Онлайн чтение книги Том 10. Стихотворения 1929-1930
Стихотворения, 1929-1930

Часто

     сейчас

        по улицам слышишь

разговорчики

      в этом роде:

«Товарищи, легше,

          товарищи, тише.

Это

 вам

   не 18-й годик!»

В нору

   влезла

      гражданка Кротиха,

в нору

   влез

    гражданин Крот.

Радуются:

    «Живем ничего себе,

                тихо.

Это

 вам

   не 18-й год!»

Дама

    в шляпе рубликов на́ сто

кидает

   кому-то,

      запахивая котик:

«Не толкаться!

      Но-но!

         Без хамства!

Это

 вам

   не 18-й годик!»

Малого

   мелочь

      работой скосила.

В уныньи

    у малого

          опущен рот…

«Куда, мол,

    девать

       молодецкие силы?

Это

 нам

   не 18-й год!»

Эти

 потоки

    слюнявого яда

часто

    сейчас

       по улице льются…

Знайте, граждане!

       И в 29-м

длится

   и ширится

       Октябрьская революция.

Мы живем

    приказом

         октябрьской воли,

Огонь

   «Авроры»

       у нас во взоре.

И мы

    обывателям

       не позволим

баррикадные дни

       чернить и позорить.

Года

    не вымерить

       по единой мерке.

Сегодня

   равноценны

         храбрость и разум.

Борись

   и в мелочах

       с баррикадной энергией,

в стройку

       влей

      перекопский энтузиазм.

На классовом фронте

         ширятся стычки, —

враг наступает

      и скрыто

          и голо.

Комсомолия,

      готовься к перекличке

боевой

   готовности

       комсомола.

Обыватель

    вылазит

          из норы кротовой,

готовится

    махровой розой расцвесть.

Товарищи,

    а вы

         к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

         «Готово!

             Есть!»

Распоясался

       хулиган фартовый,

раздувает

    угробленную

          национальную месть.

Товарищи,

    а вы

         к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

         «Готово!

             Есть!»

Цены взбираются —

         и лавочные

             и оптовые, —

вверх

      циркачами

       норовят влезть.

Товарищи,

    а вы

         к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

         «Готово!

             Есть!»

Некоторые

    за борьбой

         одиннадцатигодовой

улеглись

   (отдохнуть!)

         на подхалимство и лесть.

Товарищи,

    а вы

         к отпору готовы?

Отвечай, комсомолец:

         «Готово!

             Есть!»

Комсомолия,

      готовься к перекличке

боевой

   готовности комсомола.

На классовом фронте

         ширятся стычки, —

враг наступает

      и скрыто

          и голо.

Были

    дни Рождества,

Нового года,

праздников

    и торжества

пива

 и водок…

Был

 яд в четвертях

в доме рабочего.

Рюмки

   в пальцах вертя —

уставали потчевать.

В селах

   лился самогон…

Кто

 его

   не тянет?!

Хлеба

   не один вагон

спили

   крестьяне.

От трудов

    своих

       почив,

занавесившись с опаскою,

выдували

    нэпачи

зашипевшее шампанское.

Свою

  поддерживая стать,

воспоминаньями овеяны,

попы

    садились

      хлестать

сладчайшие портвейны.

И артист

      и поэт

пить

 валили валом

коньяки, —

    а если нет,

пили

 что попало.

На четверку

       лап

         встав,

христославы рьяные

крепко

   славили Христа

матерщиной пьяною…

И меж ругани

      и рвот

мир

 опо́енный

бодро

   славил

      Новый год

славой мордобойной…

Не введет

    в социализм

дорога скользкая.

На битву

   с бытом осклизлым,

сила

 комсомольская,

швабру взять

     и с бытом грязненьким

вымести б

    и эти праздники.

Барбюс ^* обиделся — чего, мол, ради критики затеяли спор пустой? Я, говорит, не французский Панаит Истрати ^*, а испанский Лев Толстой.

Говорят, что критики названия растратили — больше сравнивать не с кем! И балканский Горький — Панаит Истрати будет назван ирландским Достоевским.

Говорят — из-за границы домой попав, после долгих во́льтов ^*, Маяковский дома поймал «Клопа» и отнес в театр Мейерхольда.

Говорят — за изящную фигуру и лицо, предчувствуя надобность близкую, артиста Ильинского ^* профессор Кольцов ^* переделал в артистку Ильинскую.

С интеллигентским

           обличием редьки

жили

    в России

      теоретики.

Сидя

    под крылышком

         папы да мамы,

черепа

   нагружали томами.

Понаучив

    аксиом

       и формул,

надевают

    инженерскую форму.

Живут, —

    возвышаясь

         чиновной дорогою,

машину

   перчаткой

       изредка трогая.

Достигнув окладов,

           работой не ранясь,

наяривает

    в преферанс.

А служба что?

      Часов потеря.

Мечта

   витает

      в высоких материях.

И вдруг

   в машине

       поломка простая, —

профессорские

      взъерошит пряди он,

и…

 на поломку

      ученый,

          растаяв,

смотрит так,

        как баран на радио.

Ты хочешь

    носить

       ученое имя —

работу

   щупай

      руками своими.

На книги

      одни —

       ученья не тратьте-ка.

Объединись,

       теория с практикой!

Грудой дел,

       суматохой явлений

день отошел,

      постепенно стемнев.

Двое в комнате.

         Я

       и Ленин —

фотографией

     на белой стене.

Рот открыт

    в напряженной речи,

усов

    щетинка

      вздернулась ввысь,

в складках лба

      зажата

         человечья,

в огромный лоб

       огромная мысль.

Должно быть,

      под ним

            проходят тысячи…

Лес флагов…

        рук трава…

Я встал со стула,

       радостью высвечен,

хочется —

    идти,

      приветствовать,

             рапортовать!

«Товарищ Ленин,

       я вам докладываю

не по службе,

      а по душе.

Товарищ Ленин,

          работа адовая

будет

    сделана

        и делается уже.

Освещаем,

    одеваем нищь и о́голь,

ширится

      добыча

          угля и руды…

А рядом с этим,

          конешно,

          много,

много

  разной

     дряни и ерунды.

Устаешь

   отбиваться и отгрызаться.

Многие

   без вас

      отбились от рук.

Очень

  много

     разных мерзавцев

ходят

     по нашей земле

         и вокруг.

Нету

 им

   ни числа,

       ни клички,

целая

     лента типов

       тянется.

Кулаки

   и волокитчики,

подхалимы,

    сектанты

         и пьяницы, —

ходят,

   гордо

     выпятив груди,

в ручках сплошь

       и в значках нагрудных…

Мы их

   всех,

    конешно, скрутим,

но всех

   скрутить

       ужасно трудно.

Товарищ Ленин,

       по фабрикам дымным,

по землям,

    покрытым

         и снегом

             и жнивьём,

вашим,

   товарищ,

      сердцем

          и именем

думаем,

   дышим,

      боремся

          и живем!..»

Грудой дел,

    суматохой явлений

день отошел,

     постепенно стемнев.

Двое в комнате.

      Я

       и Ленин —

фотографией

     на белой стене.

Где вы,

   бодрые задиры?

Крыть бы розгой!

       Взять в слезу бы!

До чего же

    наш сатирик

измельчал

    и обеззубел!

Для подхода

        для такого

мало,

    што ли,

        жизнь дрянна?

Для такого

    Салтыкова —

Салтыкова-Щедрина ^*?

Заголовком

    жирно-алым

мозжечок

    прикрывши

         тощий,

ходят

    тихо

        по журналам

дореформенные тещи.

Саранчой

    улыбки выев,

ходят

     нэпманам на страх

анекдоты гробовые —

гроб

 о фининспекторах.

Или,

 злобой измусоля

сотню

   строк

        в бумажный крах,

пишут

   про свои мозоли

от зажатья в цензорах.

Дескать,

   в самом лучшем стиле,

будто

     розы на заре,

лепестки

      пораспустили б

мы

 без этих цензорей.

А поди

   сними рогатки —

этаких

   писцов стада

пару

 анекдотов гадких

ткнут —

      и снова пустота.

Цензоров

    обвыли воем.

Я ж

 другою

       мыслью ранен:

жалко бедных,

      каково им

от прочтенья

      столькой дряни?

Обличитель,

       меньше крему,

очень

     темы

    хороши.

О хорошенькую тему

зуб

 не жалко искрошить.

Дураков

   больших

       обдумав,

взяли б

   в лапы

      лупы вы.

Мало, што ли,

      помпадуров?

Мало —

   градов Глуповых? ^*

Припаси

       на зубе

       яд,

в километр

    жало вызмей

против всех,

        кто зря

        сидят

на труде,

   на коммунизме!

Чтоб не скрылись,

       хвост упрятав,

крупных

   вылови налимов —

кулаков

   и бюрократов,

дураков

   и подхалимов.

Измельчал

    и обеззубел,

обэстетился сатирик.

Крыть бы в розги,

       взять в слезу бы!

Где вы,

   бодрые задиры?

Добьемся урожая мы —

втройне,

      земля,

      рожай!

Пожалте,

       уважаемый

товарищ урожай!

Чтоб даром не потели мы

по одному,

    по два —

колхозами,

    артелями

объединись, братва.

Земля у нас хорошая,

землица неплоха,

да надобно

    под рожь ее

заранее вспахать.

Чем жить, зубами щелкая

в голодные года,

с проклятою

        с трехполкою

покончим навсегда.

Вредителю мы

      начисто

готовим карачун.

Сметем с полей

         кулачество,

сорняк

   и саранчу.

Разроем складов завали.

От всех

   ответа ждем, —

чтоб тракторы

      не ржа́вел и

впустую под дождем.

Поля

    пройдут науку

под ветром-игруном…

Даешь

   на дружбу руку,

товарищ агроном!

Земля

   не хочет более

терпеть

   плохой уход, —

готовься,

       комсомолия,

в передовой поход.

Кончай

   с деревней серенькой,

вставай,

   который сер!

Вперегонки

      с Америкой

иди, СССР!

Добьемся урожая мы —

втройне,

       земля,

       рожай!

Пожалте,

        уважаемый

товарищ урожай!

Вот

что пишут рабкоры

        про Севкавгоссахзавод

— Экономия «Большевик».

           Да впрямь — большевик ли?

Большевизма

     не видно,

         хоть глаз выколи.

Зав

 Караченцев

откалывает коленца:

из комнаты Шахова,

в ярости зловещей,

зав

 аховый

вышвыривает вещи,

со всем

   авторитетом веским

с окон

  срывает занавески

и гордо говорит,

       занавески выдрав:

— Этот Шахов —

       контра и гидра!

А Логунов —

     предрабочком —

теснит

   работников

       бочком,

Но нежен к родным,

        нежней не найдете.

Родня

   в учреждение тянется —

и тести,

   и зяти,

      и дяди,

         и тети,

и кумовья,

    и племянницы.

Уважим также,

      строкой одаря,

ячейкиного секретаря.

Нам грустно —

         секретарь Седов,

должно быть,

      скоро

           станет вдов.

Он

     на глазах

       рабочей массы

жену до смерти отдубасил.

Рабочий класс,

      нажми плечистей

и в чистку эдаких прочисти!

Из года в год

     легенда тянется —

легенда

   тянется

      из века в век.

что человек, мол,

       который пьяница, —

разувлекательнейший человек.

Сквозь призму водки,

мол,

 все — красотки…

Любая

   гадина —

распривлекательна.

У машины

    общества

           поразвинтились гайки

люди

    лижут

    довоенного лютѐй.

Скольким

    заменили

           водочные спайки

все

 другие

    способы

          общения людей?!

Если

 муж

      жену

      истаскивает за́ волосы —

понимай, мол,

      я

         в семействе барин! —

это значит,

    водки нализался

этот

 милый,

    увлекательнейший парень.

Если

    парень

       в сногсшибательнейшем раже

доставляет

    скорой помощи

              калек —

ясно мне,

       что пивом взбудоражен

этот

 милый,

    увлекательнейший человек.

Если

 парень,

       запустивши лапу в кассу,

удостаивает

     сам себя

        и премий

            и наград

значит,

   был привержен

            не к воде и квасу

этот

 милый,

    увлекательнейший казнокрад.

И преступления

         всех систем,

и хрип хулигана,

          и пятна быта

сегодня

   измеришь

       только тем —

сколько

   пива

       и водки напи́то.

Про пьяниц

    много

       пропето разного,

из пьяных пений

       запомни только:

беги от ада

    от заразного,

тащи

 из яда

    алкоголика.

Ну, и дура —

         храбрость-то:

всех

 звала

    шавками.

Всех, мол,

    просто-напросто

закидаю —

    шапками.

Бойся

      этих

    русских фраз

и не верь —

       в фуражку.

С этой фразой

      нам

       не раз

наломают —

     ряшку…

Враг Советов

     не дитё,

чтоб идти

    в кулачики.

Враг богат,

    умен,

          хитер…

По гробам —

     укладчики!

Крыты —

    сталью-броней

кони их

   крепкие.

Не спугнешь их

         враньем

о киданьи кепки.

Враг

 в дредноутах-китах,

с танками

    с тяжкими,

их —

    не сломишь,

       закидав

шапками —

       фуражками!

Они

 молчком

      к тебе

        придут,

лица

 не показывая.

Лишь

  на траншею,

       на редут

вползет

   смертища газовая.

Пока

    стальным окружием

враги

     не нависли,

крепись —

    во всеоружии

техники

   и мысли!

Кипит, как чайник,

и кроет беспардонно

Кийс —

   начальник

Таганского исправдома.

Но к старшим

      у Кийса

подход

   кисы.

Нежность в глазках.

Услужлив

    и ласков.

Этому

  Кийсу

потворствуют выси.

Знакомы густо

от ГУМЗ

      до Наркомюста.

А товарищ Сотников

из маленьких работников.

Начальству

    взирать ли

на мелких надзирателей?

Тем более,

    если

служители мелкие

разоблачать полезли

начальника проделки?

И нач зубами

     Кийса

в Сотникова вгрызся.

Кийс

    под ласковость высей

докатился до точки.

Не пора ль

    этой Кийсе

пообстричь коготочки,

чтоб этот

    Кийс

умолк

  и скис.

Петр Иваныч,

      что такое?

Он,

 с которым

      не ужиться,

стал

 нежнее, чем левкои,

к подчиненным,

          к сослуживцам.

Целый день

    сидит на месте.

Надо вам

       или не надо,

проходите,

    прите,

       лезьте

сколько влезет —

       без доклада.

Весь

 бумажками окидан,

мыслит,

   выгнувшись дугой.

Скрылась

    к черту

       волокита

от энергии

    такой.

Рвет

 бумажки,

      мигом вызнав.

Тают,

     как от солнца иней.

Этих

    всех

    бюрократизмов

просто

   нету и в помине.

Свет

  в лице

     играет с тенью…

Где вы,

   кисть

         или резец?!

Нет

 названий

         поведенью,

поведенье —

      образец.

Целомудрен,

     — смейтесь, куры! —

Нету

 силы

    надивиться:

не плюет,

    не пьет,

           не курит

и

не смотрит на девиц он.

Петр Иваныч,

      что такое?

Кто

 подумать это мог!

Поведенье

    таковое

нам,

 простите,

      невдомек.

Что случилось

      с вами,

         милый?

Расцвели вы

        и взялись

с разутроенною силой

строить

   нам

    социализм.

Эти

 возгласы

      не в тон,

лоб

 в сомнении

      не тискай…

Что такое?

    Это —

       он

подтянулся

    перед чисткой.

Товарищами

        были они

по крови,

       а не по штатам.

Под рванью шинели

         прикончивши дни,

бурчали

   вдвоем

      животом одним

и дрались

    вдвоем

       под Кронштадтом.

Рассвет

   подымался

       розоволик.

И в дни

   постройки

       и ковки

в два разных конца

          двоих

          развели

губкомовские путевки.

В трущобе

    фабричной

         первый корпел,

где путалась

       правда

          и кривда,

где стон

   и тонны

          лежат на горбе

переходного периода.

Ловчей

   оказался

          второй удалец.

Обмялся

      по форме,

       как тесто.

Втирался,

    любезничал,

          лез

           и долез

до кресла

    директора треста.

Стенгазнул

    первый —

         зажим тугой!

И черт его

    дернул

       водить рукой, —

смахнули,

    как бы и нет.

И первый

    через месяц-другой

к второму

    вошел в кабинет.

«Товарищ…

       сколько мы…

          лет и зим…

Гора с горою…

      Здоро́во!»

У второго

    взгляд —

        хоть на лыжах скользи.

Сидит

   собакой дворовой.

«Прогнали, браток…

        за што? —

             не пойму.

Хоть в цирке

     ходи по канату».

«Товарищ,

    это

      не по моему

ведомству

    и наркомату».

«Ты правде,

       браток,

           а не мне пособи,

вгрызи

   в безобразие

        челюсть».

Но второй

    в ответ

       недовольно сопит,

карандашом ощерясь:

«А-а-а!

   Ты за протекцией.

          Понял я вас!»

Аж камень

    от гнева

       завянет.

«Как можно,

        без всяких

          протекций

              явясь,

просить о протекции?

         Занят».

Величественные

          опускает глаза

в раскопку

    бумажного клада.

«Товарищ,

    ни слова!

        Я сказал,

и…

 прошу не входить

         без доклада».

По камню парень,

       по лестнице

                вниз.

Оплеван

      и уничтожен.

«Положим, братцы,

           что он —

            коммунист,

а я, товарищи,

      кто же?»

В раздумьи

    всю ночь

         прошатался тенью,

а издали,

      светла,

нацелилась

    и шла к учреждению

чистильщика солнца

        метла.

В даль глазами лезу я…

Низкие лесёнки;

мне

 сия Силезия

влезла в селезенки.

Граница.

      Скука польская.

Дальше —

    больше.

От дождика

       скользкая

почва Польши.

На горизонте —

       белое.

Снега

  и Негорелое ^*.

Как приятно

        со́ снегу

вдруг

     увидеть сосенку.

Конешно —

       березки,

снегами припарадясь,

в снежном

    лоске

большущая радость.

Километров тыщею

на Москву

    рвусь я.

Голая,

  нищая

бежит

  Белоруссия.

Приехал —

    сошел у знакомых картин:

вокзал

   Белорусско-Балтийский.

Как будто

    у про́клятых

         лозунг один:

толкайся,

    плюйся

       да тискай.

Му́ка прямо.

Ездить —

    особенно.

Там —

   яма,

здесь —

      колдобина.

Загрустил, братцы, я!

Дыры —

       дразнятся.

Мы

 и Франция…

Какая разница!

Но вот,

   врабатываясь

         и оглядывая,

как штопается

      каждая дырка,

насмешку

    снова

      ломаешь надвое

и перестаешь

     европейски фыркать.

Долой

  подхихикивающих разинь!

С пути,

   джентльмены лаковые!

Товарищ,

    сюда становись,

          из грязи́

рабочую

      жизнь

      выволакивая!

Сколько их?

       Числа им нету.

Пяля блузы,

       пяля френчи,

завели по кабинету

и несут

   повинность эту

сквозь заученные речи.

Весь

 в партийных причиндалах,

ноздри вздернул —

        крыши выше…

Есть бумажки —

       прочитал их,

нет бумажек —

      сам напишет.

Все

 у этаких

       в порядке,

не язык,

   а маслобой…

Служит

   и играет в прятки

с партией,

    с самим собой.

С классом связь?

       Какой уж класс там!

Классу он —

     одна помеха,

Стал

 стотысячным баластом.

Ни пройти с ним,

       ни проехать.

Вышел

   из бойцов

       с годами

в лакированные душки…

День пройдет —

       знакомой даме

хвост

     накрутит по вертушке.

Освободиться бы

            от ихней братии,

удобней будет

      и им

        и партии.

Мир

 в тишине

      с головы до пят.

Море —

      не запятни́тся.

Спят люди.

    Лошади спят.

Спит —

   Ницца.

Лишь

  у ночи

     в черной марле

фары

    вспыхивают ярки —

это мчится

    к Монте-Карле

автотранспорт

      высшей марки.

Дым над морем —

       пух как будто,

продолжая пререкаться,

это

 входят

    яхты

         в бухты,

подвозя американцев.

Дворцы

   и палаццо

        монакского принца ^*…

Бараны мира,

     пожалте бриться!

Обеспечены

        годами

лет

 на восемьдесят семь,

дуют

    пиковые дамы,

продуваясь

    в сто систем.

Демонстрируя обновы,

выигравших подсмотрев,

рядом

  с дамою бубновой

дует

 яро

   дама треф.

Будто

     горы жировые,

дуют,

     щеки накалив,

настоящие,

    живые

и тузы

   и короли.

Шарик

   скачет по рулетке,

руки

 сыпят

    франки в клетки,

трутся

  карты

     лист о лист.

Вздув

      карман

      кредиток толщью

— хоть бери

        его

          наощупь! —

вот он —

        капиталист.

Вот он,

   вот он —

          вор и лодырь —

из

   бездельников-деляг,

мечет

     с лодырем

       колоды,

мир

 ограбленный

       деля.

Чтобы после

        на закате,

мозг

 расчетами загадив,

отягчая

   веток сеть,

с проигрыша

     повисеть.

Запрут

   под утро

         азартный зуд,

вылезут

   и поползут.

Завидев

   утра полосу,

они ползут,

    и я ползу.

Сквозь звезды

      утро протекало;

заря

 ткалась

    прозрачно, ало,

и грязью

      в розоватой кальке

на грандиозье Монте-Карло

поганенькие монтекарлики.

Наш труд

       сверкает на «Гиганте» ^*,

сухую степь

       хлебами радуя.

Наш труд

       блестит.

       Куда ни гляньте,

встает

      фабричного оградою,

Но от пятна

    и солнца блеск

не смог

   застраховаться, —

то ляпнет

    нам

     пятно

        Смоленск,

то ляпнут

    астраханцы ^*.

Болезнь такая

      глубока,

не жди,

   газеты пока

статейным

    гноем вытекут, —

ножом хирурга

      в бока

вонзай самокритику!

Не на год,

    не для видика

такая

    критика.

Не нам

   критиковать крича

для спорта

    горластого,

нет,

 наша критика —

         рычаг

и жизни

      и хозяйства.

Страна Советов,

       чисть себя —

нутро и тело,

чтоб, чистотой

      своей

         блестя,

республика глядела.

Чтоб не шатать

      левей,

         правей

домину коммунизма,

шатающихся

        проверь

своим

   рабочим низом.

Где дурь,

      где белых западня,

где зава

   окружит родня —

вытравливай

        от дня до дня

то ласкою,

    то плетью,

чтоб быстро бы

         страну

         поднять,

идя

 по пятилетью.

Нам

 критика

       из года в год

нужна,

   запомните,

как человеку —

         кислород,

как чистый воздух —

         комнате.

Европу

   огибаю

      железнодорожным туром

и в дымные дни

       и в ночи лунные.

Черт бы ее взял! —

          она не дура,

она, товарищи,

      очень умная,

Здесь

     на длинные нити расчета

бусы часов

    привыкли низаться,

здесь

    каждый

        друг с другом

             спорит до черта

по всем правилам рационализации.

Французы соревнуются

          с англичанами рыжими:

кто

 из рабочего

         больше выжмет.

Соревнуются партии

         («рабочая»

             наипаче!),

как бы

   рабочего

      почище околпачить.

В полицейской бойне,

            круша и калеча,

полиция соревнуется

         (особенно эсдечья).

Газеты соревнуются

         во весь рот,

кто

 СССР

    получше обоврет.

Миротворцы соревнуются

              по Лигам наций,

с кем

    вперегонки

       вооружением гнаться.

«Соседи»,

    перед тем

         как попробовать напасть,

соревнуются,

      у кого зубастее пасть.

Эмигранты соревнуются

          (впрочем, паршиво!),

кто больше

    и лучше

        наделает фальшивок.

Мордами пушек

          в колонии тычась,

сковывая,

    жмя

      и газами пованивая,

идет

 капиталистическое

соревнование.

Они соревнуются,

       а мы чего же

нашей отсталости

       отпустили вожжи?

Двиньте

   в пятилетку,

        вперед на пятнадцать,

чтоб наши кулаки и мускулы

            видели!

В работе

      и в обороне

         выходите соревноваться,

молодой республики

         молодые строители!

Как совесть голубя,

          чист асфальт.

Как лысина банкира,

         тротуара плиты

(после того,

       как трупы

         на грузовозы взвалят

и кровь отмоют

         от плит поли́тых).

В бульварах

       буржуеныши,

             под нянин сказ,

медведям

    игрушечным

             гладят плюшики

(после того,

       как баллоны

          заполнил газ

и в полночь

    прогрохали

            к Польше

             пушки).

Миротворцы

      сияют

         цилиндровым глянцем,

мозолят язык,

      состязаясь с мечом

(после того,

    как посланы

          винтовки афганцам,

а бомбы —

    басмачам).

Сидят

   по кафе

      гусары спешенные.

Пехота

   развлекается

           в штатской лени.

А под этой

    идиллией —

             взлихораденно-бешеные

военные

      приготовления.

Кровавых капель

       пунктирный путь

ползет по земле, —

           недаром кругла!

Кто-нибудь

    кого-нибудь

подстреливает

      из-за угла.

Целят —

       в сердце.

       В самую точку.

Одно

    стрельбы командирам

            надо —

бунтовщиков

      смирив в одиночку,

погнать

   на бойню

       баранье стадо.

Сегодня

   кровишка

       мелких стычек,

а завтра

   в толпы

          танки тыча,

кровищи

      вкус

      война поймет, —

пойдет

   хлестать

         с бронированных птичек

железа

   и газа

        кровавый помет.

Смотри,

   выступает

       из близких лет,

костьми постукивает

         лошадь-краса.

На ней

   войны

      пожелтелый скелет,

и сталью

      синеет

         смерти коса.

Мы,

 излюбленное

       пушечное лакомство,

мы,

 оптовые потребители

          костылей

               и протез,

мы

 выйдем на улицу,

         мы

              1 августа

аж к небу

       гвоздями

       прибьем протест.

Долой

   политику

       пороховых бочек!

Довольно

    до́ма

      пугливо щуплиться!

От первой республики

            крестьян и рабочих

отбросим

    войны

       штыкастые щупальцы.

Мы

 требуем мира.

       Но если

          тронете,

мы

 в роты сожмемся,

         сжавши рот.

Зачинщики бойни

       увидят

          на фронте

один

    восставший

           рабочий фронт.

Париж,

   как сковородку желток,

заливал

   электрический ток.

Хоть в гости,

     хоть на дом —

женщины

    тучею.

Время —

   что надо —

распроститучье.

Но с этих ли

     утех

французу

    распалиться?

Прожили, мол,

      всех,

кроме

     полиции.

Парижанин

    глух.

Но все

   мусьи

подмигивают

      на углу

бульвар де Капюси́н.

Себя

 стеля

идущим

   дорогою,

на двух

   костылях

стоит

  одноногая.

Что

 была

    за будущность?

Ну —

  были ноги.

Была

     одной из будочниц

железной

       дороги.

Жила,

     в лохмотьях кроясь

жуя

 понемногу.

И вдруг

   на счастье

       поезд

ей

    срезал ногу.

Пролечена

    выплата.

Поправлена

     еле,

работница

    выплюнута

больницей

    в панели.

Что толку

    в ногатых?

Зеваешь,

      блуждая.

Пресыщенность

          богатых

безножье

       возбуждает.

Доказательство —

       налицо.

Налицо —

    факт.

Дрянцо

   с пыльцой,

а девушка

    нарасхват.

Платье

   зеленое

выпушено

    мехом,

девушка

      определенно

пользуется

    успехом.

Стихом

   беспардонным

пою,

    забывши

      меру —

как просто

    за кордоном

сделать

   карьеру.

Вы себе представляете

            парижских женщин

с шеей разжемчуженной,

          разбриллиантенной

                   рукой…

Бросьте представлять себе!

           Жизнь —

               жестче —

у моей парижанки

       вид другой.

Не знаю, право,

         молода

            или стара она,

до желтизны

        отшлифованная

            в лощеном хамье.

Служит

   она

    в уборной ресторана —

маленького ресторана —

          Гранд-Шомьер.

Выпившим бургундского

          может захотеться

для облегчения

      пойти пройтись.

Дело мадмуазель

       подавать полотенце,

она

 в этом деле

      просто артист.

Пока

    у трюмо

      разглядываешь прыщик,

она,

 разулыбив

      облупленный рот,

пудрой подпудрит,

          духами попрыщет,

подаст пипифакс

       и лужу подотрет.

Раба чревоугодий

       торчит без солнца,

в клозетной шахте

       по суткам

            клопея,

за пятьдесят сантимов!

             (по курсу червонца

с мужчины

    около

       четырех копеек).

Под умывальником

           ладони омывая,

дыша

     диковиной

       парфюмерных зелий,

над мадмуазелью

       недоумевая,

хочу

 сказать

    мадмуазели:

   — Мадмуазель,

       ваш вид,

             извините,

               жалок.

На уборную молодость

          губить не жалко вам?

Или

 мне

   наврали про парижанок,

или

 вы, мадмуазель,

        не парижанка.

Выглядите вы

      туберкулезно

            и вяло.

Чулки шерстяные…

        Почему не шелка́?

Почему

   не шлют вам

         пармских фиалок

благородные мусью

        от полного кошелька? —

Мадмуазель молчала,

         грохот наваливал

на трактир,

    на потолок,

            на нас.

Это,

 кружа

    веселье карнавалово,

весь

 в парижанках

       гудел Монпарнас.

Простите, пожалуйста,

            за стих раскрежещенный

и

   за описанные

         вонючие лужи,

но очень

      трудно

         в Париже

          женщине,

если

 женщина

      не продается,

           а служит.

В смокинг вштопорен,

побрит что надо.

По гранд

       по опере

гуляю грандом.

Смотрю

      в антракте —

красавка на красавице.

Размяк характер —

всё мне

   нравится.

Талии —

       кубки.

Ногти —

       в глянце.

Крашеные губки

розой убиганятся ^*.

Ретушь —

    у глаза.

Оттеняет синь его.

Спины

   из газа

цвета лососиньего.

Упадая

   с высоты,

пол

 метут

    шлейфы.

От такой

      красоты

сторонитесь, рефы ^*.

Повернет —

       в брильянтах уши.

Пошеве́лится шаля —

на грудинке

       ряд жемчужин

обнажают

    шеншиля ^*.

Платье —

    пухом.

       Не дыши.

Аж на старом

      на морже

только фай

    да крепдешин,

только

   облако жоржет.

Брошки — блещут…

        на́ тебе! —

с платья

   с полуголого.

Эх,

 к такому платью бы

да еще бы…

       голову.

Я волком бы

         выгрыз

         бюрократизм.

К мандатам

    почтения нету.

К любым

       чертям с матерями

            катись

любая бумажка.

         Но эту…

По длинному фронту

         купе

          и кают

чиновник

    учтивый

          движется.

Сдают паспорта,

       и я

         сдаю

мою

 пурпурную книжицу.

К одним паспортам —

             улыбка у рта.

К другим —

       отношение плевое.

С почтеньем

        берут, например,

               паспорта

с двухспальным

          английским левою.

Глазами

   доброго дядю выев,

не переставая

      кланяться,

берут,

  как будто берут чаевые,

паспорт

   американца.

На польский —

         глядят,

            как в афишу коза.

На польский —

         выпяливают глаза

в тугой

   полицейской слоновости —

откуда, мол,

       и что это за

географические новости?

И не повернув

      головы кочан

и чувств

      никаких

           не изведав,

берут,

  не моргнув,

       паспорта датчан

и разных

       прочих

       шведов,

И вдруг,

   как будто

       ожогом,

           рот

скривило

       господину.

Это

 господин чиновник

          берет

мою

 краснокожую паспортину.

Берет —

      как бомбу,

          берет —

            как ежа,

как бритву

    обоюдоострую,

берет,

  как гремучую

          в 20 жал

змею

    двухметроворостую.

Моргнул

      многозначаще

         глаз носильщика,

хоть вещи

    снесет задаром вам.

Жандарм

       вопросительно

          смотрит на сыщика,

сыщик

   на жандарма.

С каким наслажденьем

             жандармской кастой

я был бы

       исхлестан и распят

за то,

    что в руках у меня

          молоткастый,

серпастый

    советский паспорт.

Я волком бы

     выгрыз

        бюрократизм.

К мандатам

    почтения нету.

К любым

       чертям с матерями

            катись

любая бумажка.

         Но эту…

Я

   достаю

       из широких штанин

дубликатом

    бесценного груза.

Читайте,

      завидуйте,

          я —

          гражданин

Советского Союза.

Чаще и чаще

        глаза кидаю

к оскаленному

      Китаю.

Тает

 или

   стоит, не тая,

четырехсотмиллионная

          туча

            Китая?

Долго ли

    будут

      шакалы

         стаей

генеральствовать

       на Китае?

Долго ли

       белых

         шайка спита́я

будет

     пакостить

         земли Китая?

Дредноуты Англии

          тушей кита

долго ли

      будут

      давить Китай?

Руку

 на долгую дружбу

            дай,

сотнемиллионный

       рабочий Китай!

Давайте, китайцы,

        вместе с Китаем

с империалистами

       счеты сквитаем.

Но —

     не мерещится пусть

          Китаю,

что угрозами

     нас

       закидают.

Если

 белогвардейская стая

к нашим границам

       двинет

          с Китая —

стиснем винтовки,

       шинели

             скатаем,

выйдем

   в бои

      с генеральским Китаем.

Старья лирозвоны

       умели вывести

лик войны

    завидной красивости.

В поход —

    на подвиг,

         с оркестром и хором!

Девицы глазеют

          на золото форм.

Сквозь губки в улыбке,

         сквозь звезды очей —

проходят

    гусары

       полком усачей ^*.

В бою погарцуй —

          и тебе

          за доблести

чины вручены,

      эполеты

             и области.

А хочешь —

       умри

       под ядерным градом, —

тебе

 века

   взмонументят награду.

Кое-кто

   и сегодня

       мерином сивым

подвирает,

    закусив

        поэтические удила́:

«Красивые,

     во всем красивом,

они

 несли свои тела…» ^*

Неужели красиво?

       Мерси вам

за эти самые

        красивые дела!

Поэтами облагороженная

          война и военщина

должна быть

         поэтом

         оплевана и развенчана.

Война —

       это ветер

       трупной вонищи.

Война —

       завод

      по выделке нищих.

Могила

   безмерная

       вглубь и вширь,

голод,

   грязь,

        тифы и вши.

Война —

       богатым

       банки денег,

а нам —

      костылей

       кастаньетный теньк.

Война —

       приказ,

       война —

           манифест:

— Любите

    протезами

         жен и невест! —

На всей планете,

       товарищи люди,

объявите:

       войны не будет!

И когда понадобится

        кучки

           правителей и правительств

истребить

    для мира

          в целом свете,

пролетарий —

      мира

           глашатай и провидец —

не останавливайся

       перед этим!

Колокола.

    Ни гудка,

        ни стука.

Бронзовая скука.

Патлы

   маслом прилампадя,

сапоги

   навакся,

в храм

   живот

     приносит дядя:

«Божья матерь —

       накося!»

Вместе с дядею —

       жена

шествует

    важно.

Как комод —

     сложена,

как павлин —

      ряжена.

Искрестилась толпа,

отмахала локоть.

Волосатого

    попа

надоть

   в лапу

     чмокать.

К дому,

   выполнив обряд,

прутся

   дядя с тетей.

Здесь уже с утра

       сидят

мухи на компоте.

Семья

   садится радостно

вокруг

   сорокаградусной.

От водки,

    от Христовых дум

философеет

    нежный

        ум.

Сияет

  каждый атом

под серебристым

       матом.

Перейдут

       на мордобой,

кончив

   водку

      эту.

Дальше

   всё

    само собой,

как

 по трафарету.

Воскресный город

       избит

          и испит,

спит

 под листком красненьким.

И это

     у нас

    называлось

         «быт»

и называлось —

       праздником.

Заря

  взвивается светла,

во рту

  заметна убыль.

Пречистая

    метет

       метла

волосья

   и зубы.

Сам

 господь всеблагой

крестит

   пухлой рукой

этот быт

   блошино-мушиный.

И вот этот

    такой

паутинный покой

изничтожит

     товарищ машина.

Эх,

 машинушку пустим,

непрерывная —

         сама пойдет.

Наладим,

       подмажем

           да пустим!

На карте Союза

         из каждой клетки

встают

   гиганты

      на смотр пятилетки.

Сквозь облачный пар,

         сквозь дымные клубы

виденьем

       встают

       стадионы и клубы.

На месте

      колокольного уханья

пыхтит

   аппетитно

       фабрика-кухня.

И день,

   наступивший

         на примус,

             на плиты,

встает

  электричеством облитый.

Пусть

     гибнущий быт

        обывателю

             бедствие!

Всем пафосом

      стихотворного рыка

я славлю вовсю,

          трублю

             и приветствую

тебя —

   производственная непрерывка.

Товарищи,

    мой

      педагогический стих

вам

 преподать

      рад.

Надо вам

       следующие

        изобрести

за аппаратом аппарат.

Во-первых,

    такой

       аппарат желателен:

приладив

    рычаги

       и винтики,

изобретите

    мощный

        «электроразжиматель»

для

 зажимателей самокритики.

Во-вторых,

    большущий

            ватман-ковер

расчертите

    изобретеньем новеньким,

придумайте

    спешно

          «автоуховерт»

для проворота

      ушей

           чиновникам.

В-третьих,

    комбинируя

            мало-помалу

систему

   рычагов и домкратов, —

изобретите

    «автомехановышибалу»

для

 вышибания бюрократов.

В-четвертых,

     чтоб не подменяли

             энергию масс

деятельностью

      староспецовского лона,

изобретите

    и усовершенствуйте

             «ком-ватер-пас»

для выявления

      руководительских

                 уклонов.

В-пятых,

      объединив

        электрический ток

с трубопроводом

       близким,

изобретите

    особый

       канализационный сток

для отвода

    канцелярской отписки.

В-шестых,

    если «завтраками»

            вас

             томят —

снимите

   с хозяйственников

           бремя —

изобретите

    «антиволокитоаппарат»

для выдачи

    изобретателям

             премий.

В-седьмых,

    подумайте,

            усевшись на крыльцо,

и выдумаете,

        когда посидите,

чтоб делалось

      в учреждениях

            приветливое лицо,

если

 явится

    изобретатель-посетитель.

Выполнив

    мой

      руководящий стих,

в любое

   учреждение

           забредайте:

может

  всё, что угодно,

         изобрести —

будет

  обласкан

      изобретатель.

Кто мчится,

     кто скачет ^*,

          кто лазит и носится

неистовей

    бешеного письмоносца?

Кто мчится,

     кто скачет ^*,

          не пьет и не ест, —

проситель

    всех

      заседающих мест?

Кто мчится,

     кто скачет ^*

         и жмется гонимо, —

и завы,

   гордясь,

      проплывают мимо?

Кто он,

   который

         каждому в тягость,

меж клумбами граждан —

             травою сорной?

Бедный родственник?

         Беглый бродяга?

Лишенный прав?

       Чумной?

             Беспризорный?

Не старайтесь —

       не угадать,

куда

 фантазией ни забредайте!

Это

 прошагивает

       свои года

советский изобретатель.

Он лбом

      прошибает

        дверную серию.

Как птицу,

    утыкали перья.

С одной

      захлопнутой

         справится дверью —

и вновь

   баррикадина дверья.

Танцуй

   по инстанциям,

            смета и план!

Инстанций,

    кажись,

          не останется,

но вновь

      за Монбланом

             встает Монблан

пятидесяти инстанций.

Ходил

   юнец и сосунок,

ходил

  с бородкою на лике,

ходил седой…

      Ходил

        и слег,

«и умер

   бедный раб

        у ног

непобедимого владыки» ^*.

Кто «владыки»?

          Ответ не новенький:

хозяйствующие

         чиновники.

Ну, а нельзя ли

      от хозяйства

их

    отослать

    губерний за сто?

Пусть

     в океане Ледовитом

живут

  анчаром ядовитым.

Довольно

    ползало

       время-гад,

копалось

       время-крот!

Рабочий напор

      ударных бригад

время

  рвани

     вперед.

По-новому

    перестраивай жизнь —

будни и праздники

          выровняй.

День ко дню

        как цепочка нижись,

непрерывней

     и дисциплинированней.

Коммуна —

       дело годов,

          не веков —

больше

   к машинам

       выставь

квалифицированных кадровиков

шахтеров,

    токарей,

       мотористов.

Обещаем

       мы,

     слесаря и резчики:

вынесем —

    любая

       работа взвались.

Мы —

   зачинатели,

          мы —

          застрельщики

новой

  пятилетки

       боев за социализм.

Давай

     на тракторе,

       в авто

          и вагоне

на

    пятилетнем перегоне

заносчивых

       американцев

          догоним,

догоним —

    и перегоним.

В стройке,

    в ковке,

       в кипеньи литья,

всею

 силой бригадовой

по

    пятилетнему плану

         идя,

шагом

   год

    выгадывай.

Обмерев,

       с далекого берега

СССР

     глазами выев,

привстав на цыпочки,

         смотрит Америка,

не мигая,

       в очки роговые.

Что это за люди

       породы редкой

копошатся стройкой

        там,

          поодаль?

Пофантазировали

       с какой-то пятилеткой…

А теперь

      выполняют

            в 4 года!

К таким

   не подойдешь

         с американской меркою.

Их не соблазняют

       ни долларом,

             ни гривною,

и они

  во всю

     человечью энергию

круглую

   неделю

         дуют в непрерывную.

Что это за люди?

       Какая закалка!

Кто их

   так

    в работу вкли́нил?

Их

 не гонит

    никакая палка —

а они

    сжимаются

       в стальной дисциплине!

Мистеры,

    у вас

      практикуется исстари

деньгой

   окупать

         строительный норов.

Вы

 не поймете,

      пухлые мистеры,

корни

  рвения

     наших коммунаров.

Буржуи,

   дивитесь

       коммунистическому берегу —

на работе,

        в аэроплане,

            в вагоне

вашу

  быстроногую

        знаменитую Америку

мы

 и догоним

      и перегоним.

Вливали

      в Россию

       цари

             вино да молебны, —

чтоб

 вместо класса

       была

              дурацкая паства,

чтоб

 заливать борьбу

         красноголовым да хлебным,

чтоб

 заливать борьбу

         пожарной кишкой пьянства.

Искрестившийся народ

за бутылками

     орет.

В пляс —

    последняя копейка.

Пей-ка,

лей-ка

в глотку

водку.

Пей,

 пока

у кабака

ляжешь

   отдохнуть

       от драк,

расфонаренный дурак.

С этаким ли

       винолизом

выстроить

    социализм?

Справиться ли

      пьяным

с пятилетним планом?

Этим ли

   сжать

      себя

       в дисциплине?

Им

     не пройти

        и по ровной линии!

Рабочий ответ —

нет!

В жизнь

   вонзи,

      строитель-класс,

трезвую волю

      и трезвый глаз.

Мы

 были убогими,

       были

          хромыми,

в покорных молитвах

         горбились в храме.

Октябрь

   эту рухлядь

          и вымыл,

            и вымел,

и выдал нам

     землю

          у зелени в раме.

Не сгубим

    отдых

       в пьяной запарке,

не водку в глотку,

       а в лодку

           на водах!

Смотри —

    для нас

       расчищаются парки,

и с флагов

    сияет

       «Культура и отдых» ^*.

Рабочий класс

      колонны

             вывел

в олимпиады

     и на стадионы.

Заменим

      звоном

       шагов в коллективе

колоколов

    идиотские звоны.

Мы

 пафосом новым

        упьемся до́пьяна,

вином

  своих

     не ослабим воль.

Долой

  из жизни

         два опиума —

бога

 и алкоголь!

У хитрого бога

лазеек —

       много.

Нахально

    и прямо

гнусавит из храма.

С иконы

      глядится

Христос сладколицый.

В присказках,

      в пословицах

господь славословится,

имя

 богово

на губе

   у убогова.

Галдят

   и доныне

родители наши

о божьем

       сыне,

о божьей

       мамаше.

Про этого самого

       хитрого бога

поются

   поэтами

         разные песни.

Окутает песня

      дурманом, растрогав,

зовя

 от жизни

      лететь поднебесней.

Хоть вешай

     замок

       на церковные туши,

хоть все

   иконы

      из хаты выставь.

Вранье

   про бога

         в уши

         и в души

пролезет

      от сладкогласых баптистов.

Баптисту

      замок

      повесь на уста,

а бог

  обернется

      похабством хлыста.

А к тем,

   кого

        не поймать на бабца,

господь

   проберется

          в пищаньи скопца.

Чего мы ждем?

      Или

          выждать хочется,

пока

 и церковь

      не орабочится?!

Религиозная

       гудит ерундистика,

десятки тысяч

      детей

        перепортив.

Не справимся

      с богом

         газетным листиком —

несметную

    силу

         выставим против.

Райской бредней,

       загробным чаяньем

ловят

     в молитвы

       душевных уродцев,

Бога

 нельзя

    обходить молчанием —

с богом пронырливым

         надо

           бороться!

Он шел,

   держась

          за прутья перил,

сбивался

       впотьмах

          косоного.

Он шел

   и орал

      и материл

и в душу,

       и в звезды,

        и в бога.

Вошел —

    и в комнате

         водочный дух

от пьяной

    перенагрузки,

назвал

   мимоходом

       «жидами»

            двух

самых

  отъявленных русских.

Прогромыхав

      в ночной тишине,

встряхнув

    семейное ложе,

миролюбивой

      и тихой жене

скулу

    на скулу перемножил.

В буфете

      посуду

         успев истолочь

(помериться

       силами

          не с кем!),

пошел

   хлестать

      любимую дочь

галстуком

    пионерским.

Свою

    мебелишку

       затейливо спутав

в колонну

    из стульев

        и кресел,

коптилку —

    лампадку

        достав из-под спуда,

под матерь,

    под божью

            подвесил.

Со всей

   обстановкой

         в ударной вражде,

со страстью

       льва холостого

сорвал

   со стены

         портреты вождей

и кстати

   портрет Толстого.

Билет

  профсоюзный

        изодран в клочки,

ногою

  бушующей

       попран,

и в печку

    с размаха

        летят значки

Осавиахима

     и МОПРа ^*.

Уселся,

   смирив

      возбужденный дух, —

небитой

   не явится личности ли?

Потом

   свалился,

          вымолвив:

              «Ух,

проклятые черти,

       вычистили!!!»

Все —

   в ораторском таланте.

Пьянке —

    смерть без колебания.

Это

 заседает

       анти —

алкогольная компания.

Кулаком

      наотмашь

       в грудь

бьют

  себя

      часами кряду.

«Чтобы я?

    да как-нибудь?

да выпил бы

     такого яду?!»

Пиво —

   сгинь,

      и водка сгинь!

Будет

  сей порок

      излечен.

Уменьшает

     он

      мозги,

увеличивая

     печень.

Обсудив

      и вглубь

       и вдоль,

вырешили

    всё

      до толики:

де —

    ужасен алкоголь,

и —

 ужасны алкоголики.

Испершив

    речами

       глотки,

сделали

   из прений

       вывод,

что ужасный

        вред

       от водки

и ужасный

    вред от пива…

Успокоившись на том,

выпив

   чаю

    10 порций,

бодро

     вылезли

      гуртом

яростные

       водкоборцы.

Фонарей

      горят

      шары,

в галдеже

    кабачный улей,

и для тени

    от жары

водкоборцы

       завернули…

Алкоголики, —

         воспряньте!

Неуместна

    ваша паника!

гляньте —

    пиво хлещет

         анти —

алкогольная компанийка.

Разиньте

       шире

      глаза раскаленные,

в газету

   вонзайте

       зрачков резцы.

Стройтесь в ряды!

       Вперед, колонны

первой

   армии

      контрольных цифр.

Цифры выполнения,

         вбивайте клинья,

цифры повышений,

           выстраивайтесь, стройны!

Выше взбирайся,

       генеральная линия

индустриализации

       Советской страны!

Множьтесь, единицы,

         в грабли и вилы.

Перед нулями

      станьте на-караул.

Где вы,

   неверы,

         нытики-скулилы —

Ау?..

Множим

    колес

      маховой оборот.

Пустыри

      тракторами слизываем!

Радуйтесь

    шагу

      великих работ,

строящие

       социализм!

Сзади

     оставляя

      праздников вышки,

речку времени

      взрезая вброд, —

непрерывно,

        без передышки

вперед!

Расчерчивайся

      на душе у пашен,

расчерчивайся

      на грудище города,

гори

 на всем

       трудящемся мире,

лозунг:

   «Пятилетка —

         в 4 года!»

В четыре!

    В четыре!

        В четыре!

Прочел:

   «Почила в бозе…»

Прочел

   и сел

     в задумчивой позе.

Неприятностей этих

        потрясающее количество.

Сердце

   тоской ободрано.

А тут

  еще

    почила императрица,

государыня

     Мария Феодоровна ^*.

Париж

   печалью

      ранен…

Идут князья и дворяне

в храм

   на «рю

Дарю» ^*.

Старухи…

    наружность жалка…

Из бывших

    фрейлин

          мегеры

встают,

   волоча шелка…

За ними

   в мешках-пиджаках

из гроба

      встают камергеры.

Где

 ваши

   ленты андреевские? ^*

На помочи

    лент отрезки

пошли,

   штаны волоча…

Скрываясь

    от лапм

       от резких,

в одном лишь

      лы́синном блеске,

в двенадцать

     часов

        ПО НОЧАМ ^*

из гроба,

      тише, чем мыши,

мундиры

    пропив и прожив,

из гроба

      выходят «бывшие»

сенаторы

    и пажи.

Наморщенные,

      как сычи,

встают

   казаки-усачи,

а свыше

   блики

      упали

на лики

   их

    вышибальи.

Ссыпая

   песок и пыль,

из общей

      могилы братской

выходят

      чины и столпы

России

   императорской…

Смотрю

   на скопище это.

Явились…

    сомнений нет,

они

 с того света…

или

 я

  на тот свет.

На кладбищах

      не пляшут лихо.

Но не буду

    печаль корчить.

Королевы

    и королихи,

становитесь в очередь.

Плохая

   погодка

         у нас на Ламанше.

У нас

    океан

    рукавом как замашет —

пойдет взбухать

          водяная квашня.

Людям —

    плохо.

       Люди — тошнят.

Люди —

      скисли.

          И осатанели.

Люди

     изобретают тоннели.

Из Франции в Англию

            корректно,

                парадно

ходите

   пешком

      туда и обратно.

Идешь

   под ручку —

        невеста и ты,

а над тобой

    проплывают киты.

Кафе.

    Оркестр

      фокстротит игру.

А сверху

      рыбки

      мечут икру.

Под аркой,

    где свет электрический множится,

лежит,

   отдыхая,

         мать-осьминожица.

Пялятся

      в планы

       предприниматели, —

каждый смотрит,

       глазаст и внимателен.

Говорит англичанин:

         «Напрасный труд —

к нам

     войной

      французы попрут».

Говорит француз:

       «Напрасный труд —

к нам

     войной

     англичане попрут».

И оба

     решили,

      идею кроша:

«На этот план

      не дадим ни гроша».

И

   изобретатель

      был похоронен.

Он не подумал

      об их обороне.

Изобретатели,

      бросьте бредни

о беспартийности

       изобретений.

Даешь —

       изобретения,

            даешь —

             науку,

вооружающие

      пролетарскую руку.

Он вошел,

    склонясь учтиво.

Руку жму.

    — Товарищ —

          сядьте!

Что вам дать?

      Автограф?

          Чтиво?

— Нет.

   Мерси вас.

       Я —

            писатель.

— Вы?

   Писатель?

       Извините.

Думал —

    вы пижон.

        А вы…

Что ж,

  прочтите,

       зазвените

грозным

      маршем

       боевым.

Вихрь идей

    у вас,

       должно быть.

Новостей

    у вас

      вагон.

Что ж,

  пожалте в уха в оба.

Рад товарищу. —

       А он:

— Я писатель.

      Не прозаик.

Нет.

 Я с музами в связи. —

Слог

 изыскан, как борзая.

Сконапель

    ля поэзи́ ^*.

На затылок

    нежным жестом

он

 кудрей

    закинул шелк,

стал

 барашком златошерстым

и заблеял,

    и пошел.

Что луна, мол,

      над долиной,

мчит

  ручей, мол,

       по ущелью.

Тинтидликал

     мандолиной,

дундудел виолончелью.

Нимб

  обвил

     волосьев копны.

Лоб

 горел от благородства.

Я терпел,

    терпел

       и лопнул

и ударил

      лапой

      о́б стол.

— Попрошу вас

          покороче.

Бросьте вы

    поэта корчить!

Посмотрю

    с лица ли,

        сзади ль,

вы тюльпан,

       а не писатель.

Вы,

 над облаками рея,

птица

  в человечий рост.

Вы, мусье,

    из канареек,

чижик вы, мусье,

       и дрозд.

В испытанье

     битв

       и бед

с вами,

   што ли,

      мы

       полезем?

В наше время

      тот —

        поэт,

тот —

  писатель,

       кто полезен.

Уберите этот торт!

Стих даешь —

      хлебов подвозу.

В наши дни

    писатель тот,

кто напишет

        марш

       и лозунг!

Мы строим коммуну,

         и жизнь

               сама

трубит

   наступающей эре.

Но между нами

         ходит

         Фома ^*

и он

 ни во что не верит.

Наставь

   ему

    достижений любых

на каждый

    вкус

      и вид,

он лишь

   тебе

       половину губы

на достиженья —

       скривит.

Идем

    на завод

     отстроенный

           мы —

смирись

   перед ликом

         факта.

Но скептик

    смотрит

        глазами Фомы:

— Нет, что-то

      не верится как-то. —

Покажешь

    Фомам

       вознесенный дом

и ткнешь их

       и в окна,

         и в двери.

Ничем

   не расцветятся

         лица у Фом.

Взглянут —

    и вздохнут:

         «Не верим!»

Послушайте,

        вы,

       товарищ Фома!

У вас

    повадка плохая.

Не надо

   очень

         большого ума,

чтоб все

   отвергать

       и хаять.

И толк

   от похвал,

       разумеется, мал.

Но слушай,

    Фоминая шатия!

Уж мы

   обойдемся

       без ваших похвал —

вы только

    труду не мешайте.

Граждане,

    у меня

       огромная радость.

Разулыбьте

    сочувственные лица.

Мне

 обязательно

       поделиться надо,

стихами

      хотя бы

       поделиться.

Я

   сегодня

    дышу как слон,

походка

   моя

       легка,

и ночь

   пронеслась,

          как чудесный сон,

без единого

       кашля и плевка.

Неизмеримо

        выросли

         удовольствий дозы.

Дни осени —

      баней воняют,

а мне

     цветут,

     извините, —

          розы,

и я их,

   представьте,

           обоняю.

И мысли

      и рифмы

       покрасивели

             и особенные,

аж вытаращит

      глаза

          редактор.

Стал вынослив

      и работоспособен,

как лошадь

    или даже —

          трактор.

Бюджет

   и желудок

       абсолютно превосходен,

укреплен

       и приведен в равновесие.

Стопроцентная

         экономия

          на основном расходе —

и поздоровел

     и прибавил в весе я.

Как будто

    на язык

       за кусом кус

кладут

   воздушнейшие торта —

такой

     установился

       феерический вкус

в благоуханных

         апартаментах

            рта.

Голова

   снаружи

         всегда чиста,

а теперь

   чиста и изнутри.

В день

   придумывает

        не меньше листа,

хоть Толстому

      ноздрю утри.

Женщины

    окружили,

         платья испестря,

все

 спрашивают

         имя и отчество,

я стал

  определенный

         весельчак и остряк —

ну просто —

        душа общества.

Я

   порозовел

       и пополнел в лице,

забыл

  и гриппы

      и кровать.

Граждане,

    вас

      интересует рецепт?

Открыть?

    или…

      не открывать?

Граждане,

    вы

         утомились от жданья,

готовы

   корить и крыть.

Не волнуйтесь,

      сообщаю:

          граждане —

     я

сегодня —

    бросил курить.

Мы —

   Эдисоны ^*

       невиданных взлетов,

                энергий

                   и светов.

Но главное в нас —

           и это

          ничем не засло́нится, —

главное в нас

     это — наша

          Страна советов,

советская воля,

      советское знамя,

             советское солнце.

Внедряйтесь

        и взлетайте

и вширь

   и ввысь.

Взвивай,

      изобретатель,

рабочую

      мысль!

С памятник ростом

        будут

          наши капусты

                и наши моркови,

будут лучшими в мире

            наши

            коровы

               и кони.

Массы —

    плоть от плоти

          и кровь от крови,

мы

 советской деревни

         титаны Маркони ^*.

Пошла

   борьба

      и в знании,

класс

    на класс.

Дострой

      коммуны здание

смекалкой

    масс.

Сонм

     электростанций,

            зажгись

             пустырями сонными,

Спрессуем

    в массовый мозг

           мозга

              людские клетки.

Станем гигантскими,

         станем

            невиданными Эдисонами

и пяти-,

   и десяти-,

       и пятидесятилетки.

Вредителей

    предательство

и белый

   знаний

      лоск

забей

    изобретательством,

рабочий

   мозг.

Мы —

   Маркони

         гигантских взлетов,

               энергий

                      и светов,

но главное в нас —

           и это

          ничем не засло́нится, —

главное в нас,

      это — наша

          Страна советов,

советская стройка,

       советское знамя,

               советское солнце,

У города

       страшный вид, —

город —

      штыкастый еж.

Дворцовый

    Питер

       обвит

рабочим приказом —

         «Даешь!»

В пули,

   ядерный град

Советы

   обляпавший сплошь,

белый

      бежал

        гад

от нашего слова —

          «Даешь!»

Сегодня

      вспомнишь,

         что сон,

дворцов

      лощеный салон.

Врага

  обломали угрозу —

и в стройку

    перенесен

громовый,

    набатный лозунг.

Коммуну

       вынь да положь,

даешь

     непрерывность хода!

Даешь пятилетку!

       Даешь —

пятилетку

    в четыре года!

Этот лозунг

       расти

       и множь,

со знамен

    его

     размаши,

и в ответ

       на это

      «Даешь!»

шелестит

       по совхозам

         рожь,

и в ответ

       на это

         «Даешь!»

отзывается

    гром

       машин.

Смотри,

      любой

         маловер

          и лгун,

пришипься,

    правая ложь!

Уголь,

   хлеба,

     железо,

         чугун

даешь!

   Даешь!

      Даешь!

В мире

   яснейте

      рабочие лица, —

лозунг

  и прост

      и прям:

надо

 в одно человечество

          слиться

всем —

   нам,

       вам!

Сами

    жизнь

    и выжнем и выкуем.

Стань

  электричеством,

         пот!

Самый полный

      развей непрерывкою

ход,

 ход,

   ход!

Глубже

   и шире,

      темпом вот эдаким!

Крикни,

      победами горд —

«Эй,

 сэкономим на пятилетке

год,

 год,

   год!»

Каждый,

      которому

       хочется очень

горы

    товарных груд, —

каждый

   давай

      стопроцентный,

                без порчи

труд,

    труд,

    труд!

Сталью

   блестят

      с генеральной стройки

сотни

     болтов и скреп.

Эй,

 подвезем

         работникам стойким

хлеб,

    хлеб,

    хлеб!

В строгое

    зеркало

       сердцем взглянем,

счистим

      нагар

      и шлак.

С партией в ногу!

       Держи

          без виляний

шаг,

 шаг,

   шаг!

Больше

   комбайнов

        кустарному лугу,

больше

   моторных стай!

Сталь и хлеб,

     железо и уголь

дай,

 дай,

   дай!

Будем

  в труде

      состязаться и гнаться.

Зря

 не топчись

      и не стой!

Так же вымчим,

          как эти

             двенадцать,

двадцать,

       сорок

      и сто!

В небо

   и в землю

       вбивайте глаз свой!

Тишь ли

   найдем

      над собой?

Не прекращается

       злой

         и классовый

бой,

 бой,

       бой!

Через года,

    через дюжины даже,

помни

   военный

         строй!

Дальневосточная,

       зорче

          на страже

стой,

    стой,

    стой!

В мире

   яснейте

      рабочие лица, —

лозунг

   и прост

      и прям:

надо

 в одно человечество

          слиться

всем —

   нам,

       вам.

По небу

   тучи бегают,

дождями

      сумрак сжат,

под старою

    телегою

рабочие лежат.

И слышит

    шепот гордый

вода

 и под

    и над:

«Через четыре

      года

здесь

    будет

    город-сад!»

Темно свинцовоночие,

и дождик

       толст, как жгут,

сидят

  в грязи

     рабочие,

сидят,

  лучину жгут.

Сливеют

    губы

      с холода,

но губы

   шепчут в лад:

«Через четыре

      года

здесь

    будет

    город-сад!»

Свела

     промозглость

          корчею —

неважный

    мокр

         уют,

сидят

     впотьмах

      рабочие,

подмокший

    хлеб

      жуют.

Но шепот

    громче голода —

он кроет

      капель

      спад:

«Через четыре

      года

здесь

    будет

    город-сад!»

Здесь

     взрывы закудахтают

в разгон

   медвежьих банд,

и взроет

   недра

      шахтою

стоугольный

        «Гигант».

Здесь

     встанут

      стройки

         стенами.

Гудками,

       пар,

      сипи.

Мы

 в сотню солнц

       мартенами

воспламеним

      Сибирь.

Здесь дом

    дадут

      хороший нам

и ситный

       без пайка,

аж за Байкал

       отброшенная

попятится тайга».

Рос

 шепоток рабочего

над темью

    тучных стад,

а дальше

      неразборчиво,

лишь слышно —

       «город-сад».

Я знаю —

    город

          будет,

я знаю —

    саду

     цвесть,

когда

    такие люди

в стране

      в советской

        есть!

Стекайтесь,

    кепки и платки,

каждый,

      кто в битве надежен!

Теснее

   сплачивай,

       КИМ,

плечи

     мировой молодежи!

С нового ль,

        старого ль света,

с колоний

    забитых

       тащишься ль,

помни:

   Страна советов —

родина

   всех трудящихся.

КИМ —

   лучших отбор,

фашисты —

       худших сброд.

Красные,

    готовьте отпор

силе

    черных рот!

На Западе

    капитал — западня.

Всей

    молодой голытьбой

поставим

    в порядок дня

атаку,

  штурм,

     бой!

Повтори

      сто двадцать крат,

на знаменах

       лозунгом выставь, —

что шелковый

      социал-демократ

не лучше

      мясников-фашистов;

Интернационалом

       крой, —

забьет голосина

         (не маленький!)

нежноголосый рой

сынков

   капитала-маменьки.

Не хвастаясь

        и не крича,

соревнуясь

    ударней,

           упорней,

выкорчевывай

      по завету Ильича

капитала

    корявые корни.

Работа

   трудна и крута…

Долой

   разгильдяйскую слизь!

Вздымай

       производительность труда:

себестоимость

      срежь,

         снизь!

Время

  идет не скоро.

Год

 с пятилетки

         скиньте-ка.

Из КИМа

    вон

     паникеров!

Вон

 из КИМа

     нытиков!

Стекайтесь,

       кепки и платки,

каждый,

      кто в битве надежен!

Теснее

   сплачивай,

       КИМ,

плечи

     мировой молодежи!

Дом за домом

      крыши вздымай,

в небо

  трубы

     вверти!

Рабочее тело

        хольте дома,

тройной

      кубатурой

          квартир.

Квартирка

    нарядная,

открывай парадное!

Входим —

    и увидели:

вид —

   удивителен.

Стена —

      в гвоздях.

       Утыкали ее.

Бушуйте

   над чердаками,

             зи́мы, —

а у нас

   в столовой

       висит белье

гирляндой

    разных невыразимых.

Изящно

   сплетая

         визголосие хоровое,

надрывают

     дети

       силенки,

пока,

     украшая

      отопление паровое,

испаряются

    и высыхают

          пеленки.

Уберись во-свояси,

          гигиена незваная,

росой

     омывайте глаза.

Зачем нам ванная?!

          Вылазит

            из ванной

проживающая

      в ванне

         коза.

Форточки заперты:

        «Не отдадим

             вентиляции

пот

 рабочих пор!»

Аж лампы

    сквозь воздух,

          как свечи, фитилятся,

хоть вешай

    на воздух

        топор.

Потолок

      в паутинных усах.

Голова

   от гудения

       пухнет.

В четыре глотки

       гудят примуса

на удивление

     газовой кухне.

Зажал

     топор

    папашин кулачи́на, —

из ноздрей

    табачные кольца, —

для самовара

        тонкая лучина

папашей

   на паркете

        колется.

Свезенной

    невыбитой

         рухляди скоп

озирает

   со шкафа

          приехавший клоп:

«Обстановочка ничего —

          годится.

Начнем

   размножаться и плодиться».

Мораль

   стиха

     понятна сама,

гвоздями

    в мозг

      вбита:

— Товарищи,

      переезжая

          в новые дома,

отречемся

    от старого быта!

Огромные вопросищи,

            огромней слоних,

страна

   решает

      миллионнолобая.

А сбоку

   ходят

     индивидумы,

           а у них

мнение обо всем

       особое.

Смотрите,

    в ударных бригадах

             Союз,

держат темп

     и не ленятся ^*,

но индивидум в ответ:

            «А я

           остаюсь

при моем,

    особом мненьице».

Мы выполним

      пятилетку,

          мартены воспламени,

не в пять годов,

          а в меньше,

но индивидум

      не верит:

             «А у меня

имеется, мол,

     особое мненьище».

В индустриализацию

         льем заем,

а индивидум

        сидит в томлении

и займа не покупает

        и настаивает на своем

собственном,

     особенном мнении.

Колхозим

    хозяйства

        бедняцких масс,

кулацкой

       не спугнуты

         злобою,

а индивидумы

      шепчут:

         «У нас

мнение

   имеется

      особое».

Субботниками

      бьет

        рабочий мир

по неразгруженным

        картофелям и поленьям,

а индивидумы

      нам

       заявляют:

            «Мы

посидим

      с особым мнением».

Не возражаю!

     Консервируйте

            собственный разум,

прикосновением

       ничьим

          не попортив,

но тех,

   кто в работу

          впрягся разом, —

не оттягивайте

      в сторонку

          и напротив.

Трясина

   старья

      для нас не годна —

ее

    машиной

    выжжем до дна.

Не втыкайте

        в работу

         клинья, —

и у нас

   и у массы

       и мысль одна

и одна

   генеральная линия.

Растет

   курьерский

       строительный темп.

В бригадах

    в ударных —

          тыщи.

И лишь,

   как рак на мели,

          без тем

прозаик

   уныло свищет.

Отмашем

       в четыре

       пятерку лет,

но этого

   мало поэту.

В затылок

    в кудластый

         скребется поэт,

а тем

    под кудрею —

        и нету.

Обрезовой

    пулей

       сельскую темь

кулак

    иссверлил, неистов.

Но, видите ли,

      не имеется тем

у наших

   у романистов.

В две чистки

     сметаем

         с республики

              сор ^*,

пинок

  и рвачу

     и подлизе,

а тут

    у рампы

     грустит режиссер —

мол, нету

    ни тем,

       ни коллизий.

Поэт,

    и прозаик,

         и драмщик зачах,

заждались

    муз поприблудней.

Сынам ли

    муз

      корпеть в мелочах

каких-то

   строительных будней?

Скоро

  и остатки

      русалочных воспоминаний

изэлектричат

        и Днепры

            и Волховы, —

а искусство

    живет еще

         сказками няни,

идущими

       от царей гороховых.

«Он» и «она»,

      да «луна»,

          да плюс —

фон

 из революционных

          героев и черни…

Литература

    и ноет,

       и пухнет, как флюс,

и кажется,

    посмотрю,

        прочту —

             и утоплюсь

от скуки

   и от огорчений.

Слезайте

   с неба,

         заоблачный житель!

Снимайте

    мантии древности!

Сильнейшими

      узами

        музу ввяжите,

как лошадь, —

      в воз повседневности.

Забудьте

   про свой

       про сонет да про опус,

разиньте

      шире

      глаз,

нацельте

      его

    на фабричный корпус,

уставьте

   его

    на стенгаз!

Простите, товарищ,

           я выражусь грубо, —

но землю

       облапьте руками,

чтоб трубадуры ^*

         не стали

          «трубо…

раз —

 трубо-дураками».

Граждане,

    мне

      начинает казаться,

что вы

   недостойны

          индустриализации.

Граждане дяди,

         граждане тети,

Автодора ^* ради —

       куда вы прете?!

Сто́ит

  машине

      распрозаявиться —

уже

 с тротуара

      спорхнула девица.

У автомобильного

       у колесика

остановилась

         для пудрения носика.

Объедешь мостовою,

а рядом

   на лужище

с «Вечерней Москвою»

встал совторгслужащий.

Брови

  поднял,

из ноздри —

        волосья.

«Что

 сегодня

идет

 в «Коло́ссе» ^*?

Объехали этого,

       других догнали.

Идут

    какие-то

      две канальи.

Трепать

   галоши

походкой быстрой ли?

Не обернешь их,

и в ухо

       выстрелив.

Спешишь —

     не до шуток! —

и с прытью

    с блошиною

в людской

    в промежуток

вопьешься машиною.

И упрется

    радиатор

в покидающих театр.

Вам ехать надо?

         Что ж с того!

Прижат

   мужчина к даме,

идут

 по пузу мостовой

сомкнутыми рядами.

Во что лишь можно

(не язык —

    феерия!)

в момент

       обложена

вся шоферия.

Шофер

   столкновеньям

         подвел итог:

«Разинь

   гудок ли уймет?!

Разве

    тут

      поможет гудок?!

Не поможет

       и

      пулемет».

Чтоб в эту

    в самую

       в индустриализацию

веры

    шоферия

      не теряла,

товарищи,

    и в быту

       необходимо взяться

за перековку

        человеческого материала.

Пусть ропщут поэты,

         слюною плеща,

губою

  презрение вызмеив.

Я,

    душу не снизив,

       кричу о вещах,

обязательных при социализме.

«Мне, товарищи,

       этажи не в этажи —

мне

 удобства подай.

Мне, товарищи,

         хочется жить

не хуже,

   чем жили господа.

Я вам, товарищи,

       не дрозд

             и не синица,

мне

 и без этого

      делов массу.

Я, товарищи,

        хочу возноситься,

как подобает

     господствующему классу.

Я, товарищи,

        из нищих вышел,

мне

 надоело

     в грязи побираться.

Мне бы, товарищи,

        жить повыше,

у самых

   солнечных

          протуберанцев.

Мы, товарищи,

      не лошади

          и не дети —

скакать

   на шестой,

       поклажу взвалив?!

Словом, —

    во-первых,

            во-вторых,

                 и в-третьих, —

мне

 подавайте лифт.

А вместо этого лифта

         мне —

прыгать —

    работа трехпотая!

Черным углем

      на белой стене

выведено криво:

       «Лифт

          НЕ

             работает».

Вот так же

    и многое

          противно глазу. —

Примуса́, например?!

         Дорогу газу!

Поработав,

    желаю

       помыться сразу.

Бегай —

      лифт мошенник!

Словом,

      давайте

          материальную базу

для новых

    социалистических отношений».

Пусть ропщут поэты,

         слюною плеща,

губою

  презрение вызмеив.

Я,

    душу не снизив,

       кричу о вещах,

обязательных

      при социализме.

Войдешь

      и слышишь

        умный гуд

в лекционном зале.

Расселись зрители

       и ждут,

чтоб небо показали.

Пришел

   главнебзаведующий,

в делах

   в небесных

          сведущий.

Пришел,

   нажал

      и завертел

весь

 миллион

        небесных тел.

Говорит папаше дочь:

«Попроси

    устроить ночь.

Очень

  знать нам хочется,

звездная Медведица,

как вам

   ночью

      ходится,

Как вам

   ночью ездится!»

Завнебом,

    пальчиком ведя,

покажет

   звездомедведя.

Со звездою

    в осень

       скупо.

Здесь же

       вызвездило купол.

Не что-нибудь,

      не как-нибудь,

а ночь как ночь

         и Млечный Путь.

И тут,

  и сбоку,

      и везде —

небесный свод

         в сплошной звезде.

Как примус,

     примутся мерцать,

спаля

     влюбленные сердца.

Завнебом

    вежливо спросили:

«Какие звезды

      над Бразилией?»

Зажег

  завнебом

      Южный Крест,

невиданнейший

       с наших мест.

Светят,

   как миленькие,

небесные

    светильники.

Аж может устроить

           любая горничная

затмение лунное

          и даже

             солнечное.

Умри, поповья погань!

Побыв

   в небесных сферах,

мы знаем —

     нету бога

и нету

  смысла

      в верах.

Должен

   каждый пролетарий

посмотреть

    на планетарий.

О, сколько

    женского народу

по магазинам

      рыскают

и ищут моду,

     просят моду,

последнюю

     парижскую.

Стихи поэта

     к вам

       нежны,

дочки

  и мамаши.

Я понимаю —

      вам нужны

чулки,

  платки,

      гамаши.

Склонились

       над прилавком ивой,

перебирают

     пальцы

        платьице,

чтоб очень

    было бы

          красивое

и чтоб

  совсем не очень

            тратиться,

Но несмотря

        на нежность сильную,

остановлю вас,

      тих

       и едок:

— Оно

   на даму

      на субтильную,

для

 буржуазных дармоедок.

А с нашей

    красотой суровою

костюм

   к лицу

      не всякий ляжет,

мы

 часто

      выглядим коровою

в купальных трусиках

         на пляже.

Мы выглядим

      в атласах —

             репою…

Забудьте моду!

      К черту вздорную!

Одежду

   в Москвошвее

         требуй

простую,

       легкую,

       просторную.

Чтоб Москвошвей

       ответил:

             «Нате!

Одежду

   не найдете проще —

прекрасная

    и для занятий

и для гуляний

      с милым

         в роще».

Если тебе

    «корова» имя,

у тебя

  должны быть

        молоко

           и вымя.

А если ты

    без молока

         и без вымени,

то черта ль в твоем

          в коровьем имени!

Это

верно и для художника

             и для поэта.

Есть их работа

      и они сами:

с бархатными тужурками,

          с поповскими волосами.

А если

   только

     сидим в кабаке мы,

это носит

        названье «богемы».

На длинные патлы,

          на звонкое имя

прельстясь,

    комсомолец

          ныряет пивными.

И вот

  в комсомольце

         срывается голос,

бубнят в пивных

       декадентские дятлы.

И вот

  оседает

     упрямый волос,

спадают паклей

         поповские патлы,

и комсомольская

       твердая мысль

течет,

     расслюнившись

         пивом трехгорным,

и от земли

    улетают ввысь

идеализма

    глупые вороны.

Если тебе —

     комсомолец имя,

имя крепи

    делами своими.

А если гниль

     подносите вы мне,

то черта ль в самом

           звенящем имени!

Он любит шептаться,

         хитер да тих,

во всех

   городах и селеньицах:

«Тс-с, господа,

      я знаю —

          у них

какие-то затрудненьица».

В газету

   хихикает,

       над цифрой трунив:

«Переборщили,

      замашинив денежки.

Тс-с, господа,

      порадуйтесь —

            у них

какие-то

   такие затрудненьишки».

Усы

 закручивает,

       весел и лих:

«У них

   заухудшился день еще.

Тс-с, господа,

     подождем —

           у них

теперь

  огромные затрудненьища».

Собрав

   шептунов,

       врунов

          и вруних,

переговаривается

       орава:

«Тс-с-с, господа,

       говорят,

          у них

затруднения.

        Замечательно!

           Браво!»

Затруднения одолеешь,

          сбавляет тон,

переходит

    от веселия

         к грусти.

На перспективах

       живо

         наживается он —

он

    своего не упустит.

Своего не упустит он,

         но зато

у другого

    выгрызет лишек,

не упустит

    уставиться

         в сто задов

любой

  из очередишек.

И вылезем лишь

          из грязи

          и тьмы —

он первый

    придет, нахален,

и, выпятив грудь,

       раззаявит:

            «Мы

аж на тракторах —

       пахали!»

Республика

    одолеет

          хозяйства несчастья,

догонит

   наган

      врага.

Счищай

   с путей

         завшивевших в мещанстве,

путающихся

       у нас

       в ногах!

В известном октябре

         известного годика

у мадам

   реквизнули

           шубку из котика.

Прождав Колчака,

       оттого и потом

простилась

    мадам

       со своим мантом.

Пока

    добивали

      деникинцев кучки,

мадам

  и жакет

      продала на толкучке.

Мадам ожидала,

       дождаться силясь,

и туфли,

   глядишь,

       у мадам износились.

Мадамью одежу

          для платья удобного

забыли мы?

    Ничего подобного!

Рубли

  завелись

      у рабочей дочки,

у пролетарки

     в красном платочке.

Пошла в Мосторг.

       В продающем восторге

ей

 жуткие туфли

      всучили в Мосторге.

Пошла в Москвошвей —

          за шубкой,

               а там ей

опять

  преподносят

        манто мадамье.

В Тэжэ завернула

       и выбрала красок

для губок,

    для щечек,

        для бровок,

             для глазок.

Из меха —

    смех

      накрашенным ротиком.

А шубка

   не котик,

       так — вроде котика.

И стал

  у честной

       рабочей дочки

вид,

 что у дамы

      в известном годочке.

Москвошвей —

         залежались

           котики и кошки.

В руки

   моды

     вожжи!

Не по одежке

     протягивай ножки,

а шей

  одежи

    по молодежи.

Вперед

   тракторами по целине!

Домны

   коммуне

      подступом!

Сегодня

   бейся, революционер,

на баррикадах

      производства.

Раздувай

    коллективную

          грудь-меха,

лозунг

   мчи

    по рабочим взводам ^*.

От ударных бригад ^*

          к ударным цехам

от цехов

      к ударным заводам.

Вперед,

   в египетскую

         русскую темь,

как

 гвозди,

    вбивай

       лампы!

Шаг держи!

    Не теряй темп!

Перегнать

    пятилетку

        нам бы.

Распрабабкиной техники

          скидывай хлам.

Днепр,

   турбины

         верти по заводьям.

От ударных бригад

          к ударным цехам,

от цехов

      к ударным заводам.

Вперед!

   Коммуну

       из времени

            вод

не выловишь

     золото-рыбкою.

Накручивай,

       наворачивай ход

без праздников —

       непрерывкою.

Трактор

   туда,

        где корпела соха,

хлеб

 штурмуй

        колхозным

          походом.

От ударных бригад

          к ударным цехам,

от цехов

      к ударным заводам.

Вперед

   беспрогульным

            гигантским ходом!

Не взять нас

       буржуевым гончим!

Вперед!

   Пятилетку

       в четыре года

выполним,

    вымчим,

           закончим.

Электричество

      лей,

          река-лиха!

Двигай фабрики

          фырком зловодым.

От ударных бригад

          к ударным цехам,

от цехов

      к ударным заводам.

Энтузиазм,

     разрастайся и длись

фабричным

     сиянием радужным.

Сейчас

   подымается социализм

живым,

   настоящим ^*,

           правдошним.

Этот лозунг

    неси

       бряцаньем стиха,

размалюй

    плакатным разводом.

От ударных бригад

          к ударным цехам,

от цехов —

    к ударным заводам.

Сорвете производство —

          пятилетку провороните.

Гудки,

   гудите

     во все пары.

На важнейшем участке,

          на важнейшем фронте —

опасность,

    отступление,

             прорыв.

Враг

 разгильдяйство

        не сбито начисто.

Не дремлет

    неугомонный враг.

И вместо

       высокого,

          настоящего качества —

порча,

  бой,

    брак.

Тонет

  борьба,

     в бумажки канув.

Борьбу

   с бюрократом

         ставьте на ноги ^*.

Не дадим,

    чтоб для каких-то

            бюрократов-болванов

ухудшилось

    качество

        болванки.

Поход

  на себестоимость

          заводами начат,

скоро ль

   на лопатки

          цены положите?

Цены

    металлов

      прыгают и скачут,

скачут

  вверх,

     как хорошие лошади.

Брось

  не скрепленное

         делом

            пустословие!

Не сиди

   у инструкций в тени.

Чем жаловаться

          на

          «объективные условия»,

сам

 себя подтяни.

Назвался

      «ударник»

       и ждешь оваций.

Слова —

      на кой они лях!

Товарищ,

    выйди

       соревноваться

не в вызовах,

     а

      в делах.

Партиец,

       не жалуйся

        на свое неуменье,

задумайся,

    профсоюзная головка.

Срыв

  промфинплана

         преступен

             не менее,

чем спячка

    в хлебозаготовках.

Кривая прогулов

       снизилась,

            спала.

Заметно

   и простому глазу.

Но мало того,

      что прогулов мало! —

И труд

   используй

       до отказу.

Сильным

    средством

        лечиться надо,

наружу

   говор скрытненький!

Примите

    против

       внутренних неполадок

внутреннее

    лекарство

         самокритики ^*.

Иди,

 работа,

    ровно и планно.

Разводите

    все пары!

В прорванных

      цифрах

         промфинплана

забьем,

   заполним прорыв!

Если

    блокада

         нас не сморила,

если

 не сожрала

          война горяча —

это потому,

    что примером,

             мерилом

было

    слово

    и мысль Ильича.

— Вперед

    за республику

          лавой атак!

На первый

    военный клич! —

Так

 велел

    защищаться

         Ильич.

Втрое,

  каждый

      станок и верстак,

работу

   свою

     увеличь!

Так

 велел

   работать

       Ильич.

Наполним

    нефтью

       республики бак!

Уголь,

  расти от добыч!

Так

 работать

       велел Ильич.

«Снижай себестоимость,

          выведи брак!» —

гудков

  вызывает

          зыч, —

так

 работать

       звал Ильич.

Комбайном

    на общую землю наляг.

Огнем

  пустыри расфабричь!

Так

 Советам

     велел Ильич.

Сжимай экономией

        каждый пятак.

Траты

  учись стричь, —

так

 хозяйничать

         звал Ильич.

Огнями ламп

     просверливай мрак,

республику

    разэлектричь, —

так

 велел

    рассветиться

         Ильич.

Религия — опиум,

       религия — враг,

довольно

    поповских притч, —

так

 жить

   велел Ильич.

Достань

   бюрократа

       под кипой бумаг,

рабочей

   ярости

      бич, —

так

 бороться

        велел Ильич.

Не береги

        от критики

         лак,

чин

 в оправданье

       не тычь, —

так

 велел

      держаться

          Ильич.

«Слева»

   не рви

      коммунизма флаг,

справа

   в уныньи не хнычь, —

так

 идти

      наказал Ильич.

Намордник фашистам!

         Довольно

             собак

спускать

      на рабочую «дичь»!

Так

 велел

      наступать Ильич.

Не хнычем,

    а торжествуем

             и чествуем.

Ленин с нами,

      бессмертен и величав,

по всей вселенной

          ширится шествие —

мыслей,

   слов

        и дел Ильича.

Во весь

   медногорлый

         гудочный клич ^*,

всеми

     раскатами

          тракторного храпа,

тебе,

    товарищ

      Владимир Ильич,

сегодня

   республика

           делает рапорт.

Новь

    пробивается

       во все углы.

Строй старья —

       разболтан.

Обещаем тебе,

      работники иглы,

работники серпа

       и молота:

— Мы счистим подлиз

          и вредителей слизь,

мы труд

   разупорствуем

            втрое,

но твой

   человеческий

         социализм

на всей

   планете

      построим!

Мы выбили

     белых

       орлов да ворон,

в боях

  по степям пролетали.

На новый

    ржаной

       недосеянный фронт —

сегодня ^*

   вставай, пролетарий.

Довольно

        по-старому

         землю копать

да гнуть

   над сохою

       спини́щи.

Вперед, 25!

    Вперед, 25!

Стальные

    рабочие тыщи.

Не жди,

   голодая,

       кулацких забот,

не жди

   избавления с неба.

Колхоз

   голодуху

      мешками забьет,

мешками

      советского хлеба.

На лошадь

    стальную

        уверенно сядь,

на пашне

    пыхти, тракторище.

Вперед, 25!

     Вперед, 25!

Стальные

    рабочие тыщи ^*.

Батрак

  и рабочий —

        по крови родня,

на фронте

    смешались костями.

Рабочий,

       батрак,

       бедняк

          и средняк —

построим

    коммуну крестьян мы.

Довольно

    деревне

       безграмотной спать

да богу

   молиться о пище.

Вперед, 25!

    Вперед, 25!

Стальные

    рабочие тыщи.

Враги наступают,

       покончить пора

с их бандой

    попово-кулачьей.

Пусть в тысячи сил

          запыхтят трактора

наместо

   заезженной клячи.

Кулак наготове —

       смотрите,

            опять

с обрезом

    задворками рыщет.

На фронт, 25!

     Вперед, 25!

Стальные

    рабочие тыщи.

Под жнейкой

     машинною,

          жатва, вались, —

пусть хлеб

    урожаится втрое!

Мы солнечный

      Ленинский социализм

на пашне

    советской

          построим.

Колхозом

    разделаем

        каждую пядь

любой

  деревушки разнищей.

Вперед, 25!

    Вперед, 25!

Стальные

    рабочие тыщи.

Готовь,

   рабочий молодой,

себя к военной встрече.

И на воде

        и под водой —

зажми

      буржуя

      крепче.

Для нас

   прикрыт

          банкирский шкаф —

и рубль

   не подзаймёте.

Сидят

  на золотых мешках

Антантовские тети.

Пугая

  вражьи корабли,

гудком

   разиньте глотку,

на комсомольские рубли

мы

 выстроим подлодку.

Гони буржуй

     на рыбий пир —

у океана в яме.

Корабль

   буржуевый

          топи

рабочими рублями!

Попами

   столетия

гудят с колоколен:

«Растите, дети,

резвитесь на воле.

Пусть ходят

    плети

по спинам

    голи.

Растите, дети,

резвитесь на воле.

Пусть мрак безрассветен,

пусть выкрики боли —

растите, дети,

резвитесь на воле».

Словом,

      детеныш,

будьте цветочком.

Благоухайте мамаше

и —

 точка!

Товарищ

      второй ступени,

плюнь на такое пение!

Мы сомкнутым строем

          в коммуну идем

и старые,

    и взрослые,

         и дети.

Товарищ подросток,

        не будь дитем,

а будь —

      борец

      и деятель!

Нос на квинте,

      щелки-глазки,

грусть в походке,

       мрачный видик.

Петр Иванович Салазкин —

от природы

    самокритик.

Пристает

       ко всем,

       сипя:

— Сбоку,

        спереди гляжу ли,

должен

   вам

    раскрыть себя,

я —

 бродяга,

     вор

      и жулик.

Пасть —

      не пожелать врагу, —

мямлит

   он

    в своем кругу,

в гладь

   зеркал

     уныло глядя, —

с этой мордой

      я

         могу

зверски

   превратить в рагу

даже

 собственного дядю.

Разве

    освещает ум

пару глазок,

     тупо зрячих?

Ясно —

   мне

     казенных сумм

не доверишь.

     Я

      растрачу.

Посмотрите

       мне

          в глаза —

не в лицо гляжу,

       а мимо.

Я,

    как я уже сказал,

безусловно

    подхалима!

Что за рот, —

     не рот,

        а щель.

Пальцы потные

         червятся.

Я — холуй,

    и вообще

жажду

  самобичеваться. —

А на самом деле он

зря грустит,

    на облик плача.

Петр Иваныч

     наделен

уймой

  самых лучших качеств.

Зубы — целы.

      Все сполна.

Солнцем

    лысина лоснится,

превосходная спина,

симпатичные

      ресницы.

— Петр Иваныч,

       меньше прыти,

оглядитесь,

    мрачный нытик!

Нет ли

   черт

    приятных

         сзади?

Нам ведь

      нужен

      самокритик,

а не

 самоистязатель!