Онлайн чтение книги Том 11
1893

225

Л. H. Толстому

4 января 1893 г., Петербург

Достоуважаемый Лев Николаевич!

Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин^* и сказали, что Вы знаете о моем нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня^*…Меня это ужасно взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал. Я не хочу говорить Вам о моих к Вам чувствах. Вы человек проницательный, и не нужно Вам высказывать то, что в словесном выражении теряет свою сущность и усваивает нечто ненужное. Вы знаете, какое Вы мне сделали добро: я с ранних лет жизни имел влечение к вопросам веры и начал писать о религиозных людях, когда это почиталось за непристойное и невозможное («Соборяне», «Запечатленный ангел», «Однодум» и «Мелочи архиерейской жизни» и т. п.), но я все путался и довольствовался тем, что «разгребаю сор у святилища», но я не знал, с чем идти во святилище. На меня были напоры церковников и Редстока (Засецкой, Пашкова и Ал. П. Бобринского), но от этого мне становилось только хуже: я сам подходил к тому, что увидал у Вас, но сам с собою я все боялся, что это ошибка, потому что хотя у меня светилось в сознании то же самое, что я узнал у Вас, но у меня все было в хаосе — смутно и неясно, и я на себя не полагался; а когда услыхал Ваши разъяснения, логичные и сильные, — я все понял, будто как «припомнив», и мне своего стало не надо, а я стал жить в свете, который увидал от Вас и который был мне приятнее, потому что он несравненно сильнее и ярче того, в каком я копался сам своими силами. С этих пор Вы для меня имеете значение, которое пройти не может, ибо я с ним надеюсь перейти в другое существование, и потому нет никого иного кроме Вас, кто бы был мне дорог и памятен, как Вы. Думаю, что Вы чувствуете, что я говорю правду. За одно ваше намерение посетить меня я Вам благодарен до слез, но мне лучше, и Вам не нужно обо мне думать. Приезд Ваш взволновал бы меня до чрезвычайности, и я истерзался бы, думая, как все это сойдет? За Вами бы бегали, о Вас бы писали, и получилась бы целая каша. Восхитительная радость моя видеть Вас была бы вся истерзана тревогою… Хорошо, что Вы не поехали. Напишите мне письмо такое, которое могло бы пользовать дух мой, подвергавшийся нападениям страха… Из ста ступеней до края я прошел наверно 86 и не имел определенного желания возвращаться опять к первой и опять когда-нибудь начинать те же 86 наново; страха ухода уже не было, но был какой-то бесконечный, суживающийся коридор, в который надо было идти и… был страх и истома ужасные. Я читал главы из книги «О жизни»^*, читал, что́ есть об этом у Вас в других местах и у Сократа (в Федоне^*), и все-таки с натиском недуга суживающийся коридор приводил меня в состояние муки… Теперь меня согревает утешительная радость, которой дух мой верит: мне как будто сказано, что я уже был испытан и наказан страхом и что это уже отбыто мною и прошло, и после этого я буду избавлен от этого страха, и когда придет час, я отрешусь от тела скоро и просто. И эта уверенность меня радует. По болезненности моей я теперь все попадаю в этот круг мыслей и не могу из него выйти. Снизойдите к моему настроению и поговорите ко мне в этом духе, чтобы слово Ваше принесло мне разъяснение и утверждение о том, о чем я думаю. На дух мой болезнь имела благое влияние, — я увидал еще свою черноту и, к ужасу, заметил, как много я занимался опрятностью других людей, вместо того чтобы себя смотреть строже. И многое, что казалось важным до этой болезни, стало совсем не важно. Рад, что могу писать Вам, и всем Вашим кланяюсь, а от Вас буду ждать утешения и посилья моему помявшемуся духу.

Преданный Вам

Н. Лесков.

226

Л. H. Толстому

10 января 1893 г. Петербург.

Воскресенье, вечер.

Горячо благодарю Вас, Лев Николаевич, за Ваше письмо^*. Оно принесло мне то, что было нужно: «у нее кроткие глаза», и Вы ее уже не пугаетесь и с нею освоились. Это имеет много успокоительного. Думать «о ней» я привык издавна, но с болезни моей овладел мною ужасный, гнетущий страх, — я, кажется, просто боялся физических ощущений от того, что «берут за горло». Когда меня мучит ангина, я все помню и хочу овладеть собою: припоминаю «тернием окровавленную главу», вспоминаю кончину Филиппа Ал<ексеевича> Терновского (удивительную по благодушному спокойствию) и думаю о Вас, но боль все превозмогает, и я теряюсь от страданий и трепещу, что они могут достигать еще высших степеней мучительства. Умереть есть дело неминучее, и мучителен не шекспировский страх «чего-то после смерти». Это не страшно, но страшат муки этого перехода. Терновский (который очень любил Вас) умирал, претерпев множество унижений, лишений и угроз от мстительности Победоносцева, но все был весел и шутил. Умирая, он попросил карандаш и слабою рукою написал: «Одно печально в моей смерти, что Победоносцев может подумать, что он мог убить человека». Когда Лебединцев^* прочел, — умирающий ему еще улыбнулся и вскоре отошел. И сколько людей исполняют это с достоинством, а страх все это может обезобразить, испортить. Вот где причина и место страха. Если можете, скажите мне что-нибудь на это, вдобавок к тому, что у нее «кроткие глаза». Ваши слова мне все в помощь. Мне стыдно приставать к Вам, но я слаб и ищу опоры у человека, который меня сильнее, — не оставьте меня поддержать. Я, конечно, очень рад, что Вам не противно то, что я пишу. Когда я пишу, — я всегда имею Вас перед собою и таким образом как бы советуюсь с Вами. «Импровизаторов» я писал сравнительно здоровый, а «Пустоплясов» при 39° жара в крови. Как я их написал — и не понимаю! И все это наскоро, и кое-как, и в отвратительных условиях цензурности, при которой нельзя делать поправок в корректуре… Там есть вымарки очень бессмысленные, но вредящие ясности рассказа. А самый рассказ пришел в голову сразу (за неимением сюжета) после спора о Вас с Татищевым в книжной лавке. «Что бы сказали мужики, да что бы сказал он мужикам?» Я и сделал наскоро такой диалог в мужичьей среде на темы, с которыми лезут в разговорах о Вас. — Третьего дня была у меня Люб<овь> Як<овлевна> и говорила, что ей цензор сказал, что «он все узнал», а узнал он то, что его «подвели», потому что «пустоплясы — это дворяне, а на печи лежал и говорил Толстой»… Сытину теперь этого рассказа будто уже не позволят. Вот чем заняты! «Сев<ерному> вестнику» желаю всякого успеха^*, но боюсь, что они с этим делом не справятся: задавит их «макулатура», которой они волокут большую груду и освободиться от нее не умеют. А потом их угнетает цензура, и они от нее тоже не избавятся. Письма Смирновой о Гоголе и о Пушкине^* будут иметь свое литературное значение для литературного круга, но читателя они не привлекут. Притом я боюсь, что оба писателя в рассказах Смирновой выйдут сентиментальными и не в большом интересе, а особенно Гоголь может выйти раскрашенным в те именно краски, которые надо бы с него по возможности сводить , а не наводить их гуще. Пока журнал под цензурою, ему, разумеется, будет хуже всех, которые издаются без цензуры, и потому работать в нем особенно трудно. Из Ваших 12-ти глав я читал 7^*. По-моему, все это нужно, и все хорошо, и все «на пользу». Не оставьте меня добрым словом.

Любящий Вас

Н. Лесков.

227

Л. И. Веселитской

11 января 1893 г., Петербург.

От всего сердца благодарю Вас, Лидия Ивановна, что Вы меня навестили^*. Это очень мило с Вашей стороны и глубоко меня тронуло и обрадовало как за себя, так и за Вас и за род человеческий, которому нужны люди с жизнеспособными сердцами. Потом мне досадно, что я совсем не мог говорить с Вами, и я боюсь, что Вы не скоро зайдете ко мне во второй раз. Пожалуйста, знайте, что я чувствую сильное сродство с Вами и имею духовную потребность Вас знать и иметь с Вами умственное общение. Если Вам не тяжело подарить мне иногда часок Вашего времени, — пожалуйста, навестите меня и знайте, что для меня с Вами приходит интерес к жизни и радость от встречи с разумением жизни. «Мимочкой» я, конечно, занят очень сильно и очень интересуюсь знать, какими сторонами Вы ее теперь поворачиваете к солнцу, но я не думал давать Вам советов… Я просто очень заинтересован. Читать до отделки своих работ никогда не следует, но просматривать отделанное с тем, в ком есть понимание дела, — очень хорошо. Любой художник Вам скажет, что собственный глаз иногда (и даже часто) «засматривается» и не замечает, где есть что-то, требующее пополнения или облегчения. Иметь перед собою толкового слушателя — это не значит подвергать себя опасности «перестать быть собою». Л. Н. читает свои вещи по рукописи, и Гоголь и Тургенев делали то же. «Мимочка» есть мастерское произведение, но ведь Ваве на Кавказе надо было положить какую-то черточку, которой не положено, вероятно, потому, что «глаз присмотрелся» и не замечал. Простолюдинов Вы описываете не так смело и бойко, как светских людей, но няньки в беседке все-таки превосходны, а армянин с Катею не получили от Вас всего, что им было нужно и что Вы могли им дать, вполне оставаясь «сама собою». — Вам нечего бояться: у Вас ясный ум, прекрасно настроенное чувство и большой талант.

Дружески Вам преданный

Н. Лесков.

228

Л. И. Веселитской

13 января 1893 г., Петербург.

Благодарю Вас за Ваш ответ и за обещание навещать меня, но скорблю, что Вы, должно быть, горды… Однако я буду стараться не бояться этого, хотя вообще я боюсь людей гордых. Двойственность в человеке возможна, но глубочайшая «суть» его все-таки там, где его лучшие симпатии. «Где сокровище ваше, — там и сердце ваше».

О «Мимочке» я могу не говорить, но какое это лишение и зачем оно. Разве мы «кружева плетем», а не идеи на дьяволов. Ведь у нас есть общая идея, в преданности которой есть наше «сродство», и вот о способах служить этой-то самой идее и надо «не говорить»… Какой ужас. Мучительная, проклятая сторона, где ничто не объединяется, кроме элементов зла. Все желающее зла — сплачивается, все любящее свет — сторонится от общения в деле. Л. Н. много сделал, чтобы поставить это иначе, но я боюсь, что с ним это направление и пройдет…

Однако я в моей жизни так много перемучился за литературу и так много говорил о «Мимочке», что могу дать Вам обещание не говорить о ней более. Я скажу напоследях только одно: я хотел этой вещи занять такое место, чтобы она не только «нравилась» (как кружева), а чтобы она «жгла сердца людей», и Вы должны ее довести до этого.

Простите.

Н. Лесков.

Вчера я писал Льву H-чу и сообщил ему, что Вы меня навестили^*, и что я был этим очень счастлив, и что Вы пришли ко мне, так сказать, «во имя его», стало быть он как бы был среди нас. — Я ведь Вам не сказал, что он хотел приехать ко мне… Это меня очень взволновало, потому что имело множество таких сложностей, которых совсем не надо.

Когда я здоров, я ухожу гулять в 2 часа; до 2-х работаю, в 5 обедаю и потом во весь вечер остаюсь дома. Когда бы Вы ни зашли ко мне, я всегда буду этим очень обрадован.

Хотелось бы знать: могу ли я прийти к Вам, когда мне будет лучше? Я боюсь стеснить Вас своим визитом.

229

Л. И. Веселитской

20 января 1893 г., Петербург.

Письмо Ваше прекрасно и дало мне прекрасные впечатления, за которые, и благодарю Вас. Подвижность Вашей живой души приносит большую радость за «сына человеческого». Белинский говорил о женщинах, едва ли представляя себе лучшие образцы женского ума. Впрочем, он знал Ж. Занд. Послал бы Вам «критику богословия» Л. H-ча, но Вы, может быть, пишете, и отрывать Вас не надо. Я ее нашел, и она к Вашим услугам. Вчера был у меня сын Л. H-ча^* (Лев Львович, только что приехавший из Москвы) и рассказывал, как принято было мое извещение о встрече с Вами. Льву Л-чу очень хочется с Вами свидеться перед отъездом. Он придет ко мне проститься завтра, то есть 21 генв<аря>, в четверг, во 2-м часу дня. Я ему сказал, что я извещу Вас о его желании с Вами встретиться, чтобы еще ближе ознакомить с Вами отца по собственным, личным впечатлениям. Мы оба думаем, что Вы не найдете в этом ничего неудобного и придете ко мне завтра, во 2-м часу, чтобы познакомиться с сыном любимого и уважаемого Вами «великого человека» и нашего общего друга. А «скучать» по Вас я склонен ежедневно.

Преданный Вам

Н. Лесков.

Нельзя ли дать мне знать: придете Вы или нет? Это нужно для того, чтобы не было никого постороннего.

Из тех, кого встретила на Кавказе Вава, кто-то (может быть, гувернантка актрисы) должны были открыть ей, что «в делах и вещах нет величия» и что «единственное величие — в бескорыстной любви. Даже самоотвержение ничто по себе». Надо «не искать своего». В этом «иго Христа», — его «ярмо», хомут, в который надо вложить свою шею и тянуть свой воз обоими плечами. Величие подвигов есть взманка, которая может отводить от истинной любви. И Скобелев искал величия^*. В Ваве надо было показать «поворот вовнутрь себя» и пустить ее дальнейший полет в этом направлении, в котором бы она так и покатилась из глаз вон, как чистое светило, после которого оставалась бы несомненная уверенность, что она где-то горит и светит, в каком бы она там ни явилась положении.

Прекрасный облик этот не обстановочная фигура вроде нянек и армянина, а это «перелом лучей света», и недоговоренность, незаконченность этого лица есть недостаток в произведении умном и прекрасном.

Я об этом всегда буду жалеть, если Вава нигде дальше не явится и не покажет: «куда ее влекли души неясные стремленья».

Я читал «Мимочку» четыре раза и, получив книжку от автора, прочитал еще в пятый раз. Повесть все так же свежа, жива и любопытна, и притом манера писания чрезвычайно искусна и приятна. «Мимочку» нельзя оставлять: ее надо подать во всех видах, в каких она встречается в жизни. Это своего рода Чичиков, в лице которого «ничтожество являет свою силу». Одно злое непонимание идеи может отклонять автора от неотступной разработки этого характерного и много объясняющего типа.

Я не нахожу в «Мимочке» никакого порока: по-моему, там все гармонично и прекрасно. Чтобы указать на какой-нибудь недостаток, надо придираться к мелочам и так называемым «запланным» фигурам (например, Кате не дано ничего характерного, хотя «сидит» она недурно). У Л. Н. горничная в «Плодах просвещения» совсем не естественная.

Убыло ли бы чего-нибудь «своего» в Гоголе, если бы он снял «шубу» с Чичикова, в которой тот ездит под «дождем» и смотрит, как ныряет в воде голый помещик Петух.

230

М. М. Стасюлевичу

25 января 1893 г., Петербург.

Многоуважаемый Михаил Матвеевич!

Я так именно и думал, что Вы теперь мне пишете. Объяснение это очень важно и необходимо, но поставить его «предисловием» или снести «подстрочным примечанием» (как более нравилось Соловьеву) — это, мне кажется, все равно. Потрудитесь дать объяснению такое место, какое Вы найдете более соответственным в редакционных соображениях.

Катков (сколько я помню) не печатал продолжения этого исследования не по цензурным причинам, а по другим соображениям. Статья, вероятно, была принята кем-нибудь из его помощников (может быть, Щебальским, который был очень непоследователен). Начало напечатали, и кто-нибудь указал К<атко>ву, что «предмет не подходит». Он, вероятно, посмотрел корректуру дальнейших глав и велел все вынуть, «чтобы не нарушать отношений» с теми, кто ему в это время становился нужен. Я думаю, что это было именно так , и в пользу этого есть убедительные наведения. В этих же бумагах были материалы, по которым тот же автор сделал для «Р<усского> в<естни>ка работы, но совершенно в ином направлении . А этот материал, где фокусы не укладывались в такую форму, был доставлен Асташеву^*, «как покровителю Сибири», собиравшему иногда «курьезы, касавшиеся ее управления».

Вы, пожалуйста, еще раз просмотрите это объяснение и поправьте все, что Вам покажется неудобным. А поставить его, мне кажется, лучше под строку . Впрочем, и это все на Ваше усмотрение.

Преданный Вам

Н. Лесков.

231

Л. И. Веселитской

26 января 1893 г., Петербург.

Книги, которые Вы хотите читать, при сем Вам посылаю. «Критика», к сожалению, очень дурно гектографирована^*. Зато можете этот экземпляр держать долго. Это очень интересно.

Обхождение Ваше заприметил^* и помню. Вы его даже «потрогали за волосы»; то есть спрашивали о его писательстве… Но в общем «все хорошо, что хорошо кончится». Вчера я получил письмо от Марьи Львовны^*, которая пишет, что они все Вами интересуются. Я им Вас немножечко живописал, как умел. Л. Н. еще в Москве, но скоро уедет с М. Л. в Ясную Поляну и в Бегичевку,

слава богу, не нужно; но я не знал, что Вы только с этими целями сошли ко мне… Я думал об общении проще: общение с себе подобными людьми есть «благо человеку», и я высоко ценю все благо, как здоровый, так и больной.

Книги Толстого я всегда и всем даю охотно, так как я уважаю защищаемые в них идеи и ненавижу ложь, которую они назначены рассеивать. Брать у меня эти книги совсем не значит «одолжаться». Пожалуйста, берите!

Когда мне будет лучше, я надеюсь прийти к Вам, но забыл просить у Вас разрешения прийти в русском платье, так как я не могу надевать ни сюртука, ни фрака и последний давно подарил знакомому лакею. Боль сердца у меня не переносит никакого плотного прикосновения к груди.

Что такое Вы хотите сказать обо мне, — мне из Ваших слов неясно. Я тоже застенчив и неловок, но в старости стал это побеждать, так как это выражает большое самолюбие, не расходящееся, впрочем, и с большою добротою, которую я в Вас чувствую и ей верю.

Преданный Вам

Н. Лесков.

232

Л. И. Веселитской

27 января 1893 г., Петербург.

Я очень Вам благодарен, что Вы пришли ко мне познакомиться и дарите мне Вашею милою приязнью. Впечатления, которые я от Вас получаю, превосходны, и я ничем не в состоянии заплатить Вам за это (вскочите и топните). Толстым я о Вас писал ранее «инцидента», потому что вся семья хотела знать о Вас: какая Вы такая есть на свете? И это не пустое любопытство, а интерес к человеку, который делает хорошо хорошее дело. Мы Вас «прочитали и в содержании одобрили» и полюбили Вашу «душу живую». А поступки интересуют уже для полноты-впечатления. Описал же я Вас кратко, но старательно и с большим к Вам почтением и дружелюбием. Агафьи Тихоновны^* там нет, и «не по поступкам поступания» тоже, а написано хорошо, вот и все. И все довольны, и Вам нечего просить «не рассказывать»: Толстым-то и можно рассказывать, потому что там сами всё говорят и притом всё понимают и, следовательно, всё умеют и могут простить и не осудить. Это ведь удивительное по простоте семейство (конечно, в лице отца, двух дочерей и сына «Левы»). Впрочем, я чту и саму графиню, которой «проходит меч в душу».

О «Соборянах» говорите правду: они «Вам ближе». Во всяком случае, теперь я бы не стал их писать, но я бы охотно написал: «Записки расстриги», и… может быть, еще напишу их… Клятвы разрешать; ножи благословлять; отъем через силу освящать; браки разводить; детей закрепощать; выдавать тайны; держать языческий обычай пожирания тела и крови; прощать обиды, сделанные другому; оказывать протекции у Создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицируя все заповеди и просьбы «повешенного на кресте праведника», — вот что я хотел бы показать людям, а не Варнавкины кости! Но это небось называется «толстовство», а то, нимало не сходное с учением Христа, есть «православие»… Я и не спорю, когда его называют этим именем, но оно не христианство!

Что, когда о нас дурно говорят, это заключает в себе нечто справедливое, — это я тоже так думаю, как и Вы, и тоже не сержусь. Но тот, кто говорит о нас дурно, — не располагает к себе наше сердце. Это уж непременно так. А я хочу, чтобы Вы считали меня тем, что я есмь, — человеком, Вам дружески преданным. Пожалуйста, зайдите!

Н. Лесков.

233

Л. И. Веселитской

3 февраля 1893 г., Петербург.

Уважаемый друг!

Я хочу, чтобы Вы позволили мне называть Вас таким образом, потому что это отвечает тому, что Вы для меня есть: я Вас уважаю (без фразы), и питаю к Вам самое братское дружество, и с Вашей стороны чувствую дружелюбие.

Поручений уже нет, но надобность поговорить с Вами есть. Г<уреви>ч была позавчера у меня, и вот «томленье духа»^*…Как бы ей пособить? Подумайте! Я уж более не могу ничего дать скоро, а «яичко дорого к великому дню». Ах, зачем это всё люди на себя набирают!

Пораздумав долго и много, я нахожу, что «М<имочка>-вдова»^* для четвертого этюда, может быть, и хорошо. Надо знать груз, который покроет этот флаг; а это можете знать одна Вы. С общей же точки зрения надо к этому произведению предъявлять такое требование, чтобы эпопея «щипаной курицы» имела в конце заключительное значение в ясной формуле, вроде докончальной фразы в «Ревизоре»: «Чего смеетесь?.. над собой смеетесь!..» Вы это можете сделать и должны это сделать, — иначе «М» будет «медь звенящая»; а этого быть не должно. Поэтому я бы думал, что, дощипав ее до хвоста, надо встать и все перо с нее стряхнуть на головы тех, кому она теперь «забавна»… Надо, чтобы они увидали, что они ее уважали, ибо те, которых они уважают, ведь тоже из «Мимочек». Тогда это будет «эпопея», а не «этюды», и

Это-то меня и поставило в удивление: неужели Вы отдадите ей льготу во вдовстве?! Она должна истерзать людей тем, что из нее же еще выйдет или вождь, образец, пример и «тон».

Я думаю, что Вы меня понимаете и теперь уже более не обижаетесь за то, что я люблю работу, которую Вы делаете, и хочу ей той полноты, в которой она может оказывать полезное влияние на общество.

Очень благодарю Вас, что поручаете меня Христу. Это хорошо, и от Вас мне это очень приятно.

До свидания.

Н. Лесков.

234

Л. И. Веселитской

28 февраля 1893 г., Петербург.

Очень сожалею, что Вы меня не застали. Варя к Вам ходила и, не застав Вас дома, не оставила Вам оттиск Вашего рассказа и адрес старшей Дементьевой. Она в Петербурге, на Надеждинской, в доме № 36, кв. 17. — «Новенькая» очень мила^*. От такой вещи нечего больше и требовать. Все очень ласково, тепло и умно. Есть места очень веселые, которые будут помниться (например, «кто будет резать за столом»).

Пожалуйста, не забывайте дружески преданного Вам

Н. Лескова.

P. S. Расставшись с Вами, я долго продумал о том, что говорил Вам о себе по поводу моего одиночества, и нашел, что Вы правее меня: действительно, мне «только так кажется», что я мог бы быть счастлив в семье. На самом деле центр моих симпатий все ложился бы за чертами семейственности. Хуже это или лучше? Или хорошо все, что дано? Верно, так. Эпиктет^* понимал это, когда говорил: «Твое дело хорошо сыграть свою роль на сцене мира, а пиеса написана не тобою».

Зачем Вы не хотите почитать мне «Мимочку»? Какое у Вас ужасное самолюбие!

Л.

235

Л. И. Веселитской

3 марта 1893 г., Петербург.

Я очень дурно делал, что просил Вас о чтении, но я не знал о Вашей подозрительности и брал дело просто, по-мужски, как это делается. Я сожалею об этом и прошу меня простить. Много уж очень довелось мне раз просить у Вас снисхождения и извинения, но делать нечего. Пожалуйста, извините! Больше об этом никогда речей не будем вести.

Теперь здесь «старик Ге» — старый и умный друг Льва Николаевича, «единого духа» с ним. Он очень хочет с Вами видеться и побеседовать и просил меня попросить Вас с ним встретиться, когда Вам можно (до 2-х часов дня). Он пишет здесь картину. Я обещал ему передать его просьбу Вам, но за исполнение ее не ручался. Он хороший и очень умный старик, стоящий любви и уважения, но поступайте, как Вы хотите.

Преданный Вам

Н. Лесков.

236

Б. М. Бубнову

17 марта 1893 г., Петербург.

Но лучше ли бы было тебе, Боря, вместо перевода поэтов (в стихах) обратиться к переводу английских прозаических писателей, и именно к величайшему из них — Томасу Карлейлю^*? Он ведь у нас переведен очень мало — кажется, всего три сочинения: «Характеристики», «Герои» и «История французской революции»; а он весь велик, интересен и любим. Ты бы подумал об этом! Это ведь тоже и очень поэтический писатель-мудрец. И ты бы такими переводами принес пользу себе и людям, ищущим уяснения неотразимых вопросов в истории, философии и обыденной этике жизни. Я бы тебе это очень советовал вместо корпения над стихами. Стихи можно производить между делом, а главное дело в литературе все-таки должно быть — содействие выяснению идей в сознании большинства людей. Это есть долг человека мыслящего, и в этом же кроется его удовлетворение; а также тут есть и заработок.

Преданный тебе

Н. Лесков.

237

Л. И. Веселитской

29 марта 1893 г., Петербург.

Я давно не имел прямой вести из дома Т<олст>ых, а потому и не знаю: где кто из них теперь. Возможно, что Л. Н., а с ним и одна из дочерей, или даже обе они, — уже в Ясной П<оля>не. Городское празднование ужасно. Впрочем, оба адреса (летний и зимний) действительны при всяком распределении семейства. Вся разница может заключаться только в одном дне промедления. Я бы, однако, теперь еще предпочел адресовать в Москву.

