XIX. Настоящая жизнь

Онлайн чтение книги Тяжелый дивизион
XIX. Настоящая жизнь

«Вышлите шесть телефонистов».

Командир долго мял в руке телефонограмму и расчесывал переносицу. Офицеры вглядывались через его плечо в бледные буквы на серой бумажной ленте и потом вопросительно смотрели в лицо командиру.

— На кой черт им столько телефонистов? — вполголоса спросил Архангельский.

Соловин сложил бумажку несколько раз и разорвал ее на мелкие клочки.

— Это условный текст. — Он обвел всех взором, как бы проверяя, насколько заинтересованы офицеры. — Значит, шестого в четыре утра открываем огонь, — сказал он, разглаживая бороду привычным жестом.

— Наконец догадались, сволочи! — не утерпел Кольцов. — В Пруссии приказы по фронту без шифра передавали. Да теперь наплевать, знают ли немцы или не знают… Когда у меня на батарее четыре тысячи снарядов и шестьдесят саженей цель, так я плевал с высокого дерева на тайну.

— Ой, буза будет! — вскочил вдруг, потирая руки, Перцович. — Дмитрий Михайлович, а я в окоп, на передовую.

— Не терпится вам, — добродушно проворчал Соловин. — За Георгием гонитесь?

— Георгии теперь липовые, — презрительно заметил Кольцов.

— А как вы думаете, выйдет что? — спросил вдруг капитан Львов, вместе с адъютантом заехавший в гости на батарею.

— Как же не выйти! — закричал Перцович. — Задавим огнем.

— Четыре тысячи снарядов! — вопил Архангельский.

— Если не теперь, то никогда! — хлопнул его по плечу Кольцов.

— А пехота пойдет?

— Пехота? — захлебнулся вдруг Перцович, должно быть убеждая самого себя громким голосом. — Пехота пойдет, если ей расчистят путь. Ведь это как прогулка. Ведь мы ни одного пулемета не оставим…

— Ну да! А потом немцы побегут, наши вдогонку. Перелом в настроении — и пошла писать губерния! — Кольцов уже сверкал глазами.

— Словом, победа в кармане, — сказал саркастически адъютант, — кому какие ордена выписывать?

— А вы как полагаете? — обратился Кольцов к Кострову.

— Насчет боя или орденов?..

— Ну, он сначала с Петром посоветуется, тогда скажет, — глядя через плечо в сторону, перебил Андрея Перцович.

— И письмо своей принцессе напишет.

— Пойдут или не пойдут пехотинцы, — рассуждал, глядя в потолок, Соловин, — а мы свой долг выполним.

Андрей вышел из палатки.

Под деревьями, у орудий, у блиндажей медленно копошились люди. В вечерних тенях они то исчезали, то появлялись, сами как тени. Звуки бивуака, как всегда, были несложны: стучал топор, тихо мурлыкала, на этот раз не разухабистая, раздумчивая, способная даже тосковать гармонь. Лес глушил слова и далеко относил самые звуки голоса.

«Перелом… — Андрей переворачивал в сознании это запавшее чужое слово, как если бы оно было набрано из детских кубиков. — Почему бы не создаться перелому? Если бы немцы побежали, то преследователи нашлись бы. Самый жалкий трус бежит вдогонку, когда враг убегает. Полк за полком поднялись бы в наступление. Настроение масс все еще неустойчиво, победа же создает свою инерцию. Говорят, немцы едва удерживают фронт. Для них прорыв боевой линии — это катастрофа. Сейчас резервы врага брошены на юг, где Корнилов уже взял Калущ, — и вдруг на севере новая неудача! Но нет. Никто не пойдет в наступление…» Андрей никак не мог вообразить себе этих бродящих по лесу, стреляющих друг у друга цигарки солдат в трепаных шинелях настойчиво атакующими пулемет.

Еще меньше можно рассчитывать на наступательный порыв против немцев этих пробуждающихся к новой жизни сильных ребят из солдатского ряда, которые сидят сейчас от зари до зари над серыми брошюрками и газетами.

Эти скорее способны броситься в бой с офицерами, ударниками, казаками, со всеми, кто тянет их назад, кто срывает братание с немецким солдатом, кто хочет объявить войну войне.

А если пехота не пойдет в атаку, зачем же вся эта артиллерийская стрельба?

