Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

Онлайн чтение книги Том 10. Вечера княжны Джавахи. Записки маленькой гимназистки
Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

Глава 1. Пастушок Бессо


Уморилась за день старая Барбалэ. Пекла для гостей абрикосовые и каштановые пироги, варила шербеты. То-то было дела. Приехали с батоно-князем пятеро товарищей-офицеров, приехал из аула дедушка Хаджи-Магомет с дочкой Бэлой, младшей сестрой покойной княгини. Пили, ели, лезгинку плясали…

И всех больше отличалась ясочка черноокая, десятилетняя Нина-княжна.

Девочка цветет, как персик, а уж пляшет-то, пляшет!.. Отродясь не видела такой пляски старая Барбалэ. Потом сам князь-батоно, хозяин дома, играл на чиунгури (любимый музыкальной инструмент у грузин, род гитары), все пели хором, а Нина — всех звонче. Старый денщин, казак Михако, сморгнул на седой ус скупую слезу, слушая свою маленькую госпожу-джан; а молодец-наездник Абрек, седлая в конюшне офицерских коней, говорил, сверкая черкесскими глазами:

— Аллах взял жену от батоно-князя в рай Магомета, зато княжной-соловушкой, дочкой-певуньей вдового мужа осчастливил…

К ночи только разъехались гости.

Хаджи-Магомет, тесть князя Георгия Джавахи, уехал к себе, в горы. Дочку Бэлу гостить у внучки, у княжны Нины, оставил. Офицеры в лагерь умчались.

Барбалэ управилась на кухне, прилегла у себя в каморке на тахте. Думала о суетливом дне, о добром князе-батоно и лезгинке и пении маленькой княжны.

Вдруг в окно раздался стук.

— Тук-тук! К тебе пришли мы, старая Барбалэ, открывай.

— Кто вы?

— Я, твоя Нина-джан, да Бэла-горянка — птичка залетная из Дагестанских аулов… Открывай, роза сердца моего!

Голосок звенит и рвется. Видно, смешно самой старую, уродливую Барбалэ называть розой. Но от души это. Не видит старых морщинистых щек Барбалэ княжна Джаваха; видит только верную, преданную Джаваховскому роду, любящую душу. И сама любит, ой, как любит свою старую служанку Барбалэ!

— Открывай, звезда моего неба, открывай!

Звякнула задвижка. Дверь распахнулась.

Стоят обе девочки, тетка и племянница: пятнадцатилетняя джигитка Бэла в своем национальном костюме и красоточка-княжна, со смоляными кудрями, в белом бешмете. Обвили головы одной чадрой (покрывало, которое набрасывают на себя женщины-мусульманки), совершенно закрывая им лицо от взоров посторонних мужчин, смотрят бойко, улыбаются лукаво и моляще.

— Зачем пожаловали, баловницы-певуньи?

— Сказку, сказку нам, старая Барбалэ!

— Проказницы, ночь скоро, луна встала. Спит Гори… Соловьи поют, а вам сказку… Кш… кш… кш… прочь отсюда!.. Покой дайте старой Барбалэ!..

Засмеялась, подпрыгнула княжна, повисла на шее старухи, в то время как Бэла растерянно стрельнула из-под чадры газельими глазами.

А Ниночка ластится, воркует, вьется вьюном, целует морщинистые щеки Барбалэ.

— Солнце мое, бирюза души моей, сердце мыслей моих, драгоценное сокровище моих желаний, звезда полночная, восход багряный, цветок душистый, сладкая роза мысли моей, расскажи нам сказку, милая, добрая Барбалэ!

Ну как тут устоять?

И забыты вмиг дневная суета, усталость, заботы по дому и кухне…

— Садитесь уж, коли пришли, полуночницы, — ворчит Барбалэ, — будет вам сказка… Ладно уж, в последний раз… Только не простая сказка, что люди выдумали на досуге, а старинное сказание, которое деды рассказывают внукам, а те опять своим внукам, в саклях и аулах, по всему Кавказу… Садитесь, сейчас начну рассказывать.

Козочкой взлетела на тахту Ниночка-княжна, увлекая за собой молоденькую тетку, прильнула чернокудрой головой к Барбалэ. Серной метнулась к окну, распахнула его широко.

Тени от исполинских чинар, лунный свет, аромат роз и азалий и песнь соловьиная ворвались в горницу. Точно сладкие благовония разлила в природе восточная красавица-ночь. Душисто, нежно и царственно-прекрасно ступала она по саду.

Задумалась Нина… Задумалась Бэла… И старая Барбалэ задумалась тоже. Чарами ночи сковало всех троих, и тут Нина сказала:

— О, как хорошо! О, моя родина! О, мои восточные ночи! О, мои звезды, чинары и розы!.. Говори мне скорее печальные сказки, Барбалэ! Говори, рассказывай о горе людском и бессилии, о славных подвигах джигитов, о проделках горных разбойников-душманов, о чем хочешь, но только скорее, скорее… или я умру от нетерпения!..

Погладила морщинистой рукой старуха головку Нины и сказала:

— Слушай, княжна Джаваха, слушай, роскошный бутон черной розы, алмазная роса жемчужных цветов, и ты, Бэла, первая красавица среди лезгинских невест, слушайте обе…

Тихо стало в горнице… Только изредка доносился оттуда, из сада, через открытое окно, шелест ветерка и нежные звуки соловьиной песни…

Старая Барбалэ начала свой рассказ…


* * *


Высоко, высоко вздымаются горы… Над ними синее небо и Престол Всевышнего, белые облачка, дымчатые покровы ангельских одежд. Под ними бездны, где носятся злые духи, шайтан и черные стражи его… А между вершинами — хребты, горные тропинки и уступы, быстрые потоки речные, нежные благоухающие долины, полные душистых цветов…

В этих долинах, крошечных, пас когда-то мальчик Бессо своих коз и баранов.

Был Бессо юн и смел, как молодой орленок, и силен, как барс весною, и быстр и ловок, как серна гор… Тело его, бронзовое от загара, опалено кавказским щедрым солнцем, обветрено родимыми ветрами смуглое пригожее лицо. Он — сирота Бессо и ходит в лохмотьях. Он — пастух. Аул кормит его за то, что он пасет баранов и коз… Но богаче богатейшего бека, наиба селений, он, Бессо… Эти горы — его. Это небо синее, как волны далекого моря, — тоже его. И тропинки, и горы, и бездны — все принадлежит ему одному, Бессо. О, Боже, Создатель мира, как он богат, этот Бессо!



Старая Барбалэ начала свой рассказ…


Ему кажется, что Творец вселенной поставил его земным царем над всей этой роскошной природой. Ему кажется, что для него синеет небо, для него благоухают азалии в долинах, для него звенят и пенятся гордые, быстрые потоки гор.

Да, он царь!

Над ним Бог, под ним бездна. Все, что вокруг — царство Бессо и его коз.

Нынче день выдался на славу. Горы молчат. Цветы поют, благоухая, и потоки журчат лениво. Алмаз слился с бирюзою, небо и солнце заключили союз. Дышать трудно под палящими лучами ликующего светила.

Пробовал петь Бессо — не поется. Пробовал завивать венки из азалий и роз — руки сами собой опускаются от жары. Истома и лень сковывают все тело.

На берегу горного потока залюбовался он новыми калабанами (грузинская обувь), мягко охватывающими его ноги.

Хороши калабаны, очень хороши. Ни у кого в ауле нет таких…

Стал мечтать Бессо о том, как хорошо наряжаться каждую неделю в новую обувь, чтобы и по виду казаться владыкой этих высей и пропастей… Стал мечтать и незаметно уснул.

Сладкие сны ему снились в этот знойный полдень. Само небо, бездны и дикие розы ущелий нашептывали ему их…

Проснулся. Смотрит кругом: нет его коз, ушли они, позвякивая колокольчиками, разбрелись они по зеленеющим уступам гор.

Вскочил на ноги Бессо. Плеснул студеной струей из потока себе в лицо, кинулся догонять стадо.

А козы, точно нарочно, все дальше и дальше в ущелье бредут. Словно и не слышат призывных криков пастушка.

В незнакомые места попал Бессо… Потемнело в ущельях. Точно темной чадрой окутались горы, точно призрак старого горного духа прошел по узким тропам. Вокруг теснились утесы, шумели горные ручьи…

Дрогнуло сердце Бессо. Как собрать стадо, как найти дорогу в аул?

Крикнул он, и веселым эхом отозвались горы.

Точно кто засмеялся, дразнясь.

И вдруг — чуть слышный стон прозвучал совсем близко.

«Горный дух! — испугался Бессо, — я попал в его владение! Не выбраться отсюда теперь».

Отважный мальчик, не боявшийся ни диких зверей, ни лихого человека в горах, был бессилен перед хозяином этих стремнин.

Но вот опять стон, надрывающий сердце, мучительный и страшный, повис над стремниной.

«Нет, не дух это, а человек, нуждающийся в помощи! Иду помочь ему!» — встряхиваясь от сковавшего его было ужаса, подумал Бессо.

Отважно заблестели его глаза. Зажглось в сердце мальчика желание спасти того, кто по ту сторону утеса молил своими стонами о помощи.

Перепрыгнув быстрый ручей и дикой кошкой вскарабкавшись на утес, Бесса очутился у огромной каменной пещеры с зияющим входом.

Теперь было ясно, откуда неслись эти стоны.

Бессо вошел внутрь. Теперь он стоял посреди пещеры, пол, потолок и стены которой были отлиты из чистого золота и серебра. Свет, врывающийся извне в отверстие горы, играя мириадами искр, заливал пещеру. К стене ее тяжелыми цепями был прикован юноша.

По обнаженной груди узника сбегали ручьи крови.

Тело юноши терзала огромным острым клювом серая страшная птица, разрывая тело узника на куски.

Лицо мученика было полно невыразимого страдания. Черные глаза молили о помощи.



— Прочь отсюда, ужасная птица, — воскликнул Бессо.


А злая, жестокая птица продолжала свою работу, вырывая кусок за куском из тела узника и обагряя новыми потоками крови золотые стены пещеры.

Охваченный жалостью и гневом, Бессо ринулся вперед с криком:

— Прочь отсюда, ужасная птица!

Она повернула голову и метнула на мальчика сердитый взгляд, но Бессо не испугался.

— Прочь отсюда! Прочь! — крикнул он еще раз.

И послушная воле мальчика страшная птица оставила своего пленника, взмахнула крыльями и исчезла из пещеры.

Израненный юноша посмотрел на Бессо и сказал:

— Благодарю тебя. На этот раз мои муки окончены.

— А завтра? — живо спросил его Бессо.

— А завтра они начнутся снова, если ты не поможешь мне сбросить эти оковы…

Голос юноши был слаб, как звенящая струна чиангури, как последние звуки Божьей пташки, умирающей в когтях ястреба. И голос этот проник в самое сердце доброго Бессо.

— Скажи мне только, что надо сделать, чтобы спасти тебя, и я сделаю все, чтобы помочь тебе, батоно! — воскликнул Бессо.

— Это не трудно. Сам Бог послал мне спасенье в твоем лице. Подай мне только конец цепи, в тот же миг рушатся мои оковы, и я буду спасен.

Он не успел докончить своей речи, как Бессо в один прыжок был уже подле лежавшего на полу конца цепи и потянул ее изо всех сил к узнику.

Но, увы! Цепь была слишком коротка.

Два стона вырвались и слились в один вопль разочарования и горя.

Потом наступила тишина.

Только ночь дышала в отверстие пещеры.

И вот узник заговорил снова:

— Послушай… Я богат, богаче многих владык земли. Я осыплю тебя такими дарами, которые не привидятся даже и во сне… Пригоршнями золота и серебра наполню я твою сумку; в твоей сакле будет наряднее, нежели в замке султана или во дворце белого царя… Я сделаю тебя счастливым, мальчик. Спаси меня только! Скуй мне цепь из старого железа, такую же, как эта, принеси ее сюда, но так, чтобы никто не прослышал об этом, так, чтобы ни один человек не проведал обо мне, и тогда я буду спасен и награжу тебя по-царски.

Голос бедного юноши дышал такой мукой, такой жаждой свободы, таким желанием избавления от страданий, что он потряс бедного Бессо.

— Не надо, батоно! Возьми слова свои обратно, — возразил он с горячностью, — не надо мне ни золота, ни сокровищ, я и без них спасу тебя.

И боясь разрыдаться от жалости, как птица, вылетел из пещеры маленький пастух.

Собрал он стадо в этот вечер, вернулся в аул и с этой же ночи стал искать старые гвозди, железо, словом — все то, что могло пригодиться ему для цепи.

Судьба не благоприятствовала Бессо. Трудно было ему найти скоро столько старого металла у себя в ауле.

Наконец набрел он на огромную полосу железа, притащил в кузницу и сковал цепь.

В ауле заметили, однако, странное поведение Бессо.

«Мальчик нашел золото в горах», — подумали его односельчане и решили во что бы то ни стало выследить его.

Наступила желанная для Бессо ночь. Ярким оком зажглась в далеком небе звезда Орион. Открылись чашечки ночных цветов в долинах, запели на разные голоса ветры, когда, взяв с собою цепь, Бессо, крадучись, покинул родной аул.

Лукавые соседи пошли по его стопам.

Не замечая преследователей, маленький пастух легко и быстро вскарабкался по уступам, прижимая к груди роковую цепь. Перед ним, не покидая его ни на минуту, стоял образ окровавленного узника.



Лукавые соседи пошли по его стопам.


Долго бродил он с горы на гору и только под утро достиг памятной ему горы.

«Теперь уже скоро, скоро! — ликовал Бессо. — Несу тебе твое спасение, узник!»

Знакомая пещера была уже в нескольких шагах от мальчика, когда точно из-под земли выросли перед ним односельчане.

— Покажи нам, где схоронил ты золото, мальчишка, или мы убьем тебя! — закричали они, выхватывая свои кинжалы и размахивая ими над головою пастушка.

Бессо упал на колени, с мольбою сложил руки и просил, полный отчаяния:

— Пустите меня! О, пустите меня, умоляю! Я дам вам золото, много золота, только позвольте мне самому сходить за ним, и я принесу его вам, клянусь родным аулом!

Но они засмеялись над ним. Злые и лукавые сами, они и его заподозрили в обмане. Потом, приставив ему свои кинжалы к сердцу, послали его вперед, сами же пошли за ним, не отставая.

Бессо плелся чуть живой, без мыслей, без дум, с отчаянием в юном сердце. Черные тучи повисли над ним, острые молнии жгли его душу… Дурное предчувствие лишало его воли.

Вот и пещера… Легкий стон несется оттуда… Узник ждет его, Бессо…

Вот Бессо уже у самого входа в пещеру. Еще миг — и он увидит скованного юношу, освободит, спасет его…

Вдруг раздался страшный подземный удар… От него сотряслись горы и низверглась скала с пещерой вниз, в пропасть, прямо в объятия духа гор…

Дикое эхо простонало в ущелье.

Бессо вскрикнул и без чувств упал на землю…

С той ночи бродит по горам Бессо-пастух без стада, бродит, чуждаясь людей… Лишился рассудка Бессо по вине жадных, завистливых людей, которые помешали ему спасти несчастного юношу…


* * *


Умолкла старая Барбалэ… Притихла княжна-джаночка, устремив задумчивые глаза в темное небо. Притихла и Бэла.

Соловей стих давно — видно, и он заслушался. Княжна Нина прижалась к подружке, глядит в ее газельи глаза.

— Бедный Бессо! Бедный маленький Бессо, как жаль, что мы не можем тебе помочь. Правда, Бэла?


Глава 2. Старый Гуд


— Седлай мне Шалого, Абрек, седлай! Хочу проводить до гор красоточку Бэлу! — крикнула Нина, топнув ножкой.

Глаза загорелись огоньком, знакомым каждому, кто живет в Джаваховском доме.

Вышла на кровлю Бэла, дочь Хаджи-Магомета, закрылась смуглыми руками от солнца.

Солнце печет. Глядит на молоденькую племянницу татарочка-тетка. Смеются ее газельи глаза. Кричит с плоской кровли Джаваховского гнезда, выстроенного по образцу саклей лезгинских аулов:

— Нина-джан! Оставайся дома с Аллахом, солнце души моей! Сиди дома! Доеду до гор одна. Встретят меня нукеры (слуги) отца у духана. Ждут меня там.

Говорит по-русски, татарски и грузински вместе сразу, смешно путая слова. Голосок гортанный, низкий, как у мальчика, но звонкий.

— Сиди дома, Нина-джан! Сиди дома!

— Ага, ты надо мной смеяться! — заливчато крикнула княжна, бросилась к дому, одним духом взлетела по шатким ступенькам на кровлю, обхватила молоденькую тетку сильными, как у джигита-мальчугана, руками, повалила на тахту. Целует, обнимает, хохочет.

— Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! Не дразни, не дразни Нину, дагестанская дикая роза!

Потом снова вышла и громко крикнула:

— Седлай мне Шалого, Абрек! И чтобы сейчас!

Абреку нынче такое приказание не по вкусу. Солнце печет, день жаркий. Изволь-ка в духоту такую сопровождать в горы княжну. А пустить одну нельзя. Попадет от батоно-князя… Или попробовать? Неужто не сохранит Аллах!

Абрек — джигит, татарин, из дагестанских диких аулов, отчаянный сорвиголова и смельчак, Аллаха одного боится и никого больше.

«Так пускай же палит солнце, не поеду я ни за что».

— Госпожа, — кричит Абрек, — Шалый оседлан. Далеко не заезжай. Батоно-князь не позволил. Поверни от конца предместья. А сейчас, айда с именем Аллаха!

Айда! — звонко откликнулась княжна Нина, и вскоре от ворот Горийской усадьбы скакали две юные всадницы, в узких бешметах, в широких шальварах, с кинжальчиками, точь-в-точь как игрушечные, заткнутыми за пояс, в низеньких мингрельских шапочках.

Солнце печет. До духана недалеко. Тихо шепчут воды Куры. Камешки то и дело скатываются в воду из-под ног лошадей.

Шалый — высокий, статный, как ворон черный, красавец-конь княжны Нины — пламя и вихрь. Под Бэлой — гнедая кабардинка-горянка, которая не уступит ему в прыти: через кручи понесет, перемахнет через бездны. Не лошадь — алмаз драгоценный!

