Онлайн чтение книги Типы прошлого
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Это было восемнадцать лѣтъ тому назадъ. Я жилъ тогда въ Москвѣ, служилъ довольно прилежно, еще прилежнѣе губилъ время "на разныя забавы" и велъ вообще, если не веселую, то весьма разсѣянную, чтобы не сказать безтолковую, жизнь. Пора была такая, — 1849 годъ! "Разбейтесь силы, вы не нужны!" говорилось въ одномъ, разумѣется не печатномъ, стихотвореніи той эпохи. И, дѣйствительно, что было дѣлать тогда съ своими силами, куда было дѣть свою молодость?…

Москва въ то время доживала свои послѣдніе беззаботные годы. Желѣзная дорога еще не соединяла ее съ Петербургомъ. Круговоротъ петербургскаго тщеславія и приманки заграничной жизни не успѣли еще обезлюдить ее и измѣнить старинную физіономію московскаго общества. Не мало еще "тузовъ жило и умирало въ Москвѣ", не мало еще оставалось тамъ "дверей, открытыхъ для званыхъ и незваныхъ". Все такъ же гостепріимно и таровато, какъ и во времена Фамусова, жили въ Москвѣ, сладко пили и ѣли, давали шумные праздники, все такъ же плели сплетни, тѣ "милыя" сплетни, по которымъ вздыхалъ Москвичъ Лермонтовъ, перенесенный въ казенный, не болтливый Петербургъ; все также усердно "спорили и расходились" въ Англійскомъ клубѣ, проигрывались и закладывали имѣнія въ Опекунскій совѣтъ. Попрежнему, наконецъ, наѣзжали по зимамъ въ Москву, "изъ гвардіи, иные отъ Двора", искатели богатыхъ невѣстъ, плѣняли тамошнихъ красавицъ своею ловкостью, звѣздани или вензелями и увозили ихъ на берега Невы. Но, вѣрная своимъ преданіямъ, не оскудѣвала ими Бѣлокаменная, и на смѣну отбывшимъ прибывали, по первопутью, все новыя и новыя красавицы и невѣсты изъ близкихъ и далекихъ странъ обширнаго нашего отечества…

Въ числѣ моихъ близкихъ знакомыхъ былъ нѣкто Крусановъ, который въ этимъ новоприбывшимъ питалъ особеннаго рода нѣжность. Это было съ его стороны совершенно безкорыстное чувство. Крусановъ былъ, какъ говорится, обезпеченъ по части сердечной. Онъ любилъ и былъ любимъ и терпѣливо ждалъ смерти стараго брюзги-мужа, страдавшаго одышкой, для соединенія, на законномъ основаніи, судьбы своей съ судьбой любимаго предмета. Для провинціальныхъ дебютантовъ въ московскомъ свѣтѣ онъ исправлялъ должность добрыхъ волшебницъ дѣтскихъ сказокъ. На балѣ, въ пестрой толпѣ, его привычный взглядъ всегда останавливался на какой-нибудь свѣженькой дѣвочкѣ, съ деревенскими красками на кругленькомъ личикѣ, съ невинными и слегка испуганными глазами и блуждающею на устахъ робкою, немножко глупою улыбкой.

"Взгляни, братъ", бывало скажетъ онъ, издали указывая на нее, "должно-быть изъ степной губерніи прибыла, сидитъ себѣ, новичокъ-новичкомъ, и боязно-то ей, бѣдненькой, и поплясать-то мочи нѣтъ хочется, а хоть бы кто сжалился, подошелъ; непремѣнно надо ее въ ходъ пустить". И черезъ пять минутъ онъ успѣлъ собрать о ней справки и дѣйствительно пускаетъ ее въ ходъ все тѣмъ же, не хитрымъ, но никогда не измѣнявшимъ ему способомъ. Подхватитъ перваго попавшагося ему знакомаго и пошепчетъ ему на ухо: "въ углу направо, въ розовомъ платьѣ, на головѣ ландыши, — видишь?" — "Вижу; а что?" — "Ничего", отвѣчаетъ онъ небрежно, закладывая палецъ за жилетъ, — "ничего, пятьсотъ душъ и двѣсти тысячъ денегъ!" Тотъ головой только мотнетъ: "знаемъ, братъ, знаемъ, у тебя про всѣхъ одна пѣсня, ты бы хоть цифру-то разочекъ сбавилъ". — "А я развѣ тебя въ шею толкаю, жениться на ней прошу", говоритъ Крусановъ, пожимая плечами, — "вѣрь не вѣрь, что мнѣ за дѣло!" И отвернется все такъ же равнодушно. Тѣмъ не менѣе пущенная имъ утка уже облетѣла всю валу; глядишь, къ юной провинціалкѣ то и дѣло подводятъ танцоровъ. Толстая маменька, сидящая подлѣ нея, съ выцвѣтшимъ изумрудомъ на брусничнаго отлива шеѣ, даже жмурится отъ сердечнаго умиленія, и подъ конецъ бала protégée Крусанова уже такъ увѣрена въ своемъ успѣхѣ, что прыгаетъ не въ тактъ въ мазуркѣ смѣлѣе лучшей варшавской балетчицы, и такъ лукаво надуваетъ губки, и закрывается букетомъ, и пускаетъ изъ-за него косые лучи взглядовъ на своего запыхавшагося кавалера, точно будто научилась она всему этому не у себя дома, въ Алатырскомъ уѣздѣ, а гдѣ-нибудь за рѣшетчатымъ окномъ, подъ темнымъ небомъ Андалузіи. А тайный, невѣдомый ея благодѣтель, все время слѣдившій за ней изъ угла, съ очевидной гордостью уѣзжаетъ съ вечера, на подобіе Тита Милосердаго, довольный своимъ днемъ. "Что же, братецъ", говоритъ онъ, — "я свое дѣло сдѣлалъ, путь проложенъ, теперь сама она плыви уже какъ знаетъ…."

II

— Ну-ка, всевѣдущій человѣкъ, а это кто, и откуда? спросилъ я его однажды, на одномъ очень многолюдномъ балѣ, указывая на высокую, черноволосую дѣвушку, въ бѣломъ съ головы до ногъ, которая только что становилась въ кадриль съ однимъ, въ то время весьма моднымъ, гвардейскимъ кирасиромъ. — Тебѣ сегодня, видно, опять предстоитъ забота.

— Гдѣ она, гдѣ? живо спросилъ Крусановъ, наводя на нее свой лорнетъ. Взглянулъ и замолкъ. — Нѣтъ, братъ, сказалъ онъ наконецъ, поворачиваясь во мнѣ съ презабавнымъ выраженіемъ досады, — это не по моей части!

— Это почему?

— Да потому что эта, милый мой, не съ родни моимъ степнушкамъ. Это, братецъ мой, Европа! Ты ее сейчасъ въ Петербургъ, въ Зимній дворецъ вези, такъ она и тамъ сама себя отрекомендуетъ.

— Эге, да ты смотри, я о тебѣ Ольгѣ Николаевнѣ донесу сейчасъ!

Но Крусановъ уже дерзко пробирался за заповѣдную грань кадрили, чтобы стать поближе къ незнакомой ему дѣвушкѣ.

И, дѣйствительно, она была поразительно хороша, хороша какою-то необычайною прелестью. Высокая, бѣлая какъ чистѣйшій мраморъ, съ идеально тонкими очертаніями головы и бюста, съ блѣдно голубыми, почти неподвижными глазами, въ которыхъ предстоявшіе предметы какъ будто не находили себѣ отраженія, она походила на призракъ какой-то древней богини "неотразимый и роковой…." Мнѣ въ жизни уже болѣе не случалось встрѣчаться съ подобною красотой….

— Слыхалъ ты про Чемисарова? Богачъ, помѣщикъ, генералъ-лейтенантъ въ отставкѣ, въ 12 году еще отличился; такъ это его дочь. Недавно изъ деревни пріѣхали сюда на зиму, доложилъ мнѣ, успѣвшій тѣмъ временемъ все разузнать, Крусановъ.

— Какъ ты думаешь? спросилъ я его: — улыбается она когда-нибудь?

— Повидимому, способности не оказываетъ, отвѣчалъ онъ, — царевна какая-то изъ соннаго царства. Пойду, поищу, нѣтъ-ли тутъ какой-нибудь сиротки изъ Бузулука. Хороша эта, хороша, ни слова, только, воля твоя, душа въ ней не лежитъ.

Но я между тѣмъ успѣлъ замѣтить, что она улыбалась, или старалась улыбнуться любезностямъ своего кавалера, и что даже въ этой улыбкѣ было что-то невыразимо манящее, чему непобѣдимымъ опроверженіемъ, казалось, служили ея безучастные и безнадежные глаза.

"На душѣ у этой Изиды что-то не ладно, или я совсѣмъ уже плохой физіономистъ", подумалъ я.

А между тѣмъ она производила на свѣтскую толпу самое выгодное впечатлѣніе. Эффектъ былъ всеобщій.

— Mais c'est une reine? торжественно изъяснялъ свое мнѣніе князь Никодимъ Ларіоновичъ: — она отъ Гомеровыхъ боговъ въ прямомъ колѣнѣ происходитъ!

И по этому случаю маленькій сановникъ приподнялся даже на каблучкахъ своихъ, точно будто въ эту минуту чувствовалъ себя самъ и королемъ, и Гомеровымъ богомъ.

— Quelle distinction! удивлялась хозяйка дома, княгиня Марѳа Львовна.

— За mère est une princesse Kourliatef, — объясняла ей дочь ея Сашенька, прозванная Церерой за мучную бѣлизну ея блистательныхъ плечъ, Сашенька, для которой идеалъ жизни представлялся чѣмъ-то въ видѣ безконечно-длинной галлереи, съ тѣснымъ рядомъ каріатидъ по обѣимъ сторонамъ ея; каріатиды всѣ безъ исключенія графы и князья; они ровно ничего не говорятъ ей, а только улыбаются, и она также ничего не говоритъ имъ, а только улыбается направо и налѣво, да несетъ высоко свои великолѣпныя плечи, и все идетъ, идетъ и улыбается своимъ милымъ каріатидамъ до самой смерти.

— Па маль, па маль, ме ла Катинка э плю пиканъ, отзывалась пріѣзжая изъ Воронежа Крезъ-старуха, добродушно кивая единственной наслѣдницѣ своей и племянницѣ, молоденькой и еще жиденькой особѣ, съ смѣлымъ и возбудительнымъ монгольскимъ личикомъ, въ которомъ выражалась несокрушимая увѣренность въ будущіе успѣхи на всѣхъ поприщахъ земнаго счастья.

— C'est une autre Bettina pour un autre Gothe, говорила въ то же время пронзительнымъ и картавымъ голосомъ Эвелина Конрадовна Ятаганова, рожденная Ванкухенъ, обращаясь къ своей сосѣдкѣ, Елизаветѣ Григорьевнѣ Границиной, не молодой и миловидной женщинѣ, въ очкахъ, съ поблеклыми, но тончайшими, породисто-благородными чертами лица, которая въ эту минуту высыпала на руку табакъ изъ золотаго рожка, къ великому скандалу сидѣвшей тутъ же супруги Тайнаго совѣтника Подтяжкина, переведеннаго недавно изъ Петербурга сенаторомъ въ Москву.

— Вы скажите мнѣ прежде, бываютъ-ли счастливы Беттины? отвѣчала Елизавета Григорьевна, медленно нюхая свой табакъ и съ задумчивымъ участіемъ глядя на дѣвушку, которая обращала на себя всеобщее вниманіе.

Но Эвелина Конрадовна, не слушая ея, продолжала восхищаться и картавить.

— Въ ней блескъ Алябьевой и прелесть Гончаровой, восклицала она нараспѣвъ во всеуслышаніе, откидываясь бокомъ на спинку кресла и обдергивая обѣими руками свое хрустящее шелковое платье такъ, какъ будто питала въ нему наслѣдственную вражду. Взгляни на нее мой бѣдный Языковъ, онъ написалъ бы ей дивные стихи въ родѣ тѣхъ, помните, которые онъ меня еще просилъ исправить:

Кадриль кончилась. Видимо млѣющій кирасиръ отвелъ свою даму на мѣсто, но не покидалъ ея и пожиралъ глазами, стоя и наклонивъ къ ней свою гладко обстриженную и лоснящуюся гвардейскую голову.

— Это, сударь мой, тридцатью тысячами дохода пахнетъ, пояснялъ мнѣ безпощадный Крусановъ, набравшійся тѣмъ временемъ новыхъ справокъ;- безвыѣздно въ деревнѣ живутъ, отецъ дока въ хозяйствѣ и скупердяй страшный.

— Извините, вѣжливо произнесъ въ это время подлѣ насъ чей-то голосъ, показавшійся мнѣ знакомымъ. И курчавый морской офицеръ, слегла задѣвъ меня локтемъ, быстро прошмыгнулъ мимо, направляясь въ сторону, гдѣ сидѣла блѣдная красавица.

— Боже мой! чуть не крикнулъ я на всю залу: — ты-ли это, Кемскій?

И предо мной внезапно предстали толпой всѣ дорогія воспоминанія моей молодости и весеннія ночи въ Царскомъ Селѣ, и старикъ Калиничъ, и первые стихи Мея, и слезы, капавшія противъ воли по щекамъ этого курчаваго моряка, когда

какъ нѣкогда Матюшкинъ, и мы всѣмъ курсомъ поѣхали въ воскресный день провожать его въ Кронштадтъ.

Морякъ обернулся; радостное изумленіе выразилось на его лицѣ; онъ пріостановился на мгновеніе, дружески махнулъ мнѣ рукой и живѣе прежняго покатилъ по тому же направленію.

— Ишь, какъ его туда тянетъ, что твой компасъ! смѣясь замѣтилъ Крусановъ:- кто это такой?

— Лицейскій мой товарищъ, Владиміръ Кемскій. Мы съ самаго выпуска не видались.

— Изъ Петербурга теперь, стало-быть?

— Не знаю. Мы разстались съ нимъ восемь лѣтъ тому назадъ. Онъ пошелъ тогда вокругъ свѣта, а затѣмъ, я слышалъ, перешелъ въ черноморскій флотъ.

— Хорошій флотъ! одобрительно промолвилъ Крусановъ и кивнулъ головой, съ видомъ знатока, хотя опричь московскихъ сплетенъ онъ ни о чемъ въ мірѣ не имѣлъ никакого понятія.

— Они, видно, старинные знакомые, продолжалъ онъ громко сообщать мнѣ свои заключенія, — не изъ одной-ли губерніи, или даже родня? Гляди-ка, гляди, какъ онъ ее за руку ухватилъ, какъ пожимаетъ здорово; вѣдь онъ ей всѣ пальчики отдавитъ этимъ манеромъ, Лаперузъ-то твой, ей Богу! Te, те, те, да нѣтъ-ли романа какого? Смотри, наша царевна словно просіяла.

Крусановъ былъ правъ. Внезапное появленіе Кемскаго, казалось, оживило этотъ мраморъ. Губы ея побагровѣли, легкій румянецъ проступилъ сквозь тонкую вожу лица. Даже глаза ея, эти нѣмые глаза, казалось, хотѣли заговорить; но мнѣ вообразилось почему-то, что еслибы точно заговорили они, не радостью, а какимъ-то сокровеннымъ смущеніемъ отвѣчалъ бы ея взглядъ на живой, говорящій взглядъ Кемскаго. Но загорѣвшаяся искра погасла, едва сверкнувъ; глаза ея остались также равнодушны и безучастны.

Онъ сѣлъ между тѣмъ подлѣ нея, видимо отдавшись весь счастію нежданной встрѣчи и не обращая никакого вниманія на окружающую ихъ толпу, на балъ, на свѣтскія приличія. Онъ съ жаромъ ей что-то говорилъ, глядя ей прямо въ глаза и по временамъ сжимая свои густыя брови, будто доискиваясь чего-то въея лицѣ и недоумѣвая….

Она слушала, обернувшись къ нему и тихо улыбаясь на его рѣчи, улыбаясь, но не весело, — казалось мнѣ опять.

Модный гвардеецъ, такъ изящно занимавшій ее разговоромъ до тѣхъ поръ, изображалъ собой въ эту минуту нѣчто въ родѣ того, какъ еслибъ онъ на войнѣ внезапно наткнулся, въ пылу атаки, на засаду, съ грозящимъ ему изъ-за нея вдесятеро сильнѣйшимъ непріятелемъ. Онъ, повидимому, намѣренъ былъ отстоять свою позицію и до трехъ разъ принимался со всей высоты своей, мѣрять взглядомъ Кемскаго, начиная съ кончика его сапоговъ и до темени. Но все это пропало даромъ. Морякъ мой, очевидно, не видѣлъ его, не подозрѣвалъ его присутствія. Кирасиръ улыбнулся, потянулъ внизъ свою прекрасные длинные усы и, медленно повернувшись на длинныхъ ногахъ, величаво отошелъ прочь, видимо сохранивъ въ себѣ полное уваженіе. Но Крусановъ былъ иного мнѣнія.

— Обратился вспять, съ духомъ зѣло сокрушеннымъ, яко втунѣ вознесъ мольбы своя въ кумиру не внемлющу! прогнусилъ онъ дьячкомъ ему вслѣдъ, комически качая головой. — Похѣрили, значитъ, аминь. Теперь, братъ, поплыла она на суденышкѣ оснащенномъ, по морю по окіану, къ славну острову Буяну; вѣтеръ дуетъ поддуваетъ, нашъ корабликъ подгоняетъ. Смотрѣть болѣе ничего не осталось: тѣ же и прежніе. Пойдемъ, сыграемъ пульку отъ скуки. Вотъ въ намъ кстати и третій идетъ, Говорило Стаканычъ сердечный, тараканчикъ запечный.

— Не съ тебя-ли Грибоѣдовъ Репетилова списалъ, осиплая трещотка? отвѣчалъ ему на это, подходя, Гавріилъ Степановичъ Чесминъ, прелысый, презабавный и предобрѣйшій малый, съ которымъ Крусановъ вѣчно вздорилъ, хотя души въ немъ не чаялъ.

— Бѣда отъ нѣжнаго сердца: водевиль безъ начала и конца, сочиненіе майора Чесмина, провозгласилъ онъ опять, помирая со смѣху и нисколько не оскорбляясь словами пріятеля. — У чьихъ ногъ лежишь въ настоящее время, отвѣчай, плешандасъ?

— Да намѣренъ на твое мѣсто проситься, къ Ольгѣ Николаевнѣ, отвѣчалъ пресеріозно Чесминъ.

— Ну, однако, братъ, пожалуйста, безъ глупыхъ шутокъ, вспыхнувъ, пробормоталъ Крусановъ и надулся.

Онъ былъ ревнивъ и не допускалъ даже мысли о чьемъ-нибудь посягательствѣ на то, что давно уже привыкъ почитать своею неотъемлемою собственностью.

Мы усѣлись за карты въ дальней комнатѣ.

Партія наша кончалась, какъ подошелъ во мнѣ Кемскій.

— Я тебя ищу по всему дому, сказалъ онъ, крѣпко сжимая мою руку:- ты ужинаешь?

— Никогда.

— И прекрасно. Я предлагаю тебѣ уѣхать вмѣстѣ и не медля.

— Готовъ.

Мы вышли вмѣстѣ на крыльцо.

— Гдѣ ты остановился? спросилъ я.

— На Тверской, тутъ по близости, но мнѣ бы не хотѣлось домой. Съѣздимъ въ Кремль, я еще тамъ не былъ… Что за дивная ночь!

— Наша, братъ, русская красавица-ночь, холодная, да здоровая, сказалъ я, усаживаясь съ нимъ въ сани, съ какимъ-то давно неиспытаннымъ удовольствіемъ: такъ весело было мчаться въ эту ясную зимнюю погоду по скрыпучему снѣгу и чувствовать близко себя этого милаго товарища юности…. — Ну, говори, началъ я, — откуда ты,

— Изъ Камчатки, дружище, прямымъ путемъ. Фрегатъ мы оставили въ Петропавловскѣ, а экипажъ вернулся сухимъ путемъ….

— А сюда пріѣхалъ когда?

— Нынче утромъ. Отъ корридорнаго въ гостинницѣ узналъ, что княгиня Марѳа Львовна даетъ сегодня балъ. Я вспомнилъ, что она мнѣ какою-то тетушкой приходится, переодѣлся и поѣхалъ въ ней съ визитомъ, единственно для того чтобъ она меня на вечеръ свой пригласила, — такъ хотѣлось мнѣ скорѣй людей увидать! Вѣдь я, братъ, одиннадцать мѣсяцевъ выжилъ въ устьяхъ Амура, среди такого дикаго люда, которому географы до сихъ поръ не нашли приличнаго названія.

— И на этомъ балѣ ты уже никакъ не думалъ встрѣтиться….

— Съ тобой? перебилъ меня Кемскій.

— Ни со мной, ни….

— Ни съ Наденькой Чемисаровой, домолвилъ онъ безъ запинки, — нѣтъ. Мнѣ, говорила она, писали въ Иркутскъ, что они будутъ съ отцомъ въ Москву зимой, но письма этого яне получилъ. И поэтому скажу тебѣ откровенно, я сегодня такъ счастливъ, какъ еще никогда въ жизни не бывалъ. Да въ тому же эта ночь, и Москва…. Послушай, Мумка, воскликнулъ онъ, припоминая мнѣ мое старое школьное прозвище, — не мѣшай мнѣ только воротникъ шинели, я бы тебя, ей-Богу, укусилъ съ радости!

И онъ залился своимъ добрымъ, поджигающимъ смѣхомъ, отъ котораго, бывало, шелъ гулъ перекатомъ по всѣмъ лицейскимъ корридорамъ.

Мы въѣхали въ Кремль. Сіяющая и безмолвная ночь мягко лежала надъ нимъ, надъ необозримою равниной Замоскворѣчья, одѣтою въ серебряную ризу снѣга. Будто повисшіе въ воздухѣ, сверкали въ вышинѣ кресты церквей, озаренные полною луной….

— Къ Благовѣщенскому собору. Стой! закричалъ Кемскій, выскочилъ изъ саней, снялъ киверъ и сталъ набожно креститься. — Годъ тому назадъ, въ Охотскомъ морѣ, насъ прибило штормомъ въ берегу, началъ онъ затѣмъ, — мы погибали. Три дня и три ночи, подъ страшнымъ прибоемъ, стаскивались ни съ мели. Вѣтеръ не утихалъ, мы потеряли всякую надежду. Матросы надѣли бѣлыя рубахи. Я утомился страшно, опустился у гротъ-мачты и заснулъ какъ убитый. И въ это время мнѣ приснился вотъ этотъ сонъ, промолвилъ онъ, обводя кругомъ рукой, — Кремль съ его святыней, и эта безконечная даль, и въ каждомъ домѣ этотъ огонекъ лампады передъ семейными, старинными иконами…. Я помню, я проснулся тогда весь въ слезахъ; чудныя, братъ, сладкія были эти слезы! Мнѣ не хотѣлось умирать, а въ этомъ снѣ я почерпнулъ какую-то неодолимую надежду въ наше спасеніе. И точно: на зарѣ вѣтеръ перемѣнился противъ всякаго чаянія. И вотъ, какъ видишь, я живу и…. и счастливъ, повторилъ онъ опять. — Оторваться не хочется отсюда, продолжалъ Кемскій, облокачиваясь на рѣшетку, — какая тишь, какая ширь кругомъ! И не правда-ли, кажется, что какое-то таинственное, отъ вѣка жданное слово должно сейчасъ сказаться тебѣ отъ этого безмолвія и шири необъятной? Вся наша Русь родная сказалась въ этой картинѣ….

— Тебѣ бы не мѣшало съ нашими славянофилами познакомиться, сказалъ я, улыбнувшись, — ты имъ по сердцу придешься.

Онъ обернулся на меня, нахмуривъ брови.

— А они тебѣ смѣшны? Кто же у васъ теперь умникомъ считается?.

— По мнѣ умникъ ты, милый мой, сказалъ я, невыразимо завидуя ему въ эту минуту, — для тебя нашлось и дѣло, и смыслъ въ жизни, ты въ свое дѣло вѣришь, вѣришь въ счастіе, въ будущее! Не много, братъ, у насъ такихъ….

— Еще бы не вѣрить! Я во все вѣрю, отвѣчалъ онъ съ своимъ добродушнымъ смѣхомъ. — Въ сны, въ примѣты, чуть не въ домоваго, и готовъ въ этомъ на Красной площади передъ всей Москвой сознаться. Вотъ развѣ съ вами поживу, опять выучусь стыдиться этого и краснѣть….

— А долго ты съ нами пробудешь? спросилъ я.

— Ну, это не совершенно отъ меня зависитъ, сказалъ онъ, съ цѣлымъ міромъ блаженныхъ надеждъ въ голосѣ и взглядѣ.

— Дай тебѣ Богъ всякаго успѣха! могъ только сказать я ему. — Скажи пожалуйста, ты давно ее знаешь? спросилъ я его за возвратномъ пути изъ Кремля.

— Наденьку? отвѣчалъ онъ. — Я знаю ее съ тѣхъ поръ, какъ себя помню, и люблю чуть не съ того же времени. Я тебѣ еще въ лицеѣ говорилъ о свѣтлоокой дѣвочкѣ. Мы сосѣди по имѣніямъ и родня; по смерти отца моего, отецъ ея былъ моимъ опекуномъ. Ну, словомъ, возьми нѣмецкій романъ, какіе переводили у насъ въ концѣ прошлаго столѣтія, — вотъ тебѣ моя исторія. Вашему брату романтику не надъ чѣмъ тутъ разгуляться.

— Когда же разстались вы въ послѣдній разъ?

— Два года тому назадъ. Я вернулся тогда изъ кругосвѣтнаго путешествія и провелъ шесть мѣсяцевъ у нихъ въ деревнѣ. Наденькѣ минуло въ ту пору восемнадцать лѣтъ. У насъ еще тогда все было бы, вѣроятно, кончено, какъ вдругъ неожиданно получаю приказаніе явиться на службу. Нечего было дѣлать. Я поскакалъ въ Николаевъ, куда былъ переведенъ по возвращеніи изъ вояжа. Фрегатъ мой посылали въ Англію. Мы думали вернуться къ зимѣ. Не тутъ-то было. Въ Плимутѣ насъ ожидало новое приказаніе: отправляться въ устьямъ Амура. Признаюсь, я отъ тоски чуть съ ума не сошелъ тогда…. Ну, да Богъ милостивъ! Теперь она отъ насъ не отвертится! заключилъ онъ, весело подмигивая мнѣ и кивая головой.

Странное впечатлѣніе производили на меня его слова; похоже это было на то, когда иной разъ привидится тебѣ что-нибудь необыкновенно-радостное, и ты, во снѣ же, говоришь себѣ, что это, можетъ быть, одинъ только сонъ.

— Замѣчательные глаза у твоего предмета, сказалъ я.

— Не правда-ли, какъ она хороша! воскликнулъ онъ, оборачиваясь ко мнѣ съ сіяющимъ лицомъ.

— Великолѣпна; но долженъ тебѣ признаться, у нея какіе-то непонятные глаза.

Кемскій расхохотался.

— Ты все тотъ же, Мумка, заговорилъ онъ, — какъ въ тѣ времена, когда носился съ своимъ анализомъ какъ съ дорогимъ нещечкомъ и читалъ намъ по субботамъ мрачные стихи, какъ теперь помню:

и пр. и пр…. Что же тебѣ такое особенное понять хочется въ Наденькиныхъ глазкахъ?

— Да ничего особеннаго, отвѣчалъ я, признаюсь, съ нѣкоторымъ раздраженіемъ; его насмѣшка задѣла меня за живое:- а самое простое человѣческое выраженіе, радость или печаль, скуку или удовольствіе…..

— А они ничего, по-твоему, не выражаютъ? перебилъ Кемскій.

Отступать уже было поздно, хоть я въ то же время успѣлъ уже сказать себѣ, что попалъ по колѣни въ болото и что сухимъ мнѣ изъ него не выйти никакъ.

— Нѣтъ, это не совсѣмъ такъ; по-моему, они не то что ничего не выражаютъ, а то, что не хотятъ ничего выражать.

— Это я еще меньше понимаю, сказалъ Кемскій, уже безъ смѣха. — Нельзя-ли объяснить?

Выпутаться не оставалось никакой возможности. Я, что говорится, брякнулъ съ плеча.

— Я, можетъ-быть, ошибаюсь, но мнѣ представляется, что глаза этой дѣвушки какъ будто задернулись для міра и ничего не хотятъ видѣть, что въ немъ происходитъ….

— Даже и меня? воскликнулъ вдругъ Кемскій съ такою тревогой въ голосѣ, что мнѣ стало грустно за него.

— Ты совсѣмъ другое, ты исключеніе, ничего умнѣе не съумѣлъ я возразить для его успокоенія.

Онъ задумался.

— Странно; что за причина?… Я, впрочемъ, не замѣтилъ этого въ ней, промолвилъ онъ и запахнулся плотнѣе въ шинель.

Разговоръ нашъ на этомъ прекратился.

— Прощай, Кемскій, сказалъ я, когда мы остановились у его гостинницы.

Онъ кивнулъ мнѣ головой и молча направился въ дверямъ.

— Когда же мы увидимся?

— Не знаю…. Хочешь завтра пообѣдать вмѣстѣ? предложилъ онъ, какъ бы спохватившись.

— Очень радъ. У Шевалье, въ 5 часовъ.

— Идетъ.

Я уѣхалъ домой весьма недовольный собой, какъ легко можетъ себѣ представить мой догадливый читатель.

III

Мы съѣхались въ назначенный часъ у Шевалье. Народу было много. Прислуга суетилась. Пока мы составляли menu, изъ большой залы вышелъ гвардейскій кирасиръ съ салфеткой въ рукахъ и, увидавъ Кемскаго, протянулъ ему руку съ самымъ дружелюбнымъ видомъ.

— Vous dinerez ici tout aussi bien que chez Legrand, сказалъ онъ ему, поощрительно взглянувъ при этомъ на вертлявую француженку, засѣдавшую за конторкою, и весьма эффектно проводя по волосамъ длинную бѣлую руку съ вылощенными порошкомъ ad hoc ногтями самаго пріятнаго розоваго отлива.

— Давно-ли ты знакомъ съ этимъ франтомъ? спросилъ я Кемскаго, усаживаясь съ нимъ за столъ въ отдѣльной комнатѣ.

— Я сегодня по малой мѣрѣ съ полгородомъ познакомился, отвѣчалъ онъ, — а въ томъ числѣ и съ этимъ господиномъ. Просидѣлъ все утро у Чемисаровыхъ. Сущее нашествіе было у нихъ сегодня. А что вѣстей и сплетенъ наслышался. голова до сихъ поръ трещитъ! Слушаю, да только думаю: ну, ужь народецъ, къ чему это они мнѣ все разсказываютъ?

— Нѣтъ, это въ порядкѣ вещей, замѣтилъ я, — вы здѣсь люди новые, какъ же не познакомить васъ съ нашимъ обиходомъ!

— Про тебя, между прочимъ, слышалъ, промолвилъ, улыбаясь, Кемскій.

— Вотъ какъ!

— Какъ же! Видно у тебя здѣсь не безъ доброжелателей. Разсказывали, что съ барынями у тебя метода Лазаря пѣть и что этимъ ты много у нихъ выигрываешь, а зато на службѣ лютъ аки тигръ: трехъ чиновниковъ уже подъ судъ отдалъ, двухъ вогналъ въ чахотку, а начальство свое такъ осѣдлалъ, что оно и чихнуть не смѣетъ безъ твоего позволенія.

— Только-то?

— А тебѣ мало?

— Ну, конечно. Это, значитъ, такъ кто-то, изъ милости, удостоилъ помянуть. У насъ, милый мой, положеніе человѣка тѣмъ завиднѣе, чѣмъ колоссальнѣе взводится на него сплетня. Вотъ еслибы, напримѣръ, сказали про меня, что совратилъ я съ пути истины старушку изъ Вдовьяго Дома, или утащилъ всю мѣдную монету изъ подваловъ казенной палаты, это еще, куда ни шло, могло бы польстить самолюбію.

— Не жалуйся, сказалъ, разсмѣявшись, Кемскій, — и то, что плетутъ про тебя, принесло уже свою долю пользы. Ты пріобрѣлъ этимъ заочно расположеніе Павла Васильевича Чемисарова, а это достигается не легко. Изъ слышаннаго о тебѣ онъ заключилъ, что ты долженъ быть чѣмъ-то въ родѣ Аттилы, бича Божьяго, насланнаго на ненавистную ему породу чиновниковъ, и на этомъ основаніи возымѣлъ въ тебѣ полное уваженіе. Онъ сказалъ мнѣ, что служилъ когда-то съ твоимъ отцомъ, и желаетъ, чтобъ я тебя ему представилъ.

— Очень лестно. А что за человѣкъ, между прочимъ, твой будущій тесть?

— Сразу отвѣчать на это довольно трудно, отвѣчалъ Кемскій, помолчавъ. — Скажу тебѣ одно на первый случай: человѣкъ онъ далеко не за урядъ, и все рѣже и рѣже попадаются такіе въ наше время. "Чемисаровы литые родятся", сказалъ онъ мнѣ однажды. И точно, онъ какой-то литой съ головы до ногъ. Случалось мнѣ встрѣчать, хотя бы между нашими старыми моряками, людей съ характеромъ, желѣзныхъ, повидимому, людей. И такъ и смотришь на него, и всѣ смотрятъ; а поразобрать его жизнь поближе, не въ томъ, такъ въ другомъ случаѣ погнулся человѣкъ,- желѣзо-то крякнуло. А Павелъ Васильевичъ какъ родился, такъ и поднесь. Я жизнь его близко знаю, отецъ мой былъ съ нимъ знакомъ сорокъ лѣтъ, — незыблемъ какъ мѣдный памятникъ. Онъ въ продолженіе всей своей жмзни ни разу не усомнился въ томъ, что ему слѣдовало дѣлать, не уступилъ ничьему чужому мнѣнію и не измѣнилъ однажды принятому имъ намѣренію, чего бы это ему ни стоило. Анекдотовъ про него я бы могъ разсказать тебѣ бездну. Вотъ, напримѣръ: молоденькимъ мальчикомъ поступилъ онъ въ службу, въ гвардію, и сразу какъ-то пошелъ очень быстро. Онъ былъ уже капитаномъ въ началѣ царствованія Александра Павловича. Единственный сынъ, наслѣдникъ богатаго имѣнія, онъ жилъ разгульно, много тратилъ. Но отецъ его былъ скупенекъ, жилъ безвыѣздно въ деревнѣ и, узнавъ, что сынъ замотался въ Петербургѣ, вытребовалъ его къ себѣ. У нихъ по его пріѣздѣ произошелъ слѣдующій разговоръ:

— Ты хоть и гвардіи капитанъ, говоритъ ему отецъ, — а раззорять меня я тебѣ не позволю. Ты, говорятъ, въ долги влѣзъ?

— Есть малое толико, отвѣчаетъ сынъ.

— Какъ же ты смѣлъ? Развѣ того, что получаешь отъ меня, мало тебѣ?

— Мало по роду моему и званію.

Старикъ разсердился.

— А если я тебя и вовсе наслѣдства лишу, какую ты тогда пѣсню запоешь?

— А тогда я буду питаться щами и кашей.

— Какже, разсказывай! Силишки-то на это не хватитъ!

— На другой день, на зарѣ, Павелъ Васильевичъ уѣхалъ изъ деревни, ни съ кѣмъ не простясь, и, вернувшись въ Петербургъ, подалъ просьбу о переводѣ его въ армейскій полкъ, отправлявшійся въ Грузію. Отецъ узналъ объ этомъ, когда сынъ былъ уже на линіи. Съ первою же почтой онъ послалъ ему порядочную сумму денегъ, догадавшись, что все дѣло вышло изъ этого разговора. Но сынъ, получивъ повѣстку, не принялъ денегъ и вернулъ ихъ обратно старику съ письмомъ, въ которомъ говорилъ, что и царскаго жалованья ему довольно, чтобы не умереть съ голоду. И пока отецъ былъ въ живыхъ, не принялъ отъ него ни гроша. Онъ сдержалъ слово, питался щами и кашей изъ солдатскаго котла и, чтовсего замѣчательнѣе, не зналъ уже потомъ никакой другой пищи во всю свою жизнь. Нѣсколько лѣтъ спустя, отецъ его умеръ, и онъ командовалъ полкомъ въ дѣйствующей арміи. Онъ кормилъ каждый день своихъ офицеровъ отличными обѣдами, а самъ, сидя на хозяйскомъ мѣстѣ, хлебалъ свои солдатскіе щи и запивалъ кашу квасомъ, приговаривая, что отъ хорошихъ привычекъ отставать не слѣдуетъ.

— Онъ въ двѣнадцатомъ году отличился? спросилъ я Кемскаго.

— За Бородино Георгія получилъ. Ему предстояла блестящая карьера, хотя онъ ни съ какимъ начальствомъ ужиться не могъ; но зато вся армія знала о его невозмутимомъ спокойствіи и стойкости въ дѣлѣ, знала его коротенькую нѣмецкую трубку, которую онъ не переставалъ сосать подъ самымъ убійственнымъ огнемъ непріятеля. По возвращеніи изъ Франціи нашихъ войскъ, ему предложили гвардейскій полкъ. Онъ отказался. "Не пойду", объявилъ онъ наотрѣзъ: "у меня спина безъ позвонковъ." Стали настаивать. Онъ отвѣчалъ формальною просьбой перевести его вновь на Кавказъ на службу. На него разсердились и перевели туда просто, безъ всякаго назначенія. Но скоро послѣ того пріѣхалъ на Кавказъ Ермоловъ, который его очень цѣнилъ и умѣлъ употреблять по способностямъ. Въ Петербургѣ продолжали на него дуться и обходили наградами, а ему и горюшки мало: онъ воевалъ съ горцами и былъ совершенно доволенъ своею судьбой. Только разъ какъ-то онъ пріѣзжаетъ въ Тифлисъ, является въ главнокомандующему. Тотъ встрѣчаетъ его веселымъ восклицаніемъ: "ну, братъ, кстати прикатилъ, наконецъ вотъ и тебѣ подарочекъ, насилу выхлопоталъ". И протягиваетъ ему футляръ. — "А васъ кто просилъ хлопотать?" отвѣчаетъ на это Павелъ Васильевичъ… Да съ такимъ лицомъ, точно меня тутъ же живаго съѣсть собирался", разсказывалъ потомъ смѣясь Алексѣй Петровичъ моему отцу, встрѣтясь съ нимъ на кавказскихъ водахъ: "подарочковъ мнѣ не нужно! Въ междуцарствіе прадѣдъ мой, Акимъ Чемисаровъ, на свой счетъ рать собралъ и съ княземъ Пожарскимъ рядомъ въ Москву въѣхалъ, такъ ужь мнѣ не приходится принимать подарочки". И вышелъ, хлопнувъ дверью, послалъ за лошадьми и уѣхалъ въ своему мѣсту, въ Дагестанъ.

— Баринъ сердитый. ничего! сказалъ я:- родился только поздно.

— И службу онъ оставилъ такимъ же образомъ, продолжалъ Кемскій. — Въ 1837 году онъ готовился выступить въ экспедицію. Въ это время пріѣзжаетъ изъ Петербурга какой-то гвардейскій полковникъ участвовать въ этой экспедиціи и поступаетъ въ нему въ команду. Наканунѣ выступленія, Павелъ Васильевичъ собралъ начальниковъ частей своего войска и принялся весьма подробно и обстоятельно, по своему обыкновенію, сообщать имъ свои распоряженія. Петербургскому воину, который передъ этимъ цѣлые три дня сряду не пилъ, не ѣлъ, а все сидѣлъ и тыкалъ булавки въ карту Кавказа, показалось вдругъ, что путь, по которому должны были идти войска, выбранъ неудачно. Онъ всталъ и самымъ вѣжливымъ тономъ началъ: "Я бы осмѣлился замѣтить вашему превосходительству, относительно маршрута"… "Что вамъ угодно?" Полковникъ, всѣ также вѣжливо и улыбаясь, изложилъ свое предположеніе. Павелъ Васильевичъ слушалъ его, не перебивая и дергая себя за ухо, — у него это привычка. Когда тотъ кончилъ, онъ его вдругъ спрашиваетъ: "Давно вы на службѣ?" — "Десятый годъ."- "Въ кампаніяхъ бывали?" — "Я въ 1817 году изъ Пажескаго корпуса вышелъ," объяснилъ нашъ стратегикъ, уже нѣсколько озадаченный. "Съ Кавказомъ знакомы?" — "Нѣтъ-съ, я въ первый разъ." — "Ну, такъ вотъ вамъ теперь вѣрный случай махнуть въ фельдмаршалы. Извольте принять команду; я боленъ". Ты можешь себѣ представить, что за кавардакъ изо всего этого вышелъ. Стратегика-то, вслѣдствіе этой исторіи, отозвали въ Петербургъ, но потомокъ Акима Чемисарова не сдался ни на какія увѣщанія, подалъ въ отставку и уѣхалъ съ Кавказа.

— И куда же? въ деревню?

— Разумѣется. Пріѣхалъ, на первыхъ же порахъ влюбился и, замѣть, въ первый разъ въ жизни, и сорока восьми лѣтъ отъ роду женился на восемнадцати-лѣтней дѣвушкѣ красавицѣ, княжнѣ Курлятевой, сиротѣ, съ которою онъ встрѣтился въ нашемъ же домѣ; она матери моей приходилась двоюродною сестрой.

— И, пожалуй, счастливѣй былъ иного помоложе? И это бываетъ иногда, замѣтилъ я, смѣясь.

— И конечно, такъ бы и случилось, возразилъ Кемскій, — еслибъ онъ родился человѣкомъ, а не Александровскою колонной. Жена ему попалась отличная и любила его горячо, несмотря на его тогда уже совершенно сѣдую голову. Черезъ годъ по свадьбѣ у нихъ родились двойни: Наденька и братъ ея, Василій, умершій уже двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ. Павелъ Васильевичъ, говорятъ, былъ тогда наверху блаженства, бѣгалъ по ночамъ о-босу-ногу къ дверямъ дѣтской прислушиваться, не плачутъ-ли дѣти, и ходилъ весь день, чуть не прыгая, дергая себя за ухо и мурлыча подъ носъ:

Разговорчивъ онъ никогда не былъ, ласковъ еще менѣе, но въ это время онъ какъ-то разцвѣлъ и разнѣжился. Входитъ онъ однажды въ женѣ въ комнату. Былъ свѣтлый весенній день. Жена его, стоя у открытаго окна, срывала вѣтви сирени и, смѣясь, кидала ихъ въ дѣтей, игравшихъ на коврѣ у ея ногъ. Онъ тихо подошелъ въ ней и въ какомъ-то внезапномъ, не свойственномъ ему порывѣ, обнялъ ее сзади за голову и крѣпко прижалъ въ груди. Она громко вскрикнула. Во-первыхъ, онъ ее испугалъ, а во-вторыхъ, крючкомъ воротника задѣлъ за волосы и очень больно. "Что это за солдатскія ласки!" вырвалось у ней въ первую минуту. "Я бы дала сейчасъ полжизни, чтобы вернуть эти несчастныя слова!" повторяла она часто потомъ, горько плача, покойницѣ моей матери. Онъ взглянулъ на нее и весь перемѣнился въ лицѣ. "Извините, сударыня," сказалъ онъ и вышелъ изъ комнаты, И съ этой минуты все было кончено. Жена ему чужая стала. Онъ сохранилъ всѣ приличія, былъ учтивъ, даже предупредителенъ въ ней, но ласки его она уже болѣе не видала до самой своей смерти. Нѣсколько разъ пыталась она объясниться съ нимъ; онъ каждый разъ уходилъ изъ комнаты. Отецъ мой, видя, какъ она тайно томилась и таяла, рѣшился заговорить съ нимъ объ этомъ. Онъ его выслушалъ, глядя на него во всѣ глаза и не поморщившись. "Я ея не обижалъ", сказалъ онъ, когда отецъ высказалъ все, что у него было на душѣ, и началъ объ другомъ. Зная его характеръ, возобновлять разговора не было уже болѣе возможности. Такъ прожила бѣдная женщина еще три года, заболѣла горячкой и умерла. И странно: въ самую годовщину ихъ размолвки, 25 мая. Во все время ея болѣзни онъ не отходилъ отъ ея постели и не допускалъ никого другаго ходить за ней. Передъ самой кончиной она просила, рыдая, у него прощенія. "Не виновата", сказалъ онъ только. Но когда все было кончено, онъ рухнулся всѣмъ тѣломъ на трупъ, приникъ въ ея губамъ и такъ и замеръ. Его подняли безъ чувствъ, синяго. Пустили кровь, она едва пошла. Когда онъ пришелъ въ себя, онъ заперся въ своемъ кабинетѣ, не отзывался ни на чей голосъ и не принималъ никакой пищи. Онъ вышелъ оттуда на четвертый уже день, и то благодаря моей матери, которая придумала привести дѣтей въ дверямъ кабинета и выучила ихъ просить: "папа, папа, выйди въ намъ, не покидай сиротъ". Онъ отперъ двери и вышелъ, шатаясь, и такъ худъ, что матушка вскрикнула отъ испуга. Онъ пожалъ ей руку, обнялъ дѣтей и спросилъ: "похоронили?" На утвердительный отвѣтъ матушки онъ кивнулъ головой и молча вышелъ въ садъ. Съ тѣхъ поръ никто никогда не слыхалъ, чтобъ онъ произнесъ имя покойницы.

— А дочь онъ такъ же сильно любитъ? сказалъ я.

— Да, но такъ же молчаливо, такъ же сдержанно, какъ и жену. Такъ какъ, по всѣмъ вѣроятіямъ, Наденька должна пережить его, мы, вѣроятно, на томъ свѣтѣ только узнаемъ, насколько именно онъ любилъ ее здѣсь, отвѣчалъ, усмѣхаясь, Кемскій.

IV

Въ это время дверь отворилась, вошелъ человѣкъ, неся осторожно на подносѣ бокалъ съ шампанскимъ, и поднесъ его къ Кемскому.

— Что это? спросилъ этотъ съ удивленіемъ.

— Господинъ Звѣницынъ изволили вамъ прислать.

— Какой Звѣвицынъ? Ахъ да! Гвардеецъ?

— Точно такъ-съ.

— Благодари. Гдѣ онъ сидитъ?

— Вотъ тутъ-съ, отвѣчалъ слуга, подымая оконную стору, и вышелъ.

Мы взглянули въ окно. Оно выходило въ большую залу, величаемую въ гостинницѣ Шевалье зимнимъ садомъ. Посреди ея обѣдала за длиннымъ столомъ веселая разгульная компанія, состоявшая изъ людей всѣхъ возрастовъ, по преимуществу изъ петербургской военной молодежи и московскихъ убѣленныхъ игроковъ. Между ними рѣзво бросался въ глаза высокій, изящный Звѣницынъ, въ эполетахъ какой-то особенной, толстой, формы, небрежно-ловко сваливавшихся на грудь, и въ ослѣпительно-бѣломъ жилетѣ подъ лацканами разстегнутаго свѣтло-зеленаго сюртука. Обѣдъ былъ въ полномъ разгарѣ. Среди нестройнаго гама возгласовъ и тостовъ можно было разслышать, какъ чей-то раздирательно-фальшивый теноръ старательно выпѣвалъ:

Цѣлый хоръ подхватилъ за нимъ:

Конца нельзя было понять, его покрылъ общій хохотъ.

— Притворить дверь, сказалъ Кемскій, подымаясь съ мѣста. Раздирательный фальцетъ продолжалъ между тѣмъ:

Оглушительный голосъ прервалъ его:

— За здоровье нашихъ, господа! Ура!

— Урра! завопила компанія ему вслѣдъ.

— Эка ихъ разобрало! сказалъ я.

— И что ему надумалось подчивать меня? За что великія милости? примолвилъ съ неудовольствіемъ Кемскій, отодвигая отъ себя рюмку, присланную ему Звѣницынымъ.

— Это, любезный мой, по всѣмъ правиламъ рыцарской науки, сказалъ я, — все равно, какъ когда противники салютуютъ другъ друга рапирами, прежде чѣмъ напасть другъ на друга.

— А развѣ онъ имѣетъ какія-нибудь намѣренія насчетъ… воскликнулъ Кемскій, вскидывая на меня свои большіе глаза, и весь вспыхнулъ.

— О, милый мой, ты сердцемъ тотъ же все невѣжда! отвѣчалъ я ему, пародируя извѣстный Пушкинскій стихъ о Ленскомъ. И, точно, онъ походилъ на Ленскаго въ эту минуту, еще недоумѣвающій, но уже взволнованный и ревнивый. — Если ты не замѣтилъ до этихъ поръ, что она можетъ и не одному тебѣ нравиться, то пойми по крайней мѣрѣ, что это совершенно естественно и что сердиться на это нелѣпо.

— Я и не сержусь, возразилъ онъ, — я нахожу только лишнимъ со стороны человѣка, который вчера чуть-ли не въ первый разъ отъ роду увидалъ ее…

— А что говоритъ Ромео, когда въ первый разъ встрѣчается съ Джульетой? Развѣ не помнишь, какъ Англичанинъ нашъ въ лицеѣ завывалъ чувствительно:

Did my heart love till now?" [2]Любило-ли сердце мое до этой минуты?

— Помню, сказалъ Кемскій, улыбнувшись лицейскому воспоминанію, — но помню также и италіанскіе стихи, которые гласятъ, что:

— Ну, конечно. Вотъ видишь, какіе мы съ тобой образованные молодые люди. Можетъ-ли послѣ этого придти кому-нибудь въ голову обидѣть насъ?

Эта шутка окончательно развеселила моего моряка.

— Однако въ долгу у этого Ромео я все-таки никакъ не хочу оставаться, сказалъ онъ.

Онъ позвонилъ. Вошелъ слуга.

— Бутылку шампанскаго!

— Какого прикажете?

— Какого хочешь. Какое пьетъ господинъ Звѣницынъ?

— Они пьютъ лодеръ-съ.

— Редереръ, то-есть?

— Такъ точно, подтвердилъ слуга.

— Ну, такъ редереру; налей стаканъ и отнеси ему отъ меня, а что останется — можешь выпить за его здоровье.

Черезъ нѣсколько времени кто-то постучался въ намъ въ дверь.

— Кто тамъ?

— Peut on entrer? спросилъ чей-то густой и учтивый баритонъ.

— Милости просимъ.

Дверь отворилась. Вошелъ господинъ Звѣницынъ, собственной особой, въ своихъ толстыхъ эполетахъ и ослѣпительномъ жилетѣ и съ стаканомъ въ рукѣ.

Я замѣтилъ, что Кемскаго передернуло.

— Je suie venuvous remercier personnellement, объяснилъ изящный офицеръ на томъ своеобразномъ нарѣчіи, которое и понынѣ слыветъ за парижское въ казармахъ и иныхъ салонахъ столичнаго города С.-Петербурга.

— За что же? вы меня предупредили, пробормоталъ Кемскій, показывая на нетронутое имъ до того шампанское на столѣ.

— Permettez moi donc de boire ce verre avec tous, предложилъ Звѣницынъ, прохаживаясь въ намъ, — если только я вамъ не помѣшалъ, messieurs….

Кемскій, не отвѣчая, взялъ рюмку. Они чокнулись.

— Et monsieur ne prend pas de vin? спросилъ гвардеецъ, обращаясь во мнѣ съ самою предупредительною, любезною улыбкой.

— Очень вамъ благодаренъ, а не пью никакого вина, извинился я.

— Скажите! сожалительно произнесъ онъ, покачавъ головой, и затѣмъ обратился въ Кемскому, прося познакомить его со мной.

— Господинъ Звѣнидынъ, ***, старый мой товарищъ, офиціально представилъ насъ другъ другу Кемскій.

— Вы также служили во флотѣ? спросилъ меня вдругъ Звѣницынъ.

— Нѣтъ-съ, я всегда былъ мирнымъ гражданиномъ.

— Мы товарищи по Лицею, объяснилъ ему Кемскій.

— Ахъ! pardon!…

И онъ взглянулъ на обоихъ насъ, но добавивъ на этотъ разъ къ своей заискивающей улыбкѣ извѣстную порцію уваженія во взглядѣ, чего видимо, по его мнѣнію, заслуживало воспитавшее насъ привилегированное заведеніе, изъ котораго молодые люди выходятъ въ свѣтъ съ большими чинами.

— Какъ же это вы, sans indiscrtion, попали вдругъ изъ Лицея въ морскую службу? спросилъ онъ Кемскаго.

— Да такъ же, какъ и вы, вѣроятно, попали въ вашъ полкъ, — по охотѣ, отвѣчалъ ему тотъ довольно спокойнымъ тономъ, въ которомъ мнѣ было, однако, легко угадать едва сдерживаемое нетерпѣніе.

— Вы въ гвардейскомъ экипажѣ состоите? спросилъ опять Звѣницынъ.

— Я служу въ Черноморскомъ флотѣ и въ Петербургѣ семь лѣтъ не былъ.

— Скажите! процѣдилъ гвардеецъ, взглянувъ на пуговицы мундира Кемскаго. Изображенный на нихъ якорь не оставлялъ никакого сомнѣнія въ томъ, что морякъ нашъ не принадлежалъ къ гвардіи. Г. Звѣницынъ еще разъ задумчиво поднялъ на него глаза; видно было, что ему никакъ не давалось, что бы за личность такая могъ быть его собесѣдникъ? И изъ такого заведенія вышелъ, изъ котораго набираются дипломаты, статсъ-секретари и свѣтскіе люди, и фамилію старинную носитъ, и наружностію взялъ, пожалуй, и вдругъ забился на службу куда-то въ провинціальный флотъ, и въ Петербургъ не ищетъ перейти….

— Хорошо у васъ производство? пожелалъ онъ узнать наконецъ.

Меня это начинало очень забавлять.

— Да, кстати, Кемскій, вмѣшался я, — мнѣ хотѣлось давно тебя объ этомъ спросить: скоро-ли тебѣ достанется въ адмиралы?

— А тебѣ какая забота? спросилъ онъ, съ удивленіемъ глядя на меня.

— Интересно знать, любезный другъ. Вѣдь, согласись, всѣ мы служимъ для того, чтобы подвигаться впередъ, получать чины, отличія…

— Разумѣется, certainement, одобрительно поддержалъ меня гвардеецъ.

Кемскій понялъ наконецъ.

— Въ лейтенантахъ я второй годъ, началъ онъ вполголоса, какъ бы соображая и принимаясь перебирать на пальцахъ. — До капитанъ-лейтенанта восемь, да шесть… При счастіи, сказалъ онъ громко, — особенно, если будетъ кампанія, черезъ тридцать лѣтъ могутъ произвести въ контръ-адмиралы.

— Черезъ тридцать лѣтъ?!

Звѣницынъ посмотрѣлъ на него такъ, какъ будто говорилъ: "Эге, братъ, да, я вижу, ты такъ швахъ, что съ тобой не стоитъ времени тратить."

И онъ тутъ же превратилъ всякія объясненія о производствѣ и чинахъ, обратившись во мнѣ съ вопросомъ:

— Вы не принимаете участія въ здѣшнихъ удовольствіяхъ?

— Напротивъ, отвѣчалъ я, — какъ только въ какомъ-нибудь домѣ зажгутъ двѣ свѣчки, туда, можете быть увѣрены, третьимъ являюсь я.

— Cha-a-armant! Какъ же это мы съ вами по сю пору не встрѣчались?

— Очень просто: вы меня не замѣтили. На балахъ я не танцую, а только смотрю изъ угла и любуюсь вами. Вы положительно первый у насъ танцоръ, и дамы наши не даромъ…

— Mon Dien, quand la nature voue a donné un talent, vous savez, on vous recherche, прервалъ меня Звѣницынъ этою скромною фразой и небрежно приподнялъ эполетами. — А надо признаться, примолвилъ онъ, — что такую коллекцію красавицъ, какъ у васъ, можно встрѣтить…

— Только у насъ? докончилъ я.

— Такъ точно, подтвердилъ онъ торжественно. — Не знаешь рѣшительно, кому изъ нихъ поднести пальму совершенства. — И началъ высчитывать, приходя мало-по-малу въ паѳосъ:- Графиня Иглова-Донатова, la princesse Marie Levineki, Catherine Molof, княгиня Наталья Шатунская et la charmante débutante d'hier, ваша кузина, досказалъ онъ, обращаясь въ Кемскому.

"Вотъ оно, куда гнуло!" подумалъ я. Пріятель мой поднялъ голову и взглянулъ ему прямо въ глаза.

— Какая кузина?

— M-lle Чемисарова, которая нынче утромъ доставила мнѣ удовольствіе познакомиться съ вами, поспѣшно объяснялъ Звѣницынъ. И не менѣе поспѣшно спросилъ затѣмъ:- Вѣдь вы родня ей?

— Родня, отвѣчалъ нехотя Кемскій.

— И близкіе? Мнѣ сказали, вы ей двоюродный братъ.

— Троюродный, медленно и внятно произнесъ морякъ.

— Троюродный? повторилъ слегка дрогнувшимъ голосомъ кирасиръ.- Cousin à la mode de Bretagne, почелъ онъ почему-то нужнымъ перевести это родство по-французски, — ска-а-жите!

Но къ чести его свѣтскости должно сказать, что замѣшательство его продолжалось недолго.

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ совершенно непринужденно, — вы тѣмъ болѣе способны раздѣлить toute mon admiration de cette beauté si éclatante… et si élégante, домолвилъ онъ и лизнулъ себя языкомъ по губамъ, какъ будто въ награду за то, что такъ ловко выразился.

Кемскій не отвѣчалъ ни полусловомъ; онъ, опустивъ глаза, нервически барабанилъ пальцами по столу.

"Придется еще повозиться съ этимъ Венеціанскимъ Мавромъ изъ Камчатки!" подумалъ я, мелькомъ окидывая его взглядомъ.

— Вы сегодня въ веселомъ обществѣ обѣдали, сказалъ я Звѣницыну.

— Que voulez vous? товарищи; все это какъ-то разомъ наѣхало сюда изъ Петербурга, отказать нельзя, on se laisse entrainer. Moi je n'aime pas au fond ces compagnies bruyantes, продолжалъ онъ изъясняться на своемъ условномъ французскомъ языкѣ. — Однако я въ вашемъ пріятномъ обществѣ совершенно позабылъ, что они меня тамъ ждутъ, спохватился онъ вдругъ и поднялся со стула.- Au revoir, messieurs, не увидимся-ли мы въ театрѣ?

— Я буду, сказалъ сухо Кемскій.

Звѣницынъ раскланялся и вышелъ.

— Очень тебѣ нужно, едва затворилась за нимъ дверь, напустился я на моего моряка, — очень нужно было объяснять ему степень твоего родства съ Чемисаровой. Оставь его въ заблужденіи, что ты ей двоюродный братъ и не можешь поэтому претендовать на ея руку, — вѣдь онъ бы тебя въ наперсники избралъ, сталъ бы повѣрять тебѣ свои сердечныя тайны, — понимаешь-ли ты это? Вѣдь это, милый мой, такимъ бы комизмомъ запахло, что я не понимаю, какъ ты рѣшился лишить себя этого удовольствія.

— Чортъ бы его подралъ! промолвилъ съ сердцемъ Кемскій. — Очень забавны были бы для меня его сердечныя тайны! Меня и такъ всего подмывало, пока онъ объяснялъ свою admiration de cette beauté si élégante…. скажи, пожалуйста, съ новою тревогой обратился онъ ко мнѣ, - неужели есть женщины, которымъ можетъ понравиться этотъ шутъ полосатый?

— Есть, милый мой, и даже очень много, но я, не обмѣнявшись еще ни единымъ словомъ съ твоею красавицей, готовъ сейчасъ головой поручиться, что она не изъ числа ихъ. А вотъ за тебя не поручусь, что ты среди Чукчей и Алеутовъ не позабылъ своего европейскаго происхожденія. Ты въ какой-то первобытной дикости обрѣтаешься, любезный другъ, прими это въ свѣдѣнію.

— Да вѣдь и время нужно, чтобы снова втянуться въ ваши безобразія, отвѣчалъ онъ, но уже совершенно успокоеннымъ голосомъ и поникнувъ головой, какъ виноватый.

Мой добрый Кемскій, — трудовая служба, одиночество, долгое пребываніе подъ далекими небесами сохранили въ немъ всю дѣтскую впечатлительность его сердца. Онъ, я убѣждался, былъ въ настоящую минуту все тѣмъ же ребенкомъ, какимъ мы всѣ любили и баловали его въ стѣнахъ Лицея. И тѣмъ дороже, тѣмъ милѣе былъ онъ для меня. Какъ жалка казалась мнѣ, въ то самое время, когда я пенялъ ему за грѣхи его невѣдѣнія, моя собственная дюжинная и безплодная опытность!

— Поѣдемъ со мной въ театръ! сказалъ онъ мнѣ, выходя отъ Шевалье. Сегодня Вильгельма Телля Россини даютъ.

— И даже отвратительно, домолвилъ я. — А впрочемъ поѣдемъ.

V

Мы пріѣхали вътеатръ во-время.

Вильгельма Телля (читай Карла Смѣлаго, благонамѣренный читатель,) давали въ пользу пѣвицы, которая въ то время располагала значительнымъ числомъ поклонниковъ.

Театръ былъ полонъ. Въ кассѣ оставалось два билета во второмъ ряду; мы взяли ихъ съ Кемскимъ.

Флейта заливалась трелями въ andante увертюры, когда мы вошли въ залу. Вся Москва была тамъ. Москва во всей разнохарактерности ея житейскихъ привычекъ. Въ бельэтажѣ, рядомъ съ барыней въ блондѣ и кружевахъ, съ низко-обнаженными плечами. сидѣла, въ темномъ гродетуровомъ капотѣ, женская личность изъ купецкаго званія, съ одутлою щекой, подвязанною чернимъ платкомъ! Подлѣ ложи, заключавшей въ себѣ съ полдюжины отборнѣйшихъ московскихъ львовъ, во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ, цѣлая дюжина дѣтей, начиная съ длиннаго всклоченнаго гимназиста и кончая сюсюкающимъ младенцемъ лѣтъ четырехъ, громоздилась живою пирамидой, вытягивая шеи и тыкая наперерывъ руками по направленію занавѣси. Изрѣдка долеталъ оттуда до партера тоненькій визгъ, и затѣмъ въ ложѣ происходило колебаніе, напоминавшее зыбь на морѣ: это значило, нянька выдергивала виновника изъ толпы своихъ питомцевъ и уводила его въ корридоръ для подобающаго наставленія. Въ креслахъ какой-то новоиспеченный гусарикъ, въ мундирѣ съ иголочки, безпрестанно привставалъ и обводилъ залу глазами, исполненными ноющаго выраженія, какъ бы умоляя зрителей не предполагать, чтобы могло быть что-нибудь общее между нимъ и двумя обширными бородачами въ лисьихъ шубахъ, возсѣдавшими справа его и слѣва. Въ первыхъ рядахъ сидѣли поклонники мѣстной Терпсихоры. Облеченные въ модные клѣтчатые шаровары, сочетанія цвѣтовъ самаго изумительнаго, съ огромнѣйшими булавками въ пестрѣйшихъ шарфахъ, и въ усахъ разнообразнѣйшаго рисунка, всѣ они, молодые и старые, носили на особахъ своихъ то достойное зависти выраженіе независимости, которымъ отличается Москвичъ, состоящій въпріятельскихъ отношеніяхъ, на ты, со всѣми полицеймейстерами столицы. Патріархомъ ихъ, казалось, былъ нѣкій Голіафъ, въ очкахъ и съ толстою палкой въ рукѣ, господинъ, для котораго снисходительная театральная дирекція согласилась устроить особыхъ размѣровъ кресло, такъ какъ въ обыкновенное онъ вмѣщаться не могъ. Предметомъ его страсти, скажу мимоходомъ, была корифея съ не менѣе его самого монументальнымъ развитіемъ формъ. На его пожирающіе взгляды дѣва эта отвѣчала со сцены невинно-дѣтскими улыбками, добросовѣстно выкидывая въ то же время своими, состоявшими на службѣ, ногами, при чемъ показывала публикѣ пятку величиной въ лошадиную голову. Подлѣ Голіафа юлилъ и мотался, шушукалъ съ сосѣдями нѣкто Вашневъ, Ноздревъ московскихъ салоновъ того времени, невысокій и плотный брюнетъ, съ маленькими, бѣгавшими какъ у озлобленной крысы глазами и совершенно плоскимъ лицомъ, о которомъ Крусановъ, не стѣсняясь, при самомъ его владѣльцѣ, выражался такъ: что-де эта физіономія самою природой на то именно устроена, чтобъ ее можно было прикрыть вплотную ловко пущенною въ нее тарелкой….

Въ ближайшемъ къ сценѣ бенуарѣ, съ правой стороны, почти рядомъ съ занятыми нами креслами, сидѣла, лицомъ въ сценѣ, дѣвушка, которую до сихъ поръ я, передавая слова Кемскаго, безцеремонно называлъ Наденькой; пора назвать ее, согласно съ приличіями, полнымъ ея именемъ: сидѣла Надежда Павловна Чемисарова. Въ глубинѣ ложи стоялъ, опершись о стѣнку, ея отецъ. Наружность его мнѣ очень понравилась, хотя мало отвѣчала тому образу, который я составилъ себѣ о немъ послѣ разсказовъ Кемскаго. Въ немъ ничего не было генеральскаго, даже военнаго, кромѣ развѣ густыхъ сѣдыхъ усовъ и откинутой нѣсколько назадъ головы, — слѣдъ долгоносимаго высокаго мундирнаго воротника. Черный партикулярный сюртукъ, съ едва замѣтною Георгіевскою ленточкой въ петлицѣ, свободно обнималъ его почти юношескій станъ. Росту онъ былъ средняго, худощавъ, но вся его особа носила печать какой-то сознательной и безпощадной силы. Сухія очертанія его черепа были чрезвычайно благородны. Съ перваго раза чувствовалось въ этомъ человѣкѣ присутствіе того, чему доморощенные наши современные нивелеры придумали названіе бѣлой кости и надъ чѣмъ они издѣваются съ ожесточеніемъ весьма сомнительнаго свойства. Онъ глядѣлъ впередъ безцѣльно, съ полнымъ равнодушіемъ, повидимому, и къ музыкѣ, и ко всему окружающему.

Кемскій между тѣмъ тщетно усиливался заставить магнетизмомъ воли обернуться въ нему лицомъ красавицу, одну роскошную косу которой онъ могъ видѣть съ своего мѣста. Онъ не выдержалъ и вышелъ изъ креселъ въ ту минуту, какъ взвилась занавѣсь и послѣдніе аккорды увертюры замирали подъ громомъ рукоплесканій.

Онъ тихо вошелъ въ ложу Чемисаровыхъ. Старикъ слегка повернулъ голову и, узнавъ его, указалъ рукой на остававшееся свободнымъ мѣсто впереди ложи. Это было, видно, сверхъ всякихъ ожиданій Кемскаго; онъ сѣлъ съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ противъ Надежды Павловны.

Прежнею безцвѣтною улыбкой улыбнулась она, увидѣвъ его. Онъ живо наклонился къ ней, что-то шепча и глядя на нее съ безконечною нѣжностью; но это продолжалось не долго. Надежда Павловна приподняла обѣими руками тяжелый бинокль и навела его на сцену.

Кемскій отодвинулся отъ нея, нахмурясь.

Изъ глубины ложи скользнулъ по дочери взглядъ старика Чемисарова и снова безцѣльно заблуждалъ по залѣ. Замѣтилъ ли онъ ея безучастіе къ моему бѣдному пріятелю, извѣстна ли ему была ея причина, — ничего не сказалъ этотъ взглядъ, холодный и неуловимый, какъ блескъ стали….

Въ началѣ перваго антракта Кемскій вернулся во мнѣ.

— Пойдемъ, сказалъ онъ, — я тебя представлю Павлу Васильевичу.

— Сдѣлай одолженіе.

Ми вошли въ ложу. Кемскій назвалъ меня. Чемисаровъ подалъ мнѣ руку.

— Я вашего старика зналъ; честный былъ человѣкъ, сказалъ онъ мнѣ съ перваго слова.

Я поклонился.

— Вы, говорятъ, усердствуете на службѣ? спросилъ онъ затѣмъ, съ какимъ-то двусмысленнымъ выраженіемъ и дергая себя за ухо.

— Служу, какъ могу.

— Какъ по-вашему: дѣло дѣлаете?

— Развѣ тѣмъ, отвѣчалъ я смѣясь, — что выйди я, на мое мѣсто сядетъ другой, который, пожалуй, дѣла отъ вздора отличить не сумѣетъ.

— Такъ! сказалъ онъ, одобрительно взглянувъ на меня. — Правды у насъ нѣтъ, да и едва-ли когда будетъ; такъ и на томъ спасибо! Садитесь.

И указалъ мнѣ рукой на мѣсто, оставленное Кемскимъ, противъ дочери.

Я усѣлся. Кемскій занялъ стулъ рядомъ съ дѣвушкой.

— Полюбите его, Nadine, сказалъ онъ ей съ улыбкой, указывая на меня, — онъ хорошій человѣкъ, я его съ дѣтства знаю.

Въ это время сіяющій Звѣницынъ, въ мундирѣ и метя полъ бѣлымъ султаномъ своей каски, подошелъ изъ перваго ряда креселъ въ нашей ложѣ.

— Отъ этого господина на днѣ морскомъ не упрячешься, пробормоталъ Кемскій, откидываясь назадъ, за спинку Надежды Павловны.

— Comme c'est beau la musique de Rossini! возгласилъ офицеръ, ловко расшаркиваясь передъ дѣвушкой.

— Bien beau! подтвердила Надежда Павловна.

— Но, увы, надо признаться, les chanteurs russes sont pitoyables. Надо было бы прислать въ Москву, pour qu'ils aient le plaisir d'être applaudie par vous, mademoiselle, примолвилъ онъ съ оттѣнкомъ нѣжной галантерейности, — нашу италіянскую оперу съ Гризи и Маріо.

Кемскій не вытерпѣлъ, всталъ и отошелъ назадъ rъ старику Чемисарову.

— Конечно, это было бы хорошо, отвѣчала Надежда Павловна Звѣницыну, — но я въ первый разъ въ оперѣ и совершенно довольна всѣмъ, что слышу.

— Въ первый разъ? Скажите! — И взглянулъ на нее съ сожалѣніемъ. — Впрочемъ, примолвилъ онъ снисходительно, — оркестръ здѣсь хорошъ, и хоры даже очень не дурны; видно, что ведетъ ихъ искусная рука.

— Здѣсь отличный музыкантъ дирижеръ, сказалъ я ему.

— Кто такой?

— Нѣкто Іоганнисъ.

— А! У насъ былъ нѣкоторое время Риччи. Vous savez mademoiselle, Ricci, qui a composé lui même des opéras; un homme très comme il faut; онъ даже дирижировалъ всегда въжелтыхъ перчаткахъ….

— Іоганнисъ? раздался въ глубинѣ ложи голосъ стараго генерала, пока Звѣницинъ распространялся о Риччи и петербургской оперѣ:- Іоганнисъ, имя какъ будто знакомое….

— Да ж мнѣ тоже, сказалъ Кемскій. — А! вспомнилъ! у него, кажется, учился вашъ Кирилинъ?

Надежда Павловна вдругъ наклонилась надъ самою рампой ложи и глухо, съ какимъ-то замираніемъ въ голосѣ, спросила Звѣницына:

— Кто эта дама?

— Гдѣ?

— Тамъ…. у оркестра?

— Ахъ, кстати! говорилъ между тѣмъ Кемскій генералу:- я еще и не успѣлъ спросить васъ про Кирилина. Что онъ?

— Переселился, какъ-то странно отвѣчалъ ему тотъ.

— Вотъ какъ! Куда же?

— На тотъ свѣтъ.

— Pardon, mademoiselle, я рѣшительно не понимаю, о какой дамѣ вы говорите. У оркестра нѣтъ никакой дамы и быть не можетъ. Развѣ Вашнева вы приняли за даму? смѣясь спросилъ Звѣницынъ Надежду Павловну.

— Вашнева? повторила она какъ бы съ-просонокъ.

— Сходства однако мало, продолжалъ онъ шутливо. — А вы его знаете?

— Знаю…. нѣтъ…. я совсѣмъ его не знаю, я совсѣмъ о другомъ хотѣла спросить васъ, сказала она, и засмѣялась. — Но мнѣ показалось, что плечи у нея вздрагивали подъ кисеей.

— Vous êtes très distraite, mademoiselle, съ лукавымъ видомъ замѣтилъ гвардеецъ.

А за нами продолжался разговоръ:

— Кирилинъ умеръ, огорченнымъ голосомъ говорилъ Кемскій, — такъ молодъ! какъ же это случилось?

— Утонулъ, какъ бы нехотя отвѣчалъ старикъ.

— И давно?

— Прошлымъ лѣтомъ.

— Je vous salue, mademoiselle, началъ раскланиваться Звѣницынъ.

— Вы уже уходите? воскликнула она.

Для всякаго, кто бы онъ ни былъ, и гораздо поскромнѣе нашего петербургскаго льва, зазвучали бы теперь обѣщаніемъ эти встревоженныя, чуть не умоляющія слова.

Но не тѣмъ представлялось для меня ихъ настоящее значеніе. Какая-то таинственная драма несомнѣнно разыгрывалась въ эту минуту предо мной, но я понималъ, что героемъ ея не могъ быть Звѣницынъ. А онъ сіялъ и поводилъ глазами, поднявъ ихъ на блѣдную дѣвушку съ такимъ восторженнымъ и маслянымъ выраженіемъ, съ какимъ никогда влюбленный котъ не взиралъ на свою возлюбленную…

— Я боялся вамъ наскучить, говорилъ онъ, — mais vous devez être bien persuadée, mademoiselle.

— Кирилинъ утонулъ? переспрашивалъ между тѣмъ Кемскій и примолвилъ:- а его мать все у васъ?

Отвѣтъ замедлился.

— Завтра, говорятъ, будетъ балъ въ собраніи? поспѣшно спросила Надежда Павловна, какъ-то судорожно открывая и закрывая вѣеръ передъ лицомъ.

— Переѣхала въ городъ, отвѣчалъ наконецъ Кемскому генералъ.

— Вы будете? спросилъ въ свою очередь Звѣницынъ тѣмъ особымъ вкрадчивымъ шептаніемъ, для котораго нѣмцы изобрѣли очень выразительный глаголъ: flüstern.

— Да, конечно, я очень хочу; въ собраніи, мнѣ говорили, много бываетъ, и балы такъ хороши всегда, проговорила она скоро, скоро, какъ бы торопясь заговорить себя самое своими собственными словами.

— Вы не откажете мнѣ въ мазуркѣ? еще тише спросилъ офицеръ.

— Мазурка, да, конечно, это очень весело, я очень люблю…

Она положительно уже не знала, что говорила. За этимъ блестящимъ, двигавшимся вѣеромъ можно было уловить лихорадочныя искры въ ея блѣдныхъ глазахъ. Пальцы ея лѣвой руки, лежавшей на бархатной рампѣ ложи, ухватились за бинокль и такъ и закоченѣли на немъ, — я это видѣлъ.

— Я увѣренъ, что вамъ холодно, сказалъ я громко ей.

— Да, немножко… Отчего вы думаете? проговорила она съ усиліемъ.

— Въ этихъ ложахъ бенуара всегда дуетъ изъ маленькой двери подъ сценой, чрезъ которую музыканты проходятъ въ оркестръ, а она именно теперь отворена, объяснилъ я довольно естественно.

— Вы совершенно правы, подтвердилъ Звѣницынъ. — Je vous conseille de vous retirer à l'arrière, mademoiselle, примолвилъ онъ, устремивъ на нее долгій прощальный взглядъ, и удалился.

— Вамъ не мѣшало бы выпить чашку чаю. Я сейчасъ пришлю, сказалъ Кемскій, подбѣгая къ ней.

— Не хочешь-ли домой? спросилъ ее отецъ.

— Нѣтъ, сказала она, вставая съ мѣста. — А чаю я выпью, мнѣ точно холодно что-то.

Я раскланялся.

— До свиданія, сказалъ мнѣ старикъ Чемисаровъ, между тѣмъ какъ дочь его прощалась со мной улыбкой, въ которой сказывалась какъ будто какая-то мимолетная и унылая благодарность….

Во второмъ актѣ вышла бенефиціантка, въ роли Матильды, въ шляпѣ съ перьями и хлыстомъ въ рукѣ. Она была еще молода и свѣжа, съ полными, румяными губами. Цѣлая буря хлопанья и возгласовъ поднялась при ея появленіи. Она кланялась, присѣдала и складывала руки крестомъ къ горлу, я потомъ опять присѣдала и кланялась, при чемъ поклонники ея могли удобно оцѣнить контуры вида самаго пріятнаго, волновавшіеся подъ лифомъ ея темнаго бархатнаго платья. Букетовъ и подарковъ поднесено ей было въ изобиліи. Въ числѣ послѣднихъ была даже дюжина серебряныхъ ложекъ, презентъ практическаго человѣка.

Опера шла своимъ чередомъ. Теноръ возводилъ очи горѣ и прикладывалъ обѣ ладони въ сердцу. Баритонъ пускалъ руки наотмашъ въпустое пространство. Басъ, съ натуженною до-синя шеей, пропускалъ свою ноту въ буфы, нашитые на груди его пейзанскаго костюма, и внушительно тыкалъ внизъ указательнымъ пальцемъ. И все это производилось такъ, какъ будто каждый изъ нихъ говорилъ себѣ въ это время: "а должно-быть изъ этого что-нибудь и выйдетъ!" И они не ошибались. Богъ великъ, — дѣйствительно выходило что-то. Публика спѣшила апплодировать каждому изъ нихъ порознь и всѣмъ вмѣстѣ взятымъ, для доказательства, вѣроятно, и съ своей стороны, полнаго сочувствія къ такому простодушію воззрѣній на дѣло искусства….

Я обернулся къ оставленному мной бенуару.

На виду въ немъ сидѣла теперь одна Надежда Павловна и слушала, опершись головой на руку и не сводя глазъ со сцены. Въ продолженіе всего акта она не перемѣнила положенія. Чему внимала она такъ безмолвно и прилежно, — страстнымъ-ли звукамъ этой музыки, въ первый разъ касавшимся ея слуха, или глухому ропоту и сожалѣніямъ своего собственнаго сердца, — не знаю, но ея блѣдный и недвижный обликъ, съ выраженіемъ скорбнаго помысла, какъ бы оледенѣвшаго на ея челѣ, походилъ скорѣе на могильный памятникъ, чѣмъ на живой человѣческій образъ….

Передъ третьимъ актомъ я уѣхалъ изъ театра, не дождавшись Кемскаго. Мнѣ и не хотѣлось видѣть его въ эту минуту.

VI

Утромъ, на другой день, я получилъ отъ Кемскаго записку. Онъ говорилъ въней, что заѣдетъ за мной вечерамъ, чтобъ отправиться вмѣстѣ въ собраніе. Я жилъ оттуда въ двухъ шагахъ.

Онъ явился часу въдесятомъ; ѣхать на балъ было еще рано. Онъ спросилъ чаю и усѣлся въ моемъ кабинетѣ, пока я въ другой комнатѣ приступалъ къ туалету.

— Что Надежда Павловна? спросилъ я его сквозь растворенную дверь.

— Ничего, здорова.

— Ты ее сегодня видѣлъ?

— Мелькомъ. Княгиня Марѳа Львовна заѣхала за ней дѣлать визиты; вернулись только къ обѣду.

— А ты гдѣ обѣдалъ?

— У нихъ же. Сидѣлъ между двумя какими-то сенаторами и разсказывалъ имъ про Японію. Здѣсь, братъ, не деревня, ни въ какое время дня не застанешь ихъ однихъ, примолвилъ онъ съ досадой.

— Скажи мнѣ, пожалуйста, спросилъ я, — о комъ это вы вчера съ старикомъ генераломъ говорили?

— Когда это?

— Да въ ложѣ. О какомъ-то Кирилинѣ.

— А ты слушалъ нашъ разговоръ, когда въ то же время могъ наслаждаться остроумною бесѣдой господина Звѣницына! Удивляюсь, сказалъ Кемскій. — Что же тебѣ хочется знать?

— Я спросилъ, потому что ты казался огорченнымъ смертью этого Кирилина. Не родственникъ-ли это твой какой-нибудь умеръ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ. — Кирилинъ никому не былъ родня, и мнѣ жаль его потому, что онъ былъ человѣкъ съ замѣчательнымъ талантомъ, и изъ него могъ выйти со временемъ великій артистъ. Онъ былъ сынъ выслужившагося офицера, изъ однодворцевъ, стараго сослуживца Павла Васильвича. Подъ Лейпцигомъ Павелъ Васильевичъ былъ контуженъ тѣмъ же ядромъ, которое, въ двухъ шагахъ отъ него, оторвало ногу старику Кирилину. Когда тотъ вышелъ изъ госпиталя увѣчный, не зная куда дѣться, Павелъ Васильевичъ отправилъ его въ себѣ въ Рай-Воздвиженское, устроилъ его тамъ, а когда самъ вернулся изъ Грузіи, взялъ его въ управляющіе. Кирилинъ женился въ деревнѣ, прижилъ сына и умеръ въ томъ же году, какъ и мать Наденьки. Вдова его осталась экономкой въ домѣ Павла Васильевича. Сынъ ея былъ годами тремя старше Наденьки и ея брата. Онъ въ дѣтствѣ учился съ нами вмѣстѣ, и покойный Вася Чемисаровъ любилъ его до страсти. Мальчикъ съ раннихъ поръ показывалъ необыкновенныя способности къ музыкѣ. По смерти Васи, Павелъ Васильевичъ, согласно его желанію, отправилъ его учиться музыкѣ въ Москву. Тамъ онъ какъ-то поссорился съ учителемъ, у котораго жилъ, захотѣлъ поступить въ университетъ, переѣхалъ въ Петербургъ; потомъ бросилъ и принялся опять за музыку. Въ Рай-Воздвиженское онъ вернулся два года тому назадъ, съ отличными аттестатами. И въ самомъ дѣлѣ онъ игралъ на скрипкѣ великолѣпно.

— Что же думалъ онъ изъ себя дѣлать? спросилъ я.

— Ему въ Москвѣ предлагали мѣсто въ оркестрѣ, но онъ и въ нашей сторонѣ могъ легко заработать себѣ независимый кусовъ хлѣба. Въ нашемъ околоткѣ помѣщики все крупные, много любителей музыки. Тогда же при мнѣ богачъ Грайворонскій предлагалъ ему съ перваго слова большія деньги, чтобъ онъ шелъ въ нему управлять его оркестромъ. Жаль его, бѣднягу…

— А самъ-то онъ что за человѣкъ былъ? спросилъ я опять.

— Я его зналъ ребенкомъ, а когда онъ вернулся въ Рай-Воздвиженское артистомъ, я былъ на отъѣздѣ и мелькомъ видѣлъ его. На видъ онъ былъ невзраченъ, худой, блѣдный, съ длинными нечесаными волосами, глядѣлъ недоучившимся студентомъ. Глаза у него были странные: днемъ просто сѣрые, некрасивые, а вечеромъ, или когда заиграется, потемнѣютъ какъ осенняя ночь, и такъ и искрятся, такъ и горятъ. Не даромъ текла въ немъ цыганская кровь: бабка его по матери взята была изъ табора.

— Русскому артисту пока еще плохое житье въ Россіи. Твой Кирилинъ, пожалуй, и хорошо сдѣлалъ, что умеръ рано, замѣтилъ я.

— Ну, ужь ты философъ! засмѣялся Кемскій:- по-твоему, за что ни взяться, вездѣ неразрѣшимая задача. Поѣдемъ-ка лучше въ Собраніе.

— Блаженъ, кому легко живется! отвѣтилъ бы я ему, еслибы въ то время что-то не говорило мнѣ, что далеко не разрѣшена его собственная жизненная задача.

VII

Балы въ Собраніи давно уже не походили на тѣ оживленныя сборища былыхъ временъ, куда впервые "изъ глуши степныхъ селеній" вывезъ Пушкинъ въ свѣтъ свою тоскующую Татьяну. Они блѣднѣли и рѣдѣли съ каждымъ годомъ, по мѣрѣ того, какъ постепенно смолкали въ Москвѣ голоса современниковъ двѣнадцатаго года, и на фронтонахъ ея барскихъ домовъ все чаще и чаще смѣнялись старинные гербы именными вензелями новыхъ, никому уже невѣдомыхъ владѣльцевъ. Въ эпоху, къ которой относится мой разсказъ, Собраніе окончательно отжило свою славу, и пустынно и уныло глядѣли теперь тѣ громадныя залы, въ которыхъ тѣсною и шумною толпой ликовало минувшее, беззаботное поколѣніе….

На этотъ разъ впрочемъ было гораздо многолюднѣе обыкновеннаго. За нѣсколько дней предъ этимъ, на какомъ-то вечерѣ, все общество сговорилось ѣхать въ Собраніе, какъ на пикникъ, всѣмъ соборомъ. Всѣ заранѣе дали при этомъ другъ другу слово веселиться во что бы то ни стало и танцовать до зари. Случайный съѣздъ въ Москву множества петербургскихъ кавалеровъ обѣщалъ балъ на славу. И, дѣйствительно, онъ уже гремѣлъ и блестѣлъ въ полномъ своемъ разгарѣ, когда мы вошли съ Кемскимъ.

Гвардейскіе мундиры носились по залѣ, многочисленные и сіяющіе, какъ звѣзды на тверди небесной.

На дамахъ были самые восхитительные туалеты.

Оркестръ Гургля заливался на хорахъ.

Балъ, однимъ словомъ, такъ и просился въ блаженной памяти литературу графа Соллогуба.

Звѣницынъ велъ его, и велъ такъ, какъ можетъ это дѣлать лишь искусившійся въ этомъ трудномъ дѣлѣ многолѣтнимъ опытомъ, на петербургскихъ паркетахъ, гвардейскій и притомъ кавалерійскій офицеръ. Танцовали pastourelle кадрили, и онъ производилъ въ ней такія эволюціи, совершалъ такіе запутанные переходы и выпутывалъ изъ нихъ своихъ танцорокъ съ такимъ изумительнымъ искусствомъ, что, я полагаю, самъ Фридрихъ Великій, лежа въ гробу своемъ, въ Потсдамѣ, вздыхалъ въ эту минуту о томъ, что не зналъ Звѣницына, когда замышлялъ свой первый походъ въ Силезію.

За кадрилью слѣдовалъ вальсъ.

Мы подошли къ Надеждѣ Павловнѣ. Она была опять вся въ бѣломъ, какъ на первомъ балѣ; только подъ черною косой алѣла одна свѣжая пунцовая роза.

Звѣницынъ подлетѣлъ было въ ней, но Кемскій предупредилъ его и помчался съ нею по залѣ.

Гвардеецъ улыбнулся, слѣдя за ними внимательнымъ и насмѣшливымъ взоромъ. Сознаніе своего превосходства такъ и сіяло на его лицѣ.

Онъ былъ правъ: плохой танцоръ былъ мой пріятель.

— Звѣницынъ! загоготалъ въ это время, стремительно кидаясь въ нему, господинъ, о которомъ я уже имѣлъ случай упомянуть и котораго звали Вашневымъ:- замѣтилъ ты, что всѣ эти моряки на кривыхъ ногахъ? Полагаю, вѣдь это больше отъ рома….

И онъ залился какимъ-то истерическимъ хохотомъ, непріятнымъ и раздражающимъ какъ визгъ пальца по мокрому стеклу.

Кирасиръ толкнулъ его локтемъ въ бокъ, указывая ему на меня глазами.

Вашневъ торопливо провелъ рукой по лицу, какъ бы желая стереть съ него слѣды своего смѣха.

— Надѣюсь, mon cher, продолжалъ онъ впрочемъ громко и нахально, — que voue me présenterez à vôtre belle?

— Кто же такое эта: ma belle? спросилъ Звѣницннъ, быстро взглянувъ на меня и вперяя затѣмъ въ упоръ Вашневу строговопросительный взглядъ.

Того такъ и покоробило. Ему, видно, давно было вѣдомо значеніе подобныхъ взглядовъ. Крысьи глаза его завертѣлись во всѣ стороны, какъ бы ища вокругъ себя опоры и защиты…

— Votre belle… notre belle à tons, хотѣлъ я сказать, m-lle Tschemissarof, отъ которой вся Москва въ восторгѣ, пробормоталъ онъ наконецъ.

— A!… медленно и съ достоинствомъ произнесъ Звѣницынъ. — Совѣтую вамъ въ такомъ случаѣ, примолвилъ онъ внушительно, — быть осторожнѣе въ выборѣ вашихъ выраженій.

И онъ взглянулъ на меня: ты, молъ, теперь можешь судить, какъ я воспитанъ и какія благородныя чувства въ себѣ питаю.

Вашневъ, сообразивъ, вѣроятно, что за такимъ внушеніемъ прекращается для него всякая дальнѣйшая опасность, поспѣшилъ обнять Звѣницына за талію.

— Ты у насъ, извѣстно, рыцарь! заголосилъ онъ, трепля его легонько и осторожно подъ бока и надрываясь судорожнымъ смѣхомъ:- настоящій Густавъ-Адольфъ: строгъ, но справедливъ!

— Пусти, пожалуйста! сказалъ гвардеецъ, безцеремонно отталкивая его. — Mon général! обратился онъ съ поклономъ и заискивающею улыбкой къ подходившему въ это время Павлу Васильевичу Чемисарову.

Старикъ-генералъ прихрамывалъ и опирался на палку. Онъ кивнулъ намъ головой и остановился подлѣ, поводя кругомъ слегка прищуренными глазами.

— Екатерининскаго вѣка зала! сказалъ онъ не громко и не обращаясь ни къ кому въ особенности.

— Первая въ Европѣ! поспѣшилъ первый отозваться Вашневъ.

Генералъ не отвѣчалъ.

— Д-да! замѣчательная была у насъ женщина на тронѣ! отпустилъ въ свою очередь Звѣницынъ. — Вы давно здѣсь не изволили быть? обратился онъ къ Павлу Васильевичу.

— Давно, отвѣчалъ тотъ, и что-то въ родѣ усмѣшки мелькнуло на его холодномъ лицѣ,- съ того самаго вечера, когда Алексѣй Петровичъ Ермоловъ появился сюда въ первый разъ, во фракѣ, послѣ Грузіи, и вся Москва пошла ему на встрѣчу. Я пріѣзжалъ тогда изъ деревни.

— Ска-ажите! сожалительно процѣдилъ по обыкновенію Звѣницынъ.

Вашневъ хихикнулъ, какъ бы несказанно обрадовавшись.

— Вся Москва, какъ вы изволите говорить, вся Москва! Грандіозная была встрѣча! Многимъ не пришлась она по вкусу, можно сказать, очень многимъ…

Генералъ перенесъ молча палку въ другую руку и пристально взглянулъ на него.

Истерическій хохотъ Вашнева замеръ внезапно. Онъ заморгалъ глазами, замоталъ шеей, точно кость засѣла у него въ горлѣ, и отошелъ въ сторону.

— Кто такой? спросилъ Чемисаровъ, обернувшись съ Звѣницыну.

— Нѣкто Вашневъ. Когда-то служилъ у насъ въ дивизіи, отвѣчалъ небрежно гвардеецъ.

— Помѣщикъ К*** губерніи?

— Онъ самый, сказалъ я.

— Обобралъ жену и потомъ на нее же прошенія подавалъ?

Яусмѣхнулся.

— Знаю, проходимецъ! примолвилъ генералъ и отправился дальше, ковыляя своею раненою ногой.

— И этотъбаринъ, обратился ко мнѣ Звѣницынъ, указывая на Вашнева, который въ это время летѣлъ уже въ вальсѣ съ какою-то блондинкой въ желтомъ платьѣ,- ce monsieur воображаетъ, что я его стану представлять à des personnes que je respecte! Mais pour qui, diable, me prendil donc enfin?

Изящный офицеръ повелъ презрительно плечами и пошелъ своею красивою походкой приглашать на экстратуръ высокую и стройную княгиню Шатунскую, танцовавшую съ черненькимъ и кругленькимъ артиллеристомъ, котораго она была выше цѣлою головой.

— Ну что, чья верхъ беретъ? почти кричалъ, пробираясь во мнѣ, Крусановъ, безъ котораго, разумѣется, никакое сборище въ Москвѣ не могло обойтись. — Кто устоитъ въ неравномъ спорѣ: кичливый всадникъ иль морякъ? продолжалъ онъ, схватывая меня за руку и тряся ее безъ милосердія. — Я, братъ, дюжину шампанскаго держалъ въ клубѣ за твоего Лаперуза; такъ смотри, не заставь проиграть. Или самъ ты того?…

— Чего это?

— Вчера, говорятъ, вся Москва видѣла тебя у нихъ въ ложѣ; видно не промахъ ты, братъ. Меня даже увѣряли, что ты тутъ положительно о себѣ хлопочешь, а морякъ и прочее, все это для отвода глазъ публики. Да. Только этому я ужь никакъ не повѣрилъ; такъ и говорю всѣмъ: это вздоръ, говорю, сущій вздоръ.

— Покорнѣйше тебя благодарю, сказалъ я, расхохотавшись: — только ты напрасно даешь себѣ трудъ передавать мнѣ всю эту чушь.

— Нельзя, братъ, дружба повелѣваетъ. На то и есть друзья на свѣтѣ, чтобы передавать человѣку всякую гадость, какая про него по рынку ходитъ. А то бы онъ такъ и прозябалъ въ невѣдѣньи счастливомъ.

Брусановъ смѣялся, но въ сущности онъ высказывалъ свои самыя задушевныя убѣжденія. И кто изъ моихъ читателей не знавалъ Брусановыхъ на своемъ вѣку?

— Однако, вотъ тебѣ мой совѣтъ, продолжалъ онъ уже таинственно: — наставь пріятеля повершить дѣло скорѣй, а не откладывать въ долгій ящикъ. На сладкое вишенье воробья-то видимо-невидимо налетитъ, зачнутъ всякія каверзы чинить, пожалуй. Сегодня ужь кое-что до меня дошло. Жаль вотъ, не дослышалъ только.

— Что тамъ еще?

— Говорю, не дослышалъ. Въ клубѣ было. Про Кемскаго. Говоридъ Вашневъ. Ну, извѣстно, хорошаго эта шушера ни про кого не скажетъ.

— А у васъ и Вашневу вѣрить готовы?

— Э, братъ, свѣта ты не знаешь, отмолвилъ мой московскій серцевѣдъ. — Мнѣ еще нянька въ дѣтствѣ говорила: на добро сверчка не станетъ, а на пакость станетъ. Захотятъ, всему повѣрятъ, только подавай. А за тѣмъ, мусье, же ву витъ. Родительское мое сердце днесь утѣшено вельми; ишь ты изъ Питера что благодати въ эполетахъ наѣхало! Всѣ мои пташечки пристроены, всѣ гнѣздышки свили, любо-дорого глядѣть на нихъ. Готовъ сейчасъ за каждую отступнаго взять; имъ нынче и безъ меня жить хорошо!

Онъ отошелъ, смѣясь.

Вальсъ замолкъ между тѣмъ, и Надежда Павловна съ своимъ кавалеромъ очутилась снова подлѣ меня.

— Merci, сказала она ему. — Я ужасно устала; и вы тоже, кажется?

— Нѣтъ, ничего, увѣрялъ онъ, между тѣмъ какъ грудь его вздымалась словно мѣхъ кузнечный. Я невольно улыбнулся. — Право, ничего, подтвердилъ весело Кемскій, — надо втянуться, и только. Поглядите, какъ въ мазуркѣ стану отличаться. Вы не забыли, что обѣщали мнѣ ее утромъ, Nadine?

— Нѣтъ, отвѣчала она.

Звѣницынъ вдругъ словно изъ земли выросъ.

— Pardon, mademoiselle, сказалъ онъ, сгибаясь предъ ней тѣмъ вычурно почтительнымъ поклономъ, которымъ кланяются французскіе актеры, когда изображаютъ собой виконтовъ и маркизовъ прошлаго столѣтія, — pardon, я имѣлъ счастіе вчера вечеромъ получить ваше согласіе на сегодняшнюю мазурку.

— Вчера? повторила она съ замѣшательствомъ.

— Мазурка обѣщана мнѣ! рѣзво и громко произнесъ Кемскій, поднявъ на Звѣницына сверкающіе глаза.

— Не знаю, когда вамъ, но вчера положительно мнѣ, отвѣчалъ съ полнымъ спокойствіемъ и холодною улыбкой гвардеецъ.

— Я вамъ не уступлю ея! воскликнулъ, вспыливъ, мой морякъ.

Звѣницынъ слегка поблѣднѣлъ, взглянулъ на него и только плечами повелъ.

Нѣкто г. Севкаторовъ, стоявшій подлѣ съ стаканомъ лимонада въ рукахъ, улыбнулся и тоже приподнялъ плечи, какъ бы вторя Звѣницыну.

Я почелъ необходимымъ вмѣшаться.

— Ты не правъ, сказалъ я, схвативъ Кемскаго за руку и крѣпко сжимая ее. — Надежда Павловна, вѣроятно, забыла, обѣщая тебѣ сегодня мазурку, что вчера въ театрѣ, при мнѣ,господинъ Звѣницынъ приглашалъ ее, и….

— Ахъ, Боже мой, что я надѣлала! не давъ мнѣ кончить воскликнула бѣдная дѣвушка, съ умоляющимъ выраженіемъ глядя на стоявшихъ предъ ней соперниковъ. — Простите меня!

— Такъ вамъ остается теперь выбирать между нами, промолвилъ Кемскій, едва сдерживаясь, между тѣмъ какъ рука его лихорадочно дрожала въ моей рукѣ.

— Je suis le premier en date, замѣтилъ Звѣницынъ съ тою же спокойною и учтивою улыбкой.

— И по буквѣ закона уступить долженъ ты! Рѣшено и подписано! сказалъ я Кемскому, стараясь дать всему этому угрожающему разговору шутливое направленіе.

— Mon cousin, сказала Надежда Павловна и прямо глянула въ глаза моему пріятелю, — вы не разсердитесь?

Ледяной взглядъ ея будто растаялъ отъ вспыхнувшаго въ ней тревожнаго, боязливаго участія. Въ голосѣ ея звучала почти нѣжность.

— Ma cousine, отвѣчалъ Кемскій, высвобождая свою руку изъ моей, — этотъ законникъ, конечно, не убѣдитъ меня, и если я уступаю, такъ это единственно вашей волѣ, а не чьему-либо праву.

Онъ повернулся и ушелъ быстрыми шагами. Звѣницынъ обратился тотчасъ же во мнѣ съ благодарностью.

— Вы такъ безпристрастны, сказалъ онъ съ торжественною любезностью, — что я отъ всей души желаю вамъ быть министромъ юстиціи. Я боюсь только одного, продолжалъ изящный офицеръ, — чтобы на меня не разгнѣвались за вашъ справедливый приговоръ.

И онъ еще ниже, еще галантерейнѣе изогнулся передъ Надеждой Павловной.

— Я буду, напротивъ, очень благодарна Monsieur ***, если вы только обѣщаетесь мнѣ забыть все то, въ чемъ виновата одна я, одна моя непростительная вѣтренность, сказала она ему.

— Mon Dieu, mais je suis trop heureux, M-lle, поспѣшилъ онъ воскликнуть, прикладывая руку въ сердцу. Mais voici la seconde contredanse, я танцую ее съ княгиней Ольгой…. pardon de vous quitter….

Онъ выбѣжалъ отыскивать свою даму.

— Благодарствуйте! быстро проговорила дѣвушка, протягивая мнѣ руку:- я такъ боялась…. Ради Бога, уговорите Владиміра Александровича…. онъ такой вспыльчивый….

— Я сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ; не безпокойтесь. Но я, въ свою очередь, осмѣлюсь просить васъ, — и я пристально взглянулъ на нее, — не забудьте, какъ вы ему дороги….

Она хотѣла отвѣчать…. и не смогла. Глаза ея подернулись туманомъ. Она отвернулась…. Мнѣ было невыразимо жаль ее въ эту минуту….

Я нашелъ Кемскаго на другомъ концѣ залы. Онъ стоялъ и глядѣлъ на танцующихъ. Еще взволнованный и блѣдный, съ сжатыми бровями, онъ судорожно теребилъ себя за усы.

Я молча пододвинулся въ нему.

По близости отъ насъ стоялъ Вашневъ и казался весь погруженъ въ созерцаніе двигавшейся предъ нимъ кадрили. Но я замѣтилъ, что отъ времени до времени онъ видалъ искоса на Кемскаго любопытные и насмѣшливые взгляды, какъ бы уже пронюхавъ о перемолвкѣ его съ Звѣницынымъ. И я не сомнѣвался, что онъ уже зналъ о ней. Онъ былъ изъ тѣхъ людей, до которыхъ вѣсти подобнаго рода достигаютъ тѣми же необъяснимыми, но неизбѣжными путями, какими вороны извѣщаются о падали.

Кемскій наконецъ обернулся во мнѣ.

— Что ты скажешь? проговорилъ онъ, стараясь улыбнуться.

— Ничего не скажу, пока ты не войдешь въ нормальное состояніе, отвѣчалъ я полушуткой.

— Говори, я совершенно спокоенъ.

— А спокоенъ, такъ мнѣ и говорить тебѣ нечего. Отъ тебя только того и требуется, чтобы ты не кипятился изъ-за пустяковъ.

— Да вѣдь этотъ человѣкъ мнѣ жить мѣшаетъ! воскликнулъ онъ съ новымъ порывомъ. — Зачѣмъ становится онъ поперекъ моей дороги?

— Докажи ему, что эта дорога твоя: нѣтъ сомнѣнія, онъ тотчасъ же отстанетъ.

— Я завтра же всепокончу. И тогда…. попадись онъ мнѣ только! примолвилъ онъ громко.

— Тсс… И я указалъ ему головой на Вашнева, который, видимо, старался подслушать нашъ разговоръ.

— А пусть знаетъ, осторожнѣе будетъ, также громко возразилъ Кемскій.

— Я отъ тебя рѣшительно отказываюсь. сказалъ я съ сердцемъ и отходя отъ него.

Онъ меня нагналъ и схватилъ за рукавъ.

— Ну, полно, полно, Мумка, не буду! Гнѣвъ свой я сорвалъ. Теперь буду тихъ какъ ягненокъ.

— Ты можешь быть увѣренъ, что къ довершенію всего этотъ господинъ передастъ твои слова Звѣннцыну, да еще съ такими украшеніями, послѣ которыхъ намъ не избѣжать уже никакъ формальнаго объясненія.

— А чортъ съ нимъ!

— А финалъ какой?

— Эва! засмѣялся Кемскій и беззаботно качнулъ головой.

— Такъ слушай же: Надежда Павловна не на шутку встревожена вашимъ разговоромъ. Меня удивляетъ, какъ ты о ней забылъ! Ступай, бери даму на кадриль, становись такъ, чтобъ она тебя видѣла, будь веселъ. Что бы ни случилось, долгъ твой во что бы ни стало успокоить ее…

— Иду; благодарствуй! поспѣшно проговорилъ онъ и побѣжалъ со всѣхъ ногъ.

"Дай Богъ, чтобъ этимъ все кончилось!" подумалъ я.

VIII

И словно нечему было и кончаться. Съ хоровъ загремѣлъ любимый контрдансъ на русскіе мотивы. Живѣе, бойчѣе прежняго сходились и заплетались пары подъ звуки разудалой пѣсни. Одушевленіе было всеобщее. Соперники наши стояли рядомъ въ одной кадрили, и никто, глядя на нихъ, не заподозрилъ бы ихъ во враждѣ. Звѣницыннъ танцовалъ съ княгиней Шатунской и, точно полководецъ съ побѣдной высоты своей, обозрѣвалъ ликующимъ взглядомъ предводимыхъ имъ танцоровъ, между тѣмъ какъ ноги его и руки сами собой скользили и округлялись предъ его дамой съ свойственнымъ ему одному небрежнымъ изяществомъ. Кемскій съ веселымъ лицомъ выслушивалъ торопливыя рѣчи быстроглазой особы, извѣстной подъ оригинальнымъ названіемъ Ла-Катеньки. Они стояли vis-à-vis съ Надеждой Павловной. Кавалеръ ея былъ молоденькій, безусый офицерикъ, съ такимъ тоненькимъ станомъ, что о немъ можно было сказать то же, что нѣкій уѣздный франтъ говорилъ про талію своей любезной: комаръ, на что малое насѣкомое, а и тотъ жаломъ надвое перекуситъ. Красота его дамы видимо производила на него всепожирающее впечатлѣніе. Говоря съ ней, онъ краснѣлъ до самыхъ волосъ и высоко поднималъ брови съ тѣмъ выраженіемъ полуудивленія и полустраха, съ которымъ дѣти смотрятъ на невиданную еще ими затѣйливую игрушку.

Но какъ же и хороша была она въ эту минуту, какою таинственною прелестью сіяли для меня эти нѣмые продолговатые глаза. Сколько тоски угадывалъ я теперь подъ ея холодными, безупречными чертами! А въ мягкихъ складкахъ этихъ блекнувшихъ губъ было между тѣмъ столько требованія, столько правъ на счастіе…

На этомъ вечерѣ мнѣ суждено было видѣть ее въ послѣдній разъ, и я, словно предчувствуя это, глядѣлъ на нее не отрываясь…

Не одинъ разъ поднимались въ это время на меня ея глаза. Я отвѣчалъ имъ успокоительною улыбкой. Тревога ея понемногу стихала. Она могла уже отвѣчать на невинныя рѣчи своего юнаго кавалера, между тѣмъ какъ глаза ея все чаще и чаще останавливались на Кемскомъ.

Подъ конецъ кадрили она еще разъ пристально взглянула на меня.

Я понялъ и подошелъ, едва раскланялся съ ней ея кавалеръ,

— Скажите, быстро промолвила она, наклоняя голову съ букету изъ бѣлыхъ розъ, дрожавшему въ ея рукѣ,- скажите, кончено-ли все?

— Вы сами видите: танцуютъ рядомъ, оба веселы, балъ такъ оживленъ. Оба они, я увѣренъ, уже успѣли все позабыть…

— Вы отвѣчаете мнѣ, что ничего не будетъ?

— Чему же и быть, помилуйте! Будьте совершенно спокойны.

— Я васъ едва знаю, но я вамъ вѣрю, сказала она, даря меня долгимъ, благодарнымъ взглядомъ:- я хочу у васъ просить совѣта…

— Говорите скорѣе, я весь вашъ! воскликнулъ я съ искреннимъ увлеченіемъ.

— Я едва стою, я не могу танцовать мазурки, прошептала она со слезами въ голосѣ.

— Такъ уѣзжайте скорѣе: это лучшее, что вы можете сдѣлать во всѣхъ отношеніяхъ, поспѣшно сказалъ я.

— Но я не смѣю…. этотъ офицеръ не повѣритъ, что мнѣ нездоровится…. онъ подумаетъ, что я не хочу танцовать съ нимъ, что я дѣлаю это для Владиміра…

— Батюшка можетъ увезти васъ независимо отъ вашей воли. Вамъ стоитъ только шепнуть ему объ этомъ.

Брови ея сдвинулись. Она не отвѣчала.

— Погодите, я вамъ это устрою, предложилъ я.

Она еще разъ вскинула на меня глаза.

— Вы мой спаситель, сказала она, слабо усмѣхаясь.

Я пошелъ отыскивать ея отца.

Онъ стоялъ невдалекѣ и съ своего мѣста долженъ былъ видѣть переговоры мои съ его дочерью.

— Вы меня извините, генералъ, я долженъ вамъ сказать два слова.

Лицо его тотчасъ же словно окаменѣло. Эта гордая природа оскорблялась и тѣнью фамильярности.

— Надежда Павловна, продолжалъ я, не смущаясь, — приглашена на мазурку, а она такъ устала, что на нее жаль смотрѣть.

— Уѣхать хочетъ? спросилъ генералъ.

— Ее увезти бы надобно, объяснилъ я, — она совѣстится.

Онъ взглянулъ мнѣ въ лицо.

— А съ кѣмъ танцуетъ, съ Кемскимъ?

— Съ Звѣницынымъ.

— А! Хорошо, произнесъ старикъ по нѣкоторомъ молчаніи, не трогаясь съ мѣста.

Я вернулся къ Надеждѣ Павловнѣ, но ее уже успѣли такъ окружить, что я только могъ увѣдомить ее издалека знакомъ объ успѣхѣ моего посольства.

"Погодимъ, что будетъ," сказалъ я себѣ, становясь такъ, чтобъ она, въ случаѣ чего, могла тотчасъ же обратиться ко мнѣ. Признаюсь, въ эту минуту я, настоящимъ эгоистомъ, наслаждался внутренно мыслью, что она можетъ снова прибѣгнуть къ моей помощи.

Съ первыми звуками польки, слѣдовавшей за кадрилью, молодежь подлетѣла къ ней цѣлою стаей, какъ воробьи на сладкое вишенье, по выраженію Брусанова.

Старикъ-генералъ, видно, только и ждалъ этой минуты; онъ очутился подлѣ дочери.

— Устала? обратился онъ къ ней своимъ привычнымъ, короткимъ вопросомъ.

— Немножко, отвѣчала она.

— А у меня нога разболѣлась. Поѣдемъ.

— Mon général, monsieur! сжальтесь, позвольте только эту польку! голосили, умоляли его со всѣхъ сторонъ.

— Ваше превосходительство, мнѣ была обѣщана Надеждой Павловной мазурка, заявилъ, подбѣгая, встревоженнымъ голосомъ Звѣницынъ.

— Ce n'est pas ma faute, monsieur je vous le jure, mon père est souffrant, сказала ему дѣвушка.

Но старикъ какъ будто не слышалъ ничьихъ рѣчей и не видѣлъ никого изъ окружающихъ.

— Владиміръ! громко сказалъ онъ подходящему Кемскому:- проводи насъ.

Звѣницынъ поклонился и тотчасъ же отошелъ. За нимъ послѣдовали и прочіе.

Надежда Павловна обернулась въ мою сторону и кивнула мнѣ головой.

— Прощайте, сказалъ я, подходя.

Она протянула мнѣ руку.

— Что у васъ: мантилья, шарфъ, бурнусъ? суетясь, спрашивалъ ее между тѣмъ Кемскій.

— Мантилья гдѣ-то тамъ на скамейкѣ.

Кемскій побѣжалъ отыскивать.

— Вы такъ затанцовались, что на васъ лица нѣтъ, сказалъ я ей.

— Дайте ей руку, отвѣчалъ на это старикъ Чемисаровъ, — а то упадетъ, пожалуй.

Она ухватилась за мою руку и такъ и повисла на ней. И точно, она бы, кажется, упала безъ этой поддержки. Отецъ остановилъ на ней долгій, непроницаемый взглядъ.

— Идти можешь? спросилъ онъ ее наконецъ.

— Конечно, могу, молвила она, бодрясь и не глядя на него.

— Такъ пойдемъ. Въ тѣхъ залахъ можешь сѣсть. Владиміръ насъ нагонитъ.

Мы отправились.

Въ залѣ, ближайшей въ выходу, я усадилъ Надежду Павловну. Генералъ помѣстился рядомъ съ ней, въ углу дивана.

Мы были одни. Глухо долетала до насъ Гунглева Gard-husaren polka съ ея рѣзко очерченнымъ ритмомъ.

Кемскій все еще не являлся.

Вдругъ раздались громкіе шаги и голоса.

Трое мущинъ проходили черезъ залу по направленію лѣстницы.

— И вѣдь все вретъ, готовъ пари бутылку шампанскаго, вретъ онъ, говорилъ Крусановъ. Онъ шелъ подъ руку съ Чесминымъ.

— Да разрази же меня Богъ! увѣрялъ, крестясь и колотя себя въ грудь ладонью, Вашневъ, перебѣгая отъ одного изъ нихъ въ другому и тормозя ихъ на ходу: — чтобы мнѣ сейчасъ на мѣстѣ провалиться! Когда я самъ, своими ушами слышалъ! Я, говоритъ, его на первый разъ изъ окна выброшу, такъ онъ у меня будетъ осторожнѣе…

— На первый разъ! повторилъ, заливаясь смѣхомъ, Крусановъ. — Вѣдь это онъ изъ собственныхъ своихъ воспоминаній намъ читаетъ, а, Чесминъ? Вѣщай! обратился онъ, остановившись, къ Вашневу: — самого-то тебя сколько разъ изъ окна спускали?

— А я говорю тебѣ, продолжалъ наглый господинъ, не обращая никакого вниманія на такое безцеремонное обращеніе къ его собственной біографіи, — я говорю тебѣ, что это ему такъ не пройдетъ, не такой человѣкъ Звѣ…

— Чесминъ! какъ можно громче кликнулъ я.

Всѣ трое обернулись.

Вашневъ, едва завидѣлъ генерала, нырнулъ и исчезъ, какъ мимолетное видѣніе…

— Кому я нуженъ? отозвался Чесминъ, своимъ лѣнивымъ, горловымъ басомъ.

— Ты, я слышалъ, назначенъ со мной въ одну коммиссію, продолжалъ я также громко, подходя къ нему.

— Говорили мнѣ въ канцеляріи. Я вѣдь у него постоянно вмѣсто затычки служу, отнесся онъ этими словами про своего начальника, съ которымъ состоялъ въ такихъ же бранчиво-нѣжныхъ отношеніяхъ, какъ и съ закадышнымъ другомъ своимъ, Крусановымъ.

— Такъ намъ надобно сговориться по этому случаю. Завтра я все утро дома. Заѣзжай непремѣнно и пораньше.

— Заѣду. А хороша-то вѣдь какъ, Господи! примолвилъ нѣжнымъ шепотомъ майоръ, указывая глазами по направленію Надежды Павловны и сантиментально закатывая ихъ затѣмъ подъ самый лобъ, которымъ щедрая природа наградила его до самаго затылка.

— Ну, теперь пошелъ дурить! — И Крусановъ махнулъ рукой на Чесмина. — А вы, съ пріятелемъ, держите ухо востро! сообщилъ онъ мнѣ въ видѣ наставленія.

И оба, взявшись снова подъ руку, вышли на лѣстницу.

Я вернулся въ дивану. Бѣдная дѣвушка взглянула на меня такимъ испуганнымъ взглядомъ, что мнѣ стало страшно за нее. Генералъ, повидимому, ничего не слыхалъ, или не понялъ.

Къ счастію, прибѣжалъ въ это время. Кемскій съ мантильей въ рукахъ и презабавнымъ разсказомъ о томъ, какъ на ней сидѣла какая-то злая старуха, съ райсвою птицей на головѣ, которую онъ никакъ не могъ уговорить привстать, и какъ онъ долженъ былъ наконецъ вытащить мантилью силой изъ-подъ старой упрямицы.

Его беззаботный смѣхъ, его забавныя рѣчи успокоили на время Надежду Павловну.

"Могъ-ли бы быть онъ такъ веселъ, еслибъ ему дѣйствительно грозила опасность?" хотѣла сказать, казалось, медленная улыбка, складывавшаяся на ея слегка заалѣвшихъ губахъ, пока она слушала Кемскаго всѣмъ своимъ слухомъ, смотрѣла на него во всѣ глаза.

Нѣтъ, не чуждъ ей былъ этотъ человѣкъ. Имя его не пронеслось безотвѣтнымъ звукомъ въ ея жизни. Онъ былъ дорогъ ей, — говорило ея внимающее, болѣзненно-оживленное лицо.

Дорогъ какъ подругѣ дѣтства, какъ сестрѣ, можетъ-быть?…

Все равно: какъ бы ни любила она, сладко быть любимымъ ею, думалъ я въ это время…

— Пора! сказалъ генералъ, подымаясь съ мѣста. Мы спустились съ лѣстницы.

— Владиміръ, вы будете въ намъ завтра? быстро и задрожавшимъ голосомъ спросила она Кемскаго, пока лакей надѣвалъ шинель генералу.

— Еще бы не быть! воскликнулъ онъ съ сіяющимъ лицомъ.

— Утромъ рано?

— Какъ можно раньше.

— Честное слово?

— Разпречестное! Онъ схватилъ ея руку и страстно приникъ въ ней губами.

Она тихо отвела ее.

— Смотрите же! сказала она. Вздохъ, какъ она ни старалась, невольно вылетѣлъ у нея изъ груди. — Я васъ буду ждать, примолвила она, укутывая голову въ капюшонъ мантильи.

Ей подали шубу. Влюбленный морякъ побѣжалъ безъ шинели сажать ее въ карету.

IX

— Поѣдемъ ночевать ко мнѣ, предложилъ я Кемскому, когда онъ вернулся. — Или тебѣ еще на балъ хочется?

— Да, очень мнѣ теперь нужно! возразилъ онъ, смѣясь.

— Такъ поѣдемъ.

— Пожалуй!

Кто-то въ это время назвалъ меня по имени.

Я обернулся и увидѣлъ, что на лѣстницѣ, безъ шляпы, закрывая грудь лацканами фрака отъ сквознаго вѣтра, стоялъ г. Секкаторовъ. Г. Секкаторовъ былъ не менѣе пріятеля нашего Крусанова популярнымъ лицомъ въ московскомъ свѣтѣ, но отличался отъ него своимъ тончайшимъ обращеніемъ, достойнымъ временъ красныхъ каблуковъ и причесокъ à l'oiseau royal, голосомъ, имѣвшимъ особенное свойство напоминать вамъ о томъ, что есть на свѣтѣ сладкія вещества, въ родѣ патоки и сдобнаго тѣста, и наконецъ уваженіемъ, самымъ безграничнымъ, къ своей собственной особѣ.

Вотъ этотъ-то самый, безгранично уважавшій себя г. Секкаторовъ стоялъ теперь на лѣстницѣ и звалъ меня. Выраженіе его лица въ эту минуту совмѣщало въ себѣ три оттѣнка: торжественность, таинственность и самоуглубленіе.

Я поднялся къ нему.

— Pardon de vous déranger, началъ онъ полушепотомъ, — я бы хотѣлъ…. не можете-ли вы, однимъ словомъ, сообщить мнѣ адресъ вашего друга?

— Какого друга?

— Господина Кемскаго. Такъ, кажется, правильно?

— Совершенно такъ. А позвольте узнать, на что вамъ этотъ адресъ.

Г. Секкаторовъ нѣсколько замялся.

— Если вы желаете видѣть Кемскаго, продолжалъ я, — такъ можете сейчасъ же; вотъ онъ самъ налицо, внизу стоитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, я не желаю безпокоить его теперь. Надо вамъ сказать, что я лично не имѣю удовольствія его знать. Я долженъ переговорить съ нимъ по порученію третьяго лица.

Г. Секкаторовъ чрезвычайно отчетливо и протяжно проговорилъ эту послѣднюю фразу.

— По порученію господина Звѣницына? спросилъ я.

Онъ посмотрѣлъ на меня задумчиво и, по многозначительномъ молчаніи, произнесъ также медленно и сжимая губы кружечкомъ:

— Я не нэзываю никёгё.

— Очень хорошо-съ. Такъ я вамъ могу сообщить слѣдующее. Мой адресъ вамъ извѣстенъ. Кемскій ночуетъ у меня. Если вамъ угодно переговорить съ нимъ по порученію вашего таинственнагл незнакомца, милости просимъ ко мнѣ завтра утромъ.

— Въ ко-оторомъ часу прикажете?

— Да хоть въ семь часовъ, пожалуй.

— Въ семь? Помилуйте! Наше гиперборейское солнце едва покидаетъ свое ложе въ этотъ часъ! уже игриво возразилъ г. Секкаторовъ. — Я надѣюсь, что наши переговоры съ господиномъ Кемскимъ будутъ та-акого рода, что мнѣ было бы по истинѣ совѣстно вызывать его та-акъ рано изъ сладкихъ объятій сна.

— Къ чему же тогда эти переговоры?

Г. Секкаторовъ учтиво пожалъ плечами и объявилъ, что прибудетъ ко мнѣ завтра утромъ въ девятомъ часу.

— Съ кѣмъ и о чемъ ты тамъ шушукалъ? спрашивалъ меня Кемскій на крыльцѣ, пока хриплый голосъ городоваго вызывалъ мои сани…

— О томъ, что завтра утромъ начинается первый актъ войны мышей съ лягушками, отвѣчалъ я ему шуткой.

— А это былъ самъ премудрый крыса Онуфрій? сказалъ онъ, расхохотавшись, словно только и ждалъ этого случая.

— Ты сказалъ! подтвердилъ я.

— Я тебѣ говорилъ, что намъ не избѣжать объясненій съ господиномъ Звѣницынымъ. Завтра онъ шлетъ въ намъ посланіе. Что же мы ему отвѣтимъ? спросилъ я Кемскаго, когда мы остались дома одни.

— Я право не знаю, молвилъ онъ, — и думать объ этомъ въ эту минуту рѣшительно не въ состояніи. Ты слышалъ, что она ждетъ меня завтра….

— Такъ и думать не станемъ! И точно, нечего загадывать заранѣе; утро вечера мудренѣе. Заляжемъ спать скорѣе.

Но не смотря на такое мудрое рѣшеніе, заснуть я не могъ. На душѣ у меня было неспокойно и невесело. Я всю ночь проворочался со стороны на сторону, прислушиваясь, не безъ зависти, къ ровному, тихому дыханію Кемскаго, заснувшаго сномъ ребенка, едва курчавая голова его прикоснулась къ подушкѣ.

X

Я разбудилъ его въ восемь часовъ. Мы одѣлись и вышли пить чай въ кабинетъ.

Черезъ четверть часа человѣкъ мой доложилъ, что пріѣхали двое какихъ-то господъ и спрашиваютъ г. Кемскаго.

— Проси.

Вошелъ г. Секваторовъ и съ нимъ бѣлокурый офицеръ, съ германскимъ типомъ лица, однополчанинъ Звѣницына.

На устахъ перваго блуждала самая пріятная улыбка, между тѣмъ какъ вся остальная особа его изображала собою офиціальность, достойную Липпе-Детмольдскаго каммергера.

— Позвольте себя представить, молвилъ онъ, Кемскому, расшаркиваясь:- Секкаторовъ. Et monsieur est le comte de Rabenhorst, указалъ онъ на товарища.

Кемскій вѣжливо поклонился и попросилъ ихъ сѣсть.

— Чему я обязанъ чести васъ видѣть, господа? спросилъ онъ, какъ слѣдуетъ.

Г. Секкаторовъ откашлянулъ. Легкій румянецъ заигралъ на лицѣ молодаго офицера.

— Прежде чѣмъ отвѣтствовать на вашъ вёпрёсъ, началъ Секкаторовъ, — мнѣ необходимо знать на-апередъ, въ какой мѣрѣ… считаете вы возможнымъ… дозволить намъ объясниться въ присутствіи господина ***…

Онъ указалъ на меня.

— Я васъ прошу объ этомъ, отвѣчалъ Кемскій.

— Господинъ *** долженъ быть увѣренъ, надѣюсь…. увѣренъ въ моемъ давнишнемъ уваженіи, продолжалъ Секкаторовъ, — но вы донимаете, дёлгъ мой…. я долженъ былъ предварительно освѣдомиться…. потому что… вы понимаете, моя обязанность…

— Совершенно понимаю, сказалъ я, — и вы напрасно извиняетесь.

— Итакъ?… обратился къ нему Кемскій.

— Итакъ, подхватилъ на лету Секкаторовъ, — графъ Рабенгорстъ и я уполномочены войти съ вами въ нѣкоторыя объясненія по порученію господина штабъ-ротмистра Звѣницына.

— Въ чемъ же должны состоять эти объясненія?

Офицеръ посмотрѣлъ на Секкаторова. Секкаторовъ снова кашлянулъ.

— Я долженъ васъ заранѣе предупредить, что наше порученіе имѣетъ двоякое содержаніе. Оно содержитъ въ себѣ, такъ-сказать, два вида, поправился онъ;- то-есть, оно какъ бы подраздѣляется на два различныя порученія, счелъ онъ еще нужнымъ прибавить.

— Прекрасно-съ, такъ не угодно-ли вамъ будетъ передать мнѣ и тотъ, и другой видъ, сказалъ, закусывая губы, Кемскій. Его видимо разбиралъ смѣхъ.

— Первое порученіе, началъ г. Секкаторовъ, — заключаетъ въ себѣ, можетъ-быть, менѣе важности, хотя и оно можетъ быть почитаемо въ нѣкоторой степени достойнымъ вниманія. Оно относится болѣе въ слышанному, то-есть въ дошедшимъ до господина Звѣницына слухамъ о томъ, что вы якобы отзываетесь о немъ, господинѣ Звѣницынѣ, самымъ непріятнымъ для него, и… можно даже сказать, не-е… неблаговиднымъ… образомъ. И потому довѣритель нашъ, господинъ Звѣницынъ, желалъ бы знать, въ какой мѣрѣ… и на сколько эти слухи основательны… и имѣютъ, такъ-сказать, основаніе быть… leur raison d'être, однимъ словомъ?

— На это я вамъ могу сказать, отвѣчалъ Кемскій, — что я четвертый день въ Москвѣ, третьяго дня увидѣлъ господина Звѣницына въ первый разъ отъ роду; кромѣ его, — онъ указалъ на меня, — и еще одного семейства, никого здѣсь не знаю, и потому отзываться о господинѣ Звѣницинѣ неблаговиднымъ образомъ не представляется для меня даже никакой физической возможности.

— Нашему довѣрителю, отозвался Секкаторовъ, — переданы были однако такія слова, которыя…

— Какія слова?

— Я полагаю, замѣтилъ на это графъ Рабенгорстъ, — что ихъ лучше не повторять, тѣмъ болѣе что…

— Я и не повторю ихъ, графъ, не повторю, успокоительно прервалъ его опытный товарищъ; — я ограничусь однимъ общимъ… такъ-сказать, общею характеристикой. Слова эти, продолжалъ онъ, — заключаютъ въ себѣ угрозы… относительно господина Звѣницына.

— Если вы мнѣ позволите вамъ замѣтить, сказалъ я, — угроза не есть отзывъ, во-первыхъ, а во-вторыхъ, весьма желательно было бы знать, отъ кого слышалъ господинъ Звѣницынъ объ угрозахъ выраженныхъ относительно его Кемскимъ?

— Мы не уполномочены назвать это лицо, съ уклончивою улыбкой отвѣчалъ г. Секкаторовъ.

— Очень хорошо-съ; но вы не откажетесь, надѣюсь, отвѣчать намъ на слѣдующій вопросъ: выражалъ-ли эти угрозы Кемскій тому самому лицу, которое сообщило о нихъ господину Звѣницыну?

— Нѣтъ, сказалъ прямо Рабенгорстъ.

— Такъ откуда можетъ знать это лицо, что Кемскій угрожалъ господину Звѣницыну?

— Это дошло до него случайно, не безъ нѣкотораго замѣшательства отмолвилъ Секкаторовъ.

— Что значитъ дошло? Передано ему какимъ-нибудь еще другимъ лицомъ?

Графъ покачалъ отрицательно головой.

— Такъ, значитъ, слышано имъ самимъ?

— Случайно, повторилъ г. Секкаторовъ.

— То-есть, подслушано?

Г. Секкаторовъ не отвѣчалъ. Офицеръ опустилъ глаза, и живая краска покрыла его честное молодое лицо.

— Мнѣ остается теперь спросить васъ, продолжалъ я, — можете-ли вы сослаться на то лицо, которому Кемскій выражалъ относительно господина Звѣницына тѣ угрозы, какъ вы изволили выразиться, которыя были подслушаны извѣстнымъ вамъ лицомъ?

Графъ Рабенгорстъ съ легкою улыбкой взглянулъ на Секкаторова, потомъ на меня.

Секкаторовъ, нахмурившись, посмотрѣлъ сначала на меня, потомъ на графа.

Прошло нѣсколько минутъ молчанія.

— Нѣтъ, мы не можемъ сослаться на это лицо, рѣшилъ наконецъ г. Секкаторовъ.

— Такъ въ такомъ случаѣ, сказалъ я, — когда вы не можете назвать ни то лицо, которое передало господину Звѣницыну слова Кемскаго, ни то, кому они были сказаны имъ, то не въ правѣ требовать отъ Кемскаго никакого дальнѣйшаго объясненія. Безыменныя сплетни то же что безыменныя письма, на нихъ отвѣта быть не можетъ.

— Однакоже… возразилъ г. Секваторовъ.

— Я вамъ сказалъ все, что могъ сказать, молвилъ Кемскій, — и затѣмъ буду имѣть честь покорно просить васъ перейти ко второму виду вашего порученія.

Графъ Рабенгорстъ взглянулъ на него одобрительно. Онъ чувствовалъ себя, видимо, въ неловкомъ положеніи до этихъ поръ.

Г. Секкаторовъ пребывалъ между тѣмъ въ молчаніи. По напряженію жилъ на его многодумномъ челѣ можно было догадаться, что въ немъ совершалась борьба. И, точно, обидно было уступить діалектикѣ адвоката противной стороны, когда ему стоило только брякнуть попросту, безъ затѣй, по родимымъ обычаямъ и преданіямъ: "да Звѣницыну сказалъ Вашневъ, что Кемскій говорилъ вамъ, что онъ Звѣницына изъ окна выкинетъ!…"

Но это значило ввести доморощеную красавицу-сплетню, во всей ея первобытной наготѣ, въ переговоры, поставленные имъ на такую европейскую ногу.

Европеецъ взялъ верхъ надъ человѣкомъ почвы. Онъ вздохнулъ, какъ бы вынужденно сознаваясь, что дѣйствительно выжатъ весь сокъ изъ переговоровъ "по первому виду".

— Въ такомъ случаѣ, сказалъ онъ наконецъ Кемскому, — вы мнѣ позволите имѣть честь приступить къ тому, что… что составляетъ, если позволено мнѣ будетъ такъ выразиться, существеннѣйшую часть и, какъ бы сказать, основной элементъ нашего порученія…

— Сдѣлайте милость, приступайте, сказалъ морякъ, котораго все это очень забавляло, повидимому.

— Полагаю, что мнѣ не нужно припоминать вамъ, продолжалъ протяжно ораторъ, — что вчерашняго числа, вечеромъ, находясь на балѣ въ Благородномъ Собраніи, вы имѣли встрѣчу съ довѣрителемъ нашимъ, г. Звѣницынымъ, и… вслѣдствіе… одного обстоятельства, или, лучше сказать, недоразумѣнія, причины котораго не…. не входятъ въ кругъ нашего порученія, вы, — г. Секкаторовъ перевелъ дыханіе, — въ разговорѣ съ штабъ-ротмистромъ Звѣницынымъ употребили такія выраженія, которыя могутъ быть охарактеризованы извѣстнымъ французскимъ выраженіемъ: des expressions peu parlementaires, однимъ словомъ, выраженія эти были такого…. рода, что г. Звѣницынъ вынужденъ былъ принять ихъ за личное себѣ оскорбленіе….

И онъ взглянулъ на меня при этомъ такъ, какъ еслибы говорилъ самымъ чистымъ русскимъ языкомъ: а посмотримъ, какъ вы вотъ отъ этой штуки отвернетесь!

— Я васъ попрошу, молвилъ Кемскій, — объяснить мнѣ, что именно въ моихъ словахъ показалось оскорбительнымъ г. Звѣницыну?

— Какъ же, помилуйте, съ нѣкоторою ироніей отвѣчалъ г. Секкаторовъ: — вѣдь вы при свидѣтеляхъ, въ присутствіи дамы…. такъ-сказать торжественно, провозгласили, что не признаете его правъ….

— На мазурку? совершенно справедливо, — подтвердилъ Кемскій, — и повторяю вамъ сегодня, что сказалъ ему вчера. Право танцовать съ тѣмъ или другимъ я признаю только за дамой, и это въ самомъ широкомъ объемѣ. И потому, еслибы сама дама не выразила желанія танцовать съ господиномъ Звѣницынымъ, а не со мной, я бы ни за что не уступилъ ея.

— За нимъ было однако старшинство, возразилъ графъ.

— Въ образованномъ обществѣ существуютъ однако извѣстные за-акёны, пропустилъ въ свою очередь г. Секкаторовъ.

— И вы хотите дать мнѣ почувствовать, что я съ ними не знакомъ! Можетъ-быть, отвѣчалъ добродушно Кемскій;- я пошелъ въ море прямо со школьной скамьи и свѣта не знаю, признаюсь въ этомъ безъ стыда. А потому очень можетъ быть, что то, что вамъ кажется чернымъ, кажется мнѣ бѣлымъ и наоборотъ.

Г. Секкаторовъ нѣсколько сконфузился.

— Я никогда не позволилъ бы себѣ сдѣлать вамъ та-акёго замѣчанія, заговорилъ онъ, и…. конечно, могутъ быть различные взгляды и. такъ сказать, воззрѣнія…. Но вы согласитесь, главное: это манера, тонъ. Главное тёнъ, съ которымъ вы въ этомъ обстоятельствѣ относились къ штабъ-ротмистру Звѣницыну….

— Это дѣло другое, сказалъ Кемскій и задумался. — Вспоминая въ подробности все, что было вчера, сказалъ онъ по нѣкоторомъ молчаніи, — я скажу вамъ по чистой совѣсти: я былъ золъ на г. Звѣницына, но оскорбить его мнѣ рѣшительно въ голову не приходило.

— Но тёнъ вашъ, вы такъ громко выражались! повторилъ Секкаторовъ.

— Еслибъ я, встрѣтясь съ непріятельскимъ кораблемъ, открылъ по немъ пальбу, я бы заговорилъ съ нимъ еще громче, чѣмъ съ г. Звѣницынымъ, но значило-ли бы это. что я оскорбляю его? нетерпѣливо отвѣтилъ ему морякъ.

И Рабенгорстъ и я не могли оба не усмѣхнуться при этомъ неожиданномъ сравненіи.

Г. Секкаторовъ въ первую минуту не нашелъ отвѣта.

— Но, продолжалъ Кемскій, — если слова мои или громкій голосъ, какъ выражаетесь вы_; показались оскорбительными г. Звѣницыну, я васъ буду просить передать ему мое искреннее сожалѣніе, что я подалъ этому поводъ.

Г. Секкаторовъ тотчасъ же улыбнулся и подарилъ меня искоса торжествующимъ взглядомъ.

— Сколько я могъ уразумѣть изъ того, что вамъ угодно было сообщить, обратился онъ съ Кемскому, уже нѣсколько свысока, вы выразили ту идею, что сожалѣете о томъ, что произошло между вами и г. штабъ-ротмистромъ Звѣницынымъ?

— Да. Такъ что же?

— Я желалъ бы, извините меня, окончательно уяснить себѣ вашу мысль. Можемъ-ли мы понимать это такъ, то-есть такимъ образомъ, что вы согласны будетъ облечь это…. это сожалѣніе въ…. приличную фёрму?

— Что значитъ: въ приличную форму? спросилъ Кемскій.

— Я хотѣлъ сказать, то-есть…. это значитъ: угодно-ли вамъ будетъ дать вашимъ словамъ, такъ сказать, офиціальный видъ?…

— Я только что просилъ графа и васъ передать г. Звѣницыну все то, что вы слышали отъ меня.

— Слова ваши будутъ, разумѣется, свято переданы нашему довѣрителю, но я полагаю, что этого недостаточно для его удовлетворенія, возразилъ не безъ нѣкотораго шипѣнія г. Секкаторовъ.

— Что же вамъ еще угодно? спросилъ Кемскій.

И темныя брови его сдвинулись.

— Я полагаю…. что письменное доказательство….

— Письменное доказательство! Развѣ вамъ мало моихъ словъ?

— Конечно, я не спорю, ваши слова…. но вы понимаете, что мой дёлгъ…. въ этомъ случаѣ необходимо…. des excuses écrites….

— Вы ихъ никогда не получите! воскликнулъ морякъ.

— Однако весьма странно, началъ было г. Секкаторовъ.

Я остановилъ его.

— Позвольте васъ спросить, графъ, обратился я въ Рабенгорсту, — требованіе, выраженное сейчасъ товарищемъ вашимъ, есть-ли это послѣднее слово г. Звѣницына?

Рабенгорстъ отвѣчалъ по нѣкоторомъ размышленіи:

— Звѣницынъ дѣйствительно говорилъ намъ, что письмо отъ г. Кемскаго было бы лучшимъ средствомъ превратить всякіе толки по поводу вчерашняго происшествія. Но я не могу также взять на себя утверждать, чтобъ это было выражено имъ какъ его ультиматумъ.

— Я понимаю это иначе! объявилъ г. Секваторовъ.

Мнѣ кажется, возразилъ ему на это графъ, — что въ нашемъ положеніи мы не имѣемъ права бытъ различныхъ мнѣній. И потому, если г. Кемскій затрудняется дать намъ письмо къ Звѣницыну, намъ ничего не остается, какъ ѣхать за новыми инструкціями.

— Вы можете передать слѣдующее г. Звѣницыну, сказалъ ему Кемскій. — Одно изъ двухъ. Или онъ желаетъ покончить со мной миролюбиво, и въ этомъ случаѣ совершенно достаточно того, что мной отвѣчено вамъ, — или онъ пылаетъ желаніемъ выйти со мной на барьеръ и ищетъ только приличнаго предлога. Такъ для этого не нужно со мной никакихъ офиціальностей, требованія письменныхъ документовъ и тому подобныхъ уловокъ, которыя, извините за выраженіе, просто претятъ моему характеру. Въ этомъ послѣднемъ случаѣ я васъ буду просить отнестись уже прямо къ ***,- онъ указалъ на меня, — который, надѣюсь, не откажется быть моимъ секундантомъ.

Рабенгорстъ взглянулъ на Секкаторова. Оба встали.

— Такъ, если позволите, мы съ вами теперь простимся, а черезъ часъ, много полтора, надѣюсь, привеземъ вамъ отъ Звѣницына отвѣтъ, промолвилъ графъ раскланиваясь.

— Вы меня, можетъ-быть, уже не застанете здѣсь въ это время, сказалъ Кемскій. — Но я оставляю полную довѣренность *** и заранѣе согласенъ на все, что вами будетъ съ нимъ покончено.

Г. Секкаторовъ готовился возражать на это заявленіе, но Рабенгорстъ взялъ каску, поклонился еще разъ и вышелъ.

Съ крайнимъ неудовольствіемъ, повидимому, послѣдовалъ его примѣру златоустный г. Секкаторовъ. Угрюмый взглядъ, кинутый имъ вслѣдъ товарищу, казалось, говорилъ: "эхъ ты, Нѣмецъ-простота! Вѣдь эдакимъ манеромъ не съ чѣмъ будетъ, пожалуй, въ Англійскій клубъ пріѣхать!" Въ виду такой консидераціи человѣкъ почвы уже рѣшительно бралъ верхъ надъ Европейцемъ.

XI

Проводивъ посѣтителей до передней, я вернулся въ Кемскому. Онъ встрѣтилъ меня смѣхомъ.

— Чему ты обрадовался! сказалъ я съ досадой. — Преглупая исторія выходитъ.

— Ваши слова заключаютъ и, мёгу даже сказать, содержатъ въ себѣ неопровержимую истину! отвѣчалъ онъ передразнивая Секкаторова. — А хорошъ этотъ доморощенный Французъ, очень хорошъ!

И онъ пуще разсмѣялся.

— Этотъ доморощенный Французъ подведетъ тебя подъ пулю, вотъ что я предвижу.

— Пуля меня не тронетъ, отвѣчалъ полушутя, полусеріозно Кемскій. — Мнѣ на Суматрѣ ворожея Малайка говорила: бояться августа мѣсяца и чернаго человѣка. Мы въ февралѣ, и г. Звѣницынъ имѣетъ волосы русые. Съ поля чести вернемся цѣлы и невредимы.

— Да выходить-то на это поле изъ-за вздора нелѣпо!

— Объ этомъ не спорю, какъ и о томъ, что горячиться мнѣ изъ-за вздора было нелѣпо. А впрочемъ, я въ этомъ и казнился предъ лицомъ Израиля: самъ ты слышалъ. Совѣсть моя спокойна, а тамъ, какъ эти франты разсудятъ, такъ пусть и рѣшаютъ. Который часъ?

— Десятаго половина.

— Половина десятаго! воскликнулъ онъ, вскакивая съ дивана. — Лечу!

— Куда?

— Еще спрашиваетъ! Гдѣ мой киверъ?

Онъ выбѣжалъ искать его въ спальню. Въ передней раздался звонокъ.

— Неужели опять они? сказалъ Кемскій, выходя съ киверомъ на головѣ и перчатками въ рукахъ.

— Вашъ человѣкъ васъ спрашиваетъ, доложилъ ему мой слуга.

— Грызунъ? Это онъ, бѣдняга, меня по городу ищетъ: пропалъ-де мой лейтенантъ! Какъ его только сюда натолкнуло! Подавайте его!

Вошелъ Грызунъ, коренастая, добродушная и какъ бы застывшая въ удивленіи фигура, въ толстой матросской курткѣ.

— Ты меня всю ночь прождалъ? спросилъ его Кемскій съ улыбкой.

— Есть, ваше благородіе.

— Утопъ, подумалъ?

— Пожалуй, что такъ, отвѣчалъ матросъ, разѣвая ротъ до самыхъ ушей.

— Ну, а сюда какимъ тебя вѣтромъ пришибло?

— Да вижу васъ нѣтъ, я утромъ въ адмиралу сходилъ,

— Къ генералу Чемисарову, то-есть?

— Точно такъ.

— Тамъ тебѣ и сказали?

— Чего-съ?

— Гдѣ меня отыскать?

— Я тамъ, значитъ, у людей спросилъ… Говорятъ, нѣтъ васъ. А знаете-ли, говорю, гдѣ они? Не знаемъ, говорятъ, не бывалъ. И самого адмирала, говорятъ, дома нѣтъ, — отчалили въ монастырь Богу молиться. Я съ тѣмъ и пошелъ. Вышелъ за ворота, анъ бѣжитъ за мной человѣкъ: ступай, говоритъ, скорѣй къ барышнѣ, къ адмиральской дочкѣ, значитъ.

— Ты ее самое видѣлъ? воскликнулъ Кемскій.

— Ихъ самихъ. Я вѣдь ихъ знаю, примолвилъ Грызунъ съ своею широкою дураковатою улыбкой.

— Что же она тебѣ сказала?

— Гдѣ твой баринъ? спрашиваютъ. Самъ не знаю, говорю, ваше превосходительство. Съ вечера, говорю, какъ уѣхали, такъ и не бывали. Онѣ какъ услыхали, такъ и сѣли, даже ручкой глазки свои позакрыли.

— Эво чучело! Вѣдь ты ее перепугалъ?

Грызунъ вытянулся и уперся растерянными глазами въ своего лейтенанта.

— Ну, говори дальше, что же она?

— Только онѣ говорятъ мнѣ: ты, спрашиваютъ, грамотѣ знаешь? — Ученъ, говорю. — Такъ на говорятъ, я тебѣ на бумажкѣ напишу; господинъ такой есть. Ты въ гостиницѣ вашей спроси, тамъ вѣрно, говорятъ, не безвѣдомо, гдѣ они стоятъ. Къ господину эвтому и ступай. Онъ, значитъ, знаетъ гдѣ баринъ. — Я и пошелъ. А онѣ опять говорятъ мнѣ: — погоди, я напишу къ нимъ, говорятъ, письмо. — Ушли, да потомъ и приносятъ цыдулочку. — На, говорятъ, барина отыщи, безпремѣнно, — и все это повторяютъ: безпремѣнно, безпремѣнно, и въ руки имъ самимъ отдай….

— Гдѣ же оно? нетерпѣливо закричалъ на него Кемскій.

Грызунъ полѣзъ толстыми своими пальцами за обшлагъ рукава и вытащилъ оттуда измятое письмо.

— Въ гостиницѣ люди меня сюда и прислали, домолвилъ онъ, пока Кемскій поспѣшно взламывалъ печать.

— Хорошо, ступай.

Онъ развернулъ тонкій листокъ бумаги и принялся читать.

— Господи Боже! Что же это такое! съ надрывающимъ стономъ воскликнулъ онъ вдругъ, роняя изъ рукъ письмо и схватываясь за голову. Киверъ его съ шумомъ грохнулся оземь.

— Что случилось, что она тебѣ пишетъ? спросилъ я съ испугомъ.

— Прочти! глухо проговорилъ онъ, отходя съ окну, и припалъ лбомъ къ холодному стеклу.

Я поднялъ письмо. Оно было написано торопливымъ, едва разборчивымъ почеркомъ. Слѣдъ выпавшей крупной слезы виднѣлся въ одномъ мѣстѣ въ формѣ большаго пятна, въ которомъ расплылись чернила. Содержаніе письма было приблизительно слѣдующее:

"Вашъ человѣкъ говоритъ — вы со вчерашняго вечера не возвращались…. Я угадываю, я знаю, — вы должны драться съ этимъ офицеромъ, и я одна виновата въ этомъ.

"Ради Бога, Владиміръ, поймите, вы не должны драться изъ-за меня, подвергать свою жизнь… Я должна вамъ все сказать, — все равно, рано или поздно, — я не могу быть женой ни г. Звѣницына, ни вашею, ничьею женой! Все кончено для меня въ жизни… А вы — вы безъ упрека… Именемъ второй моей матери, именемъ покойной матери вашей, всѣмъ, что вамъ дорого на свѣтѣ, умоляю васъ, — пощадите меня!… Неужели на душу мою должна пасть еще и ваша погибель?..

"Я не знаю, что пишу вамъ…. я не ложилась со вчерашняго вечера, — я предчувствовала… Пощадите! Вспомните хоть о томъ времени, когда ребенкомъ вы называли меня вашей Наденькой, когда я могла еще гордиться этимъ…

Н."

"Вотъ она, развязка-то задачи!" подумалъ я…

Кемскій внезапно отдѣлился отъ окна и схватилъ меня за обѣ руки.

— Клянись, сказалъ онъ, что объ этомъ письмѣ никто никогда не узнаетъ!… Развѣ когда не будетъ ни ея, ни меня на свѣтѣ, примолвилъ онъ, стараясь улыбнуться, — можешь разсказать дѣтямъ своимъ въ назиданіе, какъ безумно человѣку надѣяться на что-нибудь въ этой жизни.

Онъ взялъ у меня письмо изъ рукъ, смялъ и кинулъ его въ пылавшій каминъ.

— Но скажи, спросилъ, — догадаешься-ли ты: что хочетъ она сказать въ этомъ письмѣ?

— Нѣтъ, я ничего не понимаю… Знаю только, что она напрасно мнѣ объ этомъ писала. Какой бы грѣхъ ни лежалъ на ея совѣсти, она должна знать, что вырвать ее изъ сердца я не могу. — Прощай, сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку.

— Ты къ ней?

— Ужь если пришлось пить изъ этой чаши, выпьемъ до дна. А затѣмъ на корабль, въ море…

Онъ махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

XII

Я сѣлъ у камина въ печальномъ раздумьи. Послѣдніе слѣды письма Надежды Павловны уносились въ трубу тонкимъ коричневатымъ пепломъ, и огонь трещалъ какимъ-то веселымъ трескомъ, будто радуясь своей летучей, нежданной жертвѣ. А между тѣмъ отъ этого испепеленнаго листка, еще быстрѣе и невозвратнѣе, чѣмъ онъ самъ, сгорѣло разомъ все счастье человѣка! "За что? О судьба! о вѣчно враждебныя, неумолимыя силы!" думалъ я. "Кто же правитъ вами? Чьимъ верховнымъ неизъяснимымъ цѣлямъ служите вы? Чего требуете вы наконецъ отъ земной жизни? Прозябанія-ли безсмысленнаго и безцѣльнаго, или сознательнаго и безпощаднаго отреченія, во имя инаго, лучшаго. но невѣдомаго намъ жребія?.."

— Здравствуй! раздался надъ самымъ моимъ ухомъ, въ это время, чей-то громкій голосъ.

Я вздрогнулъ невольно и поднялъ глаза. Предо мной, въ мундирѣ и при саблѣ, стоялъ майоръ Чесминъ съ покраснѣвшимъ отъ холода носомъ.

— Здравствуй!

Я протянулъ ему руку.

— Что, братъ, не веселъ, крылья повѣсилъ? спросилъ онъ, присаживаясь въ огню съ видимымъ удовольствіемъ.

— Веселаго мало.

— Ты ужь не того-ли?…

Чесминъ подмигнулъ мнѣ и приложилъ руку къ сердцу.

— Чего?.

— Насчетъ вчерашней красавицы?…

— А ты не съ больной-ли головы на здоровую?

Онъ улыбнулся и, не отвѣчая, уставился въ ярко сверкавшее пламя. Такъ прошло не мало времени. Губы его полуоткрылись. глаза прищурились, по всему лицу распространилось выраженіе какой-то томительной нѣги. Его лысая, мечтательно-раскинувшаяся фигура была презабавна въ эту минуту.

— Не хочешь-ли взглянуть на то, что уже поступило въ нашу комиссію? спросилъ я его, подходя въ письменному столу.

Отвѣта не послѣдовало.

Я принялся разбирать бумаги.

— Правда-ли, что она влюблена въ Звѣницына? вдругъ спросилъ жалобнымъ голосомъ и вздыхая Чесминъ.

— Не думаю…

Онъ занесъ обѣ руки за голову, откинулся на спинку кресла и устремилъ глаза въ потолокъ.

— Божественная она!.. началъ онъ мечтать уже въ слухъ. — Плечи, руки, талія!.. Нѣтъ ей описанія. Одно слово: владычица сердецъ!.. Чтозахочетъ, то и можетъ съ человѣкомъ сдѣлать… Говорятъ, отецъ хочетъ непремѣнно выдать ее за твоего пріятеля, моряка, примолвилъ онъ чрезъ нѣсколько времени. и опять жалобно.

— Едва-ли!

— Такъ изъ-за чего же они стрѣляться будутъ?

— Кто? спросилъ я съ притворнымъ удивленіемъ.

— Бѣдненькій, слѣпенькій! запѣлъ протяжно Чесминъ, раскрывая глаза и складывая руки свои на животъ. — Обь этой исторіи только что съ Ивана Великаго не трезвонятъ, а онъ ничего не знаетъ, ребенокъ малый! А кто у васъ былъ нынче утромъ? спросилъ онъ вдругъ.

— Какъ кто?

— Да такъ. Двое, съ требованіемъ объясненій отъ Кемскаго, по порученію Звѣницына. Объясненіе происходило здѣсь, на этомъ мѣстѣ, примолвилъ онъ, указывая на отодвинутыя отъ дивана кресла, на которыхъ дѣйствительно сидѣли Рабенгорстъ и Секкаторовъ.

— Могу только удивляться обширности твоихъ свѣдѣній, сказалъ я.

— Не мудрено, когда само начальство уже про то знаетъ и вѣдаетъ, хладнокровно возразилъ Чесминъ.

— Вотъ-на!

— А ты какъ думалъ? Въ мундирѣ-то я на что? Разбудилъ меня отъ него посланный въ восемь часовъ, а я въ шестомъ спать легъ. Чего ему еще, думаю, нужно! Однако нечего дѣлать, одѣлся; пріѣзжаю. "Ужиналъ ты вчера въ гостиницѣ Шевалье?" спрашиваетъ онъ меня съ перваго слова. — "Ужиналъ." — "Что тамъ происходило?" — "А ничего не происходило, говорю." — "Тамъ," говоритъ онъ, "совѣщанье было." — "Какое совѣщанье?" — "Гвардейскій офицеръ хочетъ драться съ флотскимъ." — "Не мое дѣло." — "У меня ихъ фамиліи записаны. Взялъ бумажку и читаетъ: штабъ-ротмистръ Звѣницынъ, лейтенантъ Кемскій." — "Ну, а я-то тутъ при чемъ?" спрашиваю я его. — "Объ этомъ у васъ тамъ за столомъ громко разсуждали." — "А если и разсуждали, такъ что-жь вы думаете, я вамъ объ этомъ стану разсказывать?" — "Не нужно, безъ тебя все знаю." — "Такъ зачѣмъ вы меня съ пѣтухами подняли?" говорю. — "Ничего, тебѣ здорово. А ты съѣзди отъ меня къ ***; говорятъ, онъ съ этимъ флотскимъ пріятель, скажи ему, чтобъ онъ далъ мнѣ честное слово не вмѣшиваться въ эти глупости. Офицерство, извѣстно, народъ молодой; позволь имъ только, они послѣ каждой вечеринки готовы драться; а онъ такое мѣсто занимаетъ: ему неприлично!" — "Хорошо, говорю, я ему скажу." — "Скажи," говоритъ, "а подыматься рано тебѣ здорово," прибавилъ, и смѣется. Разсердилъ-таки онъ меня сегодня порядкомъ, примолвилъ Чесминъ, зѣвая. — Выспаться не даетъ, да еще туда же насмѣшки подымаетъ.

— Такъ ты во мнѣ съ офиціальнымъ сообщеніемъ пріѣхалъ? спросилъ я.

— Такъ что-жь съ этимъ дѣлать? приказано, такъ и исполняю.

— А если я не дамъ требуемаго честнаго слова, что тогда? сказалъ я, подумавъ.

— А почемъ я знаю? Полицейскій надзоръ велитъ надъ тобой учредить, а то, пожалуй, арестовать домашнимъ арестомъ.

— Былъ вчера Вашневъ у Шевалье? спросилъ я.

Чесминъ улыбнуліся.

— Какъ ему не быть! Нашъ пострѣлъ вездѣ поспѣлъ.

— Неужели же эти господа совѣщались тамъ публично? спросилъ я опять.

— Ну, публично не совсѣмъ. Самая суть-то, главный герой съ наперсниками, ужинали въ отдѣльной комнатѣ. Только, ужь не знаю какъ, а подъ конецъ все это ихъ тайное совѣщаніе стало извѣстнымъ всѣмъ бывшимъ въ залѣ: и что, и какъ, и кому ѣхать къ Кемскому, и что онъ у тебя живетъ, и прочее.

— Ну ужь, Москва-матушка!

— За что же браниться, любезный мой? сказалъ на это Чесминъ, принимая видъ обиженной невинности. У насъ по простотѣ, по-семейному, все сообща. Къ тому-жь и языкъ не на привязи; отчего-жь ему самому не позаботиться и чужу душу не потѣшить?

— Видно, ты недаромъ въ Крусановской школѣ побывалъ, замѣтилъ я ему, — какъ красно выражаешься!

— Только въ насъ и есть хорошаго! отвѣчалъ майоръ съ глубокимъ вздохомъ и поднимаясь съ мѣста. — Прощай!

— До свиданія.

— А что же ему- то сказать отъ тебя? припомнилъ онъ уже въ слѣдующей комнатѣ. Вѣдь онъ приказалъ мнѣ вернуться въ нему съ отвѣтомъ.

— Не можешь-ли ты съ этимъ отвѣтомъ до вечера подождать? сказалъ я ему.

— До вечера?… пожалуй! Только ужь намылитъ онъ мнѣ за это голову, молвилъ Чесминъ, почесывая затылокъ. — А впрочемъ, ничего! Я скажу ему, что засыпалъ днемъ за все то время, что онъ у меня утромъ отнялъ. Другой разъ не станетъ изъ-за вздора подымать спозаранка!

— Ну, благодарствуй. Въ пять часовъ я буду къ тебѣ или пришлю записку съ моимъ отвѣтомъ; можешь ему даже ее показать.

— Покажу. А до того времени стрѣляться не будете?

— Нѣтъ, въ этомъ я могу тебѣ и теперь дать честное слово.

— Ладно. Прощай.

Онъ вышелъ въ переднюю.

— А послушай, ***! крикнулъ онъ мнѣ оттуда.

Я отозвался.

Онъ вернулся въ гостиную въ шинели и каскѣ.

— А вѣдь за нее жизнь положить лестно? объявилъ онъ неожиданно, глядя на меня вопрошающими глазами.

— Право не знаю.

— Лестно, любезный другъ, лестно! Я, съ своей стороны, почелъ бы за первое счастіе….

Онъ вздохнулъ еще разъ и затѣмъ скрылся окончательно.

XIII

По его уходѣ я принялся было за бумаги, какъ колокольчикъ снова звякнулъ въ передней.

"А! вотъ и посланцы отъ "нашего недруга". Сердце во мнѣ невольно сжалось. "Что-то будетъ"!

Это точно были они, оба съ озабоченнымъ лицомъ. Но Рабенгорстъ былъ спокоенъ по-прежнему. Секваторовъ принужденно улыбался и какъ-то неестественно потиралъ себѣ поминутно руки.

— Г. Кемскій уѣхалъ? спросилъ графъ, усаживаясь.

— Вы знаете, что я уполномоченъ имъ….

— Оно и съ лучшему, графъ, смѣю васъ увѣрить, не далъ мнѣ досказать г. Секкаторовъ. — Отсутствіе г. Кемскаго предоставляетъ намъ, такъ-сказать, болѣе объема повершить наше дѣло съ обоюдному удовольствію….

"Э! голубчикъ, давно-ли ты такъ мягокъ сталъ?" подумалъ я.

— Я долженъ вамъ сообщить о весьма непріятномъ обстоятельствѣ, сказалъ мнѣ Рабенгорстъ:- пока мы были у васъ, съ Звѣницыну пріѣзжалъ полицеймейстеръ и потребовалъ отъ него подписки, что между имъ и г. Кемскимъ не произойдетъ…. встрѣчи; въ противномъ случаѣ, онъ имѣлъ приказаніе отвезти товарища моего на гауптхвахту.

— Могу помѣняться съ вами подобнымъ же извѣстіемъ, отвѣчалъ я. — Послѣ васъ пріѣзжали ко мнѣ съ офиціальнымъ требованіемъ моего честнаго слова не вмѣшиваться въ эту исторію.

— И вы дали ваше честное слово? спросилъ Секкаторовъ, задумчиво взглянувъ на меня.

— Я не могъ дать его, такъ какъ оно зависитъ отъ рѣшенія, которое я ждалъ отъ васъ…. Это же лицо, промолвилъ я, — передало мнѣ между прочимъ, какъ вѣдомое его начальству, что послѣ вчерашняго бала, за ужиномъ у Шевалье, предметомъ общаго разговора было то объясненіе, которое вы сегодня должны были имѣть съ Кемскимъ, по порученію г. Звѣницына.

Рабенгорстъ искоса взглянулъ на товарища.

— Къ сожалѣнію, поспѣшилъ объяснить г. Секкаторовъ, пожимая плечами, — у насъ еще такъ мало людей, понимающихъ и…. и сознающихъ всю важность того, что…. что называется дѣлами чести: affaires d'honneur…. Но вмѣшательство начальства, промолвилъ онъ, тономъ ниже, — но цѣль въ этомъ случаѣ офиціальныхъ лицъ, я…. воля ваша… не понимаю и…. и не пойму никогда!

Онъ развелъ руками, вздохнулъ и поникъ головой.

— Оно тѣмъ болѣе досадно, началъ Рабенгорстъ, — что въ настоящемъ случаѣ….

Я перебилъ его.

— Въ настоящемъ случаѣ, я долженъ, по совѣсти, сказать вамъ, господа, съ нашей стороны было бы непростительно допустить дуэль. Если г. Звѣницынъ почелъ себя обиженнымъ словами моего пріятеля, чистосердечное, въ присутствіи свидѣтелей, сознаніе Кемскимъ своей вины должно вполнѣ удовлетворить его. Самый строгій Ehrengericht будетъ согласенъ со мной, ручаюсь вамъ въ этомъ, графъ.

— Признаюсь вамъ откровенно, отвѣчалъ Рабенгорстъ. — я былъ совершенно одинаковаго мнѣнія съ вами до той самой минуты, когда, вернувшись отсюда къ Звѣницыну, узналъ отъ него объ этомъ несчастномъ пріѣздѣ полицеймейстера и о томъ, какъ самъ онъ, вслѣдствіе этого, вынужденъ смотрѣть на дѣло…

— C'est une exagération de sa part, пробормоталъ Секваторовъ. — voila tout!

— Что же говоритъ г. Звѣницынъ? спросилъ я.

— Онъ признаетъ себя поставленнымъ въ чрезвычайно щекотливое положеніе, и нельзя не согласиться, что это такъ, молвилъ офицеръ. — Теперь въ городѣ уже трубятъ объ этомъ происшествіи. Звѣницынъ много ѣздилъ въ свѣтъ, его всѣ знаютъ, вѣроятно, у него есть и недоброжелатели… Богъ знаетъ, какъ могутъ истолковать такое внезапное вмѣшательство полиціи…. Да довольно уже и того, что это кидаетъ на него какую-то комическую, во всякомъ случаѣ невыгодную, тѣнь…

— И вы полагаете справедливымъ, чтобы за все это отвѣтчикомъ былъ Кемскій? спросилъ я.

На лицѣ добросовѣстнаго молодаго человѣка сказалось почти болѣзненное чувство.

— Мнѣ очень прискорбно, повѣрьте. Но я вижу себя въ необходимости передать вамъ, что Звѣницынъ соглашается на полюбовное окончаніе этого дѣла только въ случаѣ, если г. Кемскому угодно будетъ извиниться предъ нимъ письменно; въ противномъ же случаѣ….

— Въ противномъ случаѣ? машинально переспросилъ я.

— Намъ остается сговориться касательно условій встрѣчи, глухо договорилъ Рабенгорстъ.

— Какъ же вы думаете устроить эту встрѣчу и согласить ее съ подпиской, которую г. Звѣницынъ былъ вынужденъ дать отъ себя? спросилъ я.

— Да вотъ, пойдите, устраивайте теперь! промолвилъ Секкаторовъ и даже кашлянулъ съ какою-то злостью.

— Тамъ, говорилъ мнѣ Звѣницынъ, есть лазейка, — объяснилъ графъ:- не помню въ точности выраженій, но понять можно такъ, что подписка обязываетъ его не драться съ г. Кемскимъ собственно только въ предѣлахъ Москвы и ея губерніи. Поэтому Звѣницынъ полагаетъ, что встрѣтиться они могутъ въ другомъ мѣстѣ, - Россія велика.

— И полиціи въ ней не мало! промолвилъ Секкаторовъ. — Вы какъ думаете, стоглазые алгвазилы не будутъ слѣдить теперь за малѣйшимъ шагомъ каждаго изъ насъ?

— Надо дать пройти нѣсколькимъ днямъ; нѣтъ сомнѣнія, что надзоръ ослабнетъ за это время, и тогда…

— Нѣтъ-съ, далеко намъ до странъ, озаренныхъ солнцемъ просвѣщенія! такъ, неожиданно и даже со вздохомъ, выразился г. Секкаторовъ.

— Я долженъ предварить васъ, молвилъ я на всякій случай, — что Кемскій здѣсь проѣздомъ, и не знаю, насколько воленъ онъ располагать своимъ временемъ. Онъ, кажется, разсчитывалъ уѣхать изъ Москвы очень скоро.

— Если г. Кемскій уѣзжаетъ, сказалъ Рабенгорстъ, — это къ лучшему. Онъ можетъ остановиться гдѣ-нибудь за границей Московской губерніи и ожидать тамъ Звѣницына, который, съ своей стороны, можетъ выѣхать отсюда другою заставой, для большей предосторожности.

— Конечно, заговорилъ Секкаторовъ, — если мы должны прибѣгнуть въ этой крайности, величайшая осторожность представляется, такъ сказать, дѣломъ первой необходимости… Но я все надѣюсь, что достопочтеннный другъ нашъ, г. ***, склонитъ г. Кемскаго въ нѣкоторой уступкѣ. Позвольте, обратился онъ ко мнѣ, - вѣдь пріятель вашъ изъявилъ въ нашемъ присутствіи сожалѣніе свое о томъ, что подалъ поводъ господину Звѣницыну почитать себя оскорбленнымъ его словами… Такъ или нѣтъ?

— Такъ! подтвердилъ я.

— Значитъ, онъ, такъ-сказать, въ душѣ сожалѣетъ?

— Сожалѣетъ.

— Такъ отчего-же, сдѣлайте милость, не написать ему на бумагѣ того, что онъ говорилъ на словахъ и въ душѣ своей чувствуетъ? Развѣ это не совершенно одно и то же?

— Нѣтъ, сказалъ я, — не то же; извинялся онъ свободно, по доброй волѣ своей, добросовѣстно сознавая, что тонъ его рѣчи могъ оскорбить господина Звѣницына. Но съ той минуты, какъ вы ему объявили, что вашъ довѣритель не можетъ удовольствоваться однимъ этимъ искреннымъ сознаніемъ и требуетъ письменнаго документа, вопросъ измѣняется совершенно. Извиненія требуютъ отъ него уже какъ обязанности, подъ угрозой пули! какъ же вы хотите, чтобъ онъ согласился на такое предложеніе?…

— Не понимаю, рѣшительно не понимаю!… залепеталъ Секкаторовъ, вставая, и, покраснѣвъ какъ разъ, отошедъ въ уголъ комнаты.

— Какъ же вы думаете относительно моего предложенія? спросилъ меня Рабенгорстъ.

— Я полагаю, что Кемскій его приметъ. Я увижусь съ нимъ и узнаю, когда онъ думаетъ ѣхать отсюда. Застану я васъ дома, часовъ около пяти?

— Я буду ждать васъ. Я живу въ гостинницѣ Дрезденъ.

— Очень хорошо-съ.

Мы оба замолчали.

— Намъ остается рѣшить насчетъ условій… глухо промолвилъ наконецъ молодой офицеръ.

— За вами рѣчь! сказалъ я:- предложенія идутъ отъ обиженнаго.

— У господина Кемскаго одинъ секундантъ или два?

Услыхавъ этотъ вопросъ, Секкаторовъ быстро обернулся и съ замѣтнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ моего отвѣта.

— Пока я одинъ, но такъ какъ, полагаю, вы оба, господа, будете секундантами у господина Звѣницына, надо будетъ пріискать намъ еще другаго.

— Васъ это не затруднитъ? спросилъ меня графъ.

— Конечно, это нелегко. Кемскій здѣсь никого не знаетъ, а кому охота изъ-за незнакомаго человѣка подвергать себя непріятнымъ послѣдствіямъ?… Впрочемъ, примолвилъ я, — сколько мнѣ извѣстно, равное число секундантовъ не есть безусловная необходимость. Позвольте обратиться въ вамъ, господинъ Секкаторовъ, съ просьбой рѣшить этотъ вопросъ; вы, вѣроятно, болѣе спеціалистъ по этой части, чѣмъ графъ и я.

— Отчего же вы такъ думаете? спросилъ онъ почти гнѣвно.

— On reconnait le coq à ses ergots, отвѣчалъ я, кланяясь ему самымъ изящнымъ поклономъ, на какой была только способна моя неуклюжая фигура.

Господинъ Секкаторовъ улыбнулся довольно двусмысленно, какъ бы не успѣвъ еще сообразить, поднесенъ-ли ему мною пѣтухъ въ видѣ ѳиміама или въ видѣ колкости.

— Два секунданта, по моему мнѣнію, могутъ быть или не быть; это, такъ-сказать, дѣло случая, небрежно проговорилъ онъ. — Одинъ секундантъ необходимъ, другому обыкновенно нечего дѣлать. Вотъ даже, помните, въ Героѣнашего времени второй секундантъ Грушницкаго выходитъ у Лермонтова совершенно безцвѣтное лицо, примолвилъ онъ, доказавъ намъ этимъ такъ кстати свою начитанность.

— Для соблюденія формальности, я могу остаться одинъ секундантомъ у господина Звѣницына, если вы затрудняетесь пріисканіемъ себѣ товарища. предложилъ мнѣ Рабенгорстъ.

— Я не уступлю вамъ этой чести, графъ, сказалъ господинъ Секкаторовъ такимъ голосомъ, какимъ бы могъ сказать: "а, чтобъ васъ всѣхъ!…"

— Такъ вы будете согласны на то, чтобъ у господина Кемскаго былъ только одинъ свидѣтель, а насъ у Звѣницына двое? спросилъ его офицеръ.

— Какъ вамъ угодно; я на все согласенъ. — И онъ снова отошелъ глядѣть въ окно на улицу.

Объ остальныхъ условіяхъ встрѣчи мы уже сговаривались съ графомъ Рабенгорстомъ безъ просвѣщеннаго содѣйствія господина Секкаторова. Мы рѣшили, что противники будутъ стрѣляться на пятнадцати шагахъ, безъ барьера. Въ случаѣ легкой раны или даже промаха съ обѣихъ сторонъ положено было не допускать возобновленія дуэли. Пистолеты для поединка оказались у меня старые кухенрейтеровскіе. Они лежали въ запыленномъ ящикѣ на каминѣ. Я далъ слово, что Кемскій въ глаза ихъ не видалъ. Рабенгорстъ тотчасъ же вынулъ ихъ и пригласилъ Секкаторова осмотрѣть вмѣстѣ съ нимъ. Но господинъ Секкаторовъ объявилъ, что хотя лучшія воспоминанія его жизни и относятся безспорно ко времени, проведенному имъ въ военной службѣ, но что въ оружіи онъ не знатокъ и потому полагается безусловно на рѣшеніе своего товарища. Пистолеты оказались годными, но аккуратный Нѣмецъ не преминулъ замѣтить мнѣ, что необходимо предварительно прочистить ихъ и слегка смазать маслицемъ курки.

Переговоры казались оконченными, и Рабенгорстъ брался за каску, но господинъ Секкаторовъ остановилъ его вдругъ вопросомъ:

— А вы, господа, кажется, о главномъ-то позабыли?

— О чемъ же это?

— О медицинскомъ пособіи, въ случаѣ, чего Боже сохрани! чего-нибудь такого…

Мы невольно переглянулись съ графомъ. Это напоминаніе, видно, было ему такъ же непріятно, какъ и мнѣ.

— Я могу привезти доктора, сказалъ я.

— Знакомаго вамъ? спросилъ меня Секкаторовъ.

— Разумѣется.

— И вы въ немъ увѣрены?

— Въ какомъ отношеніи?

— Je veux dire, êtes vous sûr de sa discrétion?

Я не могъ не улыбнуться.

— Будьте покойны, онъ человѣкъ дѣла, въ клубы не ѣздитъ и у Шевалье не ужинаетъ.

Господинъ Секкаторовъ сухо поклонился мнѣ и, обратившись къ графу, предложилъ ему ѣхать.

Рабенгорстъ подалъ мнѣ руку и крѣпко пожалъ мою. Златоустый поборникъ странъ, озаренныхъ солнцемъ просвѣщенія, протянулъ мнѣ два пальца, которые я и стиснулъ съ приличнымъ выраженіемъ почтительной благодарности.

XIV

Я велѣлъ заложить сани и поѣхалъ къ Кемскому. Не заставъ его дома, какъ и слѣдовало ожидать, я проѣхалъ въ свое присутствіе и вернулся съ нему уже въ исходѣ четвертаго часа.

Я нашелъ въ передней Грызуна, занятаго пришиваніемъ новой пуговицы съ своей курткѣ. Увидѣвъ меня, онъ поспѣшно напялилъ ее въ рукава съ этою недошитою, болтавшеюся на ниткѣ, пуговицей и улыбнулся во всю ширину своего пространнаго зѣва.

— Дома баринъ?

Матросъ отвѣчалъ, что Кемскій только что вернулся, заперся въ "каютѣ" и никого не велѣлъ впускать съ себѣ.

— Ты меня знаешь?

— Никакъ нѣтъ.

— А сегодня же утромъ ты ко мнѣ приходилъ отыскивать своего лейтенанта.

— Такъ точно; позабымши…

И на этотъ разъ онъ усмѣхнулся уже такъ, какъ будто готовился проглотить меня.

"Акулы должны такъ улыбаться въ счастливыя минуты жизни," подумалъ я.

Грызуну, вѣроятно, пришла та же мысль въ голову, потому что онъ закрылъ свой ротъ рукавомъ и кашлянулъ, какъ бы поперхнувшись.

— Ступай же въ своему барину и скажи, что мнѣ необходимо нужно его видѣть.

Матросъ вытянулся въ струнку и уставилъ на меня въ упоръ свои удивленные глаза.

— Не велѣно-съ! проговорилъ онъ испуганнымъ голосомъ.

— Такъ я самъ пойду.

Не знаю, допустилъ-ли бы меня Грызунъ довести до благополучнаго конца такъ дерзко задуманный мною планъ, если-бы самъ лейтенантъ его не появился въ это время на порогѣ своей комнаты.

— Войди, сказалъ онъ.

Я былъ пораженъ его лицомъ. Оно было зеленовато-блѣдно, какъ у больныхъ тифозною горячкой. Черты его вытянулись, глаза потускнѣли, большіе темные круги образовались вокругъ нихъ; онъ, казалось, постарѣлъ пятью годами въ эти пять-шесть часовъ…

— Что съ тобой? воскликнулъ я, когда дверь затворилась за нами, и взялъ его за руку.

Онъ тихо отнялъ ее у меня.

— Ничего, не спрашивай… Съ чѣмъ ты пріѣхалъ?

Я, не откладывая, передалъ ему во всемъ его объемѣ мое свиданіе съ секундантами Звѣницына. Я понялъ, что оказываю ему услугу, отвлекая его хоть на время отъ помысла, въкоторомъ онъ погруженъ былъ весь, всѣмъ измученнымъ, изломаннымъ уже страданіемъ, существомъ своимъ.

Онъ слушалъ меня съ замѣтнымъ усиліемъ, заставляя по нѣскольку разъ повторять ту или другую подробность и каждый разъ послѣ этого проводя судорожно рукой по лбу, какъ бы съ намѣреніемъ возбудить непокорную или онѣмѣлую память.

Когда я кончилъ, онъ долго оставался безотвѣтенъ. Наконецъ всталъ, вышелъ въ спальню и вынесъ оттуда шкатулку.

Онъ вынулъ изъ нея нѣсколько писемъ и, выбравъ между ними одно, просилъ меня списать означенный на немъ адресъ.

Я занесъ въ памятную книжку:

"Его Высокоблагородію Петру Ивановичу Пальцыну, по Тульскому шоссе, на станцію ***, оттуда въ село Анциферово".

Съ сыномъ этого Петра Ивановича, сказалъ мнѣ Кемскій, отбирая у меня письмо и укладывая его опять въ шкатулку, — мы три года проходили на фрегатѣ Аврора. Я ocтaвилъ его больнымъ въ Иркутскѣ и обѣщалъ самъ завести это письмо къ его отцу. Завтра я у него буду…

— Какъ завтра? прервалъ я его.

— Очень просто. Я сегодня отправляюсь. Не ожидать же мнѣ здѣсь до тѣхъ поръ, пока моему противнику не удастся выѣхать….

— Такъ тамъ все кончено? вырвалось у меня невольно.

Онъ дрогнулъ какъ отъ прикосновенія горячаго желѣза, отвернулся и не отвѣчалъ.

— Что же твой Петръ Ивановичъ? поспѣшилъ я скорѣе спросить его.

— Я знаю его лично. Самъ онъ еще не такъ давно во флотѣ служилъ, старикъ хорошій… Я у него могу пробыть нѣсколько дней, и если г. Звѣницыну угодно…

— А далеко эта станція ***?

— Вторая отъ Серпухова, а имѣніе Пальцына оттуда въ четырехъ верстахъ, не болѣе, говорятъ… скоро-ли могутъ собраться эти господа, по твоему мнѣнію? спросилъ онъ.

— Не знаю, но, вѣроятно, не замедлятъ. Дня черезъ четыре, полагать можно, навѣрно…

— Такъ когда узнаешь, пошли мнѣ эстафету по этому адресу. А я пришлю отъ Пальцына на станцію письмо на имя, пожалуй, этого молодаго офицера, нѣмца… Когда они пріѣдутъ туда, пусть спросятъ. Въ письмѣ будетъ означено все въ подробности, такъ какъ до тѣхъ поръ я успѣю все разузнать и даже выбрать мѣсто въ окрестности.

— Хорошо, только письмо оставь на мое имя.

— Зачѣмъ, Мумка, зачѣмъ тебѣ пріѣзжать? Это совсѣмъ лишнее. Старикъ Пальцынъ не откажется быть моимъ секундантомъ…

— Если хочешь меня обидѣть, пожалуй! сказалъ я.

Онъ подошелъ во мнѣ и крѣпко обнялъ.

— Ну что, все? спросилъ онъ спустя нѣсколько времени.

— Кажется, все.

Онъ прошелся по комнатѣ. Лицо его потемнѣло пуще прежняго.

— Не сердись на меня, промолвилъ онъ, внезапно останавливаясь на ходу:- оставь меня одного!

— Кемскій, вскрикнулъ я, испуганный отчаяніемъ, которое выразилось въ его голосѣ, въ его чертахъ, — вспомни…

— Что?

Онъ взглянулъ на меня всею глубиной своихъ черныхъ глазъ.

— Не бойся, сказалъ онъ улыбнувшись какою-то безнадежною улыбкой;- я въ Христа вѣрую!..

— Да подкрѣпитъ же Онъ тебя въ этотъ трудный часъ! молвилъ я, крѣпко сжимая его руку. — Прощай! Въ которомъ часу сбираешься ты уѣхать?

— Не знаю еще. Жду писемъ… Пожалуйста, не пріѣзжай провожать… Мнѣ легче одному, сказалъ онъ глухо.

— Какъ хочешь. Такъ до свиданія у Пальцына?

— Да. Прощай, Мумка, благодарствуй! Ты все прежній, какъ въ лицеѣ…

Я вышелъ на лѣстницу, и, — отчего не признаться? я былъ еще молодъ тогда, — заплакалъ какъ ребенокъ.

XV

Отъ Кемскаго я отправился къ Чесмину.

Тамъ встрѣтилъ меня слуга совершенно иного покроя? чѣмъ Грызунъ, старый хрычъ съ краснымъ носомъ, постоянно находившійся въ подпитіи и постоянно съ бариномъ зубъ-за-зубъ. Баринъ, какъ водится, состоялъ у него въ полной командѣ.

На вопросъ мой: дома-ли Гавріилъ Степановичъ и что онъ дѣлаетъ? я получилъ такой отвѣтъ:

— А что ему дѣлать! Прошляндалъ всю ночь, а днемъ спать залегъ; съ самыхъ полуденъ и по сей часъ безъ проcыпа дрыхнетъ…

— Разбуди его, пожалуйста. Мнѣ нужно съ нимъ видѣться.

Онъ махнулъ рукой.

— Пробовалъ! Не то будилъ, за ноги, то-есть, дергалъ. Куда-те! Храпитъ что твоя попадья!… А еще бариномъ прозывается!… Ноги-то я ему сволокъ, примолвилъ онъ съ какимъ-то торжествомъ.

— Какъ хочешь, а мнѣ его видѣть надобно, сказалъ я, направляясь въ комнаты.

— А мнѣ что?… Мнѣ ничего… Буди себѣ его, пожалуй, заворчалъ старый слуга. И закричалъ мнѣ вслѣдъ: — Вы его подъ мышки-то легонько щекотните, онъ эвтого боится!…

Я, дѣйствительно, нашелъ Чесмина почивающимъ сномъ праведнаго, поперекъ огромной кровати и съ ногами, спущенными на полъ.

Щекотать его подъ мышки не оказалось впрочемъ необходимости: онъ проснулся по первому моему зову.

Раскрывъ глаза, онъ остановилъ ихъ на мнѣ съ умильною улыбкой.

— Только во снѣ счастливъ человѣкъ! сказалъ онъ, лѣниво поднимаясь на локтяхъ и не безъ нѣкотораго удивленія взирая на свои ноги. — Видѣлъ я ее, другъ мой любезный, видѣлъ сейчасъ. Блаженство! На балконѣ, майскимъ утромъ, и я тутъ, а она…

Но мнѣ было не до его сновъ.

— Я пріѣхалъ съ тебѣ съ отвѣтомъ, сказалъ я.

— Съ какимъ отвѣтомъ? спросилъ онъ, зѣвая и все глядя на свои ноги.

Въ спальню вошелъ въ это время вышереченный слуга его.

— Жандаръ былъ отъ начальства, приказывалъ, чтобъ вы въ нимъ обѣдать ѣхали.

— Пошелъ вонъ! крикнулъ на него Чесминъ.

— Одѣваться вамъ пора, чего кричать-то! хладнокровно отвѣчалъ тотъ, не трогаясь съ мѣста.

— Это ты мнѣ ноги съ кровати стащилъ?

— А то кому еще?

— Пошелъ вонъ!

— Умываться готово! Слышали: начальство требуетъ? Царское жалованье небось любитъ получать, а отъ службы-то упаси Господи! обратился онъ во мнѣ, тыкая пальцемъ на барина.

Чесминъ показалъ ему кулакъ и отправился въ умывальному столу.

Баринъ и слуга перебранивались до той самой минуты, когда Чесминъ застегнулъ наконецъ послѣдній крючокъ своего мундира, надѣлъ саблю и взялъ каску въ руки.

— И теперь вонъ! повелительно указалъ на дверь майоръ.

Слуга вышелъ, хлопнувъ этою дверью такъ, что задребезжали окна.

— Да ты помнишь-ли еще, съ чѣмъ пріѣзжалъ сегодня во мнѣ? спросилъ я чудака.

Онъ стоялъ передъ зеркаломъ, охорашиваясь, и въ зеркало же подалъ мнѣ утвердительный знавъ головой.

— Скажи же ты своему генералу вотъ что: такъ какъ Кемскій уѣзжаетъ изъ Москвы сегодня вечеромъ, то я полагаю, что и надобность въ моемъ честномъ словѣ превращается съ этимъ отъѣздомъ. Слышалъ?

— Слышалъ… А что же это должно значить по-нашему, по-мужицкому? спросилъ, помолчавъ, Чесминъ.

— То, что здѣшнему начальству нечего болѣе тревожиться по поводу этой исторіи.

— Значитъ, уладилось дѣло?

— Уладилось.

— И морякъ твой дѣйствительно сегодня уѣзжаетъ?

— Можешь справиться самъ въ его гостиницѣ.

— И драться они не будутъ?

Онъ взглянулъ на меня своимъ лукаво-невиннымъ взглядомъ.

— Передай отвѣтъ мой какъ есть: это все, что я отъ тебя прошу, отвѣчалъ я.

— Послушай, любезный другъ, молвилъ Чесминъ, — ты хитеръ, да вѣдь и я не промахъ; садись-ка лучше, да настрочи мнѣ этотъ отвѣтъ на бумагѣ.

— Изволь.

— Вотъ такъ лучше будетъ! сказалъ онъ, когда я кончилъ, засыпая пескомъ мое писанье:- и волки сыты, и овцы цѣлы. А ничего, ловко придумано! замѣтилъ онъ, засмѣявшись и оборачиваясь снова въ зеркалу.

— Да ты что думаешь?

— А что я думаю, того не скажу ни тебѣ, ни ему, будь покоенъ! сказалъ онъ, укладывая мою записку въ карманъ. — Самъ я саблю ношу и дворяниномъ родился… Хотя эта картофля ужь нисколько на носъ благороднаго воина не похожа! неожиданно прибавилъ онъ, щелкнувъ себя слегка пальцемъ по носу.

Онъ тяжело вздохнулъ и принялся натягивать перчатки.

— Не подвезти-ли тебя, коли ты въ начальству? предложилъ я ему.

— Окажи милость. Кондратій! крикнулъ онъ, выходя въ переднюю.

Но Кондратій не отозвался. Выскочилъ какой-то казачокъ и объявилъ, что Кондратій Силычъ вышли.

— Куда? грозно воскликнулъ майоръ.

— Не могу знать-съ. Они говорили, что въ погребкѣ тавлинку свою позабыли, отвѣчалъ мальчишка и, не выдержавъ, прыснулъ со-смѣху.

— Вотъ погоди, онъ тебя высѣчетъ, какъ только отыщетъ свою тавлинку, замѣтилъ ему внушительно Чесминъ, надѣвая шинель.

Я довезъ его и поѣхалъ къ Рабенгорсту сообщить о предложеніи Кемскаго.

— Мнѣ кажется, ничего лучше придумать нельзя, сказалъ графъ, выслушавъ меня. — Мы должны обѣдать сегодня съ Звѣницынымъ въ Троицкомъ трактирѣ. Я ему все передамъ и сегодня же вечеромъ, надѣюсь, могу извѣстить васъ, въ какой день и какъ мы рѣшимъ ѣхать. Я долженъ вамъ признаться, что къ нашимъ затрудненіямъ присоединяется еще вотъ какое обстоятельство, примолвилъ онъ. — Отпускъ Звѣницына кончается черезъ три дня. Онъ уже съ недѣлю писалъ нашему полковому командиру, прося отсрочки, но отвѣта нѣтъ до сихъ поръ. На милость коменданта, когда эта исторія получила уже такую гласность, разсчитывать нельзя, такъ что если отсрочка не прибудетъ сегодня или завтра, Звѣницына могутъ выслать изъ Москвы.

— Конечно, въ такомъ случаѣ вамъ терять время нечего. До свиданія, графъ, я буду ждать васъ.

Вернувшись къ себѣ, я опустился на диванъ и пролежалъ на немъ до поздняго вечера, въ совершенномъ изнеможеніи, словно послѣ долгой и тяжкой болѣзни.

Часу въ десятомъ я послалъ узнать про Кемскаго въ его гостиницу; человѣкъ мой вернулся съ извѣстіемъ, что съ полчаса тому назадъ онъ уѣхалъ изъ города.

Я глянулъ въ окно. На дворѣ злилась вьюга. Слабо мерцали фонари изъ-за валившаго нескончаемыми пеленами снѣга. Ни визга саней, ни лошадинаго топота не слышно было за порывистыми стонами вѣтра.

Мнѣ вспомнилась та недавняя ночь въ Кремлѣ. Бѣдный Кемскій, сколько счастія обѣщала она ему тогда, казалось, сіяя надъ нимъ своимъ безмятежнымъ сіяніемъ!..

А теперь, этотъ грозный мракъ и надрывающій вой метели, и скорбный, одинокій путь…

XVI

Рабенгорстъ пріѣхалъ ко мнѣ на другое утро съ извѣщеніемъ, что они съ Звѣницынымъ порѣшили выѣхать изъ Москвы черезъ день, причемъ сообщилъ мнѣ слѣдующія подробности:

— Въ среду утромъ двѣ уже нанятыя нами извощичьи тройки выѣдутъ за Серпуховскую заставу съ крѣпостнымъ человѣкомъ Звѣницына, снабженнымъ отъ барина формальнымъ видомъ на проѣздъ въ его орловское имѣніе. Онѣ будутъ ожидать насъ у одного постоялаго двора, онъ отъ заставы всего въ полуверстѣ. Мы выѣдемъ съ Звѣницынымъ изъ дому въ четыре часа пополудни, въ обыкновенныхъ городскихъ саняхъ, и проѣдемъ туда подъ видомъ прогулки за городъ. Вы съ докторомъ, и въ томъ же часу, съѣдетесь съ нами на постояломъ дворѣ. Тамъ мы всѣ пересядемъ въ тройки и немедленно покатимъ по Тульской дорогѣ.

На замѣчаніе мое: не лучше-ли будетъ намъ выѣхать попозже, когда стемнѣетъ, Рабенгорстъ отвѣчалъ, что они избрали именно этотъ часъ потому, что, выѣзжая изъ дому въ обычное обѣденное время, они возбудятъ менѣе подозрѣнія, а кромѣ того, такъ какъ до имѣнія Пальцына считается 130 верстъ съ хвостикомъ, то, покинувъ Москву въ пятомъ часу, мы только что къ разсвѣту успѣемъ добраться туда.

Я не могъ не согласиться съ основательностью его доводовъ и отвѣчалъ ему, что заранѣе сговорюсь съ докторомъ и въ назначенный день и часъ прибуду съ нимъ къ мѣсту съѣзда.

Рабенгорстъ уѣхалъ, а я отправился къ знакомому мнѣ доктору, Виссаріону Никитичу Латышеву.

Я сошелся съ нимъ случайно у одного общаго пріятеля и пользовался его расположеніемъ, можетъ-быть, потому, что не вѣрилъ ни въего матеріализмъ, ни въ его безсердечіе, ни въ его брюзгливыя выходки, чѣмъ любилъ онъ щеголять при мало знакомыхъ ему людяхъ.

Еще въ передней его я былъ пораженъ невыносимымъ собачьимъ визгомъ.

— Что это такое? спросилъ я его слугу.

— А вотъ мальчикъ на дворѣ камнемъ собаку пришибъ, такъ лапу ей вправляетъ баринъ.

Я вошелъ въ первую комнату, пыльную, съ мебелью, всю заваленную книгами. Виссаріонъ Никитичъ питалъ страсть въ букинизму.  — Гдѣ вы, почтенный Эскулапъ?

— А тамъ кто такой? спросилъ изъ другой комнаты сердитый голосъ. Шт… ты, глупая! шт! дай же себѣ порядкомъ лигатуру навязать.

Собака, какъ бы послушная этимъ словамъ, слабо взвизгнула еще разъ и затѣмъ замолкла.

— Иванъ, отнеси ее въ кухню и смочи ей правую лапу арникой, кликнулъ голосъ: — она цѣла.

— А, вы! что вамъ надо? спросилъ Виссаріонъ Никитичъ, выходя во мнѣ.

— Давно-ли вы собакъ лѣчить стали? спросилъ я, въ свою очередь, смѣясь.

Онъ нахмурился и взглянулъ на меня исподлобья.

— Живой организмъ, ощущенія также испытываетъ! Не булыжникъ какой-нибудь! проворчалъ онъ, словно извиняясь. — Что вамъ надо? повторилъ онъ свой непривѣтливый вопросъ.

Но меня нисколько не озадачивало это оригинальничанье. Я зналъ, какъ отвѣчать на него.

— Васъ мнѣ надо, сказалъ я прехладнокровно.

— На кой прахъ? Больны вы?

— Богъ миловалъ.

— Такъ на что я вамъ?

— Послѣ завтра, то-есть въ среду, вы должны ѣхать со мной за 130 верстъ отсюда.

Онъ взглянулъ на меня пытливымъ взглядомъ врача, подозрѣвающаго въ своемъ паціентѣ расположеніе къ безумію,

— Что вы меня морочить сюда пріѣхали? фыркнулъ онъ.

— Нисколько. Говорю вамъ безъ всякихъ шутокъ. Въ среду вы должны ѣхать со мной.

— Не поѣду я никуда! отрѣзалъ онъ какъ ножомъ.

— Поѣдете, когда вамъ объяснятъ, въ чемъ дѣло.

— И слушать не хочу!

Но когда я произнесъ слово: дуэль, Латышевъ навострилъ уши. Старая студентская кровь заговорила въ немъ.

— За что дерутся! спросилъ онъ, дослушавъ меня до конца.

Я взглянулъ ему въ лицо.

— А вамъ на что знать? Вы медикъ, а не свидѣтель и не судья.

— Дѣло! сказалъ онъ и кивнулъ одобрительно головой. — Въ среду я не могу, примолвилъ онъ.

— Почему?

— Дежурнымъ въ клиникѣ.

— Можете помѣняться съ товарищемъ.

— А потомъ что? спросилъ онъ, помолчавъ, и все тѣмъ же сердитымъ голосомъ.

— А то, что въ этотъ день слѣдуетъ вамъ пообѣдать пораньше и быть совсѣмъ готовымъ къ четыремъ часамъ. Я заѣду за вами въ четыре часа неотступно. Пожалуйста, не позабудьте.

— Это вѣдь далеко ѣхать, 130 верстъ? замѣтилъ докторъ, который, въ теченіе всего своего тридцатисемилѣтняго существованія, дальше Останкина не ѣзжалъ.

— Богъ дастъ, ничего не случится, такъ черезъ сутки я доставлю васъ домой обратно.

— Сутки, бездѣлица! Даромъ два дня, значитъ, пропадутъ!

— Есть-ли у васъ шуба? сказалъ я ему на это.

— Тулупъ дубленый есть, возразилъ онъ, уже съ нѣкоторою гордостью.

— И прекрасно. Такъ до свиданія?

— До свиданія, пропустилъ онъ сквозь зубы. — Счастливъ вашъ Богъ, что такой день у меня нынче вышелъ; въ другое время ни за что бы не согласился ѣхать!…

— А что у васъ нынче, развѣ праздникъ какой, именины сердца?

Онъ опять фыркнулъ.

— Книжицу сію пріобрѣлъ я нынче, примолвилъ онъ, вытаскивая изъ груды лежавшихъ на диванѣ книгъ сѣроватый и затасканный томъ in 8®, и поднялъ его въ уровень моихъ глазъ. — Могу по этому поводу возгласить съ древнимъ поэтомъ:

Въ заглавіи книжки значилось: "Пансальвинъ, Князь Тьмы, Быль? не быль? Однакожъ и не сказка. Москва 1809. Въ Университетской типографіи."

— Вѣдь это, батюшка, драгоцѣнность! торжествующимъ голосомъ молвилъ Виссаріонъ Никитичъ и, развернувъ книжку, принялся читать.

"Миранда сама по себѣ не была царица тьмы, но жалости достойно, что Князь Тьмы пріобрѣлъ надъ нею столько власти.

"Миранда не была равнодушною въ мущинамъ. Она ощущала природу, и какая бы женщина ея не ощущала?…"

И Виссаріонъ Никитичъ засмѣялся, какъ смѣются ученые, спеціалисты и вообще люди, преданные какому-нибудь усидчивому и постоянному занятію, какъ-то вовнутрь себя, не громко и не сообщительно и не поднимая глазъ на собесѣдника.

— Однако мнѣ пора, почтеннѣйшій, сказалъ я. — Прощайте. Но не забудьте, въ среду, въ 4 часа.

— Прощайте, разсѣянно повторилъ онъ, не перемѣняя положенія, то-есть стоя посреди комнаты, съ разставленными ногами, держа одною рукой книгу и помахивая другою, точно будто дирижировалъ оркестромъ. И принялся за чтеніе съ новымъ жаромъ.

"Но не горестно-ли, что она допустила содѣлаться страстью самому тому пункту, о которомъ бы слѣдовало ей важно размыслить, и который, въ разсужденіи соединенныхъ съ нимъ знакомствъ, былъ самый тотъ, который…"

Долго провозился я въ пустой и темной передней, отыскивая шинель свою и калоши, а Виссаріонъ Никитичъ все также громко, стоя одинъ посреди комнаты, продолжалъ забавлять себя пріятнымъ слогомъ похожденій Пансальвина, Князя Тьмы и возлюбленной его Миранды.

Я вернулся домой и написалъ Кемскому письмо, которое и отправилъ ему съ эстафетой.

XVII

Въ день, назначенный для выѣзда, я проснулся чуть не съ зарей, и едва дождавшись 8 часовъ, послалъ съ Рабенгорсту записку. которою просилъ его извѣстить меня, нѣтъ-ли какого-нибудь измѣненія въ сообщенной имъ мнѣ программѣ? Онъ отвѣчалъ мнѣ двумя словами, по-англійски "all right." Я понялъ ихъ, какъ и слѣдовало, въ смыслѣ "все по-старому," и не медля принялся за сборы. Къ сожалѣнію, они были не долги, и мнѣ суждено было провести еще не мало времени въ томъ тревожномъ, ноющемъ состояніи духа, знакомомъ всѣмъ тѣмъ, кому хоть разъ въ жизни выпало на долю одинокое и медлительное выжиданіе чаемаго удара, въ сравненіи съ которымъ самый фактъ несчастія представляется чѣмъ-то почти отраднымъ,

Докторъ ждалъ меня, уже заранѣе облекшись въ теплые сапоги и шапку. Преогромный и страшно пахнувшій козломъ тулупъ разстилался во всю свою ширину по столу и дивану, закрывая библіографическія сокровища почтеннаго хозяина. Самъ онъ стоялъ у окна, низко наклонившись надъ лежавшимъ на немъ футляромъ съ хирургическими инструментами.

Послыша за собой мои шаги, онъ быстро свернулъ свои ножи и пилы и сунулъ ихъ въ карманъ пальто.

— Съ кукушкой вмѣстѣ! промолвилъ онъ, оборачиваясь ко мнѣ и указывая рукой на стѣнные часы, которые въ это время дѣйствительно принялись за свое урочное шипѣніе. — Четыре часа! И я готовъ, какъ видите!

Онъ вздѣлъ тулупъ, который оказался только что не въ пору мѣдному изваянію гражданина Минина, и еще не справившись съ его длинными рукавами, изъ которыхъ никакъ не могъ высвободить своихъ коротенькихъ рукъ, выбѣжалъ на крыльцо, восклицая:

— Маршъ въ путь-дороженьку! Погода, кажется, сегодня самая благопріятная!

Онъ собирался точно какъ на какую-то partie de plasilr.

Да и дѣйствительно, о чемъ же ему было печалиться? День стоялъ свѣтлый и тихій; слегка морозило; но въ воздухѣ неслись уже тѣ мягкія струи, что такъ отрадно льются вамъ въ грудь, — предвѣстники вешняго тепла. Весело было въ такой день урваться бѣдному труженику, осужденному черезъ два дня въ третій дышать зараженнымъ больничнымъ воздухомъ…

Но въ ту минуту его довольное лицо показалось мнѣ чуть не звѣрскимъ, и я уткнулся въ воротникъ шинели съ намѣреніемъ не заговаривать съ нимъ.

Виссаріону Никитичу было, впрочемъ, также не до разговоровъ. Онъ пыхтѣлъ подъ своимъ тулупомъ, который, очевидно, надѣвалъ въ первый разъ отъ роду, и то застегивалъ его, то распахивалъ, возясь въ саняхъ самымъ безпокойнымъ для сосѣда образомъ.

Такъ проѣхали мы молча почти всю дорогу, не встрѣтивъ на пути ни одного знакомаго лица.

Не доѣзжая заставы, вынеслась намъ наперерѣзъ изъ какого-то переулка лихая пара вороныхъ и, едва не зацѣпивъ крыломъ нашихъ саней, быстро промчалась впередъ, покрывъ насъ цѣлымъ облакомъ снѣжной пыли. Я узналъ Звѣницына и Рабенгорста по бѣлымъ ихъ фуражкамъ.

За ними вслѣдъ выѣхали старомодныя сани съ круглымъ задкомъ, запряженныя въ дышло двумя сильно храпѣвшими и взмыленными лошадьми. На облучкѣ стоялъ кучеръ, съ жиденькою разноцвѣтною бородой, — очевидно изъ дворовыхъ, — и въ порванной, когда-то синей, бархатной шапкѣ, поощряя кнутомъ своихъ чахоточныхъ коней самымъ прилежнымъ образомъ. Въ саняхъ сидѣлъ г. Секкаторовъ, котораго, впрочемъ, можно было скорѣе угадать, чѣмъ узнать подъ медвѣжьею шубой, укутывавшею его вплоть до самаго темени.

— Тише, дай имъ проѣхать! сказалъ я своему кучеру, собиравшемуся уже пустить въ обгонъ проѣхавшихъ, по неизбѣжному въ этомъ случаѣ чувству русскаго возницы, одареннаго благороднымъ честолюбіемъ.

— Ужь не они-ли? спросилъ меня докторъ.

— Кто они?

— Да ваша pars adversa, гвардіоны-стрѣлометатели, объяснилъ Виссаріонъ Никитичъ, у котораго были какія-то свои удивительныя выраженія.

— Вы отгадали, они сами.

— И старичокъ изъ ихъ же компаніи?

— Какой старичокъ?

— А вотъ что сейчасъ въ этомъ арбузѣ проѣхалъ?

— Этотъ старичокъ моложе васъ, почтеннѣйшій, возразилъ я, смѣясь.

— Кто-же онъ по профессіи? Фамилію не спрашиваю, примолвилъ докторъ, указывая глазами на нашего кучера.

— Московскій житель, изъ отставныхъ.

— Того же, значитъ, христолюбиваго воинства цвѣтъ и плодъ, молвилъ Виссаріонъ Никитичъ, качая головой. — Что-же онъ такъ не по-воински въ медвѣдя своего зарылся? Я помню, въ дѣтствѣ, у меня въ прописяхъ значилось: воинъ! не страшись ни глада, ни хлада, ни вражескаго меча, — съ большимъ восклицательнымъ знакомъ.

— Ему, вѣроятно, въ этомъ медвѣдѣ ловчѣе, чѣмъ вамъ въ вашемъ тулупѣ, сказалъ я ему на это, чувствуя чуть не въ двадцатый разъ уголъ его локтя въ моемъ боку.

Виссаріонъ Никитичъ фыркнулъ и замолкъ, продолжая, впрочемъ, толкать меня въ бокъ все такъ же немилосердно.

Тѣмъ временемъ достигли мы заставы. На дорогѣ предъ нею стоялъ длинный рядъ возовъ съ кладью; но въ то же время голосъ караульнаго крикнулъ: подвысь! Шлагбаумъ поднялся, и мы, вслѣдъ за потянувшимся обозомъ, преспокойно выѣхали на шоссе.

— Трогай! закричалъ я кучеру.

Мы не проѣхали и ста шаговъ. какъ вдругъ увидѣли. что къ намъ на встрѣчу мчатся бѣлыя фуражки.

— Они назадъ ѣдутъ! воскликнулъ докторъ.

Я велѣлъ остановиться. Подъѣхавъ къ намъ, офицеры выскочили изъ саней.

Тревога изображалась на ихъ лицахъ.

— Троекъ нашихъ нѣтъ! сказалъ мнѣ по-французски Звѣницынъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ.

— Какъ такъ?

— Нѣтъ, не пріѣхали. Ни ямщиковъ, ни моего человѣка. никого!

— А они должны были ждать насъ здѣсь, на постояломъ дворѣ, съ ранняго утра, добавилъ Рабенгорстъ.

— Человѣка моего я отправилъ къ этимъ подлецамъ ровно въ восемь часовъ. что могло съ нимъ случиться, непонятная вещь!

— Зашелъ, полагать надо, по дорогѣ, сотворить возліяніе Вакху, да тамъ и по сей часъ, сказалъ хладнокровно Виссаріонъ Никитичъ.

— Mais c'est impossible, il n'ose pas, le coquin! чуть не съ отчаяніемъ возразилъ ему Звѣницынъ.

— Пожалуй; отвѣчать нельзя, молвилъ Рабенгорстъ.

— Какъ быть однако? спросилъ я его.

— Я сейчасъ справлялся на постояломъ дворѣ: нельзя-ли гдѣ достать лошадей. Говорятъ: нѣтъ.

— Въ Ямской слободѣ можно нанять, сказалъ графу Виссаріонъ Никитичъ.

— Гдѣ это? Близко отсюда? спросилъ тотъ.

— Не знаю, не бывалъ, а только что есть она; въ каждомъ русскомъ городѣ есть ямская слобода, примолвилъ онъ, строго взглянувъ на офицера.

— Нѣтъ, гдѣ тамъ еще искать… Они задатокъ получили, должны пріѣхать! гнѣвно воскликнулъ Звѣницынъ, топая ногой.

— По-моему, теперь остается намъ одно, сказалъ графъ. — Я вернусь въ Москву за нашими троечниками, или найму тамъ другихъ, а вы подождите меня на постояломъ дворѣ.

Мы переглянулись молча. Никому, повидимому, не улыбалась эта перспектива.

— Вотъ, кстати, и г-нъ Секкаторовъ ѣдетъ, промолвилъ Рабенгорстъ. — Онъ тебя подвезетъ, Звѣницынъ. А я отправлюсь въ нашихъ саняхъ.

Измученные кони г. Секкаторова дѣйствительно плелись въ намъ на встрѣчу маленькою рысцой, и самъ онъ выглядывалъ изъ-за спины своего кучера, все такъ же плотно погруженный въ своего медвѣдя, какъ вдругъ какое-то непостижимое волненіе овладѣло имъ. Онъ привсталъ, откинулъ воротникъ шубы, замахалъ намъ рукой. Кучеръ заёрзалъ вожжами. свистнулъ, замоталъ кнутомъ…

— Что вамъ еще такое? воскликнулъ Звѣницынъ.

— Обернитесь! едва могъ проговорить, подъѣзжая, Секкаторовъ.

Всѣ обернулись.

Съ перваго раза можно было замѣтить только необычайную суету въ ряду мирно до этого тащившагося за нами обоза. Извощики какимъ-то перепуганнымъ голосомъ гикали на своихъ лошадей и, подхватывая ихъ подъ усдцы, торопливо сворачивали въ сторону. Полозья скользили по округлости шоссе, угрожая свалить въ канаву громоздкую кладь. Какая-то сконфузившаяся буланка рванула внезапно изъ ряда и очутилась поперекъ самой дороги, со скороченною на бокъ дугой; высокій парень, безъ шапки, кинулся въ ней, задубасилъ ее кулакомъ по челюсти. "Дер-жи, увалень, чо-ортъ!" ревѣли хоромъ осиплые голоса.

И оглушительнѣе всѣхъ ихъ, звонче военной трубы, слышался несущійся отъ заставы крикъ: "па-ади, па-ади!"

На опроставшейся середкѣ шоссе показались сани съ высокимъ сидѣньемъ, съ котораго зорко глядѣлъ впередъ плечистый и рослый мущина въ каскѣ и шинели, опушенной бобрами. За нимъ сказали двое казаковъ.

— Я васъ предупреждалъ: за нами погоня! воскликнулъ Секкаторовъ.

— Сама Ѳемида въ образѣ полковника Тожилы-Буйносова! молвилъ Виссаріонъ Никитичъ, первый узнавая знакомаго всей Москвѣ полицейместера.

Все объяснилось: и волненіе г. Секкаторова, и испугъ проѣзжихъ, и необдуманный поступокъ растерявшейся буланки.

Полковникъ Томило-Буйносовъ, въ свою очередь, давно уже, повидимому, узналъ насъ, но возсѣдалъ въ полицеймейстерскихъ саняхъ своихъ такъ же неподвижно-величественно, какъ на извѣстной картинкѣ:

Только чернобородый кучеръ его, Татаринъ, какъ-то свирѣпо косилъ зрачками въ нашу сторону, и темно-гнѣдые вони отбивали ногами по мерзлой землѣ съ какимъ-то глухимъ, зловѣщимъ топотомъ.

— Стой! крикнулъ полковникъ, поровнявшись съ нами. Татаринъ дернулъ возжами; лошади стали какъ вкопаныя. По всѣмъ статьямъ былъ полицеймейстеръ полковникъ Томило-Буйсоновъ!

— Господа, позвольте узнать, по какому случаю встрѣчаю я васъ здѣсь? спросилъ онъ пріятнымъ теноромъ, вѣжливо прикладывая руку къ каскѣ и улыбаясь съ самымъ дружелюбнымъ видомъ.

Отвѣчать не нашлось никого. Всѣ, очевидно, чувствовали себя въ преглупѣйшемъ положеніи.

Полковникъ вытащилъ изъ-подъ шинели тончайшій батистовый платовъ и принялся обтирать имъ свои слегка заиндѣвѣвшіе усы, какъ бы съ намѣреніемъ дать намъ время для пріисканія какого-нибудь объясненія.

Звѣницынъ нашелся первый.

— Мнѣ кажется, сказалъ, онъ шутливо, — мы имѣли бы еще болѣе права обратиться съ этимъ вопросомъ къ вамъ, полковникъ.

— Почему же такъ, cher capitaine, отвѣчалъ, впадая въ его тонъ, такъ же привѣтливо-шутливо, полицеймейстеръ.

— Да потому что, полагаю, ваша служба запрещаетъ вамъ выѣзжать за черту города.

— Кромѣ экстренныхъ порученій, любезнѣйшій ротмистръ, кромѣ экстренныхъ порученій, которыя всегда въ волѣ начальства.

— А!

Полковникъ Томило-Буйносовъ улыбнулся и, упрятывая платовъ свой въ карманъ, примолвилъ:

— И, въ крайнему моему сожалѣнію, въ настоящую минуту имѣю таковое самаго непріятнаго свойства.

— Какое же именно, можно полюбопытствовать? спросилъ Звѣницынъ, бодро глядя ему въ глаза.

— Да вотъ-съ какое, громко и отчетливо отвѣчалъ ему полицеймейстеръ, — мнѣ поручено объявить вамъ, что вы не въ ту заставу выѣхали.

— Что это значитъ?

— Въ Петербургъ на Тверь дорога, а не на Серпуховъ, пояснилъ, любезно улыбаясь, Буйносовъ.

— Я васъ не понимаю!

— Вашъ отпускъ кончается завтрашняго числа, и потому оставаться вамъ долѣе въ Москвѣ значило бы съ вашей стороны…

— Я жду отсрочки изъ полка, перебилъ его кирасиръ, раздувая ноздри.

— Душевно сожалѣю, что такъ поздно. Мнѣ наистрожайше предписано наблюсти, чтобы вы сегодня же изволили выѣхать къ мѣсту службы.

— Это чортъ знаетъ что такое! воскликнулъ изящный офицеръ. — Я буду жаловаться въ Петербургѣ!

Полковникъ Томило-Буйносовъ взглянулъ на него съ тѣмъ выраженіемъ, съ какимъ Павелъ Ивановичъ Чичиковъ долженъ былъ глядѣть на расходившагося Тентетникова, когда тотъ передавалъ ему о своей размолвкѣ съ генераломъ Бетрищевымъ, а Чичиковъ думалъ это время: дѣйствительно-ли круглый дуракъ Тентетниковъ, или только съ придурью.

— На кого же это вы будете жаловаться, ротмистръ? спросилъ онъ его голосомъ, въ которомъ выражалось самое искреннее сожалѣніе

Звѣницынъ не отвѣчалъ и только взглянулъ на Рабенгорста, какъ бы ожидая отъ него помощи или совѣта.

Но товарищъ его опустилъ глаза въ землю, видимо не находя слова въ его поддержку. И дѣйствительно, дѣлать было нечего.

— Что же, вамъ поручено и вывести меня изъ Москвы? молвилъ съ ироніей и по довольно продолжительномъ молчаніи Звѣницынъ, обращаясь къ Буйносову.

— Боже сохрани! Помилуйте, развѣ вы арестантъ какой-нибудь, cher capitaine, возразилъ ему тотъ успокоительно. — Поѣзжайте какъ и съ кѣмъ вамъ угодно. Мнѣ приказано только удостовѣриться лично въ томъ, что вы сегодня выѣхали въ Петербургъ. А стѣснять кого бы то ни было не входитъ ни въ кругъ моихъ обязанностей, ни въ образъ моихъ мыслей, промолвилъ съ достоинствомъ полковникъ Буйносовъ, который, дѣйствительно, никоимъ образомъ не сталъ бы дѣлать себѣ врага изъ гвардейскаго офицера, у котораго еще, пожалуй, могли быть связи въ Петербургѣ.

— Очень вамъ благодаренъ, но право не знаю, какъ я успѣю выѣхать сегодня, сказалъ, замолчавъ, кирасиръ, — человѣкъ мой пропалъ съ утра и…

— Человѣкъ вашъ задержанъ сегодня въ двѣнадцатомъ часу, въ пьяномъ видѣ на постояломъ дворѣ, въ Зарядьѣ, объяснилъ полковникъ улыбаясь, — и въ настоящую минуту находится у васъ на квартирѣ, въ гостиницѣ Шевалье.

— Мерзавецъ! воскликнулъ гнѣвно Звѣницынъ. — Такъ это вы чрезъ него узнали?…

— О предполагаемой вами прогулкѣ? досказалъ полицеймейстеръ, лукаво подмигивая глазомъ. — Вы не ошиблись. Впрочемъ, вы должны догадываться, что мы за вами слѣдили; мы третьяго дня еще знали, что вами наняты двѣ тройки до Серпухова, примолвилъ онъ, — очевидно прихвастнувъ.

— Вы мнѣ позволите сказать два слова г. ***? спросилъ его Звѣницынъ.

— Сдѣлайте милость, сколько угодно.

Я вылѣзъ изъ саней и отошелъ съ Звѣницынымъ на нѣсколько шаговъ.

— Скажите г. Кемскому отъ меня, молвилъ онъ, съ едва сдерживаемымъ бѣшенствомъ, что если онъ не трусъ, онъ пріѣдетъ въ Петербургъ разсчитаться со мной.

— Извините меня, г. Звѣницынъ, отвѣчалъ я ему, раздосадованный, въ свою очередь, такою неимовѣрною претензіей, — этого порученія я на себя не возьму. Кемскій сдѣлалъ все что отъ него зависѣло для вашего удовлетворенія. Онъ же наконецъ не виноватъ, что у васъ болтуны-пріятели и пьяные слуги. Службой онъ точно также связанъ какъ и вы. Если же вамъ непремѣнно хочется помѣняться съ нимъ пулей, такъ за этимъ, по всей справедливости, слѣдуетъ отправиться къ нему вамъ, а не ему къ вамъ.

— Хорошо; такъ въ такомъ случаѣ предварите его, что будь онъ на краю свѣта, я сумѣю отыскать недруга, грозно промолвилъ гвардеецъ и отошелъ отъ меня.- Ѣдемъ, Рабенгорстъ! закричалъ онъ товарищу.

— У меня такъ же къ вамъ два слова, cher conseiller, — сказалъ Буйносовъ, маня меня рукой изъ своихъ саней.

— Что вамъ угодно? спросилъ я, нехотя подходя къ нему.

— Приказано вамъ посовѣтовать, заговорилъ онъ, понижая голосъ, не на столько однакоже, чтобы слова его не дошли до ушей находившагося вблизи Секкаторова, — посидѣть у себя дома. пока не замолкнетъ въ городѣ говоръ по поводу этой исторіи.

— Что же это такое: арестъ? сказалъ я. — За что?

— Понимайте какъ знаете. Мое дѣло было передать вамъ, отвѣчалъ полицеймейстеръ.

Безмолвный до того Секкаторовъ обратился вдругъ къ нему съ вопросомъ.

— Et il n'у а rien pour moi, mon cher Bouinossof?

— Quoi donc? съ искреннимъ или притворнымъ удивленіемъ спросилъ его тотъ.

— Нѣтъ, такъ…. я думалъ. что…. Звѣницынъ! крикнулъ онъ:- я заѣду къ тебѣ на квартиру проститься…

— Сдѣлай одолженіе, сказалъ равнодушно гвардеецъ. усаживаясь въ сани съ Рабенгорстомъ.

— Буйносовъ, вѣдь и ты за ними? молвилъ Секкаторовъ.

— Да. А что?

— Не подвезешь-ли, братецъ, меня? Одры мои чуть ноги волочатъ.

— Садись, пожалуй; поѣдемъ.

— Merci. — Филиппъ, ступай полегоньку домой. Да смотри у меня, въ питейный домъ не заѣзжать! гнѣвно заключилъ, садясь въ полицеймейстерскія сани, г. Секкаторовъ, забывая свое столь еще недавнее восхваленіе странъ, озаренныхъ солнцемъ просвѣщенія, и возчувствовавъ, повидимому, съ новымъ удовольствіемъ родную почву подъ ногами.

Они уѣхали.

Виссаріонъ Никитичъ, успѣвшій въ продолженіе всего этого времени окончательно справиться съ своимъ тулупомъ и застегнуть его на всѣ крючки, обернулся ко мнѣ и разразился смѣхомъ,

— Ну, отецъ мой, одолжили вы меня! молвилъ онъ. — Ужь точно, можно съ Федромъ сказать: ex monte nascitur ridicuпus mus, — гора мышенкомъ разрѣшилась, все равно что программа иного изъ нашей братіи, ученыхъ. Благо, не долго рожала; вечеръ не пропалъ!.. Одно вотъ скверно, — докторъ указалъ мнѣ рукой сквозь наступавшую мглу на скученный на одной сторонѣ шоссе и застрявшій за нашими санями обозъ, вокругъ котораго похаживали извощики, похлопывая себя рукавицами по плечамъ и нетерпѣливо постукивая валенками по хрустѣвшему снѣгу, — за что мужичкамъ-то лишній часъ мерзнуть приходится изъ-за барскаго вздора? А впрочемъ, промолвилъ онъ беззаботно, — помните Мочалова въ Гамлетѣ:

И докторъ всю дорогу проговорилъ о Мочаловѣ. Я довезъ его и поѣхалъ домой.

XVIII

Два дня послѣ этого происшествія, я скакалъ по Владимірской дорогѣ въ нижегородскую деревню, куда призывало меня неожиданное извѣстіе о болѣзни матери. Этотъ печальный случай избавилъ меня отъ всякихъ явныхъ и неявныхъ послѣдствій "исторіи", по поводу которой въ это время гудѣла, какъ водится, вся Москва, отъ Остоженки до Басманной. Я едва успѣлъ, предъ отъѣздомъ, написать въ Кемскому нѣсколько словъ о случившемся, прося его подать о себѣ вѣсть.

Вернувшись въ Москву, въ траурѣ, на Ѳоминой недѣлѣ, я нашелъ у себя отвѣтъ Кемскаго на мое письмо. Оно занимало всего полстраницы. Морякъ извѣщалъ меня о прибытіи своемъ въ Николаевъ и благодарилъ за дружбу. Онъ, очевидно, ограждалъ себя преднамѣренною сухостью этого письма отъ всякой попытки съ моей стороны продолжать съ нимъ переписку.

"Все кончено между нами", сказалъ я себѣ съ грустью; "онъ не проститъ мнѣ того, чему я былъ невольнымъ свидѣтелемъ, и мысль обо мнѣ неразлучна теперь для него съ мыслью о самыхъ тяжкихъ минутахъ его жизни… Но гдѣ же она, роковая красавица? что ея отецъ?" думалъ я, припоминая въ первый разъ послѣ двухъ мѣсяцевъ, проведенныхъ въ отчаянной тревогѣ у постели умирающей, о дѣйствующихъ лицахъ этой необъяснимой драмы.

Чемисаровыхъ не было въ Москвѣ, узналъ я отъ Чесмина. Еще на первой недѣлѣ поста они уѣхали въ деревню совершенно неожиданно, такъ какъ старикъ генералъ былъ довольно серіозно боленъ, и пользованіе его, по словамъ докторовъ, далеко не было кончено. Въ городѣ приписывали этотъ внезапный отъѣздъ размолвкѣ отца съ дочерью, которая, объяснялъ мнѣ Чесминъ, оказывается по уши влюбленною въ Звѣницына, между тѣмъ какъ отецъ прочитъ ее за Кемскаго. Лысый, но чувствительный маіоръ не сомнѣвался въ этомъ.

— Счастливецъ Звѣницынъ! говорилъ онъ своимъ забавно-плаксивымъ голосомъ: — въ ротмистры, слышно, произведенъ, лейбъ-эскадрономъ командуетъ, любимъ этакою царицей, да еще, къ довершенію всего, въ мученики попалъ, только что акаѳистовъ не поютъ ему!

— Какъ, въ мученики?

— Да такъ; съ тѣхъ поръ, когда васъ всѣхъ, дуэлистовъ-то, Буйносовъ на большой дорогѣ какъ перепеловъ накрылъ, помнишь? Вотъ, съ той поры Секкаторовъ и пустилъ въ ходъ фразу: Звѣницынъ — martyr de l'honneur. Женскій полъ и подхватилъ: и вопятъ онѣ теперь всѣ въ одинъ голосъ: Звѣницынъ martyr de l'honneur. Поди ты съ ними, разговаривай.

— Недаромъ, видно, сказалъ я, — Вашневъ его Густавомъ-Адольфомъ звалъ.

— Вашневъ, вотъ еще непроходимая ракалья! воскликнулъ Чесминъ. — Толкнулся было онъ къ Чемисаровымъ. Пріѣхалъ съ визитомъ, непрошенный, негаданный. Старикъ генералъ велѣлъ ему сказать, что онъ незнакомыхъ ему лицъ не принимаетъ. Такъ Вашневъ-то, со злости, сталъ распускать сплетни про нашу божественную, будто Звѣницынъ не первый предметъ ея страсти, и что она, еще въ деревнѣ, хотѣла выйдти замужъ за какого-то музыканта, который, не добившись, разумѣется, согласія отъ отца ея, взялъ да и зарѣзался.

Я навострилъ уши.

— Кто же былъ такой музыкантъ, не слыхалъ?

— Да никакого, вѣроятно, и не было, хотя Вашневъ клянется-божится, что объ этомъ вся К-ая губернія знаетъ. Что возьметъ какой-нибудь Вашневъ выдумать! Однако Крусановъ на первыхъ же порахъ осадилъ его,

— Крусановъ?

— Ну да, вѣдь это по его части: не смѣй о дѣвушкѣ дурно отзываться. Онъ и пригрозилъ ему написать старику Чемисарову, что вотъ-молъ такой-то Вашневъ распускаетъ про вашу дочь неблаговидные слухи. Такъ тотъ такъ испугался, что цѣлую недѣлю прятался отъ насъ: неравно, думаетъ, и въ самомъ дѣлѣ донесутъ на него. Вотъ ужь по пословицѣ: блудливъ какъ кошка, а трусливъ какъ заяцъ.

— А что Крусановъ? спросилъ я.

— Въ эмпиреяхъ обрѣтается, любезный другъ. Иль ты не знаешь? Вѣдь его Ольга Николаевна овдовѣла; повезъ онъ ее въ деревню. Черезъ годъ свадьба. Я заранѣе шаферомъ приглашенъ.

— Что же, и прекрасно!

— Еще бы! Вѣдь премиленькая, и съ состояніемъ, и сколько лѣтъ толстяка этого любитъ, — поди вотъ!… Нѣтъ, братъ, видно, одного меня обнесли чаркой на жизненномъ пирѣ, объявилъ маіоръ, вздыхая, закатилъ глаза подъ свой нескончаемый лобъ и погрузился въ задумчивость.

— И ты ничего болѣе о Чемисаровыхъ не знаешь? переспросилъ я его.

— Что и откуда мнѣ знать! отвѣчалъ Чесминъ угрюмо, — уѣхали, и концы въ воду.

"И концы въ воду, дѣйствительно," подумалъ я. "Видно въ книгѣ судебъ написано, никогда не узнать мнѣ этой тайны…"

Вскорѣ послѣ приведеннаго мной разговора, я навсегда покинулъ Москву.