Онлайн чтение книги Том 10. Повести и рассказы 1881-1883
Предисловия 1856-1882

<Предисловие к «Стихотворениям А. А. Фета. 1856 г.»>^*

Собрание стихотворений, предлагаемое читателю, составилось вследствие строгого выбора между произведениями, уже изданными автором. Многие из них подверглись поправкам и сокращениям; некоторые, новые, прибавлены. Автор надеется, что в теперешнем своем виде они более прежнего достойны благосклонного внимания публики и беспристрастной критической оценки.

С.-Петербург.

Февраль 1856.

<Предисловие к переводу «Украинских народных рассказов» Марка Вовчка>^*

От переводчика

Малороссийская читающая публика давно уже познакомилась с «Народными рассказами» Марка Вовчка́, и имя его стало дорогим, домашним для всех его соотечественников. Чувствовалась потребность сделать его таким же и для великорусской публики, которая не могла быть вполне довольна появившимися переводами, носившими слишком ясный отпечаток малороссийской речи. Взявшись удовлетворить этой потребности, пишущий эти строки поставил себе задачей — соблюсти в своем переводе чистоту и правильность родного языка и в то же время сохранить по возможности ту особую, наивную прелесть и поэтическую грацию, которою исполнены «Народные рассказы». Насколько удалась ему его задача — в особенности ее вторая, труднейшая часть, — остается судить благосклонному читателю.

И. Т.

Март, 1859.

<Предисловие к французскому переводу «Драматических произведений Александра Пушкина»>^*

Poèmes Dramatiques D’Alexandre Pouchkine

Lorsqu’au mois de janvier 1837, Alexandre Pouchkine périt dans un duel fatal, n’ayant pas encore trente-sept ans, il venait d’écrire à un ami: «Maintenant je sens que mon âme s’est agrandie, et que je puis enfin créer». Ces mots doivent cruellement augmenter les regrets qu’a laissés sa fin précoce et déplorable. Mais lorsqu’il les écrivait, et s’ouvrait ainsi l’espoir, hélas! aussitôt déçu, d’un bel et grand avenir, Pouchkine ne rendait pas justice à son passé. Déjà il était un grand poète; dégà il avait, sinon créé, au moins révélé aux Russes leur langue poétique. Sans doute, avec les années d’une longue vie que lui promettait sa robuste santé, avec sa merveilleuse facilité d’inventer et d’écrire, il pouvait, à lui seul, doter la Russie de toute une littérature poétique. Mais, bien qu’il fût tombé presque au seuil de sa carrière, à l’âge où tombèrent Raphaël et Mozart, cependant ses æuvres de tout genre, pieusement recueillies après sa mort, sont suffisantes, non-seulement pour lui donner le premier rang parmi les écrivains de son pays, mais aussi pour donner un rang distingué à la littérature russe parmi toutes les littératures de l’Europe.

Déjà quelques fragments des poésies lyriques de Pouchkine ont été traduits en diverses langues, et nous-mêmes avons essayé de faire passer dans la langue française un de ses meilleurs récits en prose, l’intéressante nouvelle historique qui a pour titre «la Fille du capitaine». Nous essayons aujourd’hui un travail plus important et plus difficile, celui de traduire les æuvres dramatiques de Pouchkine.

Que ce mot, toutefois, ne cause pas d’illusion. Pouchkine n’a jamais rien écrit pour la scène, pour la représentation théâtrale; il a seulement donné à quelques sujets la forme dialoguée, la forme dramatique. Tel est, en première ligne, «Boris Godounoff». C’est un drame historique évidemment. Et pourtant il ne porte pas ce titre; il n’est pas divisé en actes, pas même en scènes. Les fragments qui le composent, dans l’ordre des dates et des événements, forment comme les chapitres d’une chronique en dialogue. Ces chapitres sont généralement écrits en vers, en vers blancs non rimés, tels qu’on les trouve dans le grec ou le latin, ainsi que dans les idiomes modernes qui ont les accents poétiques, l’allemand ou l’anglais. Cependant plusieurs de ces chapitres sont écrits en prose, lorsque cette forme convient mieux au dialogue devenu familier et trivial. L’un d’eux, par exception, est écrit en petits vers rimés, pour donner à une causerie de femmes plus de grâce et de coquetterie. Nous aurons soin d’indiquer ces changements de forme en tête de chaque scène. Le drame de «Boris Godounoff» fut composé en 1825, et publié peu de temps après. Quel étonnement ce dut être parmi tous les Russes lettrés, de voir un jeune homme de vingt-cinq ans s’élever tout à coup à la forme de Shakespeare dans ses drames chroniques, lorsqu’à peine commençait de poindre en Europe ce qu’on a nommé la fi è vre shakespearienne, c’est-à-dire la connaissance et l’imitation du grand dramaturge anglais! Mais la surprise, il faut l’avouer, fut d’abord plus grande que l’admiration; «Boris Godounoff» n’eut pas un succès d’éclat, et les compatriotes de Pouchkine ne lui rendirent pleine justice qu’après que l’Europe entière eut, un peu plus tard, connu et adopté cette forme de poésie, mi-partie d’histoire et de drame.

Les petites pièces qui ont pour titre «Mozart et Saliéri» et «la Roussâlka» furent également publiées du vivant de Pouchkine. La première est, comme on le verra, une espèce d’étude psychologique qui repose sur un bruit d’empoisonnement, assez répandu à la mort presque subite de Mozart, sans autre fondement toutefois que la jalousie connue de Saliéri à l’égard d’un rival qui l’éclipsait. La seconde a pour sujet une légende populaire.

Mais l’autre petite pièce intitulée «le Baron avare» fut trouvée dans les papiers de Pouchkine après sa mort, et publiée seulement parmi ses æuvres posthumes. Quelques-uns supposent qu’il entrait dans la pensée de l’auteur de continuer ce sujet, et d’en faire un drame entier avec le personnage d’Albert. Cependant il nous semble que l’on peut fort bien trouver dans ces trois scènes une æuvre complète, une autre étude psychologique, où l’avarice, sans être moins haïssable, se montre sous une forme énergique, grandiose, poétique même, que jamais elle n’avait revêtue.

Quant au drame de «l’Invité de pierre», — qui est un nouveau «Don Juan», après ceux de Tirso de Molina, de Molière, de Mozart, de Byron, — bien qu’écrit en 1830, non-seulement Pouchkine ne l’avait pas publié à sa mort, sept ans après, mais il n’avait même jamais révélé à ses amis ni l’æuvre faite, ni le projet de la faire. Il semble ne l’avoir écrite que pour lui-même. Peut-être que, dans sa modestie sincère et non affectée, il avait eu quelque scrupule, quelque honte, de reprendre ce sujet après tant d’illustres devanciers, et d’y faire fléchir le caractère du héros, qui paraît se prendre dans ses propres filets, et mourir autrement qu’il n’avait vécu, amoureux tout de bon. Nous croyons qu’on nous saura gré de tirer aussi de ses æuvres posthumes ce puissant drame en quelques scènes, qui suppose la connaissance des drames antérieurs sur le même sujet. Ce sera permettre une intéressante comparaison, que Pouchkine, il nous semble, n’a point à redouter.

Ce n’est point à des traducteurs qu’il convient de vanter par avance les mérites de l’original. Nous ne voulons pas même faire remarquer comment Pouchkine ose, en toute circonstance, aller droit au fait, sans biais ni détours, et, suivant l’expression espagnole, comment il attaque bravement le taureau par les cornes. Nous voulons seulement rappeler combien la prose, même la prose française, et peut-être elle surtout, est impuissante à rendre avec un peu plus que l’exactitude du sens toutes les beautés d’une poésie de laquelle les Russes disent unanimement qu’elle réunit la force et l’ampleur de Corneille aux grâces et aux délicatesses de Racine. Comme aucun de nos lecteurs ne peut manquer d’avoir comparé des poésies, soit antiques soit modernes, avec la prose qui essaye de les faire passer dans notre langue, et d’avoir reconnu l’insuffisance de ces traductions, il faut, pour l’honneur de Pouchkine, que leur imagination nous vienne en aide, et s’efforce d’ajouter à notre simple canevas la broderie poétique dont nous avons forcément dépouillé ses æuvres.

Перевод:

Драматические произведения Александра Пушкина

В январе 1837 г. Александр Пушкин, еще не достигнув тридцати семи лет, погиб на роковом поединке, а незадолго до того он написал одному другу: «Теперь я чувствую, что моя душа выросла и что, наконец, я могу творить».^* Эти слова должны жестоко умножить скорбь, порожденную его печальной и преждевременной кончиной. Но когда Пушкин их писал и, таким образом, открывал перед собой надежду — увы, так скоро обманувшую — на прекрасное и великое будущее, он не воздавал справедливости своему прошлому. Он уже был великим поэтом; он уже если не создал, то, по крайней мере, открыл русским их поэтический язык. Несомненно, с течением лет, долготу которых ему сулило его могучее здоровье, при той удивительной легкости, с какой он замышлял и писал; он мог один одарить Россию целой поэтической литературой. Но хотя он пал почти у начала своего пути, в одном возрасте с Рафаэлем и Моцартом^*, однако его произведений во всевозможных родах, благоговейно собранных после его смерти, достаточно, чтобы не только дать ему первое место среди писателей его страны, но также дать выдающееся место русской литературе среди всех европейских литератур.

Несколько отрывков из лирических произведений Пушкина уже были переведены на разные языки, и мы сами попытались перевести на французский язык один из лучших его прозаических рассказов, интересную историческую повесть, которая называется «Капитанская дочка»^*. Ныне мы беремся за работу более важную и более трудную, за перевод драматических творений Пушкина.

Пусть это слово во всяком случае не будет причиной заблуждения. Пушкин никогда ничего не писал для сцены, для театрального представления; он лишь дал некоторым сюжетам форму диалогическую, форму драматическую. Таков, прежде всего, «Борис Годунов»^*. Это, очевидно, историческая драма. И, однако, она не носит такого заголовка. Она не разделена на действия, ни даже на сцены. Составляющие ее отрывки, расположенные в порядке дат и происшествий, образуют как бы главы хроники в диалогах. Эти главы написаны преимущественно стихами, белыми нерифмованными стихами, как в греческом или латинском языке, так же, как и в новых языках, имеющих стихотворные ударения, в немецком или английском. Но некоторые из этих глав написаны прозой, когда эта форма лучше соответствует диалогу, принявшему фамильярный и простонародный характер. Одна из них, как исключение, написана рифмованными вольными стихами, чтобы придать женскому разговору больше грации и кокетства. Мы тщательно указываем эти изменения формы в начале каждой сцены. Драма «Борис Годунов» была написана в 1825 г. и, немного спустя, издана.^* Как должны были поразиться все образованные русские люди, увидев, что молодой человек двадцати пяти лет вдруг возвышается до формы Шекспира в его драматических хрониках, когда в Европе едва начиналась так называемая «шекспировская горячка», т. е. изучение великого английского драматурга и подражание ему. Но удивление, надо признать, было на первых порах сильнее восторга; «Борис Годунов» не имел блистательного успеха, и соплеменники Пушкина воздали ему полную справедливость лишь после того, как вся Европа, несколько позднее, признала и приняла эту поэтическую форму, принадлежащую наполовину истории, наполовину драме.

Маленькие пьесы, называющиеся «Моцарт и Сальери» и «Русалка», также были опубликованы при жизни Пушкина.^* Первая, как увидит читатель, есть род психологического этюда, основанного на довольно распространенных слухах об отравлении Моцарта после почти скоропостижной его смерти, несмотря на отсутствие иного к тому основания, кроме известной зависти Сальери к затмевавшему его сопернику. Вторая имеет предметом народное предание.

Но другая маленькая пьеса, озаглавленная «Скупой рыцарь», была найдена в бумагах Пушкина после его смерти и обнародована лишь в его посмертных сочинениях.^* Некоторые предполагают, что автор имел намерение продолжать этот сюжет и сделать из него целую драму, с героем Альбертом. Однако нам кажется, что в этих трех сценах легко найти законченное произведение, особый психологический этюд, где скупость, будучи не менее отвратительна, показана в энергической, грандиозной, даже поэтической форме, в которую она еще никогда не облекалась.

Что касается до драмы «Каменный гость» (это новый «Дон-Жуан», после «Дон-Жуанов» Тирсо де Молина, Мольера, Моцарта, Байрона), то, хотя она была написана в 1830 г., Пушкин не только не опубликовал ее вплоть до смерти, последовавшей семь лет спустя, но никогда даже не познакомил своих друзей ни с законченным произведением, ни с своим замыслом.^* Кажется, что он написал его только для себя. Может быть, он в своей искренней и непритворной скромности немного совестился, немного стеснялся, принимаясь за этот сюжет после столь знаменитых предшественников и смягчая характер героя, который словно попадается в собственные сети и умирает иначе, чем жил, не на шутку влюбленный. Мы уверены, что читатели будут нам признательны за то, что мы извлекли из его посмертных сочинений и эту могучую драму в нескольких сценах, предполагающую знакомство с предшествующими драмами на тот же сюжет. Это даст повод к интересному сравнению, которого Пушкину, нам кажется, нечего бояться.

Отнюдь не переводчикам подобает хвалить заранее достоинства оригинала. Мы даже не хотим подчеркивать, как смело Пушкин во всяких обстоятельствах идет прямо к делу без уверток и околичностей, как он, по испанскому выражению, смело хватает быка за рога.^* Мы только хотим напомнить, что проза, даже французская проза, и она-то, может быть, в особенности, бессильна передать с чем-то несколько большим, чем точность смысла, все красоты поэзии, о которой русские единодушно говорят, что она соединяет силу и величие Корнеля с изяществом и тонкостью Расина. Так как каждому из наших читателей не могло не случаться сравнивать поэзию, древнюю ли, новую ли, с прозой, пытающейся передать ее на нашем языке, и признать недостаточность этих переводов, то пусть в честь Пушкина их воображение придет нам на помощь и постарается прибавить к нашей простой канве поэтический узор, который мы поневоле сняли с его творений.

<Предисловие к «Дневнику девочки» С. Буткевич>^*

Недостаток у нас хороших книг для детей чувствуется давно и, так сказать, вошел в пословицу. Еще покойный Белинский глубоко скорбел об этом недостатке и не раз высказывал свою скорбь. Со времени его кончины прошло двенадцать лет с лишком — и, несмотря на множество статей, появившихся по вопросу воспитания, несмотря на возникшие новые учреждения, предприятия, специальные издания, наша детская литература едва ли стала богаче. Всякий родитель по-прежнему находится в большом затруднении, когда ему вздумается приобрести умно составленную и полезную книгу для своих детей.

Дело в том, что хорошо писать для детей — очень трудно. Тут требуется не одно добросовестное изучение предмета, не одно терпение, на которое мы, впрочем, тоже не большие мастера, не одно знание человеческого сердца вообще и детского в особенности, не одно уменье, наконец, рассказывать просто и ясно, без приторности и пошлости, — тут, сверх всего этого, требуется высокая степень нравственного и общественного развития, до которой мы едва ли доросли. Пользоваться одними сокровищами иностранных литератур, пробавляться одними переводными книгами — тоже невозможно. Русским детям нужны русские книги. А потому нельзя не приветствовать и не поощрять всякую новую и дельную попытку пробить наконец эту неподвижную стену, проторить дорожку в этой заглохшей пустыне.

Нам кажется, что книжка г-жи Буткевич может быть причислена к разряду подобных попыток и соединяет в себе значительную часть достоинств, которые мы вправе требовать от сочинения, назначенного для детей. Мы позволяем себе рекомендовать «Дневник девочки» родителям и наставникам. Мысль, которая положена в основании книги г-жи Буткевич и которая состоит в том, чтобы, направляя внимание детей на окружающие их знакомые предметы, посредством изучения этих самых предметов открывать им постепенно весь тот мир, в котором они живут, — эта мысль верна и правдива и едва ли не в первый раз — с такой полнотой и отчетливостью — применяется у нас. Проведенная в целом ряду живых образов — систематически, но без педантизма, — она может дать обильные плоды. Тут есть и занимательность, и почти неистощимое богатство фактов, и здравый ненатянутый реализм, и в то же время есть новость, необходимая для юного, впечатлительного воображения, есть даже таинственность, тем более заманчивая, что она является неожиданно, по поводу вещей, по-видимому, самых обыденных. Всё, что мы мало знаем, облечено тайной, и ничего мы не знаем так мало, как именно то, что у нас беспрестанно перед глазами. Какие любопытные открытия можно делать вместе с ребенком на каждом шагу и как бы следя за ним! Точка отправления находится везде, а круг изыскания расширяется в бесконечность. Размышление возбуждается к деятельности, жажда новых ощущений удовлетворяется самым законным образом, без фантастичности, часто болезненной; великое значение науки незаметно и свободно признается молодыми умами. Они действительно научаются.

Мы считаем излишним распространяться о прочих качествах труда г-жи Буткевич. Читатели оценят их без нашего указания, так же как они оценят и прекрасный язык, которым пишет сочинительница.

Мы считали бы себя счастливыми, если бы немногие слова, которыми мы сопровождаем появление «Дневника девочки», обратили внимание публики на это полезное и у нас еще новое предприятие.

Ив. Тургенев

<Предисловие к французскому переводу поэмы М.Ю. Лермонтова «Мцыри»>^*

«Le novice»

Avant-propos

Michel Lermontoff, né en 1814, orphelin,’ élevé par sa grand-mère, puis étudiant à l’université de Moscou, fut admis, à vingt-deux ans, dans les hussards de la garde impériale. C’était à l’époque où Pouchkine venait de succomber dans un duel. Lermontoff déplora sa mort prématurée dans une élégie que la Russie entière admira, mais dont quelques vers exprimant je ne sais quelle soif de liberté déplurent en haut lieu. On l’envoya au Caucase. A son retour, au bout de trois ans, il publia un petit recueil de poésies, où se trouvait la pièce que nous offrons à nos lecteurs. Tout le monde lettré s’unit pour saluer en lui le successeur du poète qu’il avait célébré. Mais bientôt à l’occasion d’une dispute avec le fils d’un ambassadeur, on lui donna de nouveau l’ordre de retourner au Caucase. C’est là, qu’à la suite d’une querelle futile, il fut provoqué par un de ses camarades de régiment, et périt comme Pouchkine. C’était en 1841; Lermontoff avait vingt-sept ans.

Le petit poème du «Novice» («Mtsyri») est écrit, en vers de huit syllabes, à rimes uniquement masculines, mais alternantes. Cette forme ajoute à la poésie, par sa monotonie même, une énergie singulière. On l’a comparée au travail incessant d’un prisonnier frappant à coups redoublés sur les murs de son cachot.

M. Mérimée a bien voulu se charger de la révision de notre traduction: un pareil nom dispense de tout éloge et nous n’avons que des remercîments à lui adresser.

Перевод:

«Послушник»

Предисловие

Михаил Лермонтов родился в 1814 году и, оставшись сиротою, был воспитан своей бабушкой; он стал студентом Московского университета, а 22 лет вступил в гусарский полк императорской гвардии. В дни, когда Пушкин погиб на дуэли, Лермонтов оплакал его безвременную смерть в элегии, которой восхищалась вся Россия; но некоторые ее строки, проникнутые неопределенной жаждой свободы, возбудили недовольство при дворе. Его отправили на Кавказ. Вернувшись через три года, он издал небольшой сборник стихотворений, куда вошла и поэма, предлагаемая здесь читателям.^* Всё образованное общество единодушно признало его достойным преемником воспетого им поэта. Но вскоре, вследствие спора с сыном одного посланника, он снова получил приказ отправиться на Кавказ. Здесь из-за пустой ссоры он был вызван на дуэль одним из своих однополчан и погиб, как Пушкин. Это произошло в 1841 году; Лермонтову было 27 лет.

Небольшая поэма «Послушник» («Мцыри») написана восьмисложным стихом, с одними только мужскими, но парными рифмами. Эта форма, самым своим однообразием, придает поэме необыкновенную силу. Ее ритм сравнивали с трудом заключенного, который неустанно стучит усиленным стуком в стену своей темницы.^*

Г-н Мериме любезно взял на себя труд пересмотреть наш перевод; это имя не нуждается ни в каких похвалах, и нам остается только выразить ему нашу благодарность.^*

<Предисловие к изданию сочинений 1865 г.>^*

В настоящее издание вошли, сверх статей, помещенных в прежнем, 1860 года — «Отцы и дети», «Призраки», нигде не напечатанный отрывок «Довольно» и «Завтрак у предводителя» — сцены, не имеющие значения драматического.

Все старания были приложены, чтобы сделать это новое издание более достойным читающей публики: особенное внимание было обращено на устранение опечаток, сделаны небольшие изменения и поправки в слоге и восстановлен хронологический порядок самих статей.

Предисловие <к переводу «Волшебных сказок» Шарля Перро>^*

Сказки Перро пользуются в целой Европе особенной популярностью; русским детям они сравнительно меньше известны, что происходит, вероятно, от недостатка хороших переводов и изданий. Действительно, несмотря на свою несколько щепетильную, старофранцузскую грацию, сказки Перро заслуживают почетное место в детской литературе. Они веселы, занимательны, непринужденны, не обременены ни излишней моралью, ни авторской претензиею; в них еще чувствуется веяние народной поэзии, их некогда создавшей; в них есть именно та смесь непонятно-чудесного и обыденно-простого, возвышенного и забавного, которая составляет отличительный признак настоящего сказочного вымысла. Наше положительное и просвещенное время начинает изобиловать положительными и просвещенными людьми, которым не нравится именно эта примесь чудесного: воспитание ребенка, по их понятиям, должно быть делом не только важным, но и серьезным — и вместо сказок ему следует вручать маленькие геологические и физиологические трактаты. Случалось же нам столкнуться с одной воспитательницей (правда, она была старая девица из остзейских немок и писала статьи в журналах с направлением, но без подписчиков), которая тщательно устраняла девочку, порученную ее надзору, ото всякого соприкосновения с другими детьми — для того чтобы, как выражалась почтенная наставница, ни один ложный факт не водворился в юной голове. Девочка выросла и превратилась в отъявленную кокетку, — но уже это, как известно, не вина теории, остающейся непогрешительной по-прежнему. Как бы то ни было, нам кажется весьма трудным и едва ли полезным до поры до времени изгонять всё волшебное и чудесное, оставлять молодое воображение без пищи, заменить сказку рассказом. Учитель, бесспорно, нужен ребенку, да и нянька ему нужна.

Остроумный издатель сказок Перро, Ж. Гетцель, известный в литературе под псевдонимом П. Сталя, в предисловии своем замечает очень справедливо, что не следует опасаться чудесного для детей. Не говоря уже о том, что многие из них не дают себя в обман вполне и, забавляясь красотой и миловидностью своей игрушки, в сущности очень твердо знают, что этого никогда не случалось (вспомните, господа, как вы езжали верхом на палочках; ведь вы знали, что это под вами не лошади, — а дело все-таки выходило совершенно правдоподобно, и удовольствие получалось отличное); но даже те дети (и это большей частью самые даровитые и умные головки), которые безусловно верят всем чудесам сказки, очень хорошо умеют тотчас отрешиться от этой веры, как только час тому настанет. «Дети, как взрослые, берут в книжках только то, что им нужно и пока оно им нужно».^* Гетцель прав: не в этом направлении лежат опасности и трудности детского воспитания.

Мы сейчас сказали, что одной из причин относительной неизвестности у нас сказок Перро мы полагаем недостаток хороших переводов и изданий. Публике предоставляется судить, насколько наш перевод удовлетворителен; что же касается до настоящего издания — то подобного ему не было еще не только у нас в России, но и за границей; а имя гениального рисовальщика Густава Дорэ стало слишком громким и не нуждается ни в каких похвалах.

Карл Перро родился в Париже в 1628 году и умер там же в 1697.^* В 1693 году, будучи шестидесяти пяти лет от роду, он напечатал первое издание своих сказок^* — «Contes de ma mère l’Oie»[28]«Сказки моей матушки Гусыни» (франц.). — под именем своего одиннадцатилетнего сына и написанных для него. Карла Перро не должно смешивать с его братом^*, Клавдием, медиком и архитектором, автором Луврской колоннады.

Иван Тургенев

Предисловие <к переводу романа Максима Дюкана «Утраченные силы»>^*

В истории духовного развития почти всех европейских народов повторяется факт довольно знаменательный, а именно — преобладание французского влияния в первую пору умственного движения в обществе и быстрое падение этого влияния, как только в обществе начинает пробуждаться самостоятельность. Факт этот особенно ясно обозначается в истории литературы; всем хорошо известно, что он повторился и у нас в России. Нетрудно, кажется, приискать причины подобного явления. Французская литература, будучи по преимуществу искусственной и подражательной, тем самым удобнее возбуждает и облегчает подражательность в других; притом Франция, как и все народы романской расы, раньше германских племен восприняла в себе и развила семена древней культуры и, получив благодаря своему скорому объединению и другим счастливым обстоятельствам рановременный политический вес и историческое значение, распространила свое влияние на всю остальную Европу. Нужно также принять в соображение общепонятность и общедоступность речи, ясность мысли, доходящую, правда, иногда до бесцветности, практический склад ума и дерзость почина, отсутствие резкого национального колорита, подвижность и сообщительность сангвинического темперамента, не без деспотических наклонностей, умеряемых, однако, чувством равновесия, — словом, все качества, составляющие отличительные свойства французского духа. Качества эти важны и драгоценны — и мы нисколько не намерены посягать на их достоинство. Они объясняют ту педагогическую, воспитательную роль, которую так часто играла Франция в отношении других народов. Но воспитание продолжается не вечно — и наступает время, когда народы и отдельные люди выходят из-под опеки. Реакция против наставников становится неизбежной и заходит иногда слишком далеко — особенно когда наставники сами слабеют и никнут, как это мы видим в современной нам наполеоновской Франции.

Подобная реакция преимущественно высказывается в сфере искусства, поэзии. Наука не нуждается в особенной физиономии, в живых определенных красках; форма становится в ней вопросом второстепенным, и творческие способности, всегда и везде необходимые, принимают здесь иное направление и иной смысл. Наука, по самому существу своему, космополитична — и в мире ее, особенно в некоторых ее отраслях, французы всегда будут занимать одно из почетнейших мест. Но, подобно римлянам, которых они считают своими предшественниками и предками и к которым стоят действительно ближе, чем остальные европейцы, французы слабо одарены поэтическими способностями. Ум француза остер и быстр, а воображение тупо и низменно — зато сообразительность, в смысле сопоставления противоречий, весьма развита; вкус француза тонок и верен особенно в отрицании — но жизненную правду и простоту он ощущает как-то вскользь и неясно, в красоте он прежде всего ищет красивости, и, при всей своей физической и моральной отваге, он робок инерешителен в деле поэтического создания… или уже, как В. Гюго в последних его произведениях, сознательно и упорно становится головою вниз…^* Уж кутить, так кутить! «Шакеспеар», мол, так поступает. Словом, французы так же легко обходятся без правды в искусстве, как без свободы в общественной жизни. Как? — скажут мне, — французы, изобретшие принципы 1789 года? Французы, гордящиеся талантами Гюго, Ж. Санда, Дюмасов отца и сына и даже Абу и Фейдо и милейшего из милейших Октава Фелье?^* Да, — ответим мы, — именно те самые французы. Принципы 1789 года, как вообще всё политическое, мы оставим в стороне; а что великий талант может существовать рядом с непониманием художественной правды в одном и том же человеке — этому поразительный пример Бальзак. Все его лица колют глаза своей типичностью, выработаны и отделаны изысканно, до мельчайших подробностей — и ни одно из них никогда не жило и жить не могло; ни в одном из них нет и тени той правды, которой, например, так и пышут лица в «Казаках» нашего Л. Н. Толстого.

Как бы то ни было, но несомненно то, что, несмотря на истинно изумительное обилие продуктов французской беллетристики, спрос на эти продукты у нас в России упал заметно. И не потому только, что вообще охота к беллетристике у нас охладела: английские романы пользуются еще почетом и находят читателей. Не говоря уже о той давно минувшей эпохе, когда не только Буало и Вольтер, но даже Дюсис и Делилль считались у нас законодателями Парнаса^*; но куда девалось то время, когда Дюма-отец мог с свойственным ему наивным самообожанием воскликнуть: «Les Russes ne lisent que moi! Cela fait honneur à leur goût: ils me jugent maintenant comme la postérité me jugera, dans cinq ou six cents ans!»?[29]Подлинные слова г-на А. Дюма. <Русские читают только меня! Это делает честь их вкусу: они судят обо мне так, как лет через пятьсот-шестьсот будут судить потомки! (франц.)> Теперь у нас хоть и продолжают читать Дюма, но только в высшем обществе и, разумеется, в оригинале — а на русский язык его более не переводят; да не только Дюма — Поль де Кока не переводят; «Фанни»… сама пресловутая «Фанни» не нашла порядочного издателя.^* Не переводят также все эти «Griffes roses», «La mort de l’amour», «L’amour du diable», «Le fils du diable», «Le fils de Tantale», «Letueur de mouches», «Le tueur de tigres», «Le tueur de brigands», «Palsambleu!», «Ce que vierge ne peut lire», «Entre chien et loup», «La poudre et la neige», «Le nez d’un notaire»^*[30]«Розовые когти», «Смерть любви», «Любовь дьявола», «Сын дьявола», «Сын Тантала», «Истребитель мух», «Истребитель тигров», «Истребитель разбойников», «Чёрт возьми!», «Что не должна читать девственница», «В сумерки», «Пыль и снег», «Нос нотариуса» (франц.). — словом, всё, что так жадно пожирается парижанами. (Не можем не привести здесь изречения, произнесенного в нашем присутствии одним юным французским литератором: «Il s’agit seulement de trouver un titre, — уверял он, — le titre est tout; le reste — peu de chose — et ne demande qu’un peu de discernement. C’est le titre seul qui fait acheter le livre!»[31]«Нужно только найти заглавие… заглавие — это всё; остальное — пустяки и требует лишь некоторой сообразительности. Только заглавие заставляет покупать книгу!» (франц.)..) Мы уже не упоминаем о книжицах вроде мемуаров Терезы, Могадоры, Коры, Леотара^*, хотя эти самые книжицы и расходятся десятками изданий в столице «Фигаро»^*. Самые даже плоды французской драматической литературы, этой до сих пор всесветной поставщицы водевилей, комедий и драм, что-то плохо прививаются к нашей сцене… Оффенбах^*, правда, торжествует вполне и беспрекословно. Но пока рейнские провинции не присоединены к Великой империи, его нельзя считать французом, так как он родился и воспитывался в Кёльне.

И со всем тем мы пишем настоящее предисловие к переводу французского романа и берем на себя смелость зарекомендовать его перед отечественной публикой. Дело в том, что в этом романе чувствуется присутствие именно той жизненной правды, которую мы, к сожалению, так редко находим в других современных французских сочинителях. В этом отношении роман г-на М. Дюкана, особенно в первых главах, напоминает — конечно, в более скромных размерах — «Госпожу Бовари» Флобера, бесспорно, самое замечательное произведение новейшей французской школы. История, которую рассказывает нам автор «Утраченных сил», точно прожита, не выдумана. Это исповедь — своя ли, чужая ли, нам в это незачем входить, — и как во всякой исповеди, даже в самой невеселой и горькой, в ней есть своего рода тишина, та драгоценная тишина естественности и искренности, которою природа так сильно действует на нас. Событие, выведенное автором, не ново; всё это было уже сказано и рассказано — мы всё это знаем, кто по собственному опыту, кто по слуху; но есть два-три вопроса человеческой жизни, которые никогда не будут исчерпаны; к ним принадлежит и тот вечный вопрос любви и страсти, взаимных отношений между мужчиной и женщиной, за который в свою очередь принялся автор «Утраченных сил». Не решение этих вопросов вообще, не достижение положительных результатов для нас важно, а нам хочется знать, как они разрешались в данном случае и что сталось именно с этим сердцем в эту эпоху. Пишущий эти строки полагает, что читатели сочувственно отзовутся на ту правду, на ту верность психического анализа, который раскроется перед ними на немногих страницах книги, предложенной их вниманию, и что они также оценят искусство, с которым воспроизведены краски, свойственные времени и месту действия.

Автор «Утраченных сил», г-н Максим Дюкан (Ducamp), уже довольно давно известен французской публике. Он начал свое литературное поприще стихотворениями, в которых — в противность многим романтическим и другим поэтам — прославлял так называемую «прозу» века, успехи цивилизации, науки, даже индустрии; издал несколько занимательных описаний стран, им посещенных (он долго был на Востоке); рассказал экспедицию Гарибальди в Сицилию — ту знаменитую экспедицию «тысячи» (I mille) (он сам принимал в ней деятельное участие); напечатал несколько романов — а в последнее время посвятил свою деятельность эстетической критике, и, как тонкий знаток и нелицемерный судья произведений живописи и ваяния, составил себе почетное имя своими ежегодными отчетами (salons) о выставках в «Revue des Deux Mondes», «Journal des Débats». Сверх того, он в течение семи лет находился во главе возобновленной им «Revue de Paris», которую императорский декрет насильственно прекратил в январе месяце 1858 года. М. Дюкан не верит в прочность наполеоновской династии и принадлежит к либеральной оппозиции. Его труды по части статистики также не лишены достоинств и отличаются изяществом изложения.

И. Тургенев

Баден-Баден.

<Предисловие к немецкому переводу «Отцов и детей>»^*

Statt jeder Vorrede erlaube ich mir dem geneigten Leser zur Kenntniss zu bringen, dass ich die vollkommene Treue vorliegender Uebersetzung auf’s Nachdrücklichste garantire. — Das ist eine Genugthuung, die mir noch selten, oder auch wohl gar nicht zu Theil geworden ist. — So wird man wenigstens nach dem gerichtet, gelobt oder verdammt, was man eben getan hat, nach seinen eigenen, nicht nach fremden Worten.

Dass mir ein solches Verhältniss gerade dem deutschen Publikum gegenüber doppelt erwünscht ist, brauche ich nicht zu sagen. Ich verdanke zu viel Deutschland, um es nichts als mein zweites Vaterland zu lieben und zu verehren. — Vor dem aber, was man liebt und verehrt, ist der Wunsch: in seiner eigenen Gestalt auftreten zu dürfen, wohl natürlich.

I. Turgenjew.

Carlsruhe, 1869.

Перевод:

Вместо всякого предисловия я позволю себе довести до сведения благосклонного читателя, что я ручаюсь за точность предлагаемого перевода. До сих пор такое удовлетворение редко или даже вовсе не выпадало мне на долю. Тут, по крайней мере, человека судят, хвалят и осуждают за то, что он действительно сделал на основании его же собственных, а не чужих слов.

Мне нет надобности объяснять, что когда дело касается немецкой публики, такое положение мне вдвойне приятно. Я слишком многим обязан Германии, чтобы не любить и не иметь ее как мое второе отечество. А желание предстать в своем собственном облике перед тем, кого любишь и чтишь, я полагаю естественно.

И. Тургенев

Карлсруэ, 1869.

Образчик старинного крючкотворства^*

Из письма к издателю <«Русского архива»>

В числе бумаг, оставшихся после пожара нашего деревенского дома (в 1840 году)^*, нашел я тетрадку, страниц в семьдесят, в которую прадед мой вносил всё, что ему казалось любопытным, полезным или поучительным, как-то: рецепты от разных болезней, способы приготовлять кушанья и настойки, образчики поздравительных писем, купчих и условий, отрывки из газет и пр., политические известия, анекдоты, реляции, а также копии разных стихотворений, торжественных и сатирических, известных прошений (как-то Искры, Румянцова) на высочайшее имя^*, рескриптов и т. п. Между прочим прадед мой вписал в свою тетрадку три просьбы некоего секунд-майора Аленина.^* Они, вероятно, поразили его мастерством изложения, знанием законов, смелостью обличительных нападок. Просьбы эти, которые сам секунд-майор называет незастенчивыми, действительно любопытны как знамение того времени, как образчик чистейшего ябеднического слога, возвышающегося иногда до красноречия и не лишенного своеобразной юмористической окраски. Особенно замечательна вторая нижеприводимая просьба, в которой проводится сравнение между тамбовским наместником и «нашим общим праотцем Адамом».^* Что Аленин был крючкотвор первого сорта — это не подлежит сомнению; но накипевшее в нем негодование также несомненно и неподдельно.

Полагаю, что читатели «Русского архива» не посетуют на Вас за помещение этих документов стародавнего времени на страницах Вашего любопытного сборника.

Иван Тургенев

Баден-Баден, 18 / 30 ноября 1869.

<Предисловие к изданию сочинений 1874 г.>^*

Считаю не лишним сказать два слова по поводу предстоящего издания. В него вошли — сверх статей, помещенных в последнем издании (1869 года), — «Вешние воды», «Пунин и Бабурин» в несколько дополненном виде, три новых отрывка из «Записок охотника», а именно: «Конец Чертопханова», «Живые мощи» и «Стучит!» (этот последний отрывок не был нигде напечатан и является в первый раз) — и два отрывка из «Литературных и житейских воспоминаний»: «Поездка в Альбано и Фраскати» и «Наши послали!» Обещанная статья: «Семейство Аксаковых и славянофилы» ^*, по некоторым соображениям, в изъяснение которых входить теперь не у места, заменяется неизданным отрывком из «Записок охотника». Позволяю себе надеяться, что читатели извинят мне это изменение.

И. Т.

Москва.

Май 1874 года.

<Предисловие к переводу книги Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка»>^*

Позволяем себе рекомендовать русским читателям предлежащий перевод «Путешествия в Германию» — одного из самых замечательных произведений гениального Генриха Гейне.

Распространяться о достоинствах этой поэмы нечего: кому же она неизвестна и кто не знает, что именно теперь Гейне едва ли не самый популярный чужеземный поэт у нас в России? Пересадить этот яркий, душистый, иногда слишком душистый, цветок на родимую почву было задачей не легкой; но, насколько мы можем судить, переводчик исполнил ее и добросовестно и счастливо, что не всегда совпадает, заметим кстати.

Мы не сомневаемся, что труд нашего соотечественника будет встречен единодушным одобрением всех любителей истинной поэзии, юмора и ума.

Иван Тургенев

Париж.

Декабрь 1874.

<Предисловие к французскому переводу повести Л.Н. Толстого «Два гусара»>^*

«Deux Hussards»

L’auteur de la nouvelle offerte aujourd’hui aux lecteurs du «Temps», le comte Léon Tolstoï, est un des plus remarquables écrivains de la nouvelle école littéraire russe, de cette école qui procède de Pouchkine et de Gogol; et bien plus de notre grand humoriste que de notre grand poète. On peut même dire qu’après la publication (en 1870) du dernier ouvrage du comte Tolstoï, «La guerre et la paix», composition originale et vaste, qui tient à la fois de l’épopée, du roman historique et de l’étude de mæurs, c’est lui qui tient décidément le premier rang dans la faveur du public. Né en 1828, il est dans toute la force de l’âge, et promet de fournir une longue et brillante carrière.

Le comte Léon Tolstoï, a débuté en 1852 par un récit intitulé «L’enfance», qui attira aussitôt sur lui l’attention des connaisseurs et de la critique. C’était une étude des premières années de la vie humaine, dans le genre de ce que Charles Dickens a tenté de faire dans son charmant roman de «Dombey et fils»; une grande finesse d’observation psychologique s’y allie à la plus touchante poésie. Plus tard vinrent des récits militaires d’une couleur admirable, sobre et puissante. (L’auteur était officier d’artillerie; il avait servi au Caucase et pendant le siège de Sebastopol.) A ces récits succédèrent des nouvelles aussi remarquables par le fond que par la forme; l’une d’elles, assez improprement intitulée «Les cosaques», offre la peinture la plus vive et la plus vraie du Caucase et de ses habitants. «La guerre et la paix», dont j’ai parlé plus haut, vint clore la liste des æuvres du comte Tolstoï dans le passé; un nouveau grand roman dû à sa plume se publie actuellement à Moscou.

Je ne crois pas devoir m’étendre sur les mérites particuliers «Des deux hussards»; le lecteur les sentira sans que j’aie besoin de l’en avertir. Il suffit de dire que cette nouvelle donne une idée assez exacte de la manière du comte Léon Tolstoï. Lui aussi, il est dans ce grand courant réaliste qui, à l’heure actuelle, domine partout dans la littérature et dans les arts; mais il a une couleur et une note qui lui sont propres.

Ivan Tourguéneff

Перевод:

«Два гусара»

Автор рассказа, предлагаемого ныне читателям «Temps», граф Лев Толстой — один из самых замечательных писателей новой русской литературной школы, той школы, которая исходит от Пушкина и Гоголя и гораздо более от нашего великого юмориста, чем от нашего великого поэта.^* Можно даже сказать, что по напечатании (в 1870 году) последнего сочинения графа Толстого «Война и мир», произведения оригинального и обширного, соединяющего в себе эпопею, исторический роман и очерк нравов, он решительно занимает первое место в расположении публики. Родившись в 1828 году, он находится в полном расцвете сил, и ему предстоит продолжительное и блестящее поприще.

Граф Лев Толстой выступил впервые в 1852 году с повестью под названием «Детство», которая сразу обратила на себя внимание знатоков и критики. Это очерк первых лет человеческой жизни вроде того, что пытался представить Чарльз Диккенс в своем прелестном романе «Домби и сын»; тонкость психологического наблюдения соединяется в нем с самою трогательною поэзией. Позднее появились военные рассказы^* характера превосходного, трезвого и мощного (автор был артиллерийским офицером; он служил на Кавказе и во время осады Севастополя). За этими рассказами следовали повести столь же замечательные по форме, как и по содержанию; одна из них, не совсем точно названная «Казаки», представляет самую живую и самую верную картину Кавказа и его жителей.^* «Война и мир», о которой я упомянул выше, заключает этот список прошлых произведений графа Толстого; новый большой роман^*, принадлежащий его перу, начат теперь печатанием в Москве.

Я не имею в виду распространяться об особенных достоинствах «Двух гусар»; читатель сам почувствует их без моего предуведомления. Достаточно сказать, что этот рассказ дает довольно точное понятие о манере графа Льва Толстого. Он также принадлежит к великому реалистическому потоку, который в настоящее время господствует повсюду в литературе и искусствах, но у него есть оттенок и тон, собственно ему принадлежащие.

Ив. Тургенев

<Предисловие к французскому переводу стихотворений Пушкина>^*

Poésies D’Alexandre Pouchkine

Traduites Pour La Première Fois

Le nom de Pouchkine est assez connu en France pour épargner au lecteur les détails d’une notice; il suffit de rappeler que, né en 1799 et tué en duel en 1837, Pouchkine peut être considéré comme le représentant le plus haut du génie poétique de la Russie et que, si la mort ne l’avait frappé au moment où, comme il le dit dans une de ses lettres, il sentait «son âme s’agrandir et prête à créer», nous aurions de lui des æuvres qui le mettraient au rang des plus grands lyriques de ce siècie.

I. T.

Перевод:

Стихотворения Александра Пушкина

Переведенные впервые

Имя Пушкина настолько известно во Франции, что нет необходимости давать читателям подробную справку; достаточно напомнить, что Пушкин, родившийся в 1799 году и убитый на дуэли в 1837, может считаться высшим проявлением русского поэтического гения, — и если бы смерть не настигла его в ту минуту, когда он, по его собственным словам в одном из писем, почувствовал «свою душу выросшей и готовой к творчеству»,^* он дал бы нам произведения, которые поставили бы его наравне с величайшими лириками нашего времени.

И. Т.

Предисловие <к переводу «Очерков и рассказов» Леона Кладеля>^*

Леон Кладель, рассказы которого предлагаются русской публике в переводе г-жи Успенской, принадлежит к новой школе французских романистов, которые поставили себе целью изучение и воспроизведение общественной жизни в ее типических проявлениях. Школа эта, получившая во Франции не совершенно точное название реалистической, ведет свое начало от Бальзака и в настоящее время считает своими главными представителями: Флобера, Золя, Гонкура и др. В ней выразилось то особенное направление человеческой мысли, которое, заменив романтизм тридцатых годов и с каждым годом всё более и более распространяясь в европейской литературе, проникло также в искусство, в живопись, в музыку. Тщательное и добросовестное воспроизведение народного быта составляет одну из главнейших задач новой школы, одну важную часть ее программы; и Л. Кладель, происхождением и убеждениями своими близко стоящий к народу^*, обратил на исполнение этой задачи все силы своего таланта. Писатели этой школы, как известно, пользуются в России едва ли не большей симпатией, чем в собственном отечестве; этот, на первый взгляд, поразительный факт легко объясняется многими историческими и социологическими данными, в разбирательство которых входить было бы теперь, впрочем, неуместно. Достаточно сказать, что эти писатели находят у нас удобную и уже разработанную почву. А потому мы не сомневаемся, что произведения Л. Кладеля, в переводе г-жи Успенской, найдут у нас сочувственный прием, — и мы ограничимся только тем, что позволим себе обратить на эти замечательные рассказы внимание тех из русских читателей, в глазах которых наша рекомендация имеет еще некоторое значение. Прибавим кстати, что переводить Кладеля — дело трудное: он, как все писатели его школы, стилист, поклонник изящной формы, виртуоз, доходящий иногда до изысканности; но г-жа Успенская с честью вышла из предпринятой ею борьбы.

Ив. Тургенев

Париж, 1876.

Предисловие к очерку Н.В. Гаспарини «Фиорио>»^*

Г-ну редактору «Северного Вестника»

М. г.

Препровождая при сем небольшой очерк из северо-итальянской жизни, для напечатания в Вашей газете, считаю нужным заметить, что он принадлежит перу одной нашей соотечественницы, много лет тому назад поселившейся в окрестностях Турина и близко знакомой с бытом той страны. Если, как я смею надеяться, читателям «Северного Вестника» придутся по вкусу правдивость и грация изображений г-жи Н. Га-рини, то я представлю Вам и другие ее очерки.

Примите и пр.

С.-Петербург.

3 / 15 июня 1877 г. Ив. Тургенев

Новые письма А.С. Пушкина^*

От издателя

Едва ли кто-нибудь может сомневаться в чрезвычайном интересе этих новых писем Пушкина. Не говоря уже о том, что каждая строка величайшего русского поэта должна быть дорога всем его соотечественникам; не говоря и о том, что в этих письмах, как и в прежде появившихся, так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения; но вследствие исключительных условий, под влиянием которых эти письма были начертаны, они бросают яркий свет на самый характер Пушкина и дают ключ ко многим последовавшим событиям его жизни, даже и к тому, печальному и горестному, которым, как известно, она закончилась.

Писанные со всею откровенностью семейных отношений, без поправок, оговорок и утаек, они тем яснее передают нам нравственный облик поэта.

Несмотря на свое французское воспитание, Пушкин был не только самым талантливым, но и самым русским человеком своего времени^*; и уже с одной этой точки зрения его письма достойны внимания каждого образованного русского человека; для историка литературы они — сущий клад: нравы, самый быт известной эпохи отразились в них хотя быстрыми, но яркими чертами.

Позволю себе прибавить от своего имени, что я считаю избрание меня дочерью Пушкина в издатели этих писем одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры; я не могу довольно высоко оценить доверие, которое она оказала мне, возложив на меня ответственность за необходимые сокращения и исключения.

Быть может, я до некоторой степени заслужил это доверие моим глубоким благоговением перед памятью ее родителя, учеником которого я считал себя с «младых ногтей» и считаю до сих пор… «Vestigia semper adora»^*[32]Всегда благоговей перед следами прошлого (лат.). .

Впрочем, тщательный пересмотр писем привел меня к убеждению, что можно было ограничиться только самыми необходимыми и немногочисленными исключениями; в большинстве случаев исключения эти обусловливаются излишней «энергией» фразы: Пушкин, как истый русский человек, да и к тому же в письмах, носивших строго частный характер, не любил стесняться.

Не должно также забывать, что со времени начертания этих, писем прошло почти полвека — и что, следовательно, когда дело идет о выяснении такой личности, каковою был Пушкин, история вступает в свои права, — и давность облекает своим почтенным покровом то, что могло бы прежде показаться слишком интимным, слишком близко касающимся отдельных частных лиц.

Сама дочь поэта, решившись поделиться с отечественной публикою корреспонденцией своего родителя, адресованной к его жене — ее матери, освятила, так сказать, наше право перенести весь вопрос в более возвышенную и безучастную — как бы документальную сферу.

Нам остается искренне поблагодарить графиню Н. А. Меренберг за этот поступок, на который она, конечно, решилась не без некоторого колебания, — и выразить надежду, что ту же благодарность почувствует и докажет ей общественное мнение.

Иван Тургенев

Париж.

Ноябрь 1877.

<Предисловие и послесловие к к очерку И.Я. Павловского^*

«En Cellule. Impressions D’Un Nihiliste»

Vendredi, 17 octobre.

Mon cher monsieur Hébrard,

Voici un fragment de mémoires autobiographiques qui m’a paru digne d’être communiqué aux lecteurs de votre journal. L’auteur est un de ces jeunes Russes trop nombreux par le temps qui court, dont les opinions ont été jugées dangereuses et punissables par le gouvernement de mon pays. Sans approuver nullement ses opinions, j’ai cru que le récit naïf et sincère de ce qu’il a eu à souffrir pourrait, tout en excitant de l’intérêt pour sa personne, servir à prouver combien la prison cellulaire préventive est peu justifiable aux yeux d’une saine législation. J’espère que vous serez frappé comme moi par l’accent de vérité qui règne dans ces pages, ainsi que par l’absence de récriminations et de reproches inutiles, sinon déplacés. Vous verrez que ces nihilistes dont il est question depuis quelques temps, ne sont ni si noirs, ni si endurcis qu’on veut bien les représenter.

Recevez, mon cher monsieur Hébrard, l’assurance de mes meilleurs sentiments,

Ivan Tourguéneff

Nous n’avons qu’un mot à ajouter au récit qu’on vient de lire. L’auteur après être resté quatre années en prison, fût jugé et condamné à 6 mois de détention. On lui en fit grâce en considération des quatre années de prison qu’il avait déjà subies, et il fut mis en liberté. Mais fort peu de temps après il fut arrété de nouveau, et, comme beaucoup d’autres jeunes gens, envoyé en exil dans une petite ville du nord de la Russie. S’y trouvant sans moyen d’existence et ne prévoyant aucune amélioration de son sort, il prit le parti de s’enfuir et le mit à éxécution.

Перевод:

«В одиночном заключении. Впечатления нигилиста»

Пятница, 17 октября.

Любезный господин Эбрар,

Вот отрывок из автобиографических записок, достойный, как мне кажется, быть сообщенным читателям Вашей газеты. Автор — один из тех молодых русских, слишком многочисленных в настоящее время, чьи убеждения правительство моей страны признало опасными и заслуживающими наказания. Нисколько не одобряя этих убеждений, я полагаю, что простодушный и искренний рассказ о том, что́ он перенес, мог бы не только возбудить интерес к его личности, но и служить доказательством того, насколько не может быть оправдано предварительное одиночное заключение в глазах разумного законодательства. Надеюсь, что Вы так же, как и я, будете поражены правдивостью этих страниц и вместе с тем отсутствием бесполезных, если не неуместных, жалоб и упреков. Вы увидите, что эти нигилисты, о которых говорят последнее время, не так черны и не так ожесточены, как их хотят представить.

Примите, любезный господин Эбрар, уверение в моих лучших чувствах.

Иван Тургенев

Нам остается прибавить к прочитанному только одно. Автор, просидев в тюрьме четыре года, был судим и приговорен к шести месяцам заключения. Его освободили от наказания, учитывая те четыре года, которые он уже пробыл в тюрьме, и отпустили на свободу. Но спустя немного времени он снова был арестован и, как многие другие молодые люди, сослан в маленький городок на севере России. Оказавшись там без средств к существованию и не предвидя никакого улучшения своей участи, он решился бежать и исполнил это.

Предисловие <к изданию сочинений 1880 г.>^*

Считаю нужным сообщить читателям в немногих словах план предстоящего издания.

1-й том состоит в следующем:

а) Литературные и житейские воспоминания, а именно: Вступление; Вечер у Плетнева; о Белинском; о Гоголе; Поездка в Альбано (А. Иванов); по поводу «Отцов и Детей»; Человек в серых очках (этот отрывок нигде еще не был напечатан); Наши послали; Казнь Тропманна; Пэгаз.

б) Критические статьи: О «Фаусте» в переводе Вронченко; о «Смерти Ляпунова» С. Гедеонова; о «Паткуле» Кукольника; о «Бедной Невесте» Островского; о «Племяннице» г-жи Тур; о «Записках Охотника» С. Аксакова; о «Стихотворениях» Ф. Тютчева; «Гамлет и Дон Кихот». — Из написанных мною в первое время моей литературной деятельности критических статей я выбрал те, о которых я предполагал, что они могут еще и теперь до некоторой степени интересовать читателей.

в) Некрологи: Т. Н. Грановского, Н. И. Тургенева, гр. А. К. Толстого, С. К. Брюлловой.

г) Переводы двух легенд Г. Флобера.

2-й том содержит «Записки Охотника» в полном составе.

В 3-м, 4-м и 5-м помещены сподряд все шесть написанных мною романов, с особым к ним предисловием.

6-й, 7-й, 8-й и 9-й томы содержат Повести и Рассказы, расположенные в хронологическом порядке.

В 10-м помещены драматические произведения, Комедии и Сцены.

Приложенный к изданию фотографический портрет не гравирован на стали, как то сказано на заглавном листе, а воспроизведен новоизобретенным фотоглиптическим способом. — Способ этот представляет ту выгоду, что малейшие черты оригинала сохраняются с совершенной точностью; сверх того, полученное изображение никогда не изглаживается и не стирается.

Текст предстоящего издания тщательно выправлен; издатели сделали с своей стороны всё возможное. Автору остается поручить себя столь часто испытанной им благосклонности читателей.

Париж

Сентябрь, 1879 г.

P. S. Автор покорно просит читателей выправить до чтения обозначенные важнейшие опечатки, так как некоторые из них искажают самый смысл речи.

<Предисловие к публикации «Из пушкинской переписки. Три письма»>^*

Эти документы находились в архиве покойного Николая Ивановича Тургенева и с обязательной готовностью сообщены мне его семейством. Считаю излишним распространяться об их важности, особенно в нынешнее время, когда общественное внимание с новой силой обращено на всё касающееся до Пушкина. Письмо Сергея Львовича (отца Александра Сергеевича) знаменательно тем, что свидетельствует о деятельном участии Александра Ивановича Тургенева в судьбах нашего великого поэта, о том участии, которым по праву гордится всё семейство Тургеневых. Одно из писем поэта, написанное в Кишиневе, вскоре после его ссылки, адресовано Александру Ивановичу; другое, из Одессы — младшему из братьев Тургеневых, Сергею Ивановичу, только что возвратившемуся из Константинополя, где он состоял секретарем при посольстве; оба письма бросают яркий свет и на тогдашнее положение поэта и на строй его мыслей и убеждений.

Ив. Тургенев

Париж, 28 окт. / 9 ноября 1880 г.

<Предисловие к очерку А. Бадена^*

«Un Roman Du Comte Tolstoï»

On me demande quelques détails biographiques sur le comte Léon Tolstoï, le grand écrivain russe, l’auteur de «La guerre et la paix», ce roman national et épique, dont «La Nouvelle Revue» donne une analyse aussi ingénieuse que fidèle. On me demande en même temps une appréciation critique de ce talent si puissant et si original. Tout en me réservant de l’offrir un jour aux lecteurs de «La Nouvelle Revue», je me bornerai pour cette fois-ci à esquisser à grands traits la vie du comte Léon.

Descendu en droite ligne du comte Pierre Tolstoï, un des serviteurs les plus zélés et les plus intelligents de Pierre le Grand, il est né le 28 août 1828 au village de Iassnaia Poliana aux environs de Toula, de parents riches et considérés, qu’il eut le malheur de perdre étant encore en bas âge. Il suivit sa famille à Kazan, où son frère aîné, Nicolas, était étudiant à l’Université; le comte Léon y entra également, se mit à l’étude des langues orientales, qu’il abandonna pour celle du droit, et sortit enfin de l’Université sans avoir achevé les quatre années réglementaires. Il cherchait encore sa voie. De Kazan il revint à Iassnaia Poliana, qu’il ne quitta que pour prendre du service militaire au Caucase dans le régiment, où son frère Nicolas, mort depuis, avait le rang de Capitaine.

L’amitié la plus vive unissait les deux frères. Devenu officier, le comte Léon prit part aux expéditions militaires qui se faisaient annuellement contre les Circassiens, expéditions qu’il a admirablement décrites plus tard et dans I’une desquelles il manqua périr. Lors de la guerre de Crimée, il passa à l’armée commandée par le prince Gortschakoff et resta tout le temps du siège à Sébastopol, où il se distingua par une bravoure aussi froide que résolue.

Les premiers essais littéraires datent de son départ au Caucase; mais ce nefut qu’en 1852 que parut à Saint-Pétersbourg, dans la revue «Le Contemporain», son premier roman intitulé «Enfance et adolescence», qui le plaça d’emblée au premier rang parmi les écrivains de cette époque. Ce roman fut suivi par des récits de la vie militaire («Sébastopol en décembre», «Sébastopol en mai», «La coupe de bois», «L’incursion»), par d’autres romans et des nouvelles, parmi lesquelles il faut citer un vrai chef-d’æuvre improprement nommé «Les cosaques» (c’est une peinture incomparable des hommes et des choses au Caucase); puis enfin par ses deux æuvres les plus considérables: «La guerre et la paix» et «Anna Karenina». A l’heure qu’il est, le comte Tolstoï est certainement le romancier le plus populaire de la Russie.

Depuis l’année 1861 le comte Tolstoï habite constamment la campagne; il s’est marié et est père d’une nombreuse famille. Il s’est aussi beaucoup occupé de questions d’éducation et d’école.

C’est un homme de haute stature, à l’aspect robuste et rustique. Les traits peu réguliers de son visage dénotent une intelligence hors ligne; son regard est singulièrement expressif et pénétrant. Fort tenace dans ses convictions, il a la parole franche et quelquefois tranchante; la politique du jour l’intéresse peu; en revanche, l’élément religieux dans la société est l’objet de ses constantes méditations, et personne mieux que lui ne connaît le peuple russe.

Une poésie haute et simple, un grand amour de la vérité, joint à la plus intime perception de tout ce qui est mensonge ou phrase, une remarquable puissance d’analyse psychologique, ainsi qu’un sentiment exquis de la nature, la faculté maîtresse de créer des types, quelque chose de vivant à la fois et d’élevé caractérisent ce beau talent qui, tout en restant russe par excellence, a déjà trouvé en Europe des admirateurs, dont le nombre ne fera que s’accroître.

Ivan Tourguéneff

Spasskoïe (Russie, province d’Orel),

ce 10 juillet 1881.

Перевод:

«Роман графа Толстого»

Меня просили дать несколько биографических сведений о графе Льве Толстом — великом русском писателе, авторе «Войны и мира», этого национального эпического романа, разбор которого, столь же искусный, как и точный, дает «La Nouvelle Revue». Одновременно просили дать и критическую оценку этого могучего и самобытного таланта. Не отказываясь со временем предложить ее читателям «La Nouvelle Revue», я на сей раз ограничусь тем, что расскажу в общих чертах о жизни графа Льва Толстого.

Он происходит по прямой линии от графа Петра Толстого^*, одного из усерднейших и умнейших сподвижников Петра Великого, и родился 28 августа 1828 г. в имении Ясная Поляна, под Тулой, от богатых и почтенных родителей, которых он, к несчастью, лишился еще в раннем детстве. Родственники увезли его в Казань, где его старший брат Николай учился в университете; граф Лев тоже поступил в университет, стал изучать восточные языки, затем перешел на юридический факультет и, наконец, покинул университет, не пройдя всех четырех положенных курсов. Он еще не нашел своего жизненного пути. Из Казани^* он вернулся в Ясную Поляну и покинул ее только затем, чтобы поступить на военную службу в тот полк на Кавказе, где его брат Николай, вскоре затем умерший, служил в чине капитана.

Братьев соединяли узы самой горячей дружбы. Став офицером, граф Лев принял участие в военных экспедициях, которые ежегодно предпринимались против черкесов, — экспедициях, так чудесно описанных им позднее; в одной из них он чуть не погиб.^* Когда началась Крымская война, он перешел в армию, находившуюся под командованием князя Горчакова, и пробыл в Севастополе в течение всего времени его осады, отличаясь при этом решимостью, хладнокровием и отвагой.^*

Первые его литературные опыты^* относятся ко времени отъезда на Кавказ; однако первая его повесть, под заглавием «Детство и отрочество», сразу же поставившая его в первый ряд писателей того времени, появилась в петербургском журнале «Современник» лишь в 1852 году. За этой повестью последовали рассказы из военной жизни («Севастополь в декабре», «Севастополь в мае», «Рубка леса», «Набег») и еще другие повести и рассказы, среди которых надлежит отметить подлинный шедевр — повесть, не точно названную «Казаки» (это бесподобное изображение кавказцев и кавказского быта); наконец, появились два наиболее значительных его произведения — «Война и мир» и «Анна Каренина». В настоящее время граф Толстой, несомненно, самый популярный в России писатель.

С 1861 года граф Толстой постоянно живет в деревне; он женат и является отцом многочисленного семейства. Он много внимания уделяет также вопросам воспитания и школы.

Это человек высокого роста, мощного и простонародного сложения. Черты лица его, не вполне правильные, говорят о недюжинном уме; взгляд у него необыкновенно выразительный и проницательный. Весьма упорный в своих убеждениях, он высказывается откровенно и подчас резко; текущая политика интересует его мало, зато религиозное начало в обществе является предметом его постоянных раздумий, и никто лучше его не знает русский народ.

Вдохновенная и простая поэзия, великая любовь к правде, сочетающаяся с тончайшей чуткостью ко всякой лжи или пустословию, поразительная сила психологического анализа, а также тонкое чувство природы, непревзойденный дар создавать типы, нечто очень живое и в то же время возвышенное — вот чем определяется этот прекрасный талант, который, оставаясь сугубо русским, уже обрел в Европе поклонников, число которых будет неизменно возрастать.

Иван Тургенев

Спасское (Россия, Орловская губерния).

10 июля 1881 г.

<Предисловие к французскому переводу неизданной главы из «Капитанской дочки»>^*

«Un Roman Du Comte Tolstoï»

Chapitre Inédit De «La Fille Du Capitaine»

Ce chapitre, supprimé par la censure impériale, a été retrouvé récemment dans les papiers de l’auteur. La célèbre nouvelle historique de Pouchkine dont il fait partie est publiée en français depuis quelques années. Pour ceux qui ne l’ont pas lue dans l’original ou la traduction, il suffit de rappeler que cette nouvelle a pour sujet principal la révolte du Cosaque Pougatchef sous la grande Catherine, et que c’est parmi les incidents de cette sanglante aventure, ramenée aujourd’hui par le nihilisme à l’attention publique, que se déroule le récit du personnage inventé par Pouchkine.

Перевод:

Эпизод гражданской войны в России

Неизданная глава из «Капитанской дочки»

Эта глава, запрещенная царской цензурой, недавно обнаружена в бумагах автора. Знаменитая историческая повесть Пушкина, частью которой является эта глава, была напечатана по-французски несколько лет назад. Тем, кто не читал ее в подлиннике или в переводе, достаточно указать, что главный ее предмет — бунт казака Пугачева при великой Екатерине, и что рассказ вымышленного Пушкиным персонажа развертывается среди событий этого кровавого происшествия, заново привлекшего теперь, благодаря нигилизму, общественное внимание.

<Предисловие к «Русским народным сказкам в стихах» А. Брянчанинова>^*

Достоинство русских народных сказок оценено и признано не только нашей публикой, но и вообще всем образованным и ученым миром. Мысль г. Брянчанинова переложить некоторые из них на стихи мы считаем счастливой, тем более, что он исполнил свою задачу с замечательным искусством и тактом, всюду сохраняя тон и колорит оригинала и разнообразием размера придавая ему более жизни и движения. Стихотворная форма имеет то преимущество, что она — если можно так выразиться — ближе придвигает содержание сказок к памяти и восприимчивости читателей, особенно молодых. Подобную же пользу приносят иллюстрации, исполненные в народном и сказочном духе. Они говорят зрению, как стихи — слуху, и одинаково возбуждают эстетическое чувство. А потому мы позволяем себе обратить внимание нашей публики на это издание и желаем ему прочного и полного успеха.

Иван Тургенев

Буживаль, июнь 1882 г.