В полчаса обе всадницы доскакали под палящим солнцем до духана.

В духане ждали Бэлу слуги Хаджи-Магомета, трое суток назад выехавшие из родного аула. С испытанными, верными нукерами не боится пустить в дальний путь Хаджа-Магомет свою красавицу-дочь.

Спешились Нина и Бэла.

— Прощай, бирюза сердца моего! — обнимая племянницу, говорит Бэла.

— Прощай, прекраснейшая из звезд аула Бестуди! — находчиво отвечает княжна.

— Прощай, чернокудрая гурия садов Магомета!

— Прощай, роза Аварских ущелий, свет и день очей моих! Поезжай с Богом! Поклон дедушке Магомету!

— Оставайся с Аллахом, благоухающая азалия Горийских долин! Брату Георгию неси привет от Бэлы!

— Папа в лагере. Когда вернется, крепко поцелую за себя и за тебя. Прощай, райская пташка Бэла!

— Ниночка-джаным, прощай!

И расстались.

Бэла в сопровождении нукеров направилась в горы. Княжна Нина дала шпоры коню и с обычным своим «айда» полетела обратно.

Но не мил девочке знакомый путь. Захотелось повыше и покруче, где холмы переходят в горы, где утесы горделиво тянутся ввысь.

— Айда, Шалый! Айда! Айда!

Помчался в горы конь.

В ущельях бежит извилистая, как змейка, тропа. Говорят, идет она в глубь страны до самого неба…

Поскакать разве по ней?…

Но что скажут дома?…

Отец в лагерях, Михако и Барбалэ поднимут суматоху. Попадет Абреку — зачем пустил Нину одну?

Но все это после, после. А пока синь небес, заповедная горная тропа и быстрый, как вихрь, бег Шалого.

Скоро петляла прихотливая зигзагами тропинка. Вправо, влево, вправо, влево… Глуше стали утесы…

Теснее сдвинулись скалы. Все дальше и дальше слышится рокот Куры…

Быстрее помчалась Нина.

— Айда! Айда!

Сейчас будет поворот и знакомый старый утес с чинарой.

Но где же они? Где утес? Где чинара? Совсем незнакомые места… Повернуть разве обратно? Глядь — там бездна. Направо кусты орешника и опять бездна.

— Где я? — кричит княжна звонко.

— Где я? — отвечает эхо.

Вдруг из-за утеса вытягивается папаха… Ползет кто-то в черной бурке, с горящими глазами, со зверским лицом. Одет, как нищий. Во взоре лукавство, алчность. Смотрит на усыпанную дорогими каменьями рукоятку кинжала Нины.

— Стой! — крикнул душман. — Стой, отдавай коня и платье или смерть!

А сам выхватывает из-за пояса кривой кинжал.

Сердце сжалось в груди Нины.

Не за себя… Нет…

«Если умру, что будет с отцом?» — И, не медля ни секунды, Нина привстала в стременах.

— Айда! Айда, Шалый!

Взвился конь, прыгнул через бездну. Грянул выстрел позади. Промахнулся горец.

— Домой! Домой скорее! Выноси, Шалый!

У ворот дома собрались Барбалэ, Абрек, Михако.

— Княжна-ласточка, вернулась, храни тебя Бог!

— Вай! Вай!.. — причитает Барбалэ, — что было бы, если…

Княжну снимают с седла, ведут домой, сажают в кунацкой на тахту, кормят шербетом, засахаренными пряниками, миндалем, кишмишем.

— Звездочка неба Горийского, вернулась княжна!..

— И чего боялись? — храбрится Нина. — Я дочь матери-джигитки, отца-джигита. Что сделается мне?

В глазах Абрека и Михако восторг, в заплаканных взорах Барбалэ умиление и любовь, но когда Нина стала рассказывать о встрече с лезгином в горах, Барбалэ чуть не умерла от ужаса.

— Храни тебя Бог! Святые Тамара и Нина, помогите ей! — в слезах молит старуха. — То не горец был… Нет, нет! Не станет горец трогать ребенка. То был сам старый Гуд в образе человека.

— Старый Гуд! — встрепенулась Нина. — Расскажи мне о старом Гуде, добрая Барбалэ!

— Не хорошая это сказка, джан. Осетины сложили ее в злой час. — покачала головой старуха.

— А ты расскажи, душа души моей. И про Бессо сложили осетины, а ты же сказывала.

— Не люблю эту сказку…

— Люби Нину свою, нянечка Барбалэ, и любя, расскажи ей про Гуда, старушка моя!..

Сама ластится, птичкой — порхает, змейкой вьется, а в глазах, похожих на звезды темного ночного неба, уж загораются огоньки — такие, как и у князя Георгия Джаваха, когда он нетерпелив и недоволен, такие, как и у кроткой покойной матери Нины бывали в минуты проявления ее лезгинской крови.

Хорошеет на диво в такие минуты княжна. Очи горят. Личико — мрамор и красота. Улыбка — подарок солнца.

Такой Нине-княжне отказать нельзя.

И опускается на тахту с ворчанием старая Барбалэ.

А Михако и Абрек пристраиваются по-восточному, пождав ноги, у дверей, на ковре.

На колени Барбалэ склоняется чернокудрая головка, радость и солнце старого Джаваховского гнезда.

И начинает свою сказку старая Барбалэ.


* * *


Высоко над безднами, под самым небом, как гнезда ласточек, прилепились к скалам сакли осетинского аула.

Жил там бедный, жалкий, обтрепанный, нищий народ. Тамошние люди были ленивы в работе, вялые, как болотные лилии, сонные. Женщины работали на мужчин целыми днями, с утра до ночи, без передышки. Но кругом оставалась та же грязь, бедность, нищета…

В этом высоком поднебесном ауле, что ютится в утесах, что высится над безднами, грозя сорваться в их разверстую пасть с первым обвалом, год за годом было все также бедно.

Но и в нищем ауле есть своя радость. Есть солнышко в поднебесном ауле, что светит на всю Осетию.

В ауле живет у отца с матерью Нина. Такой красавицы не сыщется больше на земле. Обойди Терек, Куру, Арагву, поднимись до самого Эльбруса, спустись в долины Грузии, Мингрелии и Гурии — не найдешь такой. Уздени лезгинские (старейшины) сказали про нее так:

— Звезда небесная — очи Нины; два клинка дамасского кинжала — взоры ее; алый сок лепестка дикой розы — пурпурные губки, заоблачные вершины снежного Эльбруса — лицо ее; заря — ее румяные щечки; тучи грозного неба — черные кудри ее; улыбка — сияние светлого восточного неба.

Так отзывались гордые уздени о Нине. Так отзывался каждый горец, видевший ее, а грузины, осетины, мингрельцы и армяне, все христианское население страны видело светлого дивного ангела в лице красавицы Нины.

Она же подрастала, хорошела с каждым днем, с каждым часом, радуясь беззаботно, как пташка, своей молодости, своему счастью, своей красоте.

Каждый день был праздником для Нины. С утра убегала она в горы, плела венки из диких азалий и распевала песни, сладкие, как свирель волшебного пастушка.

Однажды услышал старый Гуд эти песни…

Кто не знает старого Гуда? Живет он в хрустальном дворце на самом Эльбрусе в высочайших вершинах кавказских стремнин.

Дворец его — весь как солнце, как алмаз исполинский — так и искрится, так и горит. Хрустальный замок издали видно, а если приблизишься к нему — ослепнешь. Да и нельзя к нему приблизиться смертному: черные духи гор стерегут его. Сам Эльбрус стоит на страже и бережет покой старого Гуда.

И живет старый Гуд, дух гор, повелитель бездн, вершитель обвалов и потоков, господин ураганов и молний, в своем заоблачном дворце.

Весь он белый-белый, как снежная шапка Эльбруса. С седою по пояс бородою, с пронзительным всевидящим взором из-под сдвинутых грозно бровей. Стар уже Гуд, много тысяч лет живет он на свете, а взор его молодой, как у юного джигита.

Когда доволен дедушка Гуд, сияет волшебное солнце, улыбается синее небо, расцветают розы в ущельях и звенят заливчатым звоном потоки в горах. А разгневается старый — горе людям. Заскользят по небу змеи-молнии, запрыгают раскаты грома в горах, отрываются куски скал от круч и с диким уханьем падают в бездну. Вспенятся быстрые горные речки, разольются бурно, загремят стремнины, заохают бездны на тысячи разных голосов на потеху старому Гуду… И мохнатые руки черных демонов гор протягиваются из бездн и ущелий, готовые схватить и растерзать путника, попавшего сюда в этот грозный час.

Вот каков старый Гуд, увидевший случайно осетинку Нину.

Был тогда ясный день, светлый и роскошный, когда, забравшись на крутой утес, собирала Нина цветы. Собирала и пела своим нежным голосом красивую мелодичную песенку. И надо было старому Гуду в ту пору выглянуть из его хрустального дворца.

Увидел красавицу, и замерло в нем сердце.

Неужто это та самая малютка Нина, которую не раз оберегал он в горах?

Была она тогда крошкой, и баловал он ее тогда, как родной дед. Рассыпал ей лучшие цветы перед глазами, перекидывал через бездны летучие мостки, заставлял ветер напевать ей чудесные песни и сказывать сказки, не слыханные еще людьми. Тогда была она милым резвым ребенком, сейчас — красавица, творение Великих рук.

И ударилась стрелою, вонзилась любовь в сердце старого Гуда… Захотел он во что бы то ни стало взять себе в жены Нину, унести девушку в свой хрустальный дворец, дать горам и безднам молодую красавицу-царицу.

Прикинулся ветерком старый Гуд, стал шептать на уши юной осетинке:

— Поднимись выше, красавица, увидишь роскошный дворец, войдешь в него — хозяйкой будешь, счастливейшею и богатейшею из женщин земли.

Обернулся белой азалией, коснулся розовой щечки Нины, дышит ароматом и нежно говорит ей:

— Полюби Гуда, красавица, он могучий дух, царь этих бездн и гор.

Пташкой-горленкой обернулся старый и птичьим голосом щебечет с куста:

— Дам тебе счастье, красавица, дам власть и богатство, оставайся в горах со мною, будь моею женою…

Но рассмеялась только в ответ Нина, козочкой прыгая с уступа на уступ.

— Семко, — крикнула она звонко, — звезда души моей, Семко, скорей ко мне!

И предстал перед Ниной красавец-юноша — пастух, отважный, с пламенным взором.

— Здесь я, Нина, радость очей моих, невеста моя любимая! — отозвался он.

Как услышал это — и света не взвидел старый Гуд.

Крикнул, ахнул он, застонал злобно. Отозвались ему бездны и пропасти, скалы и потоки. Загремел в небе гром, засверкали молнии, разыгралась гроза.

Разгневался Гуд.

Прошло несколько недель.

В поднебесном ауле готовятся к свадьбе. Выходит красавица Нина за Семко-пастуха. Богатым узденям отказала, бекам (знатным) отказала, бедного юношу отличила ее любовь.

В ауле готовятся к свадьбе, а старый Гуд, как безумный, мечется в горах. Гремят громы, обвалы рушатся в бездны, снежные метели тучей носятся среди стремнин.

Беснуется Гуд и клянется отнять невесту у Семко.

Наступил канун свадьбы. Целый день кружила метель в горах. С утра стало мрачно в сакле, как в могиле. А Нине хоть бы что. Прибирает горницы к завтрашнему празднику в ожидании отца с матерью — те пошли приглашать соседей на свадьбу, — поет как птичка, думает про Семко…

И вдруг, оглянувшись, вскрикнула радостно на всю саклю.

Стоит любимый в дверях, отряхивает снег с бурки, глядит, улыбаясь, на Нину.

— Здравствуй, жемчужина Востока!

— Здравствуй, пламя и радость мыслей моих! Садись, гостем будешь.

А сама снимает с него бурку, стряхивает снег, сажает на тахту, болтает без умолку.

— Люблю тебя, Семко, люблю, счастье дней моих, люблю, жених мой дорогой…

— Люблю тебя, Нина, алмазное солнце среди мерцающих звездных огней, — отвечает Семко и, взяв за руки невесту, говорит еще и еще, как сильна и могуча его любовь к ней.

А старый Гуд все слышит и все видит. Старый Гуд заходится от злобы, старый Гуд кружит, мечется и вопит:

— Постойте, покажу я вам силу любви вашей, глупые дети!

Ухватил он огромную снежную глыбу, низвергнул в стремнину. Кусок глыбы оторвался и завалил дверь и окна сакли, где сидели будущие супруги.

Сразу стало в сакле темно.

— Мы заживо погребены обвалом! — вскрикнула девушка.

— Успокойся, любимая. Придут люди и освободят нас, — сказал Семко, согревая в своих руках похолодевшие руки невесты. — Не бойся ничего. Я с тобой.

Легче стало Нине от этих слов. Тихо заворковала она о будущем, близком счастье, о завтрашнем празднике — свадьбе.

Незаметно промчалось время, но никто не приходил на помощь заживо погребенным.

Голод уже подступил к Нине и Семко.

Миновал день, — может быть больше, может быть меньше, — не знали они… Голод язвил сильнее, валил от слабости с ног.

Как дикий зверь, метался по сакле Семко. На тахте, обессиленная, стонала Нина.

Тянулись ужасные часы.

Ярко горели, как у голодного волка глаза Семко. Страшные мысли проносились в его голове.

«Если нас не отроют тотчас же, я съем ее… Нину… Я не могу больше ждать».

На беду девушка подняла руку. В эту минуту соскользнул рукав бешмета до самого плеча. Мелькнуло белое плечо в темноте сакли, и обезумевший от голода Семко, как дикий дверь, бросился к Нине и вцепился зубами в ее руку… Девушка испустила вопль ужаса и лишилась чувств.

В тот же миг послышались голоса за дверями. Это пришли горцы спасти погребенных обвалом. Несчастных отрыли, привели в чувство, накормили.

Но Нина уже не хотела смотреть на Семко, и на следующий день не праздновал их свадьбу поднебесный аул.

Зато старый Гуд хохотал на весь мир у себя в горах. Удалось старому Гуду расстроить свадьбу Нины!..

И еще говорят осетины, что удалось Гуду увлечь Нину в свой хрустальный замок на Эльбрусе и сделать ее царицей бездн и гор, своей женой.

Только вряд ли это правда. Наверное, умерла Нина от горя, и ищет ее всюду по свету старый свирепый Гуд…


* * *


Замолкла Барбалэ, тихо стало в горнице.

Михако закурил трубку. Замурлыкал горскую песенку удалец Абрек.

Княжна Нина заглянула в лицо старухи.

— Так ты думаешь, джан, что тот горец и был…

— Старый Гуд! — подхватила Барбалэ уверенно. — Ищет свою Нину в горах, старый, и в каждой девушке видит ее… Прикинулся горцем, лезгином или нашим грузином — ему ничего не стоит. Ведай это, моя ласточка!..

И опять наступила тишина…

И каждый думал о старом Гуде и о том, как удалось общей любимице-княжне избежать беды.



Глава 3. Каменный джигит


Утром проснулась молоденькая княжна и приказала:

— Пикник сегодня. Лошадей готовьте. Скачем все, скачем все!

Торопит, смеется, как ручеек внизу под горою.

— Собирайтесь все. Барбалэ, готовь корзины с провизией, моя добрая Барбалэ!

Бэла, дочь Хаджи-Магомета, еще на той неделе приехала из аула и от зари до зари распевала веселые песни.

Князь Георгий накануне из лагерей вернулся. С ним молоденький хорунжий прискакал, его адъютант и сестра адъютанта, Зиночка, беленькая, так мало похожая на Нину и Бэлу. Кусочек северного петербургского неба, казалось, упал в глаза Зиночки да так и остался в них, прозрачно-голубовато-серый.

Издалека, с холодных берегов Невы, приехала в Джаваховское гнездо Зиночка к брату и не может прийти в себя от восторга при виде величавых гор, царственной природы и этого моря красок.

— Время выезжать!

Голос княжны звучит властно. Князь Георгий улыбается. Любуется красивой, как ливанская роза, цветущей дочуркой.

— Ах, ты Нина-джигит, командир-сотник, постой ты у меня!

Выехали гуськом из ворот усадьбы. На гнедом кабардинце, впереди всех, князь Георгий Джаваха. Подле него как вьюн гибкая княжна Нина на своем Шалом.

Три всадника за ними: хорунжий Гордовин, с ним Зиночка, сестра его, и Бэла. Дальше Абрек, конюх князя. Еще дальше — арба с провизией, самоваром, утварью, необходимою для пикника. Правит Михако. На ящике с посудой сидит старая Барбалэ, заслонив рукой слезящиеся от солнца глаза.

О, это солнце! Как красиво заливает оно и Куру, старую ворчунью, и прибрежные утесы, и змеистую тропинку, убегающую вдаль…

И цветы, и воды Куры, и весь Гори в его сверкающем сиянии.

Все дальше углубляются путники в горы… Играет под княжной Ниной красавец Шалый, тихонько ржет, закусывает удила…

Играет и сердце княжны… Любо ей, весело…

Милая родина!.. Милые горы!..

— Папа, папа, — говорит она, — нет на свете лучше нашей восточной страны!..

Улыбается князь Георгий… Крутит рукою ус. О, он лучше других понимает свою девочку, свою Ниночку-джан.

В ней говорит кровь ее матери-горянки, кровь лезгин, свободных детей Дагестана, вольной гордой страны…

Все выше поднимается караван. Стихают разговоры. Сильнее поскрипывает арба.

Молоденький хорунжий притомился, перестал сыпать шутками, смешить сестру и Бэлу.

А та по-прежнему остается бодрой. Ей ли, дикой горной козе, привыкшей проводить время в седле, уставать от трехчасового перехода!

И Нина по-прежнему бодра.

— Стоп! Мы у места.

Князь Георгий первый соскакивает с коня и бросает поводья Абреку. Потом снимает с седла Нину.

— Что, джаночка, это ли не местечко?!

— Отец, какая прелесть! Красиво, как в сказке. Мы еще не были здесь с тобой?

— Нет, мой алмаз, мой цветок душистый, не были. Нравится здесь тебе? — ласково спрашивает князь Георгий.

Зачарованно смотрит княжна Нина.

Трепещет ее сердце.

Нависли теснинами, образуя ущелье, высокие утесы-великаны, куполом сошлись сверху, солнца не видно, застлали солнце.

Прохлада и полумрак…

Сверкающей лентой вьется ручей, сбегая каскадом по камням на лужайку.

Как в раме, в отверстии скал виднеется лужайка. Ковер цветов покрывает ее. Здесь и дикие левкои, и розы, и азалии, и пряный жасмин.

Наверху — величие покоя, а внизу — душистый пир цветов и солнца…

Замерла княжна.

Замерла Зиночка, ничего подобного не видевшая в холодном Петербурге.

Замерла дикарка Бэла. Только ноздри ее вздрагивают да черные глаза поблескивают, как клинки дамасского кинжала.

Барбалэ с Михако разгрузили арбу.

Абрек спустился в рощу, набрал сухих веток орешника, сложил костер.

Разложили скатерть, положили вокруг седла. Девочки уселись на них. Князь и хорунжий уселись на ковры. Рядом — слуги, Михако и Абрек.

Старая Барбалэ поставила закуски и приютилась тут же у ног своей джаным-княжны.

Как вкусны на свежем воздухе паштеты из молодого барашка, свежие домашние колбасы, холодные цыплята, персиковые и дынные пирожки!

Мастерица их делать старая Барбалэ!

А вкусное грузинское вино из собственного виноградника, разве это не прелесть!

К концу пира совсем низко опустилось солнце. Оно встало как раз над — противоположным утесом, проскользнуло в расщелину между скал и утонуло где-то за горами.

— Папа! Что это? — Княжна указала направо. Там — утес, старый-престарый. У подножия его, почти что в рост человека, продолговатое отверстие — вход в подземелье.

— Увидела! — рассмеялся князь Джаваха. — Я думал, ты не заметишь, солнце мое!

— Что это, папа?

Князь молчит. Губы его таинственно сжаты. В черных быстрых глазах видна легкая усмешка.

— Нина-джан, любопытная козочка, это пещера. В пещере — тайна. В тайне — глубокий и прекрасный смысл… Никто не проникнет в пещеру. Люди боятся тайны, страшным кажется ее мрак… Немного есть храбрых на земле…

— Ты говоришь — там тайна, отец?

— Да, моя Нина.

— Но ты был там, раз ты это знаешь?

— Был, моя девочка, сердце мое!

— А раз ты был, может ли устоять твоя Нина?

Княжна уже мчится к пещере. Солнце давно ушло за горы, но отблеск его еще дрожит у входа в таинственный грот.

— Боже мой! Она там! Она уже там! Да удержите же ее! Удержите! — кричит Зиночка.

Бэла настороже, вытянулась, как струнка.

— Храни Аллах Нину! О, безумная девочка! К чему эта глупая храбрость? Брат Георгий тоже хорош! Совсем не жалеет дочку.

Князь Георгий произносит без малейшего волнения:

— Ты можешь гордиться, старая Барбалэ, что вынянчила такую смелую джигитку!

За храбрость своей княжны поручится перед кем угодно старая Барбалэ. И как благодарна она батоно-князю за то, что он сумел отличить своего орленка-дочку перед заезжими гостями.

А Нина уже в пещере.

В пещере полутьма. Тайной веет от стен ее, утонувших во мраке. Жутко и холодно в сердце утеса, но Нина смело углубляется в грот.

Ее сердечко бьется не от страха… Жгучее любопытство загорается в нем…

Но что это?…

Перед нею очертания человека с простертою ей навстречу рукою.

Минуту медлит княжна.

Потом смело протягивает свою маленькую ручку.

— Здравствуй! Привет тебе!

Ее рука дотрагивается до чего-то холодного.

Княжна невольно отдергивает руку.

— Кто ты? — спрашивает она.

— Я каменный джигит, — отвечает позади знакомый голос.

Нина живо оборачивается.

— Отец!

— Да, моя Нина!

— Зачем ты пришел сюда? Ты не надеялся на мою храбрость?

— Я верил в нее. Я пришел полюбоваться моим юным джигитом Ниной и каменным хозяином скалы.

— Так он из камня, отец?

— Да, моя крошка. Целая легенда сложилась про каменного джигита. Старая Барбалэ заучила ее наизусть. Пускай она расскажет ее нам.

— О, да! Да!

Княжна выпорхнула из пещеры. Бурные рукоплескания встречают Нину. Зиночка, Бэла, хорунжий и слуги восторгаются ею.

— О, как вы смелы! Настоящая героиня! — говорит Зиночка.

— В роде Джаваха еще не было трусов, — гордо отвечает Нина.

Бэла виснет на шее Нины.

— У-у! Ястребенок горный. Лезет к горным демонам, сама не знает для чего.

И лицо у нее притворно-сердитое.

— Ха-ха-ха! — заливается Нина, — нашла чем испугать!

Абрек берет горящую головню из костра и несет ее в пещеру. За ним спешат остальные.

Вот он, каменный джигит!

Посреди грота высится изваяние из камня. Запрокинута каменная голова, простерты каменные руки. Одна кверху, к небу, другая вытянута вперед, как бы угрожая.

Жуткой тайной веет от каменного идола.

— Простой камень, а как страшно! — Зиночка пугливо жмется к брату.

Здесь, у входа, молодежь обступает Барбалэ.

— Расскажи нам, милая, старое предание о каменном джигите.

Барбалэ молчит с минуту, почти с благоговением глядя на идола, потом идет к костру.

Здесь девочки устраивают ей возвышение из седел в виде трона, покрывают его пушистым ковром, усаживают на него старуху.

— Будь как царица сегодня, Барбалэ, будь как царица! О старом-престаром времени ты станешь нам рассказывать, милая, а тогда певцы и рассказчики пользовались такою же славой, как и цари. Тебе царская слава.

Княжна Нина нарвала веток дикого винограда на склоне горы и, связав их тесьмой, оторванной от бешмета, сделала венок, который и возложила на седую голову старой грузинки.

— Барбалэ, начинай, мое солнце! Мы все слушаем тебя.

Барбалэ начала рассказывать.


Давно это было…

Еще православное учение не распространилось по Грузии и мало кто из нашего народа постиг веру христиан. Еще святая равноапостольная Нина, просветительница Грузии, не родилась на свет Божий, а старый князь Гудал уже гремел на всю Грузию.

Мрачный замок его стоял над бездной. Высилось, подобно орлиному, его неприступное гнездо в горах.

Далеко обходил это гнездо одинокий путник.

И не только запоздалый всадник, а целые караваны избегали страшного места, где жил в своем замке Гудал.

Жестоким, свирепым уродился князь. Вид крови пьянил его, чужие страдания и муки услаждали его мохнатое сердце, а стоны и вопли лучше всякой райской музыки тешили его слух.



Князь упал у ног каменного человека.


Он пуще всего в жизни любил засесть со своими абреками где-нибудь за утесом, выждать приближения каравана и внезапно напасть на безоружных людей.

Ни мольбы, ни вопли о пощаде не умилостивили ни разу свирепого сердца Гудала. Крошил его меч тела и головы ни в чем не повинных жертв.

Покончив с людьми, жестокий князь забирал себе в казну их богатства. И богател не по дням, а по часам страшный Гудал.

В народе говорили, что такие злодеяния не могут совершаться человеком, и все окрестные жители были уверены, что под роскошной княжеской одеждой прячется сам злой дух.

В замке князя, куда невозможно было проникнуть, благодаря дремучим лесам и крутым утесам, жила с ним красавица Тамара, его дочь.

Подлинно верно говорит пословица в народе: яблоко от яблони не откатится далеко. Так и княжна Тамара по характеру своему ничем не отличалась от отца, хотя разница во внешности была.

Жестокостью и злобою веяло от лица старого князя. Но хороша была княжна. Темная, злобная душа пряталась под обликом красавицы, какой не сыщешь ни в Грузии, ни в Дагестане.

Многие знатные беки добивались руки и сердца княжны, многие жаждали через дочь найти милость у могущественного князя.

Все напрасно. Словно студеный родник в горах, словно снеговая вершина Эльбруса, холодна и недоступна была Тамара для женихов.

Только к кровавым зрелищам было чувствительно сердце гордой княжны.

Любила она травить джейранов в ущельях, любила издали любоваться набегами отца, любила смотреть с высокой башни замка, как гуляет его окровавленный меч по головам несчастных путников, обреченных на гибель…

Когда приводили в замок пленных со связанными руками, закованных в кандалы, любила княжна Тамара издеваться над ними. Стегала их длинной нагайкой, смеясь над их бессильем.

Еще больше любила она присутствовать при их казни.

Однажды вернулся из похода с богатой добычей князь Гудал. Привез он много ценной парчи, дорогого оружия, драгоценных камней и огромные лари с золотом и серебром.

Говорили слуги, что удалось князю напасть на богатую усадьбу соседа и разграбить ее.

Но лучшей добычей было не золото, не камни и парча, не оружие.

Лучшей добычей, самой драгоценной, был молодой бек Гремия, статный красавец с черными очами.

Увидела его Тамара из окна своей светлицы, и растаяло мигом ледяное сердце княжны.

Таких очей глубоких и ясных, таких кудрей, нежнее льна и шелка, не встречала еще Тамара.

Взглянула она еще раз на скованного цепями пленника, и зацвели пышные алые розы у нее в душе… Расцвел роскошный пурпурный цветок в сердце Тамары — цветок любви, горячей, как огонь.

Кинулась она к пленнику. Подоспела как раз в ту минуту, когда палач заносил меч над головой Гремии.

— Остановись! — крикнула княжна. — Отец! Тебя прошу я! Подари мне пленника! Он будет моим оруженосцем. Так хочет твоя дочь!

Для старого Гудала каждый каприз княжны являлся законом, и он тут же даровал пленнику жизнь.

В тот же вечер, гуляя по саду, Тамара увидела Гремию, печально бродившего по двору под наблюдением двух стражников.

Княжна велела им оставить ее наедине с молодым беком.

Те молча повиновались.

— Видишь, Гремия, — сказала княжна, — я спасла тебя от смерти и спасу от неволи… Верну тебе свободу, которой лишил тебя отец… Хочешь снова очутиться на свободе, пленный сокол?

Но Гремия печально покачал головою.



— Остановись! — крикнула княжна.


— К чему мне теперь свобода, княжна Тамара? Мой отец убит твоим отцом… Богатые поместья мои разграблены… Моя старая мать умерла на глазах моих от горя, а невеста моя, сердце сердца моего, Гайянэ, пропала без вести в нынешнюю ночь, роковую для нас обоих…

— Невеста! — вскрикнула Тамара, — так у тебя была уже невеста на родине!

— Да, я обручен был с детских лет с любимой моей Гайянэ. Где она, бедная одинокая птичка, не ведаю ныне.

— Брось думать о какой-то жалкой девчонке, Гремия… Взгляни на меня, посмотри мне в очи… Ты видишь, огнем радости горят они… Я рада, что вижу тебя, Гремия, говорю с тобою… Слушай, пленник, княжна Тамара, дочь могущественного Гудала, любит тебя.

Замерла в волнении красавица, произнеся роковое слово.

Молчал и Гремия, пораженный речами княжны.

Луна успела выплыть из-за облака и осветить лицо пленника и красавицу, когда Гремия спросил тихо:

— Чего же ты хочешь от меня?

Подняла гордую голову Тамара.

— Ты знаешь, отец мой подарил тебе жизнь по одному моему слову. Ему ничего не стоит подарить нам и свое согласие на брак. Ты едва ли менее знатен меня родом, и замужество мое не будет позором. Завтра же я иду сказать отцу, что люблю тебя больше жизни и выбираю тебя в супруги.

— Никогда! — отвечал бек, — никогда не женюсь я на дочери убийцы моих близких, на дочери моего злейшего врага… Да если бы я и встретил тебя на воле, девушка, все равно, не полюбил бы. Одну Гайянэ любил я всю жизнь, одну ее и любить буду вечно!

— Молчи, безумец! Или кинжал княжны Тамары заставит тебя сделать это! — закипая бешенством, вскричала красавица.

Потом, едва переводя дыхание, заговорила опять:

— Берегись, джигит! Такой обиды до самой смерти не простит тебе Тамара! И оскорбленная княжна жестоко отомстит тебе, Гремия!..

Сказала и, окинув взором, полным ненависти, юношу, исчезла, как призрак во мраке ночи…

С того самого вечера не знает покоя Тамара. День и ночь стоит перед нею, как живой, красавец Гремия. И лютые муки терзают сердце княжны.

И ненависть, и любовь борются в сердце Тамары.

Она в тот же вечер упросила отца унизить молодого пленника.

Приказал Гудал, по желанию дочери, одеть в жалкие смрадные рубища Гремию, кормить его с собаками из одной посуды и давать самую унизительную работу — убирать мусор со двора — заставил делать это его, недавнего хозяина роскошных поместий.

Удовлетворилась таким мщением Тамара, но не надолго.

Увидела как-то Гремию на дворе, подметающего мусор, вскинула на него глаза и встретила его взгляд, счастливый, сияющий, как солнце, такой светлый и прекрасный, какого не бывает у несчастных людей.

«Есть какая-то радость у Гремии, есть утешение… Иначе почему бы, подобно солнцу, сияли его глаза», — подумала Тамара и, закипая новым приливом ненависти, решила во что бы то ни стало добиться истины.

В ту ночь она не ложилась. Княжна легкой тенью скользнула из башни, в то время как луна скрылась за облаками.

Старый сад замка прилегал к уступу скалы.

Вскарабкаться наверх было невозможно, а другого выхода из разбойничьего гнезда не было, кроме ворот замка, которые караулила стража.

Вот почему и оставляли Гремию на свободе ночью в саду. Знали, что пленнику все равно не уйти из неволи.

Гремию, облаченного в жалкие лохмотья, увидела Тамара у подножия скалы.

Он неподвижно стоял с запрокинутой головою и не сводил взора с вершины утеса.

Тамара взглянула туда.

Луна вышла из-за облаков и осветила стоявшую на скале высокую девушку с глазами, прекрасными, как небеса Грузии, с золотистыми косами до пят.

Она говорила:

— Ты видишь, Гремия, я снова с тобою, солнце души моей. Я прикрепила длинную веревку к стволу чинары, по ней ты поднимешься ко мне, на скалу.

— О, Гайянэ, звезда всех моих помыслов, — отвечал пленник, — до сих пор не верится мне, что ты жива и здорова и, благополучно избежав рук злодея, укрылась в горах…

— Полно, сердце мое. Говорить будем после… Лови конец веревки… Я бросаю его тебе вниз…

Тамара окаменела от изумления.

«Так вот оно что! Вот откуда эти лучи счастья в очах Гремии! Вернулась к нему его Гайянэ! Сейчас он поднимется к ней на скалу, и они убегут далеко отсюда, навсегда, навсегда! Нет! Не бывать этому!»

Тамара быстрее лани кинулась к дому.

— Тревога! Отец, тревога! Верные джигиты, сюда, ко мне! Седлайте коней! Снаряжайте погоню!

Стоустым эхом пронесся ее крик по горам…

Мгновенно проснулся старый замок. Заметались люди, заржали кони. Факелы запылали на дворе. Стали снаряжать погоню.

А в это время Гремия вскарабкался по веревке на скалу и нежно обнял свою невесту.

— Спешим, свет очей моих, спешим!

Подхватил он на руки Гайянэ и бегом пустился с нею по горной тропинке.

А погоня уже мчится вслед. Видны в лунном свете силуэты всадников, слышно бряцание уздечек, гиканье.

— Нас нагоняют, сердце мое! Все пропало! Смерть наша пришла, милая Гайянэ!

— О, Гремия, брось меня в бездну, а сам спасайся… Пусть я погибну, но ты останься жив… Ты не должен умереть, пока не отомстишь за смерть отца по адату (закону) страны!

Гремия остановился. От погони нельзя было укрыться.

Единственным его желанием было теперь — умереть вместе со своей Гайянэ. Но немыслимо это!.. Надо, по закону страны, отомстить за гибель отца. Он должен сделать это прежде, нежели может умереть. Оставить же в живых девушку — значило бы предать ее в руки злодеев, которые обрекут ее на муки и позор.

В последний раз прошептал Гремия слова любви и прижал к сердцу невесту. Потом запечатлел на челе ее нежный поцелуй и, высоко подняв Гайянэ над бездной, бросил в нее любимую девушку. Сам же кинулся в пещеру, что темнела своим черным входом неподалеку.

С диким гиканьем прискакала к пещере погоня. Князь Гудал и его джигиты спешились с коней и кинулись вовнутрь пещеры.

— Все кончено! Я умру, не отомстив злодею за смерть отца. Родные горы, сделайте это за меня! — крикнул Гремия.

И захолодела мгновенно кровь в его жилах. Застыло тело. Он превратился в камень.

Ослепленный злобой Гудал не заметил этого и кинулся на Гремию.

Со всех сил ударился головою князь о каменную скалу и упал замертво у ног каменного изваяния.

Так исполнилось последнее желание юноши и злодей был наказан.

Княжна Тамара, узнав о судьбе Гремии, которого она так полюбила, взбежала на высокую башню замка и оттуда с воплем ринулась вниз…

И разбилась насмерть злая красавица Тамара.

Гнездо Гудала опустело. Прекратились разбойничьи набеги в горах, забылись страшные казни злодея.

А в глубине пещеры по-прежнему день и ночь стоит на страже каменный джигит и с угрозою простирает руки.


Закончила свой рассказ старая Барбалэ. Погасли последние уголья в костре. Задумчивый отблеск зари бросал розоватые тени на лица.

— А теперь пора собираться, друзья мои, в обратный путь, — первый нарушил молчание князь Георгий. — Абрек, Михако, седлайте коней.



Глава 4. Кинжал Сафара


Минуло лето. Последние розы отцвели на клумбах. Прошла и сладкая восточная осень, насыщенная ароматом персиков, напоенная виноградным соком, убаюканная золотозвездными ночами.

Плохое наступило время. Без передышки льет дождь, хмурым серым пологом нависли тучи. Кура бурливо разыгралась под горой. Стонут вековые чинары в саду, плачут высокие каштаны.

О чем плачете, милые? Ведь снова придет весна!

Княжна Нина грустит.

— Скучно, старая Барбалэ, скучно. Ни в горы ускакать на Шалом, ни в Гори на базар проехать. Дождь — как из ведра. Скучно, радость души моей, скучно!

Вдвоем они остались, Барбалэ с княжною. Князь Георгий в полку, Михако уехал за припасами в город. Вернутся к ночи. Где-то рыщет в окрестностях беспутный Абрек.

А княжна томится. Ей ли — вольной джигитке — сидеть на пестрой тахте в кунацкой отца?

Ах, скука, скука!

Зажгла лампу старая Барбалэ, взяла бесконечное вязанье в руки. Глядит поверх очков.

— Вот постой, дитятко, вернется Михако, привезет фиников, сладкого кишмиша.

Упрямо твердит княжна:

— Какие финики? Какой кишмиш? В горы хочу, на волю!

Совсем стемнело. Ночь на дворе. Слышно за окнами хлюпанье дождя и свист ветра. Темно и жутко… А сердце томится и ноет, не то предчувствием, не то тоскою…

— Что-то должно случиться нынче, — вслух размышляет Нина, — что-то должно случиться…

— Что может случиться, дитятко, в старом мирном нашем гнезде! Господь с тобою и святая Нина!

Старая Барбалэ крестит головку княжны.

— Что случится-то, джан темноокая?…

Не договаривает старая Барбалэ. Стук в дверь прерывает ее на полуслове.

Стучат у порога. Михако или Абрек? А может быть, и оба. Но не их это стук, не громкий, хозяйский, а робкий, пугливый.

— Чужой! — чуть слышно произносит княжна, и глаза ее вспыхивают любопытством.

Быстро вскакивает она с тахты, подбегает к окну, всматривается зорким взглядом во тьму ночи.

Свет из комнаты падает на крыльцо, на ту часть галереи, опоясывающей дом, где входная дверь в сени.

— Барбалэ! Милая! Кто-то темный в плаще стоит у порога. Открывай скорее! — командует княжна.

— Ни в жизнь не открою, джан, ни в жизнь не открою. Ишь, выдумала! Пустить чужого в дом моего князя!.. А вдруг это барантач (разбойник), душегуб, убийца?

— Барбалэ! Ты забыла верно обычай восточной страны. Нельзя отказать путнику. Или запамятовала, что с гостями под кровлю входят Ангелы?

Нина, не дав опомниться няньке, мчится в сени и настежь распахивает дверь.

— Входи, путник, с миром, входи! Всегда рады гостям в доме князя Георгия Джавахи! — говорит княжна, а сама смотрит на пришельца.

О, как он бледен и худ! Какое у него встревоженное лицо. И этот взгляд исподлобья, как у затравленного волчонка.

Быстрые шаги Барбалэ за дверью — и сама она стоит через минуту на пороге сеней.

— Кто ты и откуда? — спрашивает его Барбалэ. — Зачем пришел сюда искать крова? Здесь не духан!

Ее голос суров, на всякий случай захватила она княжеский кинжал со стены. Не приведи Господь, случится что, сумеет защитить княжну.

А таинственный гость еще ниже опускает голову, скрывает за старой буркой юное лицо. Как будто чего-то боится… И вдруг разом сбрасывает бурку.

— Бабушка! Неужели же не узнала?

— Вано мой! Вано! Внучек мой! Последняя услада сердца моего!

Обвила Барбалэ юношу руками, прильнула к его груди, смеется и плачет:

— Вано мой! Вано! Пришел он, вернулся Вано к старой бабке своей!

Так вот он каков, Вано, внук старой Барбалэ!

Его историю хорошо знает княжна Нина.

Сирота Вано. Умерла дочь Барбалэ, умер муж дочери. Остался Вано один на свете. Бабушка приютила его у себя. Князь Георгий одел, обул, оставил жить при доме. В школу сначала, потом в гимназию хотел отдать. Да Вано птицей лесной, беспутным певцом уродился. Не по нутру ему пришлась домашняя жизнь. Приобрел сааз (струнный музыкальный инструмент вроде лютни) на базаре, убежал из дома, стал бродячим певцом, сазандаром. Плакала по нем старая бабка, жалела его, беспутного, много рассказывала о нем Нине…

На кухне зажгли лампу, развели огонь в очаге, баранину Барбалэ разогрела, княжна приказала откупорить бутыль с вином.

— Кушай и пей, усталый путник, с Богом!

А сама любопытных глаз не сводит с юного сазандара.

— Неужели уйдет снова Вано, предпочтет сытой жизни печальную участь бродячего певца?

А бедняга Барбалэ так и приникла к внуку, глядит на него не наглядится.

— Вано мой, Вано! Наконец-то вспомнил меня, старуху!

Ласково гладит юноша костлявую руку бабки:

— О тебе много и часто думал твой Вано, бабушка. Когда пел свои песни под звонкий сааз, думал и во сне тебя видел и в грезах порой. А только вернуться было трудно… Люблю свободу и песни больше жизни.

— Сердце мое! Как ты не боялся бродить один в горах и ущельях?

— А, это? Или ты забыла, бабушка, о нем? — ответил Вано, быстрым движением выхватив из-за пояса кинжал.

Слабо сверкнула сталь в сравнении с искрометным огнем камней, сплошь заливавших рукоятку.

Глаза Нины заискрились от восторга и удивления.

— Вот так прелесть!

У нищего музыканта и такое оружие! Откуда?

— После, потом расскажу, — угадала вопрос Нины Барбалэ. — Дай накормить его прежде.

Поел Вано. Порозовели его щеки, подернулись дымкой черные глаза.

— Усни, мое сердце, сокол мой смелый! Отдохни после долгого пути. — И Барбалэ уложила его спать.

Потом, когда внук ее заснул на широкой тахте в маленькой каморке подле кухни, сказала старуха княжне:

— Слушай, роза моя, расскажу о кинжале Сафара, слушай, стройный тополь горийских садов!


У старого татарина Бекира родился сын, которого назвали Сафаром.

В ночь рождения малютки собралось двенадцать светлых духов у изголовья его, потому что любил Творец отца Сафара, жителя дальнего лезгинского аула, за благочестие и смирение его.

И дал один из духов красоту новорожденному.

И дал другой — смелую руку и взор орлиный.

И дал отвагу джигита ему третий дух.

Четвертый — счастье в любви дал Сафару.

Пятый — военную славу.

Шестой — сладкий соловьиный голос.

Седьмой — богатство, лучших овец и табуны коней.

Восьмой — посулил ему первых красавиц Дагестана в жены.

Девятый — любовь и уважение односельчан.

Десятый — мудрость.

Одиннадцатый — силу необыкновенную.

Двенадцатый дух положил под подушку новорожденному кинжал с рукояткой, осыпанной драгоценными камнями, и сказал:

— Это кинжал не простой. Покуда в честном и правом деле ты будешь применять его, до тех пор и будет он служить тебе, Сафар, верой и правдой. Но берегись на подлое дело пойти с этим оружием, кинжал твой в тот же час изменит тебе.

Сказал и исчез дух из сакли. Исчезли вместе с ним и одиннадцать остальных.

Остался кинжал в колыбели малютки Сафара.

Вырос, окреп Сафар. Из слабого ребенка превратился в юношу редкой красоты.

Поистине Сафар казался баловнем судьбы. Все у него было.

В двадцать лет он сумел уже отразить несколько набегов на родной аул со стороны соседних племен и приобрел любовь и уважение не только среди товарищей, но и среди старейшин селения.

В его сакле жили богатство и радость.

Красавицы-жены наперебой старались угождать ему непрерывными заботами, веселыми песнями, услаждая своего властелина.

С его советами считались ученейшие мудрецы Дагестана.

Силен и прекрасен был Сафар.

А когда он брал чиангури и пел свои песни, сама природа, казалось, пела заодно с ним…

В соседнем ауле расцвела новая роза — девушка, о красоте которой пели все бродячие певцы Дагестанской страны.

Увидел ее Сафар, когда она спускалась к студеному роднику с кувшином.

Как меркнут звезды перед сиянием солнца, так померкла перед очарованием Зюльмы красота Сафаровых жен. Полюбил Сафар Зюльму с первого взгляда. И не столько за красоту, сколько за кроткий нрав.

Но знал Сафар: старому кадию (судье), злому и жестокому, просватана была отцом Зюльма.

В ту же ночь собрал он удальцов-джигитов своего аула, заткнул за пояс свой прекрасный кинжал и помчался в селение, где была сакля отца Зюльмы.

В сакле этой сидел кадий и пил в кунацкой бузу (хмельной напиток) со своим будущим тестем. А красавица Зюльма гуляла с женщинами по саду.

Словно из-под земли вырос перед ней Сафар со словами:

— Я люблю тебя, Зюльма, и жажду назвать тебя своею женою, красавица моя!

Могла ли устоять против соловьиного голоса и искрометных очей Сафара Зюльма? Ведь любовь к нему давно уже зрела в ее сердце.

Вместо ответа подняла черные очи красавица, и целую поэму нежной любви прочел в них Сафар.

Он схватил в объятия девушку, посадил ее в седло, пришпорил коня.

Взвился было конь, но неожиданно предстал перед лихим Сафаром его злейший враг — кадий, с кинжалом в руке.

— Так вот ты кто, подлый похититель Зюльмы! — вскричал он, багровея от гнева, — умри же, барантач! — и занес кинжал над головой Сафара.

Но тут поднялась рука джигита. Блеснул яхонтами и рубинами роковой кинжал, и кадий повалился на траву, обливаясь кровью.

В тот же миг Сафар услышал тихий голос:

— Я помог тебе, потому что кадий нападал на тебя, а ты защищался.

Это говорил чудесный кинжал. И Сафар увез Зюльму к себе.


Однажды из далекого города с покупками возвращался Сафар в свой аул. Верные слуги сопровождали его. Он вез немало драгоценных украшений своим молодым женам! Красавице же Зюльме ярче и краше всех.

Странный шорох — не то рокот ручья, не то шелест ветра — привлек к себе внимание Сафара.

Он велел спешиться людям, сам слез с коня и осторожно пошел в ту сторону, откуда слышался шорох. И видит Сафар: несколько человек со зверскими лицами лежат у потухших костров, сладко храпят на все ущелье.

Стал вглядываться в лица их Сафар и узнал он в спящих людях злейших разбойников края, наводивших страх и трепет на весь Дагестан. Узнал и главного предводителя шайки, злодея Магому, на счету которого числилось немало преступлений.



Много людей загубил злодей Магома. Не давал он спуску ни богачу, ни бедняку.

Точно осенило Сафара.

«Надо во что бы то ни стало избавить от злодея родной край!» — решил он и громким криком разбудил спящих:

— Эй, Магома! Проснись! Не хочешь ли потягаться со мною силой?

Разбойник-душман вскочил на ноги и взмахнул саблей.

— Я мог бы убить тебя сонного, но не привык нападать на безоружных, — вскричал Сафар и, отклонив удар разбойника, вонзил ему кинжал прямо в сердце.

Увидя гибель своего вожака, остальные душманы обратились в бегство.

И опять Сафар услышал тихий голос:

— И нынче ты прав, Сафар: совершил ты честное дело, избавив край от злодея. И я охотно помог тебе.

О доброте Сафара прослышал шайтан, князь бездны. И решил смутить Сафара, совратить его душу с истинного пути.

С этой целью принял на себя шайтан образ человека, надел одежду странствующего торгаша и пошел в саклю Сафара.

Разложил товары перед хозяином сакли, а сам говорит:

— Вижу я, счастлив ты, господин! Всего у тебя вдоволь. И лучшего ты ничего не требуешь для себя, а между тем есть люди менее славные и богатые нежели ты, а счастливее тебя.

— Кто же эти люди? — спросил Сафар.

— Те, у которых есть алмазный камень.

— О чем говоришь ты?

— Слушай, Сафар! В тихих долинах Грузии есть селение. Там живут люди нищие на вид, но богатые на самом деле. Потому что есть у них алмазный камень счастья. Этот камень недурно бы приобрести и тебе, Сафар. И ты будешь самым могущественным, сильным, знатным, счастливым и богатым князем в мире. Самым счастливым, Сафар!..

Хорошо говорил искуситель.

Падали в душу Сафара эти слова.

И показалось Сафару ничтожным его благополучие. Захотелось во что бы то ни стало достать алмазный камень, чтобы стать могущественнейшим человеком на земле.

Собрал Сафар шайку удальцов-джигитов и пустился с ними в дальний путь, в селение под Мцхетом, в долины тихой и печальной Грузии.

— Пойдем искать драгоценный алмаз счастья у грузин, — сказал Сафар своим спутникам.

Долго скакали они по горным тропам и ущельям, пока не достигли бедного селения с покосившимися домишками.

— Вот где должен быть спрятан драгоценный камень счастья, — произнес Сафар и вошел в первый дом.

Испугались хозяева, увидя вооруженных людей чужого племени у себя под кровлей. Но еще больше испугались они, услышав требование Сафара за какую угодно цену продать им камень счастья.

Они говорили:

— Нет у нас такого камня, батоно, нет у нас.

— Полно притворяться, скряги! Запрятали свое сокровище подальше, чтобы не лишиться его. Позволь нам обыскать их, Сафар, — сказал ближайший из друзей Сафара.

Враг человеческий, шайтан, нашептывал ему в это время:

«Камень счастья спрятан у них. Ты его должен найти во что бы то ни стало».

И дал свое согласие Сафар связать хозяев и перевернуть вверх дном их жилище.

Но ничего не нашел Сафар.

Все селение он обшарил, многих жителей, подозреваемых в укрывательстве сокровища, жестоко избил, а камня счастья так и не нашел.

Пустились они в обратный путь.

Вдруг видят, при выезде из селения, молодого пастуха Дато, гнавшего на ночь стадо баранов в деревню.

Юноша веселой песенкой сокращал себе путь, а счастливое лицо его выражало такое довольство жизнью, что в голове Сафара мигом явилась мысль: «Нет сомнения, камень счастья должен быть у него».

По приказанию Сафара его люди схватили Дато.

— Ты получишь свободу и целую кошму денег, если откроешь, где спрятан камень счастья, который делает тебя таким счастливым, — обратился к нему Сафар.

Юноша Дато весело рассмеялся и бесшабашно произнес:

— Я и не думаю скрывать своего счастья, батоно. Оно лежит во мне… И если это камень, то должно быть очень большой камень, батоно, потому что он наполняет меня всего…

Дружный крик радости вырвался из груди Сафара и его друзей.

Так вот он где скрывается, желанный камень счастья!

Но как извлечь его из тела юноши?

И опять шайтан зашептал в ухо Сафару:

— Без убийства здесь не обойтись. Убей Дато, и драгоценнейшее сокровище мира будет твоим.

Жаль было Сафару губить веселого Дато, но очень хотелось быть самым счастливым человеком на земле.

Сафар поднял кинжал и вонзил его в сердце Дато.

Слуги кинулись к окровавленному пастуху, стали крошить его на части своими саблями, стараясь отыскать камень счастья.

Но не находили камня.


В ту же ночь, когда Сафар и его спутники отдыхали в горах, жители разгромленного грузинского селения окружили спящих.

Сафар проснулся как раз в ту минуту, когда отец погибшего Дато взмахнул кинжалом.

Сафар схватился за свой кинжал, но было уже поздно.

Сраженный Сафар упал, обливаясь кровью.

Отец Дато взял драгоценный кинжал Сафара. И с той самой ночи этот кинжал переходил из поколения в поколение рода Дато, от отца к сыну.

Перешел он и к отцу Вано, мужу дочери моей, а теперь им владеет внук мой.

Есть поверие, что у кого находится роковой кинжал, тот может не бояться ни лихого человека, ни самого шайтана.

Так закончила старая Барбалэ сказание.

Долго думала в эту ночь юная княжна о лезгине Сафаре и о подарке светлого духа, и о сазандаре Вано, владеющем им.

Наутро раньше всех в доме проснулась Нина. Метнулась в каморку к Барбалэ.

— Где роковой кинжал? Дай взглянуть на него!

Но, увы! Вано не было в комнатке Барбалэ…

Сидит и плачет старая. Упали бессильно на колени костлявые руки. Крупные слезы катятся по морщинистым щекам. Взглянула Барбалэ на княжну печально, и сильнее закапали слезы.

Бросилась к ней княжна Нина. Целует няньку. Без слов поняла она все.

Ушел Вано. Ушел поутру юный сазандар.



Глава 5. Последняя песнь Хочбара


Угрюмый и хмурый приехал домой князь Георгий. Приехал не один. С ним казаки, а еще привязанные к седлам, с закрученными за спину руками, какие-то люди, понурые, оборванные. Увидела их княжна. Екнуло сердечко ее, затрепетало. Пробралась Нина в кунацкую, где наскоро закусывал князь. Прильнула к плечу его чернокудрой головкой.

— Отец! Кто они, эти люди? Откуда?

— Горные душманы, звездочка моя, разбойники. Те, что безжалостно грабили, а подчас и убивали людей в ущельях. Мне удалось с моими казаками поймать их и привезти сюда. Наутро сдам их судебным властям Гори.

— Их будут судить?

— Да, птичка.

— И в тюрьму посадят?

— Наверное, Нина.

— Но ведь про них говорят, что они храбрецы, папа! Орлы!

— Хищные шакалы, а не орлы они, ласточка. Орел парит в высоте, он не ест падаль, крошка. Он бьет открыто, гордо, смело. А эти люди шакалы, которые подбираются в темноте к намеченной жертве. Они трусливы, Нина, и в открытый бой не идут… Нападают только на беззащитных… Трусы они, подлые трусы…

— И эти душманы трусливы, папа?

— Не все. Есть один среди них, Гирей. Он их предводитель. Отчаянный малый, много людей загубил, но не раз его жизнь была на волоске… Отважен этот Гирей, как барс, это все признают. Когда все уже сдались, он еще бился. Один бился, понимаешь, Нина? Он напомнил мне предание о Хочбаре, дагестанском душмане… Попроси рассказать о нем как-нибудь Барбалэ. Она все знает. Так вот, Хочбара напомнил мне этот разбойник. Такой же отчаянный и безжалостный головорез. Говорят, не одну душу загубил он в горах.

— Папа! Они проведут ночь под нашим кровом?

— Да, девочка, а наутро их отправят в тюрьму.

«Как? Могучий разбойник, гроза Кавказа, проведет всю ночь в Джаваховской усадьбе и она — Нина не увидит его? Нет! Она должна увидеть и Гирея, и его страшных товарищей». И у княжны созрел план.

Утомленный бессонными ночами, проведенными в седле, князь Георгий рано ушел к себе.

В подвал старого дома, где обыкновенно зимою хранились припасы овощей и плодов, водворили пленных душманов: Гирея и трех других.

Четыре казака стали на страже. Пятый караульщик, Абрек, присоединился к ним.

Княжне Нине в окно ее комнаты прекрасно слышны разговоры казаков.

Весело им. Смеются. А каково тем, пойманным, что томятся в неведении в подвале? Что ожидает их? Тюрьма, каторга или что-нибудь еще худшее.

Больно сжимается сердечко княжны при одной мысли о той участи, которая неминуемо ждет заключенных.

«Голодные они сейчас, усталые. А она-то, княжна, провела время за ужином, как ни в чем не бывало. А что если пойти в буфетную, поискать баранины, вина да отнести тем несчастным, ведь все же люди они…»

Эта мысль захватывает все существо Нины… «Нечего думать долго — надо действовать!» — решается княжна, крадется к буфетной, берет остаток бараньего окорока, вино, лепешки.

«Живей, живей! Айда, Нина, айда! Завтра во всем покаешься отцу, а сейчас действуй, действуй!» — подговаривает себя девочка.

Скрипнула дверь, на галерею, и Нина на дворе, в саду.

Осенний ветер утих. Луна сияет и серебряным озером света заливает сад.

Внезапно черная тень, как из-под земли вырастает перед княжною.

— Абрек, ты?

— Не узнала, госпожа?

— Абрек! Голубь мой, молчи! Пусть не услышат казаки нас. Абрек, покажи мне Гирея и его товарищей! Я хочу их видеть. Только никому об этом ни слова. Чего ты смеешься?… Я принесла им поесть. Ведь они голодны, Абрек.

Помолчав немного, княжна просит:

— Абрек! Отдай им вот эти припасы. И покажи мне, который из них Гирей.

— А ты не боишься, княжна? — отвечает Абрек. — Гирей страшный! Такого и встретить жутко. Черный, косматый, как зверь.

— Все равно покажи!

Колеблется Абрек. Не знает, исполнить ему желание княжны или нет. Наконец решается.

— Будь по-твоему, звездочка рая. Идем!

Вот они у наружной стены дома, около крошечного оконца, приходящегося почти в уровень с землею.

Абрек наклоняется, припадает к земле, ползет.

Вот он бесшумно отодвинул засов ставни, распахнул окно, просунул в него голову и что-то прошептал по-татарски. В тот же миг у окна появился человек.

Месяц осветил пленника. В нем не было ничего злого, жестокого. Только лукаво сверкали маленькие темные глазки да глубокие складки бороздили лоб, придавая выражение угрюмой сосредоточенности лицу молодого душмана.

— Гирей! Вот дочь князя, наша княжна, пожалела тебя и твоих приятелей и принесла ужин, — сказал по-татарски Абрек.

Гирей кивнул головою и долгим проницательным взглядом окинул Нину. Потом что-то быстро-быстро залопотал по-лезгински.

— У них связаны руки… — произнес Абрек. — Надо им нарезать еду…

Он нарезал им баранину, наломал лепешки и разложил все на крошечном подоконнике подвала.

Гирей жадно следил за этими приготовлениями.

Душманы были голодны, как молодые звери. Они жадно набросились на еду и в один миг ее съели.

Потом Абрек открыл бутылку и подставил ее горлышко к губам Гирея.

Разбойник отхлебнул, затем позвал товарищей. Те таким же способом из рук Абрека пили.

«И правда, шакалы», — мысленно говорила Нина, в то время как сердце ее сжималось от ужаса и жалости.

Когда пленные душманы покончили с едой, Гирей что-то долго говорил Абреку.

— О чем он? — плохо понимавшая язык горцев, спросила Нина.

— Он говорит, что его и его товарищей ждет казнь, но что в последнюю минуту жизни, прежде нежели отойти к Аллаху, он, Гирей, произнесет имя девочки, первой чистой души, отнесшейся к нему без презрения, как к человеку. И спросил, как зовут тебя, молодая госпожа.

— Нина! — сказала княжна.

Готовая разрыдаться, она кинулась к дому…

Гирей повторил ее имя:

— Нина!

Всю ночь тревожные сны томили Нину.

Наутро она выбежала в сад, бросилась к подвалу.

Ни казаков, ни Абрека. В подвале тишина. Увели душманов… Увели в город на суд.

Жаль ей стало этих людей. Вспомнилось лицо Гирея, озаренное луною, его благодарный взгляд.

Опустилась тут же у окна Нина, закрыла лицо руками и тихо-тихо заплакала.

— О чем плачешь, солнце души моей? — спросила княжну старая нянька.

— Жалко их, Барбалэ, жалко, — отвечала Нина.

— Кого, сердце мое, душегубов-то этих? Гирейку с его разбойниками? Полно, дитятко, полно! Не жалей их, звездочка ясная. Не люди они — звери, хищные звери… Слыхала про разбойника Хочбара? Слыхала, куда привела доброта пожалевших его людей? Хочешь, расскажу про Хочбара, злодея вроде Гирейки, и не будет болеть чуткое сердечко твое. Вот послушай.


Свирепствовал в Дагестане разбойник Хочбар из Гидатли. Буйные набеги на окрестные селения, аулы, на богатые усадьбы князей и на бедные деревушки совершал со своей шайкой этот свирепый душман.

Никому не давал пощады. Ни перед лицом старца, убеленного сединами, ни перед юностью не останавливался Хочбар. Рубила его сабля и старые, и молодые головы, не щадил он ни женщин, ни детей…

Черными ночами прокрадывался разбойник со своей шайкой к намеченной усадьбе или аулу, диким гиканьем будил ночную тишь, с головокружительною быстротою набрасывался на добычу. Где только что цвели пастбища, гуляли табуны коней и стада баранов да белели скали — там после набега Хочбара дымились развалины, стонали раненые, истекая кровью, валялись трупы убитых. А Хочбар со своей шайкой уже мчался дальше, угоняя за собою стада, унося казну, оружие, парчовые и шелковые ткани, золотые и серебряные украшения, снятые с убитых женщин.

А то, засев в ущелье, поджидал со своими душманами проезжих купцов или паломников, нападал на них, грабил, убивал…

Была у него особенность, дарованная ему, казалось, самим шайтаном на гибель несчастным людям: обладал Хочбар голосом соловьиным. Слаще меда, звончее лютни и сааза звучала его песнь.

И каждый, кто бы ни услышал голос Хочбара, будь то князь или нищий, простой джигит или кадий, не мог противиться желанию подойти и послушать его песнь.

Этой-то песнью и приманивал к себе свои жертвы Хочбар.

Заслушавшись, приближался неосторожный путник к засаде. Выскакивал, подобно дикому зверю, в сопровождении своей шайки Хочбар, и погибал под ударом его сабли путник… Ограбленный и обезображенный труп бросали в бездну подручные Хочбара по приказанию своего предводителя.

Вот какою славою пользовался певец-разбойник.

Матери в аулах Дагестана именем Хочбара-злодея пугали расшалившихся детей.

— Постой! Вот придет Хочбар, возьмет тебя, постреленок!

Но вот однажды исчез Хочбар.

Вздохнули облегченно жители нагорной страны.

Зацвели снова пастбища на родине Хочбара. Выстроились разоренные Хочбаром аулы. Снова загуляли на воле табуны горских коней.

Нет Хочбара — и некому угонять их.

Но известно, что чем меньше ожидается несчастие, тем с большею силою обрушивается оно на людей.

Как снег на голову упал Хочбар на аварцев. Появился нежданно-негаданно в аварском ханстве, владетелем которого был в то время могучий Нуцал.

Несколько селений и аулов сжег Хочбар, стер с лица земли несколько усадеб и поместий и готовился уже к новым нападениям, но люди Нуцала напали на него врасплох, заковали в цепи и доставили в столицу Аварии, ко двору самого Нуцала.

Был чудный день лучезарного востока… Синее небо — плавленная бирюза. Золотое солнце — янтарное море. Белые орлы в облаках — жемчужные каменья среди лазури небесного моря…

Раскаленные солнцем, дремлют аварские ущелья.

Но столица хана Нуцала не спит. На дворе ханского сераля собрался суд. Тут были и ученые кадии, и муллы, и мудрецы, и сам хан Нуцал.

Стоит со связанными за спиной руками Хочбар, с гордым видом, с надменным взором.

Знает свою участь Хочбар и готов встретить смерть без страха, как настоящий джигит.

Недолго длился суд: перечислив все вины Хочбара, судьи в один голос решили, что для разбойника не должно быть пощады, пусть умрет лютою смертью в огне.

Слуги Нуцала раскладывают костер посреди двора. На этом костре и сожгут Хочбара.

Вот уже последние поленья положили, вот зажгли дрова, и вспыхнуло золотое пламя.

Улыбается зловеще Нуцал.

— Что приумолк, горный соловей? Аль струсил перед смертью? Почему не поешь свои песни? — спрашивает Хочбара торжествующий хан.

— Отчего не спеть — спою, если дозволишь мне это, повелитель! Но со связанными руками трудно петь. Прикажи развязать мне руки, — отвечает Хочбар.

Дал на это свое согласие хан.

— Пой! Чем слаще будет твоя предсмертная песнь, тем жарче станет разгораться янтарное пламя на костре, — произнес он, глядя с насмешкой в лицо Хочбара. — Подожди только: хочу, чтобы и дети мои были здесь. Пусть и они послушают последнюю песню разбойника, пусть посмотрят, какая участь ждет душманов.

И велит позвать детей своих.

Запел Хочбар.

И была его песнь сочна, как виноградная лоза, сладка, как шербет, душиста, как аромат розы в саду, ярка и блестяща, как солнце востока, смела и задорна, как ветер в горах…

Вот что пел Хочбар за минуту до смерти:


Слушайте, аварцы, песенку мою,

Слушайте, джигиты, то, что вам спою!

Расскажу в ней хану, как к нему давно

Лез Хочбар бесстрашный под вечер в окно.

И шальвары ханши, и убор для кос,

И бешмет любимый — все Хочбар унес!

Слушайте, аварцы, песенку мою,

Слушайте, джигиты, то, что вам спою.

У заснувших ханских молодых сестер

Снял с лилейных ручек праздничный убор,

Снял запястья, перстень — лучший хана дар,

Все себе присвоил, все украл Хочбар.

Слушайте, аварцы, песенку мою,

Слушайте, джигиты, то, что вам спою!

Ханского ручного, на глазах у всех,

Искрошил я тура под веселый смех.

Заглянул в овчарни и порой ночной

Всех баранов ханских взял к себе домой!

И угнал в аул свой, к матери моей,

Ханских златогривых дорогих коней.

Слушайте, аварцы, песенку мою,

Слушайте, джигиты, то, что вам спою!

Вот на кровлях саклей вой стоит и стон,

Плач несется скорбный овдовевших жен.

Не вернутся к бедным снова их мужья.

Всех в глухом ущелье их прикончил я.

Шестьдесят джигитов шашкой зарубил.

Шестьдесят молодок по миру пустил.

Слушайте, аварцы, песенку мою,

Слушайте, джигиты, то, что вам спою!

Знайте же, аварцы, удаль вы мою,

Знайте, все то правда, все, о чем пою.

Эта песня, знайте, мой последний дар,

На костер бесстрашно с ней взойдет Хочбар…



Хочбар схватил их на руки и бросился в пламя.


Заслушались, зачарованные пением, Нуцал и его слуги. Помутились их головы, застлались очи…

Двое маленьких детей Нуцала подошли к самому певцу: сын и дочь. Слушают песнь. Блестят детские глазенки.

И вдруг Хочбар метнулся к стоявшим у самого костра ханским детям, схватил их на руки и вместе с ними бросился в пламя.

— Вот тебе месть Хочбара, Нуцал, и его последний подвиг! — крикнул разбойник и снова запел свою песнь, под вопли и стоны детей и треск поленьев…


Кончена сказка — нет, не сказка, ибо она не выдумана, а сказание о том, что было на самом деле, если верить седым старикам.

Замолкла Барбалэ…

Молчит и Нина.

Два образа сливаются в один — образы Гирея и Хочбара…

Вспоминаются переданные через Абрека слова Хочбара:

«В последнюю минуту жизни не забудет он ее, Нину, и ее доброту… Не забудет…»

— Нет! Нет! Не Хочбар он… Не уснула еще в нем совесть!

И загорается в душе Нины молитва за Гирея…



Глава 6. Глупый Дев


Почему так тихо в Джаваховском доме? Почему чуть слышно ступает в мягких чувяках батоно-князь, сбросив с ног сапоги со шпорами? Почему встревоженно лицо Георгия Джаваха? И почему по изрытым морщинами щекам Барбалэ катятся слезы, а в глазах у Абрека и у старого Михако беспокойство.

Не мелькнет, как бывало, в тенистом саду лицо княжны-джан, не слышно райской птички ни на кровле, устланной коврами, ни в чинаровой аллее, ни в дальней беседке, увитой азалиями и ветвями диких роз. И сиротливо ржет в стойле одинокий Шалый. Где его хозяйка? Почему не мчится в горы с ним Нина-джан?

Княжна Нина лежит в жару уже четвертый день. Доктор, друг князя, добрый старик с темными глазами, спрятанными за стеклами очков, дважды в день приезжает навещать больную — берет горячую маленькую руку, щупает пульс, считает секунды на круглых, как луковица, старинных часах…

Он смотрит на часы, а на него с надеждой глядят князь Георгий, Михако, Барбалэ.

— Плохо дочурке моей? — спрашивает в отчаянии князь.

— Надеяться надо. Бог на небе, молитва на земле, — отвечает врач.

Он знал ее с младенчества. И мать ее, красавицу-лезгинку из аула Бестуди, знал и лечил когда-то. Ужели вслед за матерью умрет и дочь?

Смотрит с печалью старик на разметавшееся перед ним багровое личико, на хрипло клокочущую от дыхания грудку.

В горле Нины-джан нарыв, грозящий задушить больную.

— Как это случилось? — спрашивает доктор.

Князь рассказывает:

— Было знойно. Весь Гори прятался в домах, спасаясь от зноя. А она, княжна, джигитовала в долине и потом, разгоряченная, влетела во двор, схватила ковш ледяной воды, принесенной из колодца, и выпила залпом прежде, нежели успели удержать ее. И вот заболела.

— К вечеру привезу еще одного доктора с собою. Надо усыпить девочку, разрезать нарыв. Велик и милосерд Господь! Будем ждать его милостей!

Доктор неловко, боком кланяется и выходит из опечаленного дома.

— Резать ее! — дико вскрикивает ему вслед Барбалэ, — душу сердца моего, ласточку лесов? Сизую горленку райских садов резать? Не дам! Не дам! Ангел смерти, помедли, не заноси кинжала над счастием жизни моей!

Жутко становится от этих воплей Барбалэ. Плачет старуха, бросается к больной, целует руки и черные локоны княжны. Потом кидается к князю:

— Батоно! Батоно! Сокол Дагестанских ущелий! Орел могучий Кавказских гор! Прежде чем отдать сокровище наше под нож, дозволь старой служанке, верной Барбалэ, испробовать испытанное средство. Девчонкой еще слыхала от наших старух. Дозволь, батоно! А там, когда не поможет, режьте ее, мою ясочку, розу Господних садов. Велик Всемогущий Господь и милостива святая Нина, ее заступница! Дозволь, батоно, дозволь!

— Что хочешь, делай, старая! Один Господь волен ее спасти. И да поможет тебе Всемогущий, моя добрая Барбалэ!

Но Барбалэ уже не слышит.

Склонилась к изголовью Нины:

— Хочешь сказку, джан, хочешь, славную, забавную сказку поведает тебе, сладкий луч мысли моей, твоя Барбалэ?

Ни звука в ответ. Но княжна слышит, понимает. Вздрагивают черные ресницы, слабо проскальзывает улыбка.

Кивает радостно головой старуха: — Поняла, поняла! — и опускается на стул подле кровати, берет руку Нины и, нежно поглаживая ее, начинает свою сказку.


Беден, обездолен молодой Дев, сын Гамида. Говорили люди Деву, когда собирался он жениться на Заре, красавице с черными глазами: «Дев, одумайся. Если горя не видал, увидишь, когда пойдут дети. Чем кормить станешь их — пресными чуреками? Опомнись, глупый джигит!»

Не послушался Дев. Полюбилась ему Зара черноокая пуще солнца весеннего, пуще коня своего кабардинского.

Поженились они наперекор людским советам да пересудам, на зло безысходной своей нужде.

Через год родился у них сынишка Гарун, а еще через год — дочка Фатима, и еще за нею через год опять двое ребяток-близнецов. Что было делать Деву? Дети есть просили, молодая жена попрекать стала: зачем женился, когда нечем самому прокормиться?

Нечего делать было Деву. Продал он своего кабардинца, на вырученные деньги купил корову. Оставалось еще немного от продажи — нанял на это работников. Дев обнес с ними высоким тыном свою саклю, чтобы не пришли барантачи да лесные хищники в его усадьбу.

Жил Дев вдали от аула, на опушке густого леса, боялся он нападения разбойников и диких зверей. Теперь нечего было ему бояться. Крепкая, высокая ограда защищала от врагов. Целый день работал Дев на дворе, по хозяйству, Зара нянчила ребят и стряпала обед. А корова — кормилица всего Девова хозяйства — паслась на опушке леса, пощипывая траву.

Был жаркий июньский вечер. Пряно благоухали азалии, в долинах дышали теплым туманом утесы, а на зеленой опушке было свежо и прохладно. Мирно паслась корова Дева, а сам он после рабочего дня отдыхал, растянувшись под чинарой. Незаметно стемнело, подкралась ночь. Месяц выплыл на небо и осветил окрестность.

Вдруг жалобное мычание донеслось издали до слуха Дева.

Вскочил Дев. Глядит — нет коровы. Углубилась она в чащу, пока он сладко дремал в холодке. И опять жалобное мычание послышалось.

Корова точно жаловалась, молила о помощи и звала к себе.

Бросился в чащу Дев. По дороге, на всякий случай, выломал он дубину, толстую и тяжелую.

Углубился с нею в лес и видит: волки нападают на его корову. А она отбивается рогами, кружится и мечется в их замкнутом кругу и жалобным мычанием взывает о помощи.

Что было делать ему! Поднял свою дубину Дев над головою и ну колотить ею навправо и налево волков. А другой рукой ухватил веревку, привязанную к рогам коровы, и потащил ее.

Волки так и замерли от неожиданности. Откуда мог взяться человек? Но не долго смущались они внезапным появлением Дева с его дубинкой. Снова стали нападать, норовя загрызть и человека, и корову. Дев не растерялся, однако. Работала его дубинка, и он, под отчаянный вой хищников и мычание коровы, окруженный со всех сторон волками, двигался к своей сакле.

Вот и она, вся облитая сиянием месяца. Крепко-накрепко заперты ее ворота. Уснула Зара с детьми, позабыв отодвинуть запор у входа.

Стал изо всех сил стучаться в ворота Дев.

— Отвори, Зара, волки одолели, отвори скорей!

Но Зара, как нарочно, не слышит крика. Видно, уснула крепко. Ни жалобного мычания не слышит, ни воя волков, ни просьб Дева, а голодные хищники норовят схватить зубами Дева и его корову. Видит Дев — плохо его дело… Наседают проклятые волки, и нет от них защиты и спасения. Подумал он, смерил глазами забор. И вот осенила Дева мысль.

Напряг все свои силы Дев. Схватил сильными руками поперек туловища корову и перебросил ее через забор, во двор усадьбы. А за нею следом и сам перепрыгнул. Завыли одураченные волки и, беснуясь и кусая друг друга, со всех ног кинулись в лес искать другой добычи.

А Дев чуть не прыгал от радости, избавившись от лихой беды, и благодарил Бога за спасение.

Глаз не сомкнул Дев всю эту ночь.

И от радости не спалось ему, и гордость его одолела. «Вот какой я силач-богатырь! — думалось Деву. — Небось, не найдется, пожалуй, другого такого во всем мире джигита-силача?»

Хотелось ему разбудить жену и рассказать ей все: как нападали волки, как перебросил он корову через забор, похвастать перед нею своей богатырской силой. Да неловко стало ему. Что она такое — Зара? Женщина! А женщина разве сможет оценить силу такого богатыря, как он? Сама она слабая былинка перед ним, Девом. Пусть спит и видит райские сады во сне. А ему, Деву, все же надо померяться с кем-нибудь силой, похвастать перед другим таким же, как он, сильным, узнать, есть ли такой другой богатырь, как он, Дев, на белом свете?

До утренней зари не спал Дев. А как брызнуло солнце с вершин гор алым потоком лучей восхода, вскочил он со своей деревянной тахты, набросил на себя бешмет, нахлобучил на голову папаху и, не говоря ни слова жене, ушел тайком из дома искать человека, с которым смог бы померяться удальством и силой.

Идет густым темным лесом Дев, по узкой, едва заметной тропинке. Шепчут столетние каштаны, шелестит трава. Белки прыгают по ветвям, барсук пробирается к реке на водопой. Зайчонок высовывает из зеленой травы свою острую мордочку. Где-то шумит река, рассказывая свою вечную сказку. Вот сверкнул ручей, из-за деревьев открылся взорам Дева покатый берег. У берега на большом камне сидит человек и удит рыбу. Посмотрел на него Дев и ахнул. Такого великана он еще и не видывал. Дев подошел к нему и сказал:

— Помоги тебе Аллах! Хорошо ли клюет рыба?

И вдруг, взглянув на удочку, которую держал великан, отступил в изумлении Дев. Не простое удилище было в руках рыболова, а огромный, тяжелый брус, точно толстый ствол векового каштана, держал тот в своих исполинских пальцах.

— Знаю, зачем ты пришел сюда, Дев, — произнес рыболов с усмешкой, — ищешь человека, который был бы сильнее тебя. Попробуй померяться со мною силою. Возьми это в руки, и увидишь, кто сильнее — ты или я.

И он протянул Деву огромное удилище.

Дев только взял его и сразу выпустил из рук, обливаясь потом. Страшная тяжесть удилища едва не повалила его с ног.

Усмехнулся снова рыболов-великан и сказал Деву:

— Удивляет тебя моя сила! Пойдешь дальше и не таких еще силачей встретишь по дороге. Ступай вдоль берега реки.

Поклонился рыболову Дев, преисполненный уважения к его силе, и пошел по указанному ему пути. Вскоре увидел он второго рыбака-великана, закинувшего в реку такое огромное удилище-дерево, которое совсем пригнуло к земле Дева, когда он, по предложению рыболова, взял его в руки.

И до третьего рыболова дошел Дев. Удилище его едва не задавило Дева насмерть.

Прощаясь с Девом, третий великан сказал:

— Там, на горе, ты увидишь поляну, на поляне стоит сакля, а в сакле живет женщина, сила которой превосходит силу всех нас троих, взятых вместе.



Завертелся, запрыгал, закувыркался Дев.


Любопытство разобрало Дева. Захотелось увидеть женщину-богатыря, и полез он на вершину горы. Вот и вершина. Дивный луг раскинулся перед глазами Дева бархатным ковром. Посреди лужайки высится темной громадой исполинская сакля, сложенная из гигантских бревен. На пороге сакли сидит старая, как лунь, седая, старуха-великанша и прядет шерсть.

Увидел старуху Дев и испугался. Сам он казался таким ничтожным перед нею.

— Да будет над тобою благословение Аллаха! — произнес Дев заплетающимся от страха языком. — В гости пришел к тебе, госпожа. Не прогневайся за это!

— Сам пророк строго наказал людям свято почитать гостей, — произнесла в ответ старуха. — Странник, посланный Аллахом в саклю хозяина, должен чтиться им, как ангел и гонец из рая. Входи без страха, сын мой. Я спрячу тебя от глаз моих сыновей-великанов, которые охотнее едят человеческое мясо, нежели лесную дичь и рыбу.

И, сказав все это глухим трубным голосом, старуха-великанша ввела в дом Дева, вырыла ему посредине сакли, в земляном полу, яму огромным веретеном и опустила его туда. А отверстие ямы прикрыла доскою. Сквозь небольшую щелку Деву было видно, как с последними лучами солнца открылась дверь сакли, и три огромных, знакомых ему уже, рыболова-великана вошли в саклю.

— А где же тот глупый человек, матушка, которого мы послали к тебе! — забасили они втроем в один голос, и от этого страшного рева, казалось, задрожала земля.

— Мы нарочно отправили его к тебе, чтобы ты приготовила нам из него блюдо на ужин, — произнес старший из братьев.

— Нынче плохой улов, рыба не клюет совсем, — вторил ему средний, — не грех отведать и человечьего мясца.

— Подавай его нам, матушка, мы сами справимся с ним! — крикнул младший, и все трое бросились искать Дева. Напрасно старуха убеждала их, что по обычаю горцев грешно губить гостя, что по закону страны гость священная особа. Сыновья не послушались ее и вытащили чуть живого от страха Дева из ямы. Потом они посадили свою жертву на пол, посреди сакли, а сами заняли три угла горницы, предложив матери занять четвертый.

— Мы хотим, прежде чем его съесть, — загудел старший из сыновей, — позабавиться хорошенько этим глупым человеком, зазнавшимся через меру и вообразившим себя таким же силачом, как мы.

Тут все четверо вытянули губы и начали дуть на Дева.

Точно осенний вихрь наполнил саклю. Налетел, закружился по хижине, подхватил, как щепку, Дева и стал носить его в дикой пляске, как оторванный от ветки дерева слабый листок. Завертелся, закувыркался Дев слева направо, справа налево. Запрыгали с ним полы его бешмета, слетела папаха с головы, задрожали бессильно ноги в старых чувяках. То подпрыгивая, как мячик, катался он из угла в угол, то отлетал к окну, от окна к стенке, из одного конца сакли в другой.

Смотрели на него великаны, дули все сильнее и сильнее и хохотали до слез, довольные своей выдумкой. А старуха-великанша думала в это время, как бы сдержать данное Деву слово и выручить его из беды. Думала, думала и придумала старая.

— Сынишки родимые, — запела она голосом, похожим на вой горной чекалки, — не довольно ли позабавились мы?… Я другую затею придумала, куда смешнее. Глядите на меня и делайте то же… Умрем со смеха!

С этими словами она снова стала дуть на Дева. Последовали ее примеру и сыновья. Поднялся бешеный вихрь в сакле, вдвое сильнее прежнего.

Дев, как пушинка, взвился в воздух, влетел в трубу великановой сакли и оказался в своей усадьбе. Там он пребольно ударился лбом о каменный таганчик с похлебкой, который его жена Зара держала в руках. Упал и вдребезги разбился таганчик… Разлилась похлебка… Огромная шишка вскочила у Дева на лбу…


— Ха-ха-ха!.. — раздается вдруг смех княжны.

— Что это? Бог Всесильный!

Барбалэ оборвала рассказ, бросилась к Нине-джан.

• Батоно-князь! Батоно-князь! — кричит старуха. — Велик Бог, Творец гор и неба, зеленых чинар и розовых кущ! Лучше Нине-джан… Ждалось рассмешить больную старой Барбалэ своей сказкой, лопнул в горле от смеха ужасный нарыв! Спасена маленькая княжна! Спасена!

Князь Георгий глазам не верит.

Подает полосканье, вату, полотенце, а у самого лицо сияет, как солнце весной:

«Нина-джан, дочка любимая, сокровище его, спасена, спасена!»

— Глупый Дев спас! — говорит Барбалэ, и слезы льются потоком из ее глаз.

— Ты спасла мне дочь, Барбалэ! Святая Нина да сохранит тебя долгие годы на радость нам всем!

Князь и служанка обнялись. Смахнул слезу Михако, старый казак.

Смех спас Нину, спасла сказка про глупого Дева, вообразившего себя силачом, спасла старая, верная Барбалэ, преданная Джаваховскому роду.

— Испытанное средство, — говорит она, сияя от счастья. — Старые женщины в аулах, горянки, так лечат, и наши грузинки не раз сказывали: рассмешишь — от смерти спасешь. А только рассмешить не всегда можно, вот беда!.. Но тут помог Дев-джигит меднолобый, и слава и честь ему от княжны!



Глава 7. Невеста водяного царя


Опять лето. Спеет янтарный виноград на солнце. Наливаются соком пышные грозди. Расцветают розы, и темно-красные, бархатистые, почти черные, и палевые, как топаз, и молочно-белые, и нежно-розовые, как зори в мае.

В каштановой аллее, что спускается к реке уступами, прохладно, а кругом стоит жара.

— Ой, задохнусь, душенька-радость, — кричит Бэла и смеется, — сердце сердца моего, умру сейчас, Нина-джан!

— Жива будешь, Бэла! Ишь, избаловалась у себя в ауле. Небось, в жару не выглянешь за порог сакли.

— На Койсу хожу по жаре купаться, райская пташка садов пророка! Студеная водица в Койсу. Ай, хорошо! — говорит Бэла.

— Неправда! Неправда! В ваших Койсу джайтан копыт не умоет по весне, да осенью вода только и есть в ваших Койсу, а летом в них хоть дыни сажай, так сухо! — звенит, как серебряный колокольчик, голос Нины, — вашим Койсу далеко до Куры нашей. Гляди, воды сколько! На весь мир хватит! Пойдем купаться вниз!

— Бирюзовая Нина, а не страшно? — боязливо поглядывая в сторону зеленовато-мутной реки, говорит дочь Хаджи-Магомета.

— Вот выдумала тоже! Или боишься, что водяной джинн тебе нос откусит, горная коза? — спрашивает Нина и смеется так, что не только в предместье Гори, на самом городском базаре слышно.

— Эй, Барбалэ, неси простыни, мы с Бэлой-красоточкой идем купаться! — властно говорит княжна.

Выходит из-под навеса кухни старая Барбалэ с двумя простынями.

— Ишь, что выдумали горные серны! Обед время готовить, а они купаться. Вот еще!

— Не сердись, не ворчи, Барбалэ, не то состаришься рано, — говорит княжна. Уж кажется старее Барбалэ и быть нельзя. Седой Эльбрус-великан разве ее старше да Казбек мохнатый там, в небесах…

Обе девочки прыгают вниз по уступам к берегу, к самой воде.

Пыхтя и отдуваясь, спешит за ними Барбалэ.

— Выдумщицы, проказницы, скажу батоно-князю, достанется ужо вам.

Чуть движется от зноя мутновато-зеленая Кура.

Сонно кругом. Ни души на берегу. Купальня князя ютится одиноко. В нее вбегают девочки, за ними Барбалэ.

— Стой! Не входи в воду, княжна-радость, Нина-джан! Стой, не входи! — внезапно кричит старуха.

— Что ты, Барбалэ, водяных джиннов боишься? — удивляется Нина.

— Молчи! Молчи!

Барбалэ осеняет воду крестным знамением.

— Господь и святая Нина, будьте милостивы к ним, — шепчет она.

— Что случилось, Барбалэ?

— Прежде чем купаться, надо оградить себя молитвой и крестным знамением, и Господь сохранит от всякой беды. Если бы так поступала глупенькая девушка Тамара из Мцхета, с ней бы не случилось несчастья.

— А что с ней случилось? Что? — встрепенулись девочки, вглядываясь в лицо Барбалэ.

И про купанье забыли. Чуют занятное что-то. Новую не то сказку, не то быль.

— Расскажи, светик жизни, солнце счастья, расскажи! — начали уговаривать старуху.

— А обед? А плов кто будет варить? А оладьи с персиковым сиропом кто испечет? Вы, что ли, разбойницы, непоседы? — отговаривается Барбалэ. Да, видно, не отвертеться ей.

— Говори, персиковая, говори, медовая, виноградная, сладкая, говори!

Вздохнула Барбалэ. Поняла — не отвертеться. Присела на приступочку у воды между двумя любимицами и начала ровным певучим голосом свое сказание.


Была у старого грузина Дато, что держал духан под горою, по проезжему тракту, дочка. Тамарой звали. Красоты неописуемой. Джигиты по ней с ума сходили. Таких очей, черных, как две бездны в горах, не встретить на свете, щечек, похожих на спелые персики, тоже. А распустит Тамара черные косы свои, ну точь-в-точь черная туча в грозу-непогоду. Ресницы — что стрелы, брови — две темные змейки, а стан у нее так тонок и гибок, что готового пояса нельзя было во всей Грузии для красавицы сыскать. Уж больно тонка была Тамара.

Старый Дато души не чаял в дочери. Одна она у него была. Жена умерла давно, другими детьми не благословил Господь. Как не дорожить единственной дочкой одинокому старику?

Многие женихи сватались за нее. Всем отказ — больно горда была девушка.

Князья, беки, все не подходили. Горцы и веру ради нее менять решались, и коран свой нарушить, и грузинскому христианскому Богу кланяться хотели — все из любви к красавице, а она и слышать о таких женихах не хотела.

— Не пойду ни за узденя, ни за бека, ни за князя, ни за дворянина, — гордо говорила красавица, — за царя выйду или ни за кого.

— За какого царя? — изумленно спрашивал дочку Дато.

— За земного, за горного, за водяного — все едино, лишь бы царская власть у него была! — шутливо отмахивалась она.

Шутила-то шутила Тамара, а в душе лелеяла тщеславную мечту: выйти замуж за такого человека, власть и могущество которого равнялись бы ее красоте.

Отступились мало-помалу женихи от девушки. Видят — недоступно для них сердце красавицы.

И перестали надоедать Дато-духанщику. Прекратили свои посещения. Опустел духан. Реже стали наведываться в него гости. Хуже пошли дела. Рассердился на дочь старый Дато. Стал попрекать ее.

— Вот, мол, отвадила гордостью своей всех посетителей. Обеднели мы. Последний байгуш (нищий) теперь не посватается… Вот тебе и царица.

Обижалась на такие речи Тамара, уходила на озеро, что лежало в горах, позади духана. Садилась на бережок и мечтала.

— Я ли не красавица, я ли не завидная невеста, а вот нет-таки могущественного человека, который бы посватался за меня…

Сидит она как-то раз на бережку и тоскует. А день давно уже миновал. Вечер спустился над горами, заглянул в ущелья и долины и замер над озером, такой нежный, тихий, прозрачный.

Тихо поднялся туман над озером и окутал берег.

И видит Тамара в тумане что-то серое, в широкой хламиде, расплывчатое, большое.

Мало-помалу определеннее становится видение. Теперь уже Тамара может разобрать, что это такое.

Огромного роста уродливый человек выходит из недр озера, одетый во все серое, точно облаком окутанный, с развевающимися по ветру зелеными кудрями. Зеленая борода до пояса. Огромные руки и ноги обвиты водяными лилиями. А на зеленых кудрях — корона из белых цветов. И холодные синие глаза глядят на Тамару.

Испугалась девушка, хотела бежать от серого великана. Но холодные глаза приковали ее к месту, заворожили.

Поднял руку водяной дух и произнес голосом, похожим на стон озера в бурю:

— Добрый вечер, красавица, давно я заприметил тебя, как ты приходишь сюда после солнечного заката. И печалишься на судьбу свою. Не тоскуй, звезда очей моих, не горюй о том, что не нашлось тебе жениха по сердцу. Права ты во всем, Тамара. Такой красавице не бывать женой ничтожного грузинского князя или горца-бека. Самому царю такая жена пара. Слушай, девушка, что я тебе скажу… Я водяной царь — могучий Вод, повелитель рек и озер нашей страны. И полюбилась ты мне, красавица… Захотел я отличить тебя, сделать супругой своей, царицей подводной… Полюби меня! Я ли не могуч! У меня есть роскошный хрустальный дворец, увитый водорослями, есть тенистые сады из высоких тростников, есть целые полчища рыб, мне подвластных, есть прелестные рабыни, зеленоокие русалки, что пляшут день и ночь, забавляя меня… Сила и власть мои огромны в подводном царстве, и я разделю их с тобою, если ты полюбишь меня… А вот взгляни и на те одежды, которые ты будешь носить как водяная царица.

Нырнул в озеро повелитель водных джиннов и выплыл снова. Теперь в руках у него была тончайшая пряжа, отливающая серебром в лунном свете, вся затканная жемчугами. А на огромной ладони лежали царская корона и хрустальные башмачки.

Тамаре, не носившей ничего, кроме заплатанного бешмета и дешевых шальвар, роскошь эта помрачила рассудок.

И старый Вод с зеленою бородою не казался больше таким страшным, как прежде.

А повелитель джиннов протягивал ей драгоценное платье и нашептывал:

— Согласись быть моей женой и водяной царицей, и я окружу тебя такой роскошью и властью, какая тебе и не снилась никогда… Падать ниц будут перед тобой мои джинны и русалки и предупреждать каждое желание твое… На ложе из лилий будешь ты отдыхать, прекраснейшая из дев Востока, а есть станешь такие редкие яства, каких не пробовал даже сам турецкий султан… Лишь только взойдет луна на небе, ты станешь с русалками резвиться и заводить пляски и песнею своей сладко тревожить сердца смертных. А сама ты не умрешь никогда, но по прошествии десяти сотен лет расплывешься туманом над землею… Вся твоя жизнь будет один сплошной праздник, и я, царь, склонюсь перед тобою со всем моим водяным народом, прекраснейшая жемчужина мира…

При последних словах Вода встрепенулась Тамара.



Тоскует царица подводная, несмотря на роскошь.


— Дочь духанщика-бедняка царицей станет! — сказала она надменно и, горделиво оглядевшись вокруг, смело протянула руку водяному духу.

Вспыхнули, как молнии, синие очи Вода. Схватил он в объятия красавицу и, прежде чем успела вскрикнуть Тамара, исчез с нею под водою…

С тех пор немало лет уже прошло. Живет Тамара царицей в подводном хрустальном дворце, спит на мягком ложе из белых лилий, ест редкие яства с жемчужных раковин-тарелочек, одевается в ослепительной красоты ткани и носит корону из синих аквамаринов на черных кудрях.

Целые полчища рыбок даны ей в утеху, сотни зеленооких прислужниц-русалок окружают ее. Пляшут, тешат ее играми. Но тоскует царица подводная, несмотря на всю эту роскошь, богатство и власть…

Скучна ее жизнь в хрустальном дворце. Тоскует она по земле, по зеленым долинам, по высоким утесам, по голубому небу, по родному духану, по прежней простой жизни у отца. А больше всего по отцу, по старому Дато, скучает Тамара.

Хочется ей на волю, домой. Всю свою царскую власть, все свое богатство отдала бы, всю свою долгую тысячелетнюю жизнь царицы — лишь бы год, лишь бы месяц побывать дома, на земле, а там хоть и умереть.

Но нельзя этого сделать. Не возвращает Вод земле своей жертвы. И мечется царица у себя в подводных палатах из голубого хрусталя.

Стонет и плачет Тамара, сверкает молниями глаз на своих прислужниц, и тогда закипает обычно спокойная поверхность озера, поднимается ветер и перекатываются с грохотом от берега к берегу кипучие седые валы.

— Буря на озере! — говорят тогда в духане, а старый Дато вздыхает, вспоминая утонувшую дочь…


Барбалэ окончила сказку.

Нина-джан и Бэла все еще сидят, примолкшие, и робко поглядывают в мутные воды Куры. И мнится обеим: вот-вот выглянет из темной поверхности реки черная голова в аквамариновой короне и глянут на них печально очи водяной царицы…

Жалостью полны сердца девочек — и княжны Нины, и Бэлы-горянки — и думают обе о глупой Тамаре, променявшей вольную жизнь на холодный водяной дворец…



Глава 8. Джинн-воришка


Короткая, мокрая ветреная зима, с метелями в горах, с бурями в долинах, миновала. Веселою весеннею дымкой заволоклись горы. Запело свои песни пернатое царство, зашумела молодая листва каштанов, весело засверкало вечное солнце на бирюзовом пологе небес.

Опять весна, радость, песни, аромат цветов и золотые потоки солнца.

Как празднично выглядит природа! И горы, и небо, и земля…

— Седлай Шалого, Абрек! Поскачу в ущелье!

Княжна Нина, нарядная, как бабочка, влетает в конюшню.

— Была на Куре! Ах, славно! И в нижних виноградниках была у старого Илико — еще лучше! А сейчас в горы! В горы! Скорее седлай мне Шалого, Абрек!

Голубые шальвары, белый бешмет, папаха с алым донышком. Серебряные газыри на груди так и сверкают на солнце, черные кудри рассыпались по плечам.

Абрек смотрит и не налюбуется маленькой госпожой.

Вдруг Нина спрашивает:

— Где мой пояс?

Сейчас только надевала его перед зеркалом, золоченый пояс-позументик, разукрашенный зеленоватой кавказской бирюзой.

— Куда он девался? Только что сама в руках держала, и вдруг исчез. Куда он мог деваться?

Мчится в дом княжна по чинаровой аллее, вбегает стрелою в кухню.

Там, в клубах пара, орудует Барбалэ.

— Барбалэ, милая моя, где мой пояс?

— Пять минут тому назад держала в руках, говоришь, моя радость? — осведомляется старуха у княжны.

— Да.

— А никуда не спрятала? А?

— Ну вот еще! Будто я не помню!

Подумала-подумала Барбалэ и наконец сказала:

— Стало быть, маленький джинн унес, не иначе.

— Кто?

Глаза у княжны разом вспыхивают от любопытства.

— Ну да, чему удивляешься, сердце мое? Унес маленький джинн. Он любит такие шутки!.. Давно что-то про него не было ничего слышно. А теперь, очевидно, опять появился. Всю зиму спал джинн под снежным сугробом. Ударили первые лучи солнца, растопили снег. Проснулся джинн и принялся за свои шутки… Ну, да мы сыщем твой пояс, не горюй, моя райская пташка.

Княжна слушает и недоумевает. Какой-такой маленький джинн? Никогда она про него не слышала!

Барбалэ улыбнулась и воскликнула:

— Святая Нина и Ангел-Хранитель! Помогите Нине-джан найти пояс!

— Неужели пояс найдется? — замирая от любопытства, осведомилась княжна.

— Ну, понятно, зоренька восточная!

— Да кто он таков, этот маленький джинн? — спросила Нина. — Расскажи мне о нем, о веселом джинне!

— Подожди, Нина, после расскажу. Надо сперва работу окончить.

— Расскажи, сердце мое, расскажи!

Можно ли отказать, когда так просит Нина?

И, покачивая седою головою, начинает рассказывать старая Барбалэ.


Каждую весну, как только зазеленеют внизу долины, зацветут первые персиковые деревья, зашумит старый орешник, из чащи выбегает маленький джин. Его забава — ссорить людей, обманывать их, доставлять мелкие неприятности.

Чего только не выдумает, чего только не делает он, чтобы подразнить людей да посмеяться над ними.

Что ни день — то новая у него проказа, что ни час — то новая кознь.

Шла старая Като за водой к источнику, несла в руках кувшин, а маленький джинн как свистнет ей в самое ухо, как гикнет изо всей мочи, она даже присела от страха да как закричит, а кувшин-то и выронила из рук. Упал кувшин и разбился на мелкие кусочки, на черепки.

Думает Като — ветер у нее из рук кувшин выхватил, а на самом деле это был веселый бесенок.

В другой раз вышел маленький джинн прогуляться по низине, глядит — убирают работники виноградник.

Подошел он, подкрался незаметно, бросил горсть песку в глаза одному, другому, третьему. А они как забранятся, как накинутся друг на друга, как начнут ссориться на весь сад.

— Ага! Ты, Вано, подожди у меня! Песком бросаться? Что выдумал, баран туполобый! — кричит один рабочий.

— Сам ты, Михако, бросаешься, я это видел, чекалка ты лукавая из горных лесов, — отвечает другой.

— Нет, это Нико черномазый, а не Михако! Клянусь святой Ниной! — возражает третий.

Слово за словом, и пошла перепалка. А бесенок стоит, да тешится, весело смеется.

— А ну-ка еще! А ну-ка еще! Подбавьте! — кричит он.

И так постоянно. Без всякой цели, просто, чтобы доставить людям непрятности, строит козни маленький джинн.

Узнал как-то джинн, что красавица Маро любит юношу Дато. Ждали, ждали обручения, не могли дождаться.

Наступил этот день, наконец, для Маро и для Дато. Повели молодых в церковь.

Идут по дороге. Зурна играет. Девушки все в ярких платьях, джигиты стреляют из винтовок. Маро так и сияет. Еще бы! Первый красавец из аула в мужья ей достался.

Ну, и решил расстроить доброе дело джинн. Взял да и свистнул в ухо Дато.

Тот от неожиданности как шарахнется, да прямо Маро головою в лоб. Даже затрещало у нее в голове что-то, и в тот же миг шишка на лбу выскочила.

Маро как рассердится, как закричит на всю улицу от боли и досады:

— Что ты, Дато, дурачиться вздумал в такой торжественный час! Что ты, Дато!

А джинн уже успел ему свистнуть в другое ухо, и шарахнулся Дато в другую сторону, прямо на будущую тещу.

— Что ты, Дато? — закричала и теща.

А джинн опять свистнул жениху в ухо, и стал он вдруг плясать и прыгать.

Смеются джигиты, смеются девушки. Вот так жених! В такую торжественную минуту — и вдруг дурачится!

Посмотрела Маро на жениха, а тот не унимается, все прыгает, пляшет.

— Не пойду я за такого дурака замуж! — крикнула Маро.

И расстроилась свадьба Маро и Дато.

Вот что наделал джинн.

И много-много еще разных злых шалостей придумал он.

Но чаще всего смеется джинн над рассеянными людьми. Чуть только рассеянный оставит какую-нибудь вещь не на месте — джинн тут как тут, либо подменит вещь, либо испортит, либо унесет ее далеко-далеко, где никто и искать не догадается.

Собрался Сумбат однажды на охоту, да не посмотрел, в порядке ли его винтовка. С трудом добрался до верхушки горы и нацелил винтовку на дикую козу — выстрелил, а вместо пули из винтовки песок полетел.

Спустилась Зафара из аула вниз к ручью за водой, да не доглядела, что кувшин чужой захватила. Джинн уже тут, в кувшине дырку просверлил, и Зафара без воды в аул вернулась.

И так каждый день, каждый час…

Прослышали старики о проказах маленького джинна.

— Так вот кто так зло шутит над нами! Не бывать же этому больше! Поймаем джинна и придумаем для него наказание.

В назначенный день собрались старики на площади аула, уселись в кружок, все важные. По бокам их стала молодежь.

На кровли саклей высыпали женщины, дети.

— Глядите, добрые люди, сейчас начнется суд над проказником-джинном! — слышались их голоса.

А веселый джинн стоит как ни в чем не бывало. Точно и не его вовсе судить собираются.

— Раньше нежели решить, какое наказание назначить джинну, надо его поймать, — замечает вдруг старик с длинной седой бородой.



И еще сильнее заспорили.


— Нет, раньше придумаем наказание, а потом уже решим, как его поймать, — говорит другой, помоложе.

Кто принял сторону старика, кто молодого, и начался спор.

А бесенок порхает тут же невидимкой и то одному шепнет на ухо, то к другому отлетает и говорит — одному:

«Нет, словить разбойника-джинна сперва нужно, а потом уже судить его», — другому — же: «Нет, сперва наказание придумать надо, а потом словить проказника!»

Старики послушно следуют его советам, и все сильнее и сильнее становится спор между ними, закипел уж вовсю. Один даже за кинжал было схватился. Еще минута — и началась бы драка.

Вспорхнул в это время джинн во весь свой рост, вытянулся и закричал громко:

— Эх, вы, недогадливые головы, обо мне заспорили, да не заметили, что я тут, среди вас. Поймайте-ка меня!

И на миг бесенок перестал быть невидимкой, а потом на глазах у всех снова скрылся из виду.

С широко раскрытыми ртами глядели люди вслед улетающему джинну, одурачившему их всех; еще сильнее заспорили — кто из них виноват, что джинн улетел безнаказанно.

А от джинна-проказника только рваный пояс на земле остался, который он бросил нарочно.

И продолжает бесенок совершать над людьми свои проделки, и никто не может поймать его, никто не знает, где он. Но старые люди говорят, что джин как огня боится молитвы и креста. Вот и я, — закончила Барбалэ, — помолилась Ангелу-Хранителю, чтобы он помог найти пояс. Ведь джинн, вероятно, унес его, заметив, что ты сама его бросила?


Умолкла Барбалэ.

И казалось Нине, что стоит среди деревьев веселый джинн.



Глава 8. Кунаки шайтана


Наступила весна. Вспыхнуло солнце, заголубело небо, зазеленели внизу долины, зацвели персиковые деревья, зашумел старый орешник, защелкал в зеленой чаще соловей…

Казалось бы, в весенние дни не должно быть тоски и грусти.

Но княжна Нина грустит.

— Что с моей яркой звездочкой? Что с моим лучом Востока? — спрашивает Барбалэ.

— Ах, сердце мое, видела я нынче коня!.. Вот конь, Барбалэ, красоты чудесной!

— Лучше Шалого? — спрашивает старуха.

— Шалый свой, любимый! А тот чужой, но на него зарятся взоры… Хочу такого! Ах, приобрести бы нам его! Не конь, а молния!.. Все бы, кажется, отдала за такого коня! Вороной он, черный, как ночь в стремнинах, глаза — стрелы…

— Молчи, молчи, джан! Не говори так! — в испуге шепчет старуха. — Разве не знаешь, какого коня ты встретила нынче? Не слыхала разве, какой конь-молния встречается в горных теснинах?

— Какой конь? Какой конь, старушка моя?

Барбалэ глядит на свою питомицу, потом крестится и говорит, переводя взор на небо:

— Храни святая Нина, великая защитница Грузии нашей, от встречи с таким конем. Он от шайтана послан, от черного духа бездны… Княжна, радость моя, храни тебя Господь от встречи с таким конем! Рассказать тебе о нем, свет очей моих?

— Скорее рассказывай, Барбалэ!

И, как была в бешмете и шальварах, с казацкой нагайкой в руке, не успев переодеться после скачки по горам и долинам, княжна Нина опустилась на тахту. Барбалэ начала свой рассказ.


Высоко, высоко, точно ласточкино гнездо, к одной из самых высоких гор Дагестана прилепился богатый аул со множеством красивых саклей.

Внизу зловеще чернела огромная пропасть, на дне которой мутно-серою лентою бежали пенящиеся, бурливые волны реки Койсу. Из аула доносились крики, веселые, торжествующие, точно там праздновали победу над врагами.

На площади аула, почти над самой пропастью, были разложены костры, на которых жарилось любимое кушанье горцев Дагестана — шашлык из баранины. Вокруг костров расселись старики, вспоминая про былые походы, и от времени до времени раздавались старинные песни, в которых восхвалялась храбрость дагестанцев.

Но вот на площадь вышли юноши и вывели своих коней.

Быстрые, ловкие, огневые, выстроились кони. Ноздри их трепещут, глаза сверкают, так и рвутся вперед — не удержать.

Вскочили на своих коней юные наездники, взметнули нагайками и понеслись вперед, как ветер.

Несутся юноши, то спускаясь с седла на землю, то опять поднимаясь. Один только отстал, позади всех плетется.

Смеются над ним абреки, смеются старцы, смеются девушки, которые высыпали на крыши, чтобы посмотреть, как джигитуют юные жители аула.

— Гарун! Гарун! — кричат отовсюду неудачливому всаднику. — Ты коня себе на спину посади, так скорее доскачешь…

— Ну и конь, ну и всадник! — смеются девушки. — Шашлык тебе жарить, Гарун, а не по горам гоняться.

Точно кинжал врезался в сердце Гаруна — такой обидой отозвались в нем эти крики.

Сам он знает, что конь у него плохой, но что поделаешь? Где достать ему другого коня? Беден он, Гарун. У отца его нет денег, чтобы купить сыну другого коня.

Добрая лошадь у каждого жителя Дагестана — его добрая слава. Но такая лошадь, как та, что у Гаруна, не может считаться «доброю славою».

Больно, обидно Гаруну. Он красавец, статный, сильный, а конь плох…

Девушки пальцами на Гаруна указывают, смеются…

— Ну и конь, ну и всадник! — кричат они. — Куда ты с таким конем с другими соперничать вздумал! Достань коня лучше, тогда можешь и гоняться с абреками.

Засверкали глаза Гаруна от гнева, лицо побледнело от злости.

Соскочил он с коня, бросил его посреди дороги, а сам бегом пустился в сторону от аула, в глухое горное ущелье, куда нога человеческая не проникала, где бродили горные туры.

Бросился на землю у самого края бездны Гарун и взвыл дико, на все ущелье:

— Где достать коня?… Негде взять… Бедны мы… Нет денег в сакле отца, чтобы купить Гаруну коня. Изведут Гаруна лютые насмешки… Не жить Гаруну на свете… Лучше горному туру живется, лучше чекалке дышится, лучше змеям, нежели Гаруну.

И вдруг в плотно обступивших горы вечерних сумерках стало надвигаться что-то огромное, серое, выплывая прямо из бездны.

Вот уже различить можно: лохматая голова с седыми волосами, черные крылья, огромные глаза и козлиные рога. Руки костлявые, пальцы цепкие. Огромный хвост по краю бездны тянется.

— Гарун! Гарун! — взвыло чудище. Посмотрел на него Гарун да как вскрикнет.

Даже волосы у него дыбом поднялись от страха. Весь дрожит, слова вымолвить не может, только зубами лязгает, как волк в горной теснине.

А чудище говорит:

— Не бойся меня, Гарун-бек-Наида. Зла я тебе не сделаю… Я шайтан, дух бездны… Я владею всеми этими пропастями и стремнинами… Могуч и славен дух бездны и все даст тебе, чего ты ни попросишь… Если горе у тебя, юноша, — унесет его за собою в бездну шайтан; если просьба есть — выкладывай. Всякую просьбу исполню.

Радостью наполнилась душа Гаруна. Куда и страх делся.

— Дай мне, великий шайтан, доброго коня, — просит Гарун, — такого коня, чтоб я на нем всех перегнал, чтобы слава о моем коне пронеслась по всему нагорному Дагестану, чтобы люди дивились, на него глядя…

Подумал дух бездны и сказал:

— Хорошо, юноша, дам я тебе такого коня. Из моих подземных конюшен подарю я тебе первого, лучшего скакуна, с одним, однако, условием: ты за это обещай со мной покумиться. Клятву дай быть моим кумом, кунаком, значит. И первого сына, который у тебя будет, как только ему шестнадцать лет стукнет, мне в полное владение обещай отдать. Слышишь, в полное! Я его к себе уведу и принцем бездны сделаю.

Замолк шайтан, а Гарун белее своего белого бешмета стал…

Так вот за какую плату ему лучшего скакуна подарит шайтан!

Страшно стало Гаруну, так страшно, что захотелось бежать в аул к людям, только бы не видеть горного чудища, не слышать его страшных слов.

И вдруг тихое ржание услышал Гарун.

Оглянулся Гарун и… не выдержал, вскрикнул от восторга.

Месяц выплыл из-за тучи и осветил своим нежным сиянием красавца-коня, внезапно появившегося перед ним.

Не конь это был, а диво. Тонконогий, породистый, глаза — молнии, ноздри — алые азалии со дна ущелий, грива — шелк пушистый, хвост — бахрома; сам весь так и лоснится и отливает серебром.

Гарун затрепетал от счастья.

Много коней видел Гарун, а такого не видал. Нет даже у самого турецкого султана коня такого…

А дух бездны видит восторг Гаруна и нашептывает ему лукаво:

— Хорош мой подарок? Бери же его! Он твой! И за этого коня я от тебя требую лишь, ежели будет сын у тебя, — чтобы ты мне его отдал. А только ведь у тебя сына может и не быть… Не женишься — и договор наш пустим по ветру… А конь все же твой будет. Гляди, хорош конь. Ни у кого такого нет и не будет.

Обрадовался Гарун. Его конь! Его! Ему одному принадлежит красавец долгогривый. А сына у него может и не быть. Правду говорит дух бездны. Не женится он, Гарун, да и все тут.

Вскочил на коня Гарун, прижался головой к его тонкой, блестящей шее и лепечет, как дитя:



Месяц осветил коня.


— Радость очей моих, гордость сердца моего, золотой луч звезды восточной!.. Ты мой!.. Ты мой!..

А дух бездны уже сурово говорит:

— Помни, как минет твоему сыну шестнадцать лет, присылай его сюда. А не то сам приду и возьму. А как силком его возьму — худо ему будет. Не принцем бездны его тогда сделаю, а моим рабом — слугою последним.

И снова преисполнился страха Гарун. Но не надолго. Вспомнил он, что никто его жениться не неволит. Не будет сына у него — и договор с шайтаном одной сказкой будет, сказкой, какою маленьких ребят пугают в аулах:

А конь у него останется. И какой конь!..

И Гарун громко крикнул: «Принимаю договор. Прощай, дух бездны!» — и скрылся из виду.

А вслед ему гром ударил и покатился по горам диким, страшным рокотом…

На разные голоса повторило удар этот эхо.

Дети проснулись в саклях аула и заплакали со страха…

А дух бездны захохотал и радовался всю ночь до утра и праздновал, кружась по горам в вихре бури, свой новый договор с человеком.

Не обманул шайтан. Дал такого коня Гаруну-беку, какого в целом мире днем с огнем не сыщешь.

Первым джигитом стал, благодаря этому коню, Гарун. Никто его перегнать не может, никто состязаться с ним теперь не смеет.

Со всего Дагестана сначала, а потом со всего Кавказа и других стран люди стали съезжаться на праздник, прослышав про удивительного коня.

Большие деньги давали Гаруну, лишь бы продал своего коня. О заклад бились насчет быстроты бега Гарунова скакуна. Лучших коней приводили из конюшен и персидского шаха, и турецкого султана, и Белого Царя — и всех перегонял конь Гаруна.

И деньги сыпались в карман его бешмета, как золотой песок с берега моря.

Стал богатым беком Гарун. Ест на серебряной посуде, носит золотом шитые бешметы, коврами персидскими свою саклю украсил. Оружие в драгоценной оправе по стенам развесил; а коня, сбрую, седло и повод — камнями самоцветными разукрасил…


Прошел год… Прошел другой… и третий…

Прослыл Гарун непобедимым абреком.

Старики соседних и дальних аулов дочерей своих ему в жены прочат.

А только хорошо помнит договор с шайтаном Гарун. Не женится он ни за что… И решил никогда не жениться.

Так решил Гарун, а судьба думала иначе.

Оседлал как-то раз Гарун своего скакуна и поехал с ним в горы. Солнце пекло и накаливало утесы. Притомился Гарун и подъехал к горному ключу напиться.

Спешился, подошел к ключу и отступил от неожиданности…

— Что это? Сон или правда?

У ключа, наполняя глиняный кувшин студеной водою, наклонилась девушка.

Такой красавицы Гарун еще не видывал.

Очи девушки так и блещут. Черные ресницы шелковыми завесами их накрыли; лицо у девушки — снег стремнин горных; волосы черные, как тьма ночей восточных; уста — дикая пурпурная роза горных стремнин.

— Кто ты, звездочка неба восточного? — спрашивает Гарун.

— Леилой-Зарой зовут меня, — отвечает девушка.

Голос у нее сладкий. В самое сердце Гаруна проникает.

«Вот бы мне такую жену!» — думает он.

И вдруг вспомнил про договор с шайтаном. Нельзя ему полюбить девушку, нельзя жениться…

Вспомнил это Гарун, вскочил на коня, гикнул и ускакал.

Только не один ускакал Гарун: понеслась за ним следом и любовь к Леиле-Заре.



Загремел гром, засверкала молния.


Вошла вместе с Гаруном любовь в его аул, в его саклю. Не дает покоя Гаруну — все про красавицу Леилу-Зару ему напоминает.

Не ест, не спит Гарун. И про коня забыл. Никуда его не тянет, сидит в сакле и печальную думу думает.

Много дней прошло, извелся, исстрадался Гарун. Не выдержал, оседлал коня и поехал опять к источнику.

Хоть одним глазком захотелось взглянуть на Леилу-Зару.

Дождался он, как девушка к горному ключу за водой пришла. Увидел и решил, что жить без нее не может.

Сказал ей:

— Будь моей женой!

Согласилась девушка. Ей самой полюбился Гарун черноокий на быстром, как вихрь, коне.

Леила-Зара была сирота; она поехала с ним в его аул, в саклю Гаруна, к его матери и отцу.

Свадьбу отпраздновали весело. Плакала чиангури, звенел сааз, девушки плясали лезгинку, а на улице абреки джигитовали до утра и стреляли из винтовок.

Женился Гарун на Лейле-Заре.


Прошел год.

И опять плакала чиангури и заливался сааз. И опять стреляли из винтовок, джигитуя, абреки, а девушки плясали лезгинку.

В честь сына Гаруна и Леилы-Зары был устроен праздник.

У Леилы-Зары и Гаруна родился сын, Могома.

И все веселились при его рождении: и старики, и юноши, и дети. Только один отец новорожденного, Гарун, не веселился. Не ел, не пил.

В эту ночь над аулом гроза разразилась, какой старики не помнили.

Это дух бездны радовался рождению Могомы…

Хорошенький был ребенок Могома-крошка, а как подрастать стал, все на него дивились.

Смелое, гордое у него личико, точно он, Могома, не сын простого бека, а дитя самого султана; бесстрашные черные глазки так и сверкают смелостью. Бешмет на нем сидит, как влитой, а улыбнется — словно золотая звездочка кивнет с неба.

Как цветок горной азалии, красив Могома… А сам он смелый и отважный — ничего не боится. На любом скакуне проскачет. С утеса на утес, как дикая коза, над самой глубокой бездной перепрыгнет. А бороться с мальчиками начнет — всех победит, всех переборет.

Гордостью и красотою всего аула считается Могома. Все-то его любят. Все, на него глядя, улыбаются довольно.

Один отец не улыбается. Один Гарун смотрит печально на сына.

Незаметно, как горный цветок, растет Могома. И чем старше, чем краше он становится, тем печальнее, тем мрачнее на душе Гаруна.

Вот уже пятнадцать лет стукнуло Могоме. Не ест, не пьет Гарун. Так и слышится ему голос духа бездны:

«Как только стукнет твоему сыну шестнадцать лет, в полное владение мне его отдашь!..»

От жены Гарун таит свое горе. Пусть уж он один страдает. Зачем смущать душу Леилы-Зары.

Заметила Леила-Зара, что неладное творится с мужем, и как-то вечером, когда они были одни в сакле, спрашивает:

— Зачем печальны глаза твои? Что гнетет твое сердце?

Отвернул от жены лицо Гарун, брови нахмурил, молчит, глаза прячет.

Но Леила-Зара обняла мужа, заглянула ему в лицо и говорит:

— Не таи от меня горя! Легче тебе будет, если разделишь печаль твою со мной.

Взглянул на жену Гарун, увидел перед собою любящие очи. Не выдержал и все поведал жене — и про встречу с духом бездны, и про коня, и про договор с шайтаном.

Горько плакала в этот вечер Леила-Зара, узнав от мужа его страшную тайну, наконец, обессиленная слезами, уснула.

Тут поднялся со своего ложа юный Могома и неслышно скользнул за дверь сакли.

Все от слова до слова слышал Могома, что рассказывал отец, и теперь твердо решил пойти на край пропасти, вызвать духа бездны и упросить его изменить свое решение.

А в горах стояла черная-черная ночь… Непроглядной пеленою накрыла она все кругом. Только далекий месяц указывал юному Могоме путь. Он смотрел на месяц, шел и думал:

— Вызову духа бездны, предложу ему другое условие и избавлю отца от его печали.

Очень любил отца Могома и всей душой хотел помочь ему.

А ночь все надвигалась, все темнее, непрогляднее…

Пришел к страшной пропасти Могома, сел на обломок скалы подле самой бездны да как крикнет:

— Эй, ты, шайтан, выползай, что ли! К тебе по делу пришел! Не всю же ночь тебя дожидаться!

Звонким эхом пронесся по горам его голос.

Всколыхнул он горы.

Дух бездны проснулся, поднялся со своей постели и, расправив черные крылья, стал медленно подниматься над пропастью.

Выплыл он из бездны и неожиданно очутился перед Могомой.

Вздрогнул Могома при виде шайтана, хотел бежать, да вспомнил, зачем пришел сюда.

— Эге! Вот ты какой, — говорит, — а и страшный же ты, шайтан!

— Зачем ты побеспокоил меня, мальчишка? — обратился дух бездны к Могоме.

— А ты не сердись, господин! Не даром я тебя вызвал, — отвечал Могома и рассказал шайтану про горе отца.

— Чего ж ты хочешь от меня? — спросил дух бездны.

— Избавь отца от лютого горя. Не дай пролиться слезам матери. Поставь, какие хочешь, условия, только не отнимай меня от родителей, — попросил Могома.

Захохотал дух бездны. Захохотали с ним вместе и горы, и небо, и ночь, и пропасти…

— Так вот оно что! — произнес он, — ну, так знай, избавить отца твоего от прежнего договора я могу, только если ты, юноша, найдешь в себе силы вынести испытания, которым я тебя подвергну. Как бы ни были они страшны, ты должен их вынести без единого крика и просьбы о помиловании. Если вынесешь, то останешься с твоими родителями, и я откажусь от тебя навсегда. Если же ты испугаешься, крикнешь, станешь молить о пощаде — ты погублен навеки и в эту же ночь, ранее положенного срока, не успев попрощаться с отцом и матерью, будешь моим. Согласен?

— Согласен! — бесстрашно отвечал Могома.

Едва только успел он произнести это, как страшный раскат грома пронесся по горам и потряс их. И в тот же миг откуда-то из-под земли выскочил огненный конь.

Пламя вылетало у него изо рта, ноздрей и ушей. Он издавал страшное ржание и бил копытами о землю. Молнии вырывались из-под копыт и искрами сыпались во все стороны.

— Садись на него! — приказал дух бездны Могоме. Едва только мальчик успел вскочить на коня, как тот взвился на дыбы, сделал отчаянный скачок и понесся с быстротою ветра по горам и ущельям, по горным тропам и утесам, перепрыгивая бездны и пропасти, то взвиваясь к самым вершинам гор, то опускаясь вниз в долины.

Дух захватывало у Могомы. Крепко вцепился он в гриву коня, рискуя каждую минуту свалиться и разбиться насмерть или удариться головою о скалы.

Огненный конь летел все быстрее и быстрее с каждой минутой, обдавая Могому пламенем.

Мальчик задыхался. Пот градом лился с него. Руки и ноги слабели с каждой минутой. Голова кружилась. Вот-вот он выпустит гриву, и все пропало…

А конь все ускоряет бег… Уже быстрее стрелы вьется он над самой бездной…

Холодный ужас сковывает Могому, леденит его кровь. Он готов крикнуть, готов молить о помощи и тогда разом прервется эта бешеная скачка, и он спасен.

Да, он спасен. Он будет тогда сыном духа бездны. Но его отец? Мать? О, они изойдут слезами, они зачахнут с горя…

Нет, нет! Он, Могома, не допустит этого, хотя бы целый год длилась эта бешеная скачка.

Едва успел подумать это юноша, как конь взлетел выше гор, под самые облака, и оттуда ринулся в бездну, на самое дно.

Могома до крови закусил губы, чтобы не крикнуть, и зажмурил глаза.

Когда он открыл их, то нечто худшее, нежели огненный конь, представилось его взору.

Вокруг него на дне пропасти толпились чудовища. Страшные, с человечьими головами, огромные жабы, исполинские змеи, костлявые старухи — ведьмы, скелеты, маленькие духи бездны с высунутыми языками…

Все это прыгало, плясало и кривлялось, составив огромный хоровод вокруг Могомы. Они рычали, пели что-то загробными голосами, и с каждой секундой круг их все сужался, тесня Могому. Они жадно смотрели на него, щелкая зубами, готовые растерзать его каждую минуту. Они протягивали к нему мохнатые лапы и костлявые пальцы и вопили дикими голосами на тысячу ладов.

— Подари нам мальчика, дух бездны!

И вот послышался страшный голос шайтана:

— Берите его! Он ваш!

Застыл от ужаса Могома, готовый молить о пощаде, но тут же перед ним мелькнуло лицо отца, и он сдержался.

Страшный рев испустили чудовища и ринулись на него.

Но тут чьи-то невидимые руки подхватили Могому и вынесли его из бездны.

Один миг — и он очутился на земле и жадно вдыхал горный воздух.

— Иди! — послышался страшный голос шайтана, — и счастье твое, если ты вынесешь последнее испытание по дороге…

Могома, чуть стоявший на ногах, двинулся по горной тропинке… И вдруг огромная серая скала выросла на его дороге.

Он сделал шаг направо — новая скала встала перед его глазами, налево — такой же точно утес вырос перед испуганным мальчиком. Повернул назад Могома — а сзади над ним вздымается такая же гранитная стена до самых небес…

Точно живые, надвигаются на него со всех сторон скалы, заключив его в узкую маленькую, пещеру.

Куда ни шагнет Могома, всюду натыкается на холодный, твердый, непроницаемый камень.

А скалы подвигаются все ближе и ближе. Вот они сейчас сомкнутся, задавят его. Вот ему уже трудно, почти невозможно, дышать… Он чует холод смерти…

«Стоит только крикнуть, и я спасен, — мелькает в его мыслях. — Дух бездны избавит меня от смерти, сделает меня принцем своих пропастей и стремнин, и я не буду больше переживать этого ужаса».

И он готов уже испустить крик мольбы о пощаде, но, точно наяву, представляется ему убитое горем лицо отца, рыдающая мать.

— Нет! Нет! Ни за что!.. Пусть мне грозит смерть — я не крикну! Я не дам торжествовать духу бездны! — бесстрашно произнес Могома. — Пусть умру, раздавленный здесь горами, мои родители узнают, что я не в руках шайтана.

Едва он сказал это, как страшный гул пронесся над горами. Рухнули стены вокруг мальчика… Золотые звезды сверкнули с неба. Струя свежего воздуха влилась в грудь Могомы.

Он был на свободе.

Дух бездны снова появился перед ним.

— Храбрый юноша, — произнес дух бездны, — пойди в свою саклю и скажи отцу, что ты спас его от большого горя. Дух бездны избавляет Гаруна-бека-Наида от его клятвы.

И со страшным гулом исчез на дне пропасти шайтан.

Могома не шел, а летел домой, как на крыльях, точно невидимые светлые духи несли его на руках.

Вот аул… Вот и родная сакля… У дверей ее отец с матерью сидят в ожидании Могомы.

Могома бросился на грудь отца и прокричал:

— Дух бездны берет назад свое слово. Мы спасены! — и рассказал все, что перенес.

Сошелся народ к их сакле. Девушки запели песни, абреки стреляли из винтовок.

Все славили Могому.

Только под утро разошлись по саклям.

А когда сошлись снова обсудить на досуге храбрый поступок Могомы, то узнали странную новость: сбежал конь Гаруна, подаренный шайтаном.

Но Гарун не грустил.

Потерял коня Гарун, зато приобрел спокойствие и счастье.


Закончила свое сказанье Барбалэ.

Молчит, охваченная волнением, княжна.

Нежданно тихое ржание долетает из конюшни… Заслыша его Нина, бежит туда.

— Шалый мой! Шалый! — повторяет она, — как могла я пожелать другого коня!

Нина обнимает шею коня и говорит:

— Один ты у меня был, один и останешься навсегда, алмаз души моей, Шалый!




Читать далее

1 - 1 12.12.15
Вместо вступления 12.12.15
Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ 12.12.15
Записки маленькой гимназистки. Повесть
Глава 1 12.12.15
Глава 2 12.12.15
Глава 3 12.12.15
Глава 4 12.12.15
Глава 5 12.12.15
Вечера княжны Джавахи. Сказания старой Барбалэ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть