Онлайн чтение книги Тьма сгущается перед рассветом
IX

Болград — город небольшой, однако его нельзя назвать тихим. Старожилы любили хвастаться: «наш город — своеобразный!» Торговцы, вроде Гаснера, были убеждены, что Болград обязательно должен стать уездным. Тут имелись свои, разумеется, соображения: ведь тогда увеличится торговля, а значит, и доходы. Помещики, вроде Раевского, предпочитавшие мещанскую тишину, не соглашались с этим. Немало болградцев поддерживало помещиков: «Торгашам-то и так не кисло!»

А Болград в самом деле торговал больше уездного Измаила. Объяснялось это тем, что город был связан с железной дорогой, проходившей в шести километрах, в то время как от Измаила до нее было добрых полсотни, и все товары, особенно зимой, когда Дунай замерзал, шли через Болград. Потому именно в Болграде разместились представительства мировых фирм по скупке зерна: «Контин-Экспорт», «Дрейфус», «Бунги». Наезжавшие коммивояжеры говорили: «Болград — пуп уезда!» В городе было около двадцати тысяч жителей; большинство находило утешение в двух православных церквах — одной липованской и одной евангелической, в паре синагог, да еще в трех первоклассных ресторанах: «Бухарест», «Пикадилли» и «Монте-Карло». И если в ресторанах постоянно играли джаз-оркестры, то в шинках, которых в городе было больше двух десятков, надрывали глотки бродячие певцы-музыканты. Было в городе еще с полдюжины закусочных, тоже именовавшихся «ресторанами». Среди них особенно выделялось заведение Балтакова на Бульварной улице. Тут круглый год играл «симфонический оркестр», который, хотя и состоял из пяти человек, в афишах именовался «квартетом». В городе трудно было найти человека, не знавшего оркестрантов в лицо и по имени. Ведь ни одна свадьба, ни одно мало-мальски значительное торжество не проходило без кларнета Хаима-слепого, скрипки Мони-косого, цимбалов Раду-хромого, тромбона Зоси-однорукого и контрабаса Мительмана-пузатого. И хотя они играли без нот, можно было заслушаться, когда слепой Хаим исполнял на кларнете «плач невесты перед венчанием» или Моня-косой играл на скрипке «Жаворонка»… А если, бывало, Зося-однорукий на своем «тромбончике», как ласково называли в городе его старый тромбон, начинал «Фрейлехс», так разве можно было уйти? Боже сохрани! «Это же не музыка, а просто мечта! Даже в старое время в Одессе у Фанкони не играли так», — роняя слезу, говорили растроганные болградцы, предаваясь воспоминаниям о давно минувших днях…

Сюда, в ресторан к Балтакову, иногда заглядывал Гаснер. Он ничего не пил и даже не закусывал, хотя Балтаков с ним весьма почтительно раскланивался и официанты немедленно бросались предложить стул. Гаснер заходил сюда для того, чтобы узнать новости, сплетни и, конечно, похвастать. Когда Гаснер бывал «в настроении», он угощал какого-нибудь носильщика «половинкой» низкопробного вина и давал «на чай» пять или десять лей, но обязательно выискивал полнолицего. Это было неспроста: Гаснер посреди зала давал носильщику пощечину… Собирался народ, и все смеялись, восхищаясь мануфактурщиком. «Люблю вдарить по такой ряшке!» — потирая руки, говорил в таких случаях «первый кумерсант города». Потом Гаснер торопливо вынимал часы: «У-ва! Я уже таки долго тут задержался…» И он убегал, размахивая одной рукой, а двумя пальцами другой держась за кармашек жилета. А те, кто только что лебезили и расшаркивались перед ним, говорили: «Еще бы! У него капитал, он может оплачивать пощечины! А забери у него эти деньги — будет бегать как та бешеная собака. Конечно, когда у тебя деньги, хоть ты и глуп — говорят умен; стар — доказывают, что молод; урод — скажут красив. И тебе постоянно почет, ты всегда прав, хоть следовало бы тебя повесить на первом же телеграфном столбе…»

В городе было несколько мощеных улиц, и почти все они назывались в честь живых и мертвых монархов: одна улица была «Короля Фердинанда первого»; вторая — «Короля Карла первого»; третья — бывшая Александровская, а теперь «Короля Карла второго»; бывшая Николаевская площадь носила имя «Ее величества королевы Марии»; некогда Инзовская улица стала сейчас улицей «Воеводы Михая первого». По примеру улиц стали переименовывать и учреждения. Так, женский лицей — «Ее величества королевы Марии»; мужской — «Его величества короля Карла второго»; бывшая купеческая гостиница теперь называлась «Карл»; городская баня тоже носила имя Карла…

На базарной площади вот уже третий год строилась общественная уборная. Гаснер первый пожертвовал на ее строительство. В городе ходили слухи, что в примарии кто-то предложил назвать ее в честь «первого кумерсанта города»… Гаснер сиял: «А что! Спрашиваете… Таки лучше, чем ничего!»

Единственный в городе кинотеатр «Экспресс», как правило, показывал американские картины с участием известных голливудских киноактеров: Макса Линдера, Греты Гарбо, Чарли Чаплина. Владелец кинотеатра Пескару вывешивал плакат: «Картина фирмы «Метро-Голдвин-Майер». Показывались картины по актам, а между актами бывали антракты в пять-десять минут. Картина часто обрывалась. Тогда кричали, стучали ногами, свистели; потом зажигали свет, люди грызли семечки, рассказывали анекдоты или передавали слухи. Летом в садике открывался второй кинотеатр — «Парадиз», хотя те, кто обычно посещал кино, в это время отдыхали на курортах, и оба кинотеатра почти пустовали. Но магазины были полны народу: город торговал! Каждый день в Болград наезжали помещики, купцы, коммивояжеры, маклеры. И все, как правило, хотели жить в небольшой, но уютной гостинице Яшки-извозчика. Да, хозяин гостиницы был в прошлом извозчиком. Он и сейчас иногда выезжал, летом предпочитая фаэтон, а зимой — парную карету. Но ему не нравилось, когда говорили «гостиница Яшки-извозчика». Поэтому в один прекрасный день над парадным входом гостиницы появилась вывеска «Маленький Гранд-Отель»..

Был в городе и театр. Собственно говоря, это было лишь помещение театра, оно именовалось «Орфеум». Здесь как-то гастролировал ансамбль Лещенко; однажды, словно заблудившись, сюда приехала труппа бухарестского театра «Тэнасе Кэрэбуш». Болградцы осаждали «Орфеум»… Все хотели видеть длинноносого Тэнасе, услышать Мию Брая, Марию Тэнасе. Как театр «Орфеум» обычно пустовал. Но в зале стояла трибуна, и помещение использовали лидеры различных партий для выступлений и митингов.

…Вот адвокат Александр Банков. Твердый воротничок подпирает малиновый подбородок, а накрахмаленная белая манишка сверкает между шелковых лацканов смокинга. Он в полосатых узких брюках. На манишке, словно на манекене за витриной, сидит черная бабочка в крапинках. Адвокат обвиняет болградского сенатора Христофорова в мошенничестве. Его сменяет сенатор, который, в свою очередь, называет жоржистов Банкова шкурниками и вымогателями. А поздно ночью оба деятеля утешаются в «Монте-Карло»…

Двадцать шесть партий, сотни платформ, тысяча программ и в сто тысяч раз больше мнений. А слухи? Что ни день, что ни час — новые!

Иногда в зале «Орфеум» выступали борцы: Иван Заикин ломал у себя на шее телеграфный столб, а потом вел зрителей на улицу и ложился под мостик, по которому проезжала легковая автомашина с пятью пассажирами. В городе же говорили, что по Заикину проехал автобус с тридцатью пассажирами… И где бы потом ни появлялся силач Заикин в сопровождении оравы ребятишек, торговцы и приказчики выбегали из магазинов и лавок, женщины глазели в окна: «Иван Заикин! Силища! Это он одним ударом сносит целый дом! А на обед съедает барана!» Болград любил сенсации.

Так жили болградцы от слуха к слуху, от сплетни к сплетне…

Теперь вдруг по городу разнесся слух о том, что местного, болградского парня Томова приняли в Бухаресте в авиационную школу! Правда это или нет, никого не интересовало. Если кто-нибудь и сомневался, его успокаивали: «Нет дыма без огня. Раз говорят, значит что-то есть. Томов в авиации… Это непостижимо, великолепно!»

Владелец типографии Рузичлер жаловался знакомым:

— Меня до сих пор мучит совесть: не мог тогда принять сына Томовых в ученики… И все из-за папочки вот этого дармоеда! Поймите, сынок сыщика вместо того, чтобы смывать шрифт, — ловит мух!.. Да, да, мух!

Филя действительно не переносил мух и уничтожал их безжалостно. Тем не менее, мухи его обожали, липли к нему, тем более сейчас, когда он съел несколько пончиков, и сахар, которым они были обсыпаны, остался на его припухших губах. На сей раз жертва неожиданно вылетела из крепко сжатой в кулак руки. Это разозлило Филю, и он принялся следить, куда сядет муха, чтобы поймать ее и казнить… Однажды сыщик, заметив, как Филя расправляется с мухами, стал поучать сына: «Вот так же надо поступать и с нашими врагами — коммунистами!..»

Внушений отца Филя не пропустил мимо ушей. Когда из соседнего двора через отверстие в прогнившем заборе прополз курчавый щенок, Филя схватил его и побежал в дом за ножницами. Он хотел отрезать щенку язык, но пес стал кусаться… На страшный визг прибежали люди, и, если бы соседский парень не успел перескочить через забор, не удалось бы спасти щенка. На следующий день Статеску хвастался в сигуранце, как его сынок упражняется, готовясь к расправе с коммунистами…

Теперь Рузичлер, наблюдая за своим учеником, казнившим муху, говорил знакомому:

— Вы думаете, это меня волнует? Ничуть! Раньше я переживал, а сейчас пусть хоть бьется головой об стенку! Все равно из него типограф, как из меня раввин!.. Хотя я скорее стану и раввином и даже митрополитом, чем он наборщиком. Оболтус! Но что делать? Выгнать его? Неприятностей не оберешься. Пусть они все горят. А сынок Томовых — молодец! Дай мне бог такой удачный год, как из него выйдет человек! И, наверное, к лучшему, что я его тогда не принял. Кем бы он стал? Таким, как я? Чтобы иметь всю жизнь одну пару штанов? — Тут Рузичлер улыбнулся, вспомнив, как Томов дал Гаснеру по физиономии.

Рузичлер терпеть не мог «кумерсанта» и при каждом удобном случае старался его уколоть. Узнав, что Илья принят в офицерскую школу, Рузичлер решил поиздеваться над Гаснером. В обеденный перерыв он вышел на бульвар, и вскоре заметив «кумерсанта» у кафе «Венеция», поспешил сообщить ему новость.

Гаснер сделал вид, что это его меньше всего интересует, но, не удержавшись, сказал:

— А что мне? Если его уже, допустим, и приняли в летчики, тревожиться рано. Он еще пока не авиатор. А если и будет летать, так что? Мир перевернется вверх дном? Нет! Босяк с таким же успехом может оттуда провалиться и стать ниже меня не на десять и не на пять… а только на одну голову!..

Рузичлер понял, что его сообщение все же задело Гаснера. Прищурив немного один глаз, типограф ехидно заметил:

— Кто-кто, но он не провалится!

А Гаснер не любил, как он сам выражался, чтобы ему «наступали на мозоль»: «Я даю сдачи! И если я даже не прав, не спорьте, все равно не поможет. Лучше согласитесь или хотя бы промолчите!» В данном случае Рузичлер явно «наступал на мозоль», и Гаснер начинал нервничать:

— Провалится… Ничего… Бог даст, и он провалится… Да еще как! Что аж дым пойдет!

— Не-е-е! Только не он. Еще здесь, в Болграде, он построил такой аэроплан, что даже в гимназии на выставку поставили… Это не парень, а огонь! — доказывал Рузичлер.

— Вот именно огонь! — и Гаснер неестественно рассмеялся. — Разве есть в городе собака, чтобы его не знала? Босяк!.. И я еще не уверен, как его там будут держать. Наверное, пока еще не узнали… Но ничего… раскусят… Тюрьмы ему все равно не миновать. Босяк, каких свет не видел! Этот будет похлеще своего деда, тот тоже был бунтовщик… И ничего, нашли ему место… Так и этому. Не знаю, как его только земля держит! Нет, наверное, земля уже не держит и потому он хочет летать…

Рузичлера задело упоминание о деде Ильи. Не хотелось ему сейчас вспоминать о своих связях с Липатовым в восемнадцатом году, когда они встречались с Котовским, Христевым и еще кое с кем… «Сейчас не время», — подумал Рузичлер. Но, чтобы еще больше Уколоть Гаснера, он сказал:

— Как-никак, его приняли в офицерскую школу. Это авиация, а не какая-нибудь кавалерия…

— Правильно! Такому босяку не место на земле. Он должен летать! И пусть летит даже к черту в пекло!..

— Разве в авиацию только босяков принимают?

— А что! Какой нормальный захочет стать авиатором, чтобы потом трахнуться об землю? Конечно, босяки!..

Рузичлер перебил Гаснера:

— Так значит, в авиации одни ненормальные и босяки?

— Да, да, да! Босяки, такие, как ваш Томов, чтоб он сгорел.

Рузичлер сделал невинное лицо:

— Может быть, вы и правы…

— Конечно, я прав! — выпячивая живот, кричал Гаснер, чувствуя себя победителем.

— Тогда выходит, что и наш король Карл ненормальный и босяк… Ведь он тоже авиатор… Забыли, как он тогда прилетел обратно на престол из-за границы?..

Гаснер опешил. Он никак не ожидал, что его слова могут получить такой оборот… А главное, задеть короля! Этого он больше всего боялся. Шутка сказать!.. И он вспылил:

— Босяк, — я сказал, — ваш Томов, которого вы хотели принять на работу! А их величество король Карл второй для мне — человек большой! Да! Для вас я не знаю, кто он!..

Рузичлер сиял — наконец-то он сумел вывести из себя богача Гаснера. Стоявший рядом у палисадника официант кафе Райчев, азартный игрок на биллиарде, постоянно одалживавший у Рузичлера то на папиросы, то на партию биллиарда, поддержал:

— Я даже боюсь подумать, что здесь сказал господин Гаснер!

Не помня себя от ярости, Гаснер завопил:

— Не приписывайте мне то, что вы сами, наверное, думаете о нашем короле! Все знают, что у меня в магазине самый лучший в городе, самый большой портрет короля, и на десятое мая я один в городе обтягиваю весь фасад трехцветным флагом. Кто еще в городе вывешивает столько флагов, сколько я? А, молчите?! И это вы хочете мне, Гаснеру, навязать бунтарские слова?! Я могу здесь, при всех, сказать: король для меня — отец! Да, отец… И если хочете знать, — бог! Да!.. А вы… вы сами… знаете кто? вы… босяки! Босяки, если можете сказать на меня, первого кумерсанта в городе, такие слова… Я… я… я — первый плачу казне налог вперед! Вы слышите, вперед!.. Это можно проверить… Пожалуйста!

Официант Райчев продолжал усмехаться, что еще больше бесило мануфактурщика, а Рузичлер пожимал плечами, дескать, это же не я так отозвался о короле…

Вдруг Райчев сказал:

— Но как-никак дело это не шуточное! Расследованием такого дела уже не будет заниматься наш мировой судья… Нет! Тут такое… Военный трибунал и то не разберется. Вы понимаете? Сказать, что король!.. А! Страшно подумать… «Король — босяк!»… Ужас! Такие дела разбирает только Куртя Марциалэ![28] Куртя Марциалэ  — высший военно-полевой суд.

Рузичлер подхватил:

— Неужели Куртя Марциалэ? Я не мог себе представить, что тут такое серьезное дело…

— Еще бы! — произнес Райчев. — Там уже все!.. — и провел рукой вокруг шеи.

Гаснер, бледный, доказывал, какой он «настоящий румын», как он любит короля, министров…

— У меня в магазине бывает даже жена префекта! — растерянно лепетал он.

Но Рузичлер и Райчев не унимались:

— И ни один адвокат не возьмется вести такое дело… Это же хуже, чем шпионаж!..

Гаснер кипятился, брызгал слюной…

— А вы, господин Гаснер, напрасно волнуетесь, — спокойно заметил Рузичлер. — Я не собираюсь донести, что вы обозвали нашего короля босяком. Вот только когда разговариваете, не плюйтесь, как тот поливальный водовоз, хотя там вода чистая…

Трудно сказать, чем бы кончился спор, если бы из-за угла вдруг не вынырнула зловещая фигура Статеску. Все замолчали. Гаснер тотчас же подошел к нему, фамильярно взяв сыщика под руку, победно глянул на присутствующих: «Вот, мол, смотрите, я с главным сыщиком в самых лучших отношениях». Затем отвел Статеску в сторону и, волнуясь, стал ему что-то рассказывать.

В кафе «Венеция» играли в табле[29] Табле  — кости (рум.) ., домино, пили сельтерскую воду, лимонный квас, сиропы, ели мороженое. Попутно обменивались новостями, сплетничали. Здесь всегда можно было узнать подробности о том или ином коммерсанте, купце, лавочнике: у кого какой капитал, кто перезаложил свой дом, сколько косой часовщик Фрайфельд берет процентов за ссуду. Знали здесь также о том, кто собирается женить сына, кто какое приданое может дать своей дочери, знали, какой доход получает помещик Раевский от двух кварталов домов и какая последняя цена на вагон кукурузы «чинкантин» или «конский зуб», знали, каков прогноз на экспорт овечьей шерсти и, наряду с этим, были осведомлены, кто из офицеров захаживает к жене того или другого лавочника во время поездок мужа за товаром в Галац, Кишинев или Бухарест…

Особенно многолюдно было в «Венеции» под вечер: бай Авраам, добродушный толстяк с кривыми ногами и круглой физиономией цвета спелого арбуза, во время передачи последних известий включает свой «Филипс». Немало людей приходят сюда лишь ради того, чтобы послушать сплетни, слухи и, конечно, радио. Ведь редко у кого есть приемник.

Коммерсанты и торговцы, купцы и лавочники ведут себя степенно, тем не менее здесь шумно. И шумят больше всего не сами игроки, а те, кто «мажет» за них…

Таких кафе в городе — три. Владельцы — все македонцы: кафе «Венеция» — хозяин бай Авраам, кафе «Париж» — господин Симеон, кафе «Мальта» — дядя Володя…

Если посетители кафе «Венеция» — люди коммерческие и преимущественно пожилого возраста, то клиентура кафе «Париж» — высшая интеллигенция города. Сюда заглядывают офицеры, состоятельные молодожены, прибывшие в отпуск студенты — сынки коммерсантов, помещиков, купцов. Это кафе походит больше на ателье мод. Каждый щеголяет, чем только может: офицеры — звоном сабель и шпор, парадной формой; молодожены — нарядами, красотой; студенты — заломленной по-новому фетровой или велюровой шляпой, ратиновым пальто с большими накладными карманами. И все вместе — пафосом речей и пренебрежением ко всему остальному миру… Здесь дамам нежно целуют ручки, перебрасываются «а ля Пари» французскими словечками, а иной раз целыми фразами. Сам господин Симеон, маленького роста, неразговорчивый, но юркий, напоминает мышонка «Микки-маус» из мультипликационного фильма. В его кафе все держат себя гордо, надменно, чего нельзя сказать о посетителях кафе «Мальта»: туда приходят парикмахеры, приказчики, часовщики, колбасники и бывшие гимназисты, исключенные из лицея на месяц за прогул, на три — за острое словечко, брошенное надзирателю, на шесть — за анекдот, подрывающий авторитет преподавателя, или за то, что были пойманы в уборной с папиросой…

За перегородкой, в «шамбр сепарэ»[30]Отдельный кабинет в ресторане. (вход со двора), гимназисты играют в табле, домино или карты. Когда сигнализируют, что в кафе зашел надзиратель лицея, они в панике покидают свое убежище. Здесь клеймят или хвалят преподавателей, дают прозвища надзирателям, высмеивают блюстителей порядка — жандармов, рисуют карикатуры на полицейских, комиссаров и сыщиков. «Мальта»… — название для кафе удачно выбрано. Молодые посетители чувствуют себя в самом деле, как на острове, изолированно! Не раз Статеску видел свое изображение в самых разнообразных позах на стенах «мальтовской» уборной… Сейчас он тоже торопился посмотреть новую карикатуру, выведенную на этот раз на стене базарного павильона. Оттого он и заходил в кафе, и стоял с Гаснером у входа. Статеску, разумеется, давно бы ушел, но чувствовал, что мануфактурщик взволнован и, должно быть, хочет его о чем-то спросить. Он то и дело посматривал на часы, он ждал. А когда, наконец, Гаснер спросил, правда ли, что внука Липатова приняли в Бухаресте в авиационную школу, сыщик понял, в чем дело. Он пожал плечами, помолчал, а потом произнес безразличным тоном:

— А почему бы и нет… В нашей стране всем честным патриотам пути открыты.

Взволнованный столкновением с типографом и официантом, Гаснер оторопел от таких слов. Отпустив руку сыщика, он свирепо посмотрел ему в глаза…

Статеску, в свою очередь прищурившись, растянул рот в улыбке. Он без слов понимал своего собеседника.

— Да, да… летчиком он, понятно, станет… — если, конечно, примут… Но примут его, — сыщик сделал многозначительную паузу и рассмеялся, — на конскую пасху!..

Гаснер угодливо захихикал:

— Понимаю!.. По-ни-маю!.. Спасибо! — ясно, что Статеску будет препятствовать… А это значит — прочно! На него можно положиться… — Расставаясь, Гаснер сказал:

— Да! Не забудьте, господин Статеску, после закрытия магазина зайти. Получил товарчик из Галаца. Для супруги оставил на халат… Такой же материалец взяла жена префекта! Симпатичная дама! Нет? Один бюстик ее чего стоит! А?! Но материалец — что-то особенное, чтоб я так был здоров и счастлив!..

Когда Статеску ушел, Гаснер тут же вернулся в кафе и стал разыскивать Рузичлера. Но типографа не было. Ушел и официант. Гаснер не находил себе места от радости, он горел желанием отомстить своему противнику. Уже собравшись уходить, он вдруг увидел по ту сторону железной ограды бульвара отходившего от табачного киоска Рузичлера и немедленно бросился за ним.

— Э, Рузичлер!

Тот обернулся.

— Ну, так как? Ваш Томов будет авиатором? Вот чем он будет!.. — воскликнул Гаснер, показывая кукиш.

Улыбаясь, Рузичлер ответил:

— Будет авиатором, мусью Гаснер, не беспокойтесь, Томов своего добьется…

— Будет, говорите? Да, да, только когда у лошадей будет пасха! — крикнул Гаснер, потрясая кукишем.