Онлайн чтение книги Том 13. Большая Душа
Глава 2

Бледная северная весна несла оживление и радость людям. Некоторые из жильцов уже перебрались на дачу на летние месяцы, поближе к природе. Но значительная часть обитателей дома, преимущественно бедных тружеников, оставалась здесь, довольствуясь раскрытыми настежь окнами и слабо доносившимися из соседних скверов запахами зацветающих деревьев.

С наступлением теплых майских дней детвора проводила время с утра до вечера во дворе. Теперь Дося и Веня все чаще примыкали к веселому детскому кружку.

Благодаря своей веселой подружке и покровительнице, Веня чувствовал себя свободно в детском обществе — никто не смел обидеть маленького горбуна. Дося стояла на страже интересов своего друга. Вскоре к двум друзьям присоединилась и новая подруга. Все чаще и чаще прибегала играть с дворовыми молоденькая служанка Лиза, служившая у старухи-ростовщицы с третьего этажа.

Старуха гостила сейчас на даче у замужней дочери, и девочка-служанка могла свободнее располагать своим временем. Все утро Лиза проводила в работе, зато, управившись к вечеру, сбегала вниз и принимала самое деятельное участие в детских играх. Несмотря на свои пятнадцать лет, она была совсем ребенком, и детские игры занимали и увлекали ее. С десяти лет жила Лиза здесь, в Петербурге, привезенная из деревни матерью. Последняя определила девочку на место к старой ростовщице Велизаровой. Старуха была слишком скупа для того, чтобы взять к себе в дом взрослую прислугу, требовавшую приличного вознаграждения. Лизе же она платила ничтожное жалованье и кормила впроголодь.

Досе и Вене понравилась бойкая, жизнерадостная Лиза, умевшая запевать хоровые деревенские песни и забавно рассказывать про свою ворчливую и скупую хозяйку.

— И-и как жмется она, миленькие, с хлеба на квас перебивается, только бы что лишнего не потратить.

— А что же вы едите? — полюбопытствовал кто-то из детей.

— А когда что: картошку либо кашу; иной раз щи варим, а то суп.

— А на второе?…

— А на второе лоб крестим, вот тебе и второе, — беспечно хохотала Лиза.

— Так ты голодаешь, стало быть? — участливо спросил как-то раз девочку Веня.

— Ну, понятно, не сыта до отвалу, что уж тут под шапку шептать. Зато, миленькие, чего только не насмотришься — такого, что и за целый год не рассказать, право. Сама-то у меня денежная, только скупая до страсти… А уж богачиха такая, что ни в сказке сказать ни пером описать. Небось, слыхали, ростовщица она, людей то есть деньгами ссужает. Заместо того, чтобы в ломбард вещи закладывать, люди, чтобы без хлопот было, несут к моей хозяйке добро свое. Она им, стало быть, деньги под него выдает, а себе ихние вещи до времени, до выкупа, оставляет.

— А денег много дает за вещи? — поинтересовалась Дося.

— Какое! Малость самую — гроши. Да ежели вовремя вещь свою не выкупит кто из тех, что победнее, так и — ау, брат! — вещица-то твоя пиши пропало! Оставит ее за собой хозяйка, а там, при первом случае, и продаст повыгоднее. Зато иной раз принесет какой человек в заклад моей-то, так уж улещает — упрашивает, чтобы она, значит, повременила, не приневоливала его спешить с выплатой-то. А иной придет с деньгами откупить свое добро, смотрит он, а добро-то уж давно и продано даже. А старуха еще смеется: "Сам виноват, батюшка, зачем деньги не внес вовремя, голубчик". Так сколько слез да горя людского я повидала за эти пять лет, что живу у Велизарихи, — так и не расскажешь, говорю.

— Так зачем же ты у нее служишь? Ведь злая она, ведьма, противная, — сорвалось у Доси.

Лиза серьезно, без улыбки, взглянула на девочку.