Андрей опять почувствовал, что кровь приливает к вискам. Все эти мысли — как болезнь, как несчастье. Можно было бы самую дорогую цену заплатить за один ясный луч в этой неразберихе, в этих противоречиях, в этом кружении в самом себе.

— На днях бой, — сказал он и присел на ящик к группе канониров у второго орудия. Он словно спешил переложить тяжесть своих неразрешенных сомнений на чужие плечи.

Солдаты молчали.

— Бой так бой. Постреляем, — сказал Сизов — третий номер, подносящий снаряды.

— Накрутит тебе спину, — ухмыльнулся наводчик Белов. — Если все эти снаряды к немцу переправить, три дня подряд будешь бомбы ворочать.

— Вот бы в пятнадцатом году так снарядов валили. Мы бы в Берлине были.

— Скажи какой завоеватель нашелся, — буркнул Бобров. — На что тебе Берлин?.. Сам говоришь — без аннексий и контрибуций.

— А тогда на что же бой? Немец стоит, не трогает.

Говорили, выжидательно смотрели на Андрея.

— Чего же крутить? Комитет решил поддерживать Временное правительство — значит, нужно слушать приказ, — веско вмешался фейерверкер Щусь, член комитета. Он был маленький, худой и нервный. Он один из первых попал под влияние Шнейдерова и зачитывался эсеровской литературой.

— А ежели пехота не пойдет, зазря раздразним, а он как киданет по лесу чижелыми… Тут не постоишь.

— А наше место пристреляно, ребята, вот крест, — вскинулся вдруг молодой канонир Ходько, выдавая свои затаенные мысли.

— А пехота ня пайдзет, — сказал литвин Пас. — Палки здесь ненадежные. Дярма набрали… Барадачи да смаркачи. Настоящего солдату нету. В сямсот четвертом митингу собирали. Ряшили наступаць. Известно, шумели, галасавали, а перед максимкой штаны спустють, тикаючи. А в атаку ня пайдуць.

— А пойдут — дураки будут, — сказал Бобров.

«Вон ты какой», — подумал Андрей.

— А на батареях как? — спросил он.

— Ну, это народ — сволота. Прикажут — стрелять будут. — Кто-то внезапно продвинулся из темноты.

Пас крючковатой палкой разворошил затухающий костер. На острое лицо подошедшего Берзина упал красноватый переливающийся луч.

Все смотрели на большевика, все молчали.

— А ваши по естому поводу как размышляюць? — спросил Берзина Пас.

— Как вчера, так и сегодня. Нехай, когда хочут, господа офицеры да ударные… и наступают, — решил Бобров.

— А дивчат нагнали, — ухмыльнулся Ходько, — должно, мужиков уже вовсе нет. Кругом фольварка Касимова не пройти. Солдат весь фольварк в осаду взял. По лесам так и рыщут. А они по двое, по трое. Одёжа одна — не разберешь, мужик, али баба, али вместе.

— Надысь казаков пригнали на охрану, а вчера увели. Как огонь карасином заливать, — покачал головой Щусь.

Солдаты попыхивали папиросками, смеялись.

— А ты бы сходил, Парфеныч. Ты бы приволок на батарею какую ударницу. Пущай бы ударила.

Андрей прошагал вдоль фронта батареи и у крайнего ящика сел на горку снарядов.

Такие разговоры каждый день. Как вода ночью: на мели, на глубине не отличить. Голоса, разговоры стучат, как ступняки на Днепре.

Безликая масса солдат-батарейцев разделилась на живых людей. Раньше она как оракулов слушала Алданова, Горелова, его — Андрея. Теперь говорит сама. Но еще не все и не в полный голос. Больше говорит какая-то кучка солдатских аристократов, кто поразбитней, покрепче, пограмотней. Остальные по-прежнему неясны в своих словах. Не то они не владеют словом, не то слово владеет ими и кружит, как вьюга в степи.

В общем, батарейцы стрелять будут. Выступят комитетчики — и бой состоится. Но вот пехота. Эта таинственная пехота. Пехота — как глубокая мохнатая туча, затянувшая весь горизонт фронтов. Из этой тучи день и ночь доносится глухой подземный ропот. Иногда в ее темном брюхе гремят перекатами громы.

Когда видишь на дорогах, на лесных тропах солдатиков с газетными крученками в зубах, в подгнивших на дождях шинельках, в потертых, потерявших волос папахах, — она имеет жалкий вид. Но у нее миллион голосов, ртов, ушей, голов, рук и, главное, винтовок. И голоса ее становятся все громче.

Офицеры в пехоте — это заложники. Они как жуки, стремящиеся окраситься в цвет скрывающей их листвы. Все они теперь проще одеваются, нарочно мнут фуражки, носят высокие кудластые папахи, ходят в смазных сапогах, предпочитают мятые, золотистой тряпочкой погоны, не бреются, матерят в третье слово и ночами смотрят в темноту несмыкающимися глазами, мечтая, как бы уплыть с фронта куда угодно, хоть в Сибирь, хоть к черту на рога, только из этой не растворяющей их и не позволяющей больше жить особняком человечьей массы.

В сущности, артиллеристы переживают то же, хотя и в меньшей мере. Даже он, Андрей. Как хорошо было вначале, в марте, в апреле… как носили его на руках в Румынии. Как он чуть ли не тоном пророка, захлебываясь, учил солдат! Здесь он застрял между офицерами и солдатами. Вот и сейчас он сидит здесь на снарядах, потому что ему, в сущности, физически некуда деваться. В офицерской палатке опять плачутся, бессильно злятся, шепчут, чтобы не слышали вестовые. Архангельский строгает из чурбанчиков все тех же птичек и лягушек. Перцович спит. Остальные клокочут маленькими вонючими вулканчиками — как это на Камчатке… кажется, грязевые сопки? — и изо дня в день учатся надевать маски на офицерские непокорные, избалованные жизнью лица.

Солдаты принимают его, слушают, даже зазывают, но все это почему-то напоминает теперь сеанс домашнего фокусника, секреты которого уже давно разгаданы даже детьми и которого можно смотреть только в дождливый вечер, когда нельзя пойти ни в сад, ни в кино, ни в цирк. Он, Андрей, насквозь скомпрометирован золотыми погонами, прежней близостью к офицерам и, главное, неясностью политических взглядов. Ведь они чувствуют его колебания и не прощают их.

Солдата больше не купить рассказами о звездах и четвероногих прародителях человека. Увы, оказывается, не так просто заряжать пушки Вальми и Жемаппа! Надо сначала узнать, в какую сторону стрелять. Легко можно пустить гранату в своих.

Самое обидное: когда пришла настоящая жизнь, он держится в ней не по-настоящему. В детстве всегда можно было оправдать любой свой поступок, любую слабость. Ведь это еще не настоящая жизнь! Казалось, в настоящей жизни все непременно будет по-другому, по-настоящему. Андрей вспоминал картины из римской истории на квадратных картонах, развешанные по стенам гимназических классов. Он сам выбирал их и развешивал вдвоем с Костей Ливановым.

Тяжелый таран с бронзовой головой барана долбит стену, выложенную из кубических камней. Сверху языками летучего пламени падает кипящая смола. Летят камни и стрелы. Двадцать загорелых бородатых мужей, с мускулами-канатами, упорно раскачивают таран. Командир только дает сигналы рукой, но каждый мускул его участвует в общей работе. Стрела засела в плече ближнего к бараньей голове легионера. Таран бьет неумолимо, стена уступает, крошится… А еще… В битве при Арбеллах Александровы солдаты идут в наступление на холм. Персы скатывают на них с вершины ассирийские колесницы, утыканные остриями и ножами. Македонцы принимают эти катящиеся громы на щиты. Уцелевшие встают и, не отряхнув даже пыль с колен, идут в атаку. Такой запомнилась Андрею «настоящая жизнь», отброшенная в зеркала детского воображения. При этом, казалось ему, стены должны быть обязательно толсты и высоки, баранья голова тяжела, бег колесницы подобен электрическому разряду. Казалось, сам он в настоящей жизни сможет стать на место любого легионера… А теперь у него вялые руки, сомнения и путаница. Он бьется, как муха, попавшая в паутину ночью. Клейкая, липкая, непропускающая ночь. Опять остается пойти в офицерскую палатку и, делая вид, что читаешь книгу, смотреть в строки вложенного между страниц письма Елены. А между тем кругом бушует настоящая жизнь. История заряжает пушки, которые возвещают приход новой эпохи. Можно ли сомневаться в этом?

Ветер донес голоса. В лесу затрещал валежник. Часовой, оправляя бебут и наган на поясе, прошел мимо Андрея навстречу шуму, но, узнав своих, успокоился. Петр вступил в полосу света и направился прямо к Андрею.

