Онлайн чтение книги Старшины Вильбайской школы The Willoughby Captains
XXI. РИДДЕЛЬ ПОЛУЧАЕТ ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

Еще и на следующий день не улеглись политические волнения в Вильбае, да и трудно было этого ожидать. Дело в том, что весь этот день результат выборов не был известен школьникам, и не было никаких средств разузнать о нем. После случившегося накануне никто не смел проситься в город, а мальчики — один из мясной, другой из булочной, — которые ежедневно привозили в школу свой товар и которых Парсон и Тельсон перехватили на дворе, по дороге в кухню, не интересовались политикой и не могли дать никаких сведений о результате выборов. Все надежды сосредотачивались на Броуне, который в качестве городского жителя должен был знать обо всем подробно. Но на другой день после выборов Броун не пришел в школу. Тем с большим нетерпением ждали его школьники на следующее утро.

За полчаса до начала уроков чуть не половина школы высыпала на двор, и если бы в такой ранний час на большой дороге были прохожие, их, наверное, удивила бы странная картина: вся школьная ограда была усеяна торчавшими из-за нее головами юных политиков, обращенными в сторону города в нетерпеливом ожидании. Можно было подумать, что они ждут чего-то необыкновенного. И действительно, Броуна ждали в школе в этот день с таким волнением, точно он был полководцем, возвращающимся после победоносного похода. Со своей стороны, и Броун, еще не зная об ожидающей его многолюдной встрече, вполне сознавал свою важность, а так как выдающаяся роль между товарищами — хотя бы на один день — составляла для него непривычную роскошь, то он решился насладиться ею вполне и напустил на себя по этому случаю торжественную молчаливость, в которой ему, однако, пришлось раскаяться.

— Кого выбрали? — закричал Парсон, как только Броун показался на дороге.

Парсон висел грудью на ограде в самом углу, то есть на самом выгодном месте, и потому увидел Броуна первый.

— Кого выбрали? — повторил он, когда Броун ничего ему не ответил.

Но Броун был за четверть мили до школы и не мог ответить на вопрос, которого не слышал. По мере того как он подходил, Парсон, чередуясь с Тельсоном, ближайшим своим соседом на ограде, продолжал выкрикивать свой вопрос. Броун давно расслышал его, но притворялся, что не слышит.

— Да говори же наконец, кого выбрали! Оглох ты, что ли? — прокричали друзья в один голос, видя, что Броун проходит мимо них к воротам, не удостаивая их даже взглядом.

Притворяться глухим дольше было нельзя, и Броун проговорил на ходу:

— Чего вы ко мне пристали? Вы видите, что я спешу в школу. Стану я терять время с «мартышками»!

Но тут его окружила вся ватага, и опять посыпались вопросы:

— Кого выбрали? Пони или Чизмена? Говори скорей!

— Куда выбрали? Из кого выбрали? Не понимаю, о чем вы толкуете, — отвечал Броун с рассеянным видом, проталкиваясь к школе.

— Кого выбрали депутатом от Шельпорта, несносный ты человек! Наверное, Пони, да?

— Очень нужен им ваш Пони! — заметил презрительно Броун.

— Неужели Чизмен попал-таки в депутаты? — воскликнул Меррисон, самый ярый из политиков школы, и даже руками всплеснул в отчаянии.

— Что? Какой Чизмен? — переспросил Броун с прежней рассеянностью.

Меррисон вспылил:

— Да что ты, в самом деле, ломаешься? Отвечай по-человечески. Выбран Чизмен в депутаты?

— Я этого не говорил!

Это было уже слишком. Негодующие патриоты дружно набросились на своего упорствующего товарища и принялись выколачивать из него тайну, с которой он не хотел расстаться добровольно.

— Пусти… Ой, больно! — кричал бедный Броун, вырываясь от Меррисона, который схватил его за руку повыше локтя и тряс изо всей силы. — Сейчас скажу… ой!.. Чизмена выбрали, честное слово, Чизмена!

Это известие было встречено возгласами негодования.

— Каким большинством? — продолжал между тем допрашивать свою жертву Меррисон, не выпуская ее из рук и готовясь повторить встряску.

Но, наученный горьким опытом, Броун поспешил ответить:

— Большинством восьмисот двадцати пяти голосов.

Какой страшный удар для вильбайцев! В своем огорчении они даже забыли на время о Броуне.

— Восемьсот двадцать пять голосов! Это ужасно! — восклицал Меррисон. — Все были так уверены, что за Пони будет по крайней мере пятьсот голосов лишних…

— Тут что-нибудь да не так. Их подкупили, дело ясное.

— Не ошиблись ли в счете голосов?

— Вернее всего, что Броун просто солгал, — решил Парсон.

Всякий благоразумный мальчик на месте Броуна воспользовался бы минутой всеобщего волнения и ушел бы подобру-поздорову. Броун не ушел вовремя, а теперь было поздно. Школярам нужно было выместить на ком-нибудь свое разочарование, и последнее предположение Парсона в связи с давнишними подозрениями, что отец Броуна поддерживал радикального кандидата, снова сделало Броуна предметом всеобщего внимания, от которого ему не поздоровилось.

Бедного мальчика дергали и тормошили немилосердно и в заключение заставили раз десять обежать вокруг всего двора ради спасения если не жизни, то новенькой курточки, которой угрожала серьезная опасность. Тщетно божился он, что он «совсем-совсем желтый», что отец его голосовал за Пони, — он был слишком удобным козлом отпущения. Впрочем, кончилось все к общему удовольствию: преследуемый вскочил в подъезд школы и спрятался в учительской, а преследователи почувствовали себя легче после такого хорошего моциона.

Мрачное настроение вильбайцев, однако, не рассеялось, и правду сказать, они усердно старались поддержать его. Узнав за уроками от учителей, что известие, сообщенное Броуном, верно, они решили наложить на себя траур по случаю горестного события: они добровольно отказались от предобеденной прогулки и, как только кончились уроки, засели за переписку штрафных стихотворений, заданных директором. Но на этот раз нашим героям не суждено было насладиться сознанием своего героизма. Не успели переписать они и двух строк, как дежурный обошел все отделения с известием, что директор приказал всем собратья в рекреационном зале. Вильбайцы пришли в недоумение. Что это значит? Неужели директор собирается прочесть им новую нотацию? Уж не жалеет ли он, что наказал их слишком легко, и не думает ли прибавить малую толику ко вчерашним штрафам? Такие или почти такие мысли проносились в голове каждого, когда он входил в рекреационный зал. Когда все собрались, вошел директор с письмом в руке. Вид у него был немного торжественный, но не сердитый.

— Вчера я должен был исполнить тяжелую обязанность — наказать почти всю школу за непростительное ослушание… — начал директор.

— Не понимаю, с какой стати они называют это «своей тяжелой обязанностью». По-моему, гораздо лучше наказывать, чем чтоб тебя наказывали, — шепнул Тельсон своему другу.

— Кто там шепчется? — спросил директор строго.

Тельсон прикусил язык, и директор продолжал:

— Надеюсь, что вы твердо запомнили то, что я сказал вам вчера. Ваш вчерашний проступок не мог остаться безнаказанным, и повторение его повлечет за собою еще более строгие меры. Но теперь я пришел говорить с вами не об этом. Я созвал вас сюда, чтобы прочесть вам письмо, которое я только что получил от вновь избранного депутата Шельпорта, мистера Чизмена.

При звуке этого ненавистного имени кто-то из вильбайцев так увлекся, что совершенно упустил из виду торжественность минуты и тихо свистнул. Директор положил на стол письмо и обратился к толпе самым «страшным» своим голосом:

— Кто осмелился свистать, извольте выйти на середину комнаты.

Из кучки «мартышек» выдвинулась донельзя сконфуженная фигура Лаукинса.

— Ступайте вон, а после обеда приходите ко мне, — сказал ему директор.

Лаукинс вышел, даже не пытаясь оправдываться. Получив такое предостережение, собрание притихло и выслушало директора без дальнейших перерывов.

— Вот что пишет мне мистер Чизмен:

Директор сложил письмо. Его немного удивило то гробовое молчание, каким оно было встречено; но он продолжал, не подавая виду, что что-нибудь заметил:

— Не решаясь отказать мистеру Чизмену в его великодушной просьбе, я отменяю как заданные мною штрафы, так и лишение прогулки на среду (среда была ближайшим праздником). Что касается классных старшин, то я не могу изменить своего решения относительно их. Затем мне остается только высказать, что, по моему мнению, вежливость требует, чтобы на любезную записку мистера Чизмена вы ответили общим благодарственным письмом. Можете идти.

И на это школьники промолчали. Дело в том, что большинство недоумевало, как принять это неожиданное письмо. Конечно, они ненавидели радикалов, но не менее ненавидели штрафы и лишение прогулки, и весьма вероятно, что если бы их предоставить самим себе, то они преспокойно воспользовались бы любезностью нового депутата. Не так думала кучка энтузиастов с Меррисоном во главе: для этой кучки невыносима была даже мысль о том, чтобы принять одолжение от радикала.

Не успела затвориться дверь за директором, как они запротестовали.

— По-моему, это письмо просто оскорбление, — объявил Меррисон. — Не знаю, как вы, а я не намерен пользоваться любезностями этого человека: я напишу свой штраф до последней строчки.

— И я, и я! — послышались голоса остальных энтузиастов.

— Мало того: я не двинусь в среду из своего отделения, — продолжал Меррисон.

— Само собой. Это было бы просто бесчестно! — подхватили его приверженцы.

— Он думал подкупить нас, чтобы мы поддержали его на следующих выборах, — догадался кто-то. — Хитер, нечего сказать!

— Напишем заданные штрафы к четвергу и подадим их директору все вместе, — предложил Меррисон. — Пусть Падди знает, по крайней мере, какого мы обо всем этом мнения.

И, к немалому разочарованию всех младших воспитанников и многих из старших, которые обрадовались было отмене наказаний, во всех трех отделениях появился письменный указ, гласивший, что ради спасения чести школы каждый обязан переписать заданные стихотворения к четвергу и просидеть всю среду в своем отделении. Понятно, что ни один честный виг не мог воспротивиться такому воззванию. Несколько «мартышек» и два-три четвероклассника из самых ленивых попробовали было возражать, но их пристыдили и заставили замолчать.

Всю среду вильбайцы провели в добровольном заточении. Даже те, кто не ходил в Шельпорт и потому никоим образом не мог подлежать наказанию, не показывались в этот день ни на реке, ни на дворе, как бы стыдясь своей добродетели; а многие даже переписали штрафные стихотворения, которых с них никто не спрашивал.

Следующий четверг был памятным днем в летописях Вильбая. После утренних уроков доктор Патрик разговаривал с мистером Парретом в рекреационном зале. Вдруг отворилась дверь, и глазам наставников предстало странное зрелище. Вся школа выступала гуськом; у каждого был в руках листок исписанной бумаги, и на всех лицах сияло полнейшее самодовольство.

— Что это значит? — спросил директор, удивленный неожиданным нашествием.

Меррисон выступил вперед и, подавая директору свой листок, торжественно ответил:

— Мы принесли наши штрафы, сударь.

— Что такое? Какие штрафы? — переспросил директор, все еще не догадываясь, в чем дело.

— Стихотворения, которые вы нам велели переписать. Вчера мы не гуляли — не хотели гулять — и вот переписали все, что вы нам задали.

Меррисон выговорил это таким тоном, точно ждал, что директор бросится ему на шею и расплачется от умиления, пораженный высокими добродетелями своих питомцев. Но директор спокойно взял бумагу, которую ему протягивали, и сказал только:

— А-а… Очень рад, что вы, несмотря ни на что, пожелали загладить субботнее происшествие. Можете оставить ваши листки на этом столе.

— Нет, сударь… мы это не затем, чтобы загладить… мы, напротив, хотели… — заговорил Меррисон, сбиваясь и путаясь, но твердо решившись разъяснить недоразумение. — Мы…

— Можете оставить ваши листки на этом столе, — повторил директор строго и, обернувшись к мистеру Паррету, продолжал прерванный разговор, не обращая больше внимания на школьников.

Так вот какой оборот принимало дело! Их не поняли или не захотели понять, и из протеста ничего не вышло.

Медленно потянулась вокруг стола печальная процессия; каждый оставил на нем свое приношение, и затем все вышли, разогорченные и переконфуженные. Так кончился в Вильбайской школе знаменитый эпизод с выборами.

— Надеюсь, что вы приятно провели время сегодня утром? — говорил Кроссфильд Тедбери вечером того же дня.

Тедбери был одним из кучки «энтузиастов», а Кроссфильд совсем не участвовал в походе на Шельпорт и теперь намекал на неудачу, которую вильбайцы потерпели у директора.

— Все это затеи этого тупицы Меррисона, — проворчал сердито Тедбери.

— Что ж? Мысль его была недурна. Во всяком случае, вам она принесла пользу. Сознайся, вы давно нуждались в нахлобучке. Зато впредь будете умнее, — продолжал смеяться Кроссфильд.

— Не понимаю, чего ради ты вечно стараешься выставить меня дураком, — огрызнулся Тедбери.

— Друг мой милый, для этого и стараться-то незачем. Ну, будет ссориться. Скажи лучше, будешь ты завтра практиковаться в крикете?

Это был щекотливый вопрос. Среди политических волнений последней недели крикет был совершенно забыт, а между тем партия крикета против рокширцев и школьные партии одного отделения против другого быстро приближались. Впрочем, надо отдать справедливость вильбайцам: они не любили терять время. Как только школа опомнилась после полученного ею от директора отпора, то есть после обеда того же дня, она высыпала на главный двор в полном своем составе и принялась усердно готовиться к наступающим состязаниям.

Вся следующая неделя прошла между уроками и крикетом. Но ни одно отделение не проявляло такой лихорадочной деятельности, как отделение Вельча. Члены возродившегося «клуба вельчитов», предводительствуемые старшиной, работали, что называется, не покладая рук. С шести часов утра до самой переклички и в каждый свободный от уроков час в течение дня в углу главного двора, отведенном для вельчитов, можно было видеть Кьюзека, Пильбери, Фильнота и всю их компанию практикующимися в крикете чуть не до потери сознания. Вначале два других отделения относились свысока к этой затее вельчитов, и первые упражнения новых крикетистов происходили в присутствии толпы насмешливых зрителей, не спускавших игрокам ни одной ошибки. Но вельчиты не унывали, чему много способствовал президент их клуба.

Риддель следил за судьбой своего клуба с самым отеческим интересом, всячески воодушевляя его членов и принимая самое живое участие в играх. Мало-помалу из него выработался очень порядочный игрок в крикет, что удивило его друзей и недругов, а больше всех его самого. Особенно ловко сшибал он шары; знатоки говорили даже, что у него есть на это какая-то своя, особенная манера, очень опасная для противной партии.

Соразмерно с успехами своего президента успевали в крикете и остальные члены клуба. Риддель упросил мистера Паррета, бывшего мастером в этом деле, наведываться на их практику и помогать им своими советами, и всякий раз, как учитель приходил, отзывы его об игроках были все одобрительнее и одобрительнее. Сам Блумфильд и другие знаменитости главной партии крикетистов школы удостоили завернуть раза два на практику многообещающего клуба. По мере возрастания успехов клуба росло и уважение вельчитов к их старшине.

Клуб разрастался с каждым днем; к нему примкнуло много четвероклассников и даже двое-трое из старших воспитанников. Как я уже сказал, выборы прервали на время игру в крикет, и Ридделю стало даже казаться, что он потерял всякое влияние на своих новых союзников. Но когда ежедневные упражнения возобновились, он увидел, что опасения его были напрасны.

— Послушай, право, Риддель играет очень и очень недурно. Взгляни на него, — говорил Блумфильд Ашлею, стоя с ним на дворе и наблюдая исподтишка за практикой вельчитов.

В эту минуту Ридделю как сшибателю шаров было очень много дела, и он справлялся со своим делом замечательно ловко.

— Он положительно прекрасно играет, — повторил Блумфильд. — Нам для первой партии недостает именно такого игрока.

— Надеюсь, дружище, что ты не вздумаешь взять Ридделя в первую партию, — проговорил Ашлей чуть не с испугом.

— А почему бы и нет?

— Но ведь он тогда окончательно зазнается! Он и теперь нетерпим.

Блумфильд не обратил внимания на это возражение.

«Надо посоветоваться с директорскими, — сказал он про себя. — Если они не найдут лучшего игрока, то придется взять Ридделя».

Они отошли от играющих, и практика весело продолжалась до самой переклички.

— Риддель, вам письмо, — сказал Кьюзек старшине, догнав его в коридоре после первых уроков.

С переселением Ридделя в отделение Вельча Кьюзек был назначен его фагом.

— Где же письмо? У тебя? — спросил Риддель.

— Нет, в вашей комнате на столе. Я видел его там, когда заходил к вам утром вставлять новые перья.

— Я иду в библиотеку, принеси мне его туда, — сказал Риддель.

Кьюзек убежал и через минуту принес письмо в библиотеку. Риддель был занят просмотром каталога и не сразу стал читать его. Когда же он взял письмо, оно его поразило: адрес был написан печатными буквами — с очевидной целью скрыть почерк. Риддель торопливо разорвал конверт. Все письмо, вернее записка, оказалось написанным такими же печатными буквами. В нем стояло следующее: