Онлайн чтение книги Точка опоры
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Новый год приятно встретить всей семьей, и Елизавета Васильевна отложила свой отъезд.

К празднику купили еловую веточку и бутылку рислинга, настряпали пельменей. Рюмок по-прежнему не было, и Надежда поставила на стол чайные чашки, купленные по дешевке, и притом разные, одну даже без ручки. Выпили за Новый год, за здоровье, благополучие и успех всех родных. Оживленно вспоминали и шушенскую елку для деревенских ребятишек, и минусинский глинтвейн, сваренный Курнатовским, и каток на речке Шушенке, и большую поездку на охоту за зайцами.

Снова заговорили о родных. Мать встретит Новый год, вероятно, уже в Самаре, куда выслали Маняшу под гласный надзор полиции: пригубив рюмочку, сядет за свое пианино, — не могла же она расстаться с ним, конечно, перевезла из Москвы. А Митя? Возможно, на святки приедет к ним из Юрьева. Последний раз в студенческой форме: скоро станет врачом.

Марк, высланный в Сызрань, встретит Новый год в семье брата Павла. А Анюта?.. Очень жаль, что не приехала к ним — встретили бы вместе. Где она? Все еще в Швейцарии или опять перебралась в Берлин?.. Разбросала их судьба по свету!

Нет, не судьба, а — борьба. Только борьба с самодержавием.

С тревогой вспоминали тех, с кем подружил сначала Питер, а потом — сибирская ссылка.

Удалось ли Кржижановским перебраться на Волгу? Целы ли они?.. Если переехали, подали бы голос. Ведь обещали твердо. Похоже, заметают следы перед таким важным переездом.

А Лепешинские отчего замолчали? Ни писем, ни корреспонденций. Это так непохоже на них. Пришлось в предновогоднем номере «Искры» напечатать строку для Лаптя: «2а 3б. Ваше молчание очень тревожит нас». Ответа от Лепешинских пока еще нет. Но к ним должна наведаться Димка — расшевелит. Ни перед какой опасностью не остановится. Если надо, медведя из берлоги поднимет. Псковские неподвиги узнают об ее рейсах — устыдятся. И, надо думать, с прежним огоньком примутся за дело. Не могут не приняться.

И от выборгского токаря Оскара Энгберга уже несколько месяцев нет вестей. А начинал неплохо. Химией для писем овладел. Собирался съездить за «Искрой» даже в Стокгольм. Помнится, о заграничном паспорте написал: стоит пять марок. А последним письмом дал знать: «Следят жандармы». И все. Ни одной весточки. Жив ли?.. До боли жаль терять таких кремневых людей.

Бедняга Курнатовский все еще в Тифлисской тюрьме. Кажется, не миновать ему новой ссылки. Только бы не в Туруханку, не в самое гиблое место. С его-то здоровьем…

Сидорыч[19]А. С. Шаповалов. все еще молчит, понятно, из-за болезни. А Старков?..

Нет, не ожидали они таких потерь. Теперь главная надежда на новых искровцев. Их уже много, молодых, энергичных, преданных.

— Вот за молодых-то теперь бы и в самый раз… — напомнила Елизавета Васильевна. — Даже я позволю себе еще немножечко…

— Да, да, — спохватился Владимир Ильич, взял бутылку. — Мы увлеклись воспоминаниями. — Быстро разлил вино. — За молодых! За Маняшу, Митю и всех вообще! Крепких и надежных!

Между тем Анна Ильинична вернулась в Берлин, где у нее была надежная квартира; сестре написала в Самару:

«С Новым годом, дорогая моя Марусечка! С Новым, хорошим и счастливым! Желаю тебе, чтобы в нем сбылось, во-первых, твое самое сильное желание, потом — второе по силе; потом — третье… И чтобы весь он был веселым и радостным, усеянным листочками клевера в четыре лепестка, которые, говорят, приносят счастье. Мои прошлогодние васильки были такими неудачными!.. Итак, всего лучшего, моя дорогушечка! Какая-то ты стала теперь? Изменилась, верно, с тех пор, как я не видела тебя. Жду с нетерпением вашей карточки… Смотри же, веселись на праздниках, Марусек мой хороший! Катайся на коньках, маскируйся! Еще раз всего лучшего, дорогая.

Твоя А. ».

Анна Ильинична, занятая переводами для русских издательств, следила за немецкой беллетристикой, но в последние месяцы ничего яркого и оригинального отыскать не могла. Все попадалась под руки какая-то бестолковщина. Идейных же рассказов вовсе не было.

Но один рассказ, хотя и плоховатый, она все же решила послать сестре, — может, Маняша воспользуется им, сама переведет для какой-либо волжской газеты или по кажет…

«Нет, нет, только не это… — одернула сама себя. — Нельзя волновать…»

И в конце письма сделала приписку:

«Мамочке только не давай переводить его, — он очень мрачный».

2

Россия встречала Новый год спустя тринадцать дней. И все, кому было дорого народное благополучие, беспокойно спрашивали: что несет он родной стране? Чем порадует, чем огорчит?

Радостей не предвиделось.

Либеральные газеты терялись в догадках, реакционные кормили читателей вяземскими пряниками, рассказывали голубые сказки.

А над страной сгущались грозовые тучи. От города к городу перекатывалась волна промышленного кризиса. Обанкротившиеся хозяева гасили одну домну за другой. Не появлялось больше новых нефтяных фонтанов, и сотни старых скважин не давали ни капли. Закрывались шахты, умолкали паровозы с остывшими утробами. Начинался топливный голод.

И ко всему этому — жесточайшая засуха снова сгубила урожай в двадцати губерниях. Крестьяне давно размололи последние зерна, прирезали оголодавших буренок, трупы лошадей оттащили на скотские погосты. Смертельная петля затягивалась на тощей шее каждого шестого россиянина.

Гневом переполнялись крестьянские сердца. Горели помещичьи именья. Голодный люд сбивал замки с амбаров богатеев и делил хлеб по крохам. А на охрану дворянских гнезд спешили полицейские отряды, мчались, подгоняемые есаулами, казачьи сотни, под барабанный бой шагали по проселочным дорогам солдаты. Возле сельских сборен и волостных правлений свистели розги да нагайки.

Вереницы исхудавших до синевы и опухших от голода сельчан хлынули в города в поисках заработка, а там и без того у запертых ворот фабрик и заводов стояли толпы мужчин и женщин, лишенных работы. Найти бы хоть какую-нибудь. Пусть самую изнурительную. Пусть за пятерку в месяц. А кто начинал ворчать да бранить порядки, тех хватали городовые и отводили в участки.

В рабочих казармах уже не пахло щами. Перебивались на одном хлебе да на «постном» чае: без сахара. По углам мастеровые сбивались в кучки и, забывая о хозяйских соглядатаях и шпиках, спрашивали друг друга:

— Что же дальше?.. Не околевать же нам, сложа руки?..

— Что, говоришь, делать? А вот читай. Неграмотный? Так слушай.

И шелестели в руках листовки. В укромных закутках читали «Искру». Там находили слова о банкротстве э к о н о м и ч е с к о й политики царизма.

Агенты «Искры» узнавали — статья Владимира Ильича.

Для своего спасения царь, растерявшийся банкрот, решил прибегнуть к чрезвычайным мерам: на доброй трети империи ввел «усиленную охрану». При ней вольготнее хватать, пороть и ссылать. Тюремное начальство запасалось розгами: телесные наказания возобновились даже там, где о них не слышали полтора десятка лет.

Негодующий народ переполнял улицы, и то тут, то там светилось зарницей красное полотнище с белыми, как молния, грозными словами: «Долой самодержавие!»

Пройдет десяток лет, и Ленин, вспоминая начало века, скажет: в те годы этот лозунг стал популярной народной поговоркой.

3

На столе Серебряковой пофыркивал самовар. Крутобокий, с четырьмя оттиснутыми медалями. И чайник на нем крутобокий, с махровой розой. И чашки под стать — как бочоночки.

Анна Егоровна, когда оставалась одна, любила пить чай из блюдца, поддерживая его кончиками всех пяти пальцев. Как купчиха!

Выпила чашку — налила другую. И тут вспомнила, что еще не развертывала утренних газет. Начинала она всегда с «Московских ведомостей». Потом брала самую реакционную газету «Гражданин» князя Мещерского, подпольщикам, забегавшим к ней, обычно говаривала: «Замыслы врагов надо знать и разгадывать». Под конец принималась за либеральные: «Посмотрим, что у межеумков… Какая-нибудь болтовня…»

Сегодня, развернув «Россию», она чуть не ахнула от неожиданности: широко разлегся фельетон с подозрительным названием «Господа Обмановы». А может, это только с первого взгляда? Может, нет ничего подозрительного? Может, показалось ей?..

Читала торопливо и с каждой строкой все больше и больше раскалялась яростью. Не ошиблась она. Тут что ни слово, то намек. И самый бессовестный. Будто автор тычет пальцем в мертвых и живых, начиная с прадеда Обмановых. Самый недогадливый и тот поймет: «Это же про… про их императорские величества».

Пальцы разжались, и газета упала на стол. Анна Егоровна недоумевающими глазами обвела пустую комнату, будто искала, у кого бы спросить.

— Да что же это такое?.. Господи!.. Не наважденье ли?.. В глазах рябит… Даже не верится, что не во сне…

Под фельетоном стояла подпись Old Gentleman. Но кто же не знает, что Старый Джентльмен — сам Амфитеатров, недавно основавший эту либеральную газету. В постыдном фельетоне — родословная дворянской семьи из поместья Большие Головотяпы. Портреты будто отраженье в зеркале. Прадед Никандр Обманов «бравый майор в отставке, с громовым голосом, со страшными усищами и глазами навыкате, с зубодробильным кулаком». Его сын Алексей — двоеженец с грустными голубыми глазами. Внук, благодетель дворянства, великан с тяжелыми холодными глазами, «высоко знамя держал-с» и сына своего Нику-Милушу воспитал в такой строгости, что у молодого Обманова, старавшегося подражать прадеду, в голове была каша.

«Как же это… Да возможно ли?.. — Анна Егоровна еще раз обвела комнату блуждающим взглядом и простонала: — Господи!.. Самодержца российского… каким-то Никой-Милушей!.. Что он сейчас переживает, бедный?..»

Снова взглянув на заглавие фельетона, Анна Егоровна почувствовала, что у нее сводит скулы от ярости, и она стала рвать газету в клочья. Мелкие обрывки падали по обе стороны ног и устилали пол.

Чай успел остыть. Анна Егоровна выплеснула его в полоскательницу и налила свежего, крепкого. Но кейфовать, наслаждаясь ароматом блаженного напитка, она теперь уже не могла, — пила прямо из чашки.

Взглянув на пол, сцепила пальцы рук в тугой замок и потрясла ими:

«Боже мой!.. А если в эту минуту явится кто-нибудь из них?.. Увидит — изорвана газета с таким фельетоном!.. Тут, пожалуй, не сразу и найдешься, что ответить… Подозрительно! Они же все теперь восторгаются. Наверно, готовы этого Амфитеатрова на руках носить…»

И Анна Егоровна, переломившись в поясе, стала впопыхах собирать обрывки. Вот так-то лучше… И теперь уже всякого, кто заглянет к ней, она сможет встретить не только с полным спокойствием на лице, а даже с торжествующей улыбкой:

— Вы успели прочитать в «России»? Какое у него острое перо! Какая смелость!.. Представляю себе переполох в Зимнем! Они же, несомненно, все узнали себя. И этот Ника-Милуша — посмешище!.. А Амфитеатрову-то, — как вы думаете? — пожалуй, следовало бы скрыться за границу, пока не поздно.

Анна Егоровна отнесла обрывки в кухню, бросила в печь на горящие дрова.

«А некоторых можно и разыграть: «Нет, не читала. И ничего не слышала. Что там такое? Да не может быть! Так и в заголовке «Господа Романовы»?! «Обмановы»?! Ну, это все равно. Для всех прозрачно. Так что же там?..» Пусть посетители выложат себя до конца, вывернут душонку… Потом все — Сергею Васильевичу».

А что же с фельетонщиком? Неужели погуливает на воле?.. Да таких надо вешать!

И Анна Егоровна с нетерпением ждала очередной встречи с шефом.

Он вошел с добродушной улыбкой на холеном лице, словно и не было постыдного фельетона. Когда упомянула о газете, шевельнул кистью руки:

— Дело уже прошлое. Государь повелел: газету закрыть, автора — в Сибирь.

— Мало. Поверьте, Сергей Васильевич, для меня этот фельетон как личное оскорбление. Того и гляди, в «Искре» перепечатают — пойдет звон по всей Руси.

— «Искре» уже недолго тлеть!

Анна Егоровна приподнялась: не ослышалась ли она? Зубатов подтвердил:

— Совсем недолго. Петр Иванович Рачковский[20]П. И. Рачковский около двух десятилетий ведал в Париже царской заграничной агентурой. не зря слывет одним из богатырей разведки: Ульянова выследили! В Мюнхене он!

— А я говорила: «Если Елизариха колесит по Германии, то…»

— Скоро доставят голубчика в Петербург. А мы в пределах империи соберем всех агентов пресловутой «Искры». Из Киева мои «летучие» докладывают о богатых проследках. Намечается ликвидация. — Зубатов дунул изо всей силы легких, будто перед ним горела свечка. — Вот и все! Кошмарная память об «Искре» останется только в годовых «Обзорах важнейших дознаний».

В тот вечер Зубатов спешил поделиться с Мамочкой главной новостью — его план шествия рабочих к памятнику «царю-освободителю» одобрен великим князем.

— Вы не сомневаетесь в моем успехе? — спросил, не гася улыбки на губах.

— Нисколько. У вас всегда сбывается задуманное. Но это, правда, нелегко. Так сразу…

— Не сразу. Слепов и его помощники ведут беседы на заводах и фабриках. Священники в церквах читают проповеди. На заводах уже собирают деньги на венок: кто жертвует гривенник, кто — пятиалтынный. Открою секрет: после шествия все через хозяев возместим жертвователям. Вот так, милейшая!

— Умно придумано! — всплеснула руками Анна Егоровна. — Это вам, Сергей Васильевич, как откровение господне! Иначе не назову.

Спустя несколько дней в мюнхенской типографии Максимуса Эрнста Иосиф Блюменфельд набирал заметку для шестнадцатого номера «Искры». В ней была дана расшифровка фельетона Амфитеатрова: Никандр Парфимович Обманов назван Николаем Павловичем Романовым, Алексей — Александром Вторым, его сын Алексей — Александром Третьим. Были расшифрованы также имена их жен. А дальше шли строки:

«…Николай II узнал себя в барчонке Нике-Милуше и «Высочайше» повелел строго наказать виновных. Наш самодержец сам находит, что портрет его удачно написан. И это заставляет вспомнить известную эпиграмму Пушкина:

4

Генерал-майор Новицкий, распахнув голубой мундир с красными отворотами, похаживал по просторному номеру «Европейской гостиницы». То проводил рукой по седой пышной шевелюре, то подкручивал усы, нафабренные до жгучей черноты. И брови его тоже были черны от фабры. С полных губ не сходила восторженная улыбка. Таких счастливых дней не случалось за его службу в жандармском корпусе! Такого банкета не бывало!..

…Василий Дементьевич — старый служака. Он надел мундир с белыми аксельбантами еще при царе-освободителе, ловил участников «хождения в народ», ловил народовольцев. Даже в молодости был не каким-нибудь мелким следователем, а начальником Тамбовского губернского управления. До его приезда в губерний была тишь да гладь — ни одного ареста по политическим делам. Ленивый предшественник всю деятельность сводил к наблюдению за высланными. Он, Василий Новицкий, повернул там все по-иному. За особое прилежание и усердие получил раньше срока погоны полковника и был переведен в столицу. Уже тогда, по словам друзей, его считали «красой и гордостью» жандармского корпуса. Государь удостоил особого внимания — доверил подготовку дел знаменитого процесса ста девяноста трех. Он, Новицкий, по шестнадцать часов в сутки проводил в Петропавловской крепости! Лично опросил более четырех тысяч человек, свезенных из двадцати шести губерний! Скрепил своей подписью сорок восемь тысяч листов! Рука отваливалась. Труд, возложенный на него, был поистине исполинским, но он с божьей помощью превозмог его. Молодой был, с железным сердцем. И теперь приятно вспомнить: о ходе дознания каждое утро докладывали самому императору! Редкая честь для следователя!

А в Киеве?.. Четверть века службы — это же сущий подвиг! В первый же год удалось повалить крамольную организацию. Да не просто, а с перестрелкой. При заарестовании было сделано шестьдесят выстрелов! С обеих сторон убитые и раненые. Самого бог миловал. А после военного суда восьми крамольникам были закрыты глаза на вечность мною! Зато государь император Александр Вторый на его, Василия Новицкого, телеграфном донесении изволил высочайше начертать: «Молодцы жандармы!»

Генерал остановился перед высоким зеркалом, приосанился, потрогал орден Владимира на шее и моргнул самому себе, будто хотел рассказать приятелю: «А вот еще было, когда служил в Москве… Забавный случай…» Да разве мало было их, забавных случаев? Но тот — особенный. Один богатый преступник задумал вырваться из его рук. И таким-то елейным голоском стал упрашивать разрешить ему воспользоваться частной баней для омовения. Карету просил нанять за его деньги и приставить двух жандармов, которые вошли бы с ним в банный номер. Не умаслил, не уговорил. А потом в дело легла перехваченная записочка к родной сестре, чтобы та подготовила пролетку с резвой лошадью и своим кучером. Не удался хитрецу злостный умысел!

Василий Дементьевич хохотнул и, закинув руки за спину, опять стал похаживать по номеру.

И еще один случай… Да не с каким-нибудь ординарным преступником — с князем! С Петром Кропоткиным! На допросах князь прикинулся больным и умолял перевести его для излечения в казенный госпиталь. Даже князя просьбу не уважил! Будто сердце чуяло, что из госпиталя он может легко учинить побег. И не ошибся! Когда дело поступило к судебным следователям, простофили удовлетворили просьбу князя, и тот совершил замысленное.

У него, Василия Новицкого, никто не убегал. Ни в столице, ни на юге. У него в Киеве не тюрьма, а могила! Там через его руки прошли отчаянные головы. Новая крамола успела пустить глубокие корни. Выдирал их, не жалея сил, отыскивал «шлепалки», пудами выгребал зловредную нелегальщину. И еще бы преуспел, если бы не эта отлучка. Зато здесь — такая радость. Совершенно неожиданная. Сегодня он, вместе с отменными чинами всего корпуса, удостоился величайшей чести: лицезрел самого государя! И своими ушами слышал слова монаршей благодарности! Будет что рассказать подчиненным по возвращении в Киев! Будет чем порадовать родных!

Василий Дементьевич снова остановился перед зеркалом, указательным пальцем подтолкнул вверх кончики усов, и теплая улыбка шевельнула его губы.

Нет, он еще не старик — мужчина среднего возраста. На вид никак не больше. Правда, шевелюра серебрится. Но это даже прибавляет импозантности. В день двадцатипятилетия беспорочной службы его карьера отнюдь не кончится, он еще и не подумает об отставке. Он еще поломает шеи крамольникам — марксистам да разным демократам, одним словом, слугам сатаны, противникам престола! И к его юбилею государь всемилостивейше пожалует еще орденок. Вон как сегодня благоволил корпусу жандармов!..

В столице Василий Дементьевич уже доживал неделю. Был весьма благосклонно принят самим Сипягиным, министром внутренних дел и шефом жандармов. Обласкан, даже удостоен шутки, хотя и неловкой:

— Искровцы к вам, генерал, напрашиваются, можно сказать, в родственники. — Шеф рассмеялся; как бы отыскивая слова, пошевелил пальцами, сложенными в щепотку. — Путь доставки своих преступных листков назвали «путем Дементия». С намеком! Как вы терпите, Василий Дементьевич?

— Прихлопнем, ваше высокопревосходительство.

— Пора бы уже, любезный.

— Дайте нам еще несколько деньков — улов будет богаче. Мы высветили более ста преступных личностей. С помощью летучих филеров Зубатова…

— Знаю. Но пока все мелкота, не правда ли?

— Крупные агенты «Искры», как я уже докладывал вам письменно, скоро съедутся на сговор. Тут мы их и накроем. Большую ликвидацию намечаем на первые числа февраля.

Шеф одобрил план Василия Дементьевича:

— Действуйте, генерал, решительно. В недалеком будущем возможен большой судебный процесс. У вас в Киеве. Государь, я полагаю, согласится. Готовьте.

— Благодарю, ваше высокопревосходительство, за доверие. — Новицкий встал, прищелкнул каблуками. — Постараюсь оправдать его.

— Учтите все. Потребуйте навести должный порядок в тюрьме. Всех агентов «Искры», дни которой сочтены, мы препроводим к вам. И труды ваши вознаградятся достойным образом. Бог даст, перемените эполеты на генерал-лейтенантские.

В тот же вечер, расчувствовавшись и надеясь на дальнейшую помощь, Василий Дементьевич отправил телеграмму Зубатову, хотя и ненавидел его, про себя называл штафиркой и выскочкой: «Благодарю большие услуги обнимаю крепко за ваших людей».

Через день открылся съезд начальников жандармских управлений. И там шеф, довольно лестно упомянув о нем, Новицком, просил всех напрячь силы: новому судебному процессу предстоит затмить все, что было в конце прошлого века. Смутьянство будет ликвидировано подчистую. В Сибири для могил места хватит.

А сегодня были счастливейшие часы в жизни — на банкет по случаю окончания съезда пожаловал своей собственной персоной государь. В сапогах, в простом мундире полковника. Такая скромность! Такое внимание верным слугам престола! Встал с бокалом шампанского и тихим голосом, будто отец сыновьям, сказал:

— Надеюсь: связь, установившаяся между мной и корпусом жандармов, будет крепнуть с каждым годом.

Вот и сейчас слова монарха ясно звучат в голове…

Василий Дементьевич повернулся посредине комнаты, застегнул мундир, еще раз взглянул на себя в зеркало и сжал кулак, слегка подернутый «гусиной кожей»:

— Не ошибется государь в своих верных слугах. В том — слово дворянина!