«Студент»^* очень хорош. По этому очерку умный редактор уже должен бы понять даровитость молодой писательницы. Гашет и М. Леви^* сейчас бы сделали опыт закрепостить себе такое дарование. Наши «кулаки» не додумались даже и до этого; а умеют только «мозжить». В художественном отношении не нахожу ни одного замечания; а в корректурном два: 1) Малороссийская фонетика^* не позволяет говорить и писать «изогнувся». Там говорят и пишут «изогнувься».

2) На 233 стр. карандашом поправлено «при этом». Выходит: «это уже удалось, и при этом»… Не много ли «этих»?

Благодарю Вас, что подарили Варе свою фотографию: мы рады Вам и всему, что может Вас напоминать.

Н. Л.

238

Л. И. Веселитской

1 июня 1893 г., Меррекюль.

Уважаемая Лидия Ивановна!

У меня есть к Вам просьба, к которой я прошу у Вас «снисхождения по человечеству» и вразумительного слова. Не знаю, замечено Вами или нет, что в числе различных придирок ко мне со стороны критика Б<урени>на было не раз выражено, что я усиливаюсь как бы равняться с Л. Н. Т.? Так как Вы читаете «Новое время», то я думаю, что Вы этого не могли не видеть. Ко всякой клевете в печати я давно приучен, но эта клевета была мне все-таки чувствительна, так как мне не хотелось играть пошлой роли я отношении Л. Н., но я понимал, что из уст Б-на это не опасно: он только и делает, что выискивает, тем бы человека обидеть, приписав ему что-либо пошлое и мало ему свойственное. Желание вспирать себя до несравнимой высоты он мог во мне сочинить без всякого повода с моей стороны. Потому это меня и не беспокоило. Спокойствие еще более было укреплено во мне тем, что никто из общих знакомых не замечал мне, что я стремлюсь в знаменитости и выравниваю себя по линии к Толстому. И я все думал, что никто не может видеть во мне того, чего во мне нет и чего я никогда не потерпел бы в себе. К утверждению меня в этом еще более послужили неловкие, но искренние слова «Нов<ого> вр<емени>», что я «следую за Т-м». Это и правда: я сказал и говорю, что «я давно искал того, чего он ищет, но я этого не находил, потому что свет мой слаб. Зато, когда я увидал, что он нашел искомое, которое меня удовлетворило, — я почувствовал, что уже не нуждаюсь в своем ничтожном свете, а иду за ним и своего ничего я не ищу и не показываюсь на вид, а вижу все при свете его огромного светоча». Никто и никогда не слыхал от меня иного, и бог, имени которого я не назову напрасно, видит, что я не ищу никакой известности или так называемой «славы», которая мне и не дорога, и не мила, и не нужна. Если было что-нибудь в этом недостойном роде, то это было очень давно, и я с терзанием вспоминаю, как это ужасно и стыдно, и я думал, что теперь во мне этого уже нет… Я даже был в этом уверен, но, вероятно, я ошибаюсь, и во мне, вероятно, остается то самое, что я ненавижу, и чего я так избегаю, и чем ужасно огорчен и смущен. Открыли мне это Вы: раз Вы мне сказали: «Я боялась и вас, но вы… извините меня: вы все-таки не Т-ой…» Это меня ужасно смутило: я подумал себе: что это? зачем мне говорят, что я «все-таки не Т.»? — И я не мог ничего отвечать Вам, и Вы видели мое смущение и прибавили, что я «тоже» что-то значу, «но не то, что Т…» Я был поражен этими словами и долго думал: что могло их вызвать у умной и сердечной женщины, которая пришла навестить меня, больного? Это уже не критик Б-н, для которого не нужно ничего, кроме внутренней, самодовлеющей злобы… Без сомнения, должно же быть видно во мне что-то такое, что дает указания на мое высокое мнение о себе и о желании равняться с Т-м? Это меня мучило дни и ночи, и самым желательным объяснением я себе мог придумать, что, может быть, у Вас есть привычка сказать человеку что-нибудь колющее и досаждающее… Мне стало думаться, что это возможно, и я успокоился за себя и думал спросить Вас когда-нибудь, — когда это будет удобно, чтобы Вам не показалось за обиду; а меж тем Вы предупредили меня, и в последнее наше свидание Вы опять мне сказали, чтобы я не думал о себе много… Это уже совершенно меня смутило: что же это может значить? Без сомнения, во мне есть что-то чрезвычайно противное и кидающееся в глаза своею претенциозностью! И отчего же мне никто этого не указал по-дружески, так, чтобы я мог это в себе исправить; а сам я этого не вижу и все так и буду носиться с этою мерзостью!.. Иначе, конечно, Вы не нашли бы никакой нужды напоминать мне о моей неважности, а сделали это только по доброте или потому, чтобы наказать мое самолюбие для моей же пользы. Но так это мне все-таки непонятно, потому что я не вижу (хочу, но не нахожу), в чем проступает наружу моя мучительная и противная ошибка! Прошу Вас об этом горячо, искренно и усердно: это мне нужно «паче поста и молитв», ибо я не хочу раздражать и смущать людей и затмевать последний свет в собственных глазах моих. Поступите со мною «по человечеству», как христианка: скажите мне, в чем грех мой, которым я вызывал у Вас слово.

Преданный Вам

Н. Лесков.

Умоляю Вас не забывать, что состояние души моей мучительно. Иначе бы я не стал писать к Вам этого письма.

239

Л. И. Веселитской

8 июня 1893 г., Меррекюль.

Уважаемая Лидия Ивановна!

Надо начинать с того, чтобы «хвалиться своими чувствами», и я надеюсь иметь на этот раз перед Вами все преимущества, ибо мне несравненно легче любить и уважать Вас, чем Вам питать те же чувства ко мне. И я хорошо и полно пользуюсь выгодами моего положения: я уважаю в Вас то, что мне кажется прекрасным, и люблю Вас так, как мог бы любить «ангела» — существо, которое много меня чище, выше и открытее богу. Чувство это мне мило, дорого и полезно, ибо я знаю, что Вы любите добро и зло не может с Вами уживаться. Во мне же любить нечего, а уважать и того менее: я человек грубый, плотяной и глубоко падший, но неспокойно пребывающий на дне своей ямы. Лучшего во мне ничего нет, а за это уважать нельзя. Когда Вы меня крестили и я с благодарностью и уважением поцеловал Вашу руку, как руку матери, сестры, христианки или ангела, я принял от Вас благословение, как дитя, а надлежало бы, чтобы прежде Вы приняли на себя бремя моих грехов — выслушали бы мою исповедь, и тогда бы подняли свою руку, чтобы благословить меня… Л. Н. иногда так исповедуется с теми, к кому позовет дух, и это прекрасно; но я думаю, что если бы я мог сказать Вам, как я гадко жил, то Вы, быть может, не перекрестили бы меня, а осудили бы на епитимию, которой я не в состоянии еще исполнить, и тогда мне было бы еще тяжелее. Так Вы, пожалуйста, никогда не говорите, что Вы меня «уважаете», а вместо того не кидайте мне камня, когда я прошу у Вас хлеба… Я Вас прошу указать мне мой скрытый порок, вызывающий у людей известное проявление справедливого негодования, а Вы мне пишете, чтобы я не обижался и что я когда-то сам говорил о Т-м «с восхищением»… Ну что это за пустяки! Я нимало и ни за что на Вас не обижался, а Т. есть для меня моя святыня на земле — «священник бога живого, облекающийся правдою». Неужто Вам опять показалось, что я могу его ревновать и желать сам при нем что-нибудь значить! Он просветил меня, и я ему обязан более, чем покоем земной жизни, а благодеяние его удивительного ума открыло мне путь в жизнь без конца — путь, в котором я путался и непременно бы запутался; а Вы думаете, что меня можно обидеть, сказав мне: «А вы, однако, не Т.!» Я не только «однако не Т.», но я совсем не близок к нему, но его разумение мне понятно, и я, перечитав горы книг известного рода, нашел толк и смысл только в этом разумении и в нем успокоился и свой фонаришко бросил… Он теперь мне уже не годится: я вижу яркий маяк и знаю, чего держаться, а если не управлю, то это уже не от недостатка света, а от немощей глаз и рук моих. Недостатки, любя человека, надо ему их указывать любовно, и Вы мне раз указали одну мою ошибку, и я сейчас же ее почувствовал и решил ее оставить, и мне это было отрадно и полезно; другую Вы даже не высказали (портрет монаха), но я сам при Вас ощутил, что это дурно, и застыдился Вас и опять себя исправил. Так действует любовь, и я не боюсь говорить Вам, что Вас я люблю и уважаю очень, «как ангела», а Ваше самолюбие считаю чертовским, и оно мне «преогорчевает». Это гниль на хорошем плоде. Что же Вы не хотите сказать: чем я раздражал Вашу этику и эстетику и за что Вы давали мне «ассаже»? Не сказал же я Вам: «а вы, однако, не Сталь^*», или «вы еще не Жорж Санд»… Я Вам этого не сказал, потому что в Вас нет никакой фанфаронады, а во мне она, без сомнения, есть! И Вы ее видите и правильно гнушаетесь ею, но указать на нее мне не хотите… Такова Ваша любовь ко мне, мой жестокий ангел! Проясните лицо свое и обличите меня, чтобы я не таскал на себе «своего эфиопа». — Место, где я живу, — прекрасное, и моя маленькая дача — превосходна. Тишина невозмутимая, и «лес — в небо дыра». Если бы Вы приехали одна или с Л<ю>б<овью> Як<овлевной> Г<уреви>ч, — я помещу Вас удобно и буду Вам очень рад. В конце июня или в начале июля ко мне хочет приехать Меньшиков^*, но если бы Вы и съехались, — это меня нимало бы не затруднило, так как в двух шагах от меня есть комнаты в «салоне», на самом берегу моря. От Татьяны Львовны и я получил письмо, в котором между прочим писано о прекрасном впечатлении, какое Вы произвели на Л. H-ча. На письмах мне довольно писать: «Меррекюль — Лескову». (Не скажите: «А вы, однако, не Гумбольдт^*». Но ведь тому писали «в Европу», а мне только в Меррекюль…) «Сев<ерного> вестн<ика>» я здесь не получаю. У них, кажется, не очень рачительно насчет порядка.

Преданный Вам

Н. Лесков.

240

Л. И. Веселитской

9 июня 1893 г., Меррекюль.

Сейчас (10 час. утра) получил Ваше второе письмо (от 7 июня). Как Вам не стыдно говорить о том, будто Вы меня обидели! Разве я Вам это писал? Я хотел узнать: почему и за что люди совсем не сходного нрава преследуют меня тем, что я, «однако, не Т-ой»? Что же нибудь такое есть, за что ко мне с этим емлятся! Вот я это и хотел бы знать, и Вы это знаете, но не хотите мне сказать, по чувству какого-то ложного ко мне сострадания и снисхождения, и я через это все остаюсь во тьме и «таскаю на себе своего эфиопа»; и мне это тяжело, досадно и… противно. А Вы продолжаете давать мне «камень вместо хлеба» и извиняетесь да говорите о «прощении» с моей стороны!.. Или я ошибаюсь в Вашей доброте и искренности (чего я не думаю), или же верно то, что «у самых умных людей в голове что-нибудь в беспорядке». Вы очень умны, и потому общение с Вами очень полезно и приятно (я чрезвычайно люблю сильные женские умы, составляющие немалую редкость), но по самолюбию своему, полагающему свою печать на Ваше мышление, Вы беспрестанно склоняетесь думать, что все имеют такую же «содранную кожу» и что их сейчас надо поскорее смазать самаритянским елеем и сдать на тракте гостиннику. А это совсем не так: я дорожу встречею с Вами в вечности нашего бытия и хочу от Вас пользы душе моей, так как все духовное существо Ваше мне симпатично и дух мой чувствует Ваше превосходство и желает послушать Вашей дружбы. Вы говорите мне о том, что во мне дурно, и помогите мне исправиться, а не поливайте на меня бальзамом своего снисхождения, за которым я могу подразумевать, что Вы мне не верите и не относитесь ко мне с должной серьезностью, как к брату, которому уже осталось мало времени для того, чтобы выправлять свои кривизны. Церковная вера часто дает возможность такому равнодушию ютиться в сердце прекрасных людей рядом с любовью к богу. Это одна из ужасностей этого культа. Но на этом мы не приходим к соглашению и «для того оставим сие философам». В итоге остается то, что я на Вас не обижался и не обижаюсь, а Вы не хотите сказать мне: за что мне следует напоминать, что я, «однако, не Т-ой»? Язву-то свою осиную в меня впустили, а серьезно помочь не хочется, и выходит «дама», а не «сестра Лида» (в старом христианском романе). Жалею, что Вы еще так практически робки и бессильны, но ничего не могу говорить о «прощении». Бог все простит, а также и поп может все простить и за небольшую плату: ему ведь это недорого стоит и чужой души не жалко. Затем об этом кончено! — «Шурочку»^* я прочел два раза и, себе не поверив, дал прочесть толковому человеку. По-моему, это — первоучина, и притом ничем не выдающаяся и не дающая даже намека на талантливость автора. Особенно поражает несоразмерность в архитектонике и неясность (тусклость) идеи. Собираются танцевать и разбираются на пары почти на протяжении половины повествования — что неинтересно и даже скучно, а потом поцеловались и будто расплевались… Прижал он ее, что ли, слишком сильно или, может быть, обслюнявил… Вздор какой-то! Я, конечно, понимаю, что понравилось тут в Ясной Поляне: вот-де как искра чувственности отшибает! Но только это ведь неправда: в том-то и беда, что она не отшибает, а зажигает! А этот именно как будто «усами под нос навонял», и вышло что-то в пошловатом роде: «и хочется, и колется». Извините, что говорю так прямо, как это мне чувствуется. Меньшикову очерк тоже не нравится. Запаха таланта я тут не чувствую, но она (Л<ю>б<овь> Як<овлевна>) умна и образованна и, наверно, может иметь успех в литературе, но только едва ли в художественном роде… Впрочем, не нацеловавшись и не наколовшись, трудно говорить об этом со знанием. «Нельзя, не видя океана, себе представить океан». В «Шурочке» есть сходство с теми рассказами молодого Льва, которые «Неделя» не печатает и думает, что делает тем ему дружескую услугу. Рубят они дерево не по себе. Эта «безделка», портившая своим недостатком все достоинства дочерей ц<аря> Никиты, есть величайшая бездна в мире. Черт бы иначе с ней не выступил на состязание с величайшими мужами мысли, если бы это так легко поддавалось, как думают наши милые, но неопытные мечтатели!.. К этому и искушенный ума приложить не в силах. Гайдебуров подергал носом туда и сюда и разобрал, что таких рацей разводить нельзя; а (помните) Н. Н. Ге («Безешник») находил, что «это прекрасно». Эти люди начинают обнаруживать сильное сходство с старинными ортодоксальными нигилистами, у которых для оценки повести требовалось «общий вывод и направление». У молодого Льва это по крайней мере выдержано, а в «Шурочке» — нет: только и кажется, что усами покололась, и целоваться охота прошла… Станем надеяться, что ловкий парень когда-нибудь это дело ей поправит! — Посмотрите, пожалуйста, в июньской (№ 6, <1>893 г.) кн<ижке> «Недели» очерк Дмитрия Болконского «Конец». Это этюд очень реальный и сильный, хотя в середине есть что-то, отдающее «первоучиной», но этого редко у кого не бывает (и у Вас было). Кто это: Дмитрий Болконский?^* Ведь это, без сомнения, псевдоним и, кажется, нам с Вами человек знакомый!.. Пожалуйста, прочтите и мне напишите свое мнение. А лучше бы сделали, когда бы взяли плед и подушку да приехали бы в Меррекюль без дальних сборов. Я хорошо Вас помещу и вполне корректно и буду Вам так рад, как будто Вы приехали по дружбе ко мне, а не потому, что у нас тут в самом деле очень хорошо. Пожалуйста, приезжайте! Энгели недавно переменили дачу и теперь живут от меня в двух шагах. Приезжайте, ядовитая дама!

Искренно Вас любящий и уважающий

Н. Лесков.

Варя и Елена Вас ожидают.

Вы вот всё убегаете соединения мыслей вкупе, а я ищу единомыслия, но, во всем подлегая величию ума Л. Н., я не могу принять их взгляда на отношение полов, как несогласное с требованием природы и задачею человечества — совершенствоваться в целой цепи поколений, обязанных явиться по благословению: «множьтесь». Х<ристо>с не высказался о браке, но в его время брак был многозвенный. Можно ли держать союз с тем, с кем ум и дух в полном разладе и дисгармонии? Природа этим возмущается, и она права, а они все, сколько бы их ни было, — неправы.

241

Л. И. Веселитской

13 июня 1893 г., Меррекюль.

Не знаю, серьезно или нет Вы сомневались в том, хорошо ли Вы сделали, что побывали в Ясной Поляне^*. Посылаю Вам полученное мною письмо Л<ьва> Л<ьвовича>^*, где есть упоминание о том — какое впечатление получил от Вас Л. H-ч. Может быть, Вам это будет интересно и даже приятно, а во всяком случае — успокоительно, и Вы поймете мое желание сделать это для Вас известным. Письмо Л. Л. мне возвратите при свидании. — Роман Баранцевича начинает меня интересовать^*, так как там есть усилие изобразить «толстовца», и для модели взят Пав<ел> Ив<анович> Бирюков; но делается это довольно неискусно и без достаточных знаний (напр., стр. 64, толстовец говорит даже о «силе и гордости будущей России…»). И у попов, и у патриотов, и у этих пересмешников все «гордость» в числе необходимых условий жизни христианского общества!.. В статье Волынского^* напрасно задет Протопопов (не к делу) и на 120 стр. сказано, будто «полуневежественная Обломовка не дала ни одного борца за теоретическую истину». А раскол?! А сожженный попами Курицин^* и его товарищ? А Косой^* и Матвей Башкин^* и вообще «религиозные вольнодумцы»? Неужели это не «борцы за теоретическую истину»? Льву Льв-у я написал о том, что мне кажутся неудачными его опыты разрешать вопросы «взаимного мужей к женам соизволения».

Пред<анный> Вам

Н. Лесков.

242

Л. И. Веселитской

27 июня 1893 г., Меррекюль.

Однако я вчера нехорошо написал Вам, Лидия Ивановна, в ответ на вопрос Ваш о Л<ю>б<ови> Як<овлев>не. В простоте моего «сократического метода» была своего рода коварность, недостойная не только Вашей чистоты, но и моего недостоинства. Полагаться на Ваш разум мне очень легко и выгодно, а Вам пришлось бы при этом себя неволить и «совокуплять суетная и ложная». В ночи я все об этом думал, и мне стало стыдно, и я спешу поправить мою вину перед Вами (ибо надеюсь, что перед Лб. Як. мы еще не провинились). Теперь я думаю так, что нам совсем не надо ничего соображать и совокуплять, а надо сказать ей все прямо, как есть, и пусть она соображает — как ей угодно поступить, имея в виду, что помещение в Меррек<юле> ей может быть устроено так же, как и Вам, и что я и, вероятно, Вы, конечно, будем счастливы (я — непременно) ее видеть; а она и Меньшиков — оба очень умные люди и, конечно, знают, как встретиться. Лично они друг против друга ведь ничего же не имеют. А читать большое сочинение Толстого раньше всех в России, и в такой компании, как мы собираемся это сделать, — есть (по-моему) слишком большое удовольствие, от которого больно отказаться, и грубо было бы лишить этого такого милого человека, как Лб. Як-на, из-за единого подозрения, что, может быть, ей будет неприятно встретить M-ва или M-в будет стеснен при ней… А может быть, это совсем и не так! Я думаю теперь, что нам (с Вами) не следует останавливаться перед такими сложными соображениями, а с нашей стороны лучше верить в большие достоинства лиц, о которых мы думаем, и говорить с ними, не унижая себя глаголемою «неполной истиной». Оставим это церковным пастырям и учителям. От себя я усердно прошу Вас сказать Лб. Як-не полную правду, — что есть у нас в соображениях, и добавить к тому, что я буду счастлив, если она приедет, и что свободы здесь найдется всем вволю. Мы сейчас осматривали с Варей №№ в салоне: сейчас все занято, но 5-го очистится один № с окнами на море, цена 1 руб. 50 коп. в сутки, и № окно в лес, двойной — 3 руб., и есть лишняя комната на даче у моего соседа (удобная). Мужчин же я помещу у себя обоих или по крайней мере одного. Прошу Вас только о двух вещах: не приезжать сюрпризом (без извещения) и брать с собою пледы и подушку. Затем будем радоваться о господе, как умеем: уложим себе «чин сокольничья пути», и Вы станете нам читать с Модестычем, а мы будем слушать то, что наш Лев почитает сам за «самое славное» свое сочинение, и будем при сем во имя его соблюдать умеренность в пище и питии, пребывая в любви друг ко другу о духе святе. Неужели это ничего не говорит сердцу и воображению боголюбезной сестры нашей Лиды! (которая, однако, сродни и Киту Китычу^*, ибо пока ее обидишь, — она сама всякого сумеет обидеть). По-моему, Лб. Як-ну даже надо стараться привезть. Я ее и люблю и очень много сожалею, потому что она ведет дело денежное, а этого нет поганее на свете. Я хоть и не дорос до Вашего величия, чтобы сказать «мне деньги не нужны», но я всю жизнь считал заботы о деньгах «проклятием» и допускал их только в самом необходимом (как мне казалось) количестве. «Совокуплять» же их для «предприятий», и еще рискованных, как журнал, — это положение адское! Увлекайте ее с собою, чтобы она очунела. Она умная, образованная и порядочная девушка во всех смыслах. Таких не много на свете, а у нас меньше, чем где-либо; а на плечах у нее лежит дело ужасной тяжести, и притом… «око ее не свободно»… Это грозит нехорошим. Вчера было письмо от Модестыча, который отличился перед нею: пришел, застал ее одну и сказал ей, что она — «Мария на развалинах»^*. (Каков!) А она его поправила и сказала: «Здесь идет созидание, а не развалины»… Я очень радуюсь, что Вы для них что-то сделали, и Вы со временем почувствуете, что это сделано хорошо. Я не думаю, чтобы Вы, я или даже сам Л. Н. могли упрочить дело этого издания, в положении которого есть роковые вещи; но мы должны делами оказать дружескую помощь этой милой особе. Пусть мы не будем укорять себя, что «мы могли сделать, да не делали». Пусть не от нас будет в ее деле что-либо нежеланное.

До свидания, дорогой и уважаемый друг, — не толстовка, не Титания и не что-либо иное, «еще можно есть изрещи на языке человеческом».

«Никто вас, Кита Китыч, не обидит, — вы сами кого угодно обидите».

Н. Лесков.

P. S. Сейчас еще получил письмо от M-ва и буду ему отвечать в том же духе, как пишу Вам по отношению к Лб. Як-не.

Не горячиться и не сердиться, когда говорят о Т. пошлые люди, я тоже не умею. Это, может быть, и нехорошо, но я тут бессилен. Это, я надеюсь, бог простит.

243

А. И. Фаресову

28 июня 1893 г., Меррекюль.

Достоуважаемый Анатолий Иванович!

Позавчера получил Ваше открытое письмо, в котором Вы извещаете меня о своем добром намерении навестить меня в Меррекюле до 5 июля и спрашиваете: будет ли это благовременно? Прежде всего дружеское спасибо Вам за доброе желание приехать; а затем — просьба: пожалуйста, приезжайте, но срок приезда измените. Причиною к этой последней просьбе служит то, что недели за две до этого условлено, что «в первых числах июля» ко мне приедут два гостя^*; а когда именно «первые числа» начнутся, — я этого с точностию не знаю и сказать о том не умею. Во всяком разе, я буду ждать Вас к себе и — просить Вас приехать тогда, когда мои ранее условленные гости погостят и отбудут. Тогда я Вам неупустительно напишу с моею покорной просьбою — не пренебречь, моею хатою и хлебом-солью. — Пожалуйста, напишите мне: когда выходят в свет письма Энгельгардта?^* Я почему-то думаю, что о нем как будто должен написать что-то поправившийся Глеб Ив<анович> Успенский^*, — и это было бы прекрасно. За диссертацию о Герберте^* автору присуждена премия митрополита Макария, как за «лучшее историческое сочинение». Ввиду запрещения высокопробных трудов Терновского и Голубинского^* это имеет очень большое, характеристическое значение, определить величину которого было бы достойным делом исторического журнала. Предтеченский^* и Городецкий^*, однако, отошли от дел сего мира, и за отшествие их поскорбел Петр Васильевич Быков. Сколько, в самом деле, русская земля теряет «полезных деятелей» такого сорта, что их во все времена все путные люди могли бы и не понять и не оценить!.. О господи! Доколе, о господи, будет идти это наглое и ничем не вынужденное литературное бесстыдство! Прав Л. Н. — «лучше быть ругаемым».

Н. Лесков.

244

Л. H. Толстому

1 июля 1893 г., Меррекюль.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Мы на днях приготовляемся читать Ваше последнее литературное произведение^*. Для того Хирьяков^* привезет ко мне в Меррекюль экземпляр рукописи, а 10 июля приедут сюда Веселитская и Меньшиков. Хотела быть тоже и Гуревич, да вряд ли будет, так как ей, кажется, неприятен Меньшиков, а его угораздило еще подогнать как раз к этому времени статью о Волынском в июльской книге «Недели». Будем, верно, читать Ваше рассуждение вчетвером, но никто из нас четырех не знает, представляет ли наш экземпляр последнюю, окончательную редакцию или после были сделаны Вами существенные изменения. Экземпляр же, которым владеет Хирьяков, привезен в Пб. еще по зиме этого года; а Лидия Ивановна говорит, что она после своей побывки у Вас в мае свезла окончание к Попову^* в Москву. Это меня приводит в смущение, и я думаю, что мы, пожалуй, будем читать Ваше сочинение в несовершенном его виде… Позвольте мне просить Вас или Татьяну Львовну написать нам^* (то есть мне: Меррекюль, 94), можно ли экземпляр, описанный зимою (примерно в феврале <18>93 г.), принимать за удовлетворительный, или сочинение подвергалось существенным изменениям до самого того времени, как Веселитская повезла его в Москву? Если же перемены сделаны не повсеместно, а только в заключительной главе, то и это знать будет полезно. А если Вы или Татьяна Львовна дадите ответ на эти мои строки сразу по получении моего письмо, то этот ответ должен прийти в Меррекюль своевременно, то есть к самому нашему сбору, и поможет нам уяснить наши недоразумения. И Вы нам, пожалуйста, в этом не откажите! А мы, которые будем представлять самую первую группу русской публики, занятую чтением Вашего труда, будем замечать: какое это на нас произведет впечатление, и «аще обретем кая неудобовразумительная словеса», о тех Вам напишем и «худости ума своего не утаим».

Вам почтительно преданный и благодарный

Николай Лесков.

Адрес мой: просто — Меррекюль.

245

Л. И. Веселитской

2 июля 1893 г., Меррекюль.

Из Петербурга или из Гатчины в Меррекюль можно ехать утром (в 9 час.) и в обеденную пору (кажется в 4 часа). Выехав в 9 утра, приезжают в Нарву в 2 часа, переезжают на извозчике город до пристани (цена 30 коп.) и садятся на пароход «Нарва», который идет к Устью или в Гунгербург. Отходит в 3 часа. (1-й кл. — 30 коп.; а 2 — 20 коп.). Город Нарва очень характерен, а берега р. Наровы очень красивы. То и другое стоит видеть. В Гунгербурге встают (4 часа дня), берут извозчика, «карафашку», и едут в Меррекюль. (7 верст, по Гунгербургу 2 версты, по Шмецку 3½ и 1½ лесом. — Цена по таксе одноконному экипажу— 1 руб. Пароконный не нужен.) Приедете к нам около 5 час. веч. Извозчику в Меррекюле велите подвезти себя «к даче Бормана в лесу, рядом с сапожником». Тут найдете несколько своих покорных слуг, которые сделают вам одолжение, — все будут знать, куда Вас проводить. Такой маршрут я считал бы для Вас за наилучший; но если гор. Нарва и берега Наровы Вас нимало не интересуют, то берите билет не до Нарвы, а до станции Корф (первая за Нарвою), и там на Корфе возьмете карафашку, которая прямо привезет Вас в Меррекюль (7 верст, цена 1 руб.), — это скорее, но не увидите Наровы, — что, впрочем, легко восполнить на обратном пути, когда следует и посмотреть пороги (2–3 версты от города, цена 75 коп.). — Выезжать из Петербурга или из Гатчины днем (около 4 час.) мне случилось только раз и не понравилось, потому что всюду приезжаешь как — то «не вовремя». Самое лучшее — ехать утром. Комната для Вас будет нанята 8-го числа с утра там, где случится, не дороже 1 руб. в сутки. Но где именно это будет — сейчас сказать невозможно. Как подъедете к нам, так Варя или Елена Вас и проводят. Труда это не может делать никому и никакого. Я сам не беру денег взаймы и ни у кого не прошу протекций, но этакой щекотливости, как у Вас, — не понимаю! Стоит ли о чем говорить, — что приглядят для меня комнату! Экое, подумаешь, одолжение! Так сразу и потеряете свою свободу!.. Ну, характерец! Кстати: не помните ли, у французов есть какая-то очень хорошая пословица, что если употреблять очень много «politesse»,[41]«Вежливости» (франц.). то может выйти… «qui manque de politesse».[42]«Невежливо» (франц.). Не рассердитесь опять! О господи. А немножко уже опять что-то есть: на какой-то зубчик что-то заскочило. Ну да все равно делать нечего. Никто как бог! Июльские книжки журналов вчера прочел: в «В<естнике> Евр<опы>» есть Винницкая^*, и это не без наблюдательности и не без таланта, но как-то, что называется у живописцев, «совсем не сделано». Коробчевский^* — неискусно и бледно, мертво. Хороша статья Максима Ковалевского^* о Токвиле. Энгельгардт^* — «невкусно подан». Евграф Ковалевский^* — неважно. Обозрения прекрасны, особенно «Из общественной хроники». — В «Сев<ерном> вестн<ике>» нынешний кусок Смирновой^* очень любопытен и приятен, ибо Пушкин тут ни разу не поставлен ниже положения, которое он должен был занимать. Некоторые суждения его тут опережали его время (например, о библии и так называемых «священных историях», но знакомство его с св. писанием было таково, что он считал книгу Иова за «еврейскую» книгу!.. стр. 279). — Беллетристика «С. В.» очень плоха, а редакции нет и в намеке. В обозрениях «Провинциальная печать» есть разговоры pro domo sua,[43]Для себя (лат.). по поводу какого-то Маиашвили. (Это такая фамилия у писателя, который что-то сказал о Флексере!) А в статье г-жи Венгеровой «Новая утопия» никак не уловишь ни головы, ни хвоста, а зато в самом начале, на 249 странице, в четырех первых строках употреблено четыре раза одно слово: «Морис один… и вместе один… рассказывает одна в одной из улиц…» Это пехотные поручики даже так не пишут. Что же у них делают редакторы?! Бедная наша добрая знакомая!^* Неужто она думает, что это можно так вести журнал? О, как бы я был рад, если бы я ошибся, что все люди, собравшиеся у кормила этого судна, править не умеют! До свидания. Комнату Вам постараюсь нанять как можно похуже и буду думать, что Вы мне навсегда обязаны благодарностью и, конечно, с некоторою утратою самостоятельности.

А я пребываю к Вам благосклонный

смиренный ересиарх Николай.

Кн<ижка> «Недели» еще не пришла. Что это там такое!

246

А. И. Фаресову

2 июля 1893 г., Меррекюль.

Уважаемый Анатолий Иванович!

Я получил Ваше письмо и спешу ответить, что гости мои, по-видимому, будут у меня числа до 13-го. Я не замедлю своевременно написать Вам об этом. Помещение мое меня удовлетворяет, а здоровье позволяет молчать о нем. Г-жу Г<уреви>ч и Ф<лексе>ра я не могу не считать умными и образованными людьми, потому что я их знаю, и знаю, что они умны и имеют познания. Таких, как они, нельзя называть ни глупыми, ни невеждами; но не соглашаться с ними можно, и иногда это очень хорошо. Умные и образованные люди тоже не всегда свободны от заблуждений и ошибок, но если эти ошибки неумышленны и делаются не для корысти, то на них можно и должно указывать, но за них нельзя людей презирать и ненавидеть. То же и о Герберте^*, если он теперь не вошел во вкус, и не стал соображать, где раки зимуют. Гл. Успенский, как я думаю, хорошо знал Энгельгардта; но оказывается, что он еще болен. Вашу статью^* я уже прочитал и готов сказать Вам о ней свое мнение. Она любопытна, но Вы как будто неловко отсортовали материал, и оттого статья напоминает блюдо, которое, как говорят, «невкусно подано». У Вас события, упоминаемые в письмах и рассказываемые в личных Ваших воспоминаниях, катаются и перекатываются из одного угла в другой, сбивают хронологию, и в конце концов читатель получает анекдоты, а не нравоописательный очерк, что читателю нужно. Не выходит портрета, нет «характера лица и времени». — Я очень сожалею, что Вы не заставили себя подготовиться к этой работе, пробежав что-нибудь образцовее в этом роде, например характеристики Карлейля (Борнс, Нокс и т. п.). «Видеть» человека очень важно, но иногда случается, что иным это и мешает: может казаться, что как знакомый человек виден Вам, так и другие его видят. И начинаются анекдоты. И оттого домашние люди часто не могут рассказать о своем семьянине, а чужой, который не пригляделся к нему, — расскажет. В этой же книге есть статья Ковалевского (Максима) о Токвиле, где тоже воспоминания смешаны с письмами, но посмотрите, как письма-то врезаны в события! Все они на своем месте и в полном хронологическом соответствии, и читатель ведется последовательно, а не скачет туда и сюда. И как он воспользовался словами своего покойника для того, чтобы уяснить живущим их время и их положение! Начиная с 127 по 135 стр., он, представляя Токвиля, мимоходом вырисовал целую картину времени и массу отдельных лиц, не исключая даже Николая Павловича^* (134). Вы всем этим как будто пренебрегли, и это очень жалко; а лицо и материал письменный давали возможность Вам сделать статью отменного интереса. — Аренсбург не равняйте с Териоками или Меррекюлем. Тамошние грязи считают не хуже сакских, и воздух там удивительно хорош.

Александре Адамовне^* мой низкий поклон. До свидания.

Н. Лесков.

247

А. И. Фаресову

7 июля 1893 г., Меррекюль.

Вам обижаться и не в чем, любезный Анатолий Иванович! Очерки этого рода — очень трудно делать. Если бы Вы мне ранее прочитали Вашу работу, я, быть может, указал бы Вам ошибку в приеме и то, что знаю в этом роде за образцовое (Тэн, Карлейль, из наших Грановский^*: «Четыре характеристики»), но ведь и так цель достигнута: внимание общества привлечено. По моему млению, надо было писать воспоминания и только подкреплять их местами из писем (как сделано у М. Ковалевского) или же написать воспоминания с подстрочными ссылками на письма; а письма напечатать ниже, отдельно. Теперь часто так делают, и это, мне кажется, не худо; а когда хронология путается и заднее колесо забегает за переднее, — это нехорошо. Впрочем, редакция «В<естника> Е<вропы>» ценила материал и своевременность его появления, и потому тут «не всякое лыко в строку», а лишь бы в свое время лапоть был. Вам досадовать на себя нет причины. Повторяю Вам: написать очерк характерного лица — дело очень трудное и «мастеровитое». Этого «тяп» да «ляп» не сделаешь; а вы делали дело наскоро и сделали его добросовестно. Чтобы по поводу Энг<ельтардта> нельзя было дать картины «его времени», с этим я не согласен, и много примеров могут доказать Вам противное; а Вы именно и позабыли, что есть превосходный способ «доказательств от противного»… «Это тебе, сударь, вина!» Изменять в дальнейшем ничего нельзя, потому что тогда обнаружится еще более беспорядок плана во всем сочинении. Оставьте как есть и будьте покойны, что польза в этом труде есть, а недостатки его заметят немногие.

Что касается г-жи Гуревич, — мне всегда хочется говорить о ней с уважением: она умная, очень много и вполне основательно училась и предана не пустякам, а благородному делу, с которым трудно оборачиваться. Если она и не удержит своего издания, — все-таки она достойна почтения. Девушек с таким настроением не много на свете. Ф<лексе>р возбудил против себя многих, и в июльской книжке «Недели» есть горячая и умная статья о нем Меньшикова^* («Критический декаданс»), которая должна быть очень горька и Ф-ру и издательнице журнала. Стало быть, они за свои ошибки получают и уязвления и урон. Но все-таки их ошибки хотя и имеют вредные стороны, но они бескорыстны и не вызывают того негодования, какое рвется из сердца при виде подличания, растворяемого в радости, что это поощряется врагами литературы и нравится пошлым людям в обществе. Это надо различать.

Преданный Вам

Н. Лесков.

248

Л. Н. Толстому

28 июля 1893 г., Меррекюль.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Сердечно благодарю Вас за присланное Вами мне письмецо^*. Строки Ваши мне всегда очень дороги и многополезны, но я стыжусь их у Вас вымотать, потому что Вы «должны всем», а не одному кому-либо. Но когда Вы пишете ко мне, — Вы делаете меня радостным. Новое сочинение Ваше мы читали в большой и интересной компании, но с «инцидентами» постороннего свойства, которые мешали если не серьезности, то пристальности чтения. Основательно я его читал до 8-й главы давно — еще до болезни, которую перенес прошлою зимою; а потом теперь сам про себя прочел рано по утрам, когда мои гости спали, и, наконец, с усиленным вниманием читали его в третий раз, когда гости схлынули и у меня остался один Хирьяков, да явился обретенный Лидиею Ив<ановной> молодой поп Григорий Спиридоныч^*, отрекомендованный ею с той лестной стороны, что он есть «сын (ее) Спиридона Ивановича, до брака с Мимочкой». Я рассудил так, как судит брат наш «Николавра», Черниговский и Нежинский^*, то есть что «ежели сочинение написано и назначено для чтения, то его надо не скрывать под спудом, а ставить на свещнике и читать людям». И в согласии с сим добрым братом нашим я решился преступить запрету нашего «благочинного из Россоши»^* и принял сына Спиридона Ивановича к чтению. Поп оказался отличным чтецом и прекрасно прочитал все ваше сочинение вслух в три дня, вперемежку с Хирьяковым, а я уже только слушал и думал о том, что слушаю. Замечаний важных или даже интересных по оригинальности я не слыхал ни от кого. Самое веское, что доводилось слышать в этом роде, исходило от очень умного Меньшикова, которого Вы знаете и, — как я слыхал от Льва Львовича, — которого Вы признаете за человека, одаренного большими критическими способностями (что так и есть); но Меньшиков взял Ваш адрес и хотел писать Вам. Стало быть, мне передавать Вам его мнения не нужно. О первом же его впечатлении лучше всего можно судить по его письму ко мне, которое я послал Татьяне Львовне. Замечания попа (академиста, молодого, очень неглупого и не утратившего стыд) — очень почтительны, но мало интересны. Все они напоминают недавний спор наших ученых медиков, при котором эти никак не могли отличать полезности одного оперативного инструмента от его «портативности». Самое справедливое в этих замечаниях есть «повторяемость» и «усиления»; но, по-моему, это неважно. Хотя жаль, что это есть в самом деле, так как по этим местам, конечно, и начнется гусевское обстреливание из Казани^*. Меня это не заботит: я знаю и говорю, что «Л. Н. наш — туляк, и он торгует с запросцем, — чтобы было из чего бедным уступить и чтобы за уступкою тоже еще хозяину сходно было». В написанном читаем «прификс» для тех, «иже хощут быти совершенны»; а в практическом применении ко всем возможна и уступка, для отстающих по слабости, — и уступка есть, притом выраженная с такою ясностию, что никакому слабосилию не огорчительно. Так я понимаю и так говорю и нахожу, что это сочинение Ваше мудро и прекрасно сделано. Надо жить так, как у Вас сказано, а всякий понеси из этого сколько можешь. А если писать иначе, по-ихнему, то трактат пойдет уже не о «полезности», а о портативности и о приспособительности. Это вовсе другое. Я же могу Вам сообщить от себя только одно фактическое замечание о так называем<ых> «духоборцах», о которых доносил Муравьев^*, что они не хотят брать в руки оружия. Покойный генер<ал> Ростислав Фадеев^* рассказывал мне, что эти люди сами себе будто нашли занятие и были «профосами» и по их примеру и другие тоже просились «дерьмо закапывать». И я видел раз у редактора «Историч<еского> вестника» копию с какой-то бумаги, где этот факт подтверждался, и я им воспользовался и ввел его в рассказе «Дурачок»^* (XI том, который я просил типографию послать Вам). Более я не могу ничего сказать Вам по поводу Вашего сочинения, которое, по моему мнению, должно принести людям большую пользу, если только у них есть уши, чтобы ими слушать, а не хлопать. Все то, что Вы думаете и выражаете в этом сочинении — мне сродно по вере и по разумению, и я рад, что Вы это сочинение написали и что оно теперь пошло в люди. Сын Спиридона Ив<ановича> ездил на сих днях в Петербург и по возвращении был у меня (еще при Хирьякове) и сказывал, что он уже говорил в П<етербурге> с некиим «синодалом» о том, что прочитал, и что «на него нападали: зачем он это читал!» Но будто бы Янышев^* тоже сказал, что они «только полицией умеют ограждаться и что сие ненадежно». Лидия Ив<ановна> уехала, не дочитала рукописи далее 9-й главы, так как тут подъехала Л. Як. Г<уревич>, в большом раздражении на Меньшикова за статью, и сестре нашей Лиде надо было ее успокаивать и меня, больного, защищать, а потом увозить Л. Я. в Петербург и там ее еще допокаивать. А затем Лид<ия> Ив<ановна> хотела предпринять пешее (босиком) паломничество в Колпино, «к божией матери»; а меня просила дать ей список с Вашей рукописи, который я себе сделаю. Я ей отвечал, что копию ей дам, но не понимаю, зачем она мучает себя, читая это сочинение; зачем хромать на оба колена: или Т<олстого> надо осудить и проклясть вместе с клянущими его, или «инфаму»^*. Она мне вчера прислала превосходное письмо — кроткое, но писанное, очевидно, в каком-то борении. О паломничестве босиком в Колпино не упоминает ни словом, но пишет: «не отговаривайте меня читать это сочинение: мне нельзя этого бояться , и уж, конечно, не из литературного любопытства я хочу прочесть это. Я надеюсь, что Вы мне дадите Ваш экземпляр. Поручаю Вас Христу, который во всяком случае дал человечеству все, что возможно было дать ему, и дает ему еще своих толкователей . А все мы все-таки страшно далеки от него, и подойти к нему можно только любовью и чистотой сердца. И того и другого я только и прошу у бога — для себя. А для Вас, например, прошу и того и другого». Тут и все: и милая доброта, и приязнь, и шпилечка по моему адресу. А главное, здесь чувствуется какое-то «дыхание бурно» в собственной ее удивительной, чистой, смелой я роскошной душе. Как я рад, что Вы и все Ваши семейные ее полюбили. Простите, что я Вам наболтал много слов с малым толком.

Преданный Вам

Н. Лесков.

К писаниям я охоту не теряю, но все болею; а писать хотелось бы смешное , чтобы представить современную пошлость и самодовольство. О том, о чем Вы пишете, и писать не могу и не должен.

249

М. О. Меньшикову

3 августа 1893 г., Меррекюль.

Достоуважаемый Михаил Осипович!

Сегодня я получил Ваше письмо, помеченное 1-м ч<ислом> августа. Сердечно Вас благодарю за добрые слова и за желание писать о моем XI томе. Мне было бы интересно слышать Ваше публичное суждение о моих работах, но Вы свое дело сделали, а остальное не от Вас зависит^*. Станем подражать совершенному, иже «и намерения целует». Искренно Вас благодарю за то, что дали себе труд читать и писать, и за то, что перенесли в этом деле незаслуженное досаждение. — После того, что Вы мне говорили о главных течениях в семье Вашего принципала^*, я верю, что Вам нелегко и ему с Вами не совсем ловко, хотя думаю, что и разлучаться с Вами он не желает, да и Вам, при всей выгодности Ваших нынешних курсов на литературной бирже, надо его еще подержаться. Кроме одного «В<естника> Е<вропы>», все еще менее надежны, а и там «молодцы» берегут не хозяина и не дело, а самих себя. В «Р<усской> мысли» Вас ценят, но далеко они, и очень неискренни, а в «Ист<орическом> в<естнике>» замечают только Ваш «успех», но не имеют ни убеждений подходящих, ни вкуса, и притом там все проедено интрижливостью, как в «Нов<ом> Врем<ени>», где поэтому и невозможно работать. Ввиду того, как Вы шли прошлою зимою, и я думаю, что в скором времени Вы получите в литературе спокойное и удобное для себя положение, которого Вы заслуживаете преимущественно по силе Ваших дарований и по прекрасному настроению Ваших чувств. Поверьте, что я ошибаюсь, но не часто и не в том, о чем я много думал, как о Ваших литературных силах. Вы должны быть бодры и смотреть вперед без боязни; а что до всего остального, то «сильному не нужно счастье: в борьбе таится наслаждение неистощимое»^* (Тургенев. «Помещик»). Борьба с «чиновником», может быть, скоро пойдет на убыль, но зато предстоит огромная борьба с общею пошлостью, которую развел чиновник до своего издыхания. Тут Ваше и дело, и дай Вам бог для этого поработать и в свое время сложить за этой работой свою умную голову.

Льву Николаевичу я тоже писал и, вероятно, в том же роде, как и Вы, — а кстати я ему писал и то, что Вы имеете намерение ему писать (он ведь Вас очень отличает и любит). После Вашего отъезда я получил от него большое письмо, в котором он, между прочим, просит сообщить ему «замечания». Я и ответил, что из всего, что слышал, стоило бы сообщить мнения Ваши, но Вы сами ему будете писать, а я от общего содержания нахожусь в восхищении и радуюсь, что Л. Н. написал такое сочинение, и жду от этого большой пользы для тех, кто «хощет совершен быти», а что замечания «не хотящих быть совершенными» держатся около шероховатости да непортативности снаряда. А это не оценка: снаряд все-таки приноровлен для отличной цели, а в приспособительности его могут быть допущены свои приемы. По-моему, например, из этого можно бы сделать мастерской конспект и отменные иллюстрации. Ответа я еще не имею ни от Л. Н., ни от Татьяны Львовны. Вероятно, они еще застряли в Рязанской губернии, а мы им писали в Ясн<ую> Поляну. Из всех замечаний я ему сообщил одно фактическое о духовных христианах, которые испросили себе занятие «профосами» (или «прохвостами»), чтобы «пакость закапывать». Я указал, что уже и пользовался этим в рассказе «Дурачок», который я озаглавил «Прохвост», но цензура не снесла этого названия (рассказ вышел в детском издании). — «Продукт природы» есть à propos, которые я очень люблю писать^*, и которых можно бы много давать и всегда кстати, да негде было этого делать во всю мою жизнь. К сожалению, это писано слишком наскоро и до того, как я узнал о «неклюдовской скамейке». Там, где драли переселенцев, секут (или секли) на кресте. Из досок была сколочена буква Т, с кольцами на концах, и с этой Т растягивали человека… Пензенский исправник говорил: «Восписуемте распятого же за ны». Забыл тоже сказать о «вшивом спорте», как «пускают вошь на выгонки» с другою вошью. Столько уж этого вошеводства, что зуд делается от воспоминаний. Мне «Шурочка» кажется слишком искусственною^*. Распаленная чувственность, конечно, противна, но «девственные» натуры тоже не таковы. Надо бы брать св. Цецилию^*, или Дж. Элиот^*, или, еще лучше, есть у нас в деревнях такие дьяковские дочери, «вековуши», которые места младшим сестрам уступили, а сами позабыли: есть у них какой-нибудь пол, или они бесполые существа, рожденные «для пользы семейственной». У этих бывает девственная любовь (см. «Захудалый род»).

250

М. О. Меньшикову

28 августа 1893 г., Петербург.

Очень рад был я получить от Вас весточку, уважаемый Михаил Осипович! Простите, что не сразу ответил, потому что все еще дома не в порядке и писать не на чем. á propos можно писать, но «будут ли их печатать? Они ведь все с закавыками, и притом такими, которых нельзя сглаживать, потому что всякое ослабление обращает их в карикатуру… Однако я попробую. Вот я на днях послал маленькую заметочку о Тургеневе в «Орловский вестник».^* Если она будет замечена и возбудит какой-нибудь говор, — я скажу «апропо де бот»^* о «Культе мертвых». Тургенев-то ведь терпеть не мог «поповского воя и хныканья», а мы только этою «противностью» и знаменуем и выражаем свои к нему чувства… Нам пора отделаться и отделываться от этого мерзкого лицемерия, пошлости и притворства. Кто-то, однако, захочет напечатать, что у Лит<ературного> фонда нет ни вкуса, ни находчивости, ни инициативы, как литераторы могут почтить память своего великого собрата. Я бы хотел загнать сюда под ноготь спицу, и повострее… «Неделя» это разве напечатает? То же и во множестве других случаев. Отчего Вы молчите о Тургеневе?^* Отчего не провести сравнения между огромными силами Л. Толстого и «благоустроенным» умом и талантом Тургенева? Это было бы очень благопотребно… О Вас я и скучаю, и соболезную. Я помню свою молодую пору, когда мне было что говорить, но никогда не было к тому удобства. Теперь Вам все-таки лучше. Тяготение к сельской жизни мне кажется почтенным, но я думаю, что в литературе Вы нужнее; да и Вам самим не стерпеть устранения от нее. Циник Писемский говорил: «Это все равно, что гульба девке: выдай ее замуж, а она все на панель в сумерки спешит». Литература ужасно втягивает в себя человека с литературною жилкою; а она в Вас очень сильно бьется. О том, что Л. Н. отвечал Вам, я слышал^*. Он Вас очень высоко ставит, и в самом деле способности у Вас редкие, и Вам не надо удаляться от литературных занятий.

Искренно Вас любящий

Н. Лесков.

251

М. О. Меньшикову

5 сентября 1893 г., Петербург.

«Пределы критики»^* — превосходно. Это, по обыкновению, очень умно и справедливо, но особенно тепло и благородно, и даже трогательно (например, 223 стр.). Очень радуюсь Вашим работам.

Читали ли: «Мимочка отравилась»?^*Где Вы живете теперь? Отчего не откликнетесь?

Павлу Александровичу^* скажите, что на сих же днях я ему пришлю первый «рассказ кстати» — опять из меррекюльских этюдов (про своих и чужих). Будет он называться^*: «У свиного корыта». Если не понравится, — пусть возвратит, но пока не знает, каков он, — пусть побережет для него место на 1 лист.

О Б<урени>не я думал, что он умнее и что он не позволит высвистывать себя как индейского петуха, выкрикивающего на посвист; а он, оказывается, совсем дураслив делается… Вот тоже опучительность, до чего может доводить самомнение! Он не только изнахальничался и опошлел, но уже и не способен различать, что с ним делают. Эта нынешняя игра их имеет забавную и характерную «задницу» (по-сербски). Ясниц тут что «медиум» на спиритическом сеансе, а «дух-вещатель» это, конечно, Ноздрев, живущий в благородной душе Атавы… Тот заводит Ясница; Яс<ниц> свистит под его дудку, а знаменитый критик не видит, что из него делают шута, и на каждый посвист лопочет во весь голос, то краснея, то синея и «наливая соплю». Но впереди поражение ждет Ясница, ибо Б-н кончит тем, что изругает его по всем правилам своего искусства, и тогда мы увидим Ноздрева, которому все равно, кто бы кого ни обработал.

Н. Лесков.

252

А. И. Фаресову

16 сентября 1893 г., Петербург.

Достоуважаемый Анатолий Иванович!

Я получил Ваше взволнованное письмо, в котором Вы мне пишете, что писатель, которого я нахожу очень умным^* и хорошим знатоком своего дела, — Вам не нравится и в Ваших глазах не имеет ровно никаких достоинств. Припоминаю, что я и ранее как будто слыхал уже о нем от Вас нечто подобное, и укоряю себя в том, что по рассеянности сделал Вам новое указание на этого человека. Сердиться за Ваше мнение не имею ни основания, ни причины. «Мнения свободны», и «так устроен свет, что где хоть два есть человека — есть два и взгляда на предмет». Почитать писателя малозначащим или многозначащим свободен каждый, но при столь резких несогласицах невозможно трактовать о данном лице или о данном сочинении… Это очевидно, и мы об этом писателе более говорить не будем, точно так же, как не говорим о «Палате № 6», которую я почитаю за прекрасное произведение, а Вы — за очень плохое. Никогда не должно спорить о том, что представляется двум людям совершенно несхожим.

Желаю Вам поправляться. Александре Адамовне прошу передать мой поклон. Я тоже немножечко простудился и чувствую душевное угнетение и безмолвствую.

Н. Лесков.

253

А. И. Фаресову

17 сентября 1883 г., Петербург.

Ничего не могу сделать для перемены своих убеждений насчет литературного значения Меньшикова: признаю его за человека очень умного, с большим знанием литературы и с выдающимися способностями к разносторонней критике и анализу. Таково же, как мне известно, и мнение Л. Н. Толстого, но если бы Л. Н. имел и не такое, а иное мнение, даже совсем противоположное и ближе подходящее к Вашему, — это бы на меня не оказало влияния. Мне надо не быть самим собою, чтобы отложиться от моего собственного разумения; а этого сделать нельзя, и я должен оставаться при своем понимании, за которое Вы, конечно, вправе меня осудить. Но рассуждать об этом мы не можем, так как мы разно видим , и потому нам не на чем сговориться. Так это пусть и останется.

Про Золя я охотно слушаю, когда говорят о его таланте и его манере писания, но говорить о его уме и критическом чувстве — мне кажется делом напрасным.

А вообще можно и должно держаться такого правила, что умных и даровитых людей надо беречь, а не швыряться ими как попало; а у нас не так. О нас Пушкин сказал:

Оттого их так и много! Меня, однако, литература больше терзает, чем занимает. Мне по ней всегда видно, что мы народ дикий и ни с чем не можем обращаться бережно: «гнем — не парим, сломим — не тужим».

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

254

М. О. Меньшикову

18 сентября 1893 г., Петербург.

Уважаемый Михаил Осипович!

Посылаю записочку. Желаю, чтобы ее напечатали в газете. «Рассказ кстати»^* пишу, но он разрастается и меня мучит. Он будет листа в 2 с хвостикам, а Павел Александрович, кажется, таких хвостатых не любит… Будет он мяться, и захочется ему хвост «урезать», а сего ненадобе… А ко мне кучатся за работкою, и эта работка всем пригодна. А писана она à propos статей «Недели» о «Китайской стене». Называется же «Загон» и представляет картины того, что было «в загоне» при замкнутой китайской стене.

Пришли бы Вы, по дружбе, ко мне проведать меня да посоветовать мне: как быть с этою статьею? Не лучше ли ее отдать в «В<естник> Е<вропы>» или >в «Р<усокую> >м<ысль>», а для «Недели», может быть, напишется что-нибудь по «милиатюрнее».

Искренно Вас любящий

Н. Лесков.

255

M. О. Меньшикову

11 октября 1893 г., Петербург.

Уважаемый Михаил Осипович!

Я Вам отдал рукопись, как человеку знающему толк в литературе, а получил письмо от В. Гайдебурова, которого литературности я не знаю. По болезни моей мне неудобно вступать в разговоры на письмах с человеком, который пишет к авторам, не удостоив даже дочитать данную ему рукопись. Посылаю Вам его глупое и неучтивое письмо, а рукопись мою прошу Вас возвратить Петру Алексеевичу Богословскому^*, который доставит Вам эту записку. Не позабудьте также и листочек, который я вчера послал Вам с посыльным.

Искренно Вам преданный и Вас уважающий

Н. Лесков.

256

Л. Н. Толстому

Ночь на 16 октября 1893 г.

Петербург.

Сегодня вернулась от Вас Л<идия> Ив<ановна> В<еселитская>^* и пришла меня навестить и долго и много о Вас рассказывала. По ее словам, она очень довольна своею поездкою, хотя опять с Вами не переговорила… Вот задача или незадача! Стасов^* от нас близехонько, и она к нему пойдет за синологом, а «кобеля потрясучего» кличут Виктором Петровичем^*. Живет он где-то в Поварском переулке, но № дома не знаю, и сам у него никогда не бывал. Ему можно писать в редакцию их издания (М. Итальянская, 18), но, впроч<ем>, Л<(идия> Ив<ановна> послала в адресный стол за справкою и, вероятно, через два дня будет иметь возможность сообщить Вам его точный адрес. «О сем доволи». «Океан глупости»^*, говорят, вывел Вас из терпения, и Вы хотите противопоставить этому отрезвление в немецком издании. Правда ли это? «Океан глупости» противен чрезвычайно, но благоразумно ли ставить свою ладонь против обезумевшего быка? Я ничего опасного не чувствовал в «Царстве божием» и теперь уверен, что сочинение это не может вызвать никаких нежелательных последствий; но писать протест и помещать его в немецком издании — это значит сделать вызов, и не одному лицу, а всей орде… Я не отрицаю пользы и славы такого поступка, но я думаю, что тут есть опасность, которой, может быть, следует пренебречь, но которую непременно надо считать вероятною и даже почти неизбежною. Поступок такого свойства вполне Вас достоин, но… Вы, говорят, недавно читали Герцена, так у него есть сравнение, в котором есть полное сходство с тем, что будет: «Вы явитесь в положении человека, который старается войти в здание в то время, как все оттуда выходят». Мы стары, и нам дорожить собою много не стоит, но надо все-таки знать, чего можно ожидать? А ожидать, по-моему, следует того, что всякое мстивство Вам может быть произведено не только в согласии с «обществом», но, так сказать, как бы в удовлетворение его желаний… К тому, что в «Царстве б<ожием>» прежние читатели Ваши были подготовлены и освоены сочинениями, которые выходили ранее; но удар, направляемый в нынешнюю мету, произведет совсем новое и сильное впечатление. Вы без сравнения умнее меня и дальнозорче, но я все-таки хочу Вас просить «семь раз померить» то, что Вы хотите «отрезать». Но в принципе я Вам совершенно сочувствую. Если можно Вам об этом говорить со мною, то не пренебрегайте моим желанием знать: в каком фасоне это будет написано и в какое немецкое издание будет направлено? И почему именно в немецкое , а не в английское! Немецкое приводит целую ассоциацию идей, которые совсем неудобны у нас теперь, а за английскими изданиями держится репутация такая, что там находит себе место всякое благородное слово, которое нельзя у себя высказать.

Преданный Вам

Н. Лесков.

257

M. О. Меньшикову

20 октября 1893 г., Петербург.

Я знаю, что делаю редакции затруднения вставками, и очень этим конфужусь, но фельетонный очерк должен отражать как можно полнее веяния минуты, и потому все, что в этом смысле картинно и характерно, то надо подать на блюде… Ведь это же и для редакции важно! Если только возможно, я прошу не оставить последнюю вставочку, а всунуть ее. Это все взято «с натуры», и все это бродит в обществе и дает живой колорит очерку «кстати». Пожалуйста, поставьте! Если затем необходима компенсация в виде лишения меня возможности просмотреть последнюю корректуру, то я уж лучше лишу себя этого, но вставочку прошу вклеить.

Николай Лесков.

258

А. И. Фаресову

26 октября 1893 г., Петербург.

Ап<остол> Павел сказал одному мужу: «Многие книги в неистовство тя прелагают»^*. И, видно, что было древле, то есть и днесь. Вы очень сердитесь, так, что становится и «за человека страшно». Ни Гольцев, ни Протопопов не дураки и не неучи, а люди умные, образованные и с определенными взглядами известного политического направления. Они все вопросы рассматривают с точки зрения этого направления, у которого есть очень много сторонников высокой пробы умственной и нравственной. Во всяком разе, это направление, которое можно понимать и обсуживать. Каблиц^* же поступал со всеми вопросами как крыловская «Мартышка» с очками: «То их понюхает, то их полижет, то их на хвост нанижет». Он все вертел , а ничего не объяснил и не доказал, и говорить о нем всерьез как о выразителе чего бы то ни было, кроме ломанья, — я не почитаю ни за возможное, ни за достойное затраты времени. По-моему, это такой был мыслитель, что изъяснять его нет никакой надобности и никакой пользы. «Книги его прелагали в неистовство». Да поможет бог всякому человеку избежать этого. У нас и без того много неистовых. Он кончил достойным себя образом: шулера мысли признали в нем свои родственные черты и позвали его к себе «на совет нечестивых», и… он пошел…^* Комическое положение!

Я надеюсь, что мы об этом мыслителе говорить больше не будем. Для меня это навсегда «Мартышка и очки», и притом мартышка довольно противная. Поздравьте и меня с глупостью.

Н. Лесков.

259

А. И. Фаресову

28 октября 1893 г., Петербург.

Мне трудновато, Анатолий Иванович, вести переписку о таких вопросах, как «массовый подъем» или «герои и героическое», <которые> имеют преимущества ясности и положительности. Об этом написаны горы, и в числе судивших об этом лиц есть Карлейль, Спенсер^*, Милль^*, Морлей^* и другие, при которых нельзя же упоминать о Каблице или выставлять в многозначащем роде свое мнение… Его иметь можно, но с ним надо быть очень скромным. Вопрос этот из тех, которые человек великого ума называл «проклятыми». Массу надо поднимать, но она не поднимается массою… Что делать с этим «проклятием»? Я этого не знаю, и не сержусь на это, и не хвалю тех, кто «съел бы» людей иного мнения; а Вы мне это приводите… Для чего, спрошу? Мне это и не нужно, и неважно, и неинтересно. Свинья все ест, а человек должен быть разборчив в том, для чего он открывает уста. Я желаю понимать Карлейля в его теории «героизма» и совсем лишним почитаю всякое знакомство с литературною жвачкою маленького и почти совсем ничтожного человека в области мысли, о котором я не знаю, для чего Вы писали. Когда же Вы выставляете наперед свое и его мнения в убийственном по своей трудности вопросе, — я не нахожу ничего более пристойного, как привести слова Феста Павлу. «Книги в неистовство тебя приводят». И как иначе! Что я должен думать о том, что Вы уже который раз попрекаете Гольцева тем, что он «экс-профессор» …^* Разве Вы не знаете, почему он «экс»? Разве его выгнали за дурное дело?.. Разве честные и умные люди могут приводить такие попреки? Стыдно Вам это, Анатолий Иванович!

Н. Лесков.

260

А. И. Фаресову

29 октября 1893 г., Петербург.

Все это так бы можно пустить, но Вы не раз, а каждый раз на слове и на письме стегаете этого честно пострадавшего человека тем, что он «экс-профессор». Это очень нехорошо и не делает Вам чести. Но еще хуже то: зачем Вы тогда негодуете на отношения Ф<лексера> к Чернышевскому и Белинскому?^* Значит, Вы понимаете, что именно тут есть неуместного, но для себя Вы этим не стесняетесь. И за что? За то, что люди берут дело с другой стороны, чем юродивый К<абли>ц, и утверждают выводы, сделанные Белинским и Чернышевским . Вами просто овладевает «неистовство», и это самое лучшее, что можно сказать в Вашу защиту. Вы высказываете на людей подозрения — что они думают, когда пишут… Кто же Вам дал такое право разъяснять чужие думы? И в чем Вы могли увидать черные замыслы в статьях Гольцева и Протопопова, где сказана одна фактическая правда, я как раз сходная с тем, что писали Бел., и Черн., и Карлейль, и все великое множество умных людей, которые знают историю и видят, что «масса инертна», а успехи делаются немногими, способными идти вослед «героев» (Один^*, Кромвель^*, Лютер, Магомет, Христос, Будда). О чем Вы спорите-то? Это ведь не то, что хорошо или нет участвовать в издании экс-шпиона? А если хотите знать мое мнение, то не посердитесь за него: я Вам скажу, что Вы не столько обнаруживаете любовь к истине , сколько любовь к шуму . Это вредно для истины и не поведет Вас к успеху в литературе. Совет Вам возможен один: меньше кидайтесь по верхам журналистики, где мало обстоятельности, а обратитесь к самостоятельным исследованиям. Почитайте хоть Гиббона. Иначе все будете «шуметь» и не принесете делу пользы.

Н. Лесков.

261

А. И. Фаресову

30 октября 1893 г., Петербург.

Совершенно справедливо, Анатолий Иванович, что полемику о достоинстве суждений Каблица надо бросить. Еще бы лучше было ее не начинать, потому что человек этот как мыслитель — только смешон и жалок. Вы процитировали много имен, и все они говорят и то и другое; а хоть бы они говорили ни то и ни другое, то всегда останется ясным, что «не все желудки способны варить одну и ту же пищу», и отсюда у Сократа, у Оригана и у Августина получили свои права учения «исотерическое» и «экзотерическое», то есть более полное и менее полное (для людей менее понимающих). Писемский шутя предлагал таких умников, как Каблиц, «посадить в пивную, чтобы там сказал: како верует?» Пустым делом мы с Вами занимаемся. А Гольцев и Протопопов не невежи, а люди, которые в литературе не говорят ничего к помрачению совести и понятий. Я кончил.

Н. Л.

262

Л. Н. Толстому

1 ноября 1893 г., Петербург.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Вчера мне случилось видеть «заведующего общежитием студентов» (зятя Бем^*), и он рассказал мне, как шли «беспорядки»^* из-за разномыслия в посылке депеш в Париж («заведующий» этот — такой, какой к этому месту сроден и нужен). Было так: хотели послать депешу очень немногие, а против посылки были все поляки, все немцы и «мелкие народцы», то есть эсты, литвины, хохлы и евреи. Русские же партизаны делились по факультетам: юристы и филологи подписали в количестве 96-ти человек, а остальные не подписались. А естественники и математики все не подписались. Немцы отвечали прямо, что они «не хотят» посылать депеши; поляки вначале давали уклончивые ответы, но потом тоже стали прямо говорить, что «не хотят», мелкое рассеяние уклонялось от ответов и от подписей. Окна действительно били, и междуусобная потасовка была начеку. Тогда и были приняты «меры», о которых рассказчик не сообщил, и затем депеша «от студентов» составлена и послана ректором Никитиным^*. Ответа на нее нет, и это «заведующий» объясняет тем, что в Париже не только знали о разномыслии студентов, но и еще того более: будто бы студенты через Берлин или другой заграничный город телеграфировали в Париж, что они этим празднествам не сочувствуют.

Сообщаю это Вам для Ваших соображений и еще раз повторяю, что «заведующий общежитием», зять Бемов (Барсов), — человек, который удостоен своего поста по своим заслугам, но рассказ его я принимаю за верное и сам на него полагаюсь.

На торжестве Григоровича^* не был. Описания, вероятно, читаете. Письмо Ваше^*, говорят, было встречено с очень благородною серьезностью и напутствовано живым, как бы демонстративным рукоплесканием. Кони переселился ко мне в соседство и хочет «стучаться вечером», чему я, конечно, рад. Лидию Ив<ановну> видел вчера. Она пишет нечто для Гуревич^*. Я написал нечто для «Недели», и это уже набрано, но как-то пугает всех, и потому не знаю: выйдет это или нет. Называется это «Загон». По существу это есть обозрение . Списано все с натуры. Если выйдет это, то, пожалуйста, прочитайте и скажите мне: безвредно это или вредно. Мне не нужно похвал, а нужно проверять себя по суду того, кому верю. Не в том дело, мастеровито ли это, а в том: есть ли сие на потребу дня сего? Мне ведь тоже говорят и так и иначе; а я один, слаб и умом шаток, Обозреньице это читают в корректуре люди разные и кое-что мне возражают, что будто этого не надо бы; а другие говорят «надо»; и в числе этих редакция «Недели», а я сам уверен так, что это представить стоило, и вреда я ничему доброму не делаю. Посмотрите, пожалуйста, и Вы.

Преданный Вам

Н. Лесков.

263

Л. Н. Толстому

2 ноября 1893 г., Петербург.

Высокочтимый Лев Николаевич!

В «Вестнике Европы» за ноябрь м<есяц> <18>93 года, в XV статье, начин<ая> стр. 393-й, под рубрикою «Иностранное обозрение» напечатаны очень дельные характеристики «океана глупости» и выражены мелкие замечания и соображения о «русских журналистах в Париже». Все это, конечно, суховато и в докторальном тоне, но справедливо и хорошо. Считаю не излишним на всякий случай указать Вам на это, так как Вы, кажется, «В<естни>ка Европы» не получаете. Во всяком случае, хорошо, что хоть откуда-нибудь послышался человеческий голос, а не одно повсеместное скотское блеяние наших «делегатов».

За день до юбилея Гр<игорови>ча сюда приезжал из Москвы Гольцев и был у меня прямо с поезда и планировал посетить того и другого и возгласить здравицу «кавалеру»; но я его более уже не увидал, так как ночью прилетели к нему ангелы^* и умчали душу его обратно в Москву, и так все, что он придумал сказать дорогому имениннику, осталось в нем… Сегодня он пишет мне уже из Москвы, что и там был визит его семейству и у его семейных опрашивали: «всегда ли он ночует дома и часто ли не ночует?» Гольцев очень обижен.

Суворин возвратился вчера утром^* (на другой день после производства Гр<игорови>ча в кавалеры^*). Я его не видел. Гайдебуров еще не показывает глаз. Может быть, ему будет немножко стыдно, так как я его уговаривал не следовать примеру пошлости и не ехать в Париж, и то же ему говорил Меньшиков, но он не послушал нас и Меньшикову сказал на словах, а мне даже написал , что «только посмотрит, а делегатом не пойдет и никаких оказательств делать не будет»… Есть такое его письмо, но и я и М<еньшиков> этому, конечно, не верили, и «Гайдебуров Павел себе чести сбавил». Сегодня в «Новостях» классический Модестов^* изъясняет серьезное значение образовавшегося «союза народов» и выводит рост русского общества… Очень пошло, но любопытно для объема профессорского понимания. Я теперь не беспокоюсь более о том, что написал для «Недели». Пусть посмотрят на этот «рост». Пока еще нет известий, выберется моя статья на свет или не выберется.

Преданный Вам

Н. Лесков.

264

Л. Н. Толстому

14 декабря 1893 г., Петербург.

Высокочтимый Лев Николаевич!

Покорно Вас благодарю за Ваши строки о моем «Загоне»^*. Я очень люблю эту форму рассказа о том, что «было», приводимое «кстати» (à propos), и не верю, что это вредно и будто бы непристойно, так как трогает людей, которые еще живы. Мною ведь не руководят ни вражда, ни дружба, а я отмечаю такие явления, по которым видно время и веяние жизненных направлений массы. Но мне самому очень важно знать, что и Вы этого не порицаете. Я иду сам, куда меня ведет мой «фонарь», но очень люблю от Вас утверждать себя и тогда становлюсь еще решительнее и спокойнее. К сожалению, моих «à propos» негде печатать. Г<айде>б<уров> не только их боится, но еще и страх накликает, и я продолжать эту работу не могу. Тем, что Вы пишете по поводу флотских визитов, я заинтересован до крайности. Правда, что это как будто поздновато будет, но ничего; дельное слово свое возьмет.

Зима стоит мягкая и влажная, и это мне на пользу: я не испытываю таких мучений, каким подвергался в прошлом году. Поехать в М<оскву>, чтобы повидаться с Вами, очень желаю и надеюсь; а удобное время к тому только на святках, потому что я один ехать не могу (может сделаться припадок сердечной судороги), а сиротка моя свободна только на святках. А она знает мою болезнь и не теряется, а умеет делать, что надо.

Теперь в Москве должен быть наш очень умный Меньшиков, и Вы с ним, конечно, уже беседуете. Статьи его все очень хороши, а «Работа совести» — превосходна^*. Я Вам писал о ней. Посылал я Вам тоже кое-какие вестишки как материал, быть может годный для занимающей Вас работы. Надеюсь, Вы получили все мои письма.

О Х<ил>кове я все знаю^*, и это отравляет мне весь покой. Хуже всего это — как к этому относятся люди нынешнего общества, совсем потерявшего смысл и совесть. Говорят об этом очень мало и всегда — вяло и тупо и с таким постановом вопроса: «Это-де как смотреть — с какой точки зрения ». И всегда, разумеется, устанавливаются на такой точке, с которой родители «сами виноваты». Для меня это так несносно, что я со многими перестал говорить, чтобы себе и им крови не портить. И главное тут еще то, что мать Х<илко>ва начала это «с благословения Пержана», а Пержан что ни спакостит, то все «свято». Вот он когда сквитовался с Х<илко>вым за сцену в Сумах!^*.. Теперь, впрочем, все «mesdames» успокоены, что «по крайней мере деток очистят, а то они в чесотке». Не могу про это говорить более и удивляюсь нечеловеческому самообладанию дам и поэтов. Еще слышно, взяли детей у Паниной, которая тоже в церкви не венчана, и дети ее не обмокнуты. Я ее не знаю, но говорят, будто она женщина бойкая, пылкая и мстивая… Спаси ее бог от большой напасти. И вот, вообразите же, никто из «противленцев» не возвысит голос и с своей точки зрения не оценит, как это опасно — отрывать детей от сердца матери. Тупость мешает это представить себе, а одно слово, что «отец И<оанн> благословил», — все примиряет. «Так и надо». Я кипячусь и ссорюсь, и иначе не могу, и даже, кажется, не хочу иначе. У всех так и поперла поповская отрыжка. И даже те, от кого этого не ждал бы, — все на одну стать сделались. Невыносимо грустно, мучительно и противно и в лад слова сказать не с кем, — вот как живу. Удушливый гнев и негодование по крайней мере поддерживают дух и не дают места унылости.

Читаю всего более «Письма Сенеки к Люцилию»^*. Не хожу ни к кому , потому что везде один тон. — Одновременно с Вашим письмом вчера получил письмо из Москвы от «редакции Иогансона», у котор<ой> есть редактор, неизвестный мне Вас. Евг. Миляев, и ему вздумалось издать «сборник»… Он нацеплял «имян» и меня туда же тянет, но Вашим именем не хвастается^*…Верно, Вы смужествовали, и я последую Вашему примеру. Остепенять надо этих затейников, которые лезут, сами не зная куда и зачем.

Преданный Вам

Н. Лесков.

265

Л. Н. Толстому

15 декабря 1893 г., Петербург.

Высокочтимый Лев Николаевич!

В последнем письме моем к Вам я сказал в одном месте, что Вы теперь, верно, уже беседуете с Мих. Осип. Меньшиковым. Это я написал потому, что М<еньшиков> совсем собрался ехать в Москву, и я уже пожелал ему счастливого пути и радостной встречи с Вами; а он вчера пришел ко мне неожиданно и объявил, что сборы его рассыпались и он не поедет за редакционною работою, которой теперь очень много. Я Вам это и пишу, чтобы объяснить соответствующее место в моем прошлом письме и не явиться перед Вами легкомысленником. — Вчера получил известие от великосветской дамы (кн. M. H. Щербатовой), что рассказы старой Х<илко>вой о заразной нечисти на детях Дм<итрия> Ал<ександровича> не подтвердились: чесотки нет; а цели для отобрания их две: 1) окрестить и 2) усыновить и укрепить за ними наследство. Обе эти цели встречают почти всеобщее одобрение, — особенно вторая, то есть закрепление наследства. Говорят тоже, что будто «потом детей возвратят», но я думаю, что это «потом» будет очень не скоро. Вообще мероприятие это принято с ужасною тупостью ума и чувств. Есть даже «благословляющие» и уверенные, что «этим путем будет спасен и отец , который возвратится к богу». И это не у одних православных, а и у пашковцев. Ругин (Ив. Дм.), перешедший к пашковцам (он «уверовал в спасение»), вчера принес мне известие, что у них тоже радуются, что Дм<итрий> Ал<ександрович> «придет», и уже молились «за него и за Вас» , — чтобы и Вас б<ог> «привел». Слушаешь будто что-то из сумасшедшего дома. Было «пророчество» и на Марью Львовну — что она тоже «придет» и «будет спасена», и т. д. — Сентиментальное место у Жуковского о смертной казни я нашел: это в 6-м томе 6-го издания (1869 г.), начиная с стр. 611. — Приспосабливаюсь этим воспользоваться^*. — Происшествием с Х<илко>выми удручен до изнеможения сил и не могу, да и не хочу, приходить в иное состояние, ибо это почитаю теперь за самое пристойное. Какие рассуждения при такой скорби? Если все будет идти так, то лучше ни с кем не видаться, чем прилагать мученье к мучению. — У Сенеки встречаю много прекрасных мест о «неделании», и все это изложено в восхитительной ясности. Вспоминаю Вас за этим чтением. Об ответах на мои письма никогда не прошу Вас, но если получаю Ваши строки, то бываю ими утешен и обрадован, а нередко и укреплен, — в чем постоянно и сильно нуждаюсь.

Преданный Вам

Н. Лесков.

266

Л. И. Веселитской

21 декабря 1893 г., Петербург.

Уважаемая Лидия Ивановна!

Посылаю Вам «Стальную блоху». Если мы с Вами и раззнакомились, то это не мешает, чтобы у Вас была моя книжка, за которую притом я денег не платил и продавать ее не понесу. Примите ее, пожалуйста, по старой памяти и дайте Вашей маме — почитать больному генералу, который, вероятно, найдет тут что-нибудь знакомое и, может быть, улыбнется. В наши с ним годы и это чего-нибудь стоит. — В отношении нашей с Вами разлуки ничего не скажу, как то, что «все искреннее лучше всего неискреннего». И хорошим людям порою бывает друг с другом «тесно», и это так надо и оставить, пока покажется (если покажется) кому-нибудь по ком-нибудь «скучно». Я уже говорю всем, кто меня о Вас спрашивает, что я Вами презрен и покинут и вполне того стою, но умышленного рачения о сем не прилагал.

Желаю Вам всего полезного и доброго.

Н. Лесков.