— А где-нибудь надо служить, как ты думаешь? — отвечала она степенно, тоном взрослой девушки. И тут же прибавила: — Да и маменька как определяла меня сюда на место, крепко наказывала, чтобы зря местов не менять ни в каком случае. Баловство это.

— Да если хозяйка злая? Через силу работать велит да и кормит плохо? — не унималась Дося.

— Да кто ж мне велит работать-то так? Хоть сейчас возьмем, к слову сказать: сама-то гостит у дочки каждое лето на даче; приезжает через три дня на четвертый, а я все одна, и без нее, как при ней: и пыль стираю, и окна по утрам мою. Я работать люблю, особенно окна мыть весной и летом. Стоишь высоко-высоко над землей; словно птица на жердочке, примостишься на подоконнике, а прямо надо мной небо. Синее такое, красивое. И кажется тогда, что и впрямь я — птица, взмахнешь руками, ровно крыльями, и полетишь. Полетаешь-полетаешь, да прямехонько у себя в деревне и спустишься. А там у нас уж так-то хорошо, что и словами не опишешь. Рай Господень, да и только. Лес у нас сразу за речкой начинается. А речка широкая, студеная. В летнюю пору купаться — не накупаешься досыта. А выйдешь в поле — кажись, конца ему нет. Так бы и помчалась по нему без оглядки.

Лиза рассказывала с таким горячим воодушевлением, что Досе и Вене Лизина деревня и впрямь казалась какой-то обетованной землей.

Однажды Дося попросила ее:

— Слушай, Лиза, пусти меня как-нибудь к себе, ради Бога, когда утром не будет дома твоей старухи. Я тебе помогу окна мыть; вместе и песни петь будем, тебе же веселее станет. Ладно? Пустишь, Лизонька?

Лиза звонко, весело расхохоталась в ответ на эти слова.

— Куда тебе, ты же барышня; да нешто сумеешь ты мыть окна? Сказала тоже!

Дося вспыхнула:

— А по-твоему, не сумею? Как же! Да я! я у нас дома все сама делаю. И пыль стираю, и обед разогреваю, и…

— Ну, пыль-то стирать да обед разогревать не велика трудность, — оборвала ее Лиза, — пыль-то я тебе и у нас стереть позволила бы. Хоть и сама-то я едва-едва с этим делом справляюсь. Подумайте, миленькие, ведь каждую-то вещичку перетереть надо; а вещиц этих самых у старухи — гибель. Особенно хрупкие вещи, одна беда с ними. Есть у нас, к примеру, часы бронзовые, под стеклянным колпаком, а над ними китаец сидит, глазами раскосыми водит. Часы тикают, а он словно маятник, глаза то вправо, то влево, тик-так, тик-так.

— Живой? — не то восторженно, не то испуганно вырвалось у одного из маленьких слушателей.

— Сказал тоже! — усмехнулась Лиза маленькому восьмилетнему сыну прачки, Сене. — Будет тебе под стеклянным колпаком живой китаец сидеть — небось, задохнется. Кукла, понятно, только так уж эта кукла, скажу я вам, хитро сделана, что как есть живая, да и только.

— Лизонька, душечка, миленькая, сведи ты нас с Ваней как-нибудь в квартиру твоей старухи, покажи нам китайца! — неожиданно взмолилась Дося.

— И меня! — вторил ей Сеня.

— И меня! — слышался еще чей-то молящий голос.

— И меня, и меня, Лизонька! — присоединились к ним остальные дети.

Но Лиза только улыбнулась в ответ на все эти просьбы и покачала головой.

— Никак этого невозможно сделать, миленькие, потому хозяйка во всякое время нежданно-негаданно вернуться домой может. Скандалу тогда не оберешься, ей-ей! Лучше слушайте, что я вам про другие вещи, какие у нас есть, рассказывать буду.

И, все больше и больше заинтересовывая своих маленьких слушателей, Лиза описывала детям имевшиеся в квартире старой ростовщицы диковинные вещицы.

Кроме китайца с живыми бегающими глазами, были там и две другие забавные вещицы: чучело медвежонка, совсем живого на вид, по уверению Лизы, и прелестный старинный сервиз с картинками.

— А сервиз этот из нашего дома, от здешнего жильца. Музыканта-скрипача в четвертом этаже видали? Так еще в конце зимы принесла евонная сестренка, Асей звать, такая щупленькая, в окошке когда видели? — пояснила Лиза.

Многие из детей, действительно, видели не раз в одном из окон четвертого этажа смуглую черноглазую девочку. Видели ее и Дося с Веней, но мало обращали на нее внимания.

— Так, значит, и он тоже бедный? — с загоревшимися от любопытства глазами допрашивала рассказчицу Дося.

— А то как же! Были бы богатыми, с нашей бы не знались. Говорят, он еще учится, скрипач-то этот, не дошел еще до заправского музыканта, значит. Ну вот деньги-то зарабатывать и нет времени. А сестренка в пансионе у него зимой живет; летом только домой приезжает. Страсть иной раз как в деньгах они нуждаются! Ихняя прислуга сказывала, когда к нам за утюгом приходила.

— А сервиз, ты говоришь, их же? — заинтересовался Веня, которому как-то чудно и странно было услышать все эти новости.

Незнакомый юноша, так божественно игравший на скрипке, казавшийся им с Досей каким-то особенным, неземным существом, оказался таким же бедняком, как и они сами — и он, и Дося. И даже больше того: бывал и голоден, и нуждался в самом необходимом. А между тем, его игра на скрипке делала самого юношу каким-то особенным, недоступным, могущественным, по крайней мере, в глазах их, детей. Но таким бедным и нуждающимся он показался много милее и ближе сердцу Вени.

Он хотел поделиться своими впечатлениями с Досей, но та о чем-то оживленно шепталась в это время с Лизой, удалившись в сторону от других детей. Когда же Дося шла провожать маленького горбуна до дверей квартиры Дубякиных, девочка сообщила своему другу:

— Послушай-ка, горбунок, а ведь она согласилась! Согласна пустить меня помогать мыть окна в первое же утро, что я проснусь рано. А еще, горбунок, еще, миленький, велела она нам с тобой прийти к ней завтра, вечером. Она нам китайца с часами и медвежонка, и сервиз — все, все, все покажет. Только просила никому, никому об этом не говорить.

* * *

Как нарочно, на следующий вечер Дарья Васильевна, приходившая всегда в половине восьмого, опоздала домой. "Конечно, мачеха не знала, какой интересный вечер предстояло провести сегодня ему, Вене! А если бы знала, то уж, разумеется, поспешила бы домой, чтобы отговорить его, Веню, идти в чужую квартиру", — нередко проносилась не совсем приятная мысль в голове мальчика.

Старуху Велизариху недолюбливали жильцы большого дома. Уже благодаря своему ремеслу старая ростовщица не внушала никому симпатии, ремеслу, успех и прибыльность которого зависели от несчастия другого. Но, помимо этого, Велизариха была вообще несимпатична, и редко у кого из жильцов не происходило стычек со взбалмошной и строптивой старухой, готовой браниться изо всяких пустяков. То ей не хватало в общей прачечной места или в общем леднике, то поднимала она шум из-за нескольких поленниц дров, которые у нее "бесстыдно украли". Немудрено, что люди всячески старались избегать квартирантку с третьего этажа. И, конечно, знай Венина мачеха, куда идет Веня в этот вечер, она удержала бы пасынка от этого необдуманного поступка.

Наконец, Дарья Васильевна вернулась домой, к полному удовольствию Вени.

— Наконец-то, мамаша, а я уж думал, что вы не вернетесь, — вырвалась у него первая фраза, как только он открыл мачехе дверь квартиры.

— Ну и глупенький, ежели так думал; на кого же я тебя одного оставила бы? На вот, покушай лучше. Это мармелад. По дороге тебе купила. С Досей своей поделишься. Ты ведь у меня не лакомка, больше о подруге хлопочешь. Знаю я тебя. А это — чайная колбаса да сыр зеленый и два пеклеванника к ужину. Самовар — то у нас кипит?

Дарья Васильевна была еще далеко не старая женщина, с добродушным лицом, какие встречаются часто у нас, на родине.

— Попьем, поедим да и на боковую. Заработалась, устала я нынче; долго не высижу. А ты, небось, к ребятам еще во двор играть отправишься? — наливая чай себе и пасынку, спросила она.

Веня, густо краснея за свою подневольную ложь, пробормотал чуть внятно:

— Пойду, если позволите.

— Отчего не позволить — ступай себе. До десяти играть можешь. Только ключ от квартиры захвати с собой. На воздухе тебе быть полезно. Ишь, ты у меня бледнуша какой. Вот вернется отец осенью, непременно скажу ему — захватить тебя с собой в море после зимовки. Может, и укрепит тебя плавание на чистом воздухе — поправишься, поздоровеешь, а может — и местечко тебе отец на судне какое найдет. Вот тогда и совсем ладно будет.

— Не дадут мне места, я убогий, мамаша, — грустно произнес Веня.

— Понятно, что тяжелого не дадут, которое не по силам, потому ты еще дитя, мальчик, летами не вышел. А что-нибудь подходящее — почему бы не подыскивать, Веничка?

Все это Дарья Васильевна говорила между едой, то и дело поглядывая на пасынка, который ни жив ни мертв сидел нынче за столом.

"Вот она какая добрая и заботливая, — думалось в это время Вене, — даром, что никогда не приласкает, не поцелует по-матерински; а я-то ее обманывать собрался. Сказал, что к ребятам иду, а сам — в квартиру Велизарихи вместо этого!" — томился мальчик.

Веня был прав. Действительно, в сдержанной и замкнутой натуре Дубякиной не было нежности и ласки. Не было их по отношению к пасынку, но и без этого Веня знал, что мачеха любит его чуть ли не больше всего в мире и более, чем кто-либо другой, скорбит над его убожеством.

Наконец, кончилось мучительное для Вени чаепитие и, наскоро перемыв чайную посуду и убрав со стола, мальчик вышел из квартиры.

* * *

— Ну вот, а уж я думала, что ты не придешь, надуешь. Ведь уже девять часов без малого, — встретил Веню взволнованный шепот Доси, ожидавшей приятеля на нижней площадке лестницы. — Гляди-ка, вон Лиза из окошка нам знаки какие-то подает. Бежим же скорее, горбунок, пока не хватилась меня дома крестная. Что это — мармелад? Спасибо! От Абрикосова? Вкусный какой! Прелесть. И как раз мой любимый — желе!

И, запихивая в рот лакомство, Дося потащила своего друга за собой. Перебежать двор, вбежать в подъезд напротив, подняться в третий этаж, где находилась квартира Велизарихи, было делом нескольких минут для Доси и Вени.

— Т-с. Тише, ради Господа! А то, чего доброго, соседи услышат и моей старухе нажалятся, — встретила гостей на пороге Лиза.

И тут же все трое, как заговорщики, стали красться из темной передней в первую комнату, всю заваленную разнообразной сборной мебелью и вещами.

— Господи, точно склад или лавка старьевщика, — сказала Дося.

Глаза детей разбежались при виде загромождавших две большие горницы вещей. Чего тут только не было!

И старая мебель, и стенное зеркало, и туалетное зеркало, и мраморный умывальник, и большие картины в рамках, и несколько пар стенных и настольных часов.

Тут же, вдоль стены, висели теплые шубы, пальто и даже платья, прикрытые от моли тряпками. Несколько самоваров, подсвечников, бронзовых ламп и канделябров на столах и полках.

— А вот и китаец! Видите? И мой любимец Мишенька тоже. А сервиз в шкапу стоит, покажу после, — весело произнесла Лиза.

На круглом столе, стоявшем посреди комнаты, сидела, поджав под себя ноги, правдиво выполненная фигурка фарфорового китайца, величиной в четверть аршина. Пестрый халат, длинная коса и раскосые, бегающие, как у живого существа, глаза фигурки — все было сделано с особенным реализмом. Китаец держал в руках бронзовые часы и как будто прислушивался к их веселому тиканью, в то время как узкие косые глазки его бегали из стороны в сторону в такт маятнику.

— Вот-то прелесть! — восхищалась Дося.

— А мне этот китаец не очень-то нравится, Мишка гораздо лучше, — гладя густую шерсть чучела, произнес Веня.

— Постойте, постойте, я вам еще кое-что покажу, — польщенная произведенным на детей впечатлением тараторила Лиза, лавируя среди мебели по направлению к большому черному шкапу, занимавшему чуть ли не добрую треть стены комнаты, и распахнула дверцы.

— Вот. Глядите.

Тут взорам Доси и Вени представился расставленный на средней полке роскошный сервиз с нарисованными по фарфору маркизами, в камзолах и жабо. Их прелестные дамы были одеты в широкие платья с фижмами, и с нарядными посохами в руках, которыми они пасли прелестных белых барашков.

Тут же, рядом с сервизом, находилось дорогое серебряное пресс-папье в виде тонконогой арабской лошади с развеянными хвостом и гривой.

Эта серебряная вещица была очень невелика, но чрезвычайно хорошо сделана.

— Дай мне рассмотреть поближе эту лошадку, — взмолился маленький горбун, глаза которого так и впились в вещицу.

Девочка кивнула и, осторожно сняв с полки коня на малахитовой подставке, подала его Вене.

Тот схватил вещицу обеими руками и стал ее рассматривать со всех сторон, в то время как все внимание Доси было поглощено чудесным сервизом. В надвигающихся сумерках прелестные пастухи и пастушки на чашках, чайнике, сахарнице и кувшине казались живыми.

Неожиданно и резко задребезжал у входной двери колокольчик и вмиг нарушил очарование, овладевшее детьми.

— Это она… хозяйка! — испуганно сорвалось с губ Лизы, и она суетливо заметалась по комнате.

— Что ж вы стоите? Прячьтесь скорее. В ту комнату лучше всего ступайте. Там ширма. Заберитесь за нее в угол и ждите. Авось, снова уедет сегодня. Господи! Вот напасть-то! Пропала я, как есть пропала! Коли увидит она вас — со свету меня сживет…

Слова неразборчиво срывались с губ Лизы, в то время как сама она все еще продолжала метаться по горнице, натыкаясь на мебель, и то и дело подбегая к шкапу и то открывая, то закрывая его без всякой нужды. А звонок в это время продолжал оглушительно заливаться в передней.

Наконец, Лиза схватила Досю и Веню за руки и увлекла их в соседнюю комнату. Здесь находились широкая кровать старухи с горой перин и подушек, и киот с образами, перед которыми догорал огонек лампады.

В углу, за ширмой, куда втолкнула своих друзей Лиза, стоял большой окованный железом сундук, прикрытый ковром.

— Сидите пока что здесь. Ни шикните. Дохнуть не смейте, не то услышит старуха, беда! — шепнула она им, все так же волнуясь, после чего кинулась в переднюю.

— Господи, что теперь будет! — простонал Веня.

— Да ничего особенного и не будет вовсе! — беспечно тряхнув кудрями, шепнула Дося. — Придет и уйдет злая ведьма, а не то спать завалится. Не всю же ночь она будет здесь сидеть?! А как уснет, мы