— Ты что нахохлился, как сыч?

— А ты чему радуешься?

— Вероятно, тому именно, что тебя печалит.

Позади Петра, попыхивая крученками, стояли Багинский, Берзин и Ягода. Голос Петра звучал задором. Он был весь налит какими-то бродящими соками и возбуждал зависть Андрея своею слитностью с этой тревожной и бурной эпохой, от которой он брал все лучшее, на призывы которой он отвечал как верно настроенный и умело поставленный резонатор. В его словах сквозь мягкий юмор все чаще, кстати и некстати, звучал вызов. Солдаты, помявшись на месте, двинулись дальше.

Петр присел тут же, на снарядах.

Андрей опять чувствовал себя как перед стычкой. После приказа о наступлении он обязан доказать Петру необходимость боя. Петр должен все-таки уважать вдумчивый подход к событиям.

— Киснешь? — спросил Петр, глядя в темноту.

— Плохое начало для обмена мнениями.

— Начни лучше.

— Я не ищу бесед с тобой, ты ищешь.

— А ты избегаешь — боишься?

— Утешай себя этой мыслью. У тебя ведь все просто… — И уже зло добавил: — Как у свиньи под дубом.

— Тоже неплохой переход…

— Слушай, Петр, мы с тобой общий язык утратили. Может быть, лучше нам не вступать в дискуссии.

— Как хочешь… По совести, мне жаль. Из тебя мог бы получиться толк.

— Спасибо.

— У тебя одно неоценимое преимущество перед прочими господами офицерами. Тебя к прошлому, кроме дурацких сентиментальностей, ничто по-настоящему не привязывает. Ни имение, ни капиталы. И о какой-то там борьбе даже мечтаешь. А вот с кем бороться, за что — так ты не удосужился поразмыслить… Этак щуплые интеллигентские мыслишки и игра настроений…

— Что за тон! Старое, новое… Как будто по твоей указке история готова проложить черту между эпохами там, где тебе это угодно. — Андрей забыл, что сам только что думал о несомненных признаках наступления какой-то новой эпохи.

— История делает свое дело, хотим мы с тобой или нет. Ни одного солдата не найдешь, который остался бы таким, как был. А ты топчешься на месте. Неужели ты способен сейчас гнать людей на пулеметы?..

— Измени тон, Петр. Ты прекрасно понимаешь, что речь идет о сложном явлении. — Андрей старался вспомнить все свои, казалось, убедительные мысли «о сложности». — На фронте стоят сейчас не войска царя, а войска революции. Мы сейчас подобны солдатам Парижа, вышедшим против австрийцев, против Европы, королей.

— И Керенский, выходит, Дантон?! Да очухайся ты, парень! У тебя кулеш в голове. Французская революция сама по себе, наша сама по себе. Почему это немцы плохи, а союзнички хороши? Ну, словом, что тут… Я знаю, что воевать ни за царизм, ни за доходы русских фабрикантов ни один из солдат не будет, и баста. Дураков нет!

— Ты скажи лучше, что просто устали от войны. Труса празднуют.

— А ты вот тронь этих трусов. Попробуй отнять у них то, что они завоевали!

— Слушай, Петр, не сказывайся глупее, чем ты есть. Погоди, погоди! Ты сам понимаешь, что интересы и царизма, и русской буржуазии для меня не закон, и черт с ним, с Константинополем. Кто в России думает сейчас о завоеваниях? Но ведь всякому ясно, что наша слабость будет на руку только германской военщине. Развалится армия — и германцы, и австрийцы набросятся на страну. То, что собрано веками, — пойми, веками! — будет потеряно в несколько дней. И ни рабочим, ни крестьянам от этого легче не будет.

— А что выиграют рабочие и крестьяне от победы русских помещиков и фабрикантов? То, что, победивши, господа эти расправятся и с революцией. И вот случай, когда пятнадцать миллионов солдат — крестьян и рабочих — держат в своих руках винтовки и пушки и легко могут стать хозяевами своей земли, — вот этот случай может быть утерян. Что же, ты думаешь, мы будем таскать каштаны из огня для буржуев, чтобы одна буржуазия обобрала другую? Как же, дудки! А ты думаешь, немецкий солдат сделан из другого теста или французский фабрикант не жмет своих рабочих? Ты смотри шире. Тут решаются не русские национальные вопросы, а вопросы всего человечества.

Мысли, которые развивал сам Андрей, давно не казались ему неоспоримыми. И в том, что говорил Петр, была какая-то непобедимая правда. Она притягивала своею силой и ясностью. И никакой середины между этими взглядами нельзя было найти. Это были два потока, идущие из разных верховьев к морям различных выводов и мироощущений. Эти два разных мироощущения уничтожали друг друга.

— Ты где был? — спросил он Петра машинально.

— В дивизионном комитете.

— Тоже спорил?

— Конечно.

— И кто кого?

— Мы в меньшинстве, конечно. Потом свобода слова на нас больше не распространяется.

— Чему же ты рад?

— А чему же печалиться? Как бы ни голосовали комитеты, какие бы приказы ни публиковал ваш Керенский, наше дело растет как на дрожжах, а ваше дело табак. Ведь не комитеты же пойдут в бой и не адвокаты.

— О наступлении говорили?

— Ну, а то о чем же?

— Решили наступать?

— Решили — до победного конца. Держись, герман!

— Чего ты смеешься?

— Смеяться-то и вправду нечего. Народу переложат уйму. Но зато бой будет последний. Крышка! Ша!

— Ты думаешь, что с такими, как ты, так и будут без конца цацкаться? С подрывателями дисциплины…

— Вот вы как заговорили, Андрей Мартынович, ваше благородие! И такое мы уже слышали. Что ж, попробуйте.

— Поди ты к черту! — разозлился Андрей.

— Сам иди!

Андрей двинулся к офицерскому блиндажу.

У первого орудия из-за солдатских шинелей рвалось алое пламя костра. Кто-то читал по складам. Газетный лист отбрасывал чудовищную тень на деревья, на офицерский блиндаж. Никто не обернулся, когда подошел Андрей. В красноватом свете легко было прочесть название газеты: «Правда».


Читать далее

Предисловие 16.04.13
Часть первая
I. Alma mater 16.04.13
II. Город Горбатов на Днепре 16.04.13
III. На фронт 16.04.13
IV. С разрешения штаба дивизии 16.04.13
V. Хлор, несомненно, портит характеры 16.04.13
VI. Генеральская разведка 16.04.13
VII. Телефонисты 16.04.13
VIII. Девушка с фольварка 16.04.13
IX. Бои у Петриллова 16.04.13
X. Из Польши на Каму, на Волгу 16.04.13
XI. Брест 16.04.13
XII. Когда форты летят в воздух 16.04.13
XIII. Паноптикум 16.04.13
XIV. Возок смерти 16.04.13
XV. За стеклянной стеной 16.04.13
XVI. «Дизиртиры» 16.04.13
XVII. Отцы и матери 16.04.13
XVIII. Комендант последней станции 16.04.13
XIX. Конец отступлению 16.04.13
XX. В лесах 16.04.13
XXI. Нас не касаемо 16.04.13
XXII. Человекам место не здесь 16.04.13
XXIII. Высота 161 16.04.13
XXIV. Поставы 16.04.13
XXV. Поход весны 16.04.13
XXVI. Сестры милосердные 16.04.13
XXVII. Барановичи 16.04.13
Часть вторая
I. Парчки 16.04.13
II. Губернаторская дочь 16.04.13
III. Мать-командирша 16.04.13
IV. Колесо счастья 16.04.13
V. Княжна 16.04.13
VI. Гостеприимный Минск 16.04.13
VII. Его высокопревосходительства адъютант 16.04.13
VIII. Черниговская Америка 16.04.13
IX. Судьба-злодейка 16.04.13
X. Приют священный 16.04.13
XI. В гостях у союзников 16.04.13
XII. Пузыри 16.04.13
XIII. Сандулени 16.04.13
XIV. Красные маки 16.04.13
XV. Выборы 16.04.13
XVI. Навстречу ветру 16.04.13
XVII. Качели 16.04.13
XVIII. За землю и волю 16.04.13
XIX. Настоящая жизнь 16.04.13
XX. На реках вавилонских 16.04.13
XXI. Четыре тысячи бомб 16.04.13
XXII. Герои Ново-Спасского леса 16.04.13
XXIII. Фейерверкер Табаков 16.04.13
XXIV. Подполковник Скальский стреляет 16.04.13
XXV. Листья откружились 16.04.13
XXVI. За офицерскую кокарду 16.04.13
XXVII. Выборгская сторона 16.04.13
Об авторе 16.04.13
XIX. Настоящая жизнь

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть