Онлайн чтение книги Дальше живите сами This Is Where I Leave Yoy
Глава 4

12:15

Могильщик похож на Санта-Клауса и наверняка об этом знает, ну не может не знать! Надо же умудриться, имея седую окладистую бороду и этакое плотное телосложение, надеть красно-белую куртку и припереться в таком виде копать могилу на кладбище “Гора Сион”! С другой стороны, все понятно: если с утра до вечера зарывать в землю покойников, надо как-то себя развлекать. Как? Уж как умеешь. Впрочем, сегодня, когда мы под проливным дождем хороним отца, этот персонаж, несмотря на нелепейший наряд, ведет себя крайне деловито – даром что его куртка алеет, точно кровоподтек на фоне белесого, мертвенного неба. Мы несем гроб, а он дает тихие, но четкие указания, как опустить гроб на гидравлическую раму, установленную над свежевырытой могилой. Первая пара – мы с Полом, за нами – Барри, муж Венди, напарником которого должен, по идее, быть Филипп, но он так и не объявился, третья пара – дядя Микки и его сын Джулиус, только что прилетевшие из Майами. Микки мы не видели уже несколько десятилетий – они с отцом в свое время рассорились из-за каких-то денег, вроде бы отец ему одолжил, а Микки не вернул, поэтому двоюродный братец Джулиус был для нас совершенно чужим человеком. Эта парочка похожа на загорелых гангстеров из боевика: оба в крутых фирменных, но ненужных – по нашей-то погоде! – темных очках, с напомаженными волосами и одинаковыми золотыми кольцами с крупными розовыми бриллиантами.

– Правее, – командует Санта-Клаус. – Двигаемся слаженно, никто пока не опускает. Так, задние, приподнимите-ка его сантиметров на пятнадцать. Ага, хорошо. Теперь, господа, по моей команде будем опускать. Кто держит ноги – вы первые. Не резко. Берегите пальцы.

Кинорежиссеры любят снимать похороны под дождем. Скорбящие стоят в черных одеждах под огромными черными зонтами, которыми в жизни мы никогда не пользуемся, а капли падают как бы отдельно, чисто символически – на траву, на каменные надгробья, на крыши машин. Создают атмосферу. Только никто почему-то не показывает, как липнет к насквозь промокшим брюкам скошенная трава, как дождь – несмотря ни на какие зонты – молотит по голове и слизняками заползает за шиворот; как вместо того, чтобы печально размышлять об умершем, ты мысленно ползешь по собственной спине с каждой новой каплей. В кино отчего-то не видно, как вязнут в мокрых комьях выходные туфли; как вода просачивается сквозь щели в сосновых досках, из которых сколочен гроб, а оттуда сочится запах смерти и разлагающейся плоти; как куча земли, вынутая из могилы и ждущая, чтобы ее засыпали обратно, постепенно оплывает, превращается в жижу, растекается по лопате и с чавканьем падает на крышку гроба. И вместо медленной достойной церемонии прощания все это превращается в муку мученическую, когда все мечтают только об одном: побыстрее сплавить покойника и разбежаться по машинам.

Наконец мы, те, кто несли гроб, устанавливаем его на раму и отходим, мокрые и грязные, от могилы. Теперь можно встать под переносной брезентовый тент, который тоже не очень-то защищает от дождя, но под которым тем не менее толпится немало народу: друзья, соседи, бывшие сослуживцы. Все переминаются с ноги на ногу, стараясь протиснуться ближе к середине, где не так захлестывает дождь, а на оказавшихся с краю неудачников время от времени обрушивается по ведру воды из переполненных впадин брезентовой крыши. Пол встает рядом с Элис. Он плачет, и жена прижимается к нему – согреть и утешить. Барри подходит к Венди, и та первым делом отдает ему коммуникатор. Он тут же украдкой проверяет – нет ли писем, а уж потом сует эту черную коробочку в чехол на поясе, точно револьвер в кобуру. Я встаю возле мамы. Красные, заплаканные глаза ее смотрят несколько отрешенно, поскольку сегодня она решила принять не полтаблетки успокоительного, а целую. Ее волосы, крашенные в золотисто-каштановый цвет, но седые у корней, собраны в тугой пучок. На матери черный облегающий костюм – как всегда, с глубоким декольте, настойчиво демонстрирующим плоды пластических операций. Высота ее шпилек, как и диаметр имплантированных грудей, неприличен ни для ее возраста, ни для сегодняшней церемонии. Она сжимает мою ладонь, но в глаза не смотрит. А Джен рядом со мной нет, и ее неприсутствие пульсирует во мне, точно нарыв.

– Не сдерживайся, плачь, – тихо рекомендует мать. – Можно.

– Ага.

– Смеяться тоже можно. Каждый вправе выражать свое горе по-своему. Важно не подавлять эмоции.

– Спасибо, мам.

Мать у нас, конечно, свое дело знает, в этом ей не откажешь. Но она не просто психотерапевт. Двадцать лет назад она написала книгу “Начнем с колыбели, или Как стать родителями без предрассудков”. Книга стала бестселлером и превратила мать в знаменитейшего в стране специалиста по грамотному выращиванию детей. Естественно, при такой родительнице мы – и я, и братья, и сестра – выросли непоправимо испорченными.

Книгу эту вы наверняка видели: толстенная, с красно-черным корешком, а на обложке голый младенец, который, меняя силуэт, постепенно превращается в подростка. Первые главы посвящены кормлению грудью и приучению к горшку, а последние – проблемам пубертатного периода (у нас в семье это в шутку называлось “от дефекации к мастурбации”). Написана книга таким же откровенным, покровительственным, необъяснимо развязным тоном, каким мать часто общалась с нами в детстве. На задней обложке – ее фотография в жеманно-сексуальной позе на диване у нас в гостиной. Книга переиздается каждый год, а в юбилейные годы выходят подарочные издания – пятнадцатое, двадцатое… В следующем году появится двадцать пятое, исправленное и дополненное, и мать отправится в турне по всем крупным городам Америки – встречаться с читателями, подписывать книжки и выступать на ток-шоу. Может, даже у Опры. Мама уже готовится: твердит, что надо сделать очередную подтяжку лица.

– Сегодня мы прощаемся с Мортоном Фоксманом, любимым мужем и отцом, дорогим братом, близким другом…

Речь толкает Стояк Гроднер. В детстве он был лучшим другом Пола. Теперь он – рабби Чарльз Гроднер, но для нас, тех, кто вырос с ним бок о бок, кто вместе с ним на заднем сиденье школьного автобуса разглядывал порноснимки, которые он стянул из богатой коллекции своего папаши, он по-прежнему – Стояк, тут уж ничего не попишешь, потому что мы помним, как он курил с Полом травку, как разгадывал тайные послания в текстах Led Zeppelin и разглагольствовал о достоинствах и недостатках различных видов полового акта.

– Наш Морт не особо любил ритуалы, – продолжает свою речь Стояк.

– Ты только погляди! – Венди пихает меня локтем, и я, проследив ее взгляд, вижу, что из черного “порше”, который только что шумно затормозил у ворот кладбища, выскакивает парень в мятых черных брюках и мотоциклетной куртке и, пытаясь на бегу завязать галстук, бежит к нам по мокрой траве – словно вышел на финишную прямую марафона. Поначалу я его даже не узнаю, но он приближается – нахально, без тени робости, – и тут уж никаких сомнений не остается: это он! Причем не в черных туфлях, а в мокасинах!

– Филипп! – тихонько восклицает мать и дает Стояку сигнал остановиться.

К этому моменту Филипп уже отчаялся завязать галстук и оставил его болтаться двумя сосульками на шее. Он бежит все быстрее, а последние метра полтора скользит, как мы делали в детстве на чуть наклонной лужайке перед домом. И останавливается прямо перед матерью.

– Мамочка! – говорит он и обнимает ее мокрыми ручищами.

– Ты приехал! – Она сияет. Филипп – ее малыш, и у мамочки ему все и всегда сходит с рук.

– Еще бы! Конечно приехал! – отвечает он и переводит взгляд на меня. – Джад!

– Привет, Филипп.

Он за руку притягивает меня в свои медвежьи объятия. Да, так теперь выглядит мой братишка Филипп, который когда-то любил пристроиться в постели у меня под боком, и от него пахло детским лавандовым шампунем, и я рассказывал ему сказки, а он терся о мою уже колючую щеку своей нежной, круглой щечкой и теребил волоски у меня на руке. Он любил отгадывать, какая будет мораль в баснях Эзопа. Теперь от него пахнет сигаретами и ментоловой водой, и с тех пор, как мы виделись в последний раз, он изрядно прибавил в весе, особенно лицом раздобрел. От встреч с Филиппом в душе у меня всегда остается одинаковый шлейф – утраты и сожаления. Все бы отдал, чтобы ему снова было пять лет… пора невинности, пора счастья…

Филипп тянется через мою голову – пожать руку Полу, и тот торопливо и сдержанно отвечает на рукопожатие, стремясь ускорить процесс и вернуть похороны в правильное русло. Сестру Филипп чмокает в щеку.

– Ты потолстел, – шепчет Венди.

– А ты постарела, – отзывается он сценическим шепотом, так что все вокруг его отлично слышат.

За спиной Филиппа выразительно покашливает раввин. Филипп оглядывается, одергивает куртку.

– Прости, что прервал, Стояк. Продолжай, – говорит Филипп, на что Венди тут же дает ему щелбан. – Чарли! Простите, рабби Гроднер! – выпаливает Филипп, но слово не воробей, и по толпе прокатывается приглушенный смешок. Стояк, судя по выражению его лица, готов задушить Филиппа собственными руками.

– Прежде чем предоставить слово для прощания Полу, старшему сыну Морта, я хотел бы прочитать короткий псалом… – негодующе произносит Стояк.

– Как же я мог! – шепчет Филипп мне на ухо. – Вот идиот!

– Да ладно, с языка слетело.

– Но это неуважение к раввину!

Мне так и подмывает заметить, что получасовое опоздание на похороны собственного отца – это тоже неуважение к покойному и ко всем присутствующим. Но зачем тратить слова попусту? Филиппу не нужны ни советы, ни критика. С него все – как с гуся вода.

– Тише! – шипит нам Пол. Филипп подмигивает мне хитрым глазом.

Мы стоим у могилы отца, трое мужчин, трое Фоксманов, выточенные по одному лекалу, но прошедшие совсем разную обработку и шлифовку. Все мы унаследовали от отца черные курчавые волосы и квадратный подбородок с ямочкой, но за близнецов нас никто не примет. Пол похож на меня, но он крупнее, шире в плечах и суровей взглядом – этакий я, накачанный стероидами. Филипп тоже похож на меня, но тоньше и намного красивее, у него более изящные черты лица, улыбка шире и обольстительнее – сама по себе, от природы.

Когда Стояк дочитывает псалом, наступает черед Пола, однако вместо панегирика умершему он, по сути, произносит благодарственную речь, будто только что выиграл конкурс на звание самого преданного сына. Он благодарит отца за то, что тот научил его вести дело, благодарит свою жену Элис за то, что она помогала ему в магазинах, пока отец болел, благодарит маму за заботу о папе, а потом, довольно многословно, рассказывает, каково было работать с отцом и что такое их бизнес, “Спорттовары Фоксмана”, и почему эта сеть магазинов – лучшая в своем торговом сегменте во всей округе. Ни братьев, ни сестру он не упоминает вовсе, хотя они, промокшие и продрогшие, стоят рядом и мечтают, чтобы заиграл оркестр и заткнул ему глотку.

Наконец он смолкает и, похоже, удивляется, что никто не аплодирует. Санта-Клаус нажимает кнопку на гидравлическом устройстве, и гроб с папиным телом начинает медленно опускаться в могилу. Как только он касается дна, Стояк делает шаг вперед и торжественно вручает Полу садовую лопату.

– По традиции самые близкие люди усопшего должны бросить в могилу ком земли. Наш долг – проводить наших любимых в последний путь, – произносит он. – Как говорят мудрецы: похоронить человека – значит проявить к нему самую бескорыстную доброту и уважение, ведь “спасибо” он тебе уже не скажет.

Забавная мысль. Папа и при жизни никогда не был склонен говорить нам “спасибо”. Либо ругал на чем свет стоит, либо – если ругать не за что – просто не замечал. Молчаливый, суровый человек, типичный выходец из Восточной Европы, и акцент соответствующий. Суровый-то суровый, но голубые глаза смотрели мягко. У папы были необыкновенно плотные, крупные мышцы рук, а когда он сжимал кулак, казалось, что кулак этот может пробить любую преграду. Он сам косил газон перед домом, сам мыл машину, сам красил стены и крышу. Он делал все это сноровисто и тщательно и в душе осуждал каждого, кто нанимал на такие работы чужих людей. Услышав шутку или анекдот, он почти никогда не смеялся, просто кивал: мол, все понял, но ничего нового для себя не почерпнул. Конечно, у папы было много других особенностей, но сейчас как-то ничего не приходит на ум. Вообще с определенного возраста никто своих родителей в упор не видит – остаются только эпизоды из прошлого да клубок неразрешенных конфликтов.

Пол всаживает лопату в отваленную землю и скидывает в могильную яму большой осклизлый ком. Потом он передает лопату мне, и я делаю то же самое. Когда земля ударяется о крышку гроба, меня начинает колотить. Я зажмуриваюсь, чтобы перекрыть жаркой влаге путь из глубины глаз, и вижу отца: он сидит в шезлонге около нашего дома, на заднем дворе, и, сжимая в руках шланг, направляет его поочередно на нас, своих бегающих наперегонки детей, точно на живые мишени, и тарахтит – изображает пулеметную очередь. Да, это позже, когда мы выросли, он перестал находить с нами общий язык. В детстве все кажется вечным, незыблемым, детство заполняет собой весь мир, а потом оно вдруг кончается, и ты кидаешь землю на отцовский гроб и в ужасе понимаешь, что ничего вечного нет. Я отдаю лопату Венди, она зачерпывает совсем немного сырой земли, не больше столовой ложки, и умудряется кинуть ее мимо ямы. Филипп, которому от природы чужда умеренность, набирает на лопату неподъемную глыбу земли – как выяснилось, с камнем внутри. Удар камня о крышку – точно взрыв снаряда. Мы все испуганно вздрагиваем, и тут серую ватную тишину прорезает истошный вой Филиппа. Он падает на колени, громко всхлипывает. “Папка!” – кричит он, а мы, все остальные, смотрим на его горе молча, в ужасе и, возможно, с некоторой завистью.