Онлайн чтение книги Сверстники The Yearling
Глава семнадцатая

Поле сладкого картофеля было не поле, а море без конца и без края. Джоди оглянулся назад, на уже окученные грядки. Они составляли внушительное зрелище, но неокученные, казалось, тянулись до самого горизонта. Земля перекипала в зное. Песок жёг его голые ноги. Листья на плетях сладкого картофеля закручивались кверху, как будто на солнце, а сухая почва обдавала их жаром. Он сдвинул на затылок шляпу из пальмовых листьев, вытер лицо рукавом. Судя по солнцу, сейчас должно быть часов десять. Отец сказал, что, если к полудню сладкий картофель будет окучен, он сможет пойти проведать Сенокрыла и придумать имя оленёнку.

Оленёнок лежал у живой изгороди кустарника в тени бузины. Он страшно мешал, когда Джоди начал работать. Он скакал взад и вперёд по полю, топча плети сладкого картофеля и обрушивая гребни уже окученных грядок. Он становился перед ним и не желал сходить с места, вызывая его на игру. Удивленное выражение, с каким смотрели его большие глаза первые недели его жизни у Джоди, сменилось шустрой настороженностью. У него появился тот же мудрый взгляд, что у Джулии. Джоди совсем было решил отвести его в сарай и запереть, как вдруг он сам нашёл себе тенистое местечко и лег. Он лежал, наблюдая за Джоди краешком большого глаза, с головой в излюбленном положении, откинутой назад на плечи. Его маленький белый хвостик то и дело вздрагивал, а пятнистая шкурка морщилась, чтобы согнать мух. Если оленёнок будет лежать спокойно, окучка пойдёт быстрее. Джоди нравилось работать, когда оленёнок был близко. Это наполняло его радостным чувством, неизвестным ему прежде в обществе одной только мотыги. Он рьяно накинулся на сорняки и с удовлетворением увидел, что дело идёт на лад: неокученные грядки убывали прямо на глазах. При этом он монотонно насвистывал себе под нос.

Он перебрал в уме множество имен и каждое примерил к оленёнку, но ни одно не устраивало его. Клички знакомых ему собак, вроде Джо и Хватай, Бродяга и Цапун и всё в том же духе, к оленёнку не подходили. У него был такой лёгкий шаг, что Пенни говорил про его походку «твик-твик», и он охотно назвал бы его Твик, но это напоминало о Твинк Уэдерби и, конечно, никуда не годилось. Вся надежда была на Сенокрыла. Он был неистощим на имена своим любимцам. У него был енот по имени Жулик, опоссум Тычок, белка Звизгни и хромоногий кардинал Причетник, который пел: «Прич-чет, прич-чет, прич-чет!»

Он очень много работал в эти две недели, что прошли с ухода Быка. Силы Пенни восстанавливались, но на него то и дело находили слабость и головокружение, сильно колотилось сердце. Пенни относил это за счет затяжного действия змеиного яда, но матушка Бэкстер считала, что это лихорадка, и поила его настоем лимонных листьев. Хорошо было, что он начал вставать и выходить, прошёл тот леденящий страх. Джоди старался помнить о том, что отцу нельзя давать много работать. Иметь оленёнка, быть избавленным от тупой тоски одиночества, которая прежде так часто брала его за сердце, было до того хорошо, что он был полон благодарности матери за то, что она проявляет терпение. Весь вопрос был в том, что оленёнку действительно требовалось много молока. К тому же он, вне всякого сомнения, мешал ей. Как-то раз он зашёл в дом и нашёл миску с тестом для кукурузного хлеба, уже готовым к выпечке. Он очистил миску. С тех пор он ел почти всё – зелёные листья, замешенную на воде кукурузную муку, объедки преснушек. Когда Бэкстеры садились за стол, его приходилось запирать в сарае. Он бодался, блеял и вышибал блюда из рук. Когда Джоди и Пенни смеялись над ним, он с понимающим видом вскидывал голову. Собаки поначалу лаяли на него, но потом привыкли. Матушка Бэкстер притерпелась к нему, но забавлять он её никогда не забавлял. Джоди перечислял ей его достоинства.

– Правда, у него красивые глаза, ма?

– Они слишком далеко видят миску с тестом.

– Ну, а хвост, ма, какой у него славный, дурашливый хвостик!

– Все оленьи хвосты одинаковы.

– Но ведь правда он такой славный, такой дурашливый!

– Что дурашливый, так это верно.

Солнце приближалось к зениту. Оленёнок выбрался на поле, пощипал нежные плети сладкого картофеля, затем вернулся к живой изгороди кустарника и нашёл себе новое тенистое местечко под дикой вишней. Джоди оглядел свою работу. Полторы грядки оставались неокученными. Ему хотелось сходить домой попить, но это резко сократило бы остающееся у него время. Хорошо бы, обед задержался. Он заработал мотыгой со всей быстротой, на какую можно было пойти без риска повредить плети. Когда солнце стало прямо над головой, половина грядки была докончена, но целая грядка, словно насмехаясь, простиралась перед ним.

Мать вот-вот должна ударить в железный обод у кухонной двери, и тогда ему придётся остановиться. Пенни дал ясно понять, что никаких скидок относительно срока не будет. Если он не закончит окучку к обеду, то не пойдёт в гости к Сенокрылу. Он услышал за оградой чьи-то шаги. Это был Пенни, он стоял и наблюдал за ним.

– Пропасть картошки, сын, правда?

– Страсть как много.

– Трудно подумать, что в будущем году, в эту же пору, не останется ни картофелины. Этот твой малыш, что под вишней, тоже потребует свою долю. Помнишь, как два года назад мы гоняли с поля оленей?

– Я не управлюсь, па. Я работал всё утро почти без передыху, а ещё осталась целая грядка.

– Ну так послушай, что я тебе скажу. Я сказал, что не дам тебе поблажки, и я не намерен её давать. Но я готов договориться. Ты принесёшь матери воды с провала, а я покончу вечером с картошкой. Карабкаться по стенам этой ямы мне просто невмоготу. Это будет справедливый уговор.

Джоди бросил мотыгу и побежал к дому за бадьями.

– Только не наливай их вровень с краями! – крикнул Пенни вдогонку. – У годовалого оленёнка нет той силы, что у взрослого быка.

Бадьи и пустые-то были тяжелы. Они были вытесаны из кипариса и подвешивались на воловье ярмо из белого дуба. Джоди положил ярмо на плечи и припустил рысцой по дороге. Оленёнок скакал за ним. В провале было темно и тихо. Ранним утром и вечером солнечного света в нём было больше, чем в полдень, когда отвесные лучи солнца не могли пробиться сквозь густую листву деревьев. Птиц не слыхать было. Они отдыхали и чистили перья, расположившись на песчаной окаемке провала. Ближе к вечеру они слетят к воде. Среди них будут голуби и красноглазые тауи, кардиналы и тиранны, пересмешники и перепела. Он заторопился вниз по крутизне, на дно большой зеленеющей чаши. Оленёнок побежал за ним, и, взметая фонтаны брызг, они вместе пересекли лужу на дне. Оленёнок нагнул голову к воде и стал пить. Это было то, о чём Джоди мечтал.

– Когда-нибудь я построю здесь дом, – сказал он оленёнку. – Приведу тебе олениху, и мы будем жить здесь у воды.

Прыгнула лягушка, и оленёнок отпрянул. Джоди рассмеялся и побежал вверх по круче к лотку с питьевой водой. Склонился над ним и стал пить. Оленёнок, следуя его примеру, стал пить вместе с ним, всасывая в себя воду и проводя мордочкой взад и вперёд вдоль лотка. Был момент, когда он прижался головой к щеке Джоди, и Джоди, товарищества ради, втянул в себя воду с тем же звуком, с каким сосал оленёнок. Затем поднял голову, встряхнулся и вытерся. Оленёнок тоже поднял голову. С его мордочки падали капли воды.

Джоди наполнил бадьи черпаком из тыквы, висевшим на краю лотка. Вопреки наказу отца, он наполнил их почти до краёв. Ему хотелось войти во двор с полными бадьями. Он присел и подставил плечи под ярмо. Когда он попробовал выпрямиться, оказалось, что поднять такую тяжесть ему не по силам. Только отчерпав часть воды, он смог встать и преодолеть косогор. Деревянное ярмо больно врезалось в его худые плечи. Спину ломило. На полдороге ему пришлось остановиться, опустить бадьи и отлить ещё часть воды. Оленёнок, любопытствуя, намочил нос в одной из бадей. К счастью, матери не обязательно об этом знать. Ей не понять, какой оленёнок чистый, и она не согласится признать, что он так приятно пахнет.

Отец с матерью обедали, когда он вернулся. Он поднял бадьи на приступку, запер оленёнка, наполнил из принесенных бадей кувшин для питьевой воды и поставил его на стол. Он работал так упорно, так разгорячился и устал, что ему не особенно хотелось есть. Мать приготовила на второе тушёное мясо из медвежьих окороков, хранимых в рассоле. Оно было несколько жестковато, с длинными волокнами, но вкусом – так ему показалось – лучше говядины и почти такое же вкусное, как оленина. Он насытился мясом с листовой капустой, а свою долю кукурузной лепёшки и молоко приберег для оленёнка.

– Нам здорово повезло, что к нам вшастал такой молодой медведь, – сказал Пенни. – Будь это старый самец, мы не смогли бы есть нынче его мясо. Медведи спариваются в июле, Джоди, и ты должен всегда помнить, что мясо самцов не годится для еды, когда они спариваются. Никогда не стреляй медведя об эту пору, ежели он не трогает тебя.

– А почему их мясо не годится для еды?

– Этого я не знаю. Но когда они в брачной поре, они злы и ненавистны…

– Как Лем и Оливер?

– Как Лем и Оливер. В них кровь начинает бродить, не то желчь разливается, так что вся их злоба вроде как переходит прямо в мясо.

– А медведи-самцы дерутся, па?

– Дерутся – жуть. А самка стоит в стороне и смотрит на драку…

– Как Твинк Уэдерби.

– Как Твинк Уэдерби, а потом уходит с тем, который одолел. Они держатся парами весь июль, а то и часть августа. Потом самцы уходят, а в феврале родятся медвежата. И не думай, что самец вроде Топтыги не захочет полакомиться медвежатами, случись ему набрести на них. Вот ещё причина, почему я так ненавижу медведей. Они идут против природы в своих пристрастьях.

– Смотри будь осторожней, когда пойдёшь к Форрестерам, – сказала матушка Бэкстер. – Медведя в брачной поре надо обходить.

– Достаточно смотреть в оба, – сказал Пенни. – Тебе ничто не грозит, ежели только увидишь зверя первым и не застанешь его врасплох. Взять даже эту гремучку, что укусила меня, – я застал её врасплох, и ей поневоле пришлось защищаться, только и всего.

– Ну да, ты и за самого дьявола вступишься, – сказала матушка Бэкстер.

– А что ж, и вступлюсь. На дьявола валят кучу такого, что на деле-то идёт от человеческой порочности.

– Джоди кончил с окучкой, как ему было велено? – подозрительно спросила матушка Бэкстер.

– Он кончил всё, что ему полагалось по уговору, – уклончиво ответил Пенни,

Он и Джоди перемигнулись. Бесполезно было пытаться объяснять ей разницу. Доброе мужское взаимопонимание было ей недоступно.

– Мне можно теперь идти, ма? – спросил Джоди.

– Сейчас поглядим. Мне понадобится чуточку дров…

– Только прошу тебя, не придумывай ничего долгого, ма. Ведь не хочешь же ты, чтобы я припозднился на обратном пути и попал в лапы медведям.

– Ты и так тронешься обратно затемно, и тебе всё будет хотеться не ко мне, а к медведям.

Он наполнил ящик для дров и готов был уйти. Мать велела ему переменить рубашку и причесаться. Он досадовал на задержку.

– Я хочу, чтобы эти грязные Форрестеры знали, что есть люди, которые живут прилично, только и всего.

– Они не грязные, – возразил он. – Они живут славно, просто и весело.

Она фыркнула. Он выпустил из сарая оленёнка, покормил его из рук, напоил молоком, разбавленным водой, и они тронулись в путь. Оленёнок бежал то впереди, то позади, он делал короткие вылазки в кустарник и возвращался к нему вскачь, как казалось Джоди, в притворном испуге. Временами он шёл рядом с ним, и это было лучше всего. В такие минуты Джоди клал руку ему на шею и старался идти с ним в ногу. Ему воображалось, что он тоже оленёнок. Он складывал ноги в коленях, подражая его походке, и сторожко запрокидывал голову.

С края дороги цвела плеть дикого душистого горошка. Он сорвал её и обвил венком вокруг шеи оленёнка. В венке из розовых цветов оленёнок был так хорош, что, пожалуй, даже матушка Бэкстер залюбовалась бы им. Если венок увянет до его возвращения, он сделает новый на обратном пути.

У пересечения дорог близ заброшенной росчисти оленёнок остановился и поднял нос против ветра. Его уши насторожились. Он поворачивал голову то туда, то сюда и тянул ноздрями воздух. Джоди повернулся в сторону, куда принюхивался оленёнок. В нос ему ударил едкий, неприятный запах. Он почувствовал, как встали дыбом волосы у него на затылке. Ему послышалось низкое ворчание и какое-то лязганье, очень похожее на лязг зубов. Его так и подмывало повернуться и отправиться восвояси, домой. Но тогда бы его вечно мучил вопрос, что это были за звуки. Осторожно ступая шаг за шагом, он стал проходить поворот дороги. Оленёнок не двинулся с места. Джоди вдруг резко остановился.

Ярдах в ста впереди него по дороге брели два самца-медведя. Они шли на задних лапах, совсем как люди, плечом к плечу. В походке их было что-то от танца – так, исполняя фигуры, движутся бок о бок пары в кадрили. Но вот медведи вдруг затолклись на месте, словно борцы, взмахнули передними лапами и, рыча, повернулись друг к другу, норовя достать глотку противника. Один скребанул другого когтистой пригоршней по голове, и рычание перешло в рёв. Несколько секунд они яростно дрались, затем пошли дальше, отвешивая оплеухи, поталкиваясь и увёртываясь от ударов. Ветер был в сторону Джоди. Медведи никак не могли учуять его. Он потихоньку пошёл по дороге за ними, держась на почтительном расстоянии. Он просто не мог упустить такое зрелище. Он надеялся, что они доведут драку до конца, и вместе с тем холодел при мысли, что один из них бросит драться и повернет в его сторону. Он решил, что они дерутся уже долгое время и выбились из сил: на песок капала кровь. Каждая новая схватка была менее яростной, чем предыдущая. И каждый раз, как они вновь сходились плечом к плечу, их шаг всё более замедлялся. Тут из кустов впереди вдруг вышла самка, а следом за нею три самца. Они беззвучно выбрались на дорогу и пошли дальше цепочкой. Враждующая пара повертела с минуту головами, потом пристроилась им в хвост. Дожди стоял и глядел, пока вся процессия не скрылась из виду, торжественная, смехотворно-нелепая, волнующая, затем побежал обратно к пересечению дорог.

Оленёнка нигде не было видно. Джоди позвал его, и он вышел из кустарника с края дороги. Джоди побежал по дороге, ведущей к Острову Форрестеров. Теперь, когда всё было позади, он ужаснулся собственной смелости. Но он прошёл через это и пройдёт через это опять, ибо не каждому дано видеть животных в самые сокровенные минуты их жизни.

«Такое стоит увидеть», – думалось ему.

Хорошо было взрослеть, видеть и слышать то, что видели и слышали мужчины, как, например, Бык или отец. Вот почему он любил лежать ничком на полу или на земле у костра и слушать разговоры мужчин. Они навидались всяких чудес на своём веку, и чем старше, тем больше. Ему казалось тогда, что он приобщается к кругу вещунов и волшебников. А теперь у него есть своя история, чтобы рассказывать зимними вечерами.

«Джоди, – будет говорить ему отец, – а ну, расскажи, как дрались на дороге медведи».

А прежде всего, у него есть теперь что рассказать Сенокрылу. Он опять припустил бегом, сгорая от радости и нетерпения поделиться увиденным с другом. Вот уж он удивит его. Он подойдёт к Сенокрылу в лесу, или на заднем дворе, где он держит своих питомцев, или к его постели, если он ещё хворает. Оленёнок будет идти с ним рядом. Лицо Сенокрыла озарится своим обычным странным светом. Он согнет, придвигаясь, своё искалеченное тело, протянет свою ласковую кривую руку и коснется оленёнка. Он улыбнётся мысли, что он, Джоди, доволен. Пройдёт долгое время, пока он заговорит, и то, что он скажет, будет, возможно, странно, зато прекрасно.

Джоди достиг усадьбы Форрестеров и, поспешно пройдя под дубами, вышел на открытый двор. Дом, казалось, был погружен в спячку. Не вился из трубы дымок, не было видно собак, хотя с заднего двора, из собачьего загона, доносился собачий вой. Должно быть, все Форрестеры спали в этот жаркий послеполуденный час. Но, с другой стороны, когда они спали днём, они переполняли собой дом и выплескивались наружу – на веранду, под деревья. Он остановился и крикнул:

– Сенокрыл! Это я, Джоди!

Собака на заднем дворе заскулила. В доме скребнуло по дощатому полу кресло. На пороге показался Бык. Он взглянул на Джоди, провёл рукою по рту. У него были невидящие глаза. Джоди подумал, что он, должно быть, пьян.

– Я пришёл навестить Сенокрыла, – запинаясь, проговорил Джоди. – Я пришёл показать ему моего оленёнка.

Бык тряхнул головой, словно хотел отделаться от докучной пчелы, а быть может, от каких-то своих мыслей. Он снова провёл рукою по рту.

– Я нарочно пришёл, – сказал Джоди.

– Он умер, – сказал Бык.

Слова были лишены всякого смысла. Это были всего лишь два бурых листа, пролетевших мимо него в воздухе. Но следом за ними дохнуло холодом, и на Джоди нашло оцепенение. Он смешался.

– Я пришёл навестить его, – повторил он.

– Ты опоздал. Я бы сходил за тобой, ежели было бы время. Но мы даже не смогли съездить за доком. Он дышал как ни в чём не бывало, а через минуту просто перестал дышать. Точно задули свечу.

Джоди неподвижно смотрел на Быка, тот отвечал ему таким же взглядом. Его оцепенение перешло в паралич. Он не чувствовал горя, только холод и дурноту. Сенокрыл не мёртвый, но он и не живой. Его просто нигде нет.

– Ты можешь взглянуть на него, – хрипло сказал Бык.

Сперва Бык сказал, что Сенокрыл угас, как огонь свечи, а теперь говорит, что Сенокрыл здесь. Одно не вязалось с другим. Бык повернулся идти в дом. Он оглянулся, приглашая Джоди своими мёртвыми глазами. Механически поднимая то одну ногу, то другую, Джоди поднялся по ступенькам крыльца и прошёл за Быком в дом. Форрестеры-мужчины сидели все вместе. Была какая-то одинаковость в них, сидящих вот так, тяжело и неподвижно. Они были как куски одной большой тёмной скалы, расколовшейся на отдельных людей. Папаша Форрестер повернул голову и так посмотрел на Джоди, будто он был здесь чужой. Затем отвернулся. Лем и Мельничное Колесо тоже взглянули на него. Остальные не пошевелились. Казалось, будто они смотрят на него из-за стены, которую они воздвигли между ним и собою. Они не желали останавливаться на нём взглядом.

Бык нащупал его руку и повёл его в большую спальню. Он хотел что-то сказать. Его голос прервался. Он остановился и схватил Джоди за плечо.

– Мужайся, – сказал он.

Сенокрыл лежал с закрытыми глазами, маленький; затерявшийся посреди большой кровати. Он был сейчас меньше, чем когда спал на своём соломенном тюфяке. Он был покрыт простыней, подвернутой у подбородка. Его скрещенные руки лежали на груди поверх простыни, ладонями наружу, скрученные и неуклюжие, как при жизни. Джоди был напуган. Рядом у кровати сидела матушка Форрестер. Закрыв передником голову, она раскачивалась взад и вперёд. Она откинула передник.

– Я потеряла моего мальчика, – сказала она. – Моего бедненького, кривенького мальчика.

Она снова закрылась передником и закачалась взад и вперёд.

– Господь суров, – причитала она. – Ох, как господь суров!

Джоди хотелось убежать. Костлявое лицо на подушке вселяло в него ужас. Это был Сенокрыл и не Сенокрыл. Бык подвёл его к краю кровати.

– Он не услышит, но ты всё равно поговори с ним.

В горле Джоди перекатывался ком. Слова не выходили. Сенокрыл казался ему сделанным из воска, словно свеча. И вдруг знакомые черты проступили.

– Сенокрыл, это я, – шёпотом сказал Джоди.

Паралич прошёл, как только он это проговорил. Горло стянуло словно верёвкой. Молчание Сенокрыла было невыносимо. Теперь он понял. Это смерть. Смерть – это молчание, которое не дает ответа. Сенокрыл никогда уже не заговорит с ним. Он отвернулся и спрятал лицо на груди Быка. Большие руки обняли его. Он долго стоял так.

– Я знал, что ты будешь горевать, – сказал Бык.

Они вышли из комнаты. Папаша Форрестер поманил его к себе. Он подошёл. Старик погладил его по руке и обвёл жестом кружок насупленных мужчин.

– Не чудно ли? – сказал он. – Мы могли бы обойтись без любого из этих. А без кого не можем, тот взят от нас. – И живо добавил: – Без никчёмного, суставчатого.

Он откинулся на спинку кресла, раздумывая над этим парадоксом.

Присутствие Джоди коробило их. Он вышел из дому и побрёл на задворки. Тут Сенокрыл держал в клетках своих любимцев, теперь всеми забытых. На цепи, привязанной к колу, сидел пятимесячный медвежонок, добытый несомненно для того, чтобы развлекать Сенокрыла в болезни. Он всё ходил и ходил по своему пыльному кругу, пока цепь не намоталась и не притянула его к шесту. Его жестянка для воды была опрокинута и пуста. При виде Джоди он перевернулся на спину и заплакал горько, как человеческое дитя. В колесе совершала свой нескончаемый путь белка Звизгни. В клетке у неё не было ни пищи, ни воды. Опоссум в ящике спал. Кардинал Причетник скакал на своей здоровой ноге и стучал клювом в голый пол клетки. Енота нигде не было видно.

Джоди было известно, где Сенокрыл держал мешки с земляными орехами и кукурузным зерном для своих питомцев. Братья сделали ему небольшой ящик для корма и заботились о том, чтобы он всегда был полон. Джоди покормил сперва мелких животных и напоил их. Затем осторожно приблизился к медвежонку. Медвежонок был маленький и пухленький, но Джоди не был уверен, что он не пустит в ход свои острые когти. Он захныкал, и Джоди протянул ему руку. Медвежонок обхватил её всеми четырьмя лапами и отчаянно прилепился к ней. Потёрся своим чёрным носом о его плечо. Джоди отпутал медвежонка от кола, расправил цепь и принёс воды. Медвежонок всё пил и пил, потом взял миску своими, как казалось Джоди, такими похожими на руки ребёнка лапами и вылил последние холодные капли себе на живот. Впору было расхохотаться, на него глядя, если бы не тоска, наполнявшая всё его существо. Но заботиться о животных, давать им, хотя бы ненадолго, то утешение, которое их хозяин уже никогда больше не сможет им дать, приносило облегчение. «Что с ними станет?» – мелькала у него скорбная мысль.

Он рассеянно играл с ними. Острая радость, которую он чувствовал прежде, когда Сенокрыл разделял её, притупилась. Когда енот Жулик пришёл из чащи своей странной, неровной походкой, и, узнав его, вскарабкался по его ноге на плечо, и издал свой жалобный стрекочущий крик, и стал ворошить его волосы своими тонкими беспокойными пальцами, Джоди охватила такая жгучая тоска по Сенокрылу, что он лёг ничком и заколотил ногами по песку.

Боль сменилась страстным желанием видеть оленёнка. Он встал и принёс горсть земляных орехов, чтобы занять енота. Затем отправился искать оленёнка. Он нашёл его за миртовым деревцом, где можно было наблюдать за домом, оставаясь незамеченным. Ему подумалось, что оленёнок, пожалуй, тоже хочет пить, и он принёс ему воды в плошке медвежонка. Оленёнок фыркнул и пить не стал. Джоди хотел было скормить ему горсть кукурузного зерна из обильных запасов Форрестеров, но рассудил, что это было бы нечестно. Да и зубы оленёнка, должно быть, ещё не настолько крепки, чтобы разжевать твёрдые зерна. Он сел под дуб и прижал к себе оленёнка. Это давало утешение, какого он не мог найти в волосатых объятиях Быка. Была ли радость встречи с любимцами Сенокрыла убита оттого, что Сенокрыла нет больше с ним, или оттого, что в оленёнке он видит теперь всю свою усладу, думалось ему.

– Я бы не променял тебя на всех их, с медвежонком в придачу, – сказал он ему.

Отрадное чувство верности родилось в нем. Животные, которые так долго были предметом его желаний, утратили для него своё очарование и не могли повлиять на его привязанность к оленёнку.

День тянулся бесконечно. Он догадывался, что что-то ещё недокончено. Форрестеры словно не замечали его, но он чувствовал, что они хотят, чтобы он остался. Бык попрощался бы с ним, если бы ему следовало уйти. Солнце опустилось за дубы. Мать будет сердиться. Но он всё же чего-то ожидал, пусть даже простого намёка, что он может идти. Он был связан с Сенокрылом, восково-бледным, лежащим в кровати Сенокрылом, и ещё ждало своей очереди то, что освободит его. С наступлением сумерек Форрестеры гуськом вышли из дома и безмолвно принялись за дела по хозяйству. Из трубы потянулся дымок. Запах смолистых сосновых дров смешался с запахом жареного мяса. Бык погнал коров на водопой. Джоди увязался за ним.

– Я покормил и напоил медвежонка, белку и всех остальных, – начал он.

Бык легонько стегнул прутом тёлку.

– Я вспомнил о них раз среди дня, а потом на меня снова беспамятство нашло, – сказал он.

– Я могу вам как-нибудь помочь? – спросил Джоди.

– На дела-то нас тут самих хватает. Можешь пособить матери, как Сенокрыл. Подбрасывать дрова в огонь и всё такое прочее.

Он скрепя сердце вошёл в дом. Он старался не смотреть на дверь спальной. Она была почти полностью притворена. Матушка Форрестер стояла у очага. Её глаза были красны. Она то и дело вытирала их концом передника. Её обычно всклокоченные волосы были смочены и гладко зачёсаны назад, словно в честь какого-то гостя.

– Я пришёл вам помочь, – сказал он.

Она повернулась к нему с ложкой в руке.

– Я вот всё стою и думаю о твоей матери. Ей пришлось похоронить стольких же, скольких я вырастила, – сказала она.

Он безрадостно поддерживал огонь. Беспокойство овладевало им всё сильнее, но уйти он не мог. Ужин был такой же скудный, как у них дома. Матушка Форрестер совсем не думала о том, что делает, когда собирала на стол.

– Ну вот, забыла сварить кофе, – сказала она. – Они пьют кофе, когда им не хочется есть.

Она наполнила кофейник водой и поставила на угли. Братья один за другим подходили к заднему крыльцу, умывались, расчесывали волосы и бороды. Не было ни разговоров, ни шуток, ни поталкивания локтями, ни шумного топота ног. Они поодиночке проходили к столу, словно в сновидении. Из спальни вышел папаша Форрестер. Он удивленно огляделся вокруг.

– Ну, не чудно ли… – сказал он.

Джоди сел рядом с матушкой Форрестер. Она раскладывала мясо по тарелкам и вдруг заплакала.

– Я ведь и его присчитала, как всегда. О господи боже мой, я ведь и его присчитала!

– Ладно, ма, Джоди съест его долю и, может, вырастет с меня ростом. Как, мальчуган? – сказал Бык.

Семейство встряхнулось, взяло себя в руки. Несколько минут они жадно ели. Затем ощутили тошнотворную пресыщенность и отодвинули тарелки.

– Не до посуды мне сегодня, да и вам тоже. Свалите её в кучу, подождет до утра, – сказала матушка Форрестер.

Стало быть, избавление придёт завтра утром. Она посмотрела на тарелку Джоди.

– Ты ни хлеба не ел, ни молока не пил, – сказала она. – Что в них неладно, мальчуган?

– Это для оленёнка. Я всегда оставляю ему часть моего обеда.

– Ах ты бедненький, – сказала она и снова заплакала. – Мой мальчик так хотел увидеть твоего оленёнка. Уж сколько он о нём говорил, говорил. «У Джоди теперь есть брат», – сказал он.

Джоди почувствовал, как к горлу подкатывает противный комок, и судорожно сглотнул.

– Я потому и пришёл к вам. Чтобы Сенокрыл дал ему имя.

– Ну что ж, – сказала она, – он назвал его. Когда он говорил о нём в последний раз, он дал ему имя. Он сказал: «Оленёнок так задорно держит свой хвост. Хвост оленёнка всё равно как маленький белый флажок. Если бы у меня был оленёнок, я бы назвал его Флажком. Я бы называл его оленёнок Флажок».

– Флажок, – повторил за ней Джоди.

Казалось, ещё немного – и он не выдержит. Сенокрыл говорил о нём, дал оленёнку имя! Радость в нём смешалась с горем, и утешала, и была невыносима.

– Пожалуй, я пойду покормлю его. Пойду покормлю Флажка, – сказал он.

Он соскочил со стула и вышел во двор с чашкой молока и преснушками. Сенокрыл, казалось, был рядом, был живой.

– Ко мне, Флажок! – позвал он.

Оленёнок подбежал к нему, и Джоди показалось, что он знает своё имя, пожалуй, даже всегда знал его. Он размочил преснушки в молоке и стал кормить оленёнка. Мягкий, влажный нос тыкался в его ладонь. Он пошёл обратно в дом, и оленёнок последовал за ним.

– Оленёнку можно войти? – спросил он.

– Пусть входит и будет своим.

Джоди чинно уселся в углу на трёхногий табурет Сенокрыла.

– Ему будет приятно, ежели ты посидишь с ним сегодня ночью, – сказал папаша Форрестер.

Так вот, значит, чего от него ожидали.

– Да и негоже было бы хоронить его утром без тебя. У него не было друзей, один только ты.

Джоди отбросил свою тревогу за мать и отца, словно вконец изодранную рубаху. Перед лицом таких серьёзных обстоятельств это было неважно. Матушка Форрестер ушла в спальню сидеть у постели покойного. Оленёнок ходил по комнате, обнюхал мужчин одного за другим, потом подошёл и лёг рядом с Джоди. Дом осязаемо наполнила тьма, добавочной тяжестью ложась на сердце. Они сидели, окутанные густым облаком скорби, разогнать которое мог только ветер времени.

В девять часов Бык пошевелился и зажёг свечу. В десять часов во дворе раздался цокот копыт. Это был Пенни на старом Цезаре. Он бросил поводья на шею лошади и вошёл в дом. Папаша Форрестер поднялся и как глава дома приветствовал его.

Пенни обвёл взглядом мрачные лица вокруг. Старик указал на приоткрытую дверь спальной.

– Младшенький? – спросил Пенни.

Папаша Форрестер кивнул.

– Уже… или только отходит?

– Уже.

– Этого я и боялся. Мне так и подумалось, что Джоди задерживается из-за этого.

Он положил руку на плечо старика:

– Я вам сочувствую.

Он обошёл мужчин одного за другим, здороваясь. Он прямо посмотрел в лицо Лему,

– Здравствуй, Лем.

Лем медлил.

– Здравствуй, Пенни.

Мельничное Колесо подал ему свой стул.

– Когда это случилось? – спросил Пенни.

– Сегодня на рассвете.

– Мать зашла к нему спросить, не позавтракает ли он немножко.

– Он дня два лежал, маялся, и мы хотели послать за доктором, да он вроде как пошёл на поправку.

Поток слов хлынул на Пенни со всех сторон. Облегчение, которое приносили слова, омыло и очистило разраставшуюся рану. Он слушал внимательно, время от времени кивая головой. Он был маленькой несокрушимой скалой, в которую могли ударять волны их горя. Когда они выговорились и замолчали, он рассказал о своих собственных утратах. Это звучало напоминанием о том, что жизнь никого не щадит. Что выносят все, может вынести каждый. Он разделял их скорбь, и они становились частью его самого, и сочувствие чуть-чуть рассеивало их горе, разрежало его.

– Джоди, быть может, захочет побыть с ним немного? – сказал Бык.

Джоди обуял панический страх, когда они привели его в спальню и повернулись уходить. Вот сейчас они прикроют дверь. Кто-то сидел в дальнем тёмном углу комнаты – тот самый, кто рыскал по зарослям в ту ночь, когда отца укусила змея.

– А что, если Флажок тоже придёт, это можно? – спросил он.

Они рассудили, что это вполне допустимо, и оленёнка привели к нему. Джоди сел на краешек стула. Стул ещё хранил тепло тела матушки Форрестер. Он скрестил руки на коленях. Затем взглянул мельком на лицо, лежавшее на подушке. На столе, в изголовье кровати, горела свеча. Когда пламя мигало, ему казалось, будто ресницы Сенокрыла трепещут. По комнате бродил лёгкий ветерок. Простыня колыхалась, и казалось, будто Сенокрыл дышит. Через некоторое время его страх улёгся, и он уселся на стуле поудобнее. Когда он совсем откинулся на спинку стула, Сенокрыл показался ему немножко знакомым. Но это не Сенокрыл лежал перед ним, с запавшими щеками, под светом свечи. Сенокрыл ковылял сейчас там, в кустарниках, и у его ноги шёл енот. Вот сейчас он войдёт в дом своей переваливающейся походкой, и Джоди услышит его голос. Он украдкой взглянул на скрещенные, кривые руки. Их неподвижность была неумолима. Он беззвучно заплакал про себя.

Колеблющийся язычок свечи нагонял дремоту. Его глаза слипались. Он встряхивался, но наступила минута, когда его глаза закрылись и не открылись. Смерть, тишина и сон слились воедино.

Он проснулся при дневном свете, с каким-то тяжёлым чувством. Откуда-то доносился стук молотка. Кто-то уложил его поперёк в ногах кровати. Сон мгновенно слетел с него. Сенокрыла не было. Он соскочил с кровати и выбежал в большую комнату. Она была пуста. Он вышел во двор. Пенни приколачивал крышку на свежем сосновом ящике. Форрестеры стояли вокруг. Матушка Форрестер плакала. Никто не заговорил с ним. Пенни загнал последний гвоздь.

– Готовы? – спросил он.

Они кивнули. Бык, Мельничное Колесо и Лем вышли вперёд.

– Я донесу его один, – сказал Бык.

Он вскинул ящик на плечо. Папаша Форрестер и Говорун отсутствовали. Бык тронулся в направлении южного хэммока. Матушка Форрестер последовала за ним. Мельничное Колесо взял её руку. Остальные потянулись за ними. Процессия медленно подвигалась к хэммоку. Джоди вспомнил, что у Сенокрыла были там качели на виноградных лозах, под живым дубом. Папаша Форрестер стоял возле дуба. В руках у него была лопата. Свежевырытая яма зияла пустотой. Насыпанная холмиком земля возле неё была черна от перегноя. На рассвете в хэммоке было светло: восход протягивал сверкающие пальцы параллельно земле и одевал её своим блеском. Бык снял с плеча гроб и осторожно опустил в яму. Затем отступил назад. Форрестеры медлили.

– Отец первый, – сказал Пенни.

Папаша Форрестер поднял лопату и присыпал ящик землей. Потом передал лопату Быку. Бык бросил несколько комков. Лопата переходила от брата к брату. Наконец осталась какая-нибудь горстка земли. Лопата оказалась в руках Джоди. В каком-то оцепенении он подхватил землю и бросил её на могильный холмик. Форрестеры переглянулись.

Папаша Форрестер сказал:

– Пенни, тебя воспитывали по-христиански. Мы будем рады, если ты скажешь что-нибудь.

Пенни вышел к могиле, закрыл глаза и поднял к солнцу лицо. Форрестеры опустили головы.

– О господи, всемогущий господи. Не нам, несведущим смертным, судить, что правильно, что неправильно. Будь это в нашей воле, мы не родили бы бедного мальчика на свет повреждённым в уме калекой. Мы родили бы его прямым и высоким, как его братья, пригодным жить и работать. Но в некотором отношении, о господи, ты вознаградил его. Ты наделил его даром общения с дикими тварями. Ты дал ему некую мудрость, сделал его ласковым и понимающим. Птицы прилетали к нему, и мелкие зверюшки без страха ходили вокруг него, и, должно быть, он мог бы взять даже дикую кошку в свои бедные кривые руки.

Теперь ты счел нужным взять его туда, где изъяны ума и тела не имеют значения. Но, господи, мы хотим думать, что теперь ты выпрямил эти ноги и руки, эту бедную сгорбленную спину. Мы хотим думать, что теперь он двигается легко и свободно, как каждый из нас. И ещё, господи, дай ему несколько кардиналов и, может, белку, енота и опоссума, чтобы у него была там компания, какую он имел на земле. Каждый из нас по-своему одинок, и мы знаем, что он не будет одинок, когда вокруг него будут эти маленькие дикие зверюшки, если это не слишком – просить поместить несколько живых тварей в рай. Да будет на всё твоя воля. Аминь.

Форрестеры пробормотали: «Аминь». На их лицах выступила испарина. Один за другим они подходили к Пенни и жали ему руку. Прибежал енот и стал ползать по свеженасыпанному холмику. Он жалобно кричал, и Бык взял его к себе на плечо. Форрестеры повернулись и гуськом пошли к дому.

Они оседлали Цезаря. Пенни сел на него и посадил Джоди сзади. Джоди позвал оленёнка, и тот выбежал к нему из кустов. Из-за дома вышел Бык. В руках у него была маленькая проволочная клетка. Он протянул её Джоди. В ней сидел Причетник, хромоногий кардинал.

– Я знаю, мать не позволит тебе взять никого из зверей, – сказал Бык. – Ну, а эта пташка проживёт на одних крошках. Пусть это будет тебе память о нём.

– Спасибо, Бык. Всего доброго.

– Всего доброго.

Цезарь затрусил мелкой рысцой по дороге к дому. Они не разговаривали. Цезарь перешёл на шаг, и Пенни не препятствовал ему. Солнце было уже высоко. Джоди держал клетку на весу, руку ломило. Но вот показалась росчисть. Матушка Бэкстер, должно быть, услышала стук копыт и вышла к калитке.

– Мало того, что пропал один, так ещё другой уехал и не вернулся, а тут места себе не находишь! – крикнула она.

Пенни слез с лошади, Джоди соскочил за ним следом.

– Тихо, мать, – сказал Пенни. – Это был наш долг. Бедный Сенокрыл умер, и мы помогали его хоронить.

– Ах! – сказала она. – Жаль, что не этот здоровущий буян Лем.

Пенни пустил Цезаря пастись и вошёл в дом. Завтрак был приготовлен, но уже остыл.

– Ничего, – сказал он. – Подогрей только кофе.

Он ел, думая о чём-то своём.

– Никогда не видал, чтобы люди так тяжело переживали утрату, – сказал он.

– Ну уж не говори, будто эти здоровенные обормоты так уж горюют, – сказала она.

– Ора, – сказал он, – быть может, придёт день, и ты узнаешь, что человеческое сердце одинаково повсюду. Горе повсюду разит одинаково. Но в разных местах оно оставляет разные следы. Мне кажется временами, что тебе оно не сделало ничего, только заострило твой язык.

Она вдруг села.

– Похоже, мне надо быть суровой, только так я и смогу выносить жизнь, – сказала она.

Он встал из-за стола, подошёл к ней и погладил её по волосам.

– Я понимаю. Только будь чуточку подобрее к другим.