прикована к скале и спасена Персеем, который поднялся туда на Химере, вооруженный смертоносной головой Медузы.

Плиний утверждает, что в эпоху царствования Адриана еще можно было видеть на скале следы от цепей Андромеды, и святой Иероним, кого нельзя обвинить в пристрастности, заявляет, что видел их своими глазами.

Скелет морского чудовища длиной в сорок футов почитался жителями Иоппии как и изображение их богини Кето.

Вода фонтана, где обмылся Персей после того, как расправился с чудищем, сохранила цвет его крови. Павсаний говорит, что видел эту розовую воду воочию.

По преданию, имя богини Кето, о которой упоминает Плиний, говоря: colitur fabulosa Ceto note 26Почитается сказочная Кето (лат.) (историки окрестили ее Деркето), приписывалось матери Семирамиды.

Диодор Сицилийский рассказывает прелестную легенду об этой неведомой матери, с истинно античным очарованием поэтизируя миф, но не лишая его чувственного характера:

«В Сирии есть город под названием Аскалон, возвышающийся над большим и глубоким, изобилующим рыбой озером; рядом с ним находится храм, посвященный знаменитой богине, — сирийцы называют ее Деркето.

У нее голова и лицо женщины, а тело рыбы. Народные мудрецы утверждают, что Венера, оскорбленная Деркето, внушила ей страсть к одному из молодых жрецов, подобную той, что она внушила Федре и Сапфо. Деркето родила от него девочку; устыдившись своего греха, она погубила юношу, оставила ребенка в пустынном горном месте и бросилась в озеро, где превратилась в сирену. Поэтому сирийцы поклоняются рыбам как богам и воздерживаются от употребления рыбных блюд.

Девочка же была спасена и вскормлена голубями, что в большом количестве прилетали вить гнезда на утесах, близ которых ее бросили.

Некий пастух подобрал ее и воспитал с любовью как собственного ребенка; он назвал ее Семирамидой, что означает дочь голубок.

Если верить Диодору, жители Востока, что по сей день носят роскошные одеяния, обязаны этим именно дочери голубок, гордой Семирамиде, супруге и убийце царя Нина, той, что укрепила Вавилон и разбила на самом высоком холме города великолепные висячие сады, вызывавшие восхищение древнего мира. Когда она достигла вершины власти, покорив Аравийскую часть Египта, часть Эфиопии, Ливии и всю Азию до самого Инда, ей пришлось придумать наряд для своих путешествий, и удобный, и красивый одновременно, в котором она могла не только совершать повседневные действия, но также ездить верхом и сражаться. Вслед за Семирамидой эту одежду стали носить завоеванные ею народы.

«Семирамида столь прекрасна, — говорит Валерий Максим, — что однажды, когда в ее столице вспыхнул мятеж, а она в тот час совершала туалет и была полураздета, ей достаточно был показаться в таком виде, с распущенными волосами, чтобы немедленно воцарился порядок».

Возможно, мотивы происхождения ненависти Венеры к Деркето мы найдем у Гигина.

«Богиней Сирии, которой поклонялись в Иераполисе, — говорит он, — была Венера. Яйцо, упавшее с неба в Евфрат, рыбы доставили к берегу, где его высидела голубка. Из яйца вышла Венера и стала богиней сирийцев; Юпитер, по ее просьбе, поместил рыб на небо, а она запрягала в свою колесницу голубок в знак благодарности своим кормилицам».

Прославленный храм Дагона, где была найдена лежащая под ковчегом статуя бога (со сломанными руками), находился в городе Азоте, расположенном между Иоппией и Аскалоном.

Читайте Библию, эту великую историческую и поэтическую книгу, и вы увидите, что ливанские кедры были доставлены к воротам Иоппии для строительства храма Соломона. Вы увидите, что к тем же воротам явился пророк Иона, чтобы отплыть в Фарсис, дабы скрыться от Бога. Затем, перейдя от Библии к Иосифу Флавию, которого можно назвать ее продолжателем, вы увидите, что Иуда Маккавей, дабы отомстить за смерть двухсот своих братьев, которых жители Иоппии предательски убили, пришел туда с мечом в одной руке и факелом в другой, поджег корабли, стоявшие на якоре в порту, и покарал железом тех, кто не сгорел в огне.

«В Иоппии, — говорится в „Деяниях святых апостолов“, — находилась одна ученица, именем Тавифа, что значит: „серна“; она была исполнена добрых дел и творила много милостынь.

Случилось в те дни, что она занемогла и умерла; ее омыли и положили в горнице.

А как Лидда была близ Иоппии, то ученики, услышав, что Петр находится там, послали к нему двух человек просить, чтоб он не замедлил прийти к ним.

Петр, встав, пошел с ними; и когда он прибыл, ввели его в горницу, и все вдовицы со слезами предстали пред ним, показывая рубашки и платья, какие делала Серна, живя с ними.

Петр выслал всех вон и, преклонив колени, помолился и, обратившись к телу, сказал: Тавифа! встань. Иона открыла глаза свои и, увидев Петра, села.

Он, подав ей руку, поднял ее и, призвав святых и вдовиц, поставил ее пред ними живою.

Это сделалось известным по всей Иоппии, и многие уверовали в Господа.

И довольно дней пробыл он в Иоппии у некоторого Симона кожевника» note 27Деяния, 9: 36-43.

Именно здесь нашли его слуги Корнилия, явившись призвать его в Кесарию. В доме Симона его посетило видение, повелевшее ему проповедовать Евангелие язычникам.

Когда началось восстание евреев против Рима, Цестий осадил Иоппию, взял ее штурмом и предал огню.

Восемь тысяч жителей погибло; но вскоре город был отстроен заново. Поскольку из восстановленного города то и дело являлись пираты, опустошавшие побережье Сирии и добиравшиеся до Греции и Египта, император Веспасиан вновь захватил город, сровнял его с землей, разрушив все дома до единого, и приказал построить на его месте крепость.

Но Иосиф рассказывает в своей «Иудейской войне», что у подножия веспасиановой крепости незамедлительно вырос новый город; он стал центром епископства, точнее — местопребыванием епископа со времен правления Константина (330 г.) до нашествия арабов (636 г.).

Это епископство было основано во время первого крестового похода и подчинялось архиепископу, находившемуся в Кесарии. В конце концов город получил титул графства; он был укреплен и украшен императором Константинополя Бодуэном I.

Людовик Святой, в свою очередь, побывал в Яффе, и его простодушный историк Жуанвиль поведал нам о пребывании короля у графа Жаффы (славный рыцарь именует город на французский лад).

Графом Жаффы был Готье де Бриенн; он изо всех сил старался вычистить и побелить свой город, находившийся в столь плачевном состоянии, что Людовику Святому стало стыдно, и он решил восстановить его стены и украсить церкви.

Здесь же Людовик Святой получил известие о кончине матери.

«Когда святой король, — говорит Жуанвиль, — увидел архиепископа Тира и своего духовника, которые вошли к нему с выражением глубокой скорби на лицах, он попросил их пройти в часовню, служившую ему убежищем от всех превратностей судьбы.

Услышав роковое известие, он упал на колени и, сложив на груди руки, воскликнул с плачем:

— Благодарю тебя, Господи, за то, что ты позволил моей почтенной матушке быть рядом со мной, пока тебе это было угодно, а также за то, что ныне ты призвал ее к себе по своему усмотрению. Поистине, я любил ее больше всех земных созданий, и она того заслуживала; но, раз ты у меня ее забрал, да благословится имя твое во веки веков!»

Стены, воздвигнутые Людовиком Святым, были разрушены в 1268 году пашой Египта Бибасом, который стер крепость с лица земли, а найденные в ней дерево и мрамор ценных сортов отправил в Каир, чтобы построить из них для себя мечеть. Словом, когда Монкони посетил Палестину, он увидел в Яффе лишь замок и три пещеры, выдолбленные в скале.

Мы рассказали, в каком виде нашел город Бонапарт и в каком состоянии он его оставил. Мы еще вернемся в этот город, который стал для Бонапарта не Прекрасной Яффой и не Высокой Иоппией, а Роковой Яффой.

V. СИДНЕЙ СМИТ

Восемнадцатого, на рассвете, Бонапарт в сопровождении лишь Ролана де Монревеля, шейха Ахера и графа де Майи, чью боль утраты он не сумел смягчить добрыми словами, поднялся на холм, расположенный приблизительно в тысяче туазов от города, для осады которого он прибыл; между тем армия перешла по наведенному ночью мосту через небольшую речушку Керданех.

С высоты холма Бонапарт окинул взглядом всю панораму и увидел не только два английских корабля — «Тигр» и «Тесей», — покачивавшиеся в море на волнах, но и войска паши, что заполнили все сады, окружавшие город.

— Выбить весь этот сброд, засевший в садах, — произнес он, — и заставить его вернуться в город.

Отдавая этот приказ, он ни к кому не обращался, и трое молодых людей разом бросились выполнять его, напоминая ястребов, которых выпустили на одну и ту же добычу.

Но Бонапарт тут же резко крикнул:

— Ролан! Шейх Ахера!

Услышав свои имена, молодые люди так резко остановили своих лошадей, что те даже присели, и вернулись к главнокомандующему.

Что касается графа де Майи, он продолжал свой путь с сотней егерей, сотней гренадеров и таким же количеством вольтижеров; пустив свою лошадь вскачь, он стремительно бросился в атаку во главе своего отряда.

Бонапарт всегда верил в предзнаменования, сопровождающие сражения. Вот почему при первой стычке с бедуинами он пришел в столь сильное раздражение от нерешительности Круазье и так желчно упрекал его.

С высоты холма он мог следить за движением войск в свою превосходную подзорную трубу. Он увидел, как Эжен Богарне и Круазье, которые даже не осмеливались заговорить с ним после событий в Яффе, приняли командование: первый — гренадерами, второй — егерями; тем временем Майи, уступив воле своих соратников, встал во главе вольтижеров.

Главнокомандующий, желавший, чтобы доброе предвестие не заставило себя ждать, мог быть доволен. В то время как Ролан покусывал от нетерпения серебряную ручку своего хлыста, а шейх Ахера, напротив, участвовал в сражении с присущими арабу спокойствием и выдержкой, Бонапарт увидел, как три отряда миновали разрушенное селение, турецкое кладбище и небольшой лес — его свежесть указывала на то, что в нем находится водоем, — бросились на неприятеля и одним ударом отбросили его, невзирая на стрельбу арнаутов и албанцев (их можно было узнать по великолепным, расшитым золотом одеждам и длинным ружьям в серебряной оправе).

Наши солдаты открыли сильный огонь и продолжали стрелять на бегу, швыряя вслед убегавшим гранаты, которые разрывались с шумом, заглушавшим грохот выстрелов.

Французы добежали до крепостного вала почти одновременно с отступавшими; но, когда потерны захлопнулись, пропустив мусульман внутрь, и шквал огня опоясал стены, наши триста солдат, уничтожив примерно сто пятьдесят воинов неприятеля, были вынуждены отступить.

Трое молодых людей проявляли поразительное мужество, соперничая друг с другом в отваге.

Эжен убил в рукопашной схватке арнаута, что был на голову выше него; Майи, находясь в десяти шагах от сопротивлявшейся группы противника, выстрелил два раза из пистолета в гущу неприятеля и сразу же взял над ним верх. Наконец, Круазье зарубил двух арабов, напавших на него одновременно: одним ударом адъютант рассек голову первого и пронзил грудь второго, сломав свой клинок; он вернулся с окровавленным обломком сабли, подвесив его к запястью за темляк.

Бонапарт обернулся к шейху Ахера и сказал:

— Дайте мне вашу саблю в обмен на мою.

С этими словами он отстегнул от пояса саблю и протянул ее шейху.

Тот поцеловал эфес сабли и поспешил отдать взамен свое оружие.

— Ролан, — произнес Бонапарт, — передай мои поздравления Майи и Эжену; что касается Круазье, ты вручишь ему это оружие и скажешь только такие слова: «Вот сабля, которую посылает вам главнокомандующий; он видел, как вы сражались».

Ролан умчался галопом. Молодые люди, которых похвалил Бонапарт, подскочили в седле от радости и бросились обниматься.

Круазье, подобно шейху Ахера, поцеловал присланную ему саблю, отшвырнул далеко от себя ножны и эфес сломанной сабли, заткнул за пояс оружие, подаренное Бонапартом, и ответил:

— Поблагодарите главнокомандующего от моего имени и передайте, что он будет доволен мной, когда мы пойдем на штурм.

Вся армия была рассредоточена по склону холма, а Бонапарт застыл на его вершине, словно конная статуя. Солдаты радостно закричали при виде своих товарищей, гнавших перед собой уроженцев Магриба, как ветер гонит прибрежный песок. Как и Бонапарт, они не видели большой разницы между оборонительными сооружениями крепости Сен-Жан-д'Акр и Яффы; как и Бонапарт, они нисколько не сомневались, что город будет взят со второй или третьей попытки.

Французы еще не подозревали, что в Сен-Жан-д'Акре находились два человека, которые стоили целой мусульманской армии.

То были англичанин Сидней Смит, командовавший кораблями «Тигр» и «Тесей», что грациозно покачивались в заливе у горы Кармель, и полковник Фелиппо, руководивший обороной крепости Джеззара Мясника.

Фелиппо, приятель и соученик Бонапарта по Бриенскому училищу, не уступавший ему в написании школьных сочинений и соперничавший с ним в математике, волею судьбы, обстоятельств, случая оказался среди его врагов.

По странному совпадению Сидней Смит, с которым жертвы 18 фрюктидора познакомились в Тампле, убежал из тюрьмы и прибыл в Лондон, чтобы вернуться на службу в английский флот, именно в тот момент, когда Бонапарт отправился в Тулон.

Побег Сиднея Смита был подготовлен Фелиппо, который успешно осуществил эту рискованную затею. Был изготовлен поддельный приказ: согласно ему заключенного следовало перевести в другую тюрьму; за печать министра полиции уплатили баснословную сумму. Кому? Как знать, быть может, самому министру?

Под именем Ложе, в форме генерал-адъютанта, друг Сиднея Смита явился в тюрьму и предъявил приказ секретарю суда.

Секретарь тщательно изучил приказ и был вынужден признать, что он соответствует всем требованиям.

Он лишь спросил:

— Для охраны столь высокопоставленного узника следует выделить, по меньшей мере, шесть человек?

Мнимый генерал ответил:

— Раз это такая важная особа, мне требуется лишь его слово.

Затем, обернувшись к заключенному, он прибавил:

— Коммодор, мы с вами военные, и если вы пообещаете, что не попытаетесь бежать, мне этого будет достаточно, и если вы дадите мне слово, я обойдусь без конвоя.

Сидней Смит, как порядочный англичанин, не желавший лгать даже в таком случае, ответил:

— Сударь, если вам этого достаточно, я клянусь, что последую за вами повсюду, куда бы вы меня ни доставили.

Генерал-адъютант Ложе доставил сэра Сиднея Смита в Англию.

Этих двух человек спустили как собак на Бонапарта. Фелиппо, как было сказано, взял на себя оборону крепости, а Сидней Смит отвечал за ее снабжение оружием и солдатами.

Там, где Бонапарт ожидал встретить тупого турецкого командующего, как в Газе и Яффе, он столкнулся со знаниями соотечественника и ненавистью англичанина.

В тот же вечер Бонапарт поручил командиру саперов Сансону произвести разведку контрэскарпа противника.

Тот подождал, пока не стемнело. Ночь была безлунной, что благоприятствует успеху при таких операциях.

Сансон ушел один, миновал разрушенное селение, кладбище, сады, откуда были выбиты утром и отброшены в город арабы. Мрак стал гуще из-за того, что впереди возвышалась какая-то темная громада — это могла быть только крепость. Он встал на четвереньки, чтобы исследовать более крутые места, и ему показалось, что ров был без обшивки; часовой, чьи глаза, вероятно, привыкли к темноте или, как у некоторых животных, ясно видели во мраке, заметил его.

Послышался первый окрик: «Стой, кто идет?»

Сансон не ответил. Тот же окрик прозвучал во второй и в третий раз; затем последовал выстрел, и пуля пробила руку командира саперов.

Несмотря на нестерпимую боль, офицер не издал ни единого стона; он отполз назад, решив, что достаточно хорошо осмотрел ров, и доложил об этом Бонапарту.

На следующий день французы начали рыть траншею, воспользовавшись садами и рвами древней Птолемаиды (об истории которой мы еще расскажем, как уже рассказали об истории Яффы), а также акведуком, проложенным через гласис; они ничего не знали о помощи, оказанной Джеззар-паше злым роком французов, и поэтому сделали траншею глубиной от силы в три фута.

Увидев эту траншею, великан Клебер пожал плечами и сказал Бонапарту:

— Что за прекрасная траншея, генерал! Она даже не доходит мне до колен.

Двадцать третьего марта Сидней Смит захватил два корабля, которые привезли тяжелую артиллерию Бонапарту и боеприпасы для армии. Французы видели, как захватывали корабли, но не могли этому помешать; осаждавшие оказались в странном положении: они гибли от собственного оружия.

Двадцать пятого французы пробили брешь в стене и собрались идти на штурм, но контрэскарп и ров противника преградили им путь.

Двадцать шестого осажденные во главе с самим Джеззаром предприняли вылазку, чтобы уничтожить начатые французами работы, но их немедленно отбросили назад, и они были вынуждены вернуться в город.

Хотя французские батареи были вооружены лишь четырьмя двенадцатифунтовыми орудиями, восемью восьмифунтовыми орудиями и четырьмя двадцативосьмифунтовыми гаубицами, эта слабая артиллерия заявила о себе и пробила брешь в башне, против которой был направлен главный удар.

Пушки Джеззара были более крупного калибра, чем наши, но французы вывели их из строя, и в три часа ночи в башне уже зиял достаточно большой проход.

Когда наши воины увидели, как обрушилась городская стена и с другой стороны показался просвет, грянули радостные крики; гренадеры, воодушевленные воспоминаниями о том, как первыми вступили в Яффу, и вообразившие, что взять Акр будет не труднее, чем Яффу, в один голос просили разрешения ринуться в пролом.

Бонапарт с утра находился в траншее вместе со штабом, но не решался отдать приказ к штурму. Однако капитан Майи торопил его, говоря, что не может больше удерживать гренадеров, и Бонапарт, приняв решение почти вопреки своей воле, произнес:

— Хорошо, ступайте же!

Гренадеры шестьдесят девятой полубригады во главе с Майи устремляются к пролому; но там, где все ожидали увидеть скат рва, они с удивлением наталкиваются на крутой эскарп высотой в двенадцать футов. Раздаются крики: «Лестницы! Лестницы!»

Лестницы бросают в ров, гренадеры устремляются вниз; Майи хватает первую лестницу и приставляет ее к пролому; солдаты устанавливают рядом еще двадцать лестниц.

Но тут пролом заполняется арнаутами и албанцами, которые стреляют в упор, сбрасывают на осаждающих камни обрушившейся стены. Половина лестниц ломается и увлекает вниз поднимавшихся по ним людей; раненый Майи падает с высоты к подножию лестницы; огонь осажденных усиливается; гренадеры вынуждены отступить и, чтобы преодолеть контрэскарп, используют те же лестницы, которые принесли, чтобы штурмовать пролом.

Раненный в ступню Майи не может идти и умоляет своих гренадеров унести его. Один из них взваливает его на спину, проходит десять шагов и падает: голова его пробита пулей; другой подбирает раненого и несет его к подножию лестницы, но падает возле нее с раздробленным бедром. Солдаты бросают командира, спеша оказаться в безопасности, и он взывает к ним:

— Пристрелите меня, по крайней мере, если не можете спасти!

Но никто даже не останавливается, чтобы ему ответить.

Бедному Майи не пришлось долго мучиться. Едва лишь французские гренадеры выбрались изо рва, как туда спустились турки и отрубили головы всем, кто там оставался.

Джеззар-паша, решив сделать ценный подарок Сиднею Смиту, приказал сложить все эти головы в мешок и отнести английскому коммодору.

Сидней Смит посмотрел на мрачные трофеи с грустью и лишь сказал:

— Вот что значит стать союзником дикаря.

VI. ПТОЛЕМАИДА

Какое бы безразличие не проявил Бонапарт к Иерусалиму, пройдя в семи льё от него без остановки, тем не менее его интересовала история того края, где он оказался. Не сумев или не захотев последовать примеру Александра Македонского, который во время завоевания Индии свернул со своего пути, чтобы посетить первосвященника Иерусалима, он расценивал как награду возможность ходить по земле древней Птолемаиды и ставить свой шатер там, где ставили его Ричард Львиное Сердце и Филипп Август.

Такие исторические параллели, к которым Бонапарт был отнюдь не равнодушен, тешили его самолюбие, и он избрал для своей ставки тот невысокий холм, откуда в первый день обозревал сражение, конечно, потому, что именно в этом месте некогда сложили голову прославленные герои.

Однако, будучи первым из предводителей крестового похода, предпринятого по политическим соображениям, он следовал за своей счастливой звездой, оставив в прошлом религиозные идеи, что приводили сюда миллионы людей от Готфрида Бульонского до Людовика Святого; в отличие от них, он взял с собой науку восемнадцатого века, наследие Вольнея и Дюпюи, иными словами — скептицизм.

Проявляя безразличие к христианским традициям, он, напротив, живо интересовался преданиями об исторических событиях.

В тот же вечер, после неудачного штурма, во время которого несчастного Майи постигла участь его брата, он собрал в своем шатре генералов и офицеров и приказал Бурьенну достать из сундуков несколько книг, составлявших его библиотеку.

К сожалению, она не была богата историческими исследованиями, посвященными Сирии. У Бонапарта был Плутарх: жизнеописания Цицерона, Помпея, Александра Македонского и Антония. Что касается политических трудов, их заменяли Ветхий и Новый Завет да «Мифология».

Он вручил каждую из вышеупомянутых книг самым образованным из своих генералов или юных друзей, а других призвал оживить свои исторические воспоминания, ибо в этой пустыне они должны были служить ему единственным источником сведений наряду с его собственными знаниями.

Следовательно, данные сведения были далеко не полными. Мы, кому повезло больше, чем Бонапарту, поскольку в нашем распоряжении целое собрание книг о крестовых походах, приоткроем перед нашими читателями завесу столетий и поведаем им об истории этого крошечного уголка земли, начиная с того незапамятного дня, когда колено Асира получило его в удел во время распределения земли обетованной, до того часа, когда Ричард Львиное Сердце в третий раз попытался отвоевать его у сарацинов.

Древнее название города Птолемаида — Акко, что значит «жгучий песок». Арабы по сей день именуют его Аккой.

Он был покорен египетскими царями греческой династии Птолемеев, унаследовавших власть в Александрии после смерти завоевателя Индии, и приблизительно за сто шесть лет до нашей эры стал называться Птолемаидой.

Веспасиан, собираясь в поход против Иудеи, провел в Птолемаиде три месяца; при его дворе находились цари и властители близлежащих земель.

Здесь же Тит увидел дочь Агриппы I Беренику и влюбился в нее.

В распоряжении Бонапарта была лишь трагедия Расина, посвященная этому периоду истории, отрывки из которой столько раз декламировал по его просьбе Тальма.

В «Деяниях святых апостолов» говорится: «Мы же, совершив плавание, прибыли из Тира в Птолемаиду, где, приветствовав братьев, пробыли у них один день» note 28Деяния, 21; 7. Как вам известно, это слова святого Павла, прибывшего из Тира в Птолемаиду.

Впервые крестоносцы начали осаду Птолемаиды в 1189 году. Арабский историк Боан-ад-Дин утверждает: христиан было так много, что один лишь Бог мог бы сосчитать их. Зато христианский автор Готье Винизоф, который был летописцем Ричарда Львиное Сердце, уверяет, что армия Салах-ад-Дина была более многочисленной, чем армия Дария.

После сражения близ Тивериадского озера, о чем у нас будет случай рассказать в главе, посвященной сражению у горы Табор, Ги де Лузиньян, выйдя из плена, приступил к осаде; укрепления Птолемаиды только что были восстановлены, и мощные башни защищали его со стороны моря.

Одна из башен называлась Мушиной, ибо язычники совершали в этом месте жертвоприношения и плоть мертвецов привлекала туда мух; другая называлась Проклятой, ибо, как утверждает Готье Винизоф в своих «Путевых заметках о короле Ричарде», именно в этой башне чеканились сребреники, за которые Иуда продал нашего Спасителя. Эта башня была поистине проклятой, ибо в 1291 году сарацины проникли через нее в город и овладели им.

Бонапарт, не знавший об этом, штурмовал ту же самую башню и потерпел неудачу. Вальтер Скотт поведал нам о знаменитой осаде, продолжавшейся два года, в одном из лучших своих романов — «Ричард в Палестине».

В арабских источниках, менее известных, чем французские, содержатся любопытные подробности на этот счет.

Врач Салах-ад-Дина Ибн-Алатир оставил интересное описание

мусульманского лагеря:

«Посреди лагеря, — пишет он, — находилась просторная рыночная площадь, где стояли кузницы: их было сто сорок. По этому числу можно судить о размерах лагеря.

В одной лишь кухне умещались двадцать девять котлов, в каждый из них можно было положить целого барана. Я самолично сосчитал лавки, зарегистрированные у смотрителя рынков. Я насчитал их семь тысяч. Заметьте, что лагерные лавки не были похожи на городские. Каждая стоила сотни наших лавок. Все они отлично снабжались. Я слышал, что, когда Салах-ад-Дин снялся с места, направляясь в Карубу, этот переезд обошелся одному лишь торговцу маслом в семьдесят золотых монет, хотя расстояние было довольно близким. А число лавок, торговавших старым и новым платьем, невозможно даже себе представить.

В лагере насчитывалось более тысячи бань. Их содержали африканцы; чтобы помыться, надо было заплатить одну серебряную монету. Что касается лагеря христиан, то он представлял собой подлинный город-крепость. Здесь были собраны представители всех европейских ремесел и промыслов».

Рынки снабжались мясом, рыбой и фруктами не хуже столицы большого королевства. Здесь даже были церкви с колокольнями. Поэтому сарацины обычно совершали набеги на лагерь в часы мессы.

«Бедный английский священник, — рассказывает Мишо, — построил за свой счет в долине Птолемаиды часовню для отпевания усопших. Он освятил большое кладбище, которое устроил вокруг нее, проводил в последний путь более ста тысяч паломников, и сам служил панихиду по умершим. Сорок сеньоров из Бремена и Любека сшили палатки из парусов своих кораблей, чтобы разместить в них немощных солдат своей страны и ухаживать за ними во время болезни. Так возник прославленный орден, который поныне существует под названием Тевтонского».

Тот, кто путешествовал по Востоку, бывал в Египте или в Константинополе, видел там знаменитого турецкого полишинеля по имени Карагёз; подвиги французского полишинеля не идут ни в какое сравнение с похождениями Карагёза, и наш отъявленный циник покраснел бы до ушей от самых невинных шуток своего собрата в чалме.

Прообраз современного Карагёза фигурирует во время осады, в которой сыграли столь важную роль Ричард Львиное Сердце, Филипп Август и Салах-ад-Дин. Это был некий эмир.

Другим не менее важным историческим фактом, который необходимо подтвердить, являются простые векселя. Эмад-эд-Дин рассказывает о после багдадского калифа, возившего за собой нефть и тростник для зарядов, а также пять человек, которые умели перегонять нефть и метать заряды (как известно, нефть — то же самое, что греческий огонь).

Кроме того, у этого посла было платежное обязательство на двадцать тысяч золотых на торговцев Багдада. Таким образом, простой и переводной векселя не являются изобретением современной торговли, ибо они были в ходу на Востоке еще в 1191 году.

Во время той же двухлетней осады осажденные придумали «зенбуреш», оружие, которым впоследствии папы запретили христианам пользоваться друг против друга. Оно представляет собой нечто вроде стрелы длиной в тридцать и толщиной в двенадцать сантиметров. У нее было четыре грани, железный наконечник и древко, украшенное перьями.

Винизоф рассказывает, что эта жуткая стрела, выпущенная из метательной машины, сообщавшей ей ускорение, подчас убивала двух закованных в доспехи рыцарей и, пробив их насквозь, вдобавок вонзалась в стену.

В конце осады Птолемаиды вспыхнула страшная ссора между Ричардом Английским и австрийским герцогом Леопольдом.

Львиное Сердце, порой возвращавшийся после штурма весь покрытый вонзившимися в него стрелами, так что, по выражению его историка, напоминал клубок ниток, утыканный иголками, по праву гордился своей силой и храбростью.

Леопольд, также очень смелый, водрузил свое знамя над одной из башен города, куда он вступил вместе с Ричардом. Тот мог бы поместить свое знамя рядом со знаменем герцога Леопольда, но предпочел сорвать австрийский флаг и бросить его в городской ров. Все немцы взбунтовались и хотели напасть на короля в его лагере, но Леопольд на это не согласился.

Год спустя Ричард, не желавший возвращаться через Францию из-за разногласий с Филиппом Августом, тайком пробирался через Австрию, но, хотя он был переодет, его узнали, взяли в плен и заточили в замке Дюренштейн. В течение двух лет его судьба была неизвестна; этот великий полководец пронесся как метеор и угас. Ричард Львиное Сердце исчез без следа.

Дворянин из Арраса по имени Блондель отправился на поиски его; как-то раз, не подозревая, что находится рядом с английским королем, он уселся у подножия старого замка и случайно стал напевать первую строфу баллады, которую сочинил вместе с Ричардом. Ибо в свободное время Ричард был поэтом.

Услышав первый куплет, Ричард догадался, что это Блондель, с которым он сочинил песню, и в ответ пропел ему второй куплет.

Всем известно, чем закончилась эта история, которая дала возможность Гретри создать свой шедевр.

Как уже было сказано, после двухлетней осады Птолемаида сдалась христианам. Воинам гарнизона сохранили жизнь в обмен на обещание водрузить над городом подлинный крест Господень, захваченный в битве у Тивериадского озера.

Разумеется, как только сарацины оказались на свободе, они позабыли о своем обещании.

Сто лет спустя Птолемаида была отвоевана ими у христиан, теперь уже навсегда.

У этой осады были свои летописцы, поведавшие о всех перипетиях, взволновавших Европу и Азию, и о безграничном мужестве ее участников, о чем свидетельствовал не один их храбрый и самоотверженный поступок.

Святой Антонин рассказывает по этому поводу любопытное предание.

«В Сен-Жан-д'Акре находился известный женский монастырь; его монахини принадлежали к ордену святой Клары. Когда сарацины проникли в город, настоятельница приказала звонить в колокола и собрала всю общину.

Она обратилась к монахиням с такими словами: «Мои дражайшие дочери и добрейшие сестры, вы дали обет нашему Господу Иисусу Христу быть его безупречными супругами; в этот час нам грозит двойная опасность: наша жизнь и наша честь под угрозой. Они рядом, эти враги не столько нашего тела, сколько нашей души, — те, что, обесчестив женщин, которые встречаются им на пути, пронзают их своими мечами. Раз мы уже не можем спастись от них бегством, мы можем сделать это с помощью мучительного, но надежного средства. Чаще всего мужчин прельщает женская красота: избавимся же от нашей привлекательности, пожертвуем своими лицами, чтобы спасти нашу душевную красоту, чтобы сохранить наше целомудрие незапятнанным. Сейчас я подам всем пример; пусть те, что хотят предстать пред нашим непорочным супругом безупречными, поступят подобно своей наставнице «.

Промолвив это, она отрезает свой нос бритвой; другие следуют ее примеру, мужественно обезобразив себя, чтобы казаться краше при встрече с Иисусом Христом.

Благодаря этому они сохранили свою чистоту, — продолжает святой Антонин, — ибо мусульмане, увидев их окровавленные лица, в ужасе отшатнулись и удовольствовались тем, что лишили монахинь жизни».

VII. РАЗВЕДЧИКИ

Той же ночью, когда Бонапарт собрал свой штаб не на военный совет, не для того, чтобы выработать план сражения, а на совещание по литературно-историческим вопросам, несколько гонцов явились к шейху Ахера и сообщили ему, что армия под командованием паши Дамаска готовится перейти через Иордан, чтобы заставить Бонапарта снять осаду крепости Сен-Жан-д'Акр.

Эта армия численностью приблизительно в двадцать пять тысяч человек, как следовало из обычно преувеличенных донесений арабов, везла с собой гигантский обоз и должна была перейти через Иордан по мосту Иакова.

Кроме того, агенты Джеззара обошли все побережье вблизи Сайда, и местные гарнизоны примкнули к войскам Алеппо и Дамаска без всяких опасений, тем более что посланцы паши распустили повсюду слухи, что у французов всего лишь горстка солдат, что у них нет артиллерии и паше Дамаска будет достаточно показаться и присоединиться к Джеззару, чтобы уничтожить Бонапарта с его армией.

Услышав эти известия, Бонапарт отшвырнул том Плутарха и призвал к себе Виаля, Жюно и Мюрата; он отправил Виаля на север, чтобы захватить город Сур, древний Тир; Мюрата — на северо-восток, чтобы взять форт Зафет, и Жюно — на юг с приказом овладеть Назаретом и из этого города, расположенного на возвышенности, вести наблюдение за близлежащими территориями.

Виаль перешел через горы Белого мыса и третьего апреля подошел к Суру. С высоты холма французский генерал видел, как испуганные жители покидали город, где царила страшная паника. Он вступил в него без боя, пообещал тем, кто остался в нем, покой и защиту, успокоил их и убедил отправиться в окрестности Сура на поиски тех, кто убежал; два-три дня спустя он с радостью убедился, что все вернулись в свои дома.

Шестого апреля Виаль возвратился в Сен-Жан-д'Акр, оставив в Суре гарнизон численностью в двести человек.

Столь же удачно прошел поход Мюрата, добравшегося до форта Зафет; с помощью нескольких пушечных залпов ему удалось изгнать оттуда половину гарнизона. Другая половина, состоявшая из уроженцев Магриба, решила перейти под начало Мюрата; после этого тот дошел до Иордана, произвел разведку правого берега реки на всем его протяжении, окинул взглядом Тивериадское озеро и, оставив французский гарнизон в форте, где имелись значительные запасы продовольствия, вернулся шестого апреля в лагерь вместе с магрибцами.

Жюно овладел Назаретом, родиной нашего Спасителя, и стал там на биваках, расположенных наполовину в городе, наполовину за его пределами, в ожидании новых предписаний Бонапарта, приказавшего ему не возвращаться до тех пор, пока он его не призовет.

Мюрат тщетно пытался успокоить главнокомандующего: предчувствия, а особенно настойчивые просьбы шейха Ахера не позволяли Бонапарту спокойно ждать приближения невидимой армии, якобы выступившей против него. Поэтому он согласился на предложение шейха отправить его в сторону Тивериадского озера для разведки местности.

Ролан, томившийся от скуки в лагере, где он постоянно был на глазах Бонапарта и не мог рисковать жизнью, как ему хотелось, вызвался сопровождать шейха Ахера.

В тот же вечер, дождавшись ночной прохлады, они отправились в путь под покровом темноты, направляясь к равнинам Ездрилона, что сулили им двойной приют: справа в горах, окружавших Наблус, и слева в горах близ Назарета.

* * *

«Седьмого апреля 1799 года над высоким мысом, на котором построена крепость Сен-Жан-д'Акр, древняя Птолемаида, гремел гром и сверкали молнии, как над горой Синай в тот день, когда Господь дал десять заповедей Моисею, явившись ему в неопалимой купине.

Откуда раздавались эти выстрелы, сотрясавшие побережье Сирии, подобно землетрясению?

Откуда исходил дым, столь густым облаком окутавший залив у подножия горы Кармель, словно гора пророка Илии превратилась в вулкан?»

Этими словами мы начали первую главу новой части своего повествования. Последующие главы потребовались лишь для того, чтобы пояснить, что предшествовало Сирийской кампании, ставшей восьмым и, вероятно, последним крестовым походом.

Теперь Бонапарт собирался во второй раз пойти на приступ крепости: дождавшись возвращения Мюрата и Виаля, он решил еще раз попытать счастья.

Он находился в траншее не более чем в ста шагах от крепостных стен; вместе с ним был генерал Каффарелли, с которым он вел беседу.

Генерал Каффарелли стоял подперев бок рукой, чтобы скрыть, какое неудобство причиняла ему деревянная нога. Лишь кончик его локтя виднелся над краем траншеи.

Угол шляпы Бонапарта был на виду, и внезапно ее пулей снесло с головы. Бонапарт нагнулся, чтобы поднять шляпу; наклонившись, он обратил внимание на позу генерала и сказал, придвинувшись к нему:

— Генерал, мы имеем дело с арнаутами и албанцами, они отличные стрелки, и моя шляпа служит тому подтверждением. Берегитесь, как бы с вашей рукой не приключилось то же самое, что с моей шляпой.

Каффарелли в ответ сделал презрительный жест.

Храбрый генерал оставил одну из своих ног на берегах Рейна и, казалось, его отнюдь не волновала перспектива оставить какую-нибудь другую часть тела на берегу Керданеха.

Он даже не шелохнулся.

Минуту спустя Бонапарт увидел, как генерал вздрогнул и повернулся с безвольно свисавшей вдоль тела рукой. Пуля попала ему в локоть и перебила сустав.

В тот же момент Бонапарт поднял глаза и увидел в десяти шагах Круазье, стоявшего наверху, у края траншеи. Это была бессмысленная удаль. Поэтому Бонапарт крикнул:

— Спускайтесь, Круазье! Вам нечего там делать; я требую, чтобы вы спустились!

— Разве вы не сказали однажды во всеуслышание, что я трус? — прокричал юноша в ответ.

— Я был не прав, Круазье, — ответил главнокомандующий, — и с тех пор вы доказали, что я ошибался; спускайтесь.

Круазье собрался было подчиниться приказу, но не спустился, а упал в траншею: пуля раздробила ему бедро.

— Ларрей! Ларрей! — воскликнул Бонапарт, топая ногой от нетерпения. — Послушайте! Идите сюда, для вас есть работа.

Ларрей подошел. Круазье уложили на ружья; Каффарелли же удалился, опираясь на руку главного хирурга.

Пусть приступ, начало которого было ознаменовано столь мрачными предвестиями, идет своим чередом, а мы бросим взгляд на прекрасную, усыпанную цветами Ездрилонскую равнину и на реку Киссон, берега которой окаймлены длинными рядами олеандров.

Вдоль берега этой реки беспечно скакали двое всадников.

Один из них, в зеленом мундире конных егерей, в треугольной шляпе и с саблей на боку, обмахивался надушенным носовым платком как веером.

Трехцветная кокарда на шляпе указывала на принадлежность этого всадника к французской армии.

У другого, араба, одна лишь сабля была французской. На нем была круглая шапочка красного цвета, обвязанная вокруг головы шнуром из верблюжьей шерсти; яркий головной платок, падавший ему на плечи; бурнус из белого кашемира, под которым, когда он распахивался, виднелся богатый восточный кафтан из зеленого бархата, расшитого золотом; шелковый пояс, расцвеченный тысячей красок, сочетавшихся между собой с изумительным вкусом (такое встречается только в восточных тканях). За этим поясом виднелись с одной стороны два пистолета с рукоятками позолоченного серебра, обработанными подобно тончайшим кружевам. Одна только сабля была французской работы. Его широкие шаровары из красного атласа были заправлены в зеленые бархатные сапоги с такими же узорами, как на кафтане. В руке он держал длинное и тонкое копье, легкое, как тростник, прочное, как железный брус, и украшенное на конце пучком страусовых перьев. Молодые люди остановились в одной из излучин реки, под сенью небольшой пальмовой рощи и весело, как подобает двум добрым товарищам, вместе совершающим путь, принялись готовить завтрак, состоявший из нескольких сухарей, которые француз достал из своей седельной кобуры и обмакнул в речную воду. Араб огляделся вокруг и посмотрел вверх; затем он молча принялся рубить своей саблей одну из пальм; нежное пористое дерево быстро стало клониться под ударами стального клинка.

— Поистине, славную саблю подарил мне главнокомандующий несколько дней назад; я надеюсь испробовать ее не только на пальмах, — сказал он.

— Еще бы! — отвечал француз, разгрызая сухарь, — этот подарок был изготовлен на оружейной мануфактуре Версаля. Но неужели ты терзаешь это бедное дерево лишь для того, чтобы испытать саблю?

— Посмотри, — сказал араб и поднял палец вверх.

— Ах, вот как! — воскликнул француз. — Это финиковая пальма, и наш завтрак будет лучше, чем я предполагал.

В тот же миг дерево с шумом рухнуло, предоставив в распоряжение молодых людей две или три великолепные грозди созревших плодов.

Они набросились на эту «манну небесную» с аппетитом, свойственным двадцатипятилетнему возрасту.

Завтрак был в самом разгаре, когда конь араба заржал характерным образом.

Вскрикнув, араб выбежал из пальмовой рощи и, приложив руку ко лбу, вгляделся в даль Ездрилонской долины, посреди которой они находились.

— Ну, что там? — небрежно поинтересовался француз.

— Один из наших соратников скачет сюда на кобыле, и, очевидно, сейчас мы узнаем от него то, за чем приехали.

Он снова уселся рядом со своим спутником, не обращая внимания на своего коня, который, почувствовав запах кобылы, галопом помчался навстречу ей.

Десять минут спустя послышался топот двух лошадей.

Друз, узнавший коня своего предводителя, остановился возле пальмовых зарослей; увидев вторую лошадь, которая была привязана, он понял, что всадники сделали здесь привал.

— Азиб! — вскричал арабский вождь.

Друз соскочил с лошади, бросив поводья ей на шею, подошел к шейху, скрестив на груди руки, и низко ему поклонился.

Тот сказал ему несколько слов по-арабски.

— Я не ошибся, — обернулся шейх Ахера к своему спутнику, — авангард паши Дамаска только что перешел через мост Якуба.

— Мы сейчас это проверим, — отозвался Ролан, которого наши читатели, вероятно, узнали по его презрению к опасности.

— В этом нет нужды, — сказал шейх Ахера, — Азиб видел!

— Предположим, — продолжал Ролан, — но, возможно, Азиб плохо смотрел. Мне будет гораздо спокойнее, когда я увижу все своими глазами. Эта высокая гора, похожая на пирог, вероятно, Табор. Стало быть, Иордан позади. Мы находимся в четверти льё от реки; будем скакать до тех пор, пока сами не выясним, чему верить.

Ролан вскочил на лошадь, отдохнувшую за время привала, и помчался во весь опор по направлению к горе Табор, не заботясь о том, следуют ли за ним шейх и Азиб.

Минуту спустя он услышал, что оба его спутника скачут следом.

VIII. ПРЕКРАСНЫЕ ДЕВЫ НАЗАРЕТА

На протяжении примерно одного льё он ехал через великолепную Ездрилонскую долину, самую обширную и известную в Палестине после равнины, по которой протекает Иордан. Некогда ее именовали раем и житницей Сирии, равниной Изрееля, полем Ездрилона и равниной Мажед-до — под всеми этими названиями она воспета в Библии. Эта местность была свидетельницей поражения мадианитян и амалекитян, сокрушенных Гедеоном. Она видела Саула, который стоял станом возле источника, что в Изрееле, перед тем, как сразиться с филистимлянами, собравшими войска в Афеке. Она видела, как побежденный Саул бросился на свой меч и трое его сыновей погибли вместе с ним. На этой же равнине, возле дворца Ахава находился виноградник бедного Навуфея, которого безбожная Иезавель приказала побить камнями как богохульника, чтобы завладеть его наследством. Здесь же Иегу пронзил сердце Иорама стрелой, выпущенной из лука. Наконец, почти на том же месте, где завтракали молодые люди, Иезавель была выброшена из окна по приказу Иегу и ее тело растерзали псы.

В средние века эта равнина, где происходило столько событий, именовалась равниной Савской. Ныне она называется Мердж-ибн-Амер, что означает «пастбище сына Амера». Она простирается в ширину на расстояние около пяти льё между горами Гелвуй и Назарета. На краю ее возвышается Табор, куда скакали галопом трое всадников, даже не размышляя о славе земли, которую топтали копытами их кони.

Гора Табор доступна со всех сторон, особенно со стороны Фули, откуда они подъехали.

Им пришлось взобраться на вершину, прежде чем они оказались над уровнем двух холмов средней высоты, заслонявших от их взоров Иордан и Тивериадское озеро. Впрочем, эта задача оказалась нетрудной для арабских лошадей.

По мере того как они поднимались, перед ними открывалась все более широкая панорама. Вскоре они увидели необозримую лазурную гладь, окаймленную золотым песком с одной стороны и холмами, поросшими рыжеватой травой — с другой; то было Тивериадское озеро, соединенное с Мертвым морем рекой Иордан, что струится по голой равнине подобно желтой ленте, сверкающей на солнце. Тотчас же их взоры устремились в эту сторону: перед ними предстала вся армия паши Дамаска, следовавшая по восточному берегу озера и переходившая через Иордан по мосту Иакова. Ее авангард уже скрылся в проходе между Тивериадским озером и горой. Было очевидно, что армия движется по направлению к селению.

Молодые люди не в состоянии были подсчитать хотя бы приблизительно это великое множество воинов. Одни лишь всадники, которые шли пешком из прихоти, свойственной восточным народам, растянулись на несколько льё; за четыре льё было видно, как блестят на солнце ружья, а пыль, которую вздымали лошади своими копытами, казалась золотым сиянием.

Было около трех часов пополудни.

Времени было в обрез; шейх Ахера и Азиб могли прибыть в лагерь Бонапарта и предупредить его лишь к концу ночи или на рассвете, учитывая то, что по дороге они сделают привал возле реки Киссон, чтобы дать лошадям отдохнуть час-другой.

Что касается Ролана, он решил отправиться в Назарет и предостеречь Жюно, вместе с которым рассчитывал участвовать в сражении, что сулило ему большую свободу действий.

Трое молодых людей быстро спустились вниз и расстались у подножия горы Табор; двое арабов поскакали по Ездрилонской долине, а Ролан помчался прямо в Назарет, белые дома которого он видел с вершины горы; они напоминали голубиные гнезда, свитые посреди темной зелени холмов.

Тот, кто был в Назарете, знает, какие отвратительные дороги туда ведут; то справа, то слева от дороги зияет пропасть; прелестные цветы, растущие повсюду, где скудная земля позволяет им пустить корни, скрашивают путь, но не делают тропу менее опасной; это белые лилии, желтые нарциссы, голубой и розовый шафран — их свежесть и нежность нельзя даже представить. Впрочем, недаром слово «незер», от которого происходило название Назарет, переводится с древнееврейского как «цветок».

Дорога была извилистой, и город три-четыре раза открывался взору Ролана, прежде чем молодой человек добрался до него. За десять минут до въезда в Назарет он встретил пикет гренадеров двенадцатой полубригады. Ролан назвал себя и осведомился, где находится генерал — в Назарете или его окрестностях.

Генерал был в Назарете, и всего лишь четверть часа назад он проверял свои аванпосты.

Ролану пришлось пустить лошадь шагом. Благородное животное проделало восемнадцать — двадцать льё без отдыха, не считая остановки во время завтрака; теперь, когда он был уверен, что скоро встретится с генералом, не было смысла загонять коня.

Подъезжая к домам на окраине Назарета, Ролан столкнулся с отрядом драгун во главе с одним из своих приятелей, командиром бригады Денуае. Доверив своего скакуна солдату, он спросил, где генерал Жюно.

Было примерно полшестого вечера.

Командир бригады Денуайе посмотрел на солнце, которое собиралось скрыться за горами Наблуса, и со смехом ответил:

— В это время женщины Назарета ходят по воду; должно быть, генерал Жюно находится сейчас на дороге, ведущей к источнику.

Ролан пожал плечами, вероятно подумав, что генерал мог бы найти себе иное место и занятие, вместо того чтобы производить смотр красавиц Назарета. Тем не менее он последовал полученному указанию и поскакал на другой конец селения.

Источник находился примерно в десяти минутах ходьбы от последнего дома; по краям дороги, ведущей к нему, возвышались стеной гигантские кактусы. В ста шагах от источника Ролан действительно увидел генерала и двух его адъютантов: они наблюдали за проходящими мимо женщинами.

Жюно узнал адъютанта Бонапарта. Все знали о дружеских чувствах главнокомандующего к Ролану, и по этой причине каждый желал ему добра; но, даже если бы Бонапарт вовсе не благоволил к Ролану, у молодого адъютанта нашлось бы в армии немало друзей благодаря его учтивости и непринужденности в обращении, а также смелости, которая уже была общеизвестна. Жюно подошел к нему с распростертыми объятиями.

Однако Ролан, строго соблюдавший субординацию, поздоровался с ним как подчиненный, ибо больше всего на свете он боялся дать повод подумать, что ставит доброе отношение главнокомандующего себе в заслугу.

— Вы привезли нам хорошие известия, дорогой Ролан? — спросил Жюно.

— Да, мой генерал, — отвечал Ролан, — ибо я приехал сообщить вам о приближении неприятеля.

— Клянусь честью, — воскликнул Жюно, — я не знаю ничего более приятного, чем видеть неприятеля, за исключением созерцания этих красоток, которые все как одна носят свои кувшины, — сущие царевны Навсикаи! Посмотрите же, дорогой Ролан, какой неприступный вид у этих плутовок: можно подумать, что это античные богини!.. Ну, и когда же ждать неприятеля?

— Готовьтесь к встрече, генерал, поскольку он всего лишь в пяти-шести льё отсюда.

— Знаете ли вы, как они отвечают, когда им говорят, что они красивы? «Так угодно Деве Марии». Подумать только, с тех пор как мы вступили в Сирию, мы впервые видим хорошеньких женщин… Значит, вы видели неприятеля?

— Видел собственными глазами, генерал.

— Откуда он идет? Куда направляется? Чего от нас хочет?

— Он идет из Дамаска и, насколько я могу судить, хотел бы с нами сразиться; если я не ошибаюсь, он направляется в Сен-Жан-д'Акр, чтобы заставить снять осаду крепости.

— Только и всего? О! Мы преградим ему путь. Вы останетесь с нами или вернетесь к Бонапарту?

— Я останусь с вами, генерал; мне ужасно хочется, чтобы эти удальцы перерезали мне глотку. Мы умираем от скуки у стен крепости. Кроме двух-трех вылазок, которые имел глупость совершить Джеззар-паша, у нас не было никаких развлечений.

— Что ж, — сказал Жюно, — я обещаю вам, что завтра мы позабавимся. Кстати, я забыл вас спросить, сколько их было.

— Ах, дорогой генерал, я отвечу вам, как ответил бы араб: «С таким же успехом можно считать прибрежный песок!» Должно быть, их, по меньшей мере, от двадцати пяти до тридцати тысяч.

Жюно почесал лоб.

— Черт возьми! — воскликнул он. — В моем распоряжении столько солдат, что не очень-то развернешься.

— А сколько их у вас? — поинтересовался Ролан.

— Ровно на сто человек больше, чем было у спартанцев. Но, в сущности, можно последовать примеру трехсот спартанцев; это было бы не так уж плохо. Впрочем, мы успеем подумать об этом завтра утром. Не хотите ли осмотреть достопримечательности города или предпочитаете поужинать?

— И правда, — сказал Ролан, — ведь мы в Назарете; должно быть, здесь нет недостатка в легендах. Однако, не скрою, генерал, в данный момент мой желудок проявляет больше нетерпения, чем глаза. Сегодня утром мой завтрак на берегу Киссона состоял из одного матросского сухаря и дюжины фиников; признаться, я умираю от голода и жажды.

— Если вам угодно сделать мне одолжение, отужинайте со мной, мы постараемся ублаготворить ваш аппетит. Что касается жажды, вам не найти более благоприятного случая утолить ее.

И тут он обратился к проходившей мимо девушке, сказав ей по-арабски:

— Воды! Твой брат хочет пить. И он указал ей на Ролана.

Высокая и суровая красавица в тунике с длинными ниспадающими рукавами, которые оставляли руки обнаженными, подошла к ним; сняв кувшин с правого плеча и опустив его до уровня левого запястья, она исполненным изящества движением дала Ролану напиться.

Ролан пил долго, но не потому, что девушка была красивой, а потому что вода была прохладной.

— Брат утолил жажду? — спросила девушка.

— Да, — отвечал Ролан на том же языке, — твой брат благодарит тебя. Девушка кивнула, вновь поставила кувшин на плечо и направилась к

селению.

— А вы, оказывается, совершенно свободно говорите по-арабски? — со смехом спросил Жюно.

— Разве я не был ранен и не оставался месяц в плену у этих разбойников во время восстания в Каире? — отвечал Ролан. — Мне поневоле пришлось немного освоить арабский. И с тех пор, как главнокомандующий заметил, что я кое-как изъясняюсь на языке Пророка, он пристрастился всякий раз брать меня в качестве переводчика.

— Честное слово! — воскликнул Жюно, — если бы я был уверен, что таким способом за месяц могу изучить арабский язык, как вы, я бы дал себя ранить и завтра же сдался в плен.

— Ну, генерал, — отвечал Ролан с присущим ему резким и нервным смехом, — раз уж я должен дать вам совет, вот что я скажу: изучайте другой язык и, главное, другим способом! Пойдемте ужинать, генерал.

Ролан направился к селению, даже не удостоив прекрасных дев Назарета прощальным взглядом, в то время как генерал Жюно и его адъютанты останавливались на каждом шагу, чтобы еще раз на них полюбоваться.

IX. БИТВА ПРИ НАЗАРЕТЕ

На следующий день на рассвете, точнее в шесть часов утра, барабаны и трубы предвестили зорю.

Поскольку Ролан сказал Жюно, что авангард дамасской армии направился к Тивериаде, Жюно прошел через ущелья гор, возвышающихся над Назаретом, и спустился по долине к селению Кана, чтобы неприятель не успел окружить его на горе.

Жюно заметил противника лишь на расстоянии четверти льё, так как склон горы полностью закрывал его от взора.

Вероятно, неприятель находился в долине Батуфа или на равнине, простирающейся у подножия горы Табор. Во всяком случае, спустившись с возвышенности, как библейские герои, французы не рисковали, что их застигнут врасплох, и к тому же видели противника издали.

Солдаты были наслышаны о чуде, которое Иисус Христос сотворил в Кане, больше, чем о других чудесах, и поэтому из всех освященных его пребыванием мест Кана занимала наиболее почетное место в их памяти.

Действительно, именно здесь, на свадьбе в Кане, Иисус превратил воду в вино. Хотя наши солдаты чувствовали себя счастливыми в те дни, когда у них была вода, вероятно, они были бы еще счастливее, если бы у них было и вино.

В Кане Иисус совершил еще одно чудо, о котором повествует святой Иоанн:

«В Капернауме был некоторый царедворец, у которого сын был болен.

Он, услышав, что Иисус пришел из Иудеи в Галилею, пришел к Нему и просил Его придти и исцелить сына его, который был при смерти…

Иисус говорит ему: пойди, сын твой здоров. Он поверил слову, которое сказал ему Иисус, и пошел.

На дороге встретили его слуги его и сказали: сын твой здоров» note 29Иоанн, 4; 46-47, 50-51.

При входе в селение Жюно встретил шейха Эль-Беледа, вышедшего ему навстречу предупредить, что не следует идти дальше, ибо, по его словам, численность неприятеля, находящегося на равнине, составляла две-три тысячи всадников.

В распоряжении Жюно было сто пятьдесят гренадеров девятнадцатой пехотной бригады, сто пятьдесят карабинеров второй бригады легкой артиллерии и примерно сто кавалеристов четырнадцатой бригады драгун во главе с их командиром Дювивье. В общей сложности у него было четыреста человек, как он сказал накануне.

Он поблагодарил шейха Эль-Беледа и привел его в крайнее изумление, продолжив свой путь. Добравшись до одного из рукавов небольшой реки, берущей начало в Кане, он поехал берегом вверх по течению. Доехав до ущелья, отделяющего Лубию от гор Каны, он и в самом деле увидел две-три тысячи всадников, разбитых на несколько отрядов, гарцевавших между горой Табор и Лубией.

Чтобы лучше рассмотреть их позиции, он пустил лошадь вскачь и направился к венчающим вершину холма развалинам селения, что местные жители именуют Месшенах.

Но тут он заметил, что еще один отряд движется к селению Лубия. Он состоял из мамлюков, турок и уроженцев Магриба.

Это войско было почти столь же значительным, как и другое; таким образом, Жюно, у которого было четыреста человек, должен был сражаться с пятитысячной армией.

Кроме того, это войско, вопреки тому, как принято у восточных народов, двигалось медленным шагом, соблюдая строгий порядок. В его рядах виднелось множество флагов, полковых знамен и бунчуков.

Конские хвосты, которые паши использовали в качестве флагов, вызывали у французов насмешки до тех пор, пока они не узнали о происхождении этих странных знамен. Им рассказали, что, когда, в битве при Никополе Баязид увидел, как его знамя захвачено крестоносцами, он отрубил своей лошади хвост ударом сабли, водрузил этот хвост на острие копья и не только сплотил своих воинов под новым знаменем, но и выиграл эту прославленную битву, в которой христианский мир потерпел одно из самых сокрушительных поражений.

Жюно справедливо решил, что ему следует опасаться только войска, двигавшегося строем. Он послал с полсотни гренадеров, чтобы отвлечь внимание всадников, которых он увидел вначале и узнал в них бедуинов, чья роль состоит лишь в том, чтобы досаждать неприятелю во время сражения.

Против регулярного войска он выставил сто гренадеров девятнадцатой пехотной бригады и сто пятьдесят карабинеров второй бригады легкой артиллерии, оставив в резерве сто драгунов, чтобы ввести их в бой в случае необходимости.

Увидев горстку неподвижно поджидавших их людей, турки решили, что те остолбенели от ужаса, и приблизились на расстояние пистолетного выстрела; но тут карабинеры и гренадеры открыли прицельный огонь и весь первый ряд турок упал как подкошенный; между тем пули, проникая в глубину вражеских рядов, поражали всадников и лошадей в третьем и четвертом рядах.

Этот залп привел мусульман в страшное смятение; тем временем гренадеры и карабинеры успели перезарядить свои ружья. Однако во второй раз огонь открыли лишь солдаты первого ряда, а те, кто стоял во втором ряду, передавали заряженные и получали взамен разряженные ружья.

Непрерывная стрельба вызвала у турок замешательство; но, зная численность своего войска и видя малое количество противников, они устремились в атаку с громкими возгласами.

