Онлайн чтение книги Том 11
1887

57

А. С. Суворину

24 января 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

С. Н. Шубинский сказал мне, что Вам будто неприятно, что Вы мне возвратили статейку о календаре гр. Толстого, потому что я такой человек, который «обижается». — Мне очень отрадно было услыхать, что Вас озабочивает, не обидели ли Вы меня? Благодарю Вас за это доброе чувство и уверяю Вас, что я нимало Вами не обижен. Замечания Ваши верны, но не во всем. Выписки были велики, но все очень содержательны и оригинальны. То, что установляет Толстой во взгляде на солдатство и на сельское соседство, — вполне ново, умно и оригинально. Конечно, писать об этом лучше бы в «Сельском вестнике»^*, но ведь там календарь Толстого разбирать не станут. Почему же газета общего характера не может интересоваться оригинальнейшим изменением взглядов народа о сокращенном солдатстве, о котором никто из нас и одного слова не умел проговорить в толк? — Очевидно, моя статейка попала Вам под «дурной стих» (что я видел даже по почерку письма), и Вы сорвали на ней свое неудовольствие… Это мне так кажется, и я об этом жалею, потому что все-таки я больше кое-кого разумею в том, что заготовляется Толстым для народа, и никогда не бываю его рабом и других ему в ноги не укладываю. Я понимаю толк в народной книжке, и что я сказал о Толстом^*, то принято как «дельное слово», а его «Винокур» (с немецкого) и «Коготок» есть вещи скучные^* и не имеющие той цены, какую силятся им придать хвалители Толстого. Это и доказать легко.

Пожалуйста, не думайте обо мне так, что я будто все «обижаюсь», как барышня. Ей-ей — это неправда. Я только не бойцуюсь. Устал и разлюбил всякий горячий спор и всякое «противление». Ведь все равно я бы Вас не разубедил в том, что Вам показалось. Лучше смолчать.

А я бы на Вашем месте не один раз сказал об этом календаре гр. Толстого, а двенадцать раз: именно каждое 1-е число месяца я бы выписал толстовский совет. И это все бы прочитали, и поговорили бы, и сами бы кое-что о сельском быте узнали. Вот это было бы доброе служение честному стремлению Толстого, а не то что хвалить его, как цыганскую лошадь… Чего его нахваливать? Его надо внушать в том, где он говорит дело, а не расхваливать, как выводного коня. С ним и вокруг него ведь много нового. Это живой и необычайно искренний человек. Дух его не «горит» (что любил Аксаков даже в письме к Кокореву о денежных делах), а этот «летит , как вержение камня», уже «склоняющегося к земле». Его надо отмечать во всякой точке, удобной для наблюдения, ну да что же поделаешь, если этого негде сделать? Расхвалить или «раскатать» — это сколько угодно; но разобрать и особенно внушить — этого невозможно.

Я очень благодарен, что и «О рожне» напечатали. «О «куфельном мужике» лучше было, да пришлось печатать в «Новостях», потому что у Вас не удалось бы рассказать правды о Достоевском. Я уже привык слоняться, где бы только просунуть то, что считаю честным и полезным.

Преданный Вам

Н. Лесков.

58

В. Г. Черткову

28 января 1887 г., Петербург.

Владимир Григорьевич!

Я шестой день не выхожу из дома. Болен мучительным судорожным кашлем, от которого, однако, чувствую уже облегчение. В беде этой усматриваю нечто и утешительное: я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем^* со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения». Но зато не могу быть и у Вас. Хотя корректура рассказа как раз лежит у меня на столе и я люблю иметь таких слушателей, как Вы и Анна Константиновна, в то время, когда еще вещь правится, а не тогда, когда она уже вышла. Слушатель нужен не литератор, а человек, верно чувствующий и определенно направленный. Поэтому я хотел бы прочесть «Скомороха» по корректуре^* Вам и Анне Константиновне, но не при гостях, которых я не знаю. Многоличие здесь не в помощь. Вам (Вы пишете) это было бы приятно, а я Вам говорю, что мне и делу это было бы, или могло бы быть, полезно. Мое-то кажется важнее, но вот: как это уладить? Я могу удержать у себя корректурные листы еще два-три дня. Здоровье мое, наверно, станет улучшаться, и я буду в состоянии выехать и читать тихо (так как у меня судорожная боль в горле). Остальное обдумайте сами с Вашей супругой.

Начало, то есть 1-ю половину легенды, которая выйдет в февральской книжке «Историч<еского> вестника», посылаю Анне Константиновне. Прошу ее прочесть. Вторая половина, — самая важная, — в корректуре. Она очень щекотлива, и потому женское ухо при слушании ее мне драгоценно. Будьте любезны, не оставьте меня без ответа.

За желание общения благодарю Вас и сам имею это желание. Дух, которым водимся и дышим, дозволяет нам общение живое и отрадное. Зачем этим не пользоваться и не черпать друг в друге восполнения и поправок? Я буду помнить Ваши вечера по средам.

О «Федоре и Абраме»^* я не совсем с Вами согласен и боюсь, что Вы не правее меня. Дитя (народ — дитя, и злое дитя) надо учить многим полезным понятиям: кормилицу за грудь не кусать и пальца не жечь, а потом гнезда не разорять и молоденькую горничную за грудь не трогать. Все это разное, да в одном духе, и ведет к одной цели — к воспитанию души. Ориген^*, Иустин^*-философ и другие великие умы со всех сторон брали дичок и его культивировали христианским колером, а мы себя если «укоротим, то не воротим». Не все по одному долбить, — иначе наскучишь и дыру пробьешь. Моя цель не то, чтобы все зараз обхватить и кодекс религии выразить, а чтобы добиться у мужика минуты размышления о жиде… Довольно, Владимир Григорьевич, довольно этого! Не гонитесь за всем сразу. Я знаю то, на что Вы указываете, но дорожу полезнейшим — передать рассказ авторитетно для тех, кои привыкли почитать за авторитет «книги кожаны». Пусть тут торгуют, — это зло не делает. Вспомните, что Л. Н. говорит о «помойном ушате», в котором есть и ценный камешек… Я этим камешком дорожу и говорю Вам как человек, достаточно знающий и понимающий русского простолюдина. Притом же ведь это в самом деле из Пролога, — ведь это же некоторым образом легенда историческая! И жид умел уважать любовь и веру к «мужу галилейскому»… Да чего же еще хотите?.. Иначе ведь все можно засушить и так заанатомировать, что станут все как солдатики, и явятся «скучные произведения», — а с ними и охлаждение читателей.

Теперь к Вам просьба в суетном роде. Ко мне раз пять приезжал от Вашего покойного отца^* генерал Хрещатицкий, с просьбою составить такую форму солдатской присяги, которая менее оскорбила бы закон Христов. Я от этого отстранялся, но, наконец, сдался и что-то написал. Хрещатицкий был в восторге, и мы распрощались друзьями. Почему покойный отец Ваш послал его ко мне, — я не знаю. Думаю, что указание на меня могло быть сделано Вашею матушкою^*. Это мне теперь нужно бы знать, потому что Хрещатицкий мне нужен для моего сына^*, оканчивающего курс в Константиновском военном училище. Россия такая страна, где необходимо иметь звание, а для этого надо отслужить известное время. Я хотел бы написать Хрещатицкому, но не знаю, как его зовут и где он находится. Не известно ли это Вашей матушке, и — еще лучше, — не даст ли она со своей стороны строчки к Хрещатицкому? Пожалуйста, пособите мне в этом.

Прошу Вас верить моему живому сочувствию Вам и Вашей супруге^*.

Николай Лесков.

59

В. Г. Черткову

1 февраля 1887 г., Петербург.

Ночью.

Был сегодня в больших хлопотах с утра, а возвратясь, застал Вашу присылку^*. Спасибо Вам за память к моей просьбе. «Дневник» прочел немедленно, а письмо до половины. Третьей вещи, которую Вы называете «Предисловие к сочинениям Бондарева», — я не нашел в Вашей посылке. Верно, Вы ее не положили. Посмотрите у себя дома.

В среду вечерком приду посидеть и поговорить с Вами и с Анной Константиновной, которую я «видел когда-то, но только не помню когда»^*. Мне очень радостно, что Л. Н. высоко ставит богомыслие Конфуция^* и философию Эпиктета^* и Марка Аврелия^*, но не понимаю: отчего нет в этой свите Сократа? Это удивительно!

Дело со «Скоморохом» в некоей надежде спасения^*. «Духовный ц<ензор>» оказался умнее «плотского». Он говорит: «Тут до меня ничто не касающее», кроме имени Феодула, который есть в святцах. Я предложил взять имена такие, каких нет, как это принято в опереттах: «король Бебе», «паж Шампиньон». Цензору это вполне понравилось. Итак, есть надежда спасения, — только слова о христианстве (лишь слова) все выпустили. Феодула назовем Памфалоном, а Корнилия — Пеперментом или еще как иначе.

В P. S. у Вас опять упоминается о «предисловии»… Да нет же у меня никакого предисловия! Пожалуйста, посмотрите у себя дома. Итак, быть может, вместо «Боголюбезного скомороха» увидит свет «Пепермент скоморох». Ничего! — «имя звук пустой».

На самом деле я думаю озаглавить так: «Ермий пустынник и скоморох Памфалон». «Памфалон» таки пусть так им на память и останется.

Пожалуйста, когда будете вблизи, не позабывайте исполнить добрую службу человеку, навестив того, кто чувствует радость в общении с Вами.

Н. Лесков.

60

А. С. Суворину

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Два письма Ваши вчера получил и посылаю проклятие тому гусю, который дал перо, коим они написаны. Стальные перья плохи, но все-таки я прочитывал без труда все, что Вы ими писали, а тут доброй четверти слов разобрать не мог. Гуся этого, однако, верно уже добрые люди съели, и ему не будет вредно мое проклятие. — Радуюсь, что Вы не будете сердиться, и потрафляю к вечеру, когда Вы, по приметам, бываете терпеливее, — не скажу «добрее», потому что в основе Вы человек очень добрый. — Прилагаю статью^*, приведенную в щегольской внешний вид собственно для Вас. Прочитайте ее и, если можете, — напечатайте. Она в размере средней величины фельетона «Н<ового> в<ремени>» и писана по поводу Вашей корреспонденции из Москвы. Если она Вам неудобна, — возвратите. Я, впрочем, думаю, что она удобна, ибо очень смирна и в ней сказано дело. — Две статейки, о которых Вы мне пишете, действительно обе писаны мною, и во второй не было никакого «отступления», но оно явилось не по моей причине, а по иной. Мое там голова и хвост, а в середине втерлось не мое… Вы знаете, как это случается. Мямленье «серафима» при его миссии мне противно. Ни на что нет у них натуры. Я удивлялся Вашему выбору. В России действительно самые ловкие люди — купцы, действующие всегда «с запросом». Мой «высокий тон» тоже был своего рода «запрос» — «чтобы было из чего уступить», но у нас правды поддержать негде. Всё те же гоголевские крысы: «прийти, понюхать и отойти». Если же человек вправду вступиться хочет, то «с ним опасно» — «заведет, втравит», и т. д. Словом, кроме Толстого и Каткова нет людей, которых неправда может взять за живое и заставить говорить языком чести и истины (как ее кто понимает). Утроба из моей 2-й статейки вывалилась и заменена трухою, и я об этом более не хочу и вспоминать. Вы мне представляетесь человеком, который под крик и гам потерял голову. Это со мною было много раз, например у Сальясихи, когда я прослыл зверем^* за то, что не пускал душевнобольную женщину делать все, что может прийти в голову сумасшедшей. Я не понимаю, как действуют такие вещи, но глубоко сочувствую, когда вижу человека под их одуряющим давлением. — Полонскому я, помнится, рассказывал не о письме, а о рассказе «Ник<олай> Палкин»^*, производящем страшно сильное впечатление. Письма, где бы прямо говорилось о Н<иколае> П<авловиче>, я не знаю, но писем ходит много, и я читал письмо к какому-то Штанге^*, который шел в толпе на могилу Добролюбова и потом подал через Манасеина^* записку царю. Читал и эту записку. Читал и еще другие письма, из коих вывод резюмируется всегда в одной фразе Л. Н.: «Я их люблю, когда они стоят на верной дороге». От лиц же, самых близких к Л. Н., мне доводилось действительно слышать, что хвалебные статьи с посяганием на имя и репутацию других ему очень огорчительны. Теперь он уже и не читает. Начать статью о драме сближением с либералами я почитаю за очень большую неловкость и удивляюсь В. П.^*, у которого много ума и таланта. Разве не либералы были Милютины^* и Соловьев^*? Разве нынешним духом дышали совершители освобождения крестьян? Из того, что масса сволочи именуют себя либералами и, ругая Вас, тычут Вам свои статейки, следует унижать либерализм?.. Кто Л. Н.? А вот разберите: он желает свободы труда, свободы слова, свободы совести, не сочувствует теории наказания, не сочувствует церковным путам, находит, что «люди — дерьмо» разного достоинства, и на высших ступенях кольми паче… К кому же он ближе, — неужели к тем, которые противополагаются «либералам»? — Вы говорите: «Или он не хочет понять, что разумеют…» Странно это от Вас слышать! А разве кто-нибудь это понимает так, как Вам хочется, а не так, как это у Вас выходит? А выходит оно всегда так, что нравится тем, которых он не любит, ибо они никогда «на верной дороге не стоят», а ведут к стеснениям ума и совести. Это и есть истинное несчастие Вашей газеты, и очень удивительно, что Вы этого не чувствуете. Если уже необходимо притягивать либералов даже к драме Т<олстого>, то отчего не пользоваться этим реже и не при слове о таком человеке, который чужд всяких партий, и Штанге напишет письмо и скажет о них: «Я их все-таки люблю», а два столпа противоположной твердыни не обинуясь называет «злодеи». — Простите, ежели что «переписах, и; милостию покрыйте».

Преданный Вам

Н. Лесков.

P. S. Сейчас зашел ко мне Полонский. Он не от меня слышал о письме.

61

А. С. Суворину

4 марта 1887 г., Петербург.

Извините меня, что я отвечу Вам несколько слов на последнее письмо Ваше. Вовсе не нужно быть Лютером или вообще новатором, чтобы не оставаться равнодушным к тому, как дурачат людей и обирают их во имя бога. Я знаю, что Вы на это можете возразить много, но это все будет «из другой оперы». В сущности же, разум и простая честность внушали и внушают потребность останавливать наглости морочил и обирал. В этих целях гнусные затуманивания религиозного сознания, что бог есть начало добра, — всегда будут вызывать чувства благородного негодования. Как бы Вы к этому ни стали относиться, — дело все-таки останется в этом, а не в ином положении. Т<олстой> ведет к укрощению себялюбия и к умягчению сердца, а поп — к принесению ему «денег на молитвы». О чем тут полемизировать и как полемизировать?.. Я не понимаю, что это Вы ставите ему в вину! «Славянофилы». Я знаю их, да и как еще знаю! Тем, конечно, любо было полемизировать, но вообще это никакого удовольствия и никакой пользы не приносит. Употреблю Ваши слова: «Веруй всяк во что хочешь». У славянофилов же было не так: они вопрошали: «Како веруеши?» И хорошая вера была только их вера, «яже вселенную утверди». Это были величайшие спорщики, и спорам их не было бы конца, если бы они просто не перевелись на свете. За свободу совести и за то, что выше всего в настоящем учении Христа, — они не стояли никогда и не могли стоять за это. — Вы совсем не правы.

Что касается сухости упоминаемых Вами трактаций Т., то в них действительно есть указываемые Вами недостатки; но это суть недостатки, общие всем религиозным трактатам. Однако же без них нельзя, и тот, кто любит вопрос, он не стесняется сухостью трактата, а ищет сокрытой в нем мысли. Трактаты эти сухи, но они произвели большие чудеса, «воскрешая мертвых» и «исцеляя слепых». — По этим трактациям рождалась вера у не веривших, и люди из «Черного передела»^* переходили в Ясную Поляну. Что-нибудь, верно, есть сильное в этом слове! — О пьесе Т. приходится теперь слышать ужасающие глупости. Теперь в нем уже находят «незнание быта»… В сущности, пьеса эта в бытовом отношении вполне верна; язык ее образен и силен; страсти грубы, но верны и представлены рельефно. Произведение это большое и в чтении очень потрясающее и любопытное. Поучительности в нем нет или очень мало. Для сцены пред зрителями образ<ованного> класса она будет груба, и в этом нельзя винить одного зрителя. Человек меняется под влиянием среды и привычек. Московской купчихе в мужчине нравится «снасть», а нервной испанке — страсть. Нельзя, чтобы Никита нравился и той и другой. «Антошины словца» — тоже для уха многих очень резки. «Шекспировское» что-то есть. Это сила грубо поставленных страстей. Долголетия у этой пьесы не будет. Простонародию она мало понравится, потому что здесь не любят сцен из своего быта, — разве так только, чтобы мужик барина «объегоривал». «Либералы» и не либералы — это все равно люди, и никто еще не знает, что из которого может выйти; но кто бы как ни назывался, а когда он говорит правду, — он стоит поддержки, и хочется быть на его стороне. Т. говорит: «Я их люблю, когда они на верной дороге». Как же иначе? Иначе ведь будет — не любить правды за то, что ее высказал Y, а не Z. Не дай бог, чтобы до этой степени забывалась старая пословица «Amicus Plato…»[33]Платон мне друг… (лат.).

Ваша гневность и волнения меня смущают, и если бы Вы были дама, я бы, кажется, наговорил Вам много слов, которые не идут нам, «двум старикам». Т. больше, чем Вы, испытывает, что с ним все не согласны, но он умеет себя лечить, а Вы нет. Старинное гарунальрашидство — чудесное лекарство в таких томлениях: Вы же, наоборот, — «сидень», и вот «результе» Вашего сидничества. Вы десяток лет не обновляете себя погружением в живые струи жизни, посторонней изнуряющему журнализму, и оттого характер Ваш действительно пострадал, и Вы это сами замечаете и мучите себя. Купите-ка себе дубленый полушубок да проезжайтесь, чтобы не знали, кто Вы такой. Три такие дня как живой водой спрыснут.

Простите за то, что сказал от всего сердца.

Ваш Н. Лесков.

62

В. Г. Черткову

8 марта 1887 г., Петербург.

Возлюбленный Владимир Григорьевич!

Чрезвычайно рад я, что Вы выяснили вопрос о праве собственности рассказов Л. Н^*. Это было необходимо, и сделано это прекрасно. Теперь надо, чтобы на этом дело не стало, — надо, чтобы пример человека, которого мы чтим и любим, не проходил вотще. Нехорошо, если он будет стоять одиноко и за ним не пойдут его ближние и единомысленные ему. Если мы не можем поступиться всем, то можем принести в дар народу «часть обреченную», — своего рода «десятину», то есть то, что на шабашку для народа сработано… Это все мы можем, и, по моему мнению, — все должны это сделать, и по совести, и из принципа, и из любви и уважения к Толстому, чтобы он не был один и видел, что за ним следуют. «Один в поле не воин». Кто-то возражал: «А если он богатырь?» Если и богатырь, то и богатыря не след оставлять одинокого. Пример Толстого должен родить новое движение в душе писателя. Я уверен, что я не первый так чувствую, и так думаю, и хочу так поступать в пределах моей возможности. А потому, не указывая на меня, имейте, однако, в виду следующее: рассказ мой «Христос в гостях у мужика» отдан мною для народного издания «Посреднику» без всякой платы. И пока фирма «Посредник» существует в нынешнем направлении и руковожди ее одушевлены нынешним духом, я впредь не желаю брать никакой платы за то, что «Посредник» найдет полезным издать для народа из моих сочинений. Все это должно идти от меня как дар народу и составлять народную собственность при моей жизни. А потому и перепечатка моих вещей с изданий «Посредника» пусть тоже будет свободна для всякого, и Вы сделаете мне одолжение, если примете на себя труд — сами разрешать всякому свободное воспроизведение всего, что из моих писаний будет издано «Посредником».

Уважающий и любящий Вас

Н. Лесков.

63

А. С. Суворину

11 марта 1887 г., Петербург.

Я ни в чем не причинен, Алексей Сергеевич! Вишневский мне написал^*, а я тогда уже не выходил из дома и не мог ни с кем переговорить о том, какой ему сделан учет. Шубинский и Терпигорев зашли ко мне позже, а я не люблю, чтобы порученное мне дело оставалось без внимания с моей стороны. Вот я Вам и написал. — Извините, пожалуйста, если это Вам кажется за неуместное. Я сделал это совсем в душевной простоте.

Об изданиях Толстого я с Вами согласен^*. Может пойти чепуха, но иначе не сманить в это дело Сытина и иже с ним. А без них ничего не поделаешь. Л. Н., кроме того, очень дорожит «принципом», — чтобы даром поработали для народа… И — признаюсь Вам — и мне это нравится. Может быть, что и выйдет чепуха, но надо пробовать.

Насчет околеванья идет очень живо и крепко, но только отчего же Василью Федоровичу умереть? Идет все «стеною», забирая с нашей стороны, а казенные люди, наоборот, удивляют своею неимоверною живучестью. «Батюшка Микола Милостивый» на их стороне, и, — честное слово, — я вижу в этом что-то провиденциальное! «Не туркам, а нам худо».

Толстого нельзя осуждать за дорогую цену его сочинений. Что же он поделает с женою? Поверьте, он искренен и стоит на верной мужичьей дороге к целям «Алексия — человека божия». Он сам чувствует несогласицу и целый день ходил по снегу около Филей и «молился», да, видно, все молился богу, а надо молиться «Николе многомилостивому».

Я очень рад, что Толстой написал Буренину^* и благодарил его «за указания». Это ему и нравится, и это действительно хорошо; а от нахваливанья как-то… не то противно, не то совестно. Если это так нравится Виктору Петровичу, то почему бы ему не возвести и не «поставить на место» Гр. Скоробрешку^*? Как бы он был этим доволен! Я этому человеку (то есть Буренину) удивляюсь! Масса начитанности, остроумия и толковости, и при этом, вместо критики, какие-то «выходки»… Верно, это от лени. Он бы мог много послужить вкусу и сознанию общества, а меж тем извадил всех считать его только «ругателем». Всегда сожалел и сожалею об этом его удивительном пристрастии. Все он точно за что-то «отомщевает», как говорил о нем Писемский. Ничего бы он не потерял, если бы это ему, наконец, опротивело.

Гусю, перьями которого Вы пишете, опять посылаю сугубое проклятие.

Благоволите, пока мы живы, принять от меня томишко моих рассказов^* для Вашей библиотеки и не сочтите этого за тонкий намек на толстое обстоятельство. Это издание не мое, и я не имею выгоды, чтобы о нем говорили. «Бог в тишине». А я пишу программу оперы по Прологу. Это будет забористо… Черти будут петь, и будет один бес «удом, яко цепом, камения молотящий».

Храни Вас Микола Милостивый (он супроть всех понадежней).

Ваш Н. Лесков.

На последнее письмо я написал Вам большой ответ, но положил его вылеживаться. После его можно будет изорвать и бросить.

Очень рад, что Вы покинули свою хандру.

64

А. С. Суворину

11 марта 1887 г., Петербург.

Вторицею пишу к Вам днесь, Алексей Сергеевич. Две просьбы имею. Лев Бертенсон^* одолел меня своим великодушием: спас меня, ездит и денег не берет!.. Оле несказанная похвала! Оле добро́то неиссчетная! Да где бы я и набрался столько денег, сколько ему платить надобно? Поместите строчки, что он меня вылечил. Пусть хоть это будет ему за мое опасение благодарностью. Не откажите мне в этом.

Рядом известие о Гатцуке^*. «Варш<авский> дн<евник>» его схоронил, а он вчера пишет мне, что еще жив. Чего они торопятся?

Разверните, пожалуйста, на 105 стр. мои «Рассказы кстати». Увидите там, как я уважаю «Миколу Милостивого». И тогда не скажете, что я «лютарь». — А психопат Вишневский^* — это дед нашего «Черниговца». Вот было чудушко! Он же и Шубинскому родич.

Не побрезгуйте при случае спросить Мих. Мих. Иванова^*: каким голосом должен петь бес «удом, яко цепом, камения молотящий»: басом, тенором-грация или баритоном? Я могу его поставить в соответственное положение. Опера называется «Бог Анубис, или Капище Изиды». В 3-м акте коренной текст — «бесы молотят», и вариант «молотьба» за стеною, а только «юные девы христианские содрогаются от слышания». Напечатать думаю у Шубинского. Это в состоянии поднять подписку до большой высоты «уда».

Какие есть сюжеты в благочестивых византийских сказаниях?

Хотел бы знать Ваше мнение: неужто «Скоморох» совсем плох? Я по трусости его сильно испортил.

Ваш Н. Лесков.

65

А. С. Суворину

11 марта 1887 г., Петербург.

Третицею то же слово реку: благодарю Вас за милке строки. — Вторицею я уже сегодня писал Вам по почте. Фельетон Ваш превосходен. Она полная дрянь, которую даже ненавидеть нельзя. — Старое письмо Вам посылаю^*. Вы в таком хорошем духе, что всё можете прочесть. Обиды, мною перенесенные, так велики, что я их боюсь трогать и… не трогаю. Мне испортили только целую жизнь. «Некуда» все оправдано как пророчество. Я не был дурак и теперь вижу, что должно настать. Писемский!.. Как о нем говорить, когда он обо мне говорил так хорошо, как ни о ком ином!

Хорошо, что напечатали Бразоля^*. Это большой умница и отличный человек.

Ваш Н. Лесков.

66

А. С. Суворину

11 марта 1887 г., Петербург.

Вы теперь очень правы в указании главной беды. Будь у нас слово свободно, — печать оживила бы нашу скуку и ничего вредного бы не сделала; но правительство наше так глупо и презрительно, что никогда этого не допустит. О Л. Толстом Вы судите правильно, и надо жалеть, что Вы этого не можете печатать, а печатать нельзя, потому что ясно говорить Вы не можете, а «картавить» — значит вредить себе и самому делу. Вот и беда. То же самое и о всех спорах. О значении религии Вы всегда судите шатко и мелко, конечно потому, что вопросы религиозные Вас мало интересовали и Вы в них не обнаруживаете сведущности. Ум у Вас сильный, острый, отгадчивый, но совсем не для религиозного изыскания. Тут у Вас идет словно соха у рассеянного пахаря, который борозду гонит, а о другом думает, — глядь, соха из борозды и выпрыгнула. Это дело требует любви к нему, а у Вас нет этой любви, и Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно. Читая Ваше письмо, я оцениваю Ваши мысли, а мне нет дела, кто мне принес это письмо. Воскресенье было нужно, и Т. этого не отвергает. Все было нужно, но не все теперь нужно. Наш век есть торжество в разъяснении учения Христа. Вы за этим не следите и этого не знаете, и это Вас не занимает, но, может быть, займет. Т. говорит: «Хула на духа св<ятого> есть догматическое богословие». И это правда. Смысл весь в ученье Христа. — Авторитета Миколы Милостивого никто оспаривать не смеет. Он и цыгана научил «золотое стрюмено красть» и «божиться». Вы думаете, что я поклонник либерализма?.. Я поклонник искренности. Я очень люблю Ваши литературные мнения и в одном отношении часто сравниваю Вас с Катковым, под рукою которого работал много. Раз, когда я жил летом в Ревеле^*, К. передал мне через Любимова, чтобы я написал что-нибудь об остзейском крае. Я написал. К. отдал в печать не читая. Потом К. приехал сюда, а мне привезли корректуру. Я прочел и отослал ее в Москву. Выходит книжка, а моей статьи нет, — захожу к Базунову^*, там мне выдают гонорар… Что за притча? Идем мы вечером с К. и Гезеном^* по Невскому, я и спрашиваю К-ва: что это значит: или моя статья не хороша? Тогда за что же мне деньги? А он отвечает: «Нет; статья очень хороша, а мне нужен Шувалов^*, и с ним надо было помириться». (Это было во время классицизма.) А Вы бы так прямо и просто ни за что не сказали, а нашли бы в моей статье все пороки и проч. Эта черта и обидна в Вашем обиходе. Разве я не знаю, чего стоит газета и что ей могу повредить? Но Вы на это не укажете, а пойдете весь вопрос вменять за умёты. Вот чего бы, кажется, и не стоило Вам делать, и я удивляюсь, как Вы при тонкости, даже хитрости, ума и замечательной иногда откровенности в самых щекотливых вещах непременно уклонитесь от простоты, а пойдете в полемику!.. Скажите просто: «Нельзя этого теперь», — и все дело легко и ясно. Вот что я разумею под неискренностью в Вашем литературном характере, и Вы мне это простите, потому что я говорю чисто от сердца и говорю правду — любя Вас и ценя Ваши симпатические стороны. — По поводу уч<ения> Т-го Вам бы хорошо наметить отрывочные замечания. Богословски с ним связываться не для чего, но в этом духе, как Вы накинули в письме ко мне, — это могло бы быть очень живо и кое-что многое бы озарило. Вы можете отлично это сделать, и публика это с жанром проглотит.

Аще переписах, — простите ради Миколы Многомилостивого.

Преданный Вам

Н. Лесков.

67

А. С. Суворину

14 марта 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Есть на свете богатый барин^*, барон Штромберг, — ружейный охотник и такой же психопат, как я и Гей по части часов. Он выудил в специальной часовой газете «Uhrmacherzeitung»[34]«Газета часовых дел мастеров» (нем.). любопытное известие о соперничестве, какое в Америке явилось против Швейцарии и Англии в часовой фабрикации. Это интересно не менее, чем всякая другая промышленная новость. Штр. обратился ко мне с просьбою «пристроить» его работку. Я мог послать ее в одно и в другое место, но прежде всего подумал о «Новом времени», так как это, по-моему, интересно. Часы имеют все, и многие их очень любят. Статью я послал Шубинскому. Шуб. отдал ее кому-то в редакции и сказал мне, что ее обещали напечатать. Я передал это Штромбергу. Тот ждал, ждал, да и жданки потерял, и приступает ко мне… Вы знаете, что все мало пишущие люди придают особенно большое значение тому, что они напишут, и мне за эту статейку приходит жутко… Усердно прошу Вас: прикажите отыскать это сочинение и просмотреть его, и если оно пригодно, — напечатайте его, а если нет, — то возвратите мне.

Фельетон Виктора Петровича написан прекрасными стихами и заключает много правды, но в нем нет того, что «липнет» к лицу, как меткая кличка, например «трехполенный Панин», «трехпрогонный Муравьев», «Муханов на Висле»^* и т. п. Все только о происхождении да о каком-то малоизвестном прошлом, — в чем и покора немного, да и не все достоверно. Одна кличка «Луиза Мишель», данная Гамме^* Модестом Ив. Писаревым^* или Терпигоревым (настоящий автор неизвестен), — гораздо язвительнее и метче, чем все намеки о его перебежничестве. Его голова, его фигура, его блекотание горлом и кличка бабьим именем «Луиза Мишель» — это пресмешно и полно образного о нем представления.

Короленко вышел уже «полным изданием»^*. Вот что значит фавор! Отсюда же, переводя на себя, вижу, что значит и клевета… Я доволен моим положением в литературе: меня всё топили и не утопили с головою; повредили много и очень существенно — в куске хлеба насущного, но зато больше никто уже повредить не может… Сладок этот покой, но издание дало бы мне возможность хоть год не писать как можно больше и наскоро, и я, быть может, написал бы что-нибудь путное. Но вредить легче, чем помочь. И есть судьба: старый Вольф^* заключил со мною условие и умер в тот день, когда мы должны были его подписать. Новый Вольф предпочел издать Боборыкина^*, и хорошо сделал, потому что того все-таки кое-кто поддерживает… Тяжел мой хомут — совсем оттер шею.

Пересмотрел своего Панталона^* и сравнил с соответственными ему сценами из древнего мира. Все так писано — не нынешним живым языком. Не говорю о достоинстве языка, но собственно о строе речи. Так же он подстаринен в «Видении св. Антония», и в «Агриппине», и в Вашей «Медее»^*. Просто Вам это не нравится, а другой язык (вроде «Кавказского пленника» Толстого) был бы неуместен. «Зализанность», то есть большая или излишняя тщательность в выделке, есть, но ее, думается, можно снесть, так как это нынче встречается очень редко. Вы вспоминали о Писемском: он, бывало, говорил мне: «Люблю, что у тебя постройка хороша: крылец по дому и все под стреху сведено в пропорцию». Он меня любил и говорил мне правду — по крайней мере я так верю. У Вас я читал и напечатал «Кадетский монастырь». Этюд этот везде нашел себе ласку и внимание, а Вам и он не нравился. Значит, «не потрафляю».

Пожалуйста, развяжите меня с бессмертным творением Штромберга!

Преданный Вам

Н. Лесков.

Р. S. Говоря о попах, Вы забыли про того, который написал в «Отеч<ественных> записках» «Кузька — мордовский бог». Это прелестное и сильное создание настоящего таланта. Мордва там только и есть живая (а не у Майнова), и страсти там в истинном, классическом развитии.

Зачем Вы не издадите «Кузьку-бога»?

68

А. С. Суворину

15 марта 1887 г., Петербург.

Очень Вам благодарен, что Вы дали себе труд прочитать мои «Рассказы кстати». — Замечания Ваши правильны: между мною и читателем стояли события дня, по поводу которых в то время писались эти рассказы «кстати». Ведь это журнальные фельетоны. Поляк и Саша таковы и есть, как Вы их находите. Самое милое лицо Саша, за ним ротмистр с подмышками, а за этим полковой поп. В поляке преимущество выдержанности и воспитанность, при коих все-таки остается просвечивающая пренебрежительность к русским. Это самое я и хотел показать, и, вероятно, показал. Во всяком разе, это рассказы рядовые, а не из ряда вон выходящие; но они не хуже тех, из коих о каждом возглашают, как будто о замечательном произведении. Только и всего.

Зачем это Вы опять разругались? Ах, если бы Вы прислушивались к публике, — как это ей надоело!.. И в существе ведь все это преобидные веши. А их надо было ждать.

Ваш Н. Лесков.

69

А. С. Суворину

<Март 1887 г., Петербург.>

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Вижу по объявлениям газеты, что Вы приобретаете и издаете для «Дешевой библиотеки» беллетристические произведения. По плану этого издания думаю, что Вам нужно немало беллетристического материала, а у меня за последние четыре года понакопилось рассказов, которые были напечатаны в журналах и теперь, кажется, могли бы явиться не без запроса в отдельных томиках. Из них есть такие, которые Вы, быть может, знаете, а других, конечно, не знаете. Все они более или менее ровненького достоинства, но читались и, может статься, оказались бы пригодными для публики, переезжающей по железным дорогам. — Пришло мне на мысль — предложить Вам: не купите ли Вы чего-нибудь и у меня, как покупаете у других людей? Не сочтите этого за назойливость, а примите просто, как просто мое предложение. Я думаю, что могу найти издателя, но с Вами мне приятнее было бы издать томик-два, — а Вам, быть может, мои книжечки не легли бы бременем, так как публика меня кое-как читает.

Что Вы мне на это скажете?

Если предложение мое Вам подходит, то повелите, когда мне побывать у Вас для переговора.

Всегда Вам преданный

Н. Лесков.

70

Л. Н. Толстому

18 апреля 1887 г., Петербург

(вечером).

Сейчас заходил ко мне Павел Ив. Бируков и известил меня, что Вы на сих днях будете в Москве. Он и Вл. Гр. Чертков очень желают, чтобы могло осуществиться мое давнее, горячее желание видеться с Вами в этом существовании. Я выезжаю в Москву завтра, 19 апреля, и остановлюсь в Лоскутной гостинице. Пробуду в Москве два-три дня и буду искать Вас по данному мне адресу (Долгохамовнич<еский> пер., № 15). Не откажите мне в сильном моем желания Вас видеть, и, — если это письмо найдет Вас в Москве, — напишите мне: когда я могу у Вас быть.

Излишним считал бы добавлять, что у меня нет никаких газетных или журнальных целей для этого свидания.

Любящий и почитающий Вас

Н. Лесков.

71

С. Н. Шубинскому

29 апреля 1887 г., Петербург.

Любезнейший Сергей Николаевич!

Сердечно благодарю Вас, что Вы, получив в свои руки издание «Дешевой библиотеки»^*, сейчас же обо мне вспомнили. Я знаю, что Вы хороший друг и милый человек, но это внимание почему-то особенно меня тронуло. А. С. Суворин очень хорошо сделал, что передал это дело в Ваши руки. Не знаю, какие Вы от этого получаете выгоды, но дело непременно выиграет много, и оно может иметь большое развитие. Указываемые Вами два рассказа: «Кадет<ский> монастырь» и «Скоморох» отдаю в Ваше распоряжение на тех условиях, какие Вы предлагаете. Не сомневаюсь, что Вы даете сколько можете и обидеть меня не захотите. Я всегда Вам верю и вполне на Вас полагаюсь. Но я советовал бы присоединить к тем двум еще «Спасение погибавшего» из «Русской мысли», ибо он тоже относится к «праведникам», — не велик, довольно всем нравится и нигде, кроме московского журнала, неизвестен. — Экземпляр прилагаю для прочтения и соображения. Мне бы очень хотелось, чтобы все эти добряки собрались вместе, и это как раз составит томик («Кадетский монастырь» 2 л., «Скоморох» 2 л. и «Погибавший» 1 л. = 5 листов). Сообразите и известите.

Затем еще просьба: переговорите, пожалуйста, с Ал. Серг., к которому мне трудно попасть в такое время, когда с ним можно говорить.

1) У меня есть 175 экз. «Соборян»^*. Это все, что остается. Не купит ли он у меня этот остаток, со скидкою 40%?

2) В складе магаз<ина> «Нового времени» есть 1180 экз. моей книги «Смех и горе». Книга эта веселая и приятная для дорожного чтения. Она лежит в забытьи и не попадает на свою колею. Между тем она непременно пошла бы на железных дорогах, где ее даже и спрашивают. Мне с нею возиться не рука и дорожиться ею не время. Номинальная ее цена 1 р. 50 к. Не облегчит ли меня Ал. Серг., сделав несомненно необременительное для себя приобретение этой книги по той цене, какую сам он найдет справедливою, мне не разорительною и себе небезвыгодною. Я думаю, ей бы хорошо перепечатать титул и обертку; назначить цену вместо 1 р. 50 к. — один рубль и дать мне, например, по 35 к. за экземпляр. Я полагаю, что это было бы не худое, а даже хорошее, ходкое приобретение для лавок железных дорог.

Пожалуйста, поговорите с ним об этом и решите, как решали ранее покупки прошлого года.

Прилагаю Вам очень схожую мою фотографическую карточку. Это делал самоучка, но сделал лучше всех. В Пассаже она только печатана с негатива.

Л. Н. Толстой говорил^* о Памфалоне с похвалою самою теплою. Очень, очень его одобряет. Ал. Серг. был у него за день ранее меня и меня помянул там… Редакция «Русской мысли» чрезвычайно хлебосольна^*. Меня заласкали и закормили. Впечатление они производят чисто «московское». Я этого жанра не люблю и не подхожу к нему. В общем, это какой-то разброд и «семибоярщина», а это, по моему мнению, в редакционном деле никуда не годится. Довольно автору согласовать свою работу со взглядами одного редактора, а не применяться к разным воззрениям. Это всегда вредно отзовется на задуманной работе и может охладить энергию. Они, однако, ждут романов Г. П. Данилевского, Григоровича, Я. П. Полонского, Щедрина и Гл. Успенского, В виду такого изобилия я не стану писать романа, а ограничусь повестью небольшого размера и такого содержания, чтобы она подходила не на один заказ. — Квартиру начинаю искать, — уехать на Эзель намереваюсь 20–25 мая. Рассказ «Вешатель» сдам^* Вам к 15-му. Объем его будет около l½ листа.

Поклон мой Катерине Николаевне.

Преданный Вам

Н. Лесков.

72

С. Н. Терпигореву

10 мая 1887 г., Петербург.

Сюжет «воспитания свиньи» прекрасен. Это живой тип, которого не прозрел Островский. «Их будет царствие». Это очень хорошо — верно схвачено и любопытно. Я давно на них засматриваюсь. Выведи в конце путешествующего попа или дьякона и резюмируй тип его словами из библии — «Книги царств»:

«Се Ровоам, сын Соломонь. — Мудр был Соломон, а сей мудрейши отца своего. Сей глаголет: истяжу вы паче отца моего и приумножу тяготы ваши. Юность бо моя толстее чресл отца моего: отец мой бил вас бичами, а я буду бить вас скорпионами».

Это бы надо поставить эпиграфом, но ты это упустил. — Поставь хоть в конце. Слово библейское очень картинное.

Твой Н. Лесков.

Зачем ты не успокоишь Шубинского? Что это у тебя за пакостная манера, что ты никакого своего слова не можешь сдержать.

73

С. Н. Шубинскому

19 сентября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Сергей Николаевич!

Слухом слышу, что Вы уже приехали, но оком моим не зрю Вас и о сем стуждаюся и жажду, сетуя, зане глагол некий иму рещи к Вам. — «Почтите ли», или позовете, или где инде спотычку назначите? Черкните, пожалуйста, на новую мою квартиру; что еще ближе к Вам, — Фурштадтская, четвертый дом от Таврич<еского> сада, дом графини Орловой-Давыдовой, «Община сестер милосердия», № 50, кв. 4, первый этаж, ход из-под ворот с Фурштадтской. Надо сговориться насчет возмещения запрещенных рассказов. Я предлагаю это сделать посредством издания «Очарованного странника», в котором 11 листов. Издание его распродано. Книга веселая, занимательная и интересная. Экземпляр взят Н. Ф. Зандроком^* и давно уже дан в типографию для расчета. Вам только нужно обо всем этом спросить. — В «Русской мысли» (сентябрь <18>87 г., стр. 533) — не поинтересует ли Вас отчетом об изданной Вами «первой книжечке» моих рассказов «Скоморох Памфалон» и «Спасение погибавшего». Журнал находит в соединении их счастливую идею издателя и воздает похвалы Памфалону, ценя особенно язык рассказа — «своеобразный и напоминающий старинные сказания», а также «ясность, простоту и неотразимость». Вам это должно быть приятно, так как Вы первый и долгое время Вы единственный ценили этот рассказ, стоивший мне особого труда по подделке языка и по изучению быта того мира, которого мы не видали и о котором иосифовский «Пролог» в житии св. Феодула давал только слабый и самый короткий намек. Мне лично эта похвала и то, что «Скоморох» всем нравится и ото всех любим, — ничего не приносит, но я очень радуюсь за Вас — за Ваши скорби и досаждения, Вами перенесенные, и за глупые придирки со стороны тех, кому бы надо благодарить Вас за Вашу заботливость о приобретении настоящей «художественной работы», как ее ныне называют. «Скоморох» проживет сам собою дольше многого, что держится нахвалахми и рекламами. Я над ним много, много работал. Этот язык, как язык «Стальной блохи», дается не легко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаическую работу. Но этот-то самый «своеобразный язык» и ставили мне в вину и таки заставили меня его немножко портить и обесцвечивать. Прости бог этих «судей неправедных». — Они, верно, отвыкли думать, что есть еще люди, которые работают не по-базарному, «без помарок», — прямо набело, «как вы <…..>, так и заморожено».

Но «Скомороха» общество возлюбило, Лев Толстой благословил, критика хвалит, и говорят, будто художник готовит картину на выставку, где изображен наш скоморох. Сцена взята та, когда Феодул лежит на циновке у Корнилия. Корнилий в шутовском уборе собирается идти на потеху, а в двери его стоят две призывающие его к гетере «нильские змеи с играющею кровью и запахом страстного тела». Стало быть, Вы оправданы множицею, и я за Вас, добрый друг мой, радуюсь: мы дали публике настоящее литературное произведение в дни полного упадка и базарничества. Пособляйте скорее разделаться с возмещением за запрещенный «Кадетский монастырь» и за «Пигмея». — «Очарованный странник» вполне к тому способен и достоин. — Рассказ для Вас почти готов^*. Это «Инженерные бессребреники» (Брянчанинов, Чихачев и Фермор). Деньги нужны. К 150 <руб.> аванса, за мною состоящего, любезно и безопасно было бы дать еще 150. Это было бы очень кстати теперь. А «дает хорошо тот, кто дает скоро». Подпрапорщик Андрей Николаевич Лесков 16 сент. произведен в офицеры с переводом в Новгород. Это (то есть перевод) стоил неимоверных усилий при помощи М. И. Пыляева и генер<ала> Асташева^*. Я рад, что буду иметь его близко к себе. Перевод в гвардию обещают через год. Теперь их благородие желают обмундировываться… «Приказ» о них пошел в Данию^* для подписи и будет объявлен 3 октября. Вера перестала петь и выходит замуж^*. Совершилось это в Аренсбурге.

Ваш Н. Лесков.

74

А. С. Суворину

30 сентября 1887 г., Петербург.

Поздравляю Вас с благополучным возвращением и принятием за дело. Сегодняшняя статейка о Каткове^* и о глупостях хромого Голицына прекрасна, но в ней есть маленькая погрешность в определении характера М<ихаила> Н<икифоровича>. К удивлению, в нем действительно всегда замечалось очень странное и подчас очень смешное стремление к аристократизму. Он любил «высокое положение» в людях, особенно — родовое, и благоволил к тем, кто имел знакомства в том круге. С этого, например, началось и долго на этом главным образом держалось его благорасположение к Маркевичу, у которого, — как это ни смешно, — он брал примеры обхождения и старался пришлифовать к себе его совсем не утонченные манеры. Это было известно многим, а мне раз довелось видеть пресмешной случай в этом роде. Маркевич был толсто<…> и имел удивительно округленные окорока, по которым умел при разговоре громко хлопать себя ладонями. Один раз, споря с М. Н. в своей квартире, в доме Зейферта на Сергиевской, Маркевич в пылу спора все прискакивал и отлично прихлопывал себя по окорокам, что, видимо, нравилось М. Н-чу и Евгению Богдановичу^*, который тоже хотел так хлопнуть, но у него не вышло. После этого тотчас Маркевич пошел провожать Богдановича, а М. Н. остался один в кабинете, а я в зале, откуда мне было видно в зеркало, что делается в кабинете. И вот я увидал, что М. Н. встал с места, поднял фалду и начал себя хлопать по тем самым местам, из которых Маркевич извлекал у себя громкие и полные звуки… У М. Н-ча ничего подобного не выходило, и он, оглянувшись по сторонам, сделал большие усилия, чтобы хлопнуть себя, как Маркевич, но все это было напрасно: звук выходил какой-то тупой и плюгавый, да и вся фигура его в этом положении не имела той метрдотельской, величавой наглости, какою отличалась массивная фигура Маркевича.

Тогда М. Н. вздохнул, опустил фалду и с усталостью и грустью сел писать передовую статью, в которой очень громко хлопнул по голове Валуева.

Но уверяю вас, что эти пустяки совсем мною не выдуманы.

Ваш Н. Лесков.

P. S. Не будет ли Вашего усердия когда-нибудь взглянуть у меня превосходный портрет какой-то дамы, который считают «портретом русской актрисы». Пересмотрели его многие сведущие люди, и никому не удалось узнать, кто это такая. А между тем это портрет замечательной кисти.

Не согласились ли бы Вы напечатать, за моею, конечно, подписью, статейку о гимназии в Аренсбурге^*, где всё учатся сыновья рыбаков и прачек, а благородных всего пятнадцать учеников, и те двух фамилий: семь баронов Нолькенов и восемь бар<онов> Буксгевденов. — Ивана Делянова с его последним распоряжением, кажется, позволяется сажать на кол тою частию его тела, которая у него более прочих пострадала.

75

С. Н. Шубинскому

3 октября 1887 г., Петербург.

Ваши письма, Сергей Николаевич, приходили в такие минуты, когда я не мог ни на одно из них ответить. На этих днях произошла свадьба Веры и приезд Андрея. Оба эти события требовали моего личного тормошения, кончившегося тем, что я разболелся и лежу. Тем не менее я отвечал Вам на Вашу записку, при которой были присланы листы «Запеч<атленного> ангела», и не моя вина, что Вы этой записки не получили. Я написал ответ, надевая фрак, чтобы ехать благословлять невесту, и послал ответ Вам с тем же посланным, который принес Ваше письмо. Следовательно, я ни в чем не виноват, а виноваты какие-то порядки, от меня не зависящие.

По моему мнению, «Запеч. ангел» есть такой рассказ, в котором не должно быть никаких исключений. Его печатал Катков и хвалил царь Александр II и царица, присылавшая генерал-адъютанта выразить мне ее благодарность. Это знают Тизенгаузен, Кушелев, Пиллер, Контакузен^* и министр Толстой, а также Мещерский и Победоносцев. Сделанные вымарки глупы, беспричинны и портят рассказ. Для меня — лучше бы его в этом виде не печатать, но я не люблю спорить и написал Вам, что поступите так, как Вы с Ал. Серг. Сувориным заблагорассудите. Я спорить и прекословить не буду. Следовательно, опять дело за Вами, а не за мною.

Что «Зерцало»^* есть книга переводная, — это я знаю. Тут и Пекарский не нужен^*, но она была у нас книгой универсальною, как в Англии брошюра «О вежливости». По тому, что ею интересовались, можно понимать, как она приходилась по обстоятельствам. — Что я не попадаю в тон «Историч<еского> вест<ника>», — это я тоже знаю, но помогать себе в этом не могу и не хочу. Я думаю заодно с теми, кому кажется, что «все роды литературных произведений хороши, кроме скучного». Я люблю вопросы живые и напоминания характерные, веские и поучительные. Терпеть не могу писать вещей, относящихся к разряду: «ни то ни сё». Что интересно, весело, приправлено во вкус и имеет смысл, — то и хорошо, а всякая «вода с Аполлоновых <…>» — есть помои, которых сколько ни лей, все до них никому нет дела. — К этому разряду относится все «изобилие материалов», о которых говорят во многих редакциях. — Пусть в это попадает кто хочет.

С Андреем я засуетился по неопытности^*. Мне помнилось, будто Вы говорили: «Куда деть военное пальто?» Вчера я, однако, нашел ему готовую теплую шинель и в ней отправил его вчера же в ночь в Бронницы. Вы на меня не сердитесь, что я обратился к Вам с такою фамильярностию, — я думал, что Вам Ваши военные вещи не нужны и им лучше найти сбыт, чем пропадать зря, а к тому же недосуг и внезапно наступивший холод, при неопытности насчет военной справы, совсем сбили меня с толку. Мне очень хочется, чтобы Вы мне это простили. Не разыщи я вчера случайно теплой офицерской шинели, — бедный мальчик смертельно бы мог простудиться. В таком затруднении — всюду кинешься. Пожалуйста, простите.

О «Запеч. ангеле» я сделаю все так, как Вы с Алекс. Серг. скажете. Вам ведь все равно идти под суд: Вы уже напечатали «Странника»^* без моей записки, и я еще не подавал на Вас жалобы. Думаю сорвать с Вас рублей тысячу на мировую и тем удовольствоваться. Вы покряхтите, а все-таки заплатите, и зато тогда у Вас будет хороший материал — на что жаловаться.

Ваш Н. Лесков.

76

В. М. Лаврову

5 октября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович!

Уведомляю Вас, что я получил 300 руб., присланные мне Вами через контору Юнкера. Благодарю Вас за эту присылку. Сегодня я послал Вам рукопись: «Инженеры бессребреники». В ней три печатные листа с небольшим. Так я заключаю по объему всей рукописи. Послана она Вам по почте, посылкою в холсте, на Ваше имя и на Вашу квартиру «с доставкою на дом». Переписывать было некогда, чтобы не опоздать дать ее Вам для набора к ноябрьской книжке. Рукопись, впрочем, несмотря на помарки и дописки, достаточно четка и ясна для типографии. Но черновой у меня нет, и я усердно Вас прощу иметь это в виду и уведомить меня тотчас же, как рукопись будет Вами получена, что должно состояться 7-го — 8-го октября.

Пока я не получу от Вас такого уведомления, это будет меня немножко беспокоить, и я сочту за любезность с Вашей стороны, если Вы не замедлите уведомлением.

Картины, представляющие ужасное время ипокритской и подлой поры безгласицы, — терзательны, но зато представляют свое время яко в зерцале. Теперь у Вас моей работы должно быть листа 4 — под нее получено авансом 300 руб. Таков наш счет с Вами. «Челядь»^*, конечно, идет без моей корректуры, но «Бессребреников» прошу прислать в полосах, до сверстки, но по последней корректуре. Иначе — не утерпишь, чтобы не делать поправок корректорских, а это непременно увеличит пестроту необходимых авторских поправок. Через небольшое время я Вам пришлю небольшую статейку о современных офицерских нравах, написанную по книге, сочиненной гг. офицерами и выпущенной в свет под заглавием «Досуги Марса». Это очень глупо и очень характерно, а потому и интересно. Это составит что-нибудь около полулиста или немножко более. Желательно ля Вам это? Прошу написать. А то это годится и в «Историч<еский> в<естник>», но я думаю, что Вам не худо заставить поинтересоваться Вашим журналом многочисленный состав военных читателей.

Был у меня С. Н. Терпигорев^* и много удивлялся, что Вы ему не даете никаких известий о сданной им повести или романе. В чем дело? Вы бы это лучше как-нибудь разъяснили.

Ваш покорный слуга

Н. Лесков.

P. S. Кланяюсь Виктору Александровичу и г. Ремезову. Последнему прошу сказать, что я ему очень благодарен за отзыв о «Памфалоне-скоморохе». Как Ваши дела с H. H. Б-вым?

77

С. Н. Шубинскому

6 октября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Сергей Николаевич!

В «Запеч<атленном> ангеле» семь листов. Отдать такой рассказ на 10 тыс. экземпляров за сто рублей просто ужасно!.. Подумайте, во что это обойдется лист? Даже считать стыдно… И для чего уж это такая дешевизна? Мне кажется, что за рассказ дешево дать и по 25 руб. за лист. И так я никому не продавал. Я знаю, что Вы укажете на особенности условия, — это так; но ведь все же 10 тыс. экземпляров!.. Не найдете ли Вы и Алексей Сергеевич справедливым дать мне ту, очень малую цену, которую я считаю справедливою и дешевою, то есть по 25 руб. за лист, или хоть 150 руб. за всю штуку? Пожалуйста, поговорите и напишите мне. Несправедливо же дать за «Ангела» в 7 листов — то же самое, что за «Пигмея» в два листа!

Ваш Ник. Лесков.

78

В. М. Лаврову

30 октября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович!

Возвращаю Вам корректуру «Бессребреников» с добавкою предисловия^*. Оно необходимо, чтобы обеспечить себя на тот случай, если что-либо окажется не вполне исторически верно. Этим, собственно, и начнутся «общественные апокрифы», продолжение которых для Вас нимало не обязательно. Понравятся они Вам и Вашим читателям, — будем их продолжать под общим заглавием «апокрифов», а не понравятся — я их перенесу в другое издание, но все под тем же необходимым упоминанием, что это апокрифы, по устным рассказам. Предисловие прочтите в корректуре сами или попросите о том Виктора Александровича. Рукопись Терпигорева и «Челядь» получил, а Вам на декабрь пришлю маленький рождественский рассказ^* из орловского и елецкого быта, — история Кастовского (1837 г.). Это будет лист с небольшим.

Затруднений Ваших с «Марсом» не понимаю. Не все ли равно, куда это ткнуть, — Лишь бы было интересно прочитать, а оно интересно. Корректуры идут под бандеролью, заказным, на адрес редакции. Кланяюсь Вам и Виктору Александровичу.

Ваш Н. Лесков.

79

В. Г. Черткову

4 ноября 1887 г., Петербург.

Добрый друг мой!

Позавчера я получил Ваше милое письмо от 30 октября из Крекшина. Оно мне было очень приятно, потому что я не остаюсь в долгу у Вас и сам люблю Вас, люблю Вашу умницу жену и люблю и чту в единомыслии с Вами человека, дух которого светит нам и ведет нас. Я рад, что Вы дорожите моей дружбой, и прошу Вас верить, что я искренно дорожу дружбой Вашею. Я приехал в П<етербур>г 22 августа и переменил квартиру. Живу теперь по Фурштадтской, в Общине сестер милосердия — Барятинской (нынче Орловой-Давыдовой). У меня просторно и чисто. Первый этаж и окна в сад. Я это люблю. Книги, о которых пишете, обе изданы. Особо посылаю Вам их по экземпляру. «Жидовин» напечатан во множестве, и право на него дано (бесплатно) на два года. «Скоморох» напечатан Сувориным в числе 10000 экз. и продается хорошо. Таким образом, обе эти книжечки распространяются очень хорошо, и прилагать усилия к тому, чтобы еще более распространять их, едва ли есть надобность. Притом же на «Жидовина» обращено неблагосклонное внимание^* по упованию мин<истерства> народн<ого> просвещ<ения>, которое усмотрело в рассказе нечто вредное. Следовательно, новое издание, да еще с Вашею фирмою, едва ли было бы разрешено теперь. Настроение теперь таково, что, например, Суворину не дозволили печатать «Пигмея» и «Кадетский монастырь» и весьма измарали «Запечатленный ангел». Пишу я кое-что, что меня самого нимало не радует и даже не занимает, — единственно для «буар, манже и сортир». К сожалению, это необходимо, и об этом распространяться нечего. Рассказ «На краю света» принадлежит книгопродавцу Игнатию Лукьян<овичу> Тузову, мужу крепкому и к деньге усердному, а потому об издании этого рассказа теперь не может быть и разговора. Да и еще скажу: если «Запеч. ангел» вернулся весь исщипанный, то «На краю света» и пытаться нечего представлять. Не то ныне время, чтобы возобновлять подобные вещи, и лучше не обращать на них внимания злодеев. Здоровье мое не очень худо, но и не хорошо. По Вас и по Анне Константиновне скучаю и давно жду Вас. Я думал, что Анна Константиновна уже привела на землю нового странника, а она еще все собирается… Да облегчатся ее страдания мужеством ее прекрасной души. Скажите ей мой поклон и что я жду услыхать, что она уже оттерпела свои муки. О Л. H-че мне все дорого и все несказанно интересно. Я всегда с ним в согласии, и на земле нет никого, кто мне был бы дороже его. Меня никогда не смущает то, чего я с ним не могу разделять: мне дорого его общее, так сказать, господствующее настроение его души и страшное проникновение его ума. Где есть у него слабости, — там я вижу его человеческое несовершенство и удивляюсь, как он редко ошибается, и то не в главном, а в практических применениях, — что всегда изменчиво и зависит от случайностей. — Друг мой Филипп Алексеевич Терновский никогда не был священником, а был профессор Киевск<ого> университета и Духовной академии. Выгнан с обоих должностей Деляновым по требованию Лампадоносцева и умер в нищете в Киеве, где остались его дети, круглые сиротки. Это был человек огромного ума, дивного сердца и поразительных познаний. У меня много его писем^*. Сироты его почти без куска хлеба при старой бабушке. Умирал шутя и, улыбаясь, шутил над Лампадоносцевым, что «и он даже может убить человека». Смерть его описана мне проф. Лебединцевым. Бирюкова не вижу. Пусть это будет ему стыдно. Писаний Л. Н. читать жажду, но не имею их. Критику догматич<еского> богословия списал. Это очень умно и тонко прослежено. Не можете ли написать, чтобы мне что-нибудь дали почитать?

Братски любящий Вас

Н. Лесков.

80

А. С. Суворину

6 ноября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Мне приходится навещать умирающего Бурнашева^*. Ужас нищеты и горя, в которых он находится, невозможно передать словами. Он буквально гол и ходит на четвереньках, потому что не может распрямиться. Конечно, я ему не в силах помочь сколько нужно, ибо нужно все. Он поручил мне просить Вас «от умирающего» напечатать о нем обращение к общественной помощи, не скрывая его имени. Я исполняю эту просьбу и прилагаю при сем текст для обращения. Если это во можно, — не откажите. Он брошен всеми решительно, и хотя, быть может, он и сам неправ, но страдания его ужасны, а он — человек… За верность его просьбы я перед Вами отвечаю.

Преданный Вам

Н. Лесков.

81

А. С. Суворину

9 ноября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

У меня есть полудетский, полународный рассказ «Пугало»^*, печатавшийся три года тому назад в детском журнале Вольфа как «святочный рассказ». Он представляет доброго, честного мужика, «постоялого дворника», которого считали вором и разбойником без всякой иной причины, кроме того, что он был страшен собою и нелюдим, а также скрывал свою жену — дочь отставного палача. Это истинный кромской случай. Мужик этот привозит большие деньги проезжему, который у него их забыл. — Рассказ читали с удовольствием и большие и дети. В нем три листа, и он цензурен и нигде, в особой книжке отпечатан не был.

Позвольте мне предложить Вам: признаете ли Вы за удобное взять этот рассказ для третьей или (после «З<апечатленного> ангела») четвертой книжечки «Дешевой библиотеки» моего изделия? — В таком разе я доставил бы Вам печатные листки этого рассказа.

Не знаю, говорил ли Сергей Николаевич с Алексеем Петровичем об «Ангеле». Рассказ был продан Базунову; книги Базунова проданы с аукциона. Не могу себе уяснить: неужто Вольф, купивший книги Базунова кучею и вразброд, имеет права этого издателя, обанкротовавшего?.. Одни говорят: «Не имеет: все условленное с банкротом кончается», а другие путают что-то неудобопонятное. Не спросите ли Вы Алексея Петровича: правильно ли мы поступаем?

Преданный Вам

Н: Лесков.

82

В. М. Лаврову

24 ноября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович.

Книжку за ноябрь получил и удивляюсь Вам, как пронес бог два-три места в «Бессребрениках». — Вы напрасно научились у Мих<аила> Никиф<оровича> не отвечать на деловые письма. Это внушительно, но пренеудобно, что я сейчас и чувствую и Вам объясню.

Я Вам писал, что изготовлю «святочный рассказ»^*, и просил известить: нужно это Вам для декабрьской, книжки или не нужно. Такой или другой ответ, по значению своему, для меня были безразличны, не открывали мне карты. Вы ничего не ответили, а в это время приезжает Гайдебуров^* и просит рассказ «на декабрь».

В эту минуту (8 час. утра 24 ноября <18>87 г.) рассказ у меня на столе: готовый, переписанный и вновь основательно измаранный. Теперь его остается только отдать и напечатать. В нем два листа; он называется «Родственная услуга»; по жанру он бытовой, по сюжету — это веселая путаница; место действия — Орел и отчасти Елец. В фабуле быль перемешана с небылицею, а в общем — веселое чтение и верная бытовая картинка воровского города за шестьдесят лет назад, при Трубецком и Куриленко. По-моему, рассказ одинаково удобен Вам, Гайдебурову и Шубинскому, но я Вам о нем писал раньше других и считаю неудобным распорядиться им, не получив от Вас отказа.

А потому усердно прошу Вас по получении сего письма, в 25-й день ноября <18>87 г., — тотчас телеграфировать мне три слова: прислать ли Вам рассказ, или у Вас материала довольно. В первом случае я вышлю Вам рукопись 26 ноября, и 28-го она будет уже в Ваших руках; а во втором случае я ее тотчас же отдаю здесь, и опять дело устраивается удобно для меня, для Вас и для третьего, кому рассказ нужен.

Во всяком случае, я буду считать себя не свободным перед Вами до 26 ноября включительно, а если и 26-го Вы мне ничего не ответите, — я сочту это за то, что Вам мой рассказ не нужен, и тогда отдам его в другие руки.

Очень желаю, чтобы Вы и Виктор Александрович нашли образ действий чистым и правильным.

Ваш Н. Лесков.

P. S. Что же Вы будете делать с моею заметкою о военных? Я Ваших затруднений не понимаю и, вероятно, никогда не пойму, но возвратили бы, да и конец. Эти вещи все уходят.

83

А. С. Суворину

28 ноября 1887 г., Петербург.

Уважаемый Алексей Сергеевич!

Сегодня я написал Таганцеву^*, что я не хочу оставаться в Лит<ературном> фонде и слагаю с себя звание члена. Вчера я хотел посоветоваться с Вами, — что предпочесть: сложение с себя звания или требование, чтобы мне предоставили возможность прочесть перед полным собранием записку, в которой я изложил бы критику на прошлое и представил бы мои соображения на будущее. Я надеялся написать дельную критику и имею дельные мысли для того, чтобы общество это служило своему делу. За ночь я решил, что мне нужно отказаться от членства, потому что иначе в том, что я буду говорить, можно будет находить, как будто я ищу там чести для себя, а это может убивать всю силу моего слова, задуманного крепко. Теперь мне нужно место для одной большой статьи^*, зараз напечатанной. Потом могут понадобиться две-три отповеди. Могу ли я рассчитывать, что место это дадите мне Вы, так как у Вас мне приятнее и удобнее вести это дело, чем где-нибудь в другом органе. Мои мысли пусть и будут моими, за моею подписью; а Вы, — в чем не согласитесь со мною, — ставьте свои примечания. Я надеюсь, что мы будем говорить не пустяки и не в пустыне и проберем кручину этим сухим и неспособным к делу «милостивым государям». Я боюсь, что Вы не похвалите меня за то, что я сложил звание члена, но это необходимо. Иначе я не мог бы говорить все, что думаю, и тем сильно бы себя ослабил. Моя основная мысль та, что глупо выбирают по партийности, по чинам и по литературному значению. Надо выбирать по способности служить добру, а не по важности чина или литературного значения. М. И. Пыляев, Вы, я, Шубинский, Гей — все пригоднее, чем, например, Кобеко^* или Утин^*. И потом — разве надо капитал собирать, а не завести на него врача, койки в больнице, ваканции в приютах, №№ в дешевых квартирах и т. д. Словом: благословите или нет? Я очень хочу теперь за это взяться.

Ваш Н. Лесков.

84

В. М. Лаврову

4 декабря 1887 г., Петербург.

Уважаемый Вукол Михайлович.

Я и в помышлении не имел сказать Вам что-нибудь укоризненное или колкое и о Каткове вспомянул просто шутки ради. Если это имело вид обиды, или по меньшей мере — неуместности, то, пожалуйста, не причтите это к умыслу моему, а отнесите к неудачности выражения и приятельски простите. Я ничего, ровно ничего не имею ни против Вас, ни против Виктора Александровича Гольцева, и мне неприятно знать, что Вы думаете об этом иначе. Ни Вы, ни Гольцев не оказали мне ничего, кроме милой ласки и предупредительности, и я плачу Вам за это самою чистосердечною приязнью. Вот и все. Полного согласия во взглядах на все предметы и условия не бывает между людьми, и, конечно, я не из тех, кто считает свои взгляды непогрешимыми, а чужие ошибочными. Если бы Вы знали меня ближе, то знали бы и то, что я всегда бываю уступчив и не спорлив. Переписываться дело довольно тяжелое, но необходимое. Я пишу вещь, подготовляя ее к потребностям одного журнала, а она выходит ближе к другому. Надо же списаться, а если ответа нет, выходит затруднение. Из письма моего Вы должны бы, кажется, усмотреть, что я не имел самолюбивых претензий, а у Вас у первых спрашивал, не нужно ли Вам. И потом только дал эту работу другим. В чем же «недоразумение»? Я ничего не вижу. «Досуги Марса» ставьте где хотите и когда хотите. Я писал только о том, что если они Вам не годятся (чего я не думаю), то возвратите их мне. Это просто потому, чтобы Вас не связывать, так как эти маленькие отрывочки легко уходят в газеты.

Еще раз прошу Вас — не думайте, что я мог иметь желание сказать Вам колкость, и верьте моей искренней к Вам приязни.

Ник. Лесков.

85

А. Н. Пешковой-Толиверовой

17 декабря 1887 г., Петербург.

Я только два дня тому назад вычитал в древнем Прологе рассказ о ручном льве святого Герасима^*. Но рассказ, по обыкновению житийных описаний, скуден и требует домысла и обработки, а это опять требует восстановления в уме и памяти обстановки пустынножительства в первые века христианства, когда процветал в Аравии св<ятой> Герасим. Поэтому я не могу обещать, когда я дам этот рассказ, а только я его дам. Вероятно, это во всякое время Вам пригодится. Написать же историческую или «житийную» сценку с налета, как пишут про зайчика или про курочку, — невозможно. — Рассказ будет очень небольшой, потому что такова вся фабула Пролога, а когда он будет готов, — я его пришлю.

Н. Лесков.

86

А. С. Суворину

26 декабря 1887 г., Петербург.

Усердно Вас благодарю, Алексей Сергеевич, за то, что Вы согласны заявить об окончании мною обозрения Пролога^*, «как повествовательного источника». Я с удовольствием говорю, что сделал дело трудное и полезное для литературы. Пролог — хлам, но в этом хламе есть картины, каких не выдумаешь. Я их покажу все, и другому в Прологе ничего искать не останется. Я вытянул все, что пригодно для темы. — Где я это напечатаю, — это я еще не решил. Может быть, в «Русской мысли» или у Шубинского, если ему нужно. Но это листов пять, а у него всегда «изобилие материала». Прежде же я хочу напечатать образчик этого труда^* под заглавием «Повествовательные образцы по Прологу». Я дам там два милые рассказа — один во вкусе Л. Н., а другой во вкусе Курганова, — очень интересные. Это я, признаться, хотел предложить Вам на один-два фельетона, что, верно, было бы приятно Л. H-чу, чтобы рассказ в его духе, стиле и манере явился бы в издании многочитаемом. — Что Вы мне на это скажете? Я мог бы дать это даже к Новому году. — За переписку повести деньги студенту уплочены уже П. Я. Леонтьевой (по 30 коп. за лист). О самой повести я вполне Ваших мнений. Пролог достать можно, но не сразу, и они дороги. Я, однако, закажу и Вас извещу. На днях приду к Вам. Апокрифы писать лучше, чем пружиться над ледащими вымыслами. Меня это занимает. — Что касается С. Н. Шубинского, то, право, говорить стыдно. Ему, словно соску дитяти, надо на кого-нибудь дуться.

87

А. H. Пешковой-Толиверовой

26 декабря 1887 г., Петербург.

Уважаемая Александра Николаевна!

Поздравляю Вас, не знаю с чем, — так разнообразны и многочисленны фамильные дни Ваши. Покорно Вас благодарю за бювар. У меня еще служит тот, который Вы принесли два года назад. Посылаю Верочке^* сумочку для платка, а в ней кофейную старинную, чашечку. — Рассказ написал «вдоль» и положил лежать и улеживаться, а в удачный час пропишу его «впоперек», и тогда дам переписать отцу Пэтру^* и извещу Веру. — Гонорар она себе может сосчитать изрядный — около ½ печ<атного> листа. Называется рассказ «Лев старца Герасима». — Слова «святого» надо избегать, а просто «старец». Ничего неприязненного к Вам не имею, но пребываю в мире и любви ко всем.

Смиренный Николай-ересиарх.