Онлайн чтение книги Мечта Мира The World's Desire
XVIII. Клятва Скитальца

В эту ночь Скиталец не видел царицы Мериамун. Но на другой день она прислала ему сказать, что зовет его к себе на пир в эту ночь. Реи также позвали на пир. Когда они пошли туда, Реи успел шепнуть Эпериту, что все готово и что он сам будет ночью на условленном месте. Вдруг дверь широко распахнулась, и перед ними появилась во всей своей красе царица Мериамун в сопровождении своих прислужниц и приближенных. Царственное одеяние ее сверкало драгоценными камнями, но лицо было бледно и надменно, а большие, темные, глубокие глаза ее сверкали каким-то необычайным блеском. Скиталец низко поклонился ей, а она горделиво склонила ему в ответ свою царственную голову и протянула ему свою руку, чтобы он вел ее к ее месту. За пиром они сидели рядом, но царица говорила мало в этот день, и когда заговорила, то только о Фараоне и о сонме Апура, о которых до сих пор не было известий.

По окончании пира Мериамун пригласила Скитальца в свои покои; он покорно последовал за нею, хотя и против воли, Реи же царица не позвала, и таким образом Скиталец и Мериамун остались одни, так как прислужниц своих царица отпустила. Оставшись наедине, Мериамун долгое время молчала, но Скиталец чувствовал все время на себе ее упорный проницательный взгляд, словно она пыталась прочесть самые сокровенные его тайны на дне души.

— Я утомилась, — произнесла, наконец, она, — расскажи мне что-нибудь о твоих скитаниях, об осаде Илиона, о многогрешной Елене, навлекшей на страну все эти беды и несчастья; расскажи, как ты, в одежде нищего, прокрался из лагеря Ахеян, чтобы повидать эту Елену, столь справедливо лишенную жизни богами.

— Да, — отвечал Скиталец, — не хорошо, что столько героев погибло из-за красоты одной неверной женщины. Я сам задумал даже убить ее, когда говорил с нею в стенах Трои, но боги удержали мою руку!

— Так ли это было, полно! — сказала царица, загадочно улыбаясь. — А если бы она была еще жива, и ты увидел бы ее теперь, убил бы, Одиссей?

— Ее нет уже в живых, царица!

— Да… скажи мне теперь, Одиссей, ты вчера ходил в храм погибели, в святилище Гаттор! Что ты видел в этом храме?

— Я видел прекрасную женщину, быть может, бессмертную богиню, которая, стоя на пилоне храма, пела сладкозвучную песню. Все видели и слышали ее, теряли рассудок, а затем пытались пробить себе дорогу между духами, охраняющими врата святилища, и падали один за другим под ударами невидимых мечей!

— Но ты, Одиссей, не потерял рассудка и не старался прорваться сквозь невидимую преграду?!

— Нет, Мериамун, в молодости я видел красоту Елены Аргивянки, которая была много прекраснее той, которую вы называете Гаттор; никто из людей, видавших Елену, не пожелает обладать этою Гаттор!

— Но, быть может, те, кто видел Гаттор, пожелают обладать Еленой Аргивянкой! — медленно и многозначительно промолвила царица, и Скиталец не знал, что ему ответить.

Так они беседовали некоторое время. Мериамун, знавшая все, невольно удивлялась хитрости и лукавству Скитальца, но ничего не дала ему заметить. Наконец, он встал и с глубоким поклоном объявил царице, что должен идти — осмотреть стражу, расставленную вокруг дворца и ворот его. Царица посмотрела на него страшным загадочным взглядом и затем разрешила удалиться. Одиссей вышел, искренно радуясь, что избавился от ее присутствия, стеснявшего его. Но едва только тяжелая завеса спала за ним, как Мериамун вскочила на ноги со своего мягкого ложа, и страшный огонь решимости блеснул в ее глазах. Она ударила в ладоши и приказала всем сбежавшимся на ее зов прислужницам ложиться на покой, так как сама она тоже собирается отойти ко сну и ни в ком из них не нуждается. Когда женщины ушли, оставив ее одну, Мериамун прошла в свою опочивальню, не задумываясь, подошла к резному сундуку и, достав из секретной шкатулки Первородное Зло, отогрела его на груди, вдохнув в него дыхание жизни. И вот оно выросло и, обвившись вокруг нее, стало нашептывать ей, чтобы она одевалась в белый венчальный наряд и обвила вокруг стана змею Зла, думая все время о красоте, которую видела на лице Мертвой Натаски в храме Озириса, на лице Баи и Ка. Мериамун послушно исполнила все; сердце ее кипело ревностью и ненавистью, и мысли ее далеки были от тех бед и несчастий, которые должен был породить ее грех. Омывшись в душистой воде и натерев себя благовонными маслами, царица расчесала свои роскошные волосы и оделась в белые одежды. После этого она, схватив обеими руками Зло, прижала его к себе. Со страшным смехом сверкающая змея обвилась вокруг ее стана и в одно мгновение свернулась и сократилась до подобия пояса, — двухголовой золотой змеи с рубиновыми глазами. И в то время, когда громадная змея сокращалась, царица Мериамун думала о красоте мертвой Натаски, Баи и Ка и все время следила за своим отражением в зеркале. Вот лицо ее стало мертвенно-бледным, безжизненным, туманным и затем медленно стало, мало-помалу, оживать, но вся красота ее изменилась; темные кудри, как змеи, спадавшие с плеч, стали золотистой волной кудрей. Глубокие темные глаза ее стали небесно-голубыми глазами Елены, и вся горделивая и величественная красота ее сменилась ласковой чарующей улыбкой Елены. Еще мгновение, и она стала воплощенною красотой и чуть было не лишилась чувств при виде своей несравненной прелести.

— Так вот какою должна быть Гаттор! — прошептала она, и голос ее звучал как-то непривычно для ее слуха: то был чарующий, ласковый голос Елены, и, смущенная своей собственной красотой, угнетенная сознанием своего тяжкого греха, Мериамун вышла из своей опочивальни и, подобно звездному лучу, стала скользить по уснувшим пустынным залам своего дворца, мимо статуй грозных предков и богов; ей казалось, что они шептали друг другу о страшном грехе, совершенном ею, и о тех бедах и несчастиях, которые она навлекла этим на свой дом, на весь народ и всю страну. Но она не хотела их слушать и ни на минуту не замедлила шага.

Тем временем Скиталец в своих покоях готовился встретить Златокудрую Елену. Странные видения прошлого теснились в его мозгу, видения какой-то бесконечной будущей любви. Сердце его горело в груди, подобно яркому факелу, освещая его прошлое. Ему казалось, что вся прежняя жизнь была сном, а действительность в жизни мужчины — это только любовь; совершенство в жизни — красота, одеяние любви; а единственное стремление и цель — это сердце любящей женщины, сердце Златокудрой Елены, этой Мечты Мира; она— мир, радость и покой.

Надев свои золотые доспехи и взяв лук Эврита, Одиссей расчесал свои кудри и, помолившись богам, вышел из своего помещения, выходившего в большой зал с колоннами.

Бесконечные ряды колонн тонули во мраке; только посредине сквозь стеклянный потолок, свет луны, падая широким потоком, заливал белые мраморные плиты пола и ложился широкой пеленой, казавшейся светлым прудом среди туманных темных берегов. По привычке Скиталец окинул залу рассеянным взглядом, и ему показалось, что вдали, в противоположном конце, между колоннами движется какая-то белая тень. Схватив свой черный лук, он наложил руку на колчан, так что стрелы в нем зазвенели.

Тень в конце залы как будто уловила этот звук или же увидала золотые доспехи, на которые случайно упал луч света, только она стала приближаться, пока не дошла до края бывшего среди залы бассейна, и остановилась. Скиталец тоже остановился, недоумевая, что бы это значило. Но вот тень медленно вошла в освещенное пространство, и он увидел, что то была женщина в белом; вокруг ее стана обвивался змеею золотой пояс, украшенный драгоценными камнями, горевшими разноцветным изменчивым блеском подобно глазам змеи.

Стройна и прекрасна, как статуя Афродиты, была эта женщина, но кто она была, трудно было угадать, так как голова ее низко склонялась на грудь.

С минуту она стояла так, совершенно неподвижно; Скиталец приблизился к ней и, в свою очередь, очутился в полосе света. Тогда белая фигура вдруг подняла голову, так что свет упал ей прямо в лицо, и протянула к нему свои белые, точно изваянные из мрамора руки. Лицо это было лицом Елены Аргивянки! Одиссей невольно залюбовался ее красотой, ее небесно-голубыми глазами и золотистой волной кудрей; медленно, беззвучно, не проронив ни слова, он стал приближаться к ней. Вдруг смутное чувство страха закралось в его душу. Однако он поборол его и произнес:

— Госпожа, ты ли это? Ты ли — Елена Аргивянка, которую я вижу перед собой. Или же ты только видение, смеющееся надо мной?

— Разве я не говорила тебе вчера в святилище Гаттор, что в эту ночь мы повенчаемся с тобой? Почему же ты теперь принимаешь меня за призрак, причисляешь к бесплотным? — спросила тень.

Скиталец прислушался к звуку ее голоса: то был голос Елены. Глаза, смотревшие на него, были тоже глазами Елены, но он почему-то боялся обмана: сердце его не доверяло глазам и слуху.

— Правда, так говорила мне Елена Аргивянка, — произнес он, — но она сказала мне, что я встречу ее у пилона храма и сам приведу ее оттуда, как невесту. Я и иду туда за нею теперь. Если ты Елена, то где же твоя багрово-красная звезда, роняющая кровавые слезы об убитых людях, звезда, по которой я должен узнать тебя?

— Кровавая роса уже не падает со звезды на моей груди, Одиссей, так как с той минуты, как ты овладел мною, люди не будут больше умирать за меня, за мою красоту! Звезда войны закатилась. Смотри, теперь разум и мудрость царят вокруг меня. Вот Символ бессмертного Змея, означающий вечную любовь! Ты шел за мною, а я пришла к тебе. Разве ты хочешь, чтобы я оставила тебя, Одиссей, и ушла от тебя?

Тут разум хитроумного Одиссея помутился; забыв слова Афродиты, предостерегавшей его, что Елену он узнает только по красной звезде на груди, он теперь уже не сомневался, что видит перед собой Златокудрую Елену.

Между тем та, которая носила образ Елены, протянула к нему свои руки и улыбнулась такой бесподобной улыбкой, что Скиталец забыл обо всем на свете.

Через мгновение она, неслышно скользя по мраморному полу, пошла перед ним, а он — за нею по длинному ряду зал и коридоров, точно во сне; она все манила его своей обольстительной улыбкой. Наконец, они вошли в опочивальню царицы и встали у золотого ложа Фараона. Тогда она сказала Ему.

— Одиссей, ты, которого я любила от начала веков и буду любить до скончания веков, посмотри, видишь, перед тобою стоит та красота, которую боги предназначали для тебя! Прими же свою невесту в свои объятия. Но прежде положи руку свою на эту золотую змею, что повилась вокруг моего стана, и на этом новом свадебном, подарке богов поклянись мне в любви и неизменной верности, произнеся твой супружеский обет, во веки нерушимый. Клянись так, Одиссей: «Я люблю тебя, женщина или богиня, люблю тебя одну, каким бы именем ты ни звалась и в каком бы образе ни являлась! Тебе буду верен, и к тебе прилепится душа моя, к тебе одной до скончания веков. Я прощаю тебе твои грехи, облегчу твои скорби и никого не допущу стать между мной и тобой». Клянись, Одиссей, сын Лаэрта, или оставь меня!

— Это великая, страшная клятва! — сказал Скиталец. Хотя теперь всякая мысль об обмане была далеко от него, но эта клятва была ему не по сердцу.

— Выбор свободен, — продолжала между тем царица. — Клянись так или оставь меня, чтобы никогда больше не видеть!

— Отказаться от тебя я не хочу и не могу, если бы даже хотел! Прими же мою клятву! — и он, положа руку на голову золотой змеи, произнес ту страшную клятву, позабыв слова богини и Елены, поклялся змеем, когда должен был клясться звездой, змеем, Символом зла и коварства… В то время когда уста его произносили эту клятву, глаза змеи сверкали злорадным огнем, а глаза той, которая носила образ Елены, сияли торжеством; черный же лук Эврита тихо задребезжал, предрекая смерть и войну.

Но Скиталец в это время не думал ни об измене, ни о смерти, ни о войне; поцелуй той, которую он принимал за Елену, горел на его устах, и, опьяненный восторгом, он опустился на золотое ложе царицы, жены Фараона.