Ролан ждал этого момента; в то время как Жюно отдал приказ своему батальону из двухсот пятидесяти человек образовать каре, он во главе сотни драгунов бросился на беспорядочно наступавшего противника и взял его во фланг.

Турки не привыкли к прямым палашам, которые протыкали их, как пики, на расстоянии, недосягаемом для кривых сабель. Поэтому атака произвела необыкновенный эффект; драгуны пронеслись сквозь массу мусульман и появились с другой стороны, дав время батальону, построенному в каре, произвести залп; затем они проникли в свободное пространство, проделанное пулями, и принялись колоть неприятеля штыками, увеличив промежуток до такой степени, что плотная масса расчленилась и турецкие всадники, только что двигавшиеся сомкнутыми рядами, рассредоточились по равнине.

Ролан преследовал главного знаменосца противника; вооруженный не прямым остроконечным драгунским палашом, а кривой саблей егеря, он должен был сразиться с неприятелем на равных. Два или три раза, бросив поводья на шею лошади и управляя ею ногами, он тянулся левой рукой к седельной кобуре, собираясь вытащить пистолет, но, решив, что воспользоваться этим средством было бы ниже его достоинства, направил своего коня на неприятеля и обхватил того поперек тела. Завязалась борьба. Тем временем лошади, почуяв друг в друге врага, кусались и брыкались изо всех сил. Воины, окружившие двух противников, французы и мусульмане, на миг остановились, чтобы увидеть исход поединка. Но тут Ролан, приподнявшись в седле, пришпорил своего коня, и тот, будто проскользнув между его ног, увлек за собой турецкого всадника, оказавшегося выбитым из седла и повисшего на стременах вниз головой. Ролан поднялся в мгновение ока, держа окровавленную саблю в одной руке и турецкое знамя в другой. Мусульманин был уже мертв; Ролан ткнул его лошадь саблей, и та умчалась в ряды противника, вызвав там переполох.

Между тем арабы, находившиеся на равнине и на горе Табор, поспешили на звуки выстрелов.

Два предводителя, восседавшие на превосходных скакунах, ехали впереди своих всадников на расстоянии пятисот шагов.

Жюно устремился им навстречу, приказав солдатам не стрелять.

Он остановился в сотне шагов от пятидесяти воинов, которых он, будто насмехаясь над арабами, послал сюда, и, видя, что двух всадников, которых он собирался атаковать, разделяет расстояние в десять шагов, повесил свою саблю за темляк, достал из седельной кобуры пистолет и всадил пулю (мы говорили, как искусно он владел этим оружием) прямо в лоб одного из своих противников, мчавшегося на него во весь опор, сверкая глазами из-за ушей коня.

Всадник упал; лошадь же продолжала свой бег и попала в руки одного из пятидесяти гренадеров; между тем Жюно, снова вложив пистолет в кобуру и схватив саблю, мощным ударом рассек голову второго противника.

И тут все офицеры, возбужденные примером своего генерала, вышли из своих рядов. Десять или двенадцать необычных схваток, вроде вышеописанной сцены, произошли на глазах у наших и вражеских солдат, хлопавших в ладоши. Турки потерпели поражение во всех поединках.

Сражение продолжалось с половины десятого утра до трех часов пополудни, пока Жюно не отдал приказ постепенно отступать, не покидая пределов гор, окружавших Кану. Спускаясь утром с горы, он заметил просторное плоскогорье; оно показалось ему подходящим для его замысла, ибо Жюно прекрасно понимал, что, имея в своем распоряжении четыреста воинов, он мог дать противнику блестящий бой, но не победить его. Бой был дан, четыреста французов продержались пять часов, сражаясь с пятью тысячами мусульман, и уложили на поле битвы восемьсот убитых и триста раненых, потеряв при этом пять убитых и одного раненого.

Жюно велел унести раненого, у которого было сломано бедро; его положили на носилки, и четверо солдат, сменяя друг друга, понесли их.

Ролан снова вскочил в седло, сменив свою кривую саблю на палаш; в его седельных кобурах лежали пистолеты, из которых он попадал в цветок граната с двадцати шагов. Он встал вместе с двумя адъютантами Жюно во главе ста драгунов (из них состояла конница генерала), и трое молодых людей принялись сеять смерть, соперничая друг с другом и превращая это страшное зрелище в забаву; они сражались с мусульманами холодным оружием в ближнем бою либо стреляли по ним как по мишеням, к чему поощрял их генерал; эти красочные сцены долго еще служили темой для героических преданий и веселых рассказов на биваках Восточной армии.

В четыре часа Жюно расположился на плоскогорье над одним из рукавов речушки, впадающей в море возле горы Кармель; здесь, поддерживая связь с греческими и католическими монахами Каны и Назарета, он мог не опасаться атаки благодаря своему положению и был обеспечен запасами продовольствия.

Таким образом, он мог спокойно ждать подкрепления, которое Бонапарт непременно должен был ему прислать, получив донесение шейха Ахера.

X. ГОРА ТАБОР

Как и полагал Ролан, шейх Ахера прибыл в лагерь на рассвете. Бонапарта разбудили в соответствии с его предписанием: «Всегда будите меня в случае дурных известий и никогда — в случае хороших новостей».

Шейха привели к Бонапарту, и он рассказал, что видел, как двадцать пять или тридцать тысяч человек перешли через Иордан и вступили на территорию, прилегающую к Тивериадскому озеру.

На вопрос Бонапарта о Ролане он ответил, что молодой адъютант взялся предупредить Жюно, находившегося в Назарете, и попросил передать Бонапарту, что у подножия Табора, между этой горой и горами Наблуса, раскинулась огромная равнина, где свободно можно уложить двадцать пять тысяч турок.

Бонапарт приказал разбудить Бурьенна, потребовал карту и вызвал к себе Клебера.

В присутствии последнего молодой друз, которому он дал карандаш, обозначил на карте точное место переправы и маршрут мусульман, а также путь, которым он, шейх Ахера, следовал, возвращаясь в лагерь.

— Вы возьмете свою дивизию, — сказал Бонапарт Клеберу, — она должна состоять примерно из двух тысяч солдат. Шейх Ахера будет вашим проводником, дабы вы не вышли на ту же дорогу, по которой он ехал с Роланом. Вы отправитесь в Сафарию самым коротким путем и уже завтра на рассвете прибудете в Назарет. Пусть каждый солдат возьмет с собой воды на целый день. Хотя я вижу реку, нанесенную на карте, боюсь, что в это время года она пересохла. Если сможете, начните сражение на равнине, впереди либо позади горы Табор, в Лубии или в Фули. Мы должны взять реванш за сражение при Тивериаде, в котором Салах-ад-Дин взял верх над Ги де Лузиньяном в 1187 году. Постараемся, чтобы туркам не пришлось ожидать нас. Не беспокойтесь обо мне: я прибуду вовремя.

Клебер собрал дивизию и в тот же вечер расположился лагерем возле Сафарии, города, где, по преданию, жили святые Иоаким и Анна.

В тот же вечер он отправил гонца к Жюно, оставившего передовой отряд в Кане, и снова поднялся в Назарет, питая слабость к этому месту.

Жюно сообщил, что неприятель не покидал своих позиций в Лубии и, следовательно, Клебер встретится с ним в одном из двух пунктов, указанных Бонапартом, — иными словами, впереди горы Табор.

В четверти льё от Лубии находилось селение под названием Сеид-Джарра, где обосновалась часть турецкой армии — семь-восемь тысяч человек. Клебер приказал Жюно атаковать ее с частью своей дивизии, в то время как он с остальными солдатами, построенными в каре, должен был вести наступление на кавалерию.

Спустя два часа пехота пашей была выбита из Сеид-Джарры и кавалерия — из Лубии.

Турки, потерпевшие поражение, беспорядочными рядами отступили к Иордану. Под Жюно в этой битве убили двух лошадей; тогда он взобрался на верблюда, оказавшегося рядом, и тот вскоре увлек генерала в гущу турецких всадников, среди которых он возвышался как великан.

Получив удар ниже колен, верблюд рухнул как подкошенный. К счастью, Ролан не терял генерала из вида; он поспешил к нему с Тентюрье, адъютантом Жюно — тем, что любовался вместе с генералом прекрасными девами Назарета.

Оба адъютанта с быстротой молнии обрушились на людскую массу, обступившую Жюно, проложили себе путь и пробились к нему. Они посадили генерала на лошадь убитого мамлюка и, с пистолетами в руках прорвавшись сквозь живую стену, вновь оказались среди своих солдат, которые уже не надеялись увидеть адъютантов и хотели разыскивать их трупы.

Клебер прибыл так быстро, что его обоз не успел за ним последовать; вследствие этого он оказался без боеприпасов и не смог преследовать неприятеля.

Он отступил к Назарету и укрылся в Сафарии на укрепленных позициях. Тринадцатого Клебер обнаружил неприятеля. Мамлюки Ибрагим-бея, янычары

Дамаска, арабы Алеппо и различные сирийские племена соединились с воинами Наблуса, и все они стояли лагерем на равнине Фули, то есть Ездрилона.

Клебер немедленно и подробно уведомил об этом главнокомандующего. Он сообщил, что открыл местонахождение неприятельской армии; ее численность, вероятно, достигает тридцати тысяч человек, из них двадцать тысяч кавалеристов, а также известил о том, что на следующий день собирается атаковать все это скопище двумя с половиной тысячами солдат. Он закончил письмо следующими словами:

«Неприятель находится именно в том месте, где Вы хотели его встретить; постарайтесь не опоздать к празднику».

Шейху Ахера поручили доставить эту депешу; но равнина была наводнена связными неприятеля, и поэтому письмо было отправлено с тремя гонцами в разное время.

Бонапарт получил две депеши из трех: одну — в одиннадцать часов вечера, другую — в час ночи. Третий посланец бесследно исчез.

Бонапарт и не думал уклоняться от участия в «празднике». Было необходимо тотчас же ввести в сражение все силы и дать противнику решительный бой, чтобы отбросить грозное полчище, которое могло разгромить его у стен Сен-Жан-д'Акра.

В два часа ночи Мюрата выслали вперед с тысячей пехотинцев, легкой пушкой и отрядом драгун. Он получил приказ двигаться к берегам Иордана, где ему следовало захватить мост Иакова, чтобы не допустить отступления турецкой армии. Ему предстояло пройти более десяти льё.

Бонапарт выступил в три часа ночи, взяв с собой все, без чего могли обойтись осаждавшие, удерживая неприятеля в стенах города. На рассвете он разбил лагерь на возвышенности близ Сафарии и приказал выдать солдатам хлеба, воды и водки. Бонапарту пришлось избрать самую длинную дорогу из-за того, что его артиллерия и обозы не могли проехать по берегу Киссона.

В девять часов утра он снова двинулся в путь и в десять был у подножия горы Табор.

Здесь, на обширной Ездрилонской равнине, на расстоянии примерно трех льё он увидел дивизию Клебера численностью до двух с половиной тысяч солдат — она сражалась с обступавшим ее со всех сторон войском и казалась среди него черной точкой, объятой огнем.

Более двадцати тысяч всадников атаковали дивизию, то кружась вокруг нее вихрем, то обрушиваясь на нее лавиной; никогда еще французские воины, столько повидавшие на своем веку, не видели такого количества конников, двигавшихся, гарцевавших и наступавших на них; тем нее менее каждый солдат, чувствуя ногой ногу соседа, сохранял необыкновенное хладнокровие, зная, что в нем заключается единственная надежда на спасение; каждый, приберегая пули для всадников, поражал турок в упор, стреляя лишь тогда, когда был уверен, что попадет в цель наверняка, и колол лошадей неприятеля штыком, когда те подходили слишком близко.

Каждый солдат получил по пятьдесят патронов, но в одиннадцать часов утра пришлось выдать всем еще по пятьдесят. Французы произвели сто тысяч выстрелов, окружив себя грудой людских и конских трупов, и укрылись за этой жуткой кровавой стеной как за крепостным валом.

Вот что предстало перед Бонапартом и его армией, когда они вышли из-за горы Табор.

И тут из груди каждого воина вырвался восторженный возглас:

— На врага! На врага!

Но Бонапарт крикнул: «Стой!» — и заставил солдат выждать четверть часа. Он знал, что в случае необходимости Клебер продержится еще несколько часов, и хотел, чтобы сражение шло своим чередом.

Затем он построил шесть тысяч солдат в два каре по три тысячи человек в каждом, разделив их таким образом, чтобы они могли охватить всю эту дикую орду с ее конницей и пехотой стальным огненным треугольником.

Сражающиеся бились так ожесточенно, что ни те ни другие (как римляне и карфагеняне, которые во время битвы при Тразименском озере не почувствовали землетрясения, разрушившего двадцать два города) не заметили, как подошли две части армии, в недрах которой еще таились раскаты грома, но блестевшее на солнце оружие французов уже посылало тысячи молний, предвещавших близившуюся грозу.

Неожиданно послышался одинокий пушечный выстрел.

То был сигнал, с помощью которого Бонапарт предупреждал Клебера.

Три каре находились не более чем на расстоянии льё друг от друга, и их тройной огонь должен был обрушиться на двадцатипятитысячное войско.

Огонь грянул одновременно с трех сторон.

Мамлюки и янычары — одним словом, все всадники — закружились на месте, не зная, как выбраться из пекла, в то время как десять тысяч пехотинцев, несведущих в военной науке, стали разбегаться под огнем трех каре.

Все, кому посчастливилось попасть в промежуток между каре, сумели спастись. Час спустя беглецы исчезли, как пыль, развеянная ветром, оставив на поле убитых, бросив свой лагерь, знамена, четыреста верблюдов, бесчисленные трофеи.

Беглецы считали себя спасенными; те, кто добрался до гор Наблуса, действительно нашли там укрытие, но те, кто решил направиться к Иордану, откуда они пришли, столкнулись с Мюратом и тысячей его воинов, охранявших переправу через реку.

Французы убивали врагов до тех пор, пока не устали.

Бонапарт и Клебер встретились на поле битвы и заключили друг друга в объятия под радостные возгласы воинов трех каре.

Тогда же великан Клебер, следуя военному обычаю, положил руку на плечо Бонапарта, едва доходившего ему до груди, и сказал ему слова, которые впоследствии столько раз пытались оспорить:

— Генерал, вы велики, как мир!

Бонапарт, по-видимому, был доволен.

Он выиграл сражение на том же месте, где Ги де Лузиньян потерпел поражение; именно здесь пятого июля 1187 года французы, которые до того обессилели, что не могли даже плакать, как утверждает один арабский автор, решились на отчаянную схватку с мусульманами во главе с Салах-ад-Дином.

«Поначалу, — говорит тот же автор, — они дрались, как львы, но в конце концов принялись разбегаться, как овцы. Их окружили со всех сторон и оттеснили к подножию горы Блаженства, где Бог, наставляя людей, говорил: „Блаженны нищие духом, блаженны плачущие, блаженны изгнанные за правду“. Там же он говорил им: «Молитесь же так: Отче наш, сущий на небесах ««.

Сражение разворачивалось у горы, которые неверные называют горой Хыттин.

Ги де Лузиньян укрылся на вершине холма и защищал истинный крест Господень, пока это было в его силах, но не смог помешать мусульманам завладеть им, после того как они смертельно ранили епископа Сен-Жан-д'Акра, который держал его.

Раймон пробился со своими воинами сквозь ряды неприятеля и бежал в Триполи, где скончался от горя.

Группа всадников, которая осталась на поле битвы, перешла в наступление, но вскоре она растаяла в гуще сарацин, как воск в огне.

Наконец королевский флаг упал и больше не поднимался; Ги де Лузиньян был взят в плен, а Салах-ад-Дин, приняв из чьих-то рук меч короля Иерусалимского, спустился с лошади на землю и воздал хвалу Мухаммеду за свою победу.

Никогда еще христиане не знали подобного поражения ни в Палестине, ни любом другом месте.

«Видя количество убитых, — рассказывает очевидец сражения, — нельзя было поверить, что кто-то был взят в плен; глядя на пленных, невозможно было поверить, что еще имелись убитые».

Короля отправили в Дамаск после того, как он отрекся от своего королевства. Всем рыцарям-храмовникам и госпитальерам отрубили голову. Салах-ад-Дин, опасавшийся, как бы его солдаты не прониклись жалостью к французам (он был лишен ее), и боявшийся, что они пощадят кого-нибудь из монахов-воинов, платил по пятьдесят золотых монет за каждого доставленного рыцаря.

Лишь тысяча воинов из всей христианской армии держались на ногах. «Каждого пленного, — говорят арабские авторы, — обменивали на пару сандалий, и головы христиан выставляли на улицах Дамаска вместо арбузов».

Монсеньер Мислен рассказывает в своей прекрасной книге «Святые места», что год спустя после этого страшного побоища он проезжал через поля Хыттина и еще видел там груды костей, все окрестные горы и долины были усеяны человеческими останками, которые повсюду разбросали дикие звери.

После сражения у горы Табор шакалам с Ездрилонской равнины не в чем было завидовать гиенам с гор Тивериады.

XI. ТОРГОВЕЦ ПУШЕЧНЫМИ ЯДРАМИ

С тех пор как Бонапарт вернулся с горы Табор, то есть уже около месяца, грохот батарей не смолкал ни на один день и бои между осаждающими и осажденными продолжались без перерыва.

Впервые судьба оказывала Бонапарту сопротивление.

Осада Сен-Жан-д'Акра продолжалась уже два месяца; за это время французы семь раз штурмовали крепость, а неприятель предпринял двенадцать вылазок. Каффарелли скончался после ампутации руки; Круазье все еще страдал от болей и был прикован к постели.

Тысячи солдат были убиты или умерли от чумы. У французов еще оставался порох, но кончились пушечные ядра.

В армии поползли об этом слухи: от солдат невозможно утаить подобные вещи. Однажды утром, когда Бонапарт заглянул в траншею вместе с Роланом, какой-то старший сержант подошел к адъютанту:

— Правда ли, мой командир, — спросил он, — что у главнокомандующего не хватает ядер?

— Да, — ответил Ролан, — почему ты об этом спрашиваешь?

— О! — отвечал сержант с характерным для него подергиванием шеей, которое, видимо, вело свое начало от того дня, когда он впервые надел галстук и почувствовал себя в нем неудобно, — если у него кончились ядра, я их ему раздобуду.

— Ты?

— Да, я, и недорого: по пять су за штуку.

— По пять су? Правительству они обходятся в сорок!

— Вы же видите, что это выгодное дело.

— Ты не шутишь?

— Помилуйте, кто же шутит со своими начальниками? Ролан подошел к Бонапарту и передал ему предложение фельдфебеля.

— Этим бездельникам порой приходят дельные мысли, — произнес Бонапарт, — позови его.

Ролан жестом приказал старшему сержанту приблизиться.

Тот подошел, чеканя шаг, и остановился в двух метрах от Бонапарта, приложив руку к козырьку кивера.

— Это ты торгуешь ядрами? — спросил Бонапарт.

— Да, однако, я их только продаю, а не произвожу.

— И ты можешь отдать их по пять су?

— Да, мой генерал.

— Как это тебе удается?

— А! Это секрет; если я скажу, все примутся ими торговать.

— Сколько же ядер ты можешь поставить?

— Сколько тебе угодно, гражданин генерал, — отвечал старший сержант, делая ударение на слове «тебе».

— Что тебе для этого нужно? — спросил генерал.

— Разрешение искупаться с моей ротой. Бонапарт рассмеялся: он все понял.

— Хорошо, — промолвил он, — я тебе разрешаю. Старший сержант отдал честь и удалился бегом.

— Этот плут, — произнес Ролан, — упорно держится за республиканские обороты. Вы заметили, генерал, с каким ударением он произнес слова «Сколько тебе угодно?»

Бонапарт улыбнулся, но ничего не ответил.

Почти тут же главнокомандующий и его адъютант увидели, как мимо прошла рота, получившая разрешение на купание, во главе со старшим сержантом.

— Пойдем, мы сейчас увидим нечто любопытное, — сказал Бонапарт своему адъютанту.

Взяв Ролана за руку, он поднялся на невысокий холм; с высоты его открывалась панорама всего залива.

Они увидели сержанта, который, подавая другим пример, как, несомненно, подавал его и в бою, первым разделся и с частью солдат бросился в море, в то время как остальные разбрелись по берегу.

До сих пор Ролан ни о чем не догадывался.

Как только солдаты предприняли этот маневр по приказу своего начальника, с двух английских фрегатов и с высоты крепостной стены Сен-Жан-д'Акра дождем посыпались ядра. Однако купальщики и те из солдат, что бродили по песку, старались держаться на расстоянии друг от друга, и ядра попадали в эти промежутки, где их тотчас же подхватывали, так что ни одно из ядер, даже когда оно оказывалось в воде, не было потеряно. Берег отлого спускался в море, и солдатам оставалось лишь наклоняться и подбирать ядра со дна.

Эта странная игра продолжалась два часа.

По истечении двух часов трое солдат были убиты, а изобретатель этого способа собрал тысячу или тысячу двести ядер, что сулило роте доход в триста франков.

Таким образом, выходило по сто франков на убитого. Рота считала эту сделку весьма выгодной.

Орудия обоих фрегатов и крепости были такого же калибра, что и орудия французской армии — шестнадцати— и двенадцатифунтовые; поэтому ни одно ядро не должно было пропасть даром.

На следующий день рота возобновила купание; заслышав канонаду с фрегатов и крепостной стены, Бонапарт не удержался и отправился снова поглядеть на то же зрелище; на сей раз при нем присутствовали несколько высших командиров армии.

Ролан не мог оставаться в стороне. Он был один из тех, кого возбуждает грохот пушек и опьяняет запах пороха.

В два прыжка он оказался на берегу, сбросил одежду на песок и устремился в море.

Бонапарт два раза окликнул его, но смельчак сделал вид, что ничего не слышит.

— Что же такое стряслось с этим безумцем? — пробормотал он, — что заставляет его всякий раз бросаться навстречу смерти?

Ролана не было рядом, и он не смог ответить своему генералу; впрочем, он, вероятно, все равно бы ничего не сказал.

Бонапарт смотрел ему вслед.

Вскоре Ролан опередил всех купальщиков и, не переставая плыть, оказался почти на расстоянии мушкетного выстрела от «Тигра».

Прогремели выстрелы, и все увидели, как по воде вокруг пловца заплясали пули, что его нисколько не встревожило.

Поступок француза настолько смахивал на браваду, что один из офицеров «Тигра» приказал спустить на воду шлюпку.

Ролану очень хотелось, чтобы его убили, но он не хотел угодить в плен. Поэтому он энергично поплыл в сторону рифов, что усеивали дно моря у подножия Сен-Жан-д'Акра.

Лодке было не под силу зайти в глубь рифов.

На миг Ролан скрылся из вида. Бонапарт уже начал опасаться, что с ним приключилась беда, как вдруг адъютант вновь показался, теперь уже возле городской стены.

Завидев христианина, турки немедленно открыли по нему огонь из ружей, но казалось, что Ролан заключил с пулями перемирие. Он брел вдоль берега моря; брызги воды и песок летели у него из-под ног с обеих сторон. Ролан дошел до места, где оставил свои вещи, оделся и направился к Бонапарту.

Маркитантка, которая на этот раз присоединилась к участникам прогулки и раздавала сборщикам ядер содержимое своего бочонка, подошла к Ролану и предложила ему стаканчик.

— А, это ты, Богиня Разума! — воскликнул Ролан. — Ты же знаешь, что я не пью водки.

— Ну, — сказала она, — один раз не в счет, а за то, что ты сделал, стоит выпить глоток, гражданин командир.

И она подала ему серебряную рюмку ликера.

— За здоровье главнокомандующего и за то, чтобы мы взяли Сен-Жан-д'Акр! — провозгласил он.

Ролан выпил, подняв бокал в сторону Бонапарта, затем он протянул маркитантке таларо.

— Ладно уж, — сказала она, — я беру деньги с тех, кто покупает водку для храбрости, а ты не из таких. К тому же мой муж проворачивает неплохие дела.

— Чем же занимается твой муж?

— Он торгует ядрами.

— И правда, по тому, как идет пальба, он может быстро разбогатеть… И где же он, твой муж?

— Вот он, — сказала Богиня Разума, указывая Ролану на того самого старшего сержанта, что предложил Бонапарту покупать у него ядра по пять су.

В тот же миг в четырех шагах от коммерсанта упала и ушла в песок граната.

Сержант, как видно, привык ко всякого рода снарядам: он бросился на землю ничком и замер.

Три секунды спустя граната взорвалась, взметнув тучу песка.

— Ах! Богиня Разума, — сказал Ролан, — по правде сказать, я боюсь, как бы на этот раз ты не стала вдовой.

Но тут старший сержант поднялся, стряхивая с себя песок и пыль.

Казалось, что он вышел из кратера вулкана.

— Да здравствует Республика! — воскликнул он, отряхиваясь.

В тот же миг этот священный лозунг, благодаря которому даже мертвые обретали бессмертие, был подхвачен зрителями и участниками спектакля и в воде, и на суше.

XII. О ТОМ, КАК ГРАЖДАНИН ПЬЕР КЛОД ФАРО БЫЛ ПРОИЗВЕДЕН В МЛАДШИЕ ЛЕЙТЕНАНТЫ

Сбор пушечного урожая продолжался четыре дня, пока англичане и турки не разгадали цель маневра, в котором они поначалу усмотрели браваду. После подсчета оказалось, что собрано три тысячи четыреста ядер.

Бонапарт приказал армейскому казначею Эстеву в точности расплатиться со старшим сержантом.

— А! — воскликнул Эстев, узнав его, — ты явно наживаешься на артиллерии. Я заплатил тебе за пушку во Фрошвейлере и плачу тебе за три тысячи четыреста ядер в Сен-Жан-д'Акре.

— Ладно уж! — ответил старший сержант, — я на этом не разбогател; те шестьсот франков, что я получил во Фрошвейлере, пошли вместе с казной принца де Конде на пенсии вдовам и сиротам Дауэндорфа.

— А с этими деньгами что ты собираешься делать?

— Они пойдут по другому назначению.

— Нельзя ли узнать, по какому?

— Будет лучше, гражданин казначей, если ты возьмешься исполнить это поручение. Эти деньги предназначены престарелой матери нашего храброго капитана Гийе, которого убили во время последнего штурма. Умирая, он наказал своей роте позаботиться о ней. Республика не настолько богата, она может и забыть о пенсии для матери. Ну а рота вместо пенсии вручит ей целый капитал. Жаль только, что эти дьяволы-англичане и олухи-турки раскусили нашу уловку и не захотели больше приносить нам доход; а не то мы округлили бы сумму для бедной женщины до тысячи франков. Что поделаешь, гражданин казначей, ведь и самая прекрасная девушка в мире не может дать больше того, что у нее есть; вот и третья рота тридцать второй полубригады, самая прекрасная из дочерей армии, может предложить ей лишь восемьсот пятьдесят франков.

— Где живет мать капитана Гийе?

— В Шатору, столице департамента Эндр… Ах! Мы храним верность старым однополчанам, и храбрый капитан Гийе был одним из них!

— Хорошо, мы передадим ей эти деньги от имени третьей роты тридцать второй полубригады и от…

— … душеприказчика Пьера Клода Фаро.

— Спасибо. А теперь, Пьер Клод Фаро, главнокомандующий уполномочил меня сообщить тебе, что желает с тобой поговорить.

— Когда ему будет угодно, — произнес старший сержант с присущим ему движением шеи. — Пьер Клод Фаро за словом в карман не полезет.

— Генерал тебя позовет.

— Я буду ждать!

Сержант повернулся на каблуках и отправился в тридцать вторую полубригаду ждать вызова. Бонапарт обедал в своей палатке, когда ему доложили, что старший сержант, за которым он послал, ожидает его приглашения.

— Пусть войдет! — произнес Бонапарт. Приглашенный вошел.

— А! Это ты?

— Да, гражданин генерал, — сказал Фаро, — разве ты меня не звал?

— В какой бригаде ты служишь?

— В тридцать второй.

— В какой роте?

— В третьей.

— Кто капитан?

— Капитан Гийе, убит.

— Его заменили?

— Нет.

— Кто из двух лейтенантов храбрее?

— В тридцать второй бригаде все равны: и тот и другой — удальцы хоть куда.

— В таком случае, кто из них дольше служит?

— Лейтенант Вала. Он остался на посту с простреленной грудью.

— А второй лейтенант не ранен?

— Он в этом не виноват.

— Хорошо. Вала будет произведен в капитаны, а второй лейтенант станет командиром роты. Не отличился ли кто-нибудь из младших лейтенантов?

— Они все отличились.

— Не могу же я всех сделать лейтенантами, болван!

— Это правда; тогда — Таберли.

— Таберли? Что еще за Таберли?

— Один смельчак.

— Его назначение будет хорошо воспринято?

— Все будут этому рады.

— В таком случае, он скоро распрощается со своим чином. Кто дольше всех ходит в старших сержантах?

Тот, кому был задан этот вопрос, дернул шеей, как будто на нем был галстук, сдавливавший горло.

— Некто по имени Пьер Клод Фаро, — ответил он.

— Что ты можешь о нем сказать?

— Ничего особенного.

— Может быть, ты его не знаешь?

— Напротив, именно потому, что я его знаю.

— Ну и я его знаю.

— Ты знаешь его, генерал?

— Да, это один из аристократов Рейнской армии.

— Ох!

— Задира.

— Генерал!

— Я застал его, когда он дрался на дуэли в Милане с неким бравым республиканцем.

— С приятелем, генерал; ведь можно драться по-дружески.

— Я отправил его на гауптвахту на двое суток.

— На сутки, генерал.

— Значит, я по ошибке лишил его одних суток гауптвахты.

— Он готов наверстать упущенное, генерал.

— Младшего лейтенанта не отправляют на гауптвахту, а сажают под арест.

— Мой генерал, Пьер Клод Фаро не младший лейтенант, он всего лишь старший сержант.

— Нет, он младший лейтенант.

— О! Вот так новость! И давно ли?

— С сегодняшнего утра; вот что значит иметь покровителей.

— У меня есть покровители? — вскричал Фаро.

— А! Так это ты? — воскликнул Бонапарт.

— Да, это я, и я хотел бы выяснить, кто оказывает мне протекцию.

— Я, — отозвался Эстев, — тот, кто видел, как ты два раза щедро раздавал заработанные тобой деньги.

— И я, — сказал Ролан, — мне нужен храбрый человек для поддержки в походе, из которого многие не вернутся.

— Возьми его, — промолвил Бонапарт, — но я не советую тебе ставить его одного на посту там, где водятся волки.

— Как, генерал, ты знаешь эту историю?

— Я знаю все, сударь.

— Генерал, — сказал Фаро, — а ведь это тебе придется отбывать за меня сутки на гауптвахте.

— Почему?

— Ты только что назвал меня «сударь»!

— Ну-ну, ты остроумный малый, — произнес Бонапарт со смехом, — и я о тебе не забуду; а пока ты выпьешь бокал вина за здоровье Республики.

— Генерал, — улыбнулся Ролан, — гражданин Фаро пьет за Республику только водку.

— Вот как! У меня нет водки, — произнес Бонапарт.

— Я это предусмотрел, — сказал Ролан. Подойдя к двери, он сказал:

— Входи, гражданка Разум. Гражданка Разум вошла.

Она была все так же красива, хотя от египетского солнца ее лицо покрылось загаром.

— Роза здесь! — вскричал Фаро.

— Ты знаком с этой гражданкой? — спросил, рассмеявшись, Ролан.

— Еще бы! — отвечал Фаро, — это моя жена.

— Гражданка, — промолвил Бонапарт, — я видел, как ТЫ делала свое дело под артиллерийским обстрелом. Ролан хотел заплатить тебе за рюмку, которую ты поднесла ему, когда он выходил из воды, но ты отказалась; в моем погребце нет водки, и поскольку мои гости захотели выпить по рюмке, Ролан сказал: «Пригласите гражданку Разум, мы сообща расплатимся с ней за все». Раз тебя привели, наливай.

Гражданка Разум наклонила свой бочонок и налила каждому по рюмке. Она забыла Фаро.

— Когда пьют за процветание Республики, — заметил Ролан, — все должны пить.

— Но можно пить просто воду, — возразил Бонапарт.

Подняв свой бокал, он провозгласил:

— За процветание Республики! Все хором повторили тост.

И тут Ролан достал из кармана листок пергамента.

— Возьми, — сказал он, — вот переводной вексель на будущее; он выписан на имя твоего мужа; ты можешь делать на нем передаточную надпись, но получать по нему будет только он.

Богиня Разума дрожащими руками развернула свиток, на который Фаро смотрел горящими глазами.

— Держи, Пьер, — сказала она, протягивая ему пергамент, — читай, вот твой диплом младшего лейтенанта; ты заменишь Таберли.

— Это правда? — спросил Фаро.

— Погляди сам. Фаро прочел документ.

— Черт возьми! Фаро — младший лейтенант! — воскликнул он. — Да здравствует генерал Бонапарт!

— Сутки строгого ареста за то, что крикнул «Да здравствует генерал Бонапарт!» вместо того, чтобы кричать «Да здравствует Республика!» — произнес Бонапарт.

— Разумеется, я не мог избежать наказания, — отвечал Фаро, — но эти сутки я охотно отсижу.

XIII. ПОСЛЕДНИЙ ШТУРМ

На следующую ночь после того, как Фаро был произведен в младшие лейтенанты, Бонапарт получил восемь орудий тяжелой артиллерии и большое количество боеприпасов.

Три тысячи четыреста ядер Фаро пошли на отражение атак, предпринятых из крепости.

Проклятая башня была разрушена почти полностью. Бонапарт решил нанести решающий удар.

К тому же этого требовали обстоятельства.

Восьмого мая вдали, в сопровождении английских военных кораблей, показался турецкий флот, состоявший из тридцати парусных судов.

Бонапарта известили об этом, когда едва занялась заря; он поднялся на холм, откуда открывался полный обзор.

По его мнению, эта эскадра, прибывшая с острова Родос, везла осажденным в качестве подкрепления войска, боеприпасы и продовольствие.

Следовало захватить Сен-Жан-д'Акр, прежде чем караван судов подойдет к стенам крепости и силы гарнизона удвоятся.

Видя, что вопрос о наступлении решен, Ролан попросил главнокомандующего выделить в его распоряжение двести солдат и предоставить ему полную свободу действий.

Бонапарт потребовал разъяснений.

Он нисколько не сомневался в смелости Ролана, но она граничила с безрассудством, и поэтому он не решался доверить ему жизнь двухсот человек.

Тогда Ролан рассказал ему, что как-то раз, во время купания, он заметил со стороны моря пролом в стене, который невозможно было увидеть, находясь на суше; эта брешь нисколько не беспокоила осажденных, так как стена прикрывалась внутренней батареей и огнем английских кораблей.

Через этот пролом он мог бы проникнуть в город с двумястами солдат и отвлечь на себя внимание неприятеля.

Бонапарт дал Ролану разрешение.

Ролан выбрал двести человек из тридцать второй полубригады, в числе который оказался и новоиспеченный младший лейтенант Фаро.

Бонапарт отдал приказ к общему наступлению; Мюрат, Рампон, Виаль, Клебер, Жюно, дивизионные генералы, бригадные генералы и командиры частей разом устремились на приступ.

В десять часов утра все внешние укрепления, отвоеванные противником, были снесены; были взяты пять знамен, захвачены три и заклепаны четыре пушки. Тем не менее осажденные не отступали ни на шаг и на место убитых немедленно вставали живые. Никогда еще наступающие и защитники города не проявляли подобной отваги и силы, не сражались с таким неистовым азартом и безграничным мужеством. Никогда еще, с тех пор как охваченные религиозным пылом крестоносцы взялись за мечи и одержимые фанатизмом мусульмане — за турецкие ятаганы; никогда еще объятые ужасом люди, треть которых молилась за христиан, а две других трети — за Джеззара, — не были свидетелями столь беспощадной, столь кровавой борьбы не на жизнь, а на смерть. Наши солдаты видели с высоты частично взятого ими крепостного вала, откуда уже доносились победные крики, женщин, которые бегали по улицам с воплями, напоминавшими то уханье совы, то визг гиен (эти вопли не забудет ни один из тех, кто их слышал), с мольбами и проклятиями вздымая тучи пыли.

Генералы, офицеры и солдаты сражались в траншее бок о бок; Клебер держал в руках ружье, отобранное им у албанца, и использовал его в качестве дубины, поднимая над головой как молотильный цеп на гумне и обрушивая на головы своих противников, каждый из которых валился с ног от первого же удара. Мюрат с непокрытой головой и развевающимися на ветру длинными волосами размахивал во все стороны саблей, острое лезвие которой поражало всякого, кто встречался на его пути. Жюно, стреляя то из ружья, то из пистолета, убивал неприятеля при каждом выстреле.

Командир восемнадцатой полубригады Буайе пал в схватке, как и семнадцать офицеров и более ста пятидесяти солдат его корпуса; но Ланн, Бон и Виаль прошли в траншее по их трупам, которые послужили им опорой.

Бонапарт неподвижно стоял у края траншеи, подставляя себя под пули, и сам направлял удары артиллерии; он приказал стрелять по куртине, что находилась справа от него, даже из пушек башни, чтобы пробить в ней брешь; по истечении часа уже образовался достаточно большой пролом. У французов не было фашин, чтобы засыпать ров, и тогда, как это уже делали в другой точке вала, из окон башни в него стали сбрасывать трупы мусульман и христиан, французов и турок; заполнив ров, воины Бонапарта прошли по ним как по мосту.

Крики «Да здравствует Республика!» смешались с криками «На штурм! На штурм!». Послышались звуки «Марсельезы», и остальная часть армии вступила в бой.

Бонапарт послал Рембо, одного из своих адъютантов, передать Ролану, что ему пора действовать; узнав, в чем дело, Рембо попросил у Ролана позволить ему остаться с ним, вместо того чтобы возвращаться к Бонапарту.

Молодые люди дружили, и в час сражения друзьям нельзя отказать в такой просьбе.

Фаро сумел раздобыть мундир и эполеты убитого младшего лейтенанта и светился от радости, идя в наступление во главе своей роты.

Богиня Разума, гордившаяся чином мужа больше, чем он сам, с парой пистолетов за поясом шагала в одном строю с Фаро.

Получив приказ, Ролан тотчас же принимает командование отрядом из двухсот солдат, бросается вместе с ними в море, заходит в воду по пояс, огибает бастион и подходит к пролому, поставив впереди трубачей.

За те два месяца, что продолжалась осада, никто не ожидал такой атаки, и возле пушки даже не было канониров. Ролан овладевает орудиями и приказывает заклепать их, так как у него нет артиллеристов.

Затем с криками «Победа! Победа!» он бросается в город по извилистым улицам.

Осаждающие слышат эти крики, которые придают им пыла. Бонапарт, снова посчитав, что Сен-Жан-д'Акр в его власти, устремляется на Проклятую башню, которую так трудно было захватить.

Но тут он приходит в отчаяние, наткнувшись на второй пояс укреплений, преграждающий путь нашим солдатам.

Эта стена была возведена позади первой по приказу полковника Фелиппо, бывшего однокашника Бонапарта по Бриенскому училищу.

Свесившись из окна башни по пояс, Бонапарт кричит, подбадривая солдат. Гренадеры, придя в ярость от нового препятствия, пытаются вскарабкаться на плечи своих товарищей (лестниц нет), но внезапно защитники второго пояса укреплений атакуют французов в лоб и батарея открывает по ним огонь с флангов. Непрерывная стрельба ведется со всех сторон: из окон домов, с улиц, баррикад, даже из сераля Джеззара.

Густой дым валит из города: Ролан, Рембо и Фаро подожгли базар. Они выходят на террасы домов, пытаясь разглядеть своих соратников, которые сражаются у стен крепости; сквозь мглу пожара и марево выстрелов видно, как блестят трехцветные плюмажи; крик «Победа!» слышится из города и от его стен в третий и последний раз за этот день.

Часть солдат, что должны соединиться с отрядом Ролана, скатывается с высоты вала в город; остальные сражаются на стене и отбиваются от неприятеля в траншее под свист пуль, которые сыплются градом, и гул ядер, которые налетают как ураган; французы, дрогнув под натиском огня с четырех сторон, начинают отступать. Ланн, раненный выстрелом в голову, падает на колени, и гренадеры уносят его… Великан Клебер, словно заговоренный, еще держится, невзирая на шквал огня. Бон и Виаль уже укрылись в траншее. Бонапарт ищет, кого бы послать на поддержку Клеберу; но в резерве никого не осталось. Тогда он лично со слезами ярости на глазах отдает приказ к отступлению, не сомневаясь, что двести пятьдесят или триста воинов, которые вступили в город с Роланом или, соскочив со стены, отправились ему навстречу, погибли, и наутро множество отрубленных голов усеют городской ров.

Бонапарт уходит последним и уединяется в своей палатке, приказав никого к нему не впускать.

Впервые за три года он усомнился в своей счастливой звезде.

Какую великую страницу написал бы историк, который сумел бы рассказать, что происходило в уме и душе Бонапарта в этот скорбный час!

XIV. ПОСЛЕДНИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ

Тем временем Ролан и пятьдесят человек, которые спустились в город и соединились с его отрядом в надежде, что их поддержат, начинали опасаться, что покинуты на произвол судьбы.

В самом деле, победные крики, раздававшиеся в ответ на их возгласы, постепенно затихали; грохот стрельбы и канонады слабел и наконец по истечении часа полностью прекратился.

Ролану даже показалось, что он слышит в окружающем его шуме, как трубы и барабаны подают сигнал к отступлению.

Затем, как было сказано, все звуки смолкли.

И тут, как прилив, поднимающийся со всех сторон, на французский отряд отовсюду разом устремились англичане, турки, мамлюки, арнауты, албанцы — одним словом, весь гарнизон численностью в восемь тысяч человек.

Ролан тотчас же построил свое крошечное войско в каре, причем одна из его сторон упиралась в дверь мечети, затем приказал пятидесяти солдатам войти в мечеть, таким образом превратив ее в крепость; дав клятву отбиваться от неприятеля, от которого нельзя было ждать пощады, до последнего вздоха, французы стали ждать его со штыками наперевес.

Турки, как всегда преисполненные уверенности в своей кавалерии, бросили ее на каре с невиданной яростью, так что, хотя огонь французов, которые дали два залпа, сразил примерно шестьдесят всадников и лошадей, те, кто шел сзади, перебрались через мертвые тела людей и конские трупы как через гору, и натолкнулись на еще дымящиеся стволы с примкнутыми штыками.

Но здесь им пришлось остановиться.

Солдаты, стоявшие во втором ряду, успели перезарядить свои ружья и стали стрелять в упор.

Надо было отступать, но турки не могли преодолеть гору мертвых и раненых тел, пятясь назад, поэтому они стали разбегаться направо и налево.

Французы дали два сокрушительных залпа вслед беглецам, и те были убиты.

Однако следующая атака турок оказалась еще более неистовой.

Завязалась жестокая борьба, подлинный рукопашный бой; турецкие всадники, смело встречая выстрелы в упор и стреляя в ответ, неслись прямо на штыки наших солдат.

Другие, видя, что сверкающие на солнце ружейные стволы пугают лошадей, заставляли их пятиться, а затем, поднимая их на дыбы, опрокидывались вместе с животными на штыки.

Раненые ползали по земле, подобно змеям, ускользая от выстрелов, и подрезали нашим солдатам подколенные сухожилия.

Ролан, вооруженный двуствольным ружьем, как всегда в подобных сражениях, при каждом выстреле убивал одного из командиров неприятеля.

Фаро направлял огонь из мечети, и уже не одна рука, поднимавшая саблю для удара, безвольно повисала, пораженная пулей из окна галереи минарета.

Ролан, видя, что число его солдат уменьшается, и понимая, что не сможет долго выдерживать такую борьбу, хотя уже три ряда трупов опоясывали как стена его крошечное войско, приказал открыть двери мечети; продолжая сеять смертоносный огонь, он с олимпийским спокойствием пропустил своих солдат вперед и последним вошел за ними.

Французы принялись отстреливаться из всех окон мечети, но турки выдвинули вперед пушку и навели ее на дверь.

Ролан стоял у окна, и все увидели, как три артиллериста, которые подошли к фитилю запала, упали один за другим.

Тогда один из всадников промчался возле пушки во весь опор и выстрелил по запалу прежде, чем кто-либо догадался о его намерении.

Пушка прогремела, лошадь с всадником отлетела на десять шагов, но дверь была выбита.

Турки трижды устремлялись к выбитой двери, пытаясь проникнуть в мечеть, но их встречал такой шквал огня, что они всякий раз отступали.

Придя в бешенство, мусульмане объединяются и бросаются в атаку в четвертый раз; но теперь лишь несколько выстрелов слышатся в ответ на их дикие крики.

У маленького войска кончились боеприпасы.

Гренадеры встречают неприятеля, выставив вперед штыки.

— Друзья, — кричит Ролан, — помните, что вы поклялись умереть, но не сдаваться Джеззару Мяснику, который велел отрубить головы нашим товарищам.

— Клянемся! — хором отвечают двести солдат Ролана.

— Да здравствует Республика! — восклицает Ролан.

— Да здравствует Республика! — подхватывают французы.

Каждый из них готовится к смерти, но собирается дорого продать свою жизнь.

В это время на пороге появляется группа офицеров во главе с Сиднеем Смитом. Их сабли вложены в ножны.

Смит снимает шляпу и показывает жестом, что хочет говорить.

Воцаряется тишина.

— Господа, — произносит он на превосходном французском языке, — вы храбрецы, и никто не скажет, что у меня на глазах уничтожают людей, которые вели себя как герои. Сдавайтесь; я обещаю сохранить вам жизнь.

— Это и много и мало, — отвечает Ролан.

— Чего же вы хотите?

— Убейте нас всех до одного или отпустите.

— Вы многого хотите, господа, — говорит коммодор, — но таким людям, как вы, нельзя ни в чем отказать. Позвольте лишь выделить вам охрану из англичан, которая будет сопровождать вас до городских ворот; иначе ни один из вас не доберется до них живым. Вы согласны?

— Да, милорд, — отвечал Ролан, — нам остается лишь поблагодарить вас за любезность.

Сидней Смит, оставив двух английских офицеров охранять дверь, вошел в мечеть и пожал Ролану руку.

Десять минут спустя прибыл английский конвой.

Французские солдаты со штыками на конце ружейных стволов и офицеры с саблями в руках прошли по улице, которая вела к французскому лагерю, провожаемые проклятиями мусульман, завыванием женщин и криками детей.

На самодельных носилках из ружей несли десять или двенадцать раненых (среди них был Фаро). Богиня Разума шагала рядом с носилками младшего лейтенанта, сжимая в руке пистолет.

Смит и английские солдаты провожали гренадеров, которые колонной прошли перед двумя рядами солдат в красных мундирах; те отдавали им честь до тех пор, пока они не оказались вне пределов досягаемости турецких пуль.

А Бонапарт, как было сказано, удалился в свою палатку. Он велел принести ему Плутарха и читал биографию Августа; думая о Ролане и его храбрецах, которых в этот час, вероятно, убивали турки, он бормотал, подобно Августу после сражения в Тевтобургском лесу: «Вар, верни мне мои легионы!»

На сей раз ему не у кого было требовать свои легионы: он сам оказался в роли Вара.

Внезапно послышался сильный шум и до него донеслись голоса, распевавшие «Марсельезу».

Чему они радовались и отчего они пели, эти солдаты, в то время как их генерал плакал от ярости и горя?

Бонапарт бросился к выходу из палатки.

Первым делом он увидел Ролана, своего адъютанта Рембо и младшего лейтенанта Фаро, прыгавшего на одной ноге, как цапля: другая была пробита пулей.

Раненый опирался на плечо Богини Разума.

За ними следовали двести солдат, которых Бонапарт считал погибшими.

— Ах! Дружище, — сказал он, пожимая руки Ролана, — а я уже не надеялся тебя увидеть, решив, что ты сгорел в этом пекле… Черт возьми, как вам удалось оттуда выбраться?

— Рембо вам об этом расскажет, — отвечал Ролан, удрученный тем, что обязан жизнью англичанину. — Я не могу говорить: меня слишком мучит жажда, я должен напиться.

Взяв со стола сосуд из пористой глины, в котором вода всегда оставалась холодной, он осушил его залпом, а Бонапарт тем временем отправился к своим солдатам, радуясь их возвращению, тем более что он уже не ожидал когда-либо их увидеть.

XV. УТРАЧЕННЫЕ ГРЕЗЫ

Вспоминая на острове Святой Елены о Сен-Жан-д'Акре, Наполеон сказал: «Судьба Востока заключалась в этой крепостишке. Если бы Сен-Жан-д'Акр пал, я изменил бы облик мира!»

Этот вздох сожаления, вырвавшийся у Бонапарта двадцать лет спустя, дает понять, что должен был он испытывать, когда, признав, что не может взять эту крепость, велел огласить во всех дивизиях армии следующий приказ.

Бурьенн, как всегда, написал под его диктовку:

«Солдаты!

Вы преодолели пустыню, отделяющую Африку от Азии, быстрее, чем арабы. Армия арабов, которая выступила в поход, чтобы завоевать Египет, уничтожена. Вы взяли в плен ее генерала, захватили ее походное снаряжение, поклажу, бурдюки, верблюдов.

Вы овладели всеми крепостями, которые стоят на страже у колодцев пустыни.

Вы рассеяли на поле битвы у горы Табор тьму воинов, явившихся со всех концов Азии в надежде разграбить Египет.

Наконец, после того как с горсткой солдат мы в течение трех месяцев вели войну в сердце Сирии, захватив сорок орудий полевой артиллерии, пятьдесят знамен, взяв в плен шесть тысяч человек и срыв укрепления Газы, Яффы, Хайфы и д'Акра, мы возвращаемся в Египет, ибо пора высадить там десант.

Через несколько дней у вас появится надежда захватить пашу прямо в его дворце, но крепость д 'Акр не стоит того, чтобы терять из-за нее несколько дней, и те храбрецы, которых мне придется здесь потерять, слишком нужны мне ныне для главных боевых действий.

Солдаты! Впереди у нас путь, полный лишений и опасностей. В этом походе мы обезвредили Восток, но, возможно, нам еще придется отражать удары нескольких западных стран.

Вам доведется снова увенчать себя славой в тех краях, и, поскольку в пылу стольких сражений каждый день отмечен гибелью храбреца, новые храбрецы должны прийти на смену погибшим и в свою очередь встать в ряду тех воинов — их немного, — что задают тон посреди опасностей и завоевывают победу».

Продиктовав этот приказ Бурьенну, Бонапарт встал и вышел из палатки, словно желая подышать свежим воздухом.

Обеспокоенный Бурьенн последовал за ним. Обычно события не оставляли на каменном сердце генерала столь сильного отпечатка. Бонапарт взошел на небольшой холм, возвышавшийся над лагерем, присел на камень и долго не двигался, устремив взор на полуразрушенную крепость и море, расстилавшееся перед ним насколько хватало глаз.

Помолчав, он наконец произнес:

— Люди, что напишут историю моей жизни, будут гадать, почему я так долго цеплялся за эту несчастную крепостишку. Ах! Если бы я взял ее, как надеялся!

Он уронил голову на руки.

— Если бы вы ее взяли?.. — спросил Бурьенн.

— Если бы я ее взял, — вскричал Бонапарт, хватая его за руку, — я нашел бы в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч солдат; я бы поднял и вооружил всю Сирию; я пошел бы на Дамаск и Алеппо; я пополнил бы свою армию за счет всех недовольных; я объявил бы народам об отмене рабства и тиранического правления пашей; я пришел бы в Константинополь с вооруженной силой; я разрушил бы турецкую империю и основал бы на Востоке новую великую империю, которая определила бы мое место в истории, и, быть может, я вернулся бы в Париж через Адрианополь и Вену, уничтожив Австрийскую монархию!

Читатель видит, что намерения Бонапарта напоминали планы Цезаря перед тем, как он пал от кинжалов убийц; поход в Египет был для генерала сродни войне, начатой у парфян; ей было суждено завершиться лишь в Германии.

Победитель Италии был сегодня столь же далек от завоевателя пирамид, как некогда деятель 13 вандемьера был далек от победителя Италии.

Провозглашенный в Европе величайшим из современных полководцев, он пытается, будучи на берегах, где сражались Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь, сравняться с вождями древних времен, если не превзойти их, и он превзойдет их, ибо хочет совершить то, о чем они лишь мечтали.

«Что стало бы с Европой, — вопрошает Паскаль по поводу Кромвеля, который умер от почечно-каменной болезни, — если бы в его утробе не оказалось этой песчинки?»

Как бы повернулась судьба Бонапарта, если бы эта «крепостишка» Сен-Жан-д'Акр не оказалась на его пути?

Он размышлял о великой тайне неведомого будущего, но внезапно его внимание привлекла черная точка между двумя горами хребта Кармель: постепенно увеличиваясь, она приближалась.

Постепенно стало видно человека, и вскоре можно было разглядеть солдата из созданного Бонапартом отряда верблюжьей кавалерии, «с помощью которого он преследовал беглецов после битвы». Он ехал с предельной скоростью, на какую был способен его дромадер.

Бонапарт встал, достал из кармана подзорную трубу и, взглянув в нее, воскликнул:

— Хорошо! К нам прибыли известия из Египта. Он остался стоять.

Гонец тоже его узнал и тотчас же повернул верблюда, который направлялся в сторону лагеря, к холму. Бонапарт спустился вниз, сел на камень и стал ждать.

Солдат, казавшийся превосходным наездником, пустил верблюда вскачь; на мундире всадника виднелись нашивки старшего вахмистра.

— Откуда ты? — закричал охваченный нетерпением Бонапарт, когда решил, что всадник его услышит.

— Из Верхнего Египта, — прокричал в ответ вахмистр.

— Какие новости?

— Плохие, мой генерал. Бонапарт топнул ногой.

— Подойди сюда, — приказал он.

Некоторое время спустя солдат подъехал на верблюде к Бонапарту; животное согнуло колени, и он соскользнул на землю.

— Держи, гражданин генерал, — промолвил гонец, протягивая ему депешу. Бонапарт передал ее Бурьенну.

— Читайте, — сказал он. Бурьенн прочел:

«Главнокомандующему Бонапарту.

Я не знаю, гражданин генерал, дойдет ли до тебя эта депеша, а если послание до тебя дойдет, сможешь ли ты предотвратить катастрофу, что мне грозит.

В то время как генерал Дезе преследует мамлюков в направлении Сиута, флотилия, состоящая из джермы «Италия» и нескольких оснащенных вооружением кораблей, которые везут почти все боеприпасы дивизии, множество артиллерийских снарядов, раненых и больных, была остановлена ветром на высоте Дайрута.

Через четверть часа флотилия будет атакована шерифом Хасаном его трех-четырехтысячным войском. Мы не в состоянии сопротивляться, но мы окажем сопротивление.

Если не произойдет чуда, нам не миновать гибели.

Я опишу в депеше подробности сражения по мере того, как оно будет разворачиваться.

Шериф начал атаку с яростного обстрела; я приказываю открыть огонь; сейчас два часа пополудни.

Три часа. После страшной бойни, устроенной нашей артиллерией, арабы в третий раз возобновляют наступление. Я потерял треть солдат.

Четыре часа. Арабы бросаются в реку и овладевают небольшими судами. У меня осталось лишь двенадцать солдат, остальные ранены или убиты. Я подожду, когда арабы заполнят «Италию», и подорву себя вместе с ними.

Я вручаю эту депешу смелому и ловкому человеку, который обещал мне, если его не убьют, добраться до вас, где бы вы ни были.

Через десять минут все будет кончено.

Капитан Моранди».

— Что же дальше? — спросил Бонапарт.

— Это все, — сказал Бурьенн.

— А Моранди?

— Взорвал корабль, генерал, — ответил посланец.

— А ты?

— Я не стал дожидаться, пока он взорвется, и заранее прыгнул в воду, предварительно тщательно запрятав депешу в кисет; я проплыл под водой до места, где можно было затаиться в густых водорослях. Когда настала ночь, я вышел из воды и на четвереньках добрался до лагеря, подкрался к спящему арабу, заколол его кинжалом, захватил его верблюда и умчался во весь опор.

— Ты прибыл из Дайрута?

— Да, гражданин генерал.

— Без происшествий?

— Если ты называешь происшествиями то, что в меня несколько раз стреляли из ружья или стрелял я сам, так со мной, а также с моим верблюдом случилось немало происшествий. Мы с ним получили четыре пули на двоих: три угодили ему в ляжки, одна — мне в плечо; нас мучила жажда, нас мучил голод; он ничего не ел, а я ел конину. Но вот мы прибыли. Ты здоров, гражданин генерал! Больше ничего не надо.

— А Моранди? — снова спросил Бонапарт.

— Черт возьми! Он сам поджег порох, и я думаю, что было бы нелегко отыскать клочок его тела хотя бы величиной с орех.

— А «Италия»?

— О, «Италия»! Тем, что от нее осталось, не заполнишь и спичечный коробок.

— Ты был прав, приятель, это дурные новости! Бурьенн, ты скажешь, что я суеверен; ты слышал название джермы, которая взлетела на воздух?

— «Италия».

— Ну так слушай, Бурьенн. Италия потеряна для Франции, с этим покончено; мои предчувствия никогда меня не обманывают.

Бурьенн пожал плечами.

— Какую связь вы находите между судном, которое было взорвано в восьмистах льё от Франции, на Ниле, и Италией?

— Я сказал, — произнес Бонапарт с пророческой интонацией, — вот увидишь!

Затем, немного помолчав, он сказал, указывая на гонца:

— Уведи этого парня, Бурьенн, дай ему тридцать таларо и запиши с его рассказа донесение о дайрутском сражении.

— Если бы вместо тридцати пиастров, гражданин, — сказал сержант, — ты велел дать мне стакан воды, я был бы тебе очень признателен.

— Ты получишь тридцать таларо, ты получишь полный сосуд воды и ты получил бы почетное оружие, если бы у тебя уже не было сабли генерала Пишегрю.

— Он узнал меня! — вскричал сержант.

— Таких смельчаков, как ты, Фалу, не забывают; только не дерись больше на дуэли, иначе берегись гауптвахты!

XVI. ОТСТУПЛЕНИЕ

Армия начала отступление вечером, чтобы скрыть свое движение от неприятеля и избежать дневной жары.

Был дан приказ следовать по берегу Средиземного моря, наслаждаясь морской прохладой.

Перед отъездом Бонапарт вызвал к себе Бурьенна и продиктовал ему приказ, предписывавший всем солдатам идти пешком, поскольку лошади, мулы и верблюды предназначались для больных и раненых.

Анекдот дает порой более полное представление о душевном настрое человека, чем самые пространные описания.

Когда Бонапарт продиктовал приказ Бурьенну, старший конюх, которого звали папаша Вигонь, вошел к генералу в палатку и, приложив руку к шляпе, спросил:

— Генерал, какую лошадь вы оставляете для себя? Бонапарт косо посмотрел на конюха и, ударив его хлыстом по лицу, вскричал:

— Разве ты не слышал приказа, дурак? Все идут пешком, и я тоже, как все. Вон!

Вигонь ушел.

В армии было трое больных чумой, слишком слабых, чтобы можно было думать об их транспортировке. Их оставили у горы Кармель на милость турок, под присмотром монахов-кармелитов.

К несчастью, там не оказалось Сиднея Смита, чтобы спасти французов. Турки их зарезали. Это известие дошло до Бонапарта, когда он находился в двух льё от горы Кармель.

И тут Бонапарт пришел в неистовую ярость, которую лишь предвещал удар хлыста, полученный папашей Вигонем. Последовало распоряжение остановить артиллерийские повозки и раздать солдатам факелы.

Им было приказано поджигать небольшие города, селения, деревушки, дома.

Ячмень уже колосился вовсю.

Его тоже подожгли.

То было жуткое и величественное зрелище. Весь берег на протяжении десяти льё был объят пламенем, и море, словно гигантское зеркало, отражало этот необъятный пожар.

Людям казалось, что они движутся между двумя стенами огня, настолько точно море отражало картину на берегу. Лишь покрытое песком взморье, уцелевшее от огня, казалось мостом, переброшенным через Коцит.

Берег представлял собой прискорбное зрелище.

Немногих, наиболее тяжело раненных, поместили на носилки, другие ехали на мулах, лошадях и верблюдах. Волею случая Фаро, раненному накануне, достался конь, на котором обычно ездил Бонапарт. Главнокомандующий узнал и своего скакуна и всадника.

— А! Вот как ты отбываешь сутки ареста! — вскричал он.

— Я отсижу их в Каире, — отвечал Фаро.

— Нет ли у тебя чего-нибудь выпить, Богиня Разума? — спросил Бонапарт.

— Стакан водки, гражданин генерал. Он покачал головой.

— Ладно, я знаю, что вам надо, — произнесла она. Порывшись в глубине своей тележки, она сказала:

— Держите!

С этими словами женщина протянула ему арбуз, привезенный с горы Кармель. Это был королевский подарок.

Бонапарт остановился и послал за Клебером, Боном и Виалом, чтобы поделиться с ними своей удачей. Раненный в голову Ланн ехал на муле. Бонапарт остановил его, и пятеро генералов пообедали, осушив целый сосуд и выпив за здоровье Богини Разума.

Вновь заняв место во главе колонны, Бонапарт ужаснулся.

Невыносимая жара, полное отсутствие воды, утомительный поход среди объятых пламенем дюн подорвали моральный дух солдат, и на смену благородным чувствам пришли жесточайший эгоизм и удручающее безразличие.

Это произошло внезапно, без всякого перехода.

Сначала стали избавляться от больных чумой под предлогом того, что их опасно везти.

Затем настал черед раненых.

Несчастные кричали:

— Я не чумной, я только раненый!

Они показывали свои старые раны или наносили себе новые.

Солдаты даже не оборачивались.

— Твоя песенка спета, — говорили они и уходили. Увидев это, Бонапарт содрогнулся.

Он загородил дорогу и заставил всех здоровых солдат, которые уселись на лошадей, верблюдов либо мулов, уступить верховых животных больным.

Двадцатого мая армия прибыла в Тантуру. Стояла удушающая жара. Солдаты тщетно искали какой-нибудь кустик, дающий тень, чтобы укрыться от огнедышащего неба. Они ложились на песок, но песок обжигал. Поминутно кто-нибудь валился с ног и больше не вставал.

Раненый, которого несли на носилках, просил воды. Бонапарт подошел к нему.

— Кого вы несете? — спросил он у солдат.

— Мы не знаем, гражданин генерал. У него двойные эполеты, вот и все. Человек перестал стонать и не просил больше пить.

— Кто вы? — спросил Бонапарт. Раненый хранил молчание.

Бонапарт приподнял край полотна, прикрывавшего носилки, и узнал Круазье.

— Ах! Бедное дитя! — воскликнул он. Круазье зарыдал.

— Ну-ну, — произнес Бонапарт, — не падай духом.

— Ах! — воскликнул Круазье, приподнявшись на носилках, — вы думаете, я плачу из-за того, что скоро умру? Я плачу, потому что вы назвали меня трусом, и я решил погибнуть потому, что вы назвали меня трусом.

— Но ведь потом, — сказал Бонапарт, — я послал тебе саблю. Разве Ролан не передал ее тебе?

— Вот она, — вскричал Круазье, хватаясь за оружие, которое лежало подле него и поднося его к губам. — Я хочу, чтобы ее зарыли в землю вместе со мной, и те, кто меня несет, знают о моем желании. Прикажите им это, генерал.

Раненый умоляюще сложил руки.

Бонапарт опустил край полотна, закрывавшего носилки, отдал приказ и удалился.

На следующий день, покидая Тантуру, армия оказалась перед морем зыбучего песка. Другого пути не было; артиллерия была вынуждена вступить на эту дорогу, и пушки увязли. Раненых и больных немедленно опустили на песок и запрягли всех лошадей в лафеты и повозки. Все было тщетно: зарядные ящики и пушки увязли в песке по самые ступицы. Здоровые солдаты попросили, чтобы им разрешили сделать последнее усилие. Они попытались сдвинуть артиллерию с места, но, как и лошади, напрасно потратили силы.

Французы со слезами на глазах оставили эту прославленную бронзу, которая была свидетельницей их побед и отзвуки залпов которой заставляли содрогаться Европу.

Двадцать второго мая они остановились на ночлег в Кесарии.

Множество раненых и больных скончалось, и свободные лошади уже не были столь редкими. Бонапарт плохо себя чувствовал: накануне он едва не умер от усталости. Все принялись его упрашивать, и он согласился вновь сесть в седло. Едва лишь они на рассвете отъехали на триста шагов от Кесарии, как какой-то человек, прятавшийся в кустах, выстрелил в него из ружья почти в упор и промахнулся.

Солдаты, окружавшие главнокомандующего, бросились в лес, прочесали его и схватили жителя Наблуса, которого приговорили к немедленному расстрелу.

Четверо сопровождающих отвели его к морю, подталкивая стволами своих карабинов; затем они нажали на спусковые крючки, но ни один из карабинов не выстрелил.

Ночь была очень влажной, и порох отсырел.

Сириец, изумленный тем, что он все еще держится на ногах, тотчас воспрянул духом, бросился в море и очень быстро добрался до довольно отдаленного рифа.

Оцепеневшие солдаты смотрели, как беглец удаляется, и даже не думали стрелять. Но Бонапарт, понимавший, сколь пагубное воздействие произведет на здешних суеверных жителей этот факт, если подобное покушение останется безнаказанным, приказал одному из взводов открыть огонь по беглецу.

Взвод повиновался, но человек был вне досягаемости выстрелов: пули падали в море, не долетая до скалы.

Наблусец вытащил из ножен висевший на груди канджар и угрожающе взмахнул им.

Бонапарт приказал вставить в ружья полуторный заряд и возобновить стрельбу.

— Бесполезно, — сказал Ролан, — я отправлюсь к нему. Сказав это, молодой человек скинул свою одежду.

— Останься, Ролан, — произнес Бонапарт. — Я не хочу, чтобы ты рисковал жизнью из-за какого-то убийцы.

Но Ролан, то ли не расслышав его слов, то ли не желая их слышать, уже взял канджар у шейха Ахера, отступавшего вместе с армией, и бросился в море с канджаром в зубах.

Все солдаты знали, что молодой капитан — самый отважный офицер армии, встали в круг и закричали «Браво!».

Бонапарту поневоле пришлось стать свидетелем близившегося поединка. Когда сириец увидел, что к нему направляется только один человек, он стал ждать, не пытаясь бежать. Человек, застывший со сжатыми кулаками, в одном из которых находился кинжал, был поистине прекрасен; он возвышался на утесе, словно статуя Спартака на пьедестале.

Ролан приближался к нему по прямой, как стрела, траектории.

Наблусец не пытался его атаковать, пока тот не вышел из воды и даже не без некоторого благородства отступил назад, насколько это позволяла длина утеса.

Ролан вышел из воды, юный, прекрасный и сверкающий, как морской бог. Противники оказались лицом друг к другу. Площадка, выступавшая над поверхностью моря, на которой они собирались биться, казалась панцирем гигантской черепахи.

Зрители ожидали увидеть схватку, в которой каждый из соперников, приняв меры предосторожности, явит им зрелище искусной и затяжной борьбы.

Однако этого не произошло.

Едва Ролан ступил на твердую почву и стряхнул воду, смекавшую с волос и застилавшую ему глаза, как он, не думая заслоняться от кинжала противника, кинулся на него не так, как один человек бросается на другого, а как ягуар бросается на охотника.

Все увидели, как засверкали лезвия канджаров; оба соперника, низвергнутые со своего пьедестала, упали в море.

Вода забурлила.

Затем появилась одна голова — белокурая голова Ролана

Он уцепился рукой за выступ скалы, затем поставил на него колено и наконец встал в полный рост, держа в левой руке за длинную прядь волос голову наблусца.

Можно было подумать, что это Персей, только что отрубивший голову горгоны.

Нескончаемое «Ура!», вырвавшееся из груди всех зрителей, донеслось до Ролана, и на губах его появилась гордая улыбка.

Снова зажав в зубах кинжал, он бросился в воду и поплыл к берегу.

Армия остановилась. Здоровые не думали больше о жаре К жажде.

Раненые позабыли о своих ранах. Даже умирающие собрали остатки сил, чтобы приподняться на локте.

Ролан подплыл к берегу в десяти шагах от Бонапарта.

— Возьми, — сказал он, бросая к его ногам свой кровавый трофей, — вот голова убийцы.

Бонапарт невольно отпрянул; что касается Ролана, то он был спокоен, как будто вышел из моря после очередного купания. Он направился к своим вещам и оделся, столь старательно избегая взглядов, что его стыдливости позавидовала бы женщина.

XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ ВИДИМ, ЧТО ПРЕДЧУВСТВИЯ НЕ ОБМАНУЛИ БОНАПАРТА

Двадцать четвертого французы вступили в Яффу.

Они пробыли там двадцать пятого, двадцать шестого, двадцать седьмого и двадцать восьмого.

Поистине, Яффа была для Бонапарта злополучным городом!

Читатель помнит о четырех тысячах солдат, взятых в плен Эженом и Круазье, которых не могли прокормить, охранять или отослать в Каир, но могли расстрелять и в конце концов расстреляли.

Вернувшись в Яффу, Бонапарт оказался перед лицом более серьезной и мучительной неизбежности.

В городе находился госпиталь для больных чумой.

В нашем Музее хранится великолепная картина Гро, на которой изображен Бонапарт, дотрагивающийся до больных чумой в Яффе.

Эта картина, изображающая недостоверный факт, не становится от этого менее прекрасной.

Вот что говорит об этом г-н Тьер. Будучи скромным романистом, мы испытываем сожаление по поводу того, что снова вступаем в противоречие с этим гигантом исторической науки.

Итак, автор «Революции», «Консульства и Империи» рассказывает:

«Прибыв в Яффу, Бонапарт приказал взорвать ее укрепления. В городе находился госпиталь, где лежали наши больные чумой. Увезти их с собой было невозможно; оставить их означало обречь этих людей на неминуемую смерть либо от болезни, либо от голода, либо от жестокости неприятеля. Поэтому Бонапарт сказал врачу Деженетту, что было бы гораздо более человечным дать им опиума, чем оставлять их в живых; в ответ врач произнес следующие, весьма похвальные слова: „Мое дело — их лечить, а не убивать“. Больным не дали опиума, но из-за этого случая стала распространяться бесчестная, ныне опровергнутая клевета».

Я покорно прошу прощения у г-на Тьера, но этот ответ Деженетта, который мне хорошо известен, как и Ларрею, как всем участникам Египетской экспедиции, наконец, соратникам моего отца по этому великому походу, — этот ответ Деженетта столь же недостоверен, как и ответ Камбронна.

Упаси меня Бог от клеветы — это слово употребляет г-н Тьер, человек, одаривший первую половину XIX века светочем своей славы, — и, когда речь зайдет о Пишегрю и герцоге Энгиенском, читатель поймет, повторяю ли я постыдные слухи; но истина всегда одна, и долг всякого человека, который беседует с массами, произнести ее вслух.

Мы сказали, что картина Гро изображает недостоверный факт, докажем это. Вот рапорт Даву, написанный в присутствии главнокомандующего и по его приказу; он фигурирует в сводке его официальных донесений.

«Армия прибыла в Яффу пятого прериаля (24 мая). Она оставалась там шестого, седьмого и восьмого (25, 26 и 27 мая). За это время мы воздали непокорным селениям по заслугам. Мы взорвали укрепления Яффы, бросили в море всю крепостную артиллерию. Раненых эвакуировали по морю и по суше. Кораблей было очень мало, и, чтобы успеть закончить эвакуацию по суше, пришлось отложить выступление армии до девятого (28мая).

Дивизия Клебера образует арьергард и покидает Яффу Лишь десятого (29 мая)».

Как видит читатель, здесь нет ни слова о больных чумой, о посещении госпиталя и тем более о каких-либо прикосновениях к больным чумой.

Ни в одном из официальных рапортов об этом нет и речи. — Бонапарт, чей взор переместился с Востока в сторону Франции, проявил бы неуместную скромность, если бы умолчал о столь знаменательном факте, который, вероятно, составил бы честь не разуму его, а отваге.

Впрочем, вот что рассказывает по этому поводу Бурьенн, очевидец и весьма впечатлительный участник события:

«Бонапарт отправился в госпиталь. Там лежали люди после ампутации, раненые, множество жалобно стонавших солдат с воспалением глаз и больные чумой. Кровати больных чумой стояли справа от входа в первую палату. Я шел рядом с генералом. Утверждаю: я не видел, чтобы он прикасался к кому-либо из больных чумой. С какой стати ему было их трогать? Они находились в последней стадии болезни; никто из них не говорил ни слова. Бонапарт прекрасно знал, что не застрахован от заражения. Стоит ли ссылаться на его удачу? В самом деле, фортуна настолько мало помогала ему в последние месяцы, что он вряд ли стал бы полагаться на ее благосклонность.

Я спрашиваю: стал ли бы он подвергать себя риску неминуемой смерти, зная, что оставляет свою армию посреди пустыни, в которую мы превратили этот край, в разрушенном городе, без поддержки и всякой надежды получить ее, — он, столь необходимый своей армии, и это невозможно отрицать; он, на ком, несомненно, в этот час лежала ответственность за жизнь всех тех, кто пережил последний разгром и доказал ему преданностью, страданиями и лишениями свое непоколебимое мужество, тех, кто делал все, что он от них мягко требовал, и верили только в него ?»

Это не только логично, но и убедительно.

Бонапарт быстро обошел все палаты, слегка постукивая хлыстом, который он держал в руке, по желтым отворотам своих сапог. Он шел быстрым шагом, твердя следующие слова: «Укрепления разрушены; в Сен-Жан-д'Акре судьба была против меня. Мне следует вернуться в Египет, чтобы защитить его от приближающихся врагов. Через несколько часов турки будут здесь; пусть все те, кто чувствует в себе силы подняться, следуют за нами: их понесут на носилках и повезут на лошадях».

Далее автор воспоминаний продолжает:

«У нас было от силы шестьдесят больных чумой, и всякое число, превосходящее это количество, преувеличено; их непрерывное молчание, полный упадок сил и общая вялость предвещали скорый конец; везти их в таком состоянии явно означало бы заразить чумой всю армию. Люди хотят беспрестанных завоеваний, славы, блестящих подвигов, но нельзя сбрасывать со счетов неудачи. Тот, кто считает себя вправе упрекать за какой-либо поступок вождя, кого превратности судьбы и злополучные обстоятельства подталкивают к роковому краю пропасти, должен, прежде чем выносить приговор, войти в положение данного конкретного человека и спросить себя положа руку на сердце: не поступил бы он сам так же на его месте? Следует пожалеть того, кто вынужден совершить деяние, что всегда выглядит жестоким со стороны, но следует и простить его, ибо победу, скажем прямо, можно завоевать лишь подобными средствами».

Впрочем, предоставим слово человеку, который больше всего заинтересован в том, чтобы говорить правду. Послушайте!

«Он приказал рассмотреть наилучший выход из положения. Ему доложили, что семь-восемь человек особенно тяжела больны и им не прожить более суток; кроме того, пораженные чумой люди распространят эту болезнь среди солдат, которые будут с ними общаться. Некоторые настойчиво молили о смерти. Мы решили, что было бы гуманно ускорить их кончину на несколько часов».

Вы еще сомневаетесь? Наполеон сейчас выскажется от первого лица:

«Кто из людей не предпочел бы быструю смерть жуткой перспективе остаться в живых и подвергнуться пыткам этих варваров! Если бы мой сын — я все же полагаю, что люблю его так сильно, как можно любить собственных детей, — находился в таком же состоянии, как эти несчастные, то, по моему мнению, с ним следовало поступить так же, и если бы такая участь постигла меня самого, я потребовал бы, чтобы со мной поступили так же».

Мне кажется, что эти несколько строк вносят полную ясность. Почему г-н Тьер не прочел их или, если он их прочел, почему он опровергнул факт, признанный человеком, в чьих интересах было это отрицать? Поэтому мы восстанавливаем истину не ради того, чтобы предъявить обвинение Бонапарту, который не мог поступить иначе, чем он поступил, а чтобы показать приверженцам чистой истории, что она не всегда является подлинной историей.

Маленькая армия возвращалась в Каир той же дорогой, по которой уходила из него. Жара возрастала с каждым днем. Когда французы покидали Газу, было тридцать пять градусов, а когда проверили температуру песка ртутью, она достигала сорока пяти градусов.

Перед прибытием в Эль-Ариш Бонапарт увидел среди пустыни, как двое солдат засыпают какую-то яму.

Ему показалось, что это те самые люди, с которыми он беседовал двумя неделями раньше.

В самом деле, солдаты сказали в ответ на его вопрос, что хоронят Круазье.

Бедный юноша только что умер от столбняка.

— Вы положили его саблю вместе с ним? — спросил Бонапарт.

— Да, — ответили оба в один голос.

— Точно? — настаивал Бонапарт.

Один из солдат спрыгнул в могилу, разрыл зыбучий песок рукой и вытащил на поверхность эфес оружия.

— Хорошо, — сказал Бонапарт, — заканчивайте.

Он стоял рядом до тех пор, пока яма не была засыпана; затем, опасаясь, что кто-нибудь осквернит могилу, он произнес:

— Нужен доброволец, который будет стоять здесь на часах, до тех пор пока не пройдет вся армия.

— Я здесь, — откликнулся голос, точно исходивший с неба.

Бонапарт обернулся и увидел старшего сержанта Фалу, сидевшего на верблюде.

— А, это ты! — воскликнул он.

— Да, гражданин генерал.

— Каким образом ты оказался на верблюде, когда другие идут пешком?

— Потому что двое чумных умерли на спине моего верблюда, и никто больше не желает на него садиться.

— А ты, как видно, не боишься чумы?

— Я ничего не боюсь, гражданин генерал.

— Ладно, — сказал Бонапарт, — мы это запомним; ступай к твоему приятелю Фаро, и приходите ко мне оба в Каире.

— Мы придем, гражданин генерал.

Бонапарт бросил последний взгляд на могилу Круазье.

— Спи спокойно, бедный Круазье! — промолвил он, — твою скромную могилу нечасто будут тревожить.

XVIII. АБУКИР

Четырнадцатого июня 1799 года, после отступления по раскаленным пескам пустыням Сирии, которое оказалось столь же гибельным для армии, каким окажется отступление из Москвы по снегам Березины, Бонапарт вернулся в Каир, где его встретила бесчисленная толпа.

Ожидавший его шейх подарил ему великолепного коня и мамлюка Рустана в придачу.

Бонапарт указывал в своем бюллетене, написанном в Сен-Жан-д'Акре, что он возвращается для того, чтобы не допустить высадки турецкой армии, сосредоточенной на острове Родос.

Он был хорошо осведомлен в этом отношении, и одиннадцатого июля береговые наблюдатели в Александрии заметили в открытом море семьдесят шесть кораблей; из них — двенадцать военных кораблей под оттоманским флагом.

Комендант Александрии генерал Мармон посылал гонца за гонцом в Каир и Розетту; он приказал коменданту Рахмании прислать ему все войска, что были в его распоряжении, и отправил двести солдат в форт Абукира для подкрепления.

В тот же день комендант Абукира, батальонный командир Годар, в свою очередь, писал Мармону:

«Турецкий флот стоит на якоре на рейде; мы с моими солдатами погибнем все как один, но не сдадимся».

Двенадцатого и тринадцатого неприятель ожидал прибытия задержавшихся войск.

Тринадцатого вечером на рейде насчитывалось сто тридцать кораблей, из них тринадцать семидесятичетырехпушечных, девять фрегатов и семнадцать канонерских лодок. Остальную часть флота составляли транспортные суда.

На следующий день вечером Годар сдержал слово: он и его солдаты были убиты, а редут взят.

Осталось лишь тридцать пять человек, засевших в форте. Ими командовал полковник Винаш.

Он продержался два дня, сражаясь с целой турецкой армией.

Бонапарт получил эти известия, когда еще находился у пирамид.

Он отправился в Рахманию и прибыл туда девятнадцатого июля.

Турки, овладевшие редутом и фортом, выгрузили на берег свою артиллерию; Мармон мог выставить против турок лишь тысячу восемьсот пехотинцев и двести моряков, составлявших морской легион, и он посылал Бонапарту из Александрии гонца за гонцом.

К счастью, вместо того чтобы двинуться на Александрию, как опасался Мармон, или на Розетту, как опасался Бонапарт, турки, с присущей им беспечностью, ограничились тем, что заняли полуостров и проложили слева от редута длинный ряд окопов, прилегавших к озеру Мадия.

Впереди редута, на расстоянии около девятисот туазов, находилось два укрепленных холма, на одном из которых они разместили тысячу солдат, а на другом — две тысячи.

Их общее количество составляло восемнадцать тысяч человек.

Однако эти восемнадцать тысяч, по-видимому, явились из Египта не только для того, чтобы выдерживать осаду.

Бонапарт поджидал пашу Мустафу, но, видя, что тот не предпринимает никаких действий, принял решение атаковать его.

Двадцать третьего июля он приказал французской армии, находившейся всего лишь в двух часах пешего хода от турецкого войска, перейти в наступление.

Авангард, состоявший из кавалерии Мюрата и трех батальонов генерала Дестена, вооруженный двумя пушками, построился в центре.

Дивизия генерала Рампона, под началом которого были генералы Фюжьер и Ланюсс, двигалась слева.

Дивизия генерала Ланна следовала справа вдоль озера Мадия.

Даву, находившийся с двумя кавалерийскими эскадронами и сотней верблюдов между Александрией и армией, должен был противостоять Мурад-бею либо другому противнику, который явился бы на подмогу туркам, и поддерживать связь между Александрией и армией.

Клебер, которого ждали, должен был оставаться в резерве.

Наконец, Мену, направившийся в Розетту, находился на рассвете того же дня на краю банки в устье Нила, возле переправы через озеро Мадия.

Французская армия оказалась возле укреплений прежде, чем турки узнали о ее приближении. Бонапарт приказал образовать ударные колонны. Возглавивший их генерал Дестен направился прямо к укрепленному холму, в то время как двести кавалеристов Мюрата отделились от войска, расположились между двумя холмами и, описав кривую, отрезали туркам, которых атаковал генерал Дестен, путь к отступлению.

Между тем Ланн наступал на левый холм, что защищали две тысячи турок; Мюрат же приказал двумстам другим кавалеристам стать позади этого холма.

Дестен и Ланн ведут штыковую атаку почти одновременно и с равным успехом; два холма взяты с бою; отступающие турки сталкиваются с нашей конницей и бросаются в море в правой и левой частях полуострова.

И тут Дестен, Ланн и Мюрат устремляются к селению, расположенному в центре полуострова, и атакуют его с фронта.

Одна из вражеских колонн отделяется от стана в Абукире и спешит на поддержку селению.

Мюрат достает свою саблю, что он неизменно делал лишь в критические моменты, увлекает за собой конницу, стремительно нападает на колонну и отбрасывает ее обратно в Абукир.

Тем временем Ланн и Дестен овладевают селением; турки разбегаются в разные стороны и сталкиваются с кавалерией Мюрата, наступающей на них.

Четыре-пять тысяч трупов уже устилают поле битвы.

У французов только один раненый: мулат, земляк моего отца, командир эскадрона гидов Геркулес.

Французы оказались напротив большого редута, защищавшего фронт турецкой армии.

Бонапарт мог загнать турок в Абукир и в ожидании дивизий Клебера и Ренье забросать их бомбами и гранатами, но он предпочел взять их в кольцо и разгромить.

Он приказал атаковать второй рубеж.

Ланну и Дестену при поддержке Ланюсса по-прежнему предстояло сыграть главную роль в сражении, и они станут героями дня.

Редут, прикрывающий Абукир, — дело рук англичан и, следовательно, выполнен по всем правилам науки.

Его защищают от девяти до десяти тысяч турок; узкий проход соединяет его с морем. Турки не успели до конца прорыть другой проход, и, таким образом, редут не соединен с озером Мадия.

Пространство длиной приблизительно в триста шагов остается открытым, но оно занято неприятелем и обстреливается канонерскими лодками.

Бонапарт приказывает атаковать противника с фронта и справа.

Мюрат, затаившийся в пальмовой роще, должен пойти в наступление слева и пересечь открытое пространство под огнем канонерских лодок, гоня неприятеля перед собой.

Увидев эти приготовления, турки выводят четыре отряда, приблизительно по две тысячи солдат каждый, и устремляются нам навстречу.

Бой обещал быть жестоким, ибо турки понимали, что заперты на полуострове: позади них было море и впереди — железная стена наших штыков.

Сильная канонада, направленная на редут и укрепления справа, свидетельствует о новой атаке; тогда генерал Бонапарт бросает вперед часть генерала Фюжьера. Его воины должны пробежать вдоль берега, чтобы овладеть правым флангом турок; тридцать вторая полубригада, что занимает левую часть только что захваченной деревни, будет отражать удары противника, поддерживая восемнадцатую полубригаду.

И вот турки выходят из окопов и бросаются нам навстречу.

Французы закричали от радости: именно это им было нужно. Они ринулись на неприятеля со штыками наперевес.

Турки дали залп из ружей, затем — два залпа из пистолетов и наконец вытащили свои сабли.

Наших солдат это не остановило — они настигли их, атакуя в штыки.

И тут только турки поняли, с какими воинами и с каким оружием они столкнулись.

Убрав ружья за спину, повесив сабли за темляки, они сошлись с французами в рукопашной; турки пытались оторвать у ружей противника грозные штыки, которые пронзали им грудь, едва они протягивали руки к оружию.

Но ничто не могло остановить восемнадцатую полубригаду: она продолжала двигаться в том же темпе, гоня турок перед собой к окопам, которые попыталась захватить с бою; но солдаты были отброшены шквалом навесного косоприцельного огня. Генерал Фюжьер, возглавлявший атаку, сначала получил пулю в голову; рана была легкой, и он продолжал идти, подбадривая своих солдат; но, когда ему оторвало руку ядром, он был вынужден остановиться.

Генерал-адъютант Лелонг, подошедший с батальоном семьдесят пятой полубригады, прилагает неслыханные усилия, чтобы заставить солдат бросить вызов этому железному смерчу. Дважды он ведет их в наступление и дважды его отбрасывают; он устремляется в атаку третий раз и, едва преодолев укрепления, падает замертво.

Ролан, находившийся рядом с Бонапартом, уже давно просил выделить ему одну из частей, но генерал не решался на это; теперь главнокомандующий почувствовал, что настал решающий момент, когда надо сделать последнее усилие.

Бонапарт поворачивается к Ролану:

— Ну, ступай! — приказывает он.

— Ко мне, тридцать вторая полубригада! — кричит Ролан.

Храбрецы Сен-Жан-д'Акра спешат на его призыв во главе с командиром бригады д'Арманьяком.

В первом ряду следует младший лейтенант Фаро, залечивший свою рану.

Тем временем еще одна попытка была предпринята командиром бригады Моранжем, но его атака также была отбита: он был ранен и потерял тридцать солдат на гласисах и в траншеях.

Турки уже считали себя победителями. Движимые привычкой рубить головы мертвецам, за каждую из которых им платили по пятьдесят пара, они выскакивают из редута и принимаются за кровавую работу.

Ролан указывает на них возмущенным солдатам.

— Не все наши солдаты убиты, — восклицают они, — среди них есть и раненые! Давайте спасем их!

В то же время Мюрат наблюдает сквозь дым, что происходит на поле битвы. Он бросается под обстрел канонерок, преодолевает полосу огня, вместе со своей конницей отсекает редут от селения и обрушивается на этих рубщиков голов, творящих свое гнусное дело по другую сторону редута; между тем Ролан, атаковав с фронта, бросается в гущу турок с присущей ему дерзостью и косит кровавых жнецов.

Бонапарт видит, что турки приходят в замешательство от этой двойной атаки, и посылает вперед Ланна во главе двух батальонов. Ланн, как это он делает неизменно, стремительно атакует редут слева и со стороны узкого прохода. Зажатые со всех сторон турки пытаются добраться до селения Абукир, но между селением и редутом их встречает Мюрат со своей кавалерией; сзади их поджидают Ролан и тридцать вторая полубригада; справа от них находятся Ланн и два его батальона.

Остается море — их последняя надежда на спасение.

Обезумев от ужаса, турки бросаются в воду; не щадившие своих пленников, они сами не ждут пощады и уповают на море, оставляющее им шанс добраться до кораблей; они предпочитают утонуть, нежели погибнуть от руки христиан, которых так презирают.

Теперь во власти французов оба холма, откуда началось наступление, селение, где укрылись остатки их защитников, и редут, стоивший жизни стольким храбрецам.

Французы оказались против турецкого лагеря, где находился резерв неприятеля, и обрушились на него.

Ничто уже не могло удержать наших солдат, опьяненных недавней бойней. Они ринулись на резерв, сражаясь среди палаток.

Мюрат и его конница налетели на охрану паши как вихрь, ураган, как самум.

Заслышав шум, крики и суматоху, Мустафа, не ведавший об исходе сражения, вскакивает в седло, встает во главе своих ичогланов и устремляется навстречу французам; он сталкивается с Мюратом, стреляет в него в упор и слегка ранит его. Мюрат отрубает ему два пальца одним ударом сабли и собирается рассечь голову вторым ударом, но какой-то араб бросается между ним и пашой, принимает удар на себя и падает замертво. Мустафа протягивает свою саблю. Мюрат берет турка в плен и отсылает к Бонапарту.

Посмотрите на великолепную картину Гро!

Остатки армии укрываются в форте Абукира, все другие убиты или утонули. Никогда еще, с тех пор как обе армии впервые выступили друг против друга, турки не знали столь сокрушительного поражения. Кроме двухсот янычар и сотни солдат, укрывшихся в форте, от восемнадцатитысячной армии, высадившейся на побережье, не осталось и следа.

В конце сражения прибыл Клебер. Он осведомился об итогах дня и спросил, где находится Бонапарт.

Главнокомандующий, задумавшись, стоял на крайней точке мыса Абукир и смотрел на залив, в котором погиб наш флот — его последняя надежда на возвращение во Францию.

Клебер подошел к нему, сжал в объятиях и произнес:

— Генерал, вы велики, как мир!

Взор Бонапарта оставался рассеянным и туманным.

XIX. ОТЪЕЗД

Восьмой крестовый поход (или девятый, учитывая две попытки Людовика Святого) продолжался год, и за это время Бонапарт сделал все, что было в человеческих силах.

Он захватил Александрию; разбил мамлюков у Шебрахита и близ пирамид; взял Каир; закончил завоевание дельты Нила, присовокупив ее болота к покоренному Верхнему Египту; взял Газу и Яффу; сокрушил турецкую армию Джеззара у горы Табор; наконец, он только что уничтожил вторую турецкую армию в Абукире.

Трехцветные флаги торжествующе развевались над Нилом и Иорданом.

Но Бонапарт ничего не знал о том, что происходит во Франции, и вечером, после сражения в Абукире, задумчиво глядел на море, где были потоплены его корабли.

Он вызвал к себе сержанта Фалу, который стал младшим лейтенантом, и принялся во второй раз расспрашивать его о дайрутской битве, разгроме флотилии и гибели канжи «Италия»: предчувствия, как никогда, не давали ему покоя.

Надеясь узнать что-то новое, Бонапарт позвал Ролана.

— Дорогой Ролан, — сказал он, — мне очень хочется предложить тебе новую карьеру.

— Какую? — спросил Ролан.

— Карьеру дипломата.

— О! Что за грустная мысль вас посетила, генерал!

— Тем не менее тебе придется с этим смириться.

— Как! Вы не позволите мне отказаться?

— Нет!

— В таком случае, говорите.

— Я собираюсь послать тебя к Сиднею Смиту в качестве парламентера.

— Каковы ваши указания?

— Твоя цель — выяснить, что происходит во Франции, и ты постараешься отличить в словах коммодора ложь от правды, что будет нелегко.

— Я буду стараться изо всех сил. Под каким предлогом я буду выполнять свою миссию?

— Обмен пленными. У англичан — двадцать пять наших солдат; у нас — двести пятьдесят турок; мы вернем ему двести пятьдесят турок, а он вернет нам двадцать пять французов.

— Когда я должен ехать?

— Сегодня.

Это происходило двадцать шестого июля.

Ролан уехал и в тот же вечер вернулся с кипой газет.

Сидней узнал в нем героя Сен-Жан-д'Акра и охотно рассказал ему о том, что произошло в Европе.

Заметив недоверие в глазах Ролана, он отдал ему все французские, английские и немецкие газеты, которые имелись на борту «Тигра».

В этих газетах были изложены трагические известия.

Республика, разбитая в Штоккахе и Маньяно, потеряла после Штоккаха Германию и после Маньяно — Италию.

Массена, укрепившийся в Швейцарии, беспрепятственно добрался до Альбиса.

Апеннинский полуостров был захвачены, и Вар оказался под угрозой.

На следующий день, увидев Ролана, Бонапарт сказал:

— Итак?

— Итак? — переспросил молодой человек.

— Я знал, что мы потеряли Италию.

— Надо снова ее завоевать, — сказал Ролан.

— Мы постараемся, — отвечал Бонапарт. — Позови Бурьенна.

Позвали Бурьенна.

— Узнайте у Бертье, где сейчас Гантом, — велел Бонапарт.

— Он следит в Рахмании за строительством флотилии, которая должна отправиться в Верхний Египет.

— Вы в этом уверены?

— Я получил вчера письмо от него.

— Мне нужен надежный и храбрый гонец, — сказал Бонапарт Ролану, — пришли ко мне Фалу с его верблюдом.

Ролан ушел.

— Напишите несколько слов в Александрию, Бурьенн, — продолжал Бонапарт и продиктовал ему следующее:

«По получении настоящего письма адмирал Гантом должен немедленно явиться к генералу Бонапарту.

26 июля 1799 года. Бурьенн».

Десять минут спустя вернулся Ролан вместе с Фалу и его верблюдом.

Бонапарт с удовольствием оглядел своего будущего посланца.

— Твой скакун, как и ты, в полном порядке? — спросил он.

— Генерал, мы с моим верблюдом в состоянии проделать двадцать пять льё за день.

— Я требую от вас не больше двадцати.

— Пустяки!

— Нужно отвезти это письмо.

— Куда?

— В Рахманию.

— Сегодня вечером оно будет доставлено по назначению.

— Прочти адрес.

— «Адмиралу Гантому».

— Теперь ты понимаешь, что будет, если ты его потеряешь?..

— Я не потеряю его.

— Всякое может случиться. Послушай его содержание.

— Это не очень длинно?

— Всего одно предложение.

— Тогда все в порядке; что за предложение?

— «Адмирала Гантома просят немедленно явиться к генералу Бонапарту».

— Это нетрудно запомнить.

— Теперь поезжай.

Фалу заставил верблюда согнуть колени, забрался на его горб и пустил его рысью.

— Я уехал! — прокричал он.

В самом деле, он уже был далеко.

На следующий день, вечером, Фалу вернулся.

— Адмирал следует за мной, — сказал он. Действительно, адмирал прибыл ночью. Бонапарт еще не ложился. Гантом застал его за письменным столом.

— Снарядите два фрегата: «Мюирон» и «Карьер», — произнес Бонапарт, — а также два небольших корабля: «Реванш» и «Фортуну» с запасами продовольствия на два месяца для сорока-пятидесяти человек. Ни слова об этих сборах… Вы поедете со мной.

Гантом удалился, обещая не терять ни минуты. Бонапарт приказал вызвать Мюрата.

— Италия потеряна, — промолвил он. — Негодяи! Они промотали плоды наших побед. Нам надо уехать. Отберите мне пятьсот надежных солдат.

Обернувшись к Ролану, он сказал:

— Вы позаботитесь о том, чтобы Фалу и Фаро вошли в состав этого отряда.

Ролан утвердительно кивнул головой.

Генерала Клебера, которому Бонапарт передавал командование армией, пригласили прибыть из Розетты для беседы с главнокомандующим о чрезвычайно важных вещах.

Бонапарт назначил ему встречу, зная, что не придет на нее, так как он хотел избежать упреков и грубой прямоты Клебера.

Он написал ему все, что должен был бы сказать, и объяснил, что не явился на встречу из-за опасения, что с минуты на минуту вновь появится английский крейсер.

Корабль, снаряженный для Бонапарта, должен был вновь унести Цезаря и его судьбу; но это был уже не тот Цезарь, который направлялся на Восток, чтобы присоединить Египет к странам, завоеванным Римом; то был Цезарь, который вынашивал в уме колоссальные замыслы, заставившие победителя галлов перейти Рубикон; возвращаясь, он был готов свергнуть правительство, за которое сражался 13 вандемьера и которое отстоял 18 фрюктидора.

Грандиозная мечта была развеяна у стен Сен-Жан-д'Акра, но, возможно, еще более великая мечта будоражила его ум, когда он покидал Александрию.

Двадцать третьего августа, темной ночью, лодка отчалила от египетского берега и доставила Бонапарта на борт «Мюирона».


Читать далее

Часть четвертая. Восьмой крестовый поход

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть