Онлайн чтение книги Иметь и не иметь To Have and Have Not
Часть третья

ГАРРИ МОРГАН

(3има)

Глава девятая

РАССКАЗЫВАЕТ ЭЛБЕРТ

Мы все сидели у Фредди в баре, и тут входит этот длинный худой адвокат и спрашивает:

— Где Хуан?

— Еще не вернулся, — сказал кто-то.

— Я знаю, что он вернулся, и мне нужно повидать его.

— Ну конечно, вы сами выдали его и подвели под суд, а теперь вы его будете защищать, — сказал Гарри. — Нечего вам ходить сюда, спрашивать, где он. Он, наверно, у вас в кармане.

— А ну вас, — сказал адвокат. — У меня для него работа есть.

— Ну так ищите его в другом месте, — сказал Гарри. — Здесь его нет.

— Говорят вам, у меня для него работа есть, — сказал адвокат.

— Ни для кого у вас нет работы. Зараза вы, и больше ничего.

Тут как раз входит тот косматый седой старик, что торгует резиновыми изделиями: он спрашивает четверть пинты, и Фредди наливает ему, и он затыкает бутылку пробкой и впопыхах бежит с ней обратно, на улицу.

— Что случилось с вашей рукой? — спросил адвокат Гарри.

У Гарри рукав подколот к самому плечу.

— Она мне не нравилась, вот я ее и отрезал, — ответил ему Гарри.

— Вы ее отрезали или кто-нибудь другой?

— Мы с доктором вдвоем ее отрезали, — сказал Гарри. Он много выпил, и у него уже начинало шуметь в голове. — Я сидел смирно, а он резал. Если б людям отрезали руки, когда они забираются в чужие карманы, у вас бы давно не было ни рук, ни ног.

— А что случилось с ней, что ее понадобилось отрезать? — спросил его адвокат.

— Не ваше дело, — ответил ему Гарри.

— Да нет, я просто спрашиваю. Что случилось и где вы были?

— Больше вам не к кому приставать? — спросил его Гарри. — Вы знаете, где я был, и вы знаете, что случилось. Попридержите язык и не приставайте ко мне.

— Я хочу с вами поговорить, — сказал ему адвокат.

— Ну, говорите.

— Нет, не при всех.

— Я не хочу говорить с вами. От вас ничего хорошего не дождешься. Зараза вы.

— У меня кое-что есть для вас. Кое-что хорошее.

— Ну ладно. Один раз послушаю, — ответил ему Гарри. — а о чем речь? О Хуане?

— Нет. Не о Хуане.

Они обогнули стойку и вошли в помещение за баром, которое было разгорожено на кабинеты, и пробыли там довольно долго. Пока они были там, пришла дочка Толстухи Люси с той девушкой из их заведения, с которой она всегда вместе ходит, и они сели у стойки и спросили кока-колы.

— Говорят, вышло запрещение девушкам гулять по улицам после шести часов вечера и в барах показываться тоже, — сказал Фредди дочке Толстухи Люси.

— Да, говорят.

— Собачья жизнь стала в этом городе, — сказал Фредди.

— Еще бы не собачья. Выйдешь купить себе сандвич или стакан кока-колы — арест и штраф пятнадцать долларов.

— Теперь только к таким и привязываются, — сказала дочка Толстухи Люси. — Кто любит повеселиться. У кого не совсем постная физиономия.

— Если порядки в этом городе не изменятся — дело кончится плохо.

Тут как раз вышли Гарри с адвокатом, и адвокат сказал:

— Значит, вы туда придете?

— А почему вам не привести их сюда?

— Нет. Они сюда не пойдут. Приходите туда.

— Ладно, — сказал Гарри и повернулся к стойке, а адвокат пошел к выходу.

— Что будешь пить, Эл? — спросил Гарри меня.

— Бакарди.

— Два бакарди, Фредди. — Потом он повернулся ко мне и говорит: — Ты что теперь делаешь, Эл?

— Я на общественных работах.

— Что делаешь?

— Рою канавы. Снимаю изношенные трамвайные рельсы.

— Сколько ты там получаешь?

— Семь с половиной.

— В неделю?

— А ты думал?

— На какие же шиши ты тут выпиваешь?

— Я не пил, пока ты не угостил меня, — ответил я. Он немного подвинулся ко мне.

— Пойдешь со мной в рейс?

— Смотря в какой.

— Об этом поговорим.

— Ладно.

— Идем, прокатимся на машине, — сказал он. — Будь здоров, Фредди. — Он часто дышал, как всегда, когда выпьет, и мы вместе с ним пошли мимо того места, где я работал весь день и где мостовая была разрыта, и дошли до угла, где стояла его машина. — Садись, — сказал он.

— Куда мы едем? — спросил я его.

— Сам не знаю, — сказал он. — Дорогой надумаю. Мы поехали по Уайтхед-стрит, и он не говорил ни слова, а на перекрестке свернул налево, и мы поехали через центр города к Уайт-стрит и по ней к берегу. Все время Гарри не говорил ни слова, и мы свернули на набережную и по ней ехали до бульвара. Выехав на бульвар, он затормозил и остановился у самого тротуара.

— Тут какие-то иностранцы хотят зафрахтовать мою лодку на один рейс, — сказал он.

— Твоя лодка арестована таможней.

— Они этого не знают.

— Что за рейс?

— Им нужно переправить одного человека, у которого есть дело на Кубе, но ни пароходом, ни самолетом ему ехать нельзя. Так мне сказал Краснобай.

— А это можно?

— Понятно. После переворота это сплошь да рядом делается. Тут нет ничего особенного. Тьма народу переправляется так.

— Как же быть с лодкой?

— Лодку придется выкрасть. Они держат моторы незаправленными, так что я не могу сразу запустить их.

— Как ты выведешь ее из гавани?

— Выведу.

— А как мы вернемся?

— Это еще придется обдумать. Если не хочешь ехать, скажи прямо.

— Я с охотой поеду, если на этом можно заработать.

— Слушай, — сказал он. — Ты получаешь семь с половиной долларов в неделю. У тебя трое малышей, которых нечем кормить, когда они приходят из школы. У тебя семья, и у всех у вас животы подводит от голода, а я даю тебе случай немного заработать.

— Ты не сказал, сколько заработать. Если уж рисковать, так хоть было б из-за чего.

— Теперь, сколько ни рискуй, много не заработаешь, Эл, — сказал он. — Взять хоть бы меня. Я, бывало, весь сезон возил любителей на рыбную ловлю и получал по тридцать пять долларов в день. И вот в меня стреляют, и я остаюсь без руки и без лодки из-за паршивого груза спиртного, который весь не стоит моей лодки. Но одно могу тебе сказать: я не допущу, чтоб у моих детей подводило животы от голода, и я не стану рыть канавы для правительства за гроши, которых не хватит, чтобы их прокормить. Да я и не могу теперь рыть землю. Я не знаю, кто выдумывает законы, но я знаю, что нет такого закона, чтоб человек голодал…

— Я бастовал против такой оплаты, — ответил я ему.

— И вернулся на работу, — сказал он. — Они заявили, что вы бастуете против благотворительности. Ты, кажется, всю жизнь работал, не так ли? Ты никогда ни у кого не просил милостыни.

— Теперь нет работы, — сказал я. — Нигде теперь нет такой работы, чтоб можно было жить не впроголодь.

— А почему?

— Не знаю.

— Вот и я не знаю. Но только моя семья будет сыта до тех пор, пока другие сыты. Они хотят выморить вас, кончей, отсюда, чтобы можно было сжечь ваши лачуги и настроить отелей и сделать из Ки-Уэст туристский город. Так я слышал. Я слышал, что они скупают земельные участки, а потом, когда голод погонит бедняков голодать в другое место, тогда они явятся и устроят здесь красивый уголок для туристов.

— Ты говоришь, как красный, — сказал я.

— И никакой я не красный, — сказал он. — Просто меня зло берет. Меня уже давно зло берет.

— Оттого, что ты остался без руки, тебе не легче.

— Черт с ней, с рукой. Без руки так без руки. Бывают вещи похуже, чем остаться без руки. У человека ведь две руки, да кроме рук есть еще что-то. И если он потерял одну руку, а все остальное у него цело, он еще все-таки человек. Ладно, к черту это, — говорит он. — Я не желаю об этом разговаривать. — Потом минуту спустя он говорит: — Остальное у меня все цело. — Потом он включил мотор и сказал: — Поехали, надо повидать этих людей.

Мы поехали вдоль бульвара, где с моря дул ветер и навстречу изредка шли другие машины, и от мостовой пахло тиной в тех местах, где волны в сильный шторм перехлестывали через волнорез. Гарри правил левой рукой. Он мне всегда нравился, и я не раз ходил с ним на его лодке в прежние времена, но он стал совсем другой с тех пор, как лишился руки, да еще таможенные власти захватили его лодку, потому что этот тип из Вашингтона, который тогда отдыхал здесь, показал, что видел, как с нее выгружали спиртное. На лодке Гарри никогда не унывал, а без лодки сразу приуныл. Должно быть, он обрадовался поводу выкрасть ее. Он знал, что это будет ненадолго, но за это время, может быть, удастся выколотить немного денег. Мне деньги нужны были до зарезу, но я не хотел попадаться. Я сказал ему:

— Только как бы нам не попасться, Гарри.

— Хуже не попадешься, чем ты попался, — сказал он. — Что может быть хуже, чем умирать с голоду?

— Вовсе я не умираю с голоду, — сказал я. — Какого черта ты заладил одно и то же.

— Ты, может, и нет, а вот дети твои наверно.

— Ну, будет, — сказал я. — Работать с тобой я согласен, но разговоры эти ты брось.

— Ладно, — сказал он. — Но смотри, подходит ли тебе это дело. А то в городе охотники найдутся.

— Подходит, — сказал я. — Я же тебе сказал, что подходит.

— Тогда встряхнись.

— Сам ты встряхнись, — сказал я. — Это ты тут рассуждал, совсем как красный.

— Ну, ну, встряхнись, — сказал он. — Все вы, кончи, — кисляи.

— С каких это пор ты перестал быть кончем?

— С тех пор как первый раз наелся досыта.

Свинство это было так говорить, но он и мальчишкой ни к кому не знал жалости. Правда, и к себе он тоже никогда жалости не знал.

— Ладно, — сказал я ему.

— Ты, главное, поспокойнее, — сказал он. Впереди уже показались огни бара Ричарда.

— Здесь мы их увидим, — сказал Гарри. — Только застегни свой рот на все пуговицы.

— Иди ты к черту.

— Ну, ну, поспокойнее, — сказал Гарри, сворачивая в переулок и подъезжая к бару с черного хода. Он был задира, и язык у него был скверный, но он мне всегда нравился, честное слово.

Мы остановили машину у черного хода и вошли в кухню, где жена хозяина стряпала у плиты.

— Привет, Фреда, — сказал ей Гарри. — Краснобай здесь?

— Только сейчас пришел. Привет, Элберт.

— Привет, миссис Ричард, — сказал я. Я знал ее, еще когда она жила в "джунглях"6, но у нас в городе немало работящих замужних женщин вышло из таких, а уж эта — одна из самых работящих, можете мне поверить.

— Дома все здоровы? — спросила она меня.

— Все в порядке.

Мы прошли через кухню в комнату за баром. Там за столом сидел Краснобай, адвокат и с ним четверо кубинцев.

— Садитесь, — сказал один по-английски. Это был здоровенный детина, грузный, широколицый, с хриплым голосом, и он уже здорово накачался, это сразу видно было. — Как вас зовут?

— А вас как? — спросил Гарри.

— Ладно, — сказал этот кубинец. — Пусть будет по-вашему. Где лодка?

— Стоит в гавани для морских яхт, — сказал Гарри.

— А это кто? — спросил кубинец, глядя на меня.

— Мой помощник, — сказал Гарри. Кубинец оглядел меня, a двое других кубинцев оглядели нас обоих. — У него голодный вид, — сказал он и засмеялся. Другие не смеялись. — Выпить хотите?

— Можно, — сказал Гарри.

— Чего? Бакарди?

— Что вы сами пьете, — ответил ему Гарри.

— Ваш помощник пьет?

— От рюмки не откажусь, — сказал я.

— Тебе никто еще не предлагал, — сказал рослый кубинец. — Я только спросил, пьешь ли ты.

— Да будет тебе, Роберто, — сказал другой кубинец, молодой, почти совсем еще мальчик. — Неужели ты не можешь обойтись без придирок?

— Какие тут придирки. Я только спросил, пьет ли он.

— Налей ему, и все, — сказал второй кубинец. — Давайте говорить о деле.

— Сколько вы хотите за лодку, приятель? — спросил кубинец с хриплым голосом, тот, которого звали Роберто.

— Смотря по тому, что вам нужно, — сказал Гарри.

— Нам нужно, чтобы вы перевезли нас четверых на Кубу.

— А куда на Кубу?

— В Кабаньяс. За Кабаньяс. На побережье, немного дальше Мариэля. Вы знаете, где это?

— Еще бы, — сказал Гарри. — Только перевезти вас туда?

— Больше ничего. Перевезти нас туда и высадить на берег.

— Триста долларов.

— Это много. А если мы зафрахтуем вашу лодку поденно и гарантируем вам двухнедельную оплату?

— Сорок долларов в день и полторы тысячи залогу на случай, если что-нибудь приключится с лодкой. Разрешение брать нужно?

— Нет.

— Бензин и масло ваши, — сказал им Гарри.

— Мы вам дадим двести долларов за то, чтобы перевезти нас и высадить на берег.

— Не пойдет.

— Сколько вы хотите?

— Я вам сказал.

— Это слишком много.

— Совсем немного, — ответил ему Гарри. — Я не знаю, кто вы такие. Не знаю, что вы затеяли, и не знаю, может быть, в вас будут стрелять по дороге. Я должен два раза пересечь пролив в зимнее время. И как бы то ни было, я рискую своей лодкой. Я перевезу вас за двести долларов, но тысячу вы должны внести в залог, на случай, если с лодкой что-нибудь стрясется.

— Это справедливо, — сказал им Краснобай. — Это более чем справедливо.

Кубинцы заговорили между собой по-испански. Я не понимал их, но я знал, что Гарри понимает.

— Ладно, — сказал рослый, которого звали Роберто. — Когда вы можете выехать?

— Завтра вечером в любой час.

— Возможно, нам придется задержаться до послезавтра, — сказал один из них.

— Ваше дело, — сказал Гарри. — Только предупредите меня вовремя.

— Лодка ваша в исправности?

— Можете не сомневаться, — сказал Гарри.

— Славное суденышко, — сказал младший кубинец.

— Где вы ее видели?

— Вот мистер Симмонс, ваш адвокат, мне ее показывал.

— Aга, — сказал Гарри.

— Выпейте, — сказал другой кубинец. — Вы бывали на Кубе?

— Был несколько раз.

— По-испански говорите?

— Так и не научился, — сказал Гарри. Я видел, как Краснобай, адвокат, взглянул на него, но он сам такой продувной плут, что ему всегда приятно, если другие говорят неправду. Ведь вот, когда он пришел поговорить с Гарри об этом деле, он тоже не заговорил прямо. Нет, он должен был выдумать, будто ему нужен Хуан Родригес, несчастный оборванец gallego, вор из воров, которого он сам подвел под суд, чтобы потом защищать его.

— Мистер Симмонс отлично говорит по-испански, — сказал кубинец.

— Он человек образованный.

— Править лодкой вы хорошо умеете?

— Туда и обратно доберусь.

— Вы рыбак?

— Да, сэр, — сказал Гарри.

— Как же вы ловите рыбу одной рукой? — спросил широколицый.

— Очень просто: вдвое быстрее, — ответил ему Гарри. — Я вам еще зачем-нибудь нужен?

— Нет.

Они заговорили между собой по-испански.

— Тогда я пойду, — сказал Гарри.

— Я вам дам знать насчет лодки, — сказал Краснобай Гарри.

— Сначала пусть внесут залог, — сказал Гарри.

— Это мы завтра сделаем.

— Ну, спокойной ночи, — сказал им Гарри.

— Спокойной ночи, — сказал младший, самый вежливый. Широколицый ничего не сказал. Остальные двое, с медной, как у индейцев, кожей, за все время ничего не сказали, кроме нескольких слов по-испански широколицему.

— Мы еще увидимся сегодня, — сказал Краснобай.

— Где?

— У Фредди.

Мы снова вышли через кухню, и Фреда сказала:

— Как Мария, Гарри?

— Теперь хорошо, — сказал ей Гарри. — Теперь она уже совсем успокоилась. — И он вышел на улицу. Мы сели в машину, и он снова выехал на бульвар и все время не говорил ни слова. Он, видно, думал о чем-то.

— Завезти тебя домой?

— Завези.

— Ты теперь живешь на шоссе?

— Да. Ну, как насчет рейса?

— Не знаю, — сказал он. — Не знаю еще, пойдем ли мы в этот рейс. Завтра увидимся.

Он высаживает меня у дверей дома, в котором я живу, и я вхожу и не успеваю еще открыть дверь, как моя старуха накидывается на меня за то, что я шлялся и пьянствовал и опоздал к ужину. Я спрашиваю ее, как же я мог пьянствовать без денег, а она говорит, наверно, я беру в долг. Я спрашиваю, как она думает, кто мне поверит в долг, если я на общественных работах, а она говорит, чтобы я не дышал на нее водкой и садился за стол. Я и сажусь. Детей нет дома, они ушли смотреть бейсбол, и я сижу за столом, и она подает мне ужин, и не хочет разговаривать со мной.

Глава десятая

Не хотел бы я ввязываться в такое дело, но у меня нет выбора. В наше время выбирать не приходится. Отказаться можно; только неизвестно, что еще подвернется завтра. Я сам не набивался на это, но раз надо, значит, надо. Пожалуй, мне не нужно брать с собой Элберта. Он глупый, но честный, и он хороший матрос. Он не из трусливых, но я не знаю, стоит ли мне брать его. Да ведь не возьмешь на такое дело пьянчугу или негра. Мне нужен человек, на которого я бы мог положиться. Если дело выгорит, он у меня не останется в накладе. Но я не могу рассказать ему, иначе он на это не пойдет, а мне нужно, чтобы со мной был кто-нибудь. Лучше было бы одному, одному всегда лучше, но тут мне, пожалуй, не справиться одному. Было бы гораздо лучше одному. Для Элберта и самого лучше, если он ничего не будет знать об этом. Вся беда в Краснобае. Этот Краснобай будет знать обо всем. Но ведь они должны были подумать об этом. Они должны были принять это в расчет. Неужели Краснобай так глуп, что не догадывается, что именно они хотят сделать. Вряд ли. Конечно, может быть, они вовсе не это собираются делать. Может быть, они не станут делать ничего такого. Но ничего удивительного, если они хотят сделать именно это, и я ведь слышал это слово. Если они хотят сделать это, они должны сделать это перед самым закрытием, иначе самолет береговой охраны успеет прилететь из Майами. Теперь в шесть уже темнеет. Самолету нужно не меньше часа. Когда стемнеет, им нечего бояться. Так, но если мне взяться перевезти их, нужно обдумать насчет лодки. Вывести ее не так трудно, но если я ее выведу сегодня и там хватятся, ее могут найти. Шум-то наверняка подымется. И все-таки вывести ее нужно сегодня. Можно вывести ее, когда начнется отлив, и потом спрятать. Я успею посмотреть, чего там не хватает, если там чего-нибудь не хватает, если они сняли что-нибудь. Но мне еще придется набрать бензину и воды. Мне придется здорово повозиться эту ночь. Потом, когда уже она будет спрятана, Элберт должен будет привезти их на моторке. Хотя бы на моторке Уолтона. Я могу нанять ее. Или Краснобай наймет ее. Это лучше. Краснобай поможет мне сегодня вывести лодку. Именно Краснобай и никто другой. Потому что слепому ясно, что насчет Краснобая они решили. Они наверно решили насчет Краснобая. А что, если они решили и насчет нас с Элбертом? Похож кто-нибудь из них на моряка? Похож кто-нибудь из них хоть немного на моряка? Ну-ка, подумаем. Пожалуй. Вот тот, что помоложе, пожалуй. Самый симпатичный из всех. Это мне нужно выяснить, потому что если они рассчитывают обойтись без меня или Элберта с самого начала, это не годится. Рано или поздно они решат насчет нас. Но в пути времени будет достаточно. Я тоже все время думаю. Я должен все хорошенько обдумать. Чтоб не вышло ошибки. Никаких ошибок. Ни одной. Что ж, теперь, по крайней мере, у меня есть о чем подумать. Есть что делать и есть о чем думать, а не только сидеть и гадать, чем это кончится. Сидеть и гадать, чем только вся эта чертова музыка может кончиться. Раз уж дело начато. Раз уж ты ввязался в игру. Раз уж тебе представился случай. Вместо того чтоб смотреть, как все катится к черту в зубы. Без водки и, значит, без куска хлеба. Ох, этот Краснобай. Он и не знает, в какое дело он впутался. Ему и в голову не приходит, как все это обернется. Только бы не пришлось его дожидаться у Фредди. У меня сегодня еще дел куча. Надо пойти поесть чего-нибудь.

Глава одиннадцатая

Было около половины десятого, когда Краснобай пришел к Фредди. Сразу можно было сказать, что он здорово хватил у Ричарда, потому что, когда он выпьет, он становится нахальным, а тут вид у него был здорово нахальный.

— Ну, дружище, — говорит он Гарри.

— Я вам не дружище, — ответил ему Гарри.

— Я желаю поговорить с вами, дружище.

— Где? В вашей приемной за баром? — спросил его Гарри.

— Да, за баром. Кто-нибудь там есть, Фредди?

— Кто там будет при таких законах. Скажите-ка, это запрещение после шести часов — надолго?

— А вы бы меня наняли, чтобы похлопотать на этот счет, — говорит Краснобай.

— Пусть вас черт нанимает, — отвечает ему Фредди. И Гарри с адвокатом уходят за бар, туда, где кабинеты и где стоят ящики с пустыми бутылками.

На потолке горела одна электрическая лампочка, и Гарри заглянул во все кабинеты, где было темно, и убедился, что там никого нет.

— Ну? — сказал он.

— Они хотят послезавтра вечером, — сказал ему Краснобай.

— Что они задумали?

— Вы понимаете по-испански, — сказал Краснобай.

— Но вы им этого не сказали?

— Нет. Вы же знаете, что я вам друг.

— Вы и отца родного не задумались бы продать.

— Бросьте это. Посмотрите, какое дело я вам даю в руки.

— С каких это пор вы такими делами занимаетесь?

— Мне нужны деньги. Я должен выбраться отсюда. Я тут совсем запутался. Вы же это знаете, Гарри.

— Кто этого не знает.

— Вы слыхали, как они там добывают деньги на революционные надобности — киднапинг и тому подобное?

— Слыхал.

— Ну так и тут в том же роде. Они считают, что это ради идеи.

— Так-то так. Но ведь это здесь. В родном городе. Ведь знаешь всех служащих.

— Никто не пострадает.

— С этими молодцами ни за что не поручишься.

— Я думал, вы настоящий мужчина.

— Я-то настоящий мужчина. Насчет этого можете не беспокоиться. Но я рассчитываю еще пожить здесь.

— А я нет, — сказал Краснобай.

— Господи, подумал Гарри. Он сам сказал это.

— Я хочу выбраться отсюда, — сказал Краснобай. — Когда вы думаете вывести лодку?

— Сегодня.

— Кто вам будет помогать?

— Вы.

— Где вы ее думаете поставить?

— Там, где всегда ставлю.

Вывести лодку оказалось совсем не трудно. Все было очень просто, как и рассчитывал Гарри. Ночной сторож делал обход каждый час, а остальное время он сидел у внешних ворот старого Военного порта. Они на ялике пробрались к причалу, перерезали канат, и когда начался отлив, лодка, буксируемая яликом, легко вышла в море. Дорогой, когда она скользила по каналу, Гарри проверил моторы, и оказалось, что они в порядке, только головки разъединены. Он проверил запас бензина, и оказалось, что еще есть около полутораста галлонов. Бензин не выкачивали из баков, и все, что осталось от последнего переезда, было цело. Перед выходом он тогда наполнил оба бака, а выгорело совсем немного, потому что море было бурное и ехать пришлось очень медленно.

— Дома у меня в баке есть бензин, — сказал он Краснобаю. — Я могу перелить его в бутыли и привезти на машине, а Элберт может привезти еще, если понадобится. Лодка будет стоять на реке как раз там, где проходит шоссе. Они могут подъехать на машине.

— Они хотят, чтоб вы ждали их у самого Портер-Дока.

— Как же я могу поставить там лодку, прямо на виду?

— Не можете. Но я думаю, что они не согласятся на машине.

— Ну, хорошо, тогда я ее пока поставлю на реке, заправлю и сделаю все, что требуется, а потом перегоню. Вы можете привезти их на моторке. А пока мне нужно ее туда поставить. У меня еще дел куча. Вы идите на ялике к берегу, берите машину и приезжайте за мной к мосту. Я буду на шоссе часа через два. Оставлю ее и приду на шоссе.

— Я приеду за вами, — ответил ему Краснобай, и Гарри, приглушив мотор так, что лодка бесшумно двигалась по воде, развернулся на буксире и повел ялик туда, где виднелись огни сторожевой шхуны. Он выключил мотор и придержал ялик, пока Краснобай пересаживался.

— Значит, часа через два, — сказал он.

— Хорошо, — сказал Краснобай. Сидя у штурвала, медленно подвигаясь в темноте вперед, стараясь не попасть в полосу света от причальных огней, Гарри думал о том, что Краснобаю приходится все-таки потрудиться за свои деньги. Интересно, сколько он думает получить. Интересно, как он вообще спутался с этими молодцами. Плут он большой, но в свое время из него мог выйти толк. И он неплохой адвокат. Но меня прямо в дрожь бросило, когда он сам это сказал. Он просто сам накликал это на себя. Чудно, как это человек может накликать что-нибудь. Когда я услышал, как он сам накликает на себя, мне даже страшно стало.

Глава двенадцатая

Придя домой, он не стал зажигать свет, он снял внизу башмаки и в носках поднялся по каменной лестнице. Он разделся и, оставшись в одной рубашке, лег в постель, прежде чем проснулась его жена. Она окликнула в темноте: "Гарри", — и он сказал: "Спи, спи,старуха".

— Гарри, в чем дело?

— Собираюсь в рейс.

— С кем?

— Ни с кем. Может быть, с Элбертом.

— На какой лодке?

— Я взял свою лодку.

— Когда?

— Только что.

— Ты попадешь в тюрьму, Гарри.

— Никто не знает, что я взял ее.

— Где она?

— Спрятана.

Лежа неподвижно в постели, он почувствовал на своем лице ее ищущие губы и потом прикосновение ее руки, и он повернулся и крепко прижался к ней.

— Ты хочешь?

— Да. Сейчас.

— Я спала. Помнишь, как мы делали это во сне?

— Слушай, тебе не мешает культяпка? Тебе не противно?

— Ты глупый. Мне даже нравится. Все, что твое, мне нравится. Положи ее сюда. Нет, сюда. Вот так. Правда, мне нравится.

— Точно ласт у морской черепахи.

— Ты вовсе не черепаха. А верно, что они это делают целых три дня?

— Верно. Слушай, ты потише. Мы разбудим девочек.

— Они не знают, какой ты у меня. Они никогда не узнают, какой ты у меня. Ох, Гарри, если б тебе не надо было уезжать. Если б тебе никогда не надо было уезжать. Скажи, ты со многими женщинами спал — кто лучше всех?

— Ты.

— Неправда. Ты всегда говоришь мне неправду.

— Правда. Ты лучше всех.

— Я уже старая.

— Ты никогда не будешь старая.

— И я болела.

— Если женщина хорошая, это не имеет значения.

— Положи культяпку сюда. Вот так. Так. Так.

— Мы слишком шумим.

— Мы говорим шепотом.

— Я должен уйти до рассвета.

— Ты спи. Я разбужу тебя. Когда ты вернешься, мы повеселимся. Поедем в Майами и остановимся в гостинице, как когда-то. Совсем как когда-то. В таком месте, где нас никто никогда не видел. Знаешь что? Давай поедем в Новый Орлеан?

— Может быть, — сказал Гарри. — Ладно, Мария, мне теперь надо спать.

— Поедем в Новый Орлеан?

— Отчего не поехать. Только сейчас мне надо спать.

— Ну, спи. Ты мой сладкий. Спи, спи. Я разбужу тебя. Не беспокойся.

Он уснул, вытянув на подушке обрубок ампутированной руки, а она еще долго лежала и смотрела на него. Свет уличного фонаря падал в окно, и его лицо было освещено. Я счастливая, думала она. Глупые девочки. Они не знают, что у них будет. Я знаю, что у меня есть и что у меня было. Я счастливая женщина. Он говорит, как у морской черепахи. Я рада, что это случилось с рукой, а не с ногой. Я бы не хотела, чтоб он потерял ногу. Почему это нужно было, чтоб он потерял руку? Чудно все-таки, но мне это не мешает. С ним мне ничего не мешает. Я счастливая женщина. Таких мужчин больше нет. Кто не пробовал, тот не знает. У меня их было много. Я счастливая, что мне достался такой. Может ли быть, что черепахи чувствуют то же, что и мы? Может ли быть, что они все время это чувствуют? Или, может быть, самке это больно? Черт знает, о чем только я думаю. Как он спит, совсем как маленький. Лучше мне не спать, чтобы вовремя разбудить его. Господи, я бы это могла всю ночь, если б мужчины были иначе устроены. Я бы хотела так: всю ночь, и совсем не спать. Совсем, совсем, совсем не спать. Совсем-совсем. Только подумать, а? В моем возрасте. Я еще не стара. Он сказал, что я все еще хорошая. Сорок пять, это еще не старость. Я на два года старше его. Как он спит, точно маленький мальчик.

За два часа до рассвета они уже возились в гараже у бака с бензином, наливали и закупоривали бутыли и устанавливали их в багажнике машины. Гарри прицепил к правой руке крючок и очень ловко двигал и поднимал оплетенные ивовыми прутьями бутыли.

— Ты позавтракать не хочешь?

— Когда вернусь.

— Даже кофе не хочешь?

— А есть?

— Есть. Я поставила на плиту, когда мы выходили.

— Ну, принеси сюда.

Она принесла кофе, и он выпил его в темноте, присев на колесо машины. Она взяла чашку и поставила ее на стеллаж.

— Я поеду с тобой, помогу тебе перетаскивать бутыли, — сказала она.

— Ладно, — ответил он, и она села с ним рядом, крупная женщина с длинными ногами, крупными руками, крупными бедрами, все еще красивая, в шляпе, низко надвинутой на крашеные золотистые волосы. В предрассветной темноте и прохладе они ехали по шоссе сквозь туман, тяжело нависший над равниной.

— Чем ты встревожен, Гарри?

— Не знаю. Так просто тревожно. Ты что, решила отпускать волосы?

— Да, думаю, может, отпустить. Девочки все ко мне пристают.

— Ну их к черту. Оставь так, как сейчас.

— Ты правда так хочешь?

— Да, — сказал он. — Мне так нравится.

— Тебе не кажется, что я уже старая и некрасивая?

— Ты красивее их всех.

— Хорошо, я подстригусь опять. Я могу сделать цвет еще светлее, если тебе нравится.

— Что вообще за дело девочкам до того, что ты делаешь? — сказал Гарри. — Нечего им надоедать тебе.

— Ты же знаешь, какие они. Ты же знаешь, девочки всегда такие. Слушай, если у тебя рейс будет удачный, мы поедем в Новый Орлеан, хорошо?

— В Майами.

— Ну, хотя бы в Майами. А их оставим здесь.

— Раньше я должен сделать этот рейс.

— Ты чем-то встревожен, скажи?

— Нет.

— Ты знаешь, я целых четыре часа не могла заснуть, все думала о тебе.

— Ты славная старуха.

— Мне стоит только подумать о тебе, и я сейчас же хочу тебя.

— Ну, теперь давай переливать бензин в баки, — сказал ей Гарри.

Глава тринадцатая

В десять часов утра, в баре Фредди, Гарри стоял у стойки вместе с тремя или четырьмя другими, и только что оттуда вышли двое таможенных чиновников. Они спрашивали его о лодке, и он сказал, что ничего о ней не знает.

— Где вы были вчера вечером? — спросил один из них.

— Здесь и дома.

— До которого часу вы были здесь?

— Пока бар не закрылся.

— Кто-нибудь видел вас здесь?

— Все видели, — сказал Фредди.

— А в чем дело? — спросил их Гарри. — По-вашему, я украл свою собственную лодку. А что бы я стал с ней делать?

— Я только спросил, где вы были, — сказал таможенник. — Не злитесь.

— Я не злюсь, — сказал Гарри. — Я тогда злился, когда у меня забрали лодку без всяких доказательств, что она везла контрабанду.

— У нас было показание, данное под присягой, — сказал таможенный чиновник. — Не я давал это показание. Вы знаете, кто его давал.

— Ну, ладно, — сказал Гарри. — Только не говорите, что я злюсь оттого, что вы меня спросили об этом. Для меня бы лучше, если б она оставалась там, где вы ее привязали. Тогда у меня была бы надежда получить ее обратно. А какие могут быть надежды, если ее украли?

— Никаких, прямо сказать, — ответил ему таможенник.

— Ладно, вы знайте свои бумажонки, — сказал Гарри.

— Только не скандалить, — сказал таможенник, — а не то я вам доставлю случай поскандалить в другом месте.

— Это я пятнадцать лет слышу, — сказал Гарри.

— Пятнадцать лет вы не скандалили.

— Да, и в тюрьме тоже не сидел.

— Так вот и не скандальте, а не то придется посидеть.

— Ладно, успокойтесь, — сказал Гарри. Тут входит придурковатый кубинец, что ездит шофером на такси, и с ним какой-то тип, только что с самолета, и вот Дылда Роджер и говорит кубинцу:

— Хэйсус, у тебя, говорят, ребенок родился?

— Да, сэр, — говорит Хэйсус очень гордо.

— Когда ж это вы поженились? — спросил его Роджер.

— Прошла месяц. Месяц, который до эта. Вы приходил на свадьба?

— Нет, — сказал Роджер. — Я не приходил на свадьба.

— Вы много потерял, — сказал Хэйсус. — Вы потерял весела свадьба. Почему так, вы не приходил?

— Ты меня не звал.

— Да, да, — сказал Хэйсус. — Я забыл. Я вас не звал. Вы получил, что хотел? — спросил он приезжего.

— Да. Как будто. Это самый дорогой бакарди, какой у вас есть?

— Да, сэр, — ответил ему Фредди. — Это настоящий carta del oro.7

— Слушай, Хэйсус, а с чего ты взял, что это твой ребенок? — спрашивает его Роджер. — Это не твой ребенок.

— Как это так не мой ребенок? Как это так? Черт дери, вы не смел так говорить! Как это так не мой ребенок? Вы покупал корову и вы не получал теленок? Это мой ребенок. Черт дери, да. Мой ребенок. Мой собственность. Да, сэр!

Он уходит вместе с приезжим и с бутылкой бакарди, и смеются в конце концов над самим Роджером. Этот Хэйсус — штучка все-таки. Да и тот другой кубинец, Суитуотер, тоже.

Тут входит Краснобай, адвокат, и он говорит Гарри:

— Только что таможенники поехали за вашей лодкой.

Гарри посмотрел на него, и глаза у него были такие, точно он собирался кого-то убить. Краснобай продолжал все так же, без всякого выражения в голосе:

— Кто-то с высокого грузовика увидел ее среди манглий и позвонил по телефону на таможню. Я только что встретил Германа Фредерикса. Он и сказал мне.

Гарри ничего не ответил, но глаза его стали опять, как у всех людей. Потом он сказал Краснобаю:

— Всегда вы все знаете.

— Я думал, вам это будет интересно, — сказал Краснобай тем же ровным голосом.

— Меня это не касается, — сказал Гарри. — Стерегли бы получше.

Оба они стояли у стойки, и ни тот, ни другой не сказал больше ни слова, пока Дылда Роджер и все остальные не убрались оттуда. Тогда они пошли в помещение за баром.

— Зараза вы, и больше ничего, — сказал Гарри. — За что ни возьметесь, все идет к черту.

— Я виноват, что лодку было видно с грузовика? Вы сами выбирали место. Вы сами ее прятали.

— Заткнитесь, — сказал Гарри. — Почему это раньше там такие высокие грузовики не ездили? Это был для меня последний случай честно заработать деньги. Последний случай пойти в рейс, где пахло деньгами.

— Я вам вовремя дал знать.

— Вы просто старый ворон.

— Ну, будет, — сказал Краснобай. — Они хотят ехать сегодня вечером.

— И пусть себе хотят.

— Они что-то начинают беспокоиться.

— В котором часу они хотят ехать?

— В пять часов.

— Я достану лодку. Отвезу их хоть к черту в зубы.

— Это неплохая мысль.

— Вот накаркаете еще. Не суйтесь в мои дела и не каркайте.

— Слушайте, вы, бешеный, — сказал Краснобай, — я вам хочу помочь, стараюсь для вас…

— А сами только портите. Заткнитесь. С такой заразой, как вы, лучше не связываться.

— Да будет вам, наконец.

— Ну, ладно, — сказал Гарри. — Мне нужно подумать. До сих пор я все обдумывал одну вещь, а теперь я уже ее обдумал, и мне нужно обдумать кое-что другое.

— Почему вы не хотите, чтобы я помог вам?

— Вы приходите сюда в двенадцать часов и принесите залог за лодку.

Когда они вышли в общую комнату, там был Элберт, и он сразу подошел к Гарри.

— Очень жалею, Элберт, но я не могу тебя взять, — сказал Гарри. Это он уже успел обдумать.

— Я бы недорого спросил, — сказал Элберт.

— Очень жалею, — сказал Гарри, — но мне уже не нужно.

— Никто другой с тобой за такую плату не поедет, — сказал Элберт.

— Я поеду один.

— Разве можно в такой рейс пускаться одному? — сказал Элберт.

— Заткнись, — сказал Гарри. — Что ты понимаешь в моих делах. Или тебя этому на общественных работах учат?

— Иди ты к черту, — сказал Элберт.

— Может, и пойду, — сказал Гарри. Всякий, взглянув на него, увидел бы, что он напряженно думает о чем-то и не хочет, чтобы ему мешали.

— Я бы все-таки хотел поехать, — сказал Элберт.

— Я не могу тебя взять, — сказал Гарри. — Знаешь что, оставь меня в покое.

Элберт ушел, а Гарри все стоял у стойки и так смотрел на автоматы для монет в пять, десять и двадцать пять центов и на репродукцию "Последнего бивуака" Кэстера на стене, точно никогда не видел их раньше.

— А ловко Хэйсус отбрил Дылду Роджера насчет ребенка, верно? — сказал ему Фредди, опуская грязные стаканы в лохань с мыльной водой.

— Дай-ка мне пачку "Честерфилдских", — сказал ему Гарри. Он прижал пачку обрубком и, вскрыв ее с одного конца, вынул сигарету и вставил в рот, потом уронил пачку в карман и прикурил у Фредди.

— Твоя лодка в порядке? — спросил он.

— Я на ней недавно ходил, — сказал Фредди. — Она в полном порядке.

— Хочешь, у тебя ее зафрахтуют?

— Для чего?

— Для рейса на Кубу.

— Только под залог полной стоимости.

— А сколько она стоит?

— Тысячу двести долларов.

— Я ее фрахтую, — сказал Гарри. — Мне поверишь без залога?

— Нет, — ответил ему Фредди.

— Отвечаю своим домом.

— Мне твой дом не нужен. Мне нужно тысячу двести монет.

— Идет, — сказал Гарри.

— Раньше деньги принеси, — сказал ему Фредди.

— Когда придет Краснобай, пусть он меня подождет, — сказал Гарри и вышел.

Глава четырнадцатая

Дома Мария и девочки сидели за завтраком.

— Здравствуй, папа, — сказала старшая девочка. — Папа пришел.

— Что у вас на завтрак? — спросил Гарри.

— Есть жареное мясо, — сказала Мария.

— Говорят, твою лодку украли, папа?

— Уже нашли, — сказал Гарри. Мария посмотрела на него.

— Кто нашел? — спросила она.

— Таможенники.

— Ох, Гарри! — сказала она жалостно.

— Ведь это же хорошо, что ее нашли, пaпa? — спросила вторая девочка.

— За едой не разговаривают, — ответил ей Гарри. — Ну, где же мой завтрак? Чего ты дожидаешься?

— Сейчас несу.

— Мне некогда, — сказал Гарри. — Девочки, вы кончайте и уходите отсюда. Мне надо поговорить с матерью.

— Дай нам денег, папа, мы пойдем в кино.

— Шли бы лучше купаться. Это бесплатно.

— Ну, папа, купаться уже холодно, и нам хочется в кино.

— Ладно, — сказал Гарри. — Ладно.

Когда девочки вышли из комнаты, он сказал Марии:

— Ты мне нарежь.

— Сейчас, мой хороший.

Она разрезала ему мясо на кусочки, как маленькому.

— Спасибо, — сказал Гарри. — Ни к черту я теперь не гожусь. От девчонок наших прок невелик, верно?

— Верно, мой хороший.

— Чудно, что у нас не было ни одного мальчика.

— Это потому, что ты такой. От таких мужчин всегда бывают только девочки.

— Какой я теперь, к черту, мужчина, — сказал Гарри. — Слушай, я иду в рейс — прямо к черту в зубы.

— Расскажи, что с лодкой.

— Ее увидели с грузовика. С высокого грузовика.

— Дело дрянь.

— Просто сказать, дерьмо.

— Ну, ну, Гарри, пожалуйста, без таких слов.

— Ты иногда в постели не такие слова говоришь.

— Это другое дело. У себя за столом я не хочу слышать "дерьмо".

— Все дерьмо.

— Ты совсем расстроен, мой хороший, — сказала Мария.

— Нет, — сказал Гарри. — Я просто думаю.

— Ну думай, думай. Я в тебя верю.

— Я тоже в себя верю. Больше мне верить не во что.

— Ты мне не хочешь рассказать, в чем дело?

— Нет. Но не тревожься, что бы ты ни услышала.

— Я не буду тревожиться.

— Слушай, Мария. Подымись наверх и принеси мой "томпсон", а в деревянном ящике найди патроны и проверь, все ли магазины заряжены.

— Не бери автомат.

— Надо.

— Коробки с патронами тоже нужны?

— Нет. Я сам не могу заряжать. У меня есть четыре магазина.

— Скажи, мой хороший, это будет такой рейс?

— Это будет скверный рейс.

— О, господи! — сказала она. — О, господи, как бы я хотела, чтобы тебе не нужно было этого делать.

— Иди достань автомат и принеси сюда. Свари мне кофе.

— Сейчас, — сказала Мария. Она перегнулась через стол и поцеловала его в губы.

— Не трогай меня, — сказал Гарри. — Мне нужно подумать.

Он сидел за столом и смотрел на пианино, буфет и радиоприемник, гравюру "Сентябрьское утро" и гравюры с купидонами, поднимающими лук над головой, блестящий дубовый стол и блестящие дубовые стулья и занавеси на окнах и думал: придется ли еще спокойно жить у себя дома? Почему мне теперь хуже, чем было, когда я начинал? Если я не разыграю как следует эту партию — пропало и это все. Нет, черта с два. У меня и шестидесяти долларов не осталось, если не считать дома, но я все поставлю на карту. Чертовы девчонки! Ничего лучшего мы со старухой не сумели сделать. Может быть, все мальчики кончились в ней еще до того, как мы поженились?

— Вот, — сказала Мария, держа автомат за холщовый ремень. — Все четыре полны.

— Мне пора, — сказал Гарри. Он поднял разобранный на части автомат Томпсона, бесформенной грудой оттягивавший замасленный холщовый чехол. — Положи в машину, под переднее сиденье.

— До свидания, — сказала Мария.

— До свидания, старушка.

— Я не буду тревожиться. Но смотри береги себя.

— Ох, Гарри, — сказала она и крепко прижала его к себе.

— Ну, пусти. Некогда мне.

Он потрепал ее по плечу своей культяпкой.

— Ты, морская черепаха, — сказала она. — Ох, Гарри! Будь осторожен.

— Мне пора. До свидания, старуха.

— До свидания, Гарри.

Она смотрела, как он вышел из дому, высокий, широкоплечий, прямой, с узкими бедрами, все еще по-звериному гибкий в движении, думала она, быстрый и легкий и еще не старый, он так свободно и плавно двигается, думала она, и когда он садился в машину, она увидела его светлые, выжженные солнцем волосы, его лицо с широкими монгольскими скулами и узкие глаза, перешибленную переносицу, большой рот и круглый подбородок, и, садясь в машину, он улыбнулся ей, и она заплакала. Проклятое лицо, думала она. Как только увижу это проклятое лицо, мне хочется плакать.

Глава пятнадцатая

Трое туристов сидели у стойки в баре Фредди, и Фредди наливал им. Один был очень высокий, худой, широкоплечий мужчина, в шортах и в очках с толстыми стеклами, загорелый, с коротко подстриженными рыжеватыми усиками. У его спутницы были светлые вьющиеся волосы, остриженные по-мужски, землистый цвет кожи и сложение женщины-борца. Она тоже была в шортах.

— Все — мура, — говорила она третьему туристу, у которого было одутловатое багровое лицо, усы цвета ржавчины, белая полотняная кепка с зеленым целлулоидным козырьком и странная манера произносить слова, оттопыривая губы, как будто он ел что-то слишком горячее.

— Очаровательно, — сказал человек с зеленым козырьком. — Я еще никогда не слыхал этого выражения в разговоре. Я полагал, что это коллоквиальный оборот, из числа тех, которые не употребляются в… э-э… литературной речи.

— Мура и есть, — сказала дама, похожая на борца, в неожиданном приступе кокетства награждая его возможностью полюбоваться ее прыщеватым профилем.

— Прелестно, — сказал человек с зеленым козырьком. — Вы так мило это произносите. Интересно, откуда пошло это выражение?

— Не обижайтесь на нее. Это моя жена, — сказал высокий турист. — Вы с ней знакомы?

— А все равно все — мура, — сказала жена. — Как вы себя тут чувствуете?

— Ничего, — сказал человек с зеленым козырьком. — А вы как?

— Она себя чувствует замечательно, — сказал высокий. — Вот увидите сами.

Тут как раз вошел Гарри, и жена высокого туриста сказала:

— До чего бесподобен! Как раз то, что я хотела. Купи мне это, папочка!

— Можно мне с тобой поговорить? — сказал Гарри, обращаясь к Фредди.

— Ну конечно. Сейчас же и о чем угодно, — сказала жена высокого туриста.

— Заткнись ты, шлюха, — сказал Гарри. — Выйдем туда, Фредди.

В задней комнате за столом сидел Краснобай.

— Привет, дружище, — сказал он Гарри.

— Заткнитесь, — сказал Гарри.

— Слушай, — сказал Фредди. — Ты это, пожалуйста, брось. Когда приходят по делу, так не ругаются. Даму шлюхой не называют в приличном заведении.

— Шлюха и есть, — сказал Гарри. — Слышал, что она мне сказала?

— Что бы там ни было, а в лицо так не говорят.

— Ну, ладно. Вы принесли деньги?

— Конечно, — сказал Краснобай. — Почему бы мне не принести деньги? Разве я не сказал, что принесу деньги?

— Покажите-ка.

Краснобай передал ему деньги. Гарри сосчитал десять бумажек по сотне долларов и четыре по двадцать.

— Должно быть тысяча двести.

— Это за вычетом моей комиссии, — сказал Краснобай.

— Дайте сюда остальное!

— Нет.

— Дайте!

— Не дурите.

— Берегись, гнида!

— Уймись, буян, — сказал Краснобай. — Не вздумайте отнимать их силой, потому что их у меня тут нет.

— Ясно, — сказал Гарри. — Я должен был подумать об этом. Слушай, Фредди. Мы с тобой не первый день знакомы. Я знаю, что твоя лодка стоит тысячу двести долларов. Тут не хватает ста двадцати. Возьми и рискни остальными и платой за фрахт.

— Триста двадцать долларов, значит, — сказал Фредди. Это было нешуточное дело для него, рискнуть такой суммой, и он даже вспотел, думая об этом.

— У меня есть машина и радиоприемник, которые стоят этих денег, можешь их считать залогом.

— Я могу составить залоговый акт, — сказал Краснобай.

— Не надо мне никаких актов, — сказал Фредди. Он снова вспотел, и в его голосе слышалось колебание. Потом он сказал: — Ладно, я рискну. Но, ради бога, будь осторожен с лодкой, обещаешь, Гарри?

— Как со своей.

— Свою ты упустил, — сказал Фредди, вспотев еще сильнее, так как это воспоминание удвоило его муки.

— Я буду очень осторожен.

— Я положу деньги в свой сейф в банке, — сказал Фредди.

Гарри посмотрел на Краснобая.

— Место надежное, — сказал он и усмехнулся.

— Хозяин! — позвал кто-то из бара.

— Это тебя, — сказал Гарри.

— Хозяин! — послышался тот же голос. Фредди вышел в бар.

— Этот человек оскорбил меня, — услышал Гарри визгливый голос, но он уже разговаривал с Краснобаем.

— Я буду стоять у пристани, в конце улицы. Это с полквартала, не дальше.

— Ладно.

— Вот и все.

— Ладно, дружище!

— Я вам не дружище!

— Ну, как хотите.

— Я там буду с четырех часов.

— Еще что?

— Они должны захватить лодку силой, понятно? Я ничего не знаю. Я просто проверяю мотор. У меня даже ничего не готово для рейса. Я нанял у Фредди лодку, чтобы везти любителей на рыбную ловлю. Они должны под угрозой револьвера заставить меня запустить мотор и сами должны перерубить канаты.

— А как же Фредди? У него-то вы не для рыбной ловли ее просили?

— Фредди я скажу.

— Не советую.

— Скажу.

— Не советую.

— Слушайте, я еще во время войны делал дела с Фредди. Дважды мы с ним были компаньонами, и никогда у нас не выходило неприятностей. Вы знаете, сколько я ему возил товару. Из всей городской сволочи он единственный, кому я могу довериться.

— Я бы никому не стал доверяться.

— Вы-то нет. Каждый ведь по себе судит.

— Не обо мне разговор.

— Ну, ладно. Идите теперь к своим приятелям. А что вы будете говорить?

— Они кубинцы. Я встретил их в гостинице. Одному из них нужно помочь получить по акцептованному чеку. Что тут невероятного?

— И вы ничего не заметили?

— Ничего. Я уговорился встретиться с ними в банке.

— На чем они приедут?

— На такси.

— А шофер что будет думать, — что они музыканты, что ли?

— Мы найдем такого, который вообще не думает. В этом городе сколько угодно таких. Взять хоть Хэйсуса.

— Хэйсус себе на уме. Он только разговаривает, как дурачок.

— Я скажу им, чтоб выбрали поглупее.

— Достаньте такого, у которого нет детей.

— У них у всех есть дети. Видели вы когда-нибудь бездетного шофера такси?

— Продажная вы шкура!

— Зато я никогда еще никого не убивал, — ответил ему Краснобай.

— И никогда не убьете. Давайте выйдем отсюда. С вами, когда сидишь, точно вшей набираешься.

— Они у вас, верно, и так есть.

— А разве они от разговоров заводятся?

— Если не заклеить рта.

— Вот вы и заклейте свой. А я пойду выпью, — сказал Гарри.

В первой комнате бара туристы сидели на своих высоких табуретах. Когда Гарри подошел к стойке, женщина повернулась к нему спиной в знак своего отвращения.

— Что будешь пить? — спросил Фредди.

— Что пьет дамочка? — спросил Гарри.

— Cuba libre.

— Тогда мне дай чистого виски.

Высокий рыжеусый турист в очках с толстыми стеклами наклонил к Гарри свое широкое, с прямым носом лицо и сказал:

— Послушайте, с какой стати вы нагрубили моей жене?

Гарри оглядел его сверху донизу и сказал Фредди:

— Что это у тебя тут делается?

— А все-таки? — спросил высокий.

— Успокойтесь, — сказал ему Гарри.

— Со мной это вам даром не пройдет.

— Слушайте, — сказал Гарри. — Вы приехали сюда, чтоб поправиться и набраться сил, так? Вот и успокойтесь. — И он вышел из бара.

— Вероятно, я должен был его ударить, — сказал высокий турист. — Как ты думаешь, дорогая?

— Жаль, что я не мужчина, — сказала его жена.

— Вы бы далеко пошли при таком сложении, — сказал в свою кружку человек с зеленым козырьком.

— Что вы сказали? — спросил высокий.

— Я сказал, что вы можете узнать его фамилию и адрес и написать ему письмо с изложением всего, что вы о нем думаете.

— Послушайте, как ваша фамилия? Вы, кажется, смеетесь надо мной.

— Можете звать меня профессор Мак-Уолси.

— Моя фамилия Лафтон, — сказал высокий. — Я писатель.

— Очень рад познакомиться, — сказал профессор Мак-Уолси. — И часто вы пишете?

Высокий человек посмотрел по сторонам.

— Уйдем отсюда, дорогая, — сказал он. — Здесь все или нахалы, или сумасшедшие.

— Это необыкновенный уголок, — сказал профессор Мак-Уолси. — Но поистине обворожительный. Его называют американским Гибралтаром, и он на триста семьдесят пять миль южнее Каира. Правда, этот бар единственное, что я здесь успел повидать. Бар, впрочем, хороший.

— Я вижу, вы в самом деле профессор, — сказала жена. — Знаете, вы мне нравитесь.

— Вы мне тоже нравитесь, милочка, — сказал профессор Мак-Уолси. — Но мне пора уходить.

Он встал и пошел искать свой велосипед.

— Здесь все сумасшедшие, — сказал высокий. — Выпьем еще, дорогая.

— Мне понравился профессор, — сказала жена. — Он очень обходительный.

— А тот, что приходил…

— Ах, он просто красавец, — сказала жена. — Похож на татарина. Жаль, что он такой нахал. У него лицо просто как у какого-то Чингис-хана. Ух, до чего хорош.

— У него нет одной руки, — сказал ее муж.

— Я не заметила, — сказала жена. — Выпьем еще. Интересно, кого мы тут еще увидим?

— Может быть, Тамерлана, — сказал ее муж.

— Ух, какой ты ученый, — сказала жена. — Но с меня довольно этого Чингис-хана. Почему профессору понравилось, что я говорю "мура"?

— Не знаю, дорогая, — сказал Лафтон, писатель. — Мне это никогда не нравилось.

— Я ему, видно, понравилась такой, как я есть, — сказала жена. — До чего мил!

— Ты его, вероятно, увидишь еще.

— Вы его всегда увидите, когда бы ни пришли сюда, — сказал Фредди. — Он тут живет. Он уже две недели тут.

— А кто тот человек, который так грубо разговаривает?

— Тот? А это наш, здешний.

— Чем он занимается?

— Да всем понемножку, — ответил ей Фредди. — Он рыбак.

— Почему у него нет руки?

— Не знаю. Повредил где-то.

— Какой красивый! — сказала жена. Фредди засмеялся.

— Много чего мне о нем приходилось слышать, но такого не слыхал никогда.

— По-вашему, у него не красивое лицо?

— Будет вам, леди, — ответил ей Фредди. — У него лицо похоже на свиной окорок, да еще нос переломлен.

— Фу, какие мужчины глупые! — сказала жена. — Он мне по ночам снился.

— Дурные сны вам снятся, — сказал Фредди. Все это время лицо писателя сохраняло какое-то бессмысленное выражение, которое сходило только в те минуты, когда он восхищенно глядел на свою жену. Нужно в самом деле быть писателем или чиновником Управления общественных работ, чтобы иметь такую жену, подумал Фредди. Господи, ну и страшилище!

Тут в бар вошел Элберт.

— Где Гарри?

— Пошел на пристань.

— Спасибо, — сказал Элберт.

Он ушел, а жена и писатель по-прежнему сидели у стойки, и Фредди стоял у стойки, беспокоясь о своей лодке и думая о том, как у него болят ноги, оттого что приходится стоять целый день. Он сделал поверх цементного пола деревянную решетку, но это не очень помогло. Ноги все время ныли. Зато торговля у него идет хорошо, лучше всех в городе, и накладных расходов меньше. Ну и чучело все-таки эта баба! И мужчина тоже хорош, если не нашел себе лучшей. С такой даже с закрытыми глазами не рискнешь, подумал Фредди. А заказывают все время коктейли. Дорогие коктейли. И то хорошо.

— Да, сэр — сказал он. — Сию минуту.

Вошел загорелый, светловолосый, хорошо сложенный мужчина в полосатой матросской фуфайке и шортах защитного цвета и с ним очень хорошенькая смуглая молодая женщина в белом шерстяном свитере и темно-синих брюках.

— Кого я вижу! — сказал Лафтон, вставая. — Это же Ричард Гордон с прелестной миссис Эллен.

— Привет, Лафтон, — сказал Ричард Гордон. — Не видели вы тут пьяного профессора?

— Он только что вышел отсюда, — сказал Фредди.

— Хочешь вермуту, детка? — спросил Ричард Гордон свою жену.

— Если ты будешь, я тоже выпью, — сказала она. Потом поздоровалась с обоими Лафтонами. — Мне, пожалуйста, пополам, Фредди, французский с итальянским.

Она сидела на высоком табурете, поставив ноги на перекладину, и смотрела в окно. Фредди смотрел на нее с восхищением. Он считал, что она самая хорошенькая из всех женщин, проводивших эту зиму в Ки-Уэст. Лучше даже, чем прославленная красавица миссис Брэдли. Миссис Брэдли уже начинала полнеть. У этой молодой женщины было миловидное лицо ирландки, темные локоны почти до самых плеч и гладкая, чистая кожа. Фредди посмотрел на ее смуглую руку, державшую стакан.

— Как работа? — спросил Лафтон у Ричарда Гордона.

— Идет неплохо, — сказал Гордон. — А у вас как?

— Джеймс не хочет работать, — сказала миссис Лафтон, — он только пьет.

— Скажите, кто такой этот профессор Мак-Уолси? — спросил Лафтон.

— Какой-то профессор экономики, кажется, а сейчас в годичном отпуску или что-то в этом роде. Это приятель Эллен.

— Он мне нравится, — сказала Эллен Гордон.

— Он мне тоже нравится, — сказала миссис Лафтон.

— Он мне первой понравился, — радостно сказала Эллен Гордон.

— О, можете взять его себе, — сказала миссис Лафтон. — Такие примерные девочки, как вы, всегда получают, что хотят.

— Оттого мы такие примерные, — сказала Эллен Гордон.

— Я выпью еще вермуту, — сказал Ричард Гордон. — А вы? — спросил он Лафтонов.

— Можно, — сказал Лафтон. — Скажите, вы идете завтра на вечер, который устраивает Брэдли?

— Конечно, он идет, — сказала Эллен Гордон.

— Она мне нравится, знаете, — сказал Ричард Гордон. — Она интересует меня и как женщина, и как социальное явление.

— Ух! — сказала миссис Лафтон. — Вы выражаетесь почти так же учено, как профессор.

— Не стоит кичиться своим невежеством, дорогая, — сказал Лафтон.

— А с социальными явлениями спят? — спросила Эллен Гордон, глядя в открытую дверь.

— Не говори глупостей, — сказал Ричард Гордон.

— Я хочу узнать, входит ли это в задачи писателя? — спросила Эллен.

— Писатель должен знать обо всем, — сказал Ричард Гордон. — Он не может ограничивать свой жизненный опыт в угоду буржуазной морали.

— Вот как, — сказала Эллен Гордон. — А что должна делать жена писателя?

— Массу всяких вещей, — сказала миссис Лафтон. — Ах, вы бы видели, только что сюда приходил человек и оскорбил меня и Джеймса. Какой страшный!

— Я должен был его ударить, — сказал Лафтон.

— Очень страшный, — сказала миссис Лафтон.

— Я иду домой, — сказала Эллен Гордон. — Ты идешь, Дик?

— Я, пожалуй, еще побуду в городе, — сказал Ричард Гордон.

— Да? — сказала Эллен Гордон, глядясь в зеркало поверх головы Фредди.

— Да, — сказал Ричард Гордон. Фредди, глядя на нее, подумал, что она сейчас заплачет. Ему не хотелось, чтоб это случилось в баре.

— Хочешь еще чего-нибудь выпить? — спросил ее Ричард Гордон.

— Нет. — Она покачала головой.

— Скажите, что такое с вами? — спросила миссис Лафтон. — Разве вам здесь не весело?

— Мне страшно весело, — сказала Эллен Гордон. — Но все-таки я, пожалуй, пойду домой.

— Я вернусь рано, — сказал Ричард Гордон.

— Можешь не торопиться, — ответила она. Она вышла. Она так и не заплакала. И Джона Мак-Уолси она так и не нашла.

Глава шестнадцатая

Гарри Морган оставил машину у пристани, против того места, где стояла лодка Фредди, убедился, что вокруг никого нет, приподнял переднее сиденье, вытащил плоский холщовый, заскорузлый от масла чехол и бросил его на дно лодки.

Он вошел сам, и поднял средний люк, и спрятал чехол с автоматом внизу, между моторами. Он открыл клапаны и запустил оба мотора. Правый мотор спустя несколько минут заработал бесперебойно, но левый заскакивал на втором и четвертом цилиндрах, и он обнаружил трещины в запальных свечах и поискал запасных свечей, но не мог найти.

"Надо налить бензин и достать новые свечи", — подумал он.

Сидя внизу, у моторов, он расстегнул чехол и собрал автомат. Он нашел два куска широкого ремня и четыре винта и, сделав в коже прорезы, устроил нечто вроде двойной лямки, в которой и укрепил автомат под самой палубой, слева от люка, как раз над левым мотором. Автомат висел в ней, слегка покачиваясь, и он выбрал один из четырех магазинов, лежавших в боковых отделениях чехла, и вставил его на место. Опустившись на колени между моторами, он протянул руку и попытался схватить автомат. Достаточно было двух движений. Сначала отцепить кусок ремня, который проходил под прикладом. Потом вытянуть пулемет из второй петли. Он попробовал, и это было нетрудно, даже одной рукой. Он передвинул рычажок с полуавтоматического хода на автоматический и удостоверился, что предохранитель закрыт. Затем он снова укрепил автомат в лямке. Он не мог придумать, куда положить запасные магазины; поэтому он засунул чехол под бензиновый бак, откуда его было легко достать, и магазины уложил концами к себе. При первом же удобном случае, когда мы уже будем в пути, я могу взять два и положить в карман, подумал он.

Он встал. День был хороший, не слишком холодный, и дул легкий северный бриз. День в самом деле был славный. Уже начался отлив, и у самого берега сидели на сваях два пеликана. Темно-зеленая рыбачья лодка пропыхтела мимо, в сторону рыбного рынка; негр-рыбак сидел на корме у руля. Гарри посмотрел на воду, спокойную под береговым ветром, серо-голубую в лучах солнца, и на песчаный островок, образовавшийся, когда в этом месте углубляли дно. Над островом летали белые чайки.

Тихая будет ночь, подумал Гарри. Славная ночь для переправы.

Он немного вспотел от возни внизу, у моторов, и, выпрямившись, вытер тряпкой лицо.

На пристани стоял Элберт.

— Слушай, Гарри, — сказал он. — Может, ты все-таки возьмешь меня с собой?

— А что еще случилось?

— Нас на общественных работах переводят на трехдневную неделю. Я только сегодня узнал об этом. Мне нужно искать что-нибудь другое.

— Ладно, — сказал Гарри. За это время он опять передумал. — Ладно.

— Вот и хорошо, — сказал Элберт. — А то я боялся показаться на глаза своей старухе. Она мне устроила утром такую трепку, как будто это я сократил общественные работы.

— Да что она, в самом деле, твоя старуха, — весело сказал Гарри. — Ты бы ее отодрал разок.

— Попробуй, отдери, — сказал Элберт. — Хотел бы я услышать, что она скажет на это. У нее такой язык, что лучше не связываться.

— Слушай, Эл, — сказал ему Гарри. — Бери мою машину, поезжай в порт на железоскобяной склад и купи шесть запальных свечей, таких, как эта. Потом купи на двадцать центов льду и полдюжины краснобородок. Купи две банки кофе, четыре банки мясных консервов, две буханки хлеба и две банки сгущенного молока. Заезжай к Синклеру и скажи, чтоб сюда доставили полтораста галлонов бензину. Возвращайся как можно скорее и перемени в левом моторе вторую и четвертую свечу, считая от маховика. Скажи, что за бензин я заплачу потом сам. Пусть подождут, или ищут меня у Фредди. Запомнишь все, что я тебе сказал? Мы завтра выходим с любителями на тарпона.

— Уже слишком холодно для тарпона, — сказал Элберт.

— Мои любители говорят, что нет, — сказал ему Гарри.

— Может быть, лучше взять дюжину краснобородок? — спросил Элберт. — На всякий случай, вдруг на них щуки накинутся. Тут у берегов теперь видимо-невидимо морских щук.

— Ну, бери дюжину. Только чтобы через час ты был на месте и бензин налит.

— Зачем тебе столько бензину?

— Придется, может быть, день и ночь пробыть в море, и у нас не будет времени заправляться.

— А куда делись те кубинцы, которых ты хотел перевезти?

— Ничего с тех пор о них не слышал.

— Хорошее было дело!

— Это тоже не плохое. Ну, собирайся.

— Сколько я буду получать?

— Пять монет в день, — сказал Гарри. — Не хочешь, не надо.

— Ладно, — сказал Элберт. — Какие, ты говорил, свечи?

— Вторая и четвертая, считая от маховика, — ответил ему Гарри. Элберт кивнул головой.

— Постараюсь запомнить, — сказал он. Он сел в машину, развернулся и покатил по улице.

Со своего места на лодке Гарри хорошо видел каменное здание и главный подъезд Первого американского кредитного банка. Банк стоял в начале улицы, не дальше квартала от пристани. Бокового подъезда Гарри не мог видеть. Он посмотрел на часы. Было начало третьего. Он захлопнул средний люк и вылез на пристань. Ну, была не была, подумал он. Я сделал все, что мог. Пойду потолкую с Фредди, а потом вернусь и буду ждать. Выйдя с пристани, он повернул налево и пошел переулком, чтобы не проходить мимо банка.

Глава семнадцатая

Сидя у Фредди, он хотел рассказать ему обо всем, но не смог. В баре никого не было, и он сидел на табурете и хотел рассказать, но это было невозможно. Когда он уже совсем собрался рассказывать, он почувствовал, что Фредди на это не пойдет. Когда-то, может быть, и пошел бы, но теперь нет. А может, и тогда не пошел бы. Только когда он подумал о том, чтобы рассказать Фредди, он понял, какое это скверное дело. Можно просто остаться здесь, подумал он, и тогда ничего не будет. Можно просто остаться здесь и выпить еще несколько стаканов и опьянеть, и тогда я не впутаюсь в это. Вот только, что "томпсон" мой там. Но никто, кроме моей старухи, не знает, что он мой. Я купил его на Кубе, в один из рейсов, когда я еще возил контрабанду. Никто не знает, что я купил его. Можно сейчас остаться здесь и разделаться с этим. Но как же тогда жить? Откуда взять средства, чтобы прокормить Марию и девочек? У меня нет лодки, нет денег, у меня нет образования. Что может делать безрукий калека? Можно остаться здесь и выпить еще, ну, пять стаканов, и тогда все сорвется, я пропущу время. А можно ничего не делать, и будь что будет.

— Дай чего-нибудь выпить, — сказал он Фредди. Сейчас можно продать дом или внаем сдать, пока я не найду какую-нибудь работу. Какую работу? Никакой работы. Можно пойти в банк и донести, а что я получу за это? Спасибо. Ну конечно. Спасибо. Кубинские гады-чиновники стреляли в меня без всякой надобности, и это стоило мне руки, а американские отняли у меня лодку. Что ж, теперь еще и от дома отказаться и получить спасибо? Нет, спасибо. К чертовой матери, подумал он. У меня нет выбора.

Ему хотелось рассказать Фредди, чтобы хоть кто-нибудь знал, что он собирается сделать. Но он не мог ему рассказать, потому что он знал, что Фредди не пойдет на это. Он теперь наживает большие деньги. Днем у него почти никого нет, зато потом бар набит до двух часов ночи. Его нужда за горло не берет. Гарри знал, что он не пойдет на это. Я должен сделать это один, думал он, да еще с этим злосчастным Элбертом. Господи, до чего голодный был у него вид, когда он стоял там, на пристани. Есть кончи, которые умрут с голоду, прежде чем решатся украсть. Сколько теперь в городе таких, с пустым брюхом. Но никто из них пальцем не шевельнет. Будут умирать с голоду понемножку, день за днем. Они с рождения только этим и занимаются; не все, но многие.

— Слушай, Фредди, — сказал он. — Мне нужно две бутылки.

— Чего?

— Бакарди.

— Ладно.

— Только откупорь их. Ты ведь знаешь, я зафрахтовал твою лодку, чтобы перевезти компанию кубинцев.

— Да, ты говорил.

— Я не знаю, когда они поедут. Может быть, сегодня вечером. Мне еще не дали знать.

— Лодка может выйти когда угодно. Сегодня ночь будет тихая, ехать хорошо.

— Они как будто хотели сегодня выехать на рыбную ловлю.

— На борту есть снасть, если ее еще не утащили пеликаны.

— Нет, она там.

— Ну что ж, счастливого пути, — сказал Фредди.

— Спасибо. Вот что, дай мне еще бутылку.

— Чего?

— Виски.

— Ты, кажется, пьешь бакарди?

— Это я буду пить, если замерзну ночью в море.

— Будешь идти все время при попутном ветре, — сказал Фредди. — Я бы сам охотно пошел в рейс в такую ночь.

— Да, ночь должна быть хорошая. Так дашь мне еще бутылку?

Тут вошли высокий турист и его жена.

— Да ведь это же мой красавец, — сказала она и уселась на табурет рядом с Гарри. Он оглянулся на нее и встал.

— Я еще зайду, Фредди, — сказал он. — Пойду на пристань, может, мои рыболовы хотят выехать.

— Не уходите, — сказала жена. — Пожалуйста, не уходите.

— Не валяй дурака, — сказал ей Гарри и вышел из бара.

Ричард Гордон шел по улице, направляясь к большой зимней вилле Брэдли. Он рассчитывал, что миссис Брэдли сейчас одна. Наверно, она сейчас одна. Миссис Брэдли коллекционировала писателей, точно так же, как она коллекционировала их книги, но Ричард Гордон еще не знал этого. Его жена в это время шла берегом домой. Она так и не встретила Джона Мак-Уолси. Может быть, она увидит его из окна, когда он пройдет мимо ее дома.

Глава восемнадцатая

Элберт был уже на лодке, и баки были наполнены бензином.

— Я запущу мотор и проверю те два цилиндра, — сказал Гарри. — Ты уложил провизию?

— Да.

— Так приготовь наживку.

— Ты хочешь крупную наживку?

— Крупную. Для тарпона.

Элберт на корме готовил наживку, а Гарри у штурвала разогревал мотор, как вдруг на берегу что-то бахнуло, как будто лопнула автомобильная шина. Он оглянулся и увидел, как из банка выбежал человек. В руке у него был револьвер. Он бежал по улице, пока не скрылся из виду. Выбежали еще двое с револьверами и кожаными портфелями и побежали в том же направлении. Гарри оглянулся на Элберта, занятого наживкой. Четвертый, тот рослый широколицый кубинец, который говорил с ним в баре, показался в дверях банка с томпсоновским автоматом в руках, и когда он начал пятиться от двери, в банке протяжно и надрывно завыла сирена, и Гарри увидел, как дуло автомата задергалось, скок-скок, и услышал боп-боп-боп-боп, дробное и глухое среди воя сирены. Человек повернулся и побежал, выстрелив еще раз в дверь банка, и когда Элберт, вскочив, закричал: "Господи, банк грабят! Господи, что нам делать!" — Гарри услышал в переулке шум машины и увидел фордик-такси, во всю мочь несущийся к пристани.

Трое кубинцев сидели сзади и один рядом с шофером.

— Где лодка? — заорал один по-испански.

— Вот она, болван, — сказал другой.

— Это не та лодка.

— Капитан тот самый.

— Живей. Живей, черт тебя побери!

— Вылезай, — сказал один кубинец шоферу. — Руки вверх.

Когда шофер вышел из машины, он засунул ему за пояс нож и, рванув к себе, разрезал на нем пояс и брюки почти до колен. Он дернул брюки вниз.

— Не двигаться, — сказал он.

Те двое, у которых были портфели, швырнули их на дно лодки, и все четверо, толкая друг друга, бросились в лодку.

— Пошел, — сказал один. Рослый с автоматом ткнул Гарри дулом в спину.

— Живо, капитан, — сказал он. — Поехали.

— Только поспокойнее, — сказал Гарри. — Отверните эту штуку куда-нибудь в сторону.

— Отчаливай, — сказал рослый. И Элберту: — Ну-ка.

— Стой, Гарри! — закричал Элберт. — Не запускай моторы. Это бандиты, они ограбили банк.

Рослый кубинец повернулся, взмахнул своим "томпсоном" и направил его на Элберта.

— Ой, не надо! Не надо! — сказал Элберт. — Не надо!

Дуло было так близко от его груди, что все три пули вошли почти рядом. Элберт медленно опустился на колени, с выпученными глазами, с раскрытым ртом. Казалось, он еще раз хочет сказать: "Не надо!" — Обойдешься без помощника, — сказал рослый кубинец. — Сволочь однорукая! — Потом по-испански: — Возьмите нож и перережьте канаты. — И по-английски: — Живо. Поехали. — Потом по-испански: — Приставьте ему к спине револьвер! — И по-английски: — Живо. Поехали, не то я тебе голову размозжу!

— Сейчас поедем, — сказал Гарри.

Один из меднокожих кубинцев приставил ему пистолет к боку, с той стороны, где не было руки. Дуло почти касалось крючка на культяпке.

Когда он отваливал от пристани, поворачивая штурвал здоровой рукой, он оглянулся назад, чтобы не задеть свай, и на корме увидел Элберта, на коленях, в темной луже, со свесившейся теперь набок головой. На пристани стояло такси, и рядом с ним толстый шофер, в одних подштанниках, брюки сползли у него до самых щиколоток, руки все еще были подняты над головой, рот раскрыт почти так же широко, как у Элберта. Все еще никого не было видно на улице.

Сваи пристани остались позади, и он уже вел лодку мимо маяка к выходу в открытое море.

— Живо, живо, — сказал рослый кубинец. — Давай полный ход.

— Уберите револьвер! — сказал Гарри. Он думал: — Можно посадить ее на мель у Кроуфиш-Бара, но этот чертов кубинец сейчас же прихлопнет меня.

— Ходу, ходу, — сказал рослый кубинец. Потом по-испански: — Все ложись. Капитана держать на мушке. — Сам он лег на корме, стащив Элберта в кокпит. Остальные трое плашмя растянулись на дне кокпита. Гарри сидел на штурвальной скамье. Глядя вперед, он вел лодку мимо входа в гавань для морских яхт и мимо зеленой мигалки, в объезд мола, потом мимо форта, мимо красной мигалки; тут он оглянулся назад. Рослый кубинец вынул из кармана зеленую коробку с патронами и заряжал магазин. Автомат лежал рядом с ним, и он заряжал, не глядя, ощупью, глядя назад, за корму. Остальные тоже смотрели назад, кроме того, который сторожил Гарри. Это был один из меднокожих, и он револьвером сделал ему знак смотреть вперед. Погони за ними еще не было. Моторы работали бесперебойно, и благодаря отливу идти было легко. Проходя мимо, он заметил, как грузно наклонился в сторону моря буй, вокруг которого бурлило течение.

Есть две быстроходные лодки, которые могут нагнать нас, думал Гарри. Одна — моторная лодка Рэя — возит почту из Матекумбе. Где сейчас вторая? Несколько дней тому назад я видел ее на судоверфи Эда Тэйлора, вспомнил он. Это та самая, которую я хотел нанять через Краснобая. Нет, есть еще две, поправил он себя. Одну Государственное дорожное управление держит на островах. Другая стоит в Гаррисон-Байт. На сколько мы отошли? Он оглянулся и увидел, что форт уже далеко позади, краснокирпичное здание старого почтамта уже показалось из-за построек Военного порта, и желтое здание отеля стало теперь самой высокой точкой короткого городского горизонта. Виднелась бухта у форта и вышка маяка над шеренгой домов, тянувшейся к большому зимнему отелю. Мили четыре, не меньше, подумал он. А, вот и погоня, подумал он. Две белые рыбацкие лодки огибали волнорез, направляясь им вдогонку. Эти и десяти миль в час не сделают, подумал он.

Кубинцы переговаривались по-испански.

— Какая у вас скорость, капитан? — спросил рослый, глядя с кормы назад.

— Около двенадцати, — сказал Гарри.

— Сколько могут делать те лодки?

— Не больше десяти.

Теперь все кубинцы смотрели назад, даже и тот, который должен был держать его, Гарри, на мушке. "Но что я могу сделать? — подумал он. — Ничего пока не сделаешь!" Две белые лодки не становились больше.

— Посмотри-ка сюда, Роберто, — сказал тот, что был повежливее.

— Куда?

— Посмотри.

Далеко позади, так что едва можно было разглядеть, взлетело над водой небольшое облако.

— Они стреляют в нас, — сказал тот, что был повежливее. — Как глупо!

— С ума сошли, — сказал широколицый. — На расстоянии трех миль!

Четырех, подумал Гарри. Все четыре будет!

Гарри видел, как крошечные облака взлетали над гладкой поверхностью воды, но не слышал звука выстрелов.

Куда им, этим кончам, подумал он. Смех один.

— Есть здесь какое-нибудь правительственное судно, капитан? — спросил широколицый, повернув голову к Гарри.

— Катер береговой охраны.

— Сколько он может делать в час?

— Не больше двенадцати.

— Значит, нам нечего опасаться?

Гарри не отвечал.

— Чего же нам еще опасаться?

Гарри ничего не говорил. Он оставил слева вытягивавшийся все выше и шире остроконечный конус Сэнд-Ки, а отмели Сэнд-Ки приходились теперь почти под прямым углом к его правому борту. Еще четверть часа — и они минуют полосу мелей.

— Что с тобой такое? Говорить разучился?

— Что вы спрашивали?

— Может еще кто-нибудь догнать нас?

— Самолет береговой охраны, — сказал Гарри.

— Мы перерезали телефонные провода, как только приехали в город, — сказал тот, что был повежливее.

— А радио вы тоже перерезали? — спросил Гарри.

— Вы думаете, самолет может долететь сюда?

— Пока не стемнеет, можно его ожидать, — сказал Гарри.

— А ты как думаешь, капитан? — спросил Роберто, широколицый. Гарри не отвечал.

— Ну же, как ты думаешь?

— Зачем вы дали этой сволочи убить моего помощника? — сказал Гарри вежливому, который стоял рядом с ним и следил за курсом по компасу.

— Молчать, — сказал Роберто. — Тебя тоже убью.

— Сколько вы взяли денег? — спросил Гарри вежливого.

— Мы не знаем. Мы еще не считали. Все равно, ведь эти деньги не наши.

— Вот это верно, — сказал Гарри. Он уже миновал маяк и взял курс по компасу 225° — как всегда, когда шел на Гавану.

— Я хочу сказать, что мы сделали это не для себя. Для нашей организации.

— А моего помощника убили — тоже для вашей организации?

— Мне очень жаль, — сказал юноша. — Не могу передать вам, до чего это мне тяжело.

— А вы и не старайтесь, — сказал Гарри.

— Видите ли, — сказал юноша спокойным тоном, — этот Роберто — дурной человек. Хороший революционер, но дурной человек. Он столько убивал во времена Мачадо, что привык к этому. Ему теперь даже нравится убивать. Правда, ведь он убивает ради дела. Ради нашего дела. — Он оглянулся на Роберто, который сидел теперь на корме, на одном из привинченных стульев, держа на коленях свой "томпсон", и смотрел на белые лодки позади, сейчас показавшиеся Гарри гораздо меньше.

— Есть что-нибудь выпить? — крикнул Роберто с кормы.

— Ничего нет, — сказал Гарри.

— Наплевать, буду пить свое, — сказал Роберто. Один из кубинцев лег на скамью, вделанную над бензиновым баком. Видно было, что его уже укачало. Другого тоже мутило, но он еще держался.

Оглянувшись назад, Гарри увидел свинцового цвета судно, которое только что прошло форт и теперь нагоняло обе белые лодки.

Катер береговой охраны, подумал он. Тоже ни к чему.

— Вы думаете, можно ждать самолета? — спросил юноша.

— Через полчаса будет темно, — сказал Гарри. Он сел на штурвальную скамью. — Что вы думаете делать со мной? Убить меня?

— Я бы не хотел, — сказал юноша. — Я не люблю убивать.

— Ты что там делаешь? — спросил Роберто, который держал теперь в руке бутылку виски. — Заводишь дружбу с капитаном? Тебе чего захотелось? Обедать за капитанским столом?

— Возьмите-ка штурвал, — сказал Гарри юноше. — Видите курс? Двести двадцать пять. — Он слез со скамьи и пошел на корму.

— Дайте мне выпить, — сказал он Роберто. — Вон он, катер береговой охраны, но ему не догнать нас.

Он решил откинуть, как ненужную роскошь, гнев, ненависть и обиду и принялся разрабатывать план.

— Ну конечно, — сказал Роберто. — Где ему догнать нас. Полюбуйтесь на этих малюток, которых мутит от качки. Что вы сказали? Вы хотите выпить? Других предсмертных желаний не имеется, капитан?

— Вы шутник, — сказал Гарри. Он долго тянул из бутылки.

— Полегче, — запротестовал Роберто. — Больше у меня нет.

— У меня есть, — ответил ему Гарри. — Я пошутил.

— А ты со мной не шути, — сказал Роберто, подозрительно глядя на него.

— Больше не собираюсь.

— Что у тебя есть?

— Бакарди.

— Давай сюда.

— Но, но, поспокойнее, — сказал Гарри. — Зачем так торопиться?

Он перешагнул через тело Элберта, направляясь в носовую часть. Проходя мимо штурвала, он взглянул на компас. Юноша отклонился от курса почти на двадцать пять градусов, и стрелка компаса колебалась. Он не моряк, подумал Гарри. Значит, у меня есть еще время. Посмотрим на след.

След убегал двумя пенистыми кривыми назад, туда, где, прямо за кормой теперь виднелся коричневый, островерхий силуэт маяка, тонко вычерченный над горизонтом. Лодок уже почти нельзя было различить. Темное пятно расплывалось в том месте, где должны были находиться городские радиомачты. Моторы работали бесперебойно. Гарри наклонился и достал одну из бутылок бакарди. Он вернулся с ней на корму. Там он сначала выпил сам, потом протянул бутылку Роберто. Стоя на корме, он посмотрел вниз, на Элберта, и ему стало не по себе. Дождался, горемыка несчастный, подумал он.

— В чем дело? Ты его боишься? — спросил широколицый кубинец.

— Что, если нам его сбросить за борт? — сказал Гарри. — Какой смысл возить его с собой.

— Идет, — сказал Роберто. — Голова у тебя работает.

— Берите его под мышки, — сказал Гарри. — Я возьму за ноги.

Роберто положил свой "томпсон" на широкую корму и, наклонившись вперед, приподнял труп за плечи.

— Нет ничего тяжелее мертвеца, — сказал он. — Ты когда-нибудь пробовал поднимать такого вот мертвого дядю, капитан?

— Нет, — сказал Гарри. — А вы пробовали поднимать мертвую тетю?

Роберто втащил труп на корму.

— Ты малый с перцем, — сказал он. — Как насчет того, чтобы выпить?

— Не откажусь, — сказал Гарри.

— Честное слово, я жалею, что убил его, — сказал Роберто. — Когда я тебя убью, буду жалеть еще больше.

— Бросьте эти разговоры, — сказал Гарри. — Зачем это вам такие разговоры нужны?

— Давай, — сказал Роберто. — Раз, два, три. Когда, наклонившись вперед, они волокли тело по корме к борту, Гарри ногой столкнул за борт автомат. Он шлепнулся в воду вместе с Элбертом, но в то время как Элберт, прежде чем погрузиться, дважды перевернулся в белой пене, бурлившей за кормой, автомат сразу пошел ко дну.

— Так-то лучше, — сказал Роберто. — Все в полном порядке теперь. — Потом, увидев, что автомата нет: — Где он? Куда ты его дел?

— Что?

— La ametralladora! — От волнения он перешел на испанский.

— А что это?

— Ты знаешь, что это.

— Я его не видел.

— Ты сбросил его с кормы. Сейчас я тебя убью, сейчас.

— Успокойтесь, — сказал Гарри. — За что, черт возьми, вы хотите меня убить?

— Дай мне револьвер, — сказал Роберто по-испански одному из лежавших кубинцев. — Дай револьвер, живо!

Гарри стоял на корме, чувствуя, что никогда еще он не был таким большим и широким, чувствуя, как пот выступает у него под мышками, чувствуя, как он течет у него по спине.

— Довольно тебе убивать, — услышал он голос одного из кубинцев, лежавших на дне. — Ты уже убил помощника. Теперь ты хочешь убить капитана. Кто довезет нас до Кубы?

— Оставь его в покое, — сказал второй. — Убьешь его, когда мы приедем.

— Он сбросил автомат за борт, — сказал Роберто.

— Деньги у нас. Зачем тебе теперь автомат? На Кубе пулеметов сколько хочешь.

— Увидишь, мы пожалеем, если не убьем его сейчас, увидишь. Дай револьвер.

— А, да ну тебя. Ты пьян. Ты всегда как напьешься, так ищешь, кого бы убить.

— Вы лучше выпейте еще, — сказал Гарри, глядя поверх серой зыби Гольфстрима туда, где круглое красное солнце уже касалось воды. — Вот смотрите. Когда оно совсем спрячется, вода станет ярко-зеленая.

— К черту, — сказал широколицый кубинец. — Думаешь, тебе это так пройдет?

— Я вам другой автомат куплю, — сказал Гарри. — На Кубе такой стоит всего сорок пять долларов. Успокойтесь. Вам теперь нечего бояться. Теперь никакой самолет не полетит за нами.

— Я тебя все равно убью, — сказал Роберто, оглядывая его. — Ты это сделал нарочно. Ты для того и заставил меня поднимать тело.

— Вам нельзя убить меня, — сказал Гарри. — Кто вас довезет до Кубы?

— Надо было тебя давно уже убить.

— Успокойтесь, — сказал Гарри. — Я пойду взгляну на моторы.

Он поднял люк, спустился вниз, подвинтил масленки и тронул рукой приклад "томпсона". Еще рано, подумал он. Да, еще рано. Черт, это удачно вышло. Элберту ведь все равно, раз он умер. Не придется его старухе тратиться на похороны. Сволочная морда! Сволочная разбойничья морда! Черт, как бы я хотел прихлопнуть его сейчас. Но лучше подождать.

Он встал, вылез наверх и опустил люк.

— Ну как дела? — спросил он Роберто. Он положил руку на его жирное плечо. Широколицый кубинец посмотрел на него и ничего не сказал.

— Видели, как вода позеленела? — спросил Гарри.

— Ну тебя к черту, — сказал Роберто. Он был пьян, но он был подозрителен и, как животное, чуял что-то неладное.

— Пустите меня к штурвалу, — сказал Гарри юноше. — Как вас зовут?

— Зовите меня Эмилио, — сказал юноша.

— Идите вниз, там найдете кой-чего поесть, — сказал Гарри. — Там есть хлеб и консервы. Можете сварить кофе, если хотите.

— Я не хочу кофе.

— Я сам потом сварю, — сказал Гарри. Он сидел у штурвала при свете нактоузного огня, без труда держа взятый курс в спокойном безбурном море, глядя, как ночь спускается над водою. Бортовых огней он не зажигал.

Славная сегодня ночь для переправы, думал он, славная ночь. Как только станет совсем темно, я должен взять восточнее. Если я этого не сделаю, через час мы увидим вечернее зарево над Гаваной. Самое большее, через два. Как только этот сукин сын увидит зарево, ему опять захочется убить меня. Это мне повезло, что удалось избавиться от автомата. Еще как повезло! Интересно, что там Мария приготовила на ужин. Ох, и тревожится она, должно быть. Так, должно быть, тревожится, что ей не до еды. Интересно, сколько денег награбили эти молодцы? Чудно, что они даже не пересчитали. Хорош способ добывать деньги на революцию. Ну и народ все-таки эти кубинцы. А Роберто просто мерзавец. Я его прикончу сегодня. Что бы там ни было дальше, а его я прикончу. Хоть бедняге Элберту этим не поможешь. Не очень приятно мне было спускать его на дно. Не знаю, как я додумался до этого.

Он зажег папиросу и курил в темноте. Все идет хорошо, думал он. Все идет лучше, чем я ожидал. А парнишка в самом деле славный. Хорошо, если б те двое лежали на одной стороне. Хорошо, если б как-нибудь можно было согнать всех в одно место. Что ж, нужно постараться сделать все как можно умнее. Чем спокойнее они пока будут, тем лучше. Чем глаже все сойдет, тем лучше.

— Хотите сандвич? — спросил юноша.

— Спасибо, — сказал Гарри. — Вы лучше дайте своему товарищу.

— Он пьет. Он есть не станет, — сказал юноша.

— А другие как?

— Их укачало, — сказал юноша.

— Сегодня хорошая ночь для переправы, — сказал Гарри. Он видел, что юноша не смотрит на компас, и продолжал отклоняться к востоку.

— Все было бы хорошо, — сказал мальчик, — если б не ваш помощник.

— Он был хороший парень, — сказал Гарри. — А что, в банке кто-нибудь пострадал?

— Адвокат. Как его фамилия — Симмонс.

— Убит?

— Кажется.

Так, подумал Гарри. Мистер Краснобай. А чего, черт дери, он мог ждать? Как он мог думать, что до него не дойдет? Вот что получается, когда берутся не за свое дело. Вот что получается, когда хотят перехитрить всех. Мистер Краснобай. Прощайте, мистер Краснобай.

— Как это вышло, что его убили?

— Наверно, вы и сами догадываетесь, — сказал юноша. — Тут совсем не то, что с вашим помощником. Мне очень тяжело думать об этом. Он ведь ничего дурного не замышлял. Просто на данном этапе революции иначе нельзя было.

— Человек он, кажется, был неплохой, — сказал Гарри и тут же подумал: послушать только, что произносит мой язык. Черт возьми, язык может произнести все что угодно. Но важно мне заручиться расположением этого паренька, на случай если…

— А какую такую революцию вы сейчас готовите? — спросил он вслух.

— Мы — единственная настоящая революционная партия, — сказал юноша. — Мы хотим покончить со всеми прежними политическими руководителями, с американским империализмом, который нас душит, с тиранией военщины. Мы хотим начать все сызнова и дать каждому человеку свой шанс в жизни. Мы хотим, чтобы guajiros, то есть крестьяне, перестали быть рабами и чтобы крупные сахарные плантации были поделены между теми, кто работает на них. Но мы — не коммунисты.

Гарри поднял на него глаза от компаса.

— И как вы этого думаете добиться? — спросил он.

— А вот мы сейчас добываем деньги, нужные для борьбы, — сказал юноша. — Ради этого приходится пользоваться такими методами, которыми мы потом никогда пользоваться не будем. И прибегать к помощи таких людей, к которым мы потом не станем обращаться. Но цель оправдывает средства. В царской России тоже приходилось так поступать.

Он радикал, подумал Гарри. Вот он кто: радикал.

— Что ж, программа у вас хорошая, — сказал он вслух. — Если все это для того, чтобы помочь рабочему человеку. Я сам сколько раз участвовал в забастовках в прежние времена, когда еще у нас на Ки-Уэст были сигарные фабрики. Я бы вам с радостью помог, если бы раньше знал, кто вы такие.

— Нам многие хотели бы помочь, — сказал юноша. — Но при том, как сейчас обстоит дело с движением, мы не можем доверять людям. Нынешний этап вызван необходимостью, но я об этом очень жалею. Я ненавижу террор. И мне очень не по душе вот такие методы добывания денег. Да только выбирать не приходится. Вы не представляете, как тяжело сейчас на Кубе.

— Я знаю, что там тяжело.

— Нет, нет, вы не можете знать, насколько там тяжело. Там царит кровавая тирания, и нет такой глухой деревушки, которая не испытывала бы гнет этой тирании. Три человека не смеют сойтись вместе на улице. У Кубы нет внешних врагов, и ей не нужна армия, но тем не менее она содержит двадцатипятитысячную армию, и вся эта военщина, начиная от капралов и выше, сосет кровь из страны. Даже каждый рядовой и тот думает только о том, как бы набить карман. А кроме того, есть еще военный резерв, в котором состоят все жулики, бандиты и осведомители, оставшиеся от режима Мачадо, и чем погнушается армия, то подбирают они. Пока мы не избавимся от армии, ничего хорошего не может быть. Прежде нами правили дубинки. А теперь нами правят винтовки, револьверы, пулеметы и штыки.

— Да, плохо ваше дело, — сказал Гарри, слегка поворачивая штурвал, чтобы лодка отклонялась к востоку.

— Так плохо, что вы и вообразить себе не можете, — сказал юноша. — Я люблю мою бедную родину, и я на все, на все готов, чтобы освободить ее от тирании, которая там процветает. То, что я делаю сейчас, мне глубоко противно. Но даже если б оно мне было в тысячу раз противнее, я бы все равно делал это.

Выпить бы сейчас, думал Гарри. Какое мне дело до его революции. Плевать я хотел на его революцию. Чтобы помочь рабочему человеку, он грабит банк и убивает того, кто ему в этом помог, а потом еще и злополучного горемыку Элберта, который никому ничего не сделал дурного. Ведь это же рабочего человека он убил. Такая мысль ему и в голову не приходит. Да к тому же семейного. Кубой правят кубинцы. Они там все друг друга предать и продать готовы. Вот и получают по заслугам. К черту все эти их революции. Я знаю одно: мне нужно прокормить свою семью, и я не могу ее прокормить. А он мне тут про революцию рассказывает. К черту его революцию.

— Да, плохо дело, — сказал он юноше. — Послушайте, вы не смените меня ненадолго у штурвала? Я пойду выпью.

— Пожалуйста, — сказал юноша. — Как держать?

— Двести двадцать пять, — сказал Гарри. Было уже совсем темно, и здесь, посреди Гольфстрима, они попали в полосу мертвой зыби. Он прошел мимо обоих кубинцев, которые лежали на скамьях, и направился к корме, где на привинченном стуле сидел Роберто. Вода бурлила за кормой в темноте. Роберто сидел, положив ноги на второй стул.

— Дайте мне глотнуть, — сказал ему Гарри.

— Убирайся к черту! — хрипло ответил широколицый. — Это мое.

— Ладно, — сказал Гарри и пошел за второй бутылкой. Внизу, в темноте, придерживая бутылку обрубком правой руки, он вынул пробку, вытащенную и снова вставленную Фредди, и отхлебнул из горлышка.

Сейчас самое подходящее время, сказал он себе. Больше ждать нет смысла. Та мордастая сволочь пьяна. Двое остальных лежат влежку. Почему бы не сейчас?

Он отпил еще, и бакарди согрел и ободрил его, но он по-прежнему чувствовал холод и пустоту под ложечкой. Все у него внутри было холодное.

— Хотите выпить? — спросил он юношу у штурвала.

— Нет, спасибо, — сказал юноша. — Я не пью. — В свете нактоузного огня Гарри видел, как он улыбнулся.

— Я глотну разок, — сказал Гарри. Он отпил порядочно, но бакарди не разогнал пронизывающего холода, который поднялся теперь выше и заполнил всю грудь. Он поставил бутылку на пол.

— Держите тот же курс, — сказал он юноше. — Я хочу взглянуть на моторы.

Он поднял люк и спустился вниз. Потом подпер крышку люка длинным крючком, вделанным в настил пола. Он нагнулся к моторам, здоровой рукой ощупал газопровод, цилиндры и положил руку на сальники. Он на полтора оборота завернул обе масленки. Хватит тянуть, сказал он себе. Хватит тянуть, слышишь? Куда делась вся твоя прыть? Была, да вышла, подумал он.

Он выглянул из люка. Он мог бы достать рукой обе скамьи над бензиновыми баками, на которых лежали кубинцы. Юноша сидел к нему спиной, на высоком табурете, четко выделяясь в свете нактоузного огня. Оглянувшись, он на темном фоне воды увидел фигуру Роберто, развалившегося на корме.

Двадцать один патрон в магазине, это самое большее — четыре очереди по пять, подумал он. Зевать не приходится. Ладно. Давай. Хватит тянуть, размазня несчастная! О, черт, чего бы я не отдал за хороший глоток. Поздно, теперь уже никаких глотков. Он протянул левую руку, отцепил первую ременную петлю, схватился за спусковой крючок, отодвинул предохранитель и вытянул автомат. Присев на корточки возле моторов, он тщательно прицелился в затылочную ямку юноши, ясно различимую в свете нактоузного огня.

Пламя ярко вспыхнуло в темноте, и пули защелкали по откинутой крышке люка и по мотору. Пока тело юноши тяжело сползало с табурета, он обернулся и выстрелил в темную фигуру на левой скамье, почти приставив в упор вздрагивающее огнедышащее дуло, так что запахло паленым сукном. Потом повернулся кругом, чтобы всадить заряд во второго, который уже приподнялся на локте и пытался выхватить револьвер. Он присел как можно ниже и оглянулся на корму. Широколицего кубинца там больше не было. Оба стула стояли пустые, выделяясь на фоне неба. Юноша не шевелился. Тут дело было верное. Один из кубинцев бился на своей скамье. Другой, — он видел это краем глаза, — лежал ничком, наполовину свесясь за борт.

Гарри попытался отыскать в темноте широколицего. Лодка теперь кружилась на месте, и в кокпите стало немного светлее. Он затаил дыхание и стал осматриваться. Вот он, наверное, эта тень в углу у самого пола. Он вгляделся внимательнее, и тень шевельнулась. Это был он.

Он полз к нему. Нет, к тому кубинцу, который лежал, свесясь за борт. Он хотел взять его револьвер. Пригибаясь почти к самому полу, Гарри следил за его движениями, пока не увидел его совершенно отчетливо. Тогда он выстрелил. Вспышка осветила колени и руки ползущего, и когда боп-боп-боп-боп смолкло, Гарри услышал, как он судорожно бьется на полу.

— А, сукин сын, — сказал Гарри. — Сволочь мордастая!

Ощущение холода внутри исчезло, и в сердце был знакомый звонкий гул, и он пригнулся совсем низко и сунул руку под четырехугольный бензиновый бак, чтобы достать новый магазин. Магазин он достал, но рука была вся мокрая и быстро высыхала.

Пробил бак, сказал он себе. Нужно выключить моторы. Не угадаешь, в каком месте бак течет.

Он выбросил пустой магазин, вставил новый и вылез наверх.

Когда он выпрямился с автоматом в руке, чтобы осмотреться, прежде чем захлопнуть обрубком крышку люка, кубинец на левой койке, трижды раненный в плечо, причем две пули прошли навылет и попали в бак, вдруг сел, тщательно прицелился и выстрелил ему в живот.

Гарри качнулся назад и тяжело сел. Ему показалось, что его ударили в живот дубинкой. Спина его уперлась в одно из железных гнезд, куда вставлялись ножки стула, и когда кубинец выстрелил в него еще раз, расщепив перекладину стула над самой его головой, он пошарил возле себя, нашел автомат, осторожно поднял его, своим крючком придерживая приклад, и всадил половину магазина в кубинца, который сидел, наклонившись вперед, и спокойно расстреливал его. Тот бесформенной массой рухнул навзничь, а Гарри продолжал шарить по полу, и, найдя широколицего, который лежал на спине, он крючком зацепил его голову и повернул ее к себе, потом приставил к ней дуло автомата и спустил курок. Звук от выстрела был такой, какой бывает, когда палкой ударишь по зрелой тыкве. Гарри положил автомат и лег на пол.

— Я сволочь, — сказал он, губами почти касаясь досок пола. — Я сволочь, и теперь мне пришел конец. "Нужно выключить моторы, не то все сгорим, — подумал он. — Еще не все пропало. Еще нельзя сказать, что все пропало. О, черт! Чтобы одна случайность испортила все дело! Чтобы из-за одной случайности сорвалось! А, будь оно проклято! Будь ты проклят, кубинская сволочь! Кто б мог подумать, что я не прикончил его?" Он встал на четвереньки и, толкнув крышку люка так, что она с шумом захлопнулась над моторами, пополз через нее вперед, к штурвальному сиденью. Он уцепился за него и подтянулся, удивляясь тому, что может так свободно двигаться; потом, стоя на ногах, вдруг почувствовал слабость и дурноту, наклонился вперед, обрубком опираясь на компас, и повернул оба рычага. Моторы смолкли, и было слышно, как плещется о борт вода. Больше ничего не было слышно. Лодка повернулась поперек течения и закачалась на волнах, поднявшихся с северным ветром.

Он повис на штурвале, потом опустился на сиденье и прислонился к спинке. Он чувствовал, как все силы вытекают из него в долгом приступе тошноты. Он расстегнул рубашку здоровой рукой и ощупал рану, сперва ладонью, потом пальцами. Крови было очень мало. Вся пошла внутрь, подумал он. Лучше не двигаться, тогда она, может быть, остановится.

Луна взошла, и он теперь мог рассмотреть, что делается вокруг.

Разгром, подумал он, настоящий разгром, черт подери!

Лучше лечь самому, пока я не упал, подумал он и осторожно сполз на пол.

Он лег на бок, и в это время лодка, качаясь, повернулась так, что луна осветила ее всю.

Полным-полно, подумал он. Вот ведь как, полным-полно. Потом он стал думать о том, что она теперь будет делать. Что Мария будет делать. Может быть, ей выплатят награду. Будь он проклят, этот кубинец. Пожалуй, как-нибудь она проживет. Она женщина с головой. Пожалуй, мы бы все как-нибудь прожили. Пожалуй, это с самого начала была нелепая затея. Я откусил больше, чем мог прожевать. Не надо было мне лезть в это дело. Но ведь я обдумал все до конца. Никто не узнает, как это случилось. Если б я мог что-нибудь сделать для Марии. Куча денег здесь, на лодке. Я даже не знаю сколько. С такими деньгами всякий мог бы жить, ни о чем не думая. Наверно, береговая охрана растащит их. Половину, во всяком случае. Если б можно было дать знать моей старухе о том, что случилось. Что же она станет делать? Не знаю. Верно, нужно было мне искать работы где-нибудь на заправочной станции, что ли. Нужно было мне бросить думать о лодке. Теперь с лодкой честно денег не заработаешь. Хоть бы ее не качало, чертову колоду! Хоть бы перестало ее качать! А то у меня внутри все ходит вверх и вниз. Я, и мистер Краснобай, и Элберт. Все, кто только был причастен к этому. И вся эта сволочь тоже! Должно быть, это дело такое. Такое уж это несчастное дело! Пожалуй, для такого, как я, самое подходящее было бы держать заправочную станцию. Черта бы я сумел держать заправочную станцию. Вот Мария — та что-нибудь такое сумеет. Она уже теперь стара, чтоб трепать хвостом. Если б только эту чертову колоду не качало.

Ладно, нужно только быть поспокойнее. Как можно спокойнее. Говорят, если не пить воды и лежать неподвижно. Главное, говорят, если не пить воды.

Он посмотрел на то, что было видно в свете луны.

Что ж, убирать ведь мне это не придется, подумал он. Поспокойнее. Вот все, что от меня требуется. Поспокойнее. Как можно спокойнее. Все-таки еще не все пропало. Если лежать неподвижно и не пить воды.

Он лег на спину и старался ровно дышать. Лодку качало на волнах Гольфстрима, и Гарри Морган плашмя лежал на полу. Сначала он пробовал упираться здоровой рукой, чтобы меньше чувствовать качку. Потом он затих и перестал сопротивляться.

Глава девятнадцатая

На другое утро, в Ки-Уэст, Ричард Гордон возвращался домой из бара Фредди, куда он ездил на велосипеде расспросить про ограбление банка. По дороге он встретил толстую, громоздкую голубоглазую женщину, с крашеными золотистыми волосами, выбивавшимися из-под старой мужской фетровой шляпы; она торопливо переходила улицу, и глаза у нее были красны от слез. Посмотреть только на эту коровищу, подумал он. Интересно, о чем может думать такая женщина. Интересно, какая она может быть в постели. Что должен чувствовать муж к жене, которая так безобразно расплылась? С кем, интересно, он путается тут, в городе? Просто страх смотреть на такую женщину. Настоящий броненосец. Ужас!

Он был уже около дома. Он оставил велосипед у подъезда и вошел в холл, закрыв за собой источенную термитами парадную дверь.

— Ну, что ты узнал, Дик? — окликнула его из кухни жена.

— Не разговаривай со мной, — сказал он. — Я сажусь работать. У меня все готово в голове.

— Вот и прекрасно, — сказала она. — Я тебе не буду мешать.

Он уселся за большой стол в первой комнате. Он писал роман о забастовке на текстильной фабрике. В сегодняшней главе он собирался вывести толстую женщину с заплаканными глазами, которую встретил по дороге домой. Муж, возвращаясь по вечерам домой, ненавидит ее, ненавидит за то, что она так расплылась и обрюзгла, ему противны ее крашеные волосы, слишком большие груди, отсутствие интереса к его профсоюзной работе. Глядя на нее, он думает о молодой еврейке с крепкими грудями и полными губами, которая выступала сегодня на митинге. Это будет здорово. Это будет просто потрясающе, и притом это будет правдиво. В минутной вспышке откровения он увидел всю внутреннюю жизнь женщины подобного типа.

Ее раннее равнодушие к мужниным ласкам. Жажда материнства и обеспеченного существования. Отсутствие интереса к стремлениям мужа. Жалкие попытки симулировать наслаждение половым актом, который давно уже вызывает в ней только отвращение. Это будет замечательная глава.

Женщина, которую он встретил, была Мария, жена Гарри Моргана, возвращавшаяся домой от шерифа.

Глава двадцатая

Лодка Фредди Уоллэйса, "Королева Кончей", тридцати четырех футов в длину, с номерным знаком "Тампа-V"8, была выкрашена в белый цвет; носовая палуба была выкрашена зеленой краской, известной под названием "веселой", и стенки кокпита тоже были выкрашены "веселой" краской. Того же зеленого цвета был и навес над штурвалом. Название лодки и порта, — к которому она была приписана — Ки-Уэст, Флорида, — значилось черными буквами на корме. Ни мачты, ни утлегарей у лодки не было. Передний из стеклянных щитков был разбит. Свежевыкрашенная обшивка корпуса была пробита в нескольких местах, и дерево вокруг отверстий расщеплено. Пробоины виднелись на обеих сторонах корпуса в средней части, примерно на фут ниже планшира. Еще несколько таких пробоин приходилось почти у самой ватерлинии с правой стороны, напротив задней подпорки, поддерживавшей навес. Из самой нижней пробоины вытекла какая-то темная жидкость и липкими ручьями застыла на свежей краске.

Лодка двигалась вместе с течением, бортом к ветру, милях в десяти от маршрутной границы для отправляющихся на север танкеров, и ее бело-зеленая окраска весело выделялась на темной синеве Гольф-стрима. Пучки пожелтелых от солнца водорослей, плававшие на поверхности воды, медленно скользили мимо, уносимые течением на северо-восток, тогда как лодку легкий северный ветер отклонял немного от прямого пути, все время унося ее дальше, в Гольф-стрим. На ней не заметно было никаких признаков жизни, хотя из-за планшира виднелось слегка раздувшееся тело мужчины, лежащее на скамье над левым бензиновым баком, а с длинной скамьи, идущей вдоль правого борта, другой человек, казалось, перегнулся, чтобы достать рукой воду. Его голова и плечи были на солнце, а в том месте, где его пальцы почти касались воды, собралась стайка мелких рыб, не больше двух дюймов длиной, с овальным золотистым в красноватую полоску туловищем; рыбки эти покинули куст водорослей, чтобы спрятаться в тени скользящей по течению лодки, и каждый раз, когда что-то капало с лодки в воду, они бросались к упавшей капле и сновали и суетились вокруг нее, пока не уничтожали ее бесследно. Две серые прилипалы, дюймов по восемнадцать длиной, кружились тут же в тени лодки, то открывая, то закрывая щелевидные присоски на своих плоских головах; но они, видимо, не улавливали равномерности падения капель, которыми питались мелкие рыбки, и в нужный момент зачастую оказывались по другую сторону лодки. Мелкие карминно-красные сгустки и волокна, которые тянулись по воде от нижних пробоин в корпусе, они давно уже проглотили, при каждом глотке встряхивая свои уродливые головы и продолговатые, суживающиеся к хвосту тела. Они не хотели теперь уходить оттуда, где им удалось так сытно и неожиданно поесть.

В кокпите было еще три человека. Один, мертвый, лежал на спине возле штурвального сиденья, с которого он, по-видимому, соскользнул. Другой, тоже мертвый, сгорбившись, привалился к правой задней подпорке тента. Третий, еще живой, но с помутившимся сознанием, лежал на боку, положив голову на руку.

Двойное днище лодки было полно бензину, и когда ее качало, слышно было, как он там плескался. Раненый, Гарри Морган, думал, что этот звук идет у него из живота, и ему теперь казалось, что живот у него большой, как озеро, и это озеро плещется у обоих берегов сразу. Это происходило оттого, что он теперь лежал, подняв колени и запрокинув голову. Вода в озере, которым был его живот, была очень холодная; такая холодная, что, когда он ступил в нее, у него онемели ноги, и теперь ему было невыносимо холодно, и во всем был привкус бензина, как будто он сосал шланг для перекачки бензина из одного бака в другой. Он знал, что никаких баков тут нет, хотя он чувствовал холод резинового шланга, который как будто вошел через его рот и теперь свернулся, большой, холодный и тяжелый, у него внутри. При каждом его вдохе кольца шланга в животе стягивались еще туже и холоднее, и сквозь плеск озера он ощущал его, точно большую, медленно ворочающуюся змею. Он боялся ее, но хотя она была в нем, казалось, что она где-то бесконечно далеко, и беспокоило его только одно: холод.

Холод пронизывал его насквозь, режущий холод, который не хотел его отпускать, и он теперь лежал спокойно и прислушивался к ощущению холода. Одно время ему казалось, что, если он сумеет сложиться пополам, ему станет тепло, как под одеялом, и ему даже показалось, что он сумел сложиться так, и он уже почувствовал тепло. Но на самом деле это было кровотечение, которое он вызвал, подняв колени; и когда ощущение тепла прошло, он понял, что сложиться пополам невозможно и что с холодом ничего поделать нельзя и не стоит сопротивляться. Он лежал, изо всех сил стараясь не умереть как можно дольше после того, как уже остановятся мысли. Лодка поворачивалась на волнах, и он теперь был в тени, и ему становилось все холоднее.

Лодку несло течением с десяти часов вечера, а теперь было уже далеко за полдень. На всей поверхности Гольфстрима не было видно ничего, кроме морских водорослей, нескольких пухлых розовых медуз, плававших на поверхности воды, и далекого дымка танкерного судна, шедшего с грузом из Тампико на север.

Глава двадцать первая

— Ну? — сказал Ричард Гордон своей жене.

— У тебя губная помада на сорочке, — сказала жена. — И около уха.

— Что ты скажешь на это?

— Что я скажу на это?

— Что ты скажешь на то, что я тебя застал лежащей на диване с этим неумытым пьяницей?

— Это неправда.

— А как я вас застал?

— Ты нас застал сидящими на диване.

— В темноте.

— Где ты был?

— У Брэдли.

— Да, — сказала она. — Я знаю. Не подходи ко мне. От тебя пахнет этой женщиной.

— А от тебя чем пахнет?

— Ничем. Я сидела и разговаривала с хорошим знакомым.

— Ты его целовала?

— Нет.

— Он тебя целовал?

— Да, мне это было приятно.

— Ты сука.

— Если ты будешь меня так называть, я уйду от тебя.

— Ты сука.

— Пусть, — сказала она. — Все равно все кончено. Если б ты не был таким самонадеянным и если б я тебя так не жалела, ты бы понял, что все уже давно кончено.

— Ты сука.

— Нет, — сказала она. — Я не сука. Я старалась быть хорошей женой, но ведь ты самонадеян и себялюбив, как петух. Только и знаешь кукарекать: "Посмотри, что я сделал. Посмотри, какое я дал тебе счастье. Ты должна бегать вокруг меня и кудахтать". Так вот, ты мне вовсе не дал счастья, и с меня довольно. Я свое откудахтала.

— Тебе нечего кудахтать. Ты не произвела на свет ничего такого, над чем можно было бы кудахтать.

— Чья это вина? Разве я не хотела ребенка? Но мы никак не могли себе этого позволить. Зато мы могли себе позволить ездить на Кап-д'Антиб купаться и в Швейцарию ходить на лыжах. Мы могли себе позволить приехать сюда, в Ки-Уэст. С меня довольно. Ты мне опротивел. Эта толстая Брэдли сегодня была последней каплей.

— Ах, пожалуйста, не припутывай ее сюда!

— Человек приходит домой весь в губной помаде. Неужели ты не мог хоть умыться? Вон, на лбу тоже.

— Ты целовала это пьяное ничтожество.

— Нет, этого не было. Но было бы, если б я знала, чем ты в это время занимаешься.

— Почему ты позволяла ему целовать себя?

— Я была взбешена. Мы ждали, ждали, ждали. Ты даже не подошел ко мне. Ты ушел с этой женщиной и пропал на полдня. Джон проводил меня домой.

— Ах вот как, Джон?

— Да, Джон. Джон. ДЖОН.

— А фамилия его как? Томас?

— Его фамилия Мак-Уолси.

— А как это пишется — вместе или отдельно?

— Не знаю, — сказала она и засмеялась. Но потом она перестала смеяться. — Не воображай, что, раз я смеюсь, значит, все обошлось, — сказала она, на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. — Ничего не обошлось. Это не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе нет ненависти. Тут проще. Ты мне противен. Ты мне глубоко противен, и с меня довольно.

— Хорошо, — сказал он.

— Нет. Совсем не хорошо. Все кончено. Разве ты не понимаешь?

— Кажется, понимаю.

— Пусть тебе не кажется.

— Не устраивай мелодраму, Эллен!

— Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу от тебя.

— Нет, ты не уйдешь.

— Я сказала. Больше повторять не буду.

— Что ты собираешься делать?

— Не знаю. Может быть, выйду за Джона Мак-Уолси.

— Не выйдешь.

— Выйду, если захочу.

— Он на тебе не женится.

— Не беспокойся, женится. Он только сегодня просил меня быть его женой.

Ричард Гордон ничего не сказал. Пустота образовалась у него на том месте, где раньше было сердце, и все, что он слышал или говорил, казалось нечаянно подслушанным.

— О чем он тебя просил? — сказал он голосом, который шел откуда-то издалека.

— Быть его женой.

— Зачем?

— Затем, что он меня любит. Затем, что он хочет, чтобы я жила с ним. Он зарабатывает достаточно, чтобы прокормить меня.

— Ты обвенчана со мной.

— Не по-настоящему. Не в церкви. Ты не хотел венчаться в церкви, и ты знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так была влюблена в тебя, что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я была дура. Я и свое сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше нет сердца. Все, во что я верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такой необыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение. Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь — это было то, что было только у нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся твоя жизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь. Любовь — это просто гнусная ложь. Любовь — это пилюли эргоаппола, потому что ты боялся иметь ребенка. Любовь — это хинин, и хинин, и хинин до звона в ушах. Любовь — это гнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь — это мои искромсанные внутренности. Это катетеры вперемежку со спринцеваниями. Я знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем. К черту любовь. Любовь — это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с открытым ртом, а я лежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я знаю, что больше не имею на это права. Любовь — это гнусные фокусы, которым ты меня обучал и которые ты, наверно, вычитал из книг. Хватит. Я теперь покончила с тобой и покончила с любовью. С твоей мерзкой любовью. Эх ты, писатель!

— А ты просто дрянь.

— Не ругайся. Я для тебя тоже знаю подходящее название.

— Ну, хорошо.

— Нет, совсем не хорошо. Плохо, и очень плохо. Если б еще ты был хорошим писателем, я, может быть, стерпела бы остальное. Но я насмотрелась на то, как ты злишься, завидуешь, меняешь свои политические убеждения в угоду моде, в глаза льстишь, а за глаза сплетничаешь. Я столько насмотрелась, что с меня довольно. И, наконец, еще сегодня эта богатая развратная сука Брэдли. Нет, с меня довольно. Я пробовала и заботиться о тебе, и ухаживать за тобой, и стряпать для тебя, и молчать, когда тебе хочется, и смеяться, когда тебе хочется, и не сопротивляться твоим вспышкам, и делать вид, что я очень счастлива, и терпеть твои бешеные выходки, и сцены ревности, и всякие подлые каверзы, но теперь я с этим покончила.

— Значит, теперь ты хочешь начать сначала с пьяницей-профессором?

— Он настоящий человек. Он добрый и сердечный, и с ним так покойно, и мы из одного круга, и у нас есть общие духовные интересы, каких у тебя никогда не будет. Он похож на моего отца.

— Он пьяница.

— Он пьет. Но мой отец тоже пил. И мой отец носил шерстяные носки и по вечерам вытягивал ноги в шерстяных носках на соседний стул и читал газету. А когда мы болели крупом, он ухаживал за нами. Он был котельщиком, и руки у него были все в трещинах, и он любил драться, когда выпивал, но умел драться и тогда, когда был трезв. Он ходил в церковь, потому что этого хотелось матери, и справлял пасху ради нее и ради господа бога, но больше ради нее, и он был членом профсоюза, а если он и изменял ей когда-нибудь, она об этом ничего не знала.

— Пари держу, что он ей изменял направо и налево.

— Может быть, но если это и было, он об этом рассказывал священнику, а не ей, и если это было, то только потому, что он не мог совладать с собой, и потом жалел и раскаивался. Он это делал не из любопытства, и не из петушиного самолюбия, и не для того, чтобы рассказывать потом жене, какой он замечательный мужчина. Если это и было, то только потому, что мать на целое лето уезжала с ребятишками, а он гулял с товарищами, напивался пьян. Он был настоящий человек.

— Тебе бы стать писателем и написать о нем роман.

— Я была бы лучшим писателем, чем ты. И Джон Мак-Уолси тоже настоящий человек. А ты нет. И не можешь быть. Дело тут не в политических убеждениях и не в религии.

— У меня нет никакой религии.

— У меня тоже нет. А когда-то была и теперь опять будет. И ты уже не придешь, чтобы отнять ее у меня, как ты все у меня отнял.

— Нет.

— Нет. Ты теперь можешь спать с какой-нибудь богатой дрянью вроде Helene Брэдли. Как она, довольна тобой? Говорит она, что ты необыкновенный?

Глядя на ее печальное, сердитое лицо, похорошевшее от слез, ее губы, набухшие, как почки после дождя, ее темные локоны, в беспорядке падающие на лицо, Ричард Гордон понял, что ему не удержать ее.

— И ты меня больше не любишь?

— Я даже слова этого не могу слышать.

— Хорошо, — сказал он и вдруг с силой ударил ее по лицу.

Она заплакала, теперь уже не от гнева, а от боли, уронив голову на стол.

— Этого не нужно было, — сказала она.

— Нет, нужно было, — сказал он. — Ты все на свете знаешь, но ты не знаешь, как мне это нужно было.

Сегодня вечером, когда отворилась дверь, она его не видела. Она видела только белый потолок с лепными купидонами, голубками и завитушками, которые вдруг рельефно выступили в свете от отворившейся двери.

Ричард Гордон повернул голову и увидел его, массивного и бородатого, в дверном проеме.

— Не отвлекайся, — сказала тогда Helene Брэдли. — Прошу тебя, не отвлекайся. — Ее блестящие волосы рассыпались по подушке.

Но Ричард Гордон повернул голову и замер, глядя на дверь.

— Не думай о нем. Ни о чем не думай, слышишь! Нельзя сейчас думать ни о чем, — говорила женщина с исступленной настойчивостью.

Бородатый человек бесшумно затворил дверь. Он улыбался.

— Ну что же ты, милый? — спросила Helene Брэдли в наступившей опять темноте.

— Я должен уйти.

— Ты не можешь уйти сейчас, как ты не понимаешь!

— Этот человек…

— Да это же только Томми, — сказала Helene. — Он все это давно знает. Не думай о нем. Ну же, милый. Я жду.

— Я не могу.

— Ты должен, — сказала Helene. Он чувствовал, как она дрожит всем телом. — Господи, неужели ты ничего не понимаешь? Надо же считаться с женщиной.

— Мне нужно идти, — сказал Ричард Гордон. В темноте он почувствовал удар по лицу, от которого в глазах у него блеснули вспышки. Потом еще удар. На этот раз по губам.

— Так вот что вы такое, — сказала она. — А я-то воображала, что имею дело с мужчиной. Убирайтесь вон.

Вот что сегодня произошло. Вот чем кончился вечер у Брэдли.

Теперь его жена сидела, опустив голову на руки, и оба они не говорили ни слова. Ричард Гордон слышал тиканье часов, и внутри у него было так же пусто, как тихо было в комнате. Немного спустя его жена сказала, не глядя на него:

— Мне очень жаль, что так случилось. Но все кончено, разве ты не видишь?

— Да, если это так, как ты говоришь.

— Это не всегда так было, но уже давно это так.

— Я жалею, что ударил тебя.

— Ах, это не важно. Не в этом ведь дело. Это была просто форма прощания.

— Перестань.

— Мне нужно собираться, — сказала она очень устало. — Боюсь, мне придется взять большой чемодан.

— Утром соберешься, — сказал он. — Все можно сделать утром.

— Лучше я это сделаю сейчас, Дик, так будет легче. Но я очень устала. Я ужасно устала от всего этого, и у меня разболелась голова.

— Ну, как хочешь.

— Господи, — сказала она. — Как бы я хотела, чтоб этого не случилось. Но оно случилось. Я постараюсь тебе все тут устроить. Нужно будет взять кого-нибудь для услуг. Если б еще я не наговорила столько всего или если б ты меня не ударил, может, и можно было еще все уладить.

— Нет, все было кончено еще до этого.

— Мне так тебя жаль, Дик.

— Не смей жалеть меня, или я опять тебя ударю.

— Пожалуй, мне будет легче, если ты меня ударишь, — сказала она. — Мне очень жаль тебя. Очень.

— Иди к черту.

— Мне жаль, что я сказала, будто ты плохой любовник. Я в этом ничего не понимаю. Ты, наверно, замечательный.

— Думаешь, ты — совершенство? — ответил он. Она опять заплакала.

— Это хуже пощечины, — сказала она.

— А что ты про меня сказала?

— Не знаю. Не помню. Я была так зла, и ты мне сделал так больно.

— Так ведь все уже кончено, зачем же сердиться?

— А я не хочу, чтобы все было кончено. Но теперь ничего уже не поделаешь.

— Тебе остается твой пьяница-профессор.

— Перестань, — сказала она. — Давай кончим разговор и замолчим.

— Давай.

— Хорошо?

— Да.

— Я буду спать здесь.

— Нет. Можешь лечь на постели. Можешь. Я сейчас ухожу ненадолго.

— Не уходи.

— Мне нужно, — сказал он.

— До свиданья, — сказала она, и он увидел ее лицо, которое он всегда так любил и которое никогда не портили слезы, ее черные локоны, ее крепкие маленькие груди под свитером, касающиеся края стола; стол скрывал от него остальное, все, что он так любил, и, казалось ему, умел радовать, но, как видно, это ничего не спасло, и когда он выходил, она смотрела через стол ему вслед, опустив подбородок на сложенные руки, и плакала.

Глава двадцать вторая

Он не взял велосипеда и пошел пешком. Луна уже взошла, и деревья темнели на фоне неба, и он шел мимо деревянных домов с узкими двориками и запертыми ставнями, сквозь которые пробивался свет; немощеными переулками с двойным рядом домов; кварталами кончей, где все было чинно, надежно упрятано от посторонних взоров — добродетель, неудачи, недоедание, овсяная каша и вареная рыба, предрассудки, порядочность, кровосмесительство, утешения религии; мимо ярко освещенных, с распахнутыми дверьми, кубинских "болито", деревянных лачуг, в которых только и было романтического, что их имена: Чича, Красный домик; мимо церкви из каменных блоков, с треугольными остриями шпилей, безобразно торчавшими в лунном небе; мимо живописной в лунном свете громады монастыря с черным куполом и обширным садом; мимо заправочной станции и ярко освещенной закусочной возле пустыря, где когда-то была миниатюрная площадка для гольфа; по залитой светом главной улице с тремя аптеками, магазином музыкальных инструментов, пятью еврейскими лавками, тремя биллиардными, двумя парикмахерскими, пятью пивными, тремя павильонами с мороженым, пятью скверными и одним хорошим рестораном, двумя газетными киосками, четырьмя лавками подержанных вещей (в одной из них также изготовлялись ключи), фотографией, одним большим домом с конторами внизу и четырьмя зубоврачебными кабинетами в верхних этажах, магазином стандартных цен, отелем на углу и стоянкой такси перед ним; и, обогнув отель, улицей, ведущей к "джунглям", мимо большого некрашеного деревянного дома, из окон которого доносились звуки пианолы и в дверях стояли девушки, а рядом на тротуаре сидел матрос; и потом задворками, мимо кирпичного здания суда с освещенным циферблатом часов, показывавших половину одиннадцатого, мимо тюрьмы, выбеленные стены которой блестели в лунном свете, к подъезду "Поры сирени" в глубине переулка, запруженного автомобилями.

"Пора сирени" была ярко освещена и полна народу, и когда Ричард Гордон вошел, он увидел, что игорный зал переполнен; рулетка вертелась, и маленький шарик звонко пощелкивал о металлические перегородки, рулетка вертелась медленно, шарик жужжал, потом, щелкнув, подпрыгивал и останавливался, и тогда ничего не было слышно, кроме скрипа рулетки и стука фишек. В баре сам хозяин стоял у стойки вместе с двумя барменами и сказал ему:

— Привет, мистер Гордон. Что будете пить?

— Не знаю, — сказал Ричард Гордон.

— Вы плохо выглядите. Что такое? Вы нездоровы?

— Нет.

— Я знаю, что вам приготовить. Такое, что прямо — ух. Пили когда-нибудь испанский абсент — ojen?

— Давайте, — сказал Гордон.

— Выпьете, сразу станет хорошо. Захочется всех кругом поколотить, — сказал хозяин. — Ojen экстра для мистера Гордона.

Не отходя от стойки, Ричард Гордон выпил три экстра, но лучше ему не стало; мутный, сладковатый, отдающий лакрицей напиток никак на него не подействовал.

— Дайте мне что-нибудь другое, — сказал он бармену.

— Что такое? Вам не нравится ojen экстра? — спросил хозяин. — Вам не стало хорошо?

— Нет.

— После ojen экстра надо пить с разбором.

— Дайте мне чистого виски.

Виски согрел его язык и нёбо, но ничего не изменил в его настроении, и вдруг, глядя на себя в зеркало позади стойки, он понял, что теперь ему никогда не будет легче от вина. То, что произошло, — произошло, и всегда теперь будет с ним, и если он напьется до потери сознания, проснувшись, он все равно почувствует это опять.

Высокий, очень худой молодой человек с редкой порослью светлых волос на подбородке, стоявший у стойки рядом с ним, спросил:

— Скажите, вы не мистер Гордон?

— Да.

— Я Гарольд Спелмэн. Мы, кажется, познакомились на одном вечере в Бруклине.

— Возможно, — сказал Ричард Гордон. — Очень может быть.

— Мне очень понравилась ваша последняя книга, — сказал Спелмэн. — Мне все ваши книги нравятся.

— Очень рад слышать, — сказал Ричард Гордон. — Выпьете чего-нибудь?

— Вместе с вами, — сказал Спелмэн. — Вы пробовали этот ojen?

— Мне он не помог.

— А что с вами?

— Настроение скверное.

— Попробуйте еще.

— Нет. Я возьму чистого виски.

— Знаете, для меня целое событие, что я вас увидел, — сказал Спелмэн. — Вы, наверное, не помните нашу встречу на том вечере?

— Нет. Но, может быть, это был удачный вечер. Удачные вечера обычно не запоминаются, верно ведь?

— Пожалуй, вы правы, — сказал Спелмэн. — Это было у Маргарет Ван-Брунт. Вспоминаете? — спросил он с надеждой в голосе.

— Стараюсь.

— Это я тогда поджег дом, — сказал Спелмэн.

— Не может быть, — сказал Гордон.

— Да, — радостно сказал Спелмэн. — Именно я. Это был самый замечательный вечер из всех, какие я помню.

— Что вы теперь делаете? — спросил Гордон.

— Ничего особенного, — сказал Спелмэн. — Так, живу понемножку. Я уже привык к этому. А вы пишете новую книгу?

— Да. Половину уже написал.

— Превосходно, — сказал Спелмэн. — а о чем?

— Забастовка на текстильной фабрике.

— Великолепно, — сказал Спелмэн. — Ужасно, знаете, люблю социальные темы.

— Что?

— Просто обожаю, — сказал Спелмэн. — Для меня нет ничего лучше. Вы, бесспорно, на голову выше всей писательской братии. Скажите, есть у вас там прекрасная еврейка-агитатор?

— А что? — спросил Ричард Гордон подозрительно.

— Это роль для Сильвии Сидней. Я в нее влюблен. Хотите посмотреть ее фотографию?

— Я видел, — сказал Ричард Гордон.

— Давайте выпьем еще, — радостно сказал Спелмэн. — Подумать только, как это мы с вами встретились. Вы знаете, я ведь счастливчик. Настоящий счастливчик.

— А что? — спросил Ричард Гордон.

— Я сумасшедший, — сказал Спелмэн. — Это просто замечательно. Все равно, что быть влюбленным, только все всегда кончается хорошо.

Ричард Гордон слегка отодвинулся.

— Это вы напрасно, — сказал Спелмэн. — Я не буйный. То есть я очень редко бываю буйный. Давайте выпьем еще.

— Давно это с вами?

— По-моему, всю жизнь, — сказал Спелмэн. — Уверяю вас, это единственная возможность быть счастливым в наше время. Какое мне дело до того, как стоят акции "Дуглас Эйркрафт"? Или Телеграфно-телефонной компании? Меня все это не касается. Я читаю какую-нибудь из ваших книг, или пью, или смотрю на фотографию Сильвии, и я счастлив. Я — как птица. Я даже лучше птицы. Я… — Он помедлил, подыскивая слова, потом сразу заторопился. — Я хорошенький маленький аист, — выпалил он и покраснел. Он пристально глядел на Ричарда Гордона, шевеля губами, и тут рослый молодой блондин отделился от группы, сидевшей в другом конце бара, подошел к нему и положил ему руку на плечо.

— Пойдем, Гарольд, — сказал он. — Нам пора домой.

Спелмэн свирепо посмотрел на Ричарда Гордона.

— Он смеется над аистом, — сказал он. — Он сторонится аиста. Аиста, который кружит в свободном полете…

— Пойдем, Гарольд, — сказал высокий молодой человек.

Спелмэн протянул руку Ричарду Гордону.

— Я не обижаюсь, — сказал он. — Вы хороший писатель. Продолжайте и дальше писать так. Помните, я всегда счастлив. Не давайте сбить себя с толку. До скорого свидания.

Рослый молодой человек обнял его за плечи, и оба они, протиснувшись через толпу, пошли к выходу. Спелмэн оглянулся и подмигнул Ричарду Гордону.

— Славный малый, — сказал хозяин. Он постучал себя по лбу. — Очень образованный. Заучился, должно быть. Любит бить посуду. Но он это не со зла. Платит за все, что разобьет.

— Он часто бывает здесь?

— Каждый вечер. Как он вам сказал, кто он? Лебедь?

— Аист.

— Вчера он был лошадь. С крыльями. Как та лошадь, что на бутылках "Белого коня", только с крыльями. А все-таки малый славный. Денег много. У него в голове неладно. Родные и держат его здесь под присмотром. Он мне все хвалил ваши книги, мистер Гордон. Чего вам налить? За счет заведения.

— Виски, — сказал Ричард Гордон. Он увидел, что к нему подходит шериф. Шериф был необыкновенно высокий, похожий на мертвеца и очень любезный человек. Ричард Гордон уже видел его сегодня, на вечере у Брэдли, и разговаривал с ним об ограблении банка.

— Мистер Гордон, — сказал шериф, — если вы ничем не заняты, поедемте потом со мной. Береговая охрана ведет из пролива лодку Гарри Моргана. Его заметил танкер недалеко от Матакумбе. Захватили всю банду.

— Что вы говорите? — сказал Ричард Гордон. — Всех захватили?

— В телеграмме говорится, что все они убиты, только один жив еще.

— Неизвестно, кто?

— Нет, об этом ничего не сказано. Что там произошло, один бог знает.

— Деньги при них?

— Никто не знает. Но, должно быть, все там, на лодке, раз они не добрались до Кубы.

— Когда они будут здесь?

— О, часа через два-три, не раньше.

— Куда приведут лодку?

— Вероятно, в Военный порт. На причал береговой охраны.

— Где мы с вами встретимся?

— Я заеду за вами сюда.

— Лучше к Фредди. Я здесь столько не высижу.

— У Фредди сегодня не особенно приятно. Там полно ветеранов войны с общественных работ на островах. Они всегда страшно буянят.

— Пойду взгляну, что там делается, — сказал Ричард Гордон. — У меня сегодня настроение неважное.

— Что ж, только держитесь в стороне, — сказал шериф. — Хотите, я вас туда подвезу?

— Спасибо.

Они протолкались через толпу, и Ричард Гордон сел в машину рядом с шерифом.

— Как вы думаете, что произошло на лодке Моргана? — спросил он.

— Один бог знает, — ответил шериф. — Во всяком случае, что-то страшное.

— Точнее ничего не известно?

— Ровно ничего, — сказал шериф. — Ну, вот, пожалуйста, полюбуйтесь.

Они поравнялись с ярко освещенной витриной, Фредди сразу увидели, что бар битком набит. Люди, одетые в дунгари9, одни с непокрытой головой, другие в кепках, старых военных фуражках или картонных шлемах, в три ряда толпились у стойки, патефон с усилителем играл "Остров Капри". В ту минуту, как шериф затормозил, из открытой двери с грохотом вылетел человек, а за ним другой. Они упали и, сцепившись, катались по тротуару, и тот, который был сверху, держал нижнего обеими руками за волосы и с глухим отвратительным стуком ударял его головой об асфальт. В баре никто даже не обернулся.

Шериф вышел из машины и схватил за плечи того, который был сверху.

— Брось сейчас же, — сказал он. — Вставай.

Тот выпрямился и посмотрел на шерифа.

— Какого черта вы лезете не в свое дело?

Второй, — волосы у него были в крови, кровь лилась из уха и размазывалась по веснушчатой щеке, тоже накинулся на шерифа.

— Что вы пристали к моему приятелю? — сказал он хрипло. — Чего вам надо? Думаете, я не могу вытерпеть?

— Ты все можешь вытерпеть, Джой, — сказал тот, который колотил его. Затем шерифу: — Слушайте, не найдется у вас доллара взаймы?

— Нет, — сказал шериф.

— Ну так убирайтесь к черту. — Он повернулся к Ричарду Гордону. — А вы что скажете, приятель?

— Могу угостить вас, — сказал Гордон.

— Пошли, — сказал ветеран и подхватил Гордона под руку.

— Я скоро заеду, — сказал шериф.

— Хорошо. Я буду ждать вас.

Когда они стали протискиваться к стойке, первый ветеран, рыжий, веснушчатый человек с окровавленным ухом и щекой, схватил Гордона за локоть.

— А, старый друг.

— Он молодчина, — сказал второй ветеран. — Он все может вытерпеть.

— Я все могу вытерпеть, — сказал окровавленный. — Этим-то я им и утер нос.

— А сдачи дать не можешь, — сказал еще кто-то. — И перестань толкаться.

— Пустите нас, — сказал окровавленный. — Пустите меня и моего старого друга. — Он шепнул Ричарду Гордону на ухо: — Я и не хочу давать сдачи. Я ведь могу вытерпеть, понимаете?

— Слушайте, — сказал второй ветеран, когда они наконец добрались до залитой пивом стойки. — Вы бы на него посмотрели сегодня днем, у комиссара Пятого лагеря. Я его повалил и колотил по голове бутылкой. Прямо дробь отбивал, как на барабане. Ручаюсь, я стукнул его раз пятнадцать.

— Больше, — сказал окровавленный.

— А ему хоть бы что.

— Я все могу вытерпеть, — сказал первый. Он шепнул Ричарду Гордону на ухо: — Это мой секрет.

Ричард Гордон передал им два стакана пива, которые нацедил и подвинул к нему толстый негр-бармен в белой куртке.

— Что за секрет? — спросил он.

— У меня, — сказал окровавленный. — Мой секрет.

— У него есть секрет, — сказал второй ветеран. — Он не врет.

— Хотите, скажу, — сказал окровавленный на ухо Ричарду Гордону. Гордон кивнул.

— Мне не больно.

Второй кивнул:

— Скажи ему всю правду.

Рыжий приложил свои окровавленные губы почти к самому уху Гордона.

— Иногда мне даже приятно, — сказал он. — Что вы на это скажете?

Рядом с Гордоном стоял высокий, худой человек, со шрамом на щеке от глаз до подбородка. Он посмотрел на рыжего и усмехнулся.

— Сначала это был спорт, — сказал он. — Потом перешло в удовольствие. Если б меня могло от чего-нибудь стошнить, меня бы от тебя стошнило, Рыжий.

— Очень тебя легко тошнит, — сказал первый ветеран. — Ты в какой части служил?

— Тебе до этого дела нет, забулдыга несчастный, — сказал высокий человек.

— Стакан пива? — предложил Ричард Гордон высокому.

— Спасибо, — сказал тот. — У меня есть.

— Про нас не забывайте, — сказал один из тех двоих, что вошли вместе с Гордоном.

— Еще три пива, — сказал Ричард Гордон, и негр нацедил пива и подтолкнул к нему стаканы. У стойки было так тесно, что рук не разведешь, и Гордон оказался притиснутым к высокому ветерану.

— Вы что, с парохода? — спросил высокий.

— Нет, я здесь живу. А вы — с островов?

— Мы сегодня приехали с Тортугас, — сказал высокий. — Мы там подняли такой шум, что нас побоялись держать там.

— Он красный, — сказал первый ветеран.

— Ты бы тоже был красным, если б имел голову на плечах, — сказал высокий. — Они загнали нас туда, чтобы от нас избавиться, но мы подняли слишком большой шум. — Он улыбнулся Ричарду Гордону.

— А ну дай ему, — заорал кто-то, и Ричард Гордон увидел, как совсем близко от него поднялся кулак и ударил кого-то по лицу. Двое людей схватили того, которого ударили, и оттащили его от стойки. Когда они выбрались на свободное место, один снова изо всех сил ударил его по лицу, а другой ударил его в живот. Он упал на цементный пол и закрыл голову руками, и первый пнул его в спину. Все это время он не издал ни звука. Первый рывком поднял его на ноги и подтолкнул к стене.

— Вразумить надо сукиного сына, — сказал он, и, когда тот, весь побелев, прижался к стене, второй стал в позицию, слегка согнув колени, размахнулся правым кулаком чуть не до самого пола и хватил человека у стены по щеке. Тот упал на колени, потом медленно свалился на бок, на полу вокруг его головы образовалась лужица крови. Они оставили его там и вернулись к стойке.

— Вот это удар, — сказал первый.

— Этот сукин сын, как приедет в город, всю свою получку положит на книжку, а потом приходит сюда поживиться на чужой счет, — сказал второй. — Это уже второй раз я его вразумляю.

— На этот раз ты его крепко вразумил.

— Когда я его ударил, челюсть у него подалась, точно мешок с орехами, — с довольным видом сказал второй.

Избитый лежал у стены, и никто не обращал на него внимания.

— А если б ты меня так хватил, мне хоть бы что, — сказал рыжий ветеран.

— Закройся, трепло, — сказал вразумитель. — У тебя сифон.

— Вот и врешь.

— Мне на таких, как ты, и смотреть противно, — сказал вразумитель. — Стану я себе зря руки отбивать.

— Вот именно, что зря отобьешь, — сказал Рыжий. — Послушайте, приятель, — сказал он Ричарду Гордону, — может, повторим?

— Славный народ, а? — сказал высокий. — Война очищает и облагораживает человека. Вопрос вот в чем: только такие, как мы, годятся в солдаты, или же это служба нас сделала такими?

— Я не знаю, — сказал Ричард Гордон.

— Готов поручиться, что вы здесь не найдете и трех запасных, — сказал высокий. — Это все отборный народ. Самые сливки подонков; те самые, с которыми Веллингтон победил при Ватерлоо. Что ж, мистер Гувер прогнал нас с Антикости, а мистер Рузвельт сплавил сюда, чтоб избавиться от нас. В лагере все устроено для того, чтоб вызвать эпидемию, но бедняги, как назло, не хотят умирать. Некоторых отвезли на Тортугас, но там теперь местность стала здоровее. И потом, мы не захотели там оставаться. Так что пришлось нас привезти обратно, сюда. Что они теперь выдумают? Надо же им как-нибудь от нас избавиться. Разве вы этого не понимаете?

— Почему?

— Потому что мы — отпетые, — сказал высокий. — Нам нечего терять. Мы дошли до точки. Мы хуже той голытьбы, с которой имел дело Спартак. И с нами многого не сделаешь, потому что нас столько били, что теперь единственное наше утешение — алкоголь и единственная гордость — уменье все вытерпеть. Но не все мы такие. Кое-кто из нас сумеет и сдачи дать.

— Много в лагере коммунистов?

— Человек сорок, не больше, — сказал высокий. — На две тысячи. Чтоб быть коммунистом, нужны дисциплина и воздержание; пьянчуга не может быть коммунистом.

— Не слушайте вы его, — сказал рыжий ветеран. — Он просто красный, ну его к черту.

У другого конца стойки один ветеран заспорил с Фредди из-за счета.

— Вот столько ты выпил, — сказал Фредди. Ричард Гордон посмотрел на ветерана. Он был сильно пьян, глаза у него налились кровью, и он явно лез на скандал.

— Врешь, — сказал он Фредди.

— Восемьдесят пять центов, — сказал ему Фредди.

— Смотрите, что сейчас будет, — сказал Рыжий. Фредди положил обе руки на стойку. Он не сводил с ветерана глаз.

— Врешь, — сказал ветеран и схватился за пивной стакан. Как только его пальцы сомкнулись вокруг стакана, правая рука Фредди описала над стойкой полукруг и обрушила на голову ветерана тяжелую солонку, обмотанную посудным полотенцем.

— Чисто сделано? — сказал рыжий ветеран. — Красиво сделано?

— Вы бы посмотрели, как он орудует спиленным кием, — сказал второй.

Два ветерана, стоявшие там, где свалился зашибленный солонкой, сердито оглянулись на Фредди.

— Это еще что?

— Успокойтесь, — сказал Фредди. — Ну-ка, по одной за счет заведения. Эй, Уоллэйс, — сказал он, — прислони-ка этого к стенке.

— Чисто сделано? — спросил рыжий ветеран Ричарда Гордона. — Не придерешься?

Широкоплечий детина выволок зашибленного солонкой из толпы. Он поставил его на ноги, и тот взглянул на него невидящими глазами.

— Выкатывайся, — сказал он ему. — Пойди, проветрись. — У стены сидел, держась обеими руками за голову, тот, которого вразумили раньше. Широкоплечий молодой человек подошел к нему.

— Ты тоже выкатывайся, — сказал он ему. — С тобой тут вечно истории.

— У меня челюсть сломана, — хрипло сказал тот. Изо рта у него шла кровь и стекала по подбородку.

— Скажи еще спасибо, что ты жив после такого удара, — сказал плечистый молодой человек. — Ну, выкатывайся.

— У меня челюсть сломана, — тупо повторил тот. — Они сломали мне челюсть.

— Выкатывайся, тебе говорят! — сказал молодой человек. — С тобой вечно истории.

Он помог человеку со сломанной челюстью встать на ноги, и тот нетвердыми шагами вышел на улицу.

— Помню, раз выдался вечер, так тут у стенки лежало штук двенадцать, — сказал рыжий ветеран. — А как-то поутру я видел, как этот толстопузый оттирал тут пол шваброй. Видел я, как ты шваброй оттирал пол? — спросил он толстого негра-бармена.

— Да, сэр, — сказал бармен. — Много раз. Да, сэр. Но вы никогда не видели, чтобы я бил кого-нибудь.

— Говорил я вам? — сказал рыжий ветеран. — Шваброй.

— Похоже, что и сегодня вечер будет не хуже, — сказал второй ветеран.

— Послушайте, приятель (Ричарду Гордону), может, повторим еще раз?

Ричард Гордон чувствовал, что пьянеет. Его лицо в зеркале позади стойки уже начало казаться ему чужим.

— Как вас зовут? — спросил он высокого коммуниста.

— Джеке, — сказал высокий. — Нельсон Джеке.

— Где вы жили до того, как попали сюда?

— О, везде, — сказал тот. — В Мексике, на Кубе, в Южной Америке, везде.

— Завидую вам, — сказал Ричард Гордон.

— Почему вы мне завидуете? Почему вы не работаете?

— Я написал три книги, — сказал Ричард Гордон. — Сейчас пишу четвертую, о Гастонской стачке.

— Это хорошо, — сказал высокий. — Отлично. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Ричард Гордон.

— А! — сказал высокий.

— Что это значит, "а!"?

— Ничего, — сказал высокий.

— Вы читали мои книги? — спросил Ричард Гордон.

— Да.

— Они вам не понравились?

— Нет, — сказал высокий.

— Почему?

— Не хочется говорить.

— Скажите.

— По-моему, все они — дерьмо, — сказал высокий и отвернулся.

— Сегодня, кажется, мой вечер, — сказал Ричард Гордон, — мой бенефис. Вы что будете пить? — спросил он рыжего ветерана. — У меня еще осталось два доллара.

— Пиво, — сказал Рыжий. — Слушайте, я ваш друг. По-моему, ваши книги — отличные книги. К черту этого паршивого красного.

— Нет ли у вас с собой какой-нибудь книжки? — спросил второй ветеран. — Я бы охотно почитал вашу книжку. Вы никогда не печатались в "Западных рассказах" или "Героях войны"? Я этих "Героев войны" готов читать хоть каждый день.

— Что это за птица, этот высокий? — спросил Ричард Гордон.

— Я же говорю, он просто паршивый красный, — сказал второй ветеран. — Лагерь кишит такими. Мы бы их выставили, но я же говорю, у нас там народ чаще всего не помнит.

— Чего не помнит? — спросил Ричард Гордон.

— Ничего не помнит, — сказал второй.

— Вы меня видите? — спросил Рыжий.

— Да, — сказал Ричард Гордон.

— Вы бы поверили, что у меня самая славная женка на свете?

— Отчего же.

— Да, представьте себе, — сказал Рыжий. — И до чего же эта девчонка в меня влюблена. Она у меня прямо как рабыня. "Налей-ка мне еще чашку кофе", — говорю я. "Сейчас, папочка", — говорит. И чашкa уже на столе. И так во всем. Она от меня без ума. Всякая моя прихоть для нее закон.

— А ты скажи, где она? — спросил второй ветеран.

— Вот то-то и есть, — сказал Рыжий. — То-то и есть, приятель. Где она?

— Он не знает, где она, — сказал второй ветеран.

— Мало того, — сказал Рыжий. — Я не знаю, где я ее последний раз видел.

— Он даже не знает, в какой она стране.

— Но послушайте, приятель, — сказал Рыжий. — Где бы она ни была, эта девчонка мне верна.

— Это святая истина, — сказал второй ветеран. — Можешь голову прозакладывать, что это так.

— Иногда, — сказал Рыжий, — я думаю, что, может быть, она — Джинджер Роджерс и снимается теперь в кино.

— Что ж, может быть, — сказал второй.

— Потом опять мне кажется, что она сидит смирно дома и дожидается меня.

— Поддерживает огонь в домашнем очаге, — сказал второй.

— Вот, вот, — сказал Рыжий. — Она самая славная маленькая женка на свете.

— Слушайте, — сказал второй ветеран. — Моя старуха тоже ничего.

— Правильно.

— Она умерла, — сказал второй ветеран. — Не будем о ней говорить.

— А вы женаты, приятель? — спросил Рыжий Ричарда Гордона.

— Как же, — ответил тот.

У другого конца стойки, человека через четыре от него, виднелось красное лицо, голубые глаза и рыжеватые, мокрые от пива усы профессора Мак-Уолси. Профессор Мак-Уолси смотрел прямо перед собой, и Ричард Гордон видел, как он допил свой стакан и, выпятив нижнюю губу, обсосал пену с усов. Он заметил, какие ярко-голубые у него глаза.

Глядя на него, Ричард Гордон почувствовал неприятное стеснение в груди. И в первый раз он понял, что чувствует мужчина, когда он смотрит на другого мужчину, к которому уходит его жена.

— Что с вами, приятель? — спросил рыжий ветеран.

— Ничего.

— Вам нехорошо. Я вижу, вам совсем плохо.

— Нет, — сказал Ричард Гордон.

— Можно подумать, что вы увидели привидение.

— Видите вон того, с усами? — спросил Ричард Гордон.

— Этого?

— Да.

— Ну и что же? — спросил второй ветеран.

— Ничего, — сказал Ричард Гордон. — Черт с ним. Ничего.

— Он вам мешает? Можно его вразумить. Мы втроем уложим его, а вы его каблуками.

— Нет, — сказал Ричард Гордон. — Это не поможет.

— Мы его сцапаем, когда он выйдет на улицу, — сказал рыжий ветеран. — Не нравится мне его физиономия. По-моему, он сильно смахивает на штрейкбрехера.

— Я его ненавижу, — сказал Ричард Гордон. — Он отнял у меня жизнь.

— А вот мы ему пропишем, — сказал второй ветеран. — Шпик усатый! Слушай, Рыжий, захвати-ка парочку бутылок. Мы его изобьем до полусмерти. И когда только он это успел? Скажите-ка, приятель, может, повторим еще?

— У нас есть еще доллар семьдесят центов, — сказал Гордон.

— Тогда не взять ли нам лучше бутылку? — сказал рыжий ветеран. — А то я только-только разошелся.

— Нет, — сказал второй. — Пиво из бочки тебе полезнее. Уж держись пива из бочки. Пойдем, вздуем этого гуся и вернемся выпить еще пива.

— Нет. Не трогайте его.

— Нет, приятель. Это мы не можем. Вы сказали, этот усатый отнял у вас жену.

— Жизнь. Жизнь, а не жену.

— Тьфу, виноват. Вы уж меня простите, приятель.

— Это он ограбил банк, — сказал второй ветеран. — Пари держу, что за него объявлена награда. Ей-богу, я его фотографию видел сегодня на почтамте.

— А что ты делал на почтамте? — спросил второй подозрительно.

— Что, я не могу письмо получить?

— Разве в лагерь письма не доходят?

— Уж не думаешь ли ты, что я был в сберегательной кассе?

— Что ты делал на почтамте?

— Просто зашел по дороге.

— На, получай, — сказал его приятель и так размахнулся, как только можно было в толпе.

— Ну, сцепились друзья-приятели, — сказал кто-то. Их стали подталкивать к двери, и они, лягаясь и бодаясь, колотя и тузя друг друга, вывалились на улицу.

— Пусть дерутся на тротуаре, — сказал широкоплечий молодой человек. — Эти сучьи дети по три-четыре раза в вечер затевают драку.

— Пара забулдыг, — сказал другой ветеран. — Рыжий умел драться когда-то, но теперь у него сифон.

— У них у обоих сифон.

— Рыжий схватил это от одного парня на ринге во время борьбы, — сказал низенький, коренастый ветеран. — У этого парня был сифон, и у него вся спина и плечи были в сыпи. При каждой схватке он терся плечом об нос Рыжего.

— Все враки. Зачем Рыжему было лезть туда лицом?

— А он всегда так держал голову, когда боролся. Вниз, вот так. Тот парень и терся об него.

— Все враки. Расскажи своей бабушке. Никогда такого не было, чтобы на ринге подцепить сифон.

— Это ты так думаешь. А я тебе скажу, что Рыжий был такой чистюлька, каких свет не создавал. Я его знаю, мы с ним в одном отряде были. И он был очень хороший борец. Кроме шуток, хороший. И у него была славная жена. Кроме шуток, славная. А сифон он схватил от этого Бенни Сампсона, это так же верно, как то, что я стою здесь.

— Так сядь, — сказал другой ветеран. — А где Барбос подцепил его?

— Барбос — в Шанхае.

— А ты где?

— Нигде.

— А Пузырь где?

— От девки в Бресте, на пути домой.

— Все вы любите говорить об этом. Сифон. А какая разница, есть у человека сифон или нет?

— Теперь для нас никакой, — сказал один ветеран. — С ним не хуже, чем без него.

— Для Барбоса даже лучше. Он не понимает, что с ним делается.

Ричард Гордон стоял теперь у стойки рядом с профессором Мак-Уолси. Когда Рыжий и Барбос затеяли драку, его оттеснили сюда, и он не пытался сопротивляться.

— Привет, — сказал ему профессор Мак-Уолси. — Стакан пива?

— Только не с вами, — сказал Ричард Гордон.

— Пожалуй, вы правы, — сказал профессор Мак-Уолси. — Видели вы где-нибудь такое?

— Нет, — сказал Ричард Гордон.

— Это очень любопытно, — сказал профессор Мак-Уолси. — Они удивительные люди. Я каждый вечер сюда прихожу.

— И ни разу не попали в историю?

— Нет. А почему?

— Бывают пьяные драки.

— Со мной никогда никаких историй не было.

— Несколько минут тому назад двое моих приятелей собирались избить вас.

— Вот как?

— Очень жалею, что я им помешал.

— Думаю, это бы ничего не изменило, — сказал профессор Мак-Уолси, как всегда очень странно выговаривая слова. — Если вам неприятно мое присутствие, я могу уйти.

— Нет, — сказал Ричард Гордон. — Я даже испытываю некоторое удовольствие от вашего соседства.

— Вот как, — сказал профессор Мак-Уолси.

— Вы были когда-нибудь женаты? — спросил Ричард Гордон.

— Да.

— Ну и чем кончилось?

— Моя жена умерла во время эпидемии инфлюэнцы в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

— Зачем вы хотите опять жениться?

— Я думаю, на этот раз будет удачнее. Я думаю, может быть, я теперь сумею быть лучшим мужем.

— И для этого вы выбрали мою жену?

— Да, — сказал профессор Мак-Уолси.

— Скотина! — сказал Ричард Гордон и ударил его по лицу.

Кто-то схватил его за руку. Он вырвал руку, и кто-то с силой хватил его по голове около самого уха. Он увидел, что профессор Мак-Уолси все еще стоит у стойки, весь красный, моргая глазами. Профессор Мак-Уолси потянулся за другим стаканом, потому что его пиво расплескал Гордон, и Ричард Гордон занес руку, чтобы ударить его еще раз. В эту минуту что-то опять взорвалось над самым его ухом, и все огни в баре ярко вспыхнули, закружились и потом погасли.

Потом он увидел, что стоит на пороге бара. В голове у него был звон, и переполненная комната не стояла на месте, а слегка кружилась, и его тошнило. Толпа смотрела на него. Широкоплечий молодой человек стоял с ним рядом.

— Слушайте, — говорил он, — нечего вам тут скандалить. Довольно, что эти пьяницы дерутся тут целый вечер.

— Кто меня ударил? — спросил Ричард Гордон.

— Я вас ударил, — сказал дюжий молодой человек. — Этот господин — наш постоянный посетитель. Нечего вам бесноваться по-пустому. Нечего затевать тут драки.

Нетвердо стоя на ногах, Ричард Гордон увидел, что профессор Мак-Уолси отделился от толпы у стойки и идет к нему.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я вовсе не хотел, чтоб вас били. Я вполне понимаю ваши чувства…

— Скотина! — сказал Ричард Гордон и шагнул к нему. Это было последнее, что он мог вспомнить, потому что дюжий молодой человек стал в позицию, слегка опустив плечи, и двинул его снова, и на этот раз он повалился ничком на цементный пол. Дюжий молодой человек повернулся к профессору Мак-Уолси.

— Теперь все в порядке, док, — сказал он гостеприимным тоном. — Больше он к вам не будет приставать. А чего он, собственно, хотел?

— Я должен отвезти его домой, — сказал профессор Мак-Уолси. — Он оправится?

— Еще бы.

— Помогите мне втащить его в такси, — сказал профессор Мак-Уолси. Они подхватили Ричарда Гордона с двух сторон и с помощью шофера уложили его на сиденье допотопного фордика.

— Вы уверены, что он оправится? — спросил профессор Мак-Уолси.

— Когда захотите привести его в чувство, дерните его как следует за уши. И спрысните водой. Как бы только он не начал драться, когда придет в себя. Смотрите, чтобы он не схватил вас, док.

— Нет, — сказал профессор Мак-Уолси. Голова Ричарда Гордона, неестественно запрокинутая, лежала на сиденье, и при каждом дыхании из горла у него вырывался хриплый, прерывистый шум. Профессор Мак-Уолси подложил ему руку под голову и поддерживал ее, чтобы она не колотилась о стенку машины.

— Куда ехать? — спросил шофер.

— На другой конец города, — сказал профессор Мак-Уолси. — Мимо парка. Потом по той улице, где торгуют краснобородками.

— Роки-Род? — спросил шофер.

— Да, — сказал профессор Мак-Уолси. У первого кафе, которое попалось им по дороге, профессор Мак-Уолси велел шоферу остановиться. Он хотел зайти купить сигарет. Он осторожно опустил голову Ричарда Гордона на сиденье и пошел в кафе. Когда он вернулся и хотел снова сесть в машину, Ричарда Гордона там не оказалось.

— Где он? — спросил он шофера.

— Вон идет по улице, — сказал шофер.

— Догоните его.

Когда такси поравнялось с Ричардом Гордоном, который, шатаясь, шел по тротуару, профессор Мак-Уолси вылез и подошел к нему.

— Садитесь, Гордон, — сказал он. — Мы едем домой.

Ричард Гордон посмотрел на него.

— Мы? — сказал он, покачнувшись.

— Я хочу, чтобы вы сели в такси и поехали домой.

— Убирайтесь к черту.

— Вы все-таки сядьте, — сказал профессор Мак-Уолси. — Я хочу, чтоб вы благополучно добрались до дому.

— Где ваша банда? — спросил Ричард Гордон.

— Какая банда?

— Ваша банда, которая избила меня.

— Это вышибала. Я не знал, что он хочет вас ударить.

— Врете, — сказал Ричард Гордон. Он нацелился кулаком в красное лицо человека, стоявшего перед ним, но промахнулся. Он потерял равновесие и упал на колени, потом медленно встал. Он ободрал колени о камень тротуара, но не заметил этого.

— Становитесь, будем драться, — сказал он запинаясь.

— Я никогда не дерусь, — сказал профессор Мак-Уолси. — Садитесь в такси, я с вами не поеду.

— Идите к черту, — сказал Ричард и пошел по улице.

— Пусть идет, — сказал шофер. — Ничего с ним не случится. Он уже вполне оправился.

— Вы думаете?

— Конечно, — сказал шофер. — Он уже как ни в чем не бывало.

— Я все-таки неспокоен за него, — сказал профессор Мак-Уолси.

— Без драки вы его не заставите сесть, — сказал шофер. — Пускай идет. Он в полном порядке. Это что, ваш брат?

— В некотором роде, — сказал профессор Мак-Уолси.

Он смотрел, как Ричард Гордон, пошатываясь, шел по улице и наконец скрылся в тени больших деревьев, ветви которых спускались так низко, что вросли в землю, точно корни. В мыслях профессора Мак-Уолси при этом было мало приятного. Это смертный грех, подумал он, тяжкий и незамолимый грех, и величайшая жестокость, и если даже формально все это в конце концов может быть узаконено религией, я сам не могу себе этого простить. С другой стороны, хирург не может прерывать операцию из страха причинить пациенту боль. Но почему все эти операции в жизни делаются без наркоза? Если бы я был лучше, чем я есть, я позволил бы ему избить меня. Ему бы стало легче от этого. Бедный, глупый человек. Бедный, бездомный человек. Мне не надо было отпускать его, но я знаю, что это для него слишком тяжело. Я полон стыда и отвращения к самому себе, и я жалею о том, что сделал. Все это еще может обернуться очень скверно. Но не нужно думать об этом. Я сейчас опять прибегну к наркозу, который спасал меня семнадцать лет, но теперь уже скоро мне не понадобится. Хотя возможно, что это уже стало пороком и я только придумываю для него оправдания. Но, во всяком случае, я к этому пороку хорошо приспособлен. Если б только я мог как-нибудь помочь этому бедному человеку, которого я обидел.

— Отвезите меня назад, к Фредди, — сказал он.

Глава двадцать третья

Катер береговой охраны, ведший на буксире "Королеву Кончей", шел узким проходом между рифом и островами. Во время прилива поднялся легкий северный ветер, и катер качало на волнах, но белая лодка легко и послушно шла за буксиром.

— Если ветер не покрепчает, все будет в порядке, — сказал командир катера береговой охраны. — Лодка очень легка на ходу. Хорошие лодки строил покойный Робби. Вы что-нибудь поняли из того, что он говорит?

— Он просто заговаривается, — сказал помощник. — Он в бреду.

— Умрет, вероятно, — сказал командир. — Такая рана в живот. Как вы думаете, этих четырех кубинцев он убил?

— Кто знает? Я его спрашивал, но он не понял, о чем я говорю.

— Может, еще раз попытаться его расспросить? Пойдем взглянем, как он там.

Оставив рулевого у штурвала, они вошли в командирскую каюту за штурвальной рубкой. Там на железной койке лежал Гарри Морган. Глаза у него были закрыты, но он открыл их, как только командир тронул его за плечо.

— Как вы себя чувствуете, Гарри? — спросил его командир. Гарри посмотрел на него и ничего не сказал.

— Что-нибудь вам нужно, скажите? — спросил его командир.

Гарри Морган смотрел на него.

— Он вас не слышит, — сказал помощник.

— Гарри, — сказал командир. — Может, вам дать чего-нибудь?

Он смочил полотенце водой из графина, укрепленного в гнезде у койки, и приложил его к растрескавшимся губам Гарри Моргана. Они были сухие и черные. Глядя на него, Гарри Морган заговорил.

— Человек, — сказал он.

— Понимаю, — сказал командир. — Говорите, говорите.

— Человек, — сказал Гарри Морган очень медленно, — не имеет не может никак нельзя некуда. — Он остановился. Его лицо по-прежнему ничего не выражало.

— Говорите, Гарри, — сказал командир. — Расскажите нам, кто это сделал? Как это все случилось?

— Человек, — сказал Гарри, пытаясь что-то объяснить, глядя прямо на него своими узкими глазами.

— Четыре человека, — сказал командир, желая помочь ему. Он снова смочил ему губы, выжимая полотенце, так что несколько капель попало в рот.

— Человек, — поправил Гарри; потом остановился.

— Ну, хорошо. Человек, — сказал командир.

— Человек, — сказал Гарри снова, очень медленно, без всякого выражения, с трудом шевеля пересохшими губами. — Как все идет теперь как все стало теперь что бы ни было нет.

Командир посмотрел на помощника и покачал головой.

— Кто это сделал, Гарри? — спросил помощник. Гарри посмотрел на него.

— Не надо себя морочить, — сказал он. Командир и помощник оба наклонились над ним. Вот сейчас он скажет. — Все равно что на машине переваливать через горы. По дороге там, на Кубе. По всякой дороге. Везде. Так и тут. Как все идет теперь. Как все стало теперь. Ненадолго да конечно. Может быть. Если повезет. Человек. — Он остановился. Командир опять покачал головой, глядя на помощника; Гарри Морган посмотрел на него без всякого выражения. Командир снова смочил Гарри губы. На полотенце остался кровавый след.

— Человек, — сказал Гарри Морган, глядя на них обоих. — Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. — Он остановился. — Все равно человек один не может ни черта.

Он закрыл глаза. Потребовалось немало времени, чтобы он выговорил это, и потребовалась вся его жизнь, чтобы он понял это.

Он лежал неподвижно, глаза его снова открылись.

— Пойдем, — сказал командир помощнику. — Вам правда ничего не нужно, Гарри?

Гарри Морган посмотрел на него, но не ответил. Он ведь сказал им, но они не услышали.

— Мы еще зайдем, — сказал командир. — Лежите спокойно.

Гарри Морган смотрел им вслед, когда они выходили из каюты.

В штурвальной рубке, глядя, как небо темнеет и от маяка Сомбреро ложится на воду светлая дорожка, помощник сказал:

— Страх берет, когда он вот так начинает бредить.

— Жалко парня, — сказал командир. — Ну, теперь мы уже скоро будем на месте. В первом часу мы его доставим. Если только не придется убавить ход из-за лодки.

— Вы думаете, он выживет?

— Нет, — сказал командир. — Хотя — кто знает.

Глава двадцать четвертая

Большая толпа собралась на темной улице за железными воротами, преграждавшими доступ в бухту, где прежде была база подводного флота, а теперь гавань для морских яхт. Сторож-кубинец получил распоряжение никого не пропускать, и толпа напирала на ограду, чтобы сквозь железный переплет заглянуть в темное пространство, освещенное огнями яхт, стоявших у причалов. Толпа была спокойна — насколько может быть спокойна толпа в Ки-Уэст. Яхтсмены, работая плечами и локтями, протолкались к воротам и хотели пройти.

— Эй! Входить не разрешается, — сказал сторож.

— Что еще за новости? Мы с яхты.

— Никому не разрешается, — сказал сторож. — Отойдите от ворот.

— Не валяйте дурака, — сказал один из молодых людей и, оттолкнув его, пошел к пристани.

Толпа осталась за воротами, и маленький сторож смущенно и беспокойно прятал от нее свою фуражку, длинные усы и попранный авторитет, жалея о том, что у него нет ключа, чтобы запереть ворота; а яхтсмены, бодро шагая к пристани, увидели впереди и потом миновали группу людей, ожидавших у причала береговой охраны. Они не обратили на нее внимания и, минуя причалы, где стояли другие яхты, вышли на причал номер пять, дошли до трапа и при свете прожектора поднялись с грубо сколоченных досок причала на тиковую палубу "Новой Экзумы".

В кают-компании они уселись в глубокие кожаные кресла, у длинного стола с газетами и журналами, и один из них позвонил стюарду.

— Шотландского виски с содовой, — сказал он. — А тебе, Генри?

— Тоже, — сказал Генри Карпентер.

— Зачем поставили этого остолопа у ворот?

— Понятия не имею, — сказал Генри Карпентер. Стюард в белой куртке принес два стакана.

— Поставьте пластинки, которые я вынул после обеда, — сказал Уоллэйс Джонстон, владелец яхты.

— Простите, сэр, я, кажется, их убрал, — сказал стюард.

— А, черт бы вас побрал, — сказал Уоллэйс Джонстон. — Ну, тогда поставьте Баха из нового альбома.

— Слушаю, сэр, — сказал стюард. Он подошел к шкафчику с пластинками, вынул один альбом и направился с ним к патефону. Раздались звуки "Сарабанды".

— Ты сегодня видел Томми Брэдли? — спросил Генри Карпентер. — Я его видел вечером на аэродроме.

— Я его терпеть не могу, — сказал Уоллэйс. — Как и эту потаскуху, его жену.

— Мне Helene нравится, — сказал Генри Карпентер. — Она умеет наслаждаться жизнью.

— Ты это испытал на себе?

— Конечно. И остался очень доволен.

— Ни за какие деньги я бы не стал с ней связываться, — сказал Уоллэйс Джонстон. — И зачем она вообще здесь живет?

— У них здесь прекрасная вилла.

— Очень славная эта гавань, уютная, чистенькая, — сказал Уоллэйс Джонстон. — А правда, что Томми Брэдли — импотент?

— Не думаю. Про кого это не говорят. Он просто лишен предрассудков.

— Хорошо сказано. Она, во всяком случае, их лишена.

— Она удивительно приятная женщина, — сказал Генри Карпентер. — Она бы тебе понравилась, Уолли.

— Едва ли. Она — воплощение всего, что мне особенно противно в женщине, а Томми Брэдли — квинтэссенция всего, что мне особенно противно в мужчине.

— Ты сегодня очень решительно настроен.

— А ты никогда не бываешь решительно настроен, потому что в тебе нет ничего определенного, — сказал Уоллэйс Джонстон. — У тебя нет своего мнения. Ты даже не знаешь, что ты сам такое.

— Не будем говорить обо мне, — сказал Генри Карпентер. Он закурил сигарету.

— Почему, собственно?

— Хотя бы потому, что я разъезжаю с тобой на твоей дурацкой яхте и достаточно часто делаю то, что ты хочешь, и тем избавляю тебя от необходимости платить за молчание матросам и поварятам и многим другим, которые знают, что они такое, и знают, что ты такое.

— Что это на тебя нашло? — сказал Уоллэйс Джонстон. — Никогда я никому не платил за молчание, и ты это знаешь.

— Да, верно. Ты для этого слишком скуп. Ты предпочитаешь заводить таких друзей, как я.

— У меня больше нет таких друзей, как ты.

— Пожалуйста, без любезностей, — сказал Генри. — Я сегодня к этому не расположен. Слушай тут Баха, ругай стюарда и пей шотландское с содовой, а я пойду спать.

— Какая муха тебя укусила? — спросил Джонстон, вставая. — Что это ты вдруг стал говорить гадости? Не такое уж ты сокровище, знаешь ли.

— Знаю, — сказал Генри. — Завтра я буду в самом веселом настроении. Но сегодня нехороший вечер. Разве ты никогда не замечал, что вечера бывают разные? Может быть, когда человек богат, они все одинаковые?

— Ты разговариваешь, как школьница.

— Спокойной ночи, — сказал Генри Карпентер. — Я не школьница и не школьник. Я иду спать. К утру я повеселею, и все будет хорошо.

— Ты много проиграл? Оттого ты такой мрачный?

— Я проиграл триста.

— Вот видишь! Я сразу сказал, что все дело в этом.

— Ты всегда все знаешь.

— Но послушай. Ты же проиграл триста?

— Я больше проиграл.

— Сколько еще?

— Много, — сказал Генри Карпентер. — Мне вообще за последнее время не везет. Только сегодня я почему-то задумался об этом. Обычно я об этом не думаю. Ну, теперь я иду спать, а то я тебе уже надоел.

— Ты мне не надоел. Зачем ты хамишь?

— Потому что я хам и потому что ты надоел мне. Спокойной ночи. Завтра все будет хорошо.

— Ты ужасный хам.

— Приходится мириться, — сказал Генри Карпентер. — Я, например, всю жизнь только это и делаю.

— Спокойной ночи, — сказал Уоллэйс Джонстон с надеждой в голосе.

Генри Карпентер не ответил. Он слушал Баха.

— Неужели ты в самом деле пойдешь спать, — сказал Уоллэйс Джонстон. — Нельзя же так поддаваться настроению.

— Не будем об этом.

— Почему, собственно? С тобой уже это бывало, и все обходилось.

— Не будем об этом.

— Выпей еще и повеселеешь.

— Я не хочу больше пить, и я от этого не повеселею.

— Ну, тогда иди спать.

— Иду, — сказал Генри Карпентер.

Вот как обстояло дело в этот вечер на яхте "Новая Экзума", состав команды двенадцать человек, капитан Нильс Ларсен, пассажиры: владелец, Уоллэйс Джонстон, тридцать восемь лет, магистр искусств Гарвардского университета, композитор, источник доходов — шелкопрядильные фабрики, холост, interdit de sejour в Париже,10 хорошо известен от Алжира до Бискры, и один гость. Генри Карпентер, тридцати шести лет, магистр искусств Гарвардского университета, источник доходов — наследство после матери, в настоящее время двести в месяц из опекунского совета, прежде — четыреста пятьдесят, пока банк, ведающий фондами опекунского совета, не обменял одно надежное обеспечение на другое надежное обеспечение, затем на ряд других, не столь надежных обеспечений, и в конце концов на солидную недвижимость, которая оказалась и вовсе ненадежной. Еще задолго до этого сокращения доходов о Генри Карпентере говорили, что, если его без парашюта сбросить с высоты пяти тысяч пятисот футов, он благополучно приземлится за столом какого-нибудь богача. Правда, за свое содержание он платил полноценной валютой приятного общества, но хотя такие настроения и реплики, как в этот вечер, прорывались у него очень редко, и то лишь в последнее время, друзья его уже давно стали чувствовать, что он сдает. Они почувствовали это безошибочным инстинктом богачей, которые всегда вовремя угадывают, когда с одним из членов компании неладно, и тотчас же проникаются здоровым стремлением вышвырнуть его вон, если уж нельзя его уничтожить; и только это заставило его принять гостеприимство Уоллэйса Джонстона. По сути дела, Уоллэйс Джонстон, с его несколько своеобразными вкусами, был последним прибежищем Генри Карпентера, и своими честными попытками положить конец этой дружбе он, сам того не зная, избрал лучший способ самозащиты: появившаяся у него за последнее время резкость выражений и искренняя неуверенность в завтрашнем дне придавали ему особый интерес и привлекательность в глазах Джонстона, тогда как, постоянно уступая, он бы ему, вероятно, давно надоел — принимая во внимание его возраст. Так Генри Карпентер отодвигал свое неизбежное самоубийство если не на месяцы, то, во всяком случае, на недели.

Месячный доход, при котором ему не стоило жить, был на сто семьдесят долларов больше того, на что должен был содержать свою семью рыбак Элберт Трэйси, пока его не убили три дня тому назад.

На других яхтах, стоявших у дощатых причалов, были другие люди и другие заботы. На одной из самых больших яхт, красивом черном трехмачтовом судне, шестидесятилетний хлебный маклер ворочался на постели, встревоженный полученным из конторы отчетом о ходе обследования, назначенного Бюро внутренних доходов. В другое время он бы давно уже приглушил свою тревогу хайболлом из шотландского виски и пришел бы в то состояние, когда все нипочем, как старым береговым пиратам, с которыми, кстати сказать, у него было много общего в характере и принципах поведения. Но доктор запретил ему пить в течение месяца, или, вернее, трех месяцев, иначе говоря, ему было сказано, что он не проживет и года, если не откажется от употребления алкоголя хотя бы на три месяца, так что месяц он решил воздержаться; теперь его тревожил еще и полученный из Бюро накануне выезда запрос о том, куда именно он направляется и не намерен ли покинуть воды Соединенных Штатов.

Он лежал, одетый в пижаму, на широкой постели, под головой у него были две подушки, настольная лампа горела, но он не мог сосредоточиться на книге — описании путешествия в Галапагос. В былые годы он ни одной женщины никогда не приводил сюда. Он оставался у нее в каюте, а потом приходил сюда и ложился на эту постель. Это была его личная каюта, такая же священная для него, как и его контора. Женщинам здесь, у него, нечего было делать. Если ему нужна была женщина, он шел к ней, и когда все было кончено, то все было кончено, и теперь, когда все было кончено навсегда, его сознание постоянно сохраняло ту холодную ясность, которая в былые годы появлялась потом. И он лежал без спасительной путаницы в мыслях, лишенный искусственно созданной отваги, которая столько лет успокаивала его мозг и согревала сердце, и думал о том, что будет делать комиссия, что они нашли и что сумеют подтасовать, что сочтут правильным и что объявят противозаконным; и он не боялся их, а только ненавидел их и ту власть, которую они теперь не задумаются применить так дерзко, что вся его собственная небольшая, крепкая, задорная и несокрушимая дерзость — единственное, что у него было вечного и по-настоящему ценного, — даст трещину и, если только он поддастся страху, разлетится вдребезги.

Он мыслил не абстрактными понятиями, а сделками, балансами, векселями и чеками. Он мыслил акциями, кипами, тысячами бушелей, названиями держательских компаний, трестов и монополий, и, перебирая все в памяти, он видел, что найти можно немало, достаточно для того, чтобы на много лет лишить его покоя. Если они не пойдут на компромисс, будет скверно. В былые годы он не стал бы тревожиться, но способность к борьбе иссякла в нем вместе с другой способностью, и он был теперь совсем один среди всего этого и лежал на большой, широкой постели и не мог ни читать, ни спать.

Жена развелась с ним десять лет тому назад после двадцати лет соблюдения внешних приличий, и он никогда не чувствовал ее отсутствия, точно так же, как прежде никогда не чувствовал к ней любви. Он начал свою карьеру на ее деньги, и она родила ему двух отпрысков мужского пола, которые, как и мать их, не отличались умом. Он обходился с ней хорошо, пока нажитое им состояние не превысило вдвое ее первоначальный капитал, а тогда он мог позволить себе перестать замечать ее. После того как его состояние достигло этой цифры, ему уже никогда больше не докучали ее головные боли, ее жалобы и ее планы. Он просто игнорировал их.

У него были блестящие данные для карьеры спекулянта, потому что он обладал необычайной сексуальной силой, дававшей ему уверенность хорошего игрока, здравым смыслом, безукоризненным математическим умом, постоянным, но сдержанным скептицизмом, который был чувствителен к надвигающимся катастрофам, как точный барометр-анероид к атмосферному давлению; и, наконец, безошибочным чувством времени, не позволявшим ему действовать слишком рано или слишком поздно. Все это, вместе с отсутствием нравственных правил, неспособностью к раскаянию или жалости и уменьем внушать людям симпатию, не платя за нее ни взаимностью, ни доверием, но в то же время искренне и горячо уверяя их в своей дружбе — дружбе человека, настолько заинтересованного в преуспеянии друзей, что они у него автоматически превращались в сообщников, — все это сделало его тем, чем он был теперь. А был он теперь стариком в шелковой полосатой пижаме, прикрывавшей впалую старческую грудь, вздутый животик, дряблые ножки и то, ныне бесполезное, чем он так когда-то гордился; и он лежал на кровати и не мог заснуть, потому что наконец, впервые в жизни, узнал раскаяние.

Раскаивался он в том, что так ловко схитрил пять лет тому назад. Он мог тогда уплатить налог без всяких фокусов, и если б он это сделал, не о чем сейчас было бы беспокоиться. Он лежал и думал об этом и в конце концов заснул; но так как раскаяние нашло уже трещину и все время просачивалось в нее, он не знал, что спит, потому что его мозг продолжал ту же работу, что и наяву. Таким образом, он не имел отдыха, и в его возрасте немного нужно было таких ночей, чтобы доконать его.

Он часто говорил раньше, что тревоги — участь простачков, и умел гнать от себя тревоги до тех пор, пока не познакомился с бессонницей. Он и теперь спасался от тревог во сне, но стоило ему проснуться, они наступали со всех сторон, и оттого, что он был стар и немощен, им нетрудно было одолеть его.

Ему незачем было тревожиться о том, до чего он довел других людей, о том, что с ними случилось из-за него и как они кончили; кто из них расстался с особняком в аристократическом квартале и держит теперь дешевый пансион на окраине; у кого дочери, едва начавшие выезжать в свет, работают теперь ассистентками зубного врача, если только есть работа; кто в шестьдесят три года пошел в ночные сторожа, в результате очередного ажиотажа на бирже; кто застрелился в одно прекрасное утро перед завтраком, и кем из детей был обнаружен труп, и что творилось после этого в доме; кто теперь каждое утро ездит надземкой на службу, если только есть служба; кто пытался продавать сначала акции, потом автомобили, потом хозяйственные принадлежности и приборы (торговцев не пускаем, уходите отсюда, и дверь с силой захлопнута перед носом), и наконец, в некоторое отличие от отца, бросившегося с сорок второго этажа — камнем, как ястреб, только без шороха крыльев, — ступил на третий рельс перед проходом ороро-элджинского поезда, не вынув из карманов пальто не находящие сбыта отжималки для фруктового сока, они же сбивалки для яичных белков. Разрешите только продемонстрировать вам, сударыня. Вы прикрепляете вот здесь, завинчиваете вот этот маленький винтик. Теперь смотрите. Нет, мне не нужно. Да вы только попробуйте. Не нужно. Уходите.

Тогда он вышел на улицу, и ряд голых деревьев, лысых двориков и стандартных домов, где никто ничего не хотел покупать, привел его прямо к рельсам Ороро-Элджинской.

Одни выбирали длительное падение из окна конторы или жилого дома; другие наглухо запирали двери гаража и запускали мотор; третьи прибегали к отечественной традиции кольта или смит-и-вессона — этих остроумных механизмов, позволяющих покончить с бессонницей, забыть о раскаянии, излечиться от рака, избежать банкротства и сразу разделаться с самыми безвыходными положениями одним нажимом указательного пальца; этих великолепных изделий американской промышленности, таких портативных, таких надежных, так хорошо приспособленных для того, чтобы положить конец американскому радужному сну, когда он переходит в кошмар, и имеющих только одно неудобство — для родственников, которым приходится потом все приводить в порядок.

Люди, которых он разорил, прибегали ко всем этим разнообразным выходам, но его это не тревожило. Кто-нибудь должен же проигрывать, а тревожатся только простачки.

Стоит только задуматься о том, насколько лучше было бы, не схитри он так ловко пять лет тому назад, и в его возрасте этого достаточно, чтобы через несколько минут желание изменить то, что уже не может быть изменено, открыло лазейку тревоге. Только простачки тревожатся. Но тревогу можно приглушить, если выпить шотландского с содовой. К черту доктора и его советы. И вот он звонит стюарду, и тот, заспанный, приносит стакан, и когда все выпито, спекулянт уже не простачок больше; ни перед кем, кроме смерти.

А на соседней яхте спит симпатичное, добропорядочное и скучное семейство. У отца совесть чиста, и он спит крепким сном, повернувшись на бок, шхуна борется с ураганом в рамке над его изголовьем, настольная лампа горит, книга упала и лежит на полу у постели. Мать спит спокойно и видит во сне свой садик. Ей под пятьдесят, но это красивая, здоровая, хорошо сохранившаяся женщина, и она еще привлекательна, когда спит. Дочке снится жених, который завтра должен прилететь самолетом, и она ворочается во сне и чему-то улыбается и, не просыпаясь, подтягивает колени чуть не к самому подбородку, и, свернувшаяся, как котенок, вся в светлых кудряшках, с гладкой и нежной кожей, она похожа во сне на свою мать в юности.

Это счастливое семейство, и все члены его любят друг друга. Отец — человек с сильно развитым чувством гражданского достоинства и со многими заслугами, в свое время противник сухого закона, не ханжа, великодушен, разумен, добр и почти никогда не выходит из себя. Команда яхты получает хорошее жалованье, хорошее помещение и сытную пищу. Все они высоко ценят хозяина и любят его жену и дочку. Жених — член общества "Череп и кости",11 подающий надежды, пользующийся всеобщим уважением, который пока еще больше думает о других, чем о себе, и был бы слишком хорош для всякой девушки, кроме прелестной Фрэнсис. Вероятно, он и для Фрэнсис чуточку слишком хорош, но пройдут годы, прежде чем она это узнает, а если все сложится удачно, может и совсем не узнать. Мужчины, которые всегда на высоте в "Черепе", редко оказываются на высоте в постели; но для прелестных девушек вроде Фрэнсис замысел значит не меньше, чем выполнение.

Как бы то ни было, все они спят спокойно, но откуда же взялись те деньги, которые они расходуют с такой пользой и удовольствием, чувствуя себя при этом вполне счастливыми? Эти деньги взялись от продажи миллионов бутылок одного широко распространенного продукта, который обходится фабриканту в три цента кварта, а продается по доллару за большую бутылку, пятьдесят центов за среднюю и двадцать пять за маленькую. Но выгоднее покупать большую, и если вы зарабатываете десять долларов в неделю, вы платите совершенно ту же цену, как если бы вы были миллионером, а качество продукта в самом деле высокое. Он дает тот именно эффект, который обещан, и еще многие другие. Благодарные клиенты со всех концов света пишут письма об открытых ими новых случаях применения, а старые клиенты так же верны ему, как Гарольд Томкинс, жених, "Черепу и костям", или Стэнли Болдуин — Хэрроуской школе12. Там, где деньги наживаются таким путем, самоубийств не бывает, и каждый спит спокойным сном на яхте "Альзира", капитан Ион Якобсон, команда четырнадцать человек, пассажиры: владелец с семьей.

У четвертого причала стоит двухмачтовая яхта тридцати четырех футов в длину, на борту которой находятся двое из тех трехсот двадцати четырех эстонцев, которые плавают по всем морям мира на судах от двадцати восьми до тридцати шести футов в длину и отовсюду шлют корреспонденции в эстонские газеты. Эти корреспонденции весьма популярны в Эстонии, и авторы их получают от доллара до доллара тридцати центов за столбец. Они занимают место в американских газетах, отводимое бейсбольной и футбольной хронике, и печатаются под общим заголовком "Саги наших бесстрашных путешественников". Ни одна гавань для морских яхт в южных водах не обходится без парочки загорелых, просоленных белобрысых эстонцев, мирно ожидающих гонорара за последнюю корреспонденцию. Как только гонорар будет получен, они распустят паруса и отправятся в другую гавань, где напишут другую сагу. Они тоже вполне счастливы. Почти так же счастливы, как пассажиры "Альзиры". Великое дело быть бесстрашным путешественником.

На "Иридии" спит сам хозяин, по профессии зять богатого тестя, и его любовница Дороти, жена высокооплачиваемого голливудского режиссера Джона Холлиса, который еще надеется, что его мозг переживет печень, и готовится под конец объявить себя коммунистом во спасение своей души, так как прочие органы уже настолько прогнили, что спасти их невозможно. Зять, могучего сложения, плакатно-красивый, лежит на спине и храпит, но Дороти Холлис, жене кинорежиссера, не спится, и она, накинув халат, выходит на палубу и всматривается в темные воды гавани, пересеченной прямой линией волнолома. На палубе прохладно, и ветер развевает ее волосы, и она отводит их с загорелого лба и, плотнее запахнув халат, потому что от холода у нее отвердели соски, замечает огни катера, подходящего к волнолому со стороны моря. Она видит, как они быстро и неуклонно подвигаются вперед, и у самого входа в гавань на катере зажигается прожектор, и сноп света, ослепив ее по пути, скользит к причалу береговой охраны, где выхватывает из темноты группу ожидающих и черный лак санитарного автомобиля, принадлежащего похоронному бюро, так что ему случается также служить катафалком.

Придется в конце концов принять люминал, подумала Дороги. Должна же я поспать. Бедный Эдди пьян как стелька. Он меня любит, и он очень славный, но он всегда так напивается, что сразу же засыпает. Он такой милый. Конечно, если б я вышла за него замуж, он бы спутался с кем-нибудь еще. А все-таки он милый. Бедный мальчик, он совсем пьян. Хоть бы его не мутило утром. Пойду уложу волосы и постараюсь все-таки немножко поспать. А то стану совсем страшилищем. Я хочу быть красивой для него. Он милый. Как жаль, что я не взяла горничной. Нельзя было. Даже Бэйтс и то нельзя было. Как-то бедный Джон себя чувствует? Он тоже очень милый. Надеюсь, ему лучше. Эта несчастная печень. Без меня там некому о нем позаботиться. Надо хоть немного поспать, не то буду выглядеть завтра совершенным страшилищем. Эдди милый. И Джон тоже, и его печень. Ах, эта несчастная печень. Эдди милый. Как жаль, что он так сильно напился. Он такой большой, и веселый, и сильный, и вообще. Может быть, завтра он так не напьется.

Она спустилась вниз, добралась до своей каюты и, сидя у зеркала, принялась щеткою расчесывать волосы. Ежевечерняя сотня взмахов. Она улыбалась себе в зеркале, когда густая щетка погружалась в ее красивые волосы. Эдди милый. Да, милый. Как жаль, что он так напился. У мужчин всегда что-нибудь неладно. Взять хотя бы печень Джона. Как же это печень взять? Слава богу, это невозможно. А если б можно было — вот ужас, наверно. Хотя в мужчине нет ничего по-настоящему безобразного. Смешно, что этого не понимают. Хотя вот печень или почки. Почки в мадере. Сколько их, почек? У нас почти всего по два, только желудок один и сердце. Да, и еще мозг. Ну вот. Уже сто взмахов. Я люблю расчесывать волосы. Это, кажется, единственное, что делаешь потому, что так нужно, а вместе с тем это приятно. Когда бываешь одна, конечно. Ах, Эдди очень милый. Может быть, пойти к нему? Нет, он слишком пьян. Бедный мальчик. Приму люминал.

Она посмотрела на себя в зеркало. У нее было удивительно красивое лицо и миниатюрная, изящная фигура. Еще ничего, подумала она. Кое-что получше, кое-что похуже, но в целом пока ничего. Но все-таки надо же поспать. Я люблю спать. Если б можно было хоть раз уснуть крепким, настоящим, здоровым сном, как мы спали, когда были маленькими. Вот потому-то и скверно, что становишься взрослой, и выходишь замуж, и рожаешь детей, и потом слишком много ешь и делаешь много такого, что не нужно делать. Может быть, если бы хорошо спать, все это не было бы вредно. Только вот пить слишком много не годится. Бедный Джон со своей печенью, а теперь еще Эдди. Эдди все-таки прелесть, что бы там ни было. Он молодец. Придется мне принять люминал.

Она состроила себе гримасу в зеркале.

— Придется тебе принять люминал, — сказала она шепотом. Она проглотила таблетку и запила ее водой из стакана, который вместе с графином-термосом стоял на шкафчике у кровати.

Это очень плохо для нервов, подумала она. Но надо же человеку спать. Интересно, что бы Эдди делал, если б мы были мужем и женой. Наверно, нашел бы себе какую-нибудь помоложе. Наверно, они так уж устроены и ничего тут не могут поделать, все равно как и мы. Мне просто нужно, чтобы этого было побольше, и тогда мне хорошо, а с кем это, все с тем же или с кем-нибудь другим, в конце концов не важно. Главное, чтоб это было, и всегда будешь любить того, кто тебе это дает. Даже если это один и тот же. Но у них иначе. Им всегда нужна новая, или потому, что она моложе, или потому, что она недоступна, или потому, что она похожа на кого-то. Если ты брюнетка, им хочется блондинку. Если ты блондинка, им непременно нужно рыжую. Если ты рыжая, им хочется еще чего-нибудь. Еврейку, например, а когда уже больше, кажется, ничего не придумаешь, так им захочется китаянку, или лесбийку, или бог весть кого еще. Не знаю сама. Может быть, они просто устают. Что ж тут делать, раз у них природа такая, ведь я тоже не виновата, если у Джона печень или если он столько пил, что теперь уже ни на что не годен. Он был молодцом. Он был просто прелесть. Был. В самом деле был. И Эдди тоже прелесть. Но сейчас он пьян. Я, наверно, в конце концов сделаюсь сукой. Может быть, я уже сука. Наверно, этого сама не замечаешь, пока тебе подруги не скажут. У мистера Уинчелла об этом не прочтешь. А интересный был бы для него сюжет! Сучья жизнь. Миссис Джон Холлис после длительного пребывания на побережье всобачилась в родной город. Занятнее, чем новорожденные младенцы. Хотя не более оригинально. Но женщины в самом деле несчастные. Чем лучше обращаешься с мужчиной, чем больше выказываешь ему любви, тем скорее надоедаешь ему. Хорошему мужчине нужен десяток жен, но это тоже утомительно, когда сама пытаешься быть десятком жен сразу, а потом все равно находится какая-нибудь без затей и, как только ты ему надоешь, она тут как тут. Все мы в конце концов становимся суками, но кто в этом виноват? Сукам веселее живется, но хорошей сукой может быть только круглая дура. Вроде Helene Брэдли. Дура, и притом большая эгоистка. Вероятно, и я теперь такая. Говорят, этого никогда сама не знаешь, всегда кажется, что ты не такая. Наверно, есть такие мужчины, которым никогда не надоедает женщина и никогда не надоедает это. Должны быть. Но где они? Все те, кого мы знаем, испорчены воспитанием. Не стоит сейчас задумываться об этом. Не стоит вспоминать. Все эти танцы и автомобильные прогулки. Хоть бы скорее подействовал люминал. Противный Эдди. Все-таки бессовестно так напиваться. Просто бессовестно. Если у них природа такая, с этим ничего не поделаешь, но при чем тут пьянство? Наверно, я самая настоящая сука, но если я буду лежать тут всю ночь и не засну, я сойду с ума, а если я слишком наглотаюсь этой гадости, я завтра весь день буду скверно себя чувствовать, и потом иногда это не помогает, и все равно я завтра весь день буду злиться, и нервничать, и чувствовать себя отвратительно.

Наконец она заснула, не забыв в последнюю минуту повернуться на бок, чтобы не спать, уткнувшись в подушку. Как бы ей ни хотелось спать, она не забывала, что это страшно портит лицо, спать вот так, уткнувшись в подушку.

В порту стояли еще две яхты, но и там все уже спали, когда катер береговой охраны привел в темную гавань "Королеву Кончей", лодку Фрэдди Уоллэйса, и пришвартовался у причала береговой охраны.

Глава двадцать пятая

Гарри Морган ничего не слышал и не видел, когда с причала подали носилки и при свете прожектора два человека поставили их на палубу серого катера у дверей командирской каюты, а два других подняли его с командирской койки, осторожно вынесли и уложили на носилки. С тех пор как стемнело, он был без сознания, и тяжесть его тела сильно оттянула холст, когда все четверо подняли носилки, чтобы нести на причал.

— Ну, поднимай.

— Придержи его ноги. Как бы он не соскользнул.

— Поднимай.

Носилки вынесли на причал.

— Ну, как он, доктор? — спросил шериф, когда носилки вдвигали в санитарную машину.

— Пока жив, — сказал доктор. — Больше ничего сказать нельзя.

— С тех пор как мы его подобрали, он то бредит, то без сознания, — сказал боцманмат, командовавший катером береговой охраны. Это был плотный, приземистый человек в очках, которые блестели в лучах прожектора. Он был небрит. — Все трупы там, в моторной лодке. Мы ничего не трогали. Только двоих перенесли на другое место, потому что они могли упасть за борт. Все в точности так, как было. И деньги и оружие. Все.

— Пойдем, — сказал шериф. — Нельзя ли навести туда прожектор?

— Сейчас я это устрою, — сказал начальник пристани. Он пошел за прожектором и шнуром.

— Пойдем, — сказал шериф. Они взошли на корму моторной лодки, светя себе карманным фонарем. — Я хочу, чтоб вы мне показали в точности, как все было, когда вы нашли их. Где деньги?

— Вот в этих сумках.

— Сколько тут?

— Не знаю. Я открыл одну сумку и увидел, что в ней деньги, и сейчас же закрыл. Я не хотел их трогать.

— Правильно, — сказал шериф. — Правильно сделали.

— Тут все как было, только вон те два трупа мы переложили на пол, чтоб они не вывалились за борт, а этого здоровенного быка Гарри перенесли на катер и уложили на мою койку. Я не ожидал, что мы довезем его живым. Он очень плох.

— Он все время без сознания?

— Сначала он бредил, — сказал командир. — Просто заговаривался. Мы слушали, слушали, но понять ничего нельзя было. Потом он совсем потерял сознание. Ну вот вам вся картина. Все так и было, только там, где теперь лежит вон тот, похожий на негра, тогда лежал Гарри. А этот лежал на скамье, над правым баком, свесившись за борт, а второй черномазый, который рядом с ним, лежал на другой скамье, у левого борта, ничком и весь скорчившись. Осторожно. Не зажигайте спичек. Здесь полно бензину.

— Должен быть еще один убитый, — сказал шериф.

— Больше не было. Деньги здесь, в сумках. Оружие все там, где лежало.

— Нужно, чтобы кто-нибудь из банка присутствовал, когда мы будем вскрывать сумки, — сказал шериф.

— Верно, — сказал командир. — Так и сделаем.

— Можно отнести их ко мне в кабинет и там запечатать.

— Так и сделаем, — сказал командир. При свете прожектора белая с зеленым лодка блестела, как только что выкрашенная. Так казалось оттого, что палуба и тент были покрыты росой. Вокруг пробоин белая краска растрескалась. Вода за кормой была светло-зеленая при электрическом свете, и у самых свай сновала мелкая рыба.

Раздувшиеся лица убитых тоже блестели при свете и в тех местах, где засохла кровь, были словно покрыты темным лаком. Вокруг трупов валялись пустые патроны. Автомат Томпсона лежал на корме, там, где его положил Гарри. Два кожаных портфеля, в которых кубинцы принесли на лодку деньги, были прислонены к одному из баков.

— Когда мы взяли лодку на буксир, я было хотел перенести деньги на катер, — сказал командир. — Потом я решил, что лучше оставить все, как есть, тем более что погода хорошая.

— И правильно сделали, — сказал шериф. — Но куда же девался пятый, рыбак Элберт Трэси?

— Не знаю. Здесь все так, как было, мы только переложили этих двух, — сказал шкипер. — Они все изрешечены пулями, кроме вон того, что лежит у штурвала. Этот был убит сразу. Пуля попала в затылок и прошла навылет. Вон, на лбу видно.

— Это тот, что был совсем еще мальчик с виду, — сказал шериф.

— Теперь и не поймешь, каков он был с виду, — сказал командир.

— А вот — тот длинный, с автоматом, который убил адвоката Роберта Симмонса, — сказал шериф. — Что здесь, по-вашему, произошло? Как это случилось, что они все убиты?

— Наверно, передрались между собой, — сказал командир. — Поспорили, наверно, из-за дележа денег.

— Надо их пока чем-нибудь прикрыть, — сказал шериф. — Сумки я возьму с собой.

В это время, прежде чем они успели сойти с лодки, на причале показалась женщина, она бежала мимо катера береговой охраны, и за ней бежала вся толпа. Женщина была костлявая, немолодая, без шляпы, ее прическа развалилась, и жидкие косицы съехали на шею, хотя концы их еще держались на одной шпильке. Когда она увидела трупы в лодке, она пронзительно закричала. Она стояла на самом краю и кричала, запрокинув голову, а две другие держали ее под руки. Толпа, прибежавшая вслед за ней, сгрудилась вокруг нее, теснилась поближе, во все глаза глядя на лодку.

— А, черт, — сказал шериф. — Какой дурак оставил ворота открытыми? Дайте сюда что-нибудь, чем закрыть трупы; одеяла, простыни, что угодно, и потом нужно очистить причал от публики.

Женщина перестала кричать и заглянула в лодку, потом запрокинула голову и закричала опять.

— Куда они его дели? — сказала одна из тех, что стояли рядом. — Куда они девали Элберта?

Женщина, которая кричала, умолкла и снова заглянула в лодку.

— Его тут нет, — сказала она. — Эй, Роджер Джонсон, — крикнула она шерифу. — Где Элберт? Где Элберт?

— Его не было в лодке, миссис Трэси, — сказал шериф.

Женщина запрокинула голову и закричала опять, все жилы вздулись на ее худой шее, кулаки были сжаты, голова тряслась.

Сзади в толпе толкались и напирали на передних, пытаясь протиснуться к краю причала.

— Пустите. Дайте и другим посмотреть!

— Их сейчас накроют. — И по-испански: — Дайте пройти. Дайте взглянуть. Нау cuatro muertos. Todos muertos. Дайте посмотреть.

Женщина теперь кричала:

— Элберт! Элберт! Боже мой, боже мой, где Элберт?

Сзади в толпе два молодых кубинца, которые только что прибежали и не могли пробраться вперед, отошли на несколько шагов, потом разбежались и вместе врезались в толпу. От толчка те, кто был сзади, навалились на стоявших впереди, миссис Трэси и ее две соседки покачнулись, на мгновенье повисли над водой, в отчаянной попытке сохранить равновесие, и, в то время как соседки неистовым усилием удержались на ногах, миссис Трэси, крича, рухнула в зеленую воду, и ее крик потерялся в раздавшемся всплеске.

Двое матросов бросились в освещенную прожектором светло-зеленую воду, где с шумом и плеском барахталась миссис Трэси. Шериф, наклонившись с кормы, протянул ей багор, и наконец соединенными усилиями матросов, подталкивавших снизу, и шерифа, тянувшего сверху, удалось втащить ее на корму. Никто в толпе не шевельнулся, чтобы прийти к ней на помощь, и, стоя на корме, вся мокрая, она обернулась к ним и закричала, потрясая кулаками:

— Шволочи! Шукины дети! — Потом, взглянув вниз, она завопила: — Элберт! Где Элберт?

— Его нет на лодке, миссис Трэси, — сказал шериф, взяв одеяло, чтобы закутать ее. — Успокойтесь, миссис Трэси. Возьмите себя в руки.

— Мои жубы, — сказала миссис Трэси трагически. — Я потеряла жубы.

— Мы их выловим утром, — сказал ей командир катера береговой охраны. — Они не пропадут.

Матросы вылезли на корму лодки, вода с них стекала ручьями.

— Идем, — сказал один из них. — Мне холодно.

— Ну как вы, ничего, миссис Трэси? — спросил шериф, закутывая ее в одеяло.

— Ничего? — сказала миссис Трэси. — Ничего? — Потом сжала оба кулака и запрокинула голову, чтобы закричать громче. Горе миссис Трэси было сверх ее сил.

Толпа слушала ее в почтительном молчании. Крики миссис Трэси как нельзя лучше подходили к зловещему виду четырех мертвых тел, на которые шериф и его помощники набрасывали в эту минуту одеяла, скрывая от глаз зрелище, какого город не видел уже несколько лет, с тех самых пор, как Исленьо линчевали на Каунти-Род и потом повесили на телеграфном столбе при свете фар автомобилей, съехавшихся со всей округи.

Толпа была разочарована, когда трупы накрыли, но все-таки из целого города только те, кто был здесь, видели все. Они видели, как миссис Трэси упала в воду, и еще раньше, когда они стояли за воротами, они видели, как увезли в Морской госпиталь Гарри Моргана. Когда шериф приказал очистить пристань, они ушли, спокойные и довольные. Они сознавали, какая удача выпала на их долю.

Между тем в приемной Морского госпиталя Мария, жена Гарри Моргана, и ее три дочери сидели на скамье и ждали. Все три девочки плакали, а Мария кусала носовой платок. Она с утра не могла заплакать.

— Папа ранен в живот, — сказала одна из девочек сестре.

— Ужас, — сказала сестра.

— Тише, — сказала старшая сестра. — Я молюсь за него. Не мешайте мне.

Мария не говорила ничего и только кусала носовой платок и нижнюю губу.

Немного спустя вышел доктор. Она посмотрела на него, и он покачал головой.

— Можно мне туда? — спросила она.

— Нет еще, — сказал он. Она подошла к нему.

— Кончено? — спросила она.

— Боюсь, что так, миссис Морган.

— Можно мне взглянуть на него?

— Нет еще. Он сейчас в операционной.

— А, черт, — сказала Мария. — А, черт. Я отвезу девочек домой. Потом я вернусь.

В горле у нее что-то вдруг вздулось и встало поперек, так что она не могла глотнуть.

— Идем, девочки, — сказала она. Все три девочки пошли за ней к старой, потрепанной машине, и она села за руль и включила мотор.

— Как пaпa? — спросила одна из девочек. Мария не ответила. — Мама, как папа?

— Не разговаривайте со мной, — сказала Мария. — Только не разговаривайте со мной.

— Но…

— Молчи, дочка, — сказала Мария. — Молчи и молись за него.

Девочки опять заплакали.

— Ну вас, — сказала, Мария. — Перестаньте плакать. Я сказала: молитесь за него.

— Мы молимся, — сказала одна из девочек. — Я все время молюсь, с самой больницы.

Когда они свернули на Роки-Род, фары осветили впереди фигуру человека, который нетвердым шагом брел по тротуару.

Пьянчуга какой-то, подумала Мария. Какой-то несчастный пьянчуга.

Они поравнялись с ним и увидели, что лицо у него окровавлено, и когда машина скрылась за поворотом, он все еще брел нетвердым шагом в темноте. Это был Ричард Гордон, возвращавшийся домой.

У дверей дома Мария остановила машину.

— Ложитесь спать, девочки, — сказала она. — Идите наверх и ложитесь спать.

— Мама, но как же папа? — спросила одна из девочек.

— Не спрашивайте меня, — сказала Мария. — Ради всего святого, не разговаривайте вы со мной.

Она развернулась и поехала назад, к госпиталю.

Возвратясь в госпиталь, Мария Морган одним духом взбежала на крыльцо. На пороге она столкнулась с доктором, только что отворившим дверь. Он устал и торопился домой.

— Все кончено, миссис Морган, — сказал он.

— Он умер?

— Умер на столе.

— Можно мне взглянуть на него?

— Да, — сказал доктор. — Он умер очень спокойно, миссис Морган. Он не чувствовал боли.

— Господи, — сказала Мария. Слезы потекли у нее по щекам. — О-о, — простонала она. — О-о, о-о, о-о!

Доктор положил ей руку на плечо.

— Не трогайте меня, — сказала Мария. Потом: — Я хочу взглянуть на него.

— Пойдемте, — сказал доктор. Он прошел вместе с ней по коридору и вошел в белую комнату, где Гарри Морган лежал на высоком столе, под простыней, прикрывавшей все его большое тело. Свет в комнате был очень яркий и не давал теней. Мария остановилась в дверях, испуганная этим светом.

— Он совсем не мучился, миссис Морган, — сказал доктор. Мария как будто не слышала его.

— А, черт, — сказала она и опять заплакала. — Что за проклятое лицо!

Глава двадцать шестая

Не знаю, думала Мария Морган, сидя в столовой у стола. Может быть, терпеть понемногу, день за днем, ночь за ночью, и тогда ничего. Хуже всего эти проклятые ночи. Если бы еще я любила наших девочек, тогда бы ничего. Но я их не люблю, наших девочек. И все-таки нужно о них подумать. Нужно найти какую-нибудь работу. Я совсем как мертвая, но, может быть, это пройдет. Не все ли равно? Все-таки нужно взяться за работу. Сегодня ровно неделя. Боюсь, если я нарочно буду все время думать о нем, я забуду, какой он. Это было самое страшное, когда я вдруг забыла, какое у него лицо. Нужно взяться за работу, как мне ни тяжело. Если б он оставил деньги или если б выдали награду, было бы легче, но мне бы легче не было. Первым делом нужно продать дом. Сволочи, убили его. Сволочи проклятые! Только это я и чувствую! Ненависть и еще будто у меня пусто внутри. Так пусто, как в пустом доме. Придется все-таки искать работу. Нехорошо, что я не пошла на похороны. Но я не могла. Нужно искать работу. Кто умер, тот уже не вернется.

Такой он был задорный, сильный, быстрый, похожий на какого-то диковинного зверя. Я никогда не могла спокойно смотреть, как он двигается. Я была всегда так счастлива, что он мой. В первый раз ему счастье изменило на Кубе. Потом все пошло хуже и хуже, и вот кубинец убил его.

Кубинцы приносят несчастье кончам. Кубинцы всем приносят несчастье. И потом, слишком там много черномазых. Я помню, как он меня один раз взял с собой в Гавану, еще когда он хорошо зарабатывал, и мы гуляли в парке и один черномазый сказал мне словечко, и Гарри так дал ему по уху, что соломенная шляпа слетела у него с головы, а Гарри подхватил ее и отшвырнул за полквартала, и ее переехало такси. Помню, я так хохотала, что у меня живот заболел. Как раз тогда я в первый раз выкрасила волосы в салоне красоты на Прадо. Парикмахер полдня провозился с этим, они были такие черные, что сначала он не брался, и я боялась, что стану похожа на чучело, но все просила, нельзя ли сделать их чуть светлее, и парикмахер держал гребень и деревянную палочку с ватой на конце, и обмакивал вату в чашку с жидкостью, и от нее как будто дым шел; и он гребнем и другим концом палочки отделял по одной прядке и смазывал этой жидкостью, а потом ждал, пока высохнет, а я сидела, и у меня даже под ложечкой сосало от страха, что я наделала, и я только все просила, нельзя ли сделать их чуть-чуть светлее.

И наконец он сказал: "Вот, мадам, светлее уже сделать нельзя". И потом он вымыл их шампунем и уложил, а я боялась даже взглянуть от страха, что буду похожа на чучело, и он причесал их, сделал пробор сбоку и зачесал за уши, а сзади сделал тугие маленькие локончики, и я еще не могла увидеть, как вышло, потому что они были мокрые, но я уже видела, что они стали другие, и я как будто не я. И он завязал их сеткой и посадил меня под сушилку, и я все время боялась взглянуть. А потом, когда они высохли, он снял сетку, и вынул шпильки, и расчесал, и они были совсем как золото.

И я вышла на улицу, и посмотрела на себя в зеркало, и они так блестели на солнце и были такие мягкие и шелковистые, когда я их потрогала, что мне просто не верилось, что это я, и было даже трудно дышать от волнения.

Я пошла по Прадо в кафе, где меня ждал Гарри, и я так волновалась, что внутри у меня все стянуло, — вот-вот упаду, и когда он увидел меня в дверях, он встал и не мог отвести от меня глаз, и у него был такой смешной, сдавленный голос, когда он сказал:

— Черт подери, Мария, ты прямо красавица!

А я сказала:

— Я тебе нравлюсь блондинкой?

— Не спрашивай ничего, — сказал он. — Идем домой, в отель. А я сказала:

— Что ж. Идем, если так. — Мне тогда было двадцать шесть.

И такой он был со мной всегда, и я всегда была с ним такая. Он говорил, что у него никогда не было такой женщины, как я, а я знаю, что лучше его нет мужчины на свете. Я слишком хорошо знаю это, а теперь он умер.

Теперь мне нужно взяться за какую-нибудь работу. Знаю, что нужно. Но когда всю жизнь проживешь с таким мужем, а потом вдруг какая-то кубинская сволочь убьет его, не так-то легко сразу взяться за дело, потому что внутри у тебя все умерло. Я не знаю, что делать. Когда он уходил в рейс, было иначе. Тогда он всегда возвращался домой, а теперь я всю жизнь буду одна. И я уже старая, и толстая, и некрасивая, и никто мне не скажет, что это не так, потому что его уже нет. Придется мне нанимать себе кого-нибудь за деньги, только едва ли я захочу. Так-то оно теперь. Так-то оно теперь и будет.

А он так меня любил, и так заботился обо всех нас, и всегда умел заработать деньги, и мне никогда не нужно было заботиться о деньгах, а только о нем, а теперь это все кончено.

Тому, кто убит, гораздо легче. Если б это меня убили, мне было бы все равно. Доктор сказал, что Гарри просто устал под конец. Он даже не проснулся. Я рада, что он умер легко — ведь как же он должен был мучиться там, на лодке. Думал он обо мне или о чем-нибудь еще? Наверно, когда так, уже ни о чем не думаешь. Наверно, очень уж ему было больно. Но под конец он просто слишком устал. Как бы я хотела, чтобы это я умерла. Но что толку хотеть. Хотеть никогда не помогает.

Не могла я пойти на похороны. Люди этого не понимают. Они не знают, каково это. Потому что хороших мужей мало, вот они и не знают. Они ничего про это не знают. Я знаю. Я слишком хорошо знаю. А если я еще двадцать лет проживу, что мне тогда делать? Никто мне этого не скажет, и теперь только и остается, что терпеть понемногу, день за днем, и сейчас же взяться за какую-нибудь работу. Так и нужно сделать. Но, господи боже мой, как же быть ночью, вот что я хотела бы знать.

Как прожить ночь, если не можешь уснуть? Наверно, в конце концов узнаешь и это, узнаешь ведь, как бывает, когда теряешь мужа. Наверно, узнаешь в конце концов. В этой проклятой жизни все узнаешь. Кажется, я уже начинаю узнавать. Просто внутри все умирает, и тогда все очень легко. Живешь, не живя, как очень многие люди почти всю жизнь. Наверно, так оно и бывает. Наверно, так оно и должно быть. Что ж, у меня хорошее начало. У меня хорошее начало, если это так, если это нужно. Я думаю, так оно и есть. Я думаю, этим кончится. Ну, что ж. У меня хорошее начало. Я ушла дальше всех.

Был ясный прохладный субтропический зимний день, и ветви пальм шевелились под легким северным ветром. Туристы на велосипедах проезжали мимо дома. Они смеялись. Во дворе напротив кричал павлин.

Из окна видно было море, оно казалось твердым, новым и голубым в свете зимнего дня.

Большая белая яхта входила в гавань, а на горизонте в семи милях от берега виден был танкер, маленький и четкий на фоне голубого моря, огибавший риф с запада, чтобы не расходовать лишнего топлива в ходе против течения.