Онлайн чтение книги Время дикой орхидеи Time of the Wild Orchids
1

С ингапур. Город льва.

Некогда Тумасик, Страна в море.

Лонг Я Мен, Ворота Зуба Дракона и ворота Китая.

Город ветров, где умирает один муссон и тут же зарождается другой.

Остров плыл по воде, как лист дерева гинкго.

Отделенный лишь узкой полоской пролива Джохор от крокодильей спины Малаккского полуострова, он раскрывался на всю синеву Сингапурского пролива. И какой бы узкой и мелкой ни была река, что вилась сквозь тропические леса, сквозь мангровые болота, соленые марши и песчаные дюны навстречу восходящему солнцу, она несла в себе огромную мощь. Могучий дракон, распахнувший острозубую пасть к побережью, где воды его сливались в страстном лобзании с водами моря.

Из этого соединения зародился естественный порт, защищенный окрестными островами от бесчинства стихии и словно созданный для того, чтобы здесь забилось сердце торгового поселения.

Сэр Стэмфорд Раффлз смело посадил семенное зерно среди зелени и синевы моря и джунглей. Это зерно он нарек Сингапур. Прикрытое флагом Ост-Индской компании и защищенное договорами и проектами, семя это быстро взошло в плодородной почве столетней обширной сети торговых путей. Сингапур развивался, рос, щедро плодоносил и разветвлялся все шире, вовлекая все больше людей, каковых вольный порт притягивал торговлей без пошлин, как привлекает птичьи стаи богатое пропитанием место кормления.

При этом Сингапур не имел корней – как орхидея. Город без истории и без прошлого, словно выдавленный из земли и перехлестнувший все грани в своем неуемном цветении. Затопленный хлынувшим в него потоком людей из Китая и Индии, из султанатов Малаккского полуострова, с Явы, Суматры, Бали и всех других островов архипелага, из Аравии и Армении, и окаймленный бледной пеной шотландцев, немцев и англичан. Город мужчин, ринувшихся сюда в одиночку, дабы заниматься торговлей, найти работу, разбогатеть, прежде чем вернуться туда, откуда они явились.

Сингапур был городом, наполненным перелетными птицами. Городом, в котором человек не пускал корней, который никому не был родиной, в котором каждая чашка риса была посолена тоской по дому.

Но Георгина Индия Финдли в первом же своем вдохе наполнила легкие тропическим воздухом этого острова. Палящее солнце, теплый дождь и соленый морской бриз сопровождали ее взрастание, и так же, как она сделала свои первые нетвердые шаги в саду Л’Эспуара, потеряла свой первый молочный зуб в тени жасмина, в первые десять лет жизни она пустила корни в тонкую почву острова, нашла опору в красной земле, песке и тине.

Корни, которые в один прекрасный день были жестоко перерублены. Открытая рана, из-за которой она боялась истечь кровью, пока не привыкла – благодаря гибкости детской души – к своей новой жизни на чужбине. И к ностальгии, которая со временем утихла до приглушенного биения в ней, но полностью никогда не прошла.

Георгина блаженствовала во влажной жаре, едва смягченной ветерком, на борту сампана – он транспортировал ее вместе с багажом к острову. Блаженствовала, хотя ленты ее шляпы прилипали к коже, а спина платья из тонкого муслина пропотела. Здесь она больше никогда не будет мерзнуть.

Что можно противопоставить тоске по родине? Радость родины?

Слова, которые казались Георгине слишком тихими, слишком пустыми: скорее задавали направление, нежели выражали чувство.

Притом что все вокруг этого возвращения было громким и сопровождалось бурными выбросами эмоций. Перебранки с теткой, пылкие в силу шотландской крови обеих – их не мог сгладить даже такой невозмутимый человек, как дядя Сайлас. Слезы ее кузины Мэйси, которая видела в Георгине сестру и не хотела с ней расставаться. И безграничное счастье, когда тетя Стелла все ж таки уступила и дала согласие на отъезд. Лихорадочное нетерпение наконец-то уехать, наконец-то приехать, которое оказалось упрямым спутником в долгом пути по морю и суше.

Облачная дымка подернула небо из душистого припудренно-синего шелка. Пышные сестры ее вяло льнули к холмам, разбросанным по берегу мягкой мшистой обивкой. Губернаторский холм с флагом на мачте, береговая охрана и входящие корабли, дом губернатора, белый на фоне зелени – все это, казалось, выжидательно смотрело в глаза Георгине. Как будто желая ей выкрикнуть: Наконец-то! Ты наконец-то вернулась… Ты нас еще помнишь?

Последние воспоминания Георгины о Сингапуре были искажены бессильным страхом и пламенным гневом, в котором она царапала дядю Этьена, била его и кричала так, будто ей вырывали сердце. Она помнила взгляд отца, полный печали и постыдного облегчения, перед тем как он отвернулся и пошел назад в дом. Помнила, что силы ее кончились, как только они поднялись на борт, и как она безвольно упала в объятия дяди Этьена, ничего не видя от слез, а он утешал ее.

Сампан лавировал между покачивающимися корпусами кораблей и лодок, стоящих на якоре у берега, под лесом мачт и труб, парусов, флагов и ярких вымпелов. Здесь были большие колесные пароходы – такие же, как тот, которым Георгина приплыла сюда из Суэца, были неповоротливые парусные корабли и верткие, быстрые, как стрела, клиперы. Георгина опознала китайские джонки с их корпусом, изогнутым подковой, выкрашенным в красный, желтый или белый цвет, под парусами, похожими на веер, и треугольные паруса корабликов из Кочинчины. Паруса малайских пераху были прямоугольными, а суда народа буги отличались высокой коробчатой надстройкой на корме.

Полоска из белых фасадов и терракотово-красных крыш нежилась за Эспланадой, по ту сторону от новой, стройной башни Сент-Андруса, переплетаясь с тропическими садами вдоль Бич-роуд в один расточительный орнамент из платочных, кружевных и обойных узоров. Один из домов там, должно быть, Л’Эспуар, только Георгина не знала точно который; дымка замутняла вид, а может, слишком давно это было.

Мимо скользили рыбацкие лодки и челны, полные связок бананов; другие были нагружены коробками с манго, красно-волосатыми плодами рамбутана, раковинами и кораллами или бамбуковыми клетками с крикливыми обезьянами или яркоперыми птицами.

Там, где река впадала в море, белая кайма города круто заворачивалась и берега реки тянулись друг против друга, словно желая поздороваться. Сампан свернул в эту узкую протоку, и жизнь реки Сингапур во всей ее пестроте, в шумной деловитости прыгнула навстречу Георгине.

Дюжины и дюжины лодок и челнов теснились у береговой стены, пробирались вверх по течению и скатывались вниз, вдоль правильного полумесяца портовых складов. Отовсюду слышались голоса и шумы, переплетаясь в один гул, стук и грохот; лица, одежда людей, калейдоскоп всех граней Азии. Воздух был тяжелый от перезрелых фруктов и отбросов, от рыбы, пыли, пота и гнили близких болот, приправленный солью и водорослями, ароматом пряностей и дымком от горения древесного угля.

На краю этого бурлящего моря из красок, запахов, звуков и людей, на правом берегу реки Георгину принял прохладный идиллический островок белого павильона с колоннами. Два господина в костюмах ждали, каждый сам по себе, в своей тени, прибывающих пассажиров; отца Георгины там не было.

Избегая их любопытных взглядов, Георгина дружелюбно отказалась от услуг китайского кули и с нервной улыбкой высматривала, не покажется ли высокая, стройная фигура отца, и сердце ее колотилось до самого горла.

С радостными восклицаниями, рукопожатиями и похлопыванием по плечу оба господина встретили своих новоприбывших, которые поднялись из следующих сампанов. Один из них коротко кивнул Георгине; молодой человек, ненамного старше ее, пшеничный блондин с румянцем и тоже из Лондона, прибывший тем же кораблем, но как его зовут, она успела забыть.

Их довольные голоса и шаги стихли между колонн, и воцарилась тишина.

Георгина наблюдала за китайскими кули, которые на другом берегу выгружали из лодок и переносили в склады или наоборот ящики с пряностями и чаем, мешки с перцем, саго и тапиокой, коробки с фруктами и связки ратана. Как она это иногда делала раньше с отцом, когда была совсем маленькая. Она следила за чайками, которые с хриплыми криками кружили над водой в поисках, не перепадет ли им где съестное, и за пеликанами, которые элегантно парили в воздухе, но на земле выглядели неуклюжими и забавными.

С равными интервалами ее пугал бой часов на колокольне близкой церкви. Звук, к которому она привыкла в Лондоне, но здесь он казался неуместным. В ее детстве время в Сингапуре отмерялось не колокольным звоном, а пушечными выстрелами на Губернаторском холме, которые возвещали начало дня, полдень и вечерний час. И хотя она не считала удары, каждый из них оповещал ее о том, что время неумолимо проходит, а она все стоит здесь и ждет.

Она избегала вопросительных взглядов тех, кто прибыл после нее. Господ, входящих в павильон, чтобы кого-то встретить. Делала вид, что не замечает, как малайские кучеры, сидя на своих ко́злах, разглядывают ее.

Все и всё вокруг Георгины пребывало в движении, а она не трогалась с места; вокруг нее образовался вакуум, наполняя ее чувством одиночества. Улыбка давно сошла с лица, покинутое сердце спотыкалось в груди.

Она медленно опустилась на самый большой из своих чемоданов и уставилась в пустоту.

– Мисс Финдли? – Мужской голос, низкий и полнозвучный, наложенный на быстрые шаги.

Георгина встрепенулась:

– Да?

– Слава богу, вы еще здесь!

Размашистый шаг не утратил своей решительности и тогда, когда незнакомец остановился перед ней. Но безличная улыбка тут же спала с его лица, как маска; глядя на нее, он вдруг растерялся.

Сердце Георгины пропустило один удар, и она нетвердо поднялась на ноги.

– Что-нибудь… с моим отцом? – прошептала она с пересохшим горлом, обеими руками стискивая сумочку.

– Нет, – тихо и без выражения ответил он, все еще в полной растерянности.

Но тут на его лице возникла новая улыбка, более открытая, искренняя, придав ему что-то юношеское.

– Нет, что вы. Мистер Финдли хотел встретить вас сам, но ему пришлось срочно заниматься поступившим грузом. И он послал меня.

Его улыбка укрепилась в уверенности и стала шире, он протянул ей руку:

– Очень рад, мисс Финдли. Пол Бигелоу. Я работаю у Финдли и Буассело. Как вы добрались?

Волна облегчения, которая было поднялась в ней, снова схлынула и растеклась грязной лужицей разочарования. Она механически кивнула и ответила на крепкое рукопожатие Пола Бигелоу.

Его ладонь была крепкой, горячей и влажной чуть больше, чем требовалось. Их глаза встретились на одном уровне – Пол Бигелоу был не очень рослым, зато Георгина роста была выше среднего, гибкая и стройная, как все Финдли.

– Как видите, – он указал на свою рубашку с закатанными рукавами, пропотевшую под подтяжками, – я так спешил, что выбежал из конторы без сюртука. – Он скользнул пальцами по своим коротко остриженным русым волосам: – И без шляпы.

Опустив голову, он смотрел на нее снизу вверх с извиняющейся улыбкой, но в этой улыбке было и лукавство, и Георгине ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ:

– Я ценю ваше рвение, мистер Бигелоу.

Он просиял:

– Спасибо, мисс Финдли. Только на это я и надеялся.

Он подозвал двух китайских кули и подставил Георгине локоть:

– Идемте, я отвезу вас домой.

Несмотря на окна над низкими дверцами и шлицевые жалюзи со всех сторон, в деревянной кабинке, куда подсадил ее Пол Бигелоу, было жарко и душно; подсадил скорее из галантности, а не из необходимости, ибо подножка была у самой земли.

Потными пальцами Георгина развязала бант под подбородком, с облегчением сняла шляпу и вытерла рукавом лоб и виски.

– На Бич-роуд, пожалуйста, – повернулась она к Полу Бигелоу, который сел в кабинку с другой стороны.

– Я знаю. – Он изобразил поклон: – Позвольте – ваш квартирант. Я уже послал в Л’Эспуар человека, чтобы он предупредил о вашем прибытии.

Нахмурив брови, Георгина кивнула.

Пол Бигелоу хлопнул по дверце с наружной стороны, и повозка тронулась и запрыгала на тонких металлических колесах. В более-менее комфортабельных экипажах на улицах Лондона Георгина уже забыла, как тряско ездить в сингапурских паланкинах. Внутрь проник теплый воздух движения, а когда повозка свернула на прибрежную дорогу, то и морской бриз.

Георгина вытянула шею, высматривая белый фасад Сент-Андруса, маленькой церкви, которую финансировали Гордон Финдли и другие шотландские торговцы города. Для Георгины эта церковь с незапамятных времен была тайным знаком Сингапура, путеводной звездой, ведущей к дому.

Служащий ее отца, с которым ей придется жить под одной крышей, был плотным, крепко сбитым, при этом еще молодым человеком; с виду ему было не больше двадцати пяти. Он сидел напротив нее, широко расставив ноги, расслабленно закинув руки на спинку сиденья. Начищенные туфли плотно прижаты к полу. Руки у него были на удивление сильные и загорелые, как будто он целыми днями таскал ящики, а не сидел за письменным столом в конторе. В солнечном свете волоски на руках вспыхивали золотом, и, хотя время было чуть за полдень, вокруг рта успела пробиться щетина, придавая залихватскую нотку его вполне солидному облику.

Его глаза, подкупающе голубые, встретились с ее глазами. Георгина быстро отвернулась к морю, к кораблям и лодкам, танцующим на волнах.

– Как мне сказал мистер Финдли, последние годы вы провели в Англии?

– Первые несколько месяцев я была в Индии, в Пондишери. В семье дяди, брата моей матери. – Георгина взглянула на него сбоку: – Вы его наверняка знаете. Этьен Буассело.

Пол Бигелоу кивнул:

– Конечно. В мои обязанности входит большая часть переписки с мистером Буассело. Он в прошлом году приезжал сюда на несколько недель.

Его английский был с акцентом, растягивающим некоторые гласные; не с севера ли он?

– Вы давно в Сингапуре?

– Года четыре, – он наморщил лоб: – начинал я у Бустед , а последние два года – у Финдли и Буассело. Да, как раз четыре года назад я и приехал, – он расцвел: – из Манчестера.

Манчаста.

– Я почти семь лет провела в Лондоне, у сестры отца, в ее семье.

– Сколько лет вам было, когда вы отсюда уехали?

– Десять. – Голос ее звучал слабо; отзвук того перелома, который в том году окончательно разделил надвое ее жизнь, трещина в которой возникла слишком рано.

– Десять, – тихо повторило эхо с его стороны. Неожиданно мягко. – Должно быть, для вас это было очень тяжело.

Глаза его при этом были глубокими и темными, как море в облачный, но безветренный день.

Лишь внезапный толчок – паланкин поворачивал – оторвал их взгляды друг от друга, и Георгина молча подставила лицо переменчивой игре света и теней от высоких деревьев.

Сердце ее забилось – она узнала первые дома в их сочно-зеленых, цветущих садах. Оно заплясало от радости, когда паланкин свернул во двор и остановился в тенистом туннеле крытого въезда.

Подскочил малаец, открыл дверцу и глубоко поклонился; возможно, это был один из двух саисов , что раньше отвечали в Л’Эспуаре за лошадей и повозки и возили ее отца в город.

– Я должен вернуться в контору, – сказал Пол Бигелоу, помогая ей выйти из кабинки. – До вечера!

Георгина смогла лишь кивнуть; она была захвачена тем, что видит: персонал выстроился в шеренгу на ступенях веранды. Как во сне она шагнула вперед, и застывшая картинка разом рассыпалась в громких ликующих криках, поглотивших шум отъезжающего паланкина.

–  Селамат датанг! Добро пожаловать, милости просим!

Со смехом и криками люди бросились к ней и обступили ее. Сперва трое боев, на удивление мало изменившиеся, будто время их не коснулось, приветствовали ее, вытянувшись по струнке, но зато с широкими улыбками, прежде чем кинуться к багажу.

– Да вы посмотрите на нее! Вы только посмотрите! – восторгалась Картика, обхватив лицо Георгины ладонями кофейного цвета. – Наша маленькая Нилам стала леди! Настоящей леди ! Да какая красавица! Совсем как наша мэм когда-то!

– Вот, Нилам! – Из-за Картики протискивался Аниш, чей безупречно белый тюрбан возвышался над Георгиной больше чем на голову, борода с закрученными кончиками совсем поседела. Он настойчиво протягивал Георгине поднос с пестрыми тарталетками: – Специально для тебя приготовлено! Для начала!

Кожистое лицо Ах Тонга отражало его застенчивость, но также и гордость и радость; в тонких костлявых руках он держал ожерелье из нанизанных орхидей, лепестки их с крапчатыми язычками светились белизной.

– От имени нас всех, – торжественно и растроганно объявил он, – я хотел бы просить тебя милости в дом, Ай… мисс Георгина.

С легким поклоном он надел цветочное ожерелье ей на шею, и этот почти забытый, будоражащий своей интенсивностью аромат больше, чем что-либо другое, заставил Георгину бороться со слезами.

–  Терима казих баниак-баниак , – прошептала она сквозь стеснение в горле, малайские фразы звучали для нее непривычно, она отвыкла от этого языка за эти годы. – Большое, большое спасибо.

Со всех сторон раздавались вопросы о дороге и самочувствии, об Англии и английской родне; постоянно повторялось, как все рады, что она благополучно вернулась, и как она выросла. Картика, из юной девушки созревшая в роскошную женщину, не могла налюбоваться на нежно-зеленое длинное платье Георгины и не уставала вновь и вновь гладить ее то по голове, то по плечу, то хватать за руку.

Поверх пробора Картики синие глаза Георгины встретились взглядом с темными глазами женщины, которая так и осталась стоять на лестнице. Первые морщины прорезали ее лицо цвета корицы, а лаково-черные волосы, как всегда стянутые в строгий узел, кое-где серебрились седыми нитями.

–  Селамат сеяхтера, Семпака, – тихо сказала Георгина, при этом бессознательно прибегнув к почтительной форме приветствия.

Какое-то мгновение казалось, что Семпака хочет ответить, но тут ее лицо омрачилось. Она резко повернулась к Георгине спиной и поспешила в дом.

Приняв ванну, с еще мокрыми волосами, рассыпанными по плечам халата, Георгина стояла перед открытой дверцей шкафа. Ей не хотелось в тропическую жару возиться с крючками корсета, напяливать платье, пусть и из самой легкой ткани, поверх нескольких нижних юбок.

Она потянулась было к тонкому летнему платью, которое Картика недавно вынимала из чемодана и вешала в шкаф, восхищаясь тканью и ее отделкой, лентами, кружевами и рантиками. Но снова опустила руку и отвернулась.

Пылинки светились в полосках света, которые маслянисто сочились сквозь щели бамбуковых жалюзи, и сквозь стрекот цикад пробивались шепот волн и шорох листьев.

Ее старая детская комната.

Неизменившаяся и все-таки уже не та. Кровать под москитной сеткой, которая когда-то казалась ей такой огромной, а простыни казались прохладно поскрипывающим полярным ландшафтом задолго до того, как она впервые увидела снег и лед. Шкаф размером с комнату, иногда она пряталась в нем от Семпаки. Комод, некогда неисчерпаемый сундук с сокровищами для детских игр, за последние семь лет нещадно разграбленный, белье, чулки и перчатки Георгины не могли заполнить его зияющие пустоты.

Она сделала несколько бесцельных шагов босыми ногами, и они вывели ее из комнаты.

Двери по другую сторону балюстрады, под которой простирался входной холл, раньше отдаленные на целый океан, теперь придвинулись совсем близко; за одной из этих дверей, видимо, и проживает Пол Бигелоу.

Весь дом Л’Эспуар, казалось, съежился, стал теснее и темнее, чем был в ее воспоминаниях, великанша Георгина спустя семижды семь лет вернулась в бывший дворец, ныне растерявший свой прежний блеск и обреченный на гибель. Тропический воздух разъел камень, искорежил древесину, замутнил зеркала пятнами; морская влага выщелочила ткани и тростниковое плетение и нарисовала на стене тени. Море сырым дыханием манило Л’Эспуар к себе, и дом, казалось, был согласен упасть в его объятия.

Робко, почти пугливо Георгина отодвинула дверь рядом с ванной и зашаталась от нахлынувших воспоминаний. Отцовские сюртуки, фраки, рубашки и шляпы, ботинки и сапоги для верховой езды по одну сторону гардеробной, радужное разноцветье платьев и вечерних нарядов матери по другую. Этот ни с чем не сравнимый запах влажного шелка, шерсти и хлопка, маргозы, трубочного дыма и кожи, пыли, цветов.

Георгина обеими руками зарылась в тонкие ткани и спрятала в них лицо. Она упивалась исчезающим ароматом. Каждая капля воспоминаний была драгоценна, как сверкающий бриллиант.

Яркие, блестяще расшитые сари, много лет назад привезенные мамой из Индии, были в разводах от пятен сырости и пахли плесенью; а вот саронги и кебайи, которые носились дома чаще всего, свежо пахли речной водой и мылом, будто только что постиранные и выглаженные доби-валлахом . Как будто в Л’Эспуаре со дня на день ожидали возвращения госпожи, тогда как следы Георгины были уничтожены так основательно, будто здесь никогда не было маленькой девочки.

Георгина выскользнула из халата, влезла в синий узорчатый саронг и надела поверх рубашки легкую кебайю.

– Как тебе не стыдно?! – Скрестив на груди руки, в дверях стояла Семпака, в глазах нескрываемое недовольство. – Это же вещи мэм!

Георгина пристыженно теребила кебайю, рукава которой были ей коротковаты, так же как и саронг едва наполовину прикрывал ее икры.

– Только на время, – тихо заверила она. – На первое время. Пока я не куплю здесь что-нибудь новое…

Ее голос истаял под пылающим взглядом Семпаки.

– Только не вздумай играть здесь в новую госпожу. Тебе никогда не дотянуться до нашей мэм Жозефины.

Старый знакомый страх вонзил в Георгину когти.

– Мне… мне очень жаль, что… что раньше я так осложняла тебе жизнь, – прошептала она, подыскивая правильные слова. – Что я была невоспитанным ребенком. Но теперь я больше не ребенок, и…

Семпака без слов повернулась и вышла.

– Семпака! – бросилась за ней Георгина. – Ты не могла бы наконец усмирить свой гнев против меня? После стольких-то лет! Хотя бы попытаться!

Семпака полуобернулась к ней, на лице не столько гнев, сколько усталость:

– И зачем ты только вернулась? – Ее голос, обычно такой сильный, звучал глухо и опустошенно. – Ты принесешь этому дому только несчастье. Как ты сделала это и раньше.

Не тратя больше ни одного взгляда на Георгину, Семпака оставила ее.

Георгина молча смотрела ей вслед.

* * *

Сад томился под небом из меловой пыли. Яркий послеполуденный свет впитывался в землю, и ранние сумерки вымывали краски из листьев и цветов.

Каждый удар сердца вышибал пот; воздух, который вдыхала Георгина, вязкой пленкой налипал на горло и легкие. Свинцовая тяжесть вселилась в ее конечностях; отзвук усталости от столь долгого путешествия, даже для такого молодого и сильного организма, в то время как душа была в смятении.

Она была рада покою на веранде, хотя уголки ее губ поднимались в улыбке, когда она слышала позади себя в доме голоса боев, столь похожие один на другой в своем мелодичном звучании. Хриплый голос Ах Тонга. Бас и громоподобный смех Аниша. Хихиканье Картики. Даже резкий приказной тон Семпаки на расстоянии имел оттенок чего-то родного, уютного, хотя Георгина всякий раз, слыша его, непроизвольно вбирала голову в плечи.

Сад тоже молчал – полублагоговейно, полувыжидательно; только море казалось беспокойным и лепетало что-то провидческое.

Сильный порыв ветра растрепал кроны пальм и растревожил листву высоких деревьев. Листья затрепетали под первыми каплями, и под грохот грома разверзлись небесные шлюзы.

Лесок ближе к берегу моря казался не тронутым рукой человека. Ее излюбленное место в детстве. Так же непроходимо заросший, как в то время, когда она видела его в последний раз; возможно, после нее туда ни разу не ступала ничья нога и павильон давно разрушился.

Павильон, где она в такой же ливень, как этот, обнаружила мальчика, раненого и ослабленного. Юный морской человек из племени зельки, которому она отдавала свое детское сердце, день ото дня все больше, и который разбил ей это маленькое, бездонное сердце, исчезнув однажды утром.

Его лицо, его голос она взяла тогда с собой за море и лелеяла в памяти как бесценное сокровище. Ее талисман во все те ночи, когда мучительная тоска по родине не давала ей заснуть; судьба, которую она придумывала ему в своих фантазиях, новая встреча с ним, которую она постоянно рисовала себе, ее путеводная звезда. До тех пор, пока воспоминание не обтрепалось об острые края реальности, а его облик не размылся до неузнаваемости.

И зачем ты только вернулась?

Молния ослепительно раскроила небо, последующий затем гром разорвал воздух ударом хлыста, от которого сотряслась веранда, в ушах у Георгины зазвенело. В траве собирались лужи, быстро превращаясь в пруды, каскады воды обрушивались с края кровли, и ручьи бурлили вдоль основания дома.

Вот затем я и вернулась.

Георгина запрокинула голову и глубоко вдохнула. Воздух, который стал легче, прозрачнее, чище, нес с собой привкус моря. Она купалась в разгуле стихии, в дикости молний, грома, дождя и ветра, которой ей так давно не хватало. И часть ее существа, замершая было на холодной чужбине, не признающей никакого чрезмерного буйства, снова начала оживать.

Ей в голову пришло малайское название родины. Танах аир.

Земля и вода.

Дождь ослабел; он непрерывно лился перламутровыми струями, а там, где тучи вдали разредились, стало проглядывать сияющее синее небо. Воздух был еще свежепромытый, но уже снова сгущался в зной, вышибающий пот. Под шорох дождя гремел отдаленный гром, и, почувствовав, что на веранде она не одна, Георгина повернула голову.

Рослый, при этом с широкой костью; опущенные плечи придавали ему сходство с плакучей ивой. Время еще глубже вытравило те борозды на его узком лице, что уже были раньше, добавило седины в темные волосы, но пощадило, как прежде, мохнатые брови.

– Георги?

Папа застряло у нее в горле; тем стремительнее она вскочила.

Неприкрытое удивление в его глазах, что маленькая девочка, переданная семь лет назад под опеку его зятя, вернулась как будто на другой же день юной женщиной, вспыхнуло и погасло. Его взгляд замкнулся, он казался смущенным, поигрывая цепочкой карманных часов на жилетке, сдвинутые брови выражали сознание вины, а возможно, и старой, никогда не утихающей боли.

Георгина как козочка побежала с опущенной головой к этому валу неприступности и бросилась на него, крепко вцепилась и дала волю детским слезам.

– Папа, – плакала она в его рубашку, пахнущую зеленым мылом, табаком, солнцем, сухим чайным листом и давно канувшим в прошлое детством. – Папа.

Какое-то время Гордон Финдли казался нерешительным – то ли защищался, то ли просто был беспомощным. Наконец его ладони легли дочери на спину и неумело ее погладили.

– Ну-ну, – сухо пробормотал он. – Ничего, все хорошо.

Не поднимая головы, Георгина кивнула. Да, теперь все было хорошо, она снова дома.

С долгим откашливанием отец взял ее за плечи и отодвинул от себя. Поднял руку, будто хотел погладить ее по волосам или по заплаканному лицу, но тут же снова опустил обе руки.

– Ты… – Кашель перебил его и заставил начать снова: – Ты наверняка еще захочешь переодеться. – Он помедлил, снова покрутил цепочку и кивнул Георгине, повернувшись уходить: – Мы ужинаем в шесть.

* * *

Скованность, такая же густая, как жара тропического вечера, наполняла столовую на верхнем этаже.

Пунка-валлах , тощий малайский мальчик, сидящий с остекленелым взглядом на корточках на полу, монотонными движениями раскачивал за веревку скрипучее опахало, подвешенное к потолку. Намек на шевеление воздуха заставлял вспыхивать свечи настольного подсвечника, но едва ли мог разогнать вязкую жару. Точно так же и Георгине не удавалось расслабить настроение за столом.

За разноцветными карри, которыми Аниш разжег фейерверк из сладкого, фруктового, острого, совсем огненного, соленого и кислого, она описывала свое путешествие по Средиземному морю и костоломную поездку от Александрии в Суэц, во время которой она видела пирамиды и сфинкса. Она рассказывала об Элизе и Уильяме Хэмблдон, совсем юной супружеской паре, с которой она подружилась за время поездки и которая из Сингапура ехала дальше в Гонконг, чтобы принести в Китай западную медицину, образование и христианскую веру. И подробно докладывала о тете Стелле, дяде Сайласе и их доме на улице Королевского Полумесяца; о концертах, музеях и садах, которые она посещала, и об экскурсиях на материк, которые совершала, и о своих кузенах Стю, Дикки и Ли и кузине Мэйси. Бегло набросанные эскизы, впопыхах и без глубины, лишь бы ни на мгновение не возникало неловкого молчания.

То и дело Георгине казалось, что она чувствует на себе взгляд отца. На его немного чужой дочери, которая сидела по правую руку от него, такая взрослая, лиф с короткими рукавами, пышная юбка, волосы расчесаны на пробор и аккуратно подколоты. Но всякий раз как она смотрела в его сторону, он утыкался в тарелку или в стакан. Один только Пол Бигелоу одобрительно кивал, время от времени задавал вопросы, отпускал замечание или улыбку, когда переводил взгляд с Гордона Финдли на его дочь и обратно.

– Тетя Стелла и дядя Сайлас передавали тебе сердечный привет, – горячо бросила Георгина отцу высоким, почти резким голосом. – Особенно тетя Стелла!

Гордон Финдли задумчиво покивал, глядя перед собой, сложил на тарелку свои приборы, угловатым, нерасторопным движением стянул салфетку с колен, отложил ее, встал.

– Надеюсь, ты извинишь меня… у меня еще работа. Доброй ночи. – Он сдержанно раскланялся на обе стороны: – Мистер Бигелоу. Увидимся завтра.

Пол Бигелоу приподнялся и обозначил поклон.

– Доброй ночи, сэр. До завтра.

Георгина прислушивалась к шагам отца, поспешно удалявшимся по коридору и стихшим на лестнице внизу. Остатки карри расплылись перед ее глазами, подступили слезы.

Цикады стрекотали нестерпимо громко; злорадный хор высмеивал ее тщетную надежду, что между ею и отцом за это время что-то сдвинулось, изменилось. И полусочувственное, полупрезрительное прицокивание, звучные жалобы из влажных глоток лягушек были как нескончаемое Вот тебе! Мы так и знали!

– Дайте ему немного времени, – услышала она голос Пола Бигелоу, осторожный, почти нежный. – И себе самой тоже. Вы же не виделись целую вечность.

Закусив губу, Георгина кивнула:

– Да. – Она храбро сморгнула слезы с ресниц и с благодарностью взглянула на него: – Да, будь по-вашему.

Бой Два отделился от своего места возле буфета, взял графин вина и с вопросительным взглядом предложил сперва Георгине, потом Полу Бигелоу подлить в их бокалы. Оба согласно кивнули.

Пунка-валлах на один удар сердца замер – видимо, полагая, что уход туана Финдли был сигналом к тому, чтобы убирать со стола, – и снова принялся дергать за веревку; уютное поскрипывание опахала продолжилось.

Закинув локоть на спинку стула, Пол Бигелоу вытянул ноги и взял свой бокал.

– Была ли какая-то определенная причина, по которой вас отправили в Англию? Я не хочу быть бестактным, – быстро добавил он. – Это всего лишь… любопытство.

– А отец вам этого не рассказывал?

Глаза его сверкнули, он смотрел на нее поверх своего бокала и медленно сделал глоток.

– Мистер Финдли шотландец. Я англичанин. Мы не так много говорим о личном. Только о делах. – Его тонкие губы скривились в плутовской улыбке, которая, казалось, была для него типична.

Непроизвольно улыбнулась и Георгина:

– Простите. Я забыла.

Пол Бигелоу тихо рассмеялся.

Брови Георгины чуть сдвинулись, а взгляд блуждал по фарфору и серебру на столе:

– Считалось, что здесь, в тропиках, я лишь одичаю под присмотром местной прислуги. И что Сингапур не место для маленькой девочки.

Она рассеянно вытянула из хлебной корзинки лепешку чапати и принялась крошить ее над тарелкой.

Ребенку необходима не только крыша над головой, – звучал решительный голос ее тети. – Иметь во что одеться и чего поесть – это еще не все.

– Когда в том году разразилась холера, в городе почти каждую ночь грабили какой-нибудь дом, и участились нападения средь бела дня. И тогда отец позволил дяде Этьену забрать меня. К тому же перед этим был не очень благоприятный год в коммерческих делах, и отец вынашивал идею закрыть здесь филиал и вернуться в Индию.

– Однако не сделал этого.

– Не сделал. И я тоже пробыла там недолго.

У нее и до сих пор кровь бросалась в лицо, когда она вспоминала, с каким гневом, с какой строптивостью она отнеслась к дяде Этьену, тете Камилле и своим кузенам и маленькой кузине.

– Должно быть, я была ужасно взвинчена, – с раскаянием пролепетала она и взяла из корзинки еще одну чапати. – Еще тогда, когда дядя Сайлас приехал и забрал меня в Лондон.

На сердце у нее стало тепло и даже чуть тягостно при мысли о тете Стелле, привлекательной женщине со стальными глазами и темными волосами, как у всех Финдли. На первый взгляд холодная и строгая, когда это необходимо, она тем не менее с ангельским терпением делала все для того, чтобы Георгина чувствовала себя как дома. Дядя Сайлас, благодушный толстяк, почти на голову ниже жены, всячески старался развеселить маленькую девочку – поначалу гневную, потом упрямую, – чтобы отвлечь ее от печали, рассмешить, вызвать у нее хотя бы улыбку. И Мэйси с ее толстыми косами и голубыми глазами навыкате, с готовностью уступившая Георгине половину своей комнаты и подарившая ей свою почти самую любимую куклу вместе с ее гардеробом, всегда сохраняла неизменную радость по отношению к новой сестре . Свою избыточную симпатию, от которой упрямое сопротивление Георгины вскоре прошло само собой.

– У нас, мальчишек, все было гораздо хуже, – развеселился Пол Бигелоу. – Я был младшим из пяти братьев. Последыш. Всегда самый маленький. Можете себе представить, что у нас творилось – и как закончилось, когда я наконец подрос достаточно для того, чтобы расквитаться с остальными.

Георгина вспомнила про Стю, Дикки и Ли, которые поначалу обращались с ней со смешанным чувством любопытства и стоического спокойствия, пока в них не проснулись по отношению к ней такая же грубоватая симпатия и братское коварство, как к Мэйси, – и это воспоминание вызвало у нее улыбку.

– Да, приблизительно могу себе представить.

До них донесся звон церковного колокола, настойчивый и продолжительный, в темноте за окнами, и Георгина вопросительно взглянула на Пола Бигелоу.

– Это церковь Сент-Андруса. Колокол звонит каждый вечер в восемь часов, возвещая комендантский час.

Брови Георгины полезли вверх.

Пол Бигелоу улыбнулся:

– Я боюсь, здесь мало что изменилось за эти годы. Сингапур все еще не самый безопасный город. Особенно с наступлением темноты.

Георгина молча вслушивалась в колокольный звон, металлический, то набегающий, то спадающий.

– Моя тетя была решительно против того, чтобы я возвращалась сюда, – тихо произнесла она. – Уже из-за одной только дальности путешествия. Она боялась, вдруг я погибну от сыпного тифа. Не говоря о жизни в этом городе.

Пол Бигелоу сел и оперся свежевыбритым подбородком на ладонь; когда он двигался, до Георгины доносилось дуновение аромата терпкого мыла. Теплый свет свечей растопил все мальчишеское в его лице, выявляя в нем мужские, энергичные черты. Угловатые контуры подбородка и щек. Крепкий нос. Прямую линию низко сидящих бровей.

Только рот казался податливым, чуть ли не покорным, да спокойный блеск стоял в его глазах.

– И тем не менее вы вернулись.

– Да. – Голос ее звучал неуверенно, как будто она еще не могла освоиться с этим по-настоящему. – Тем не менее я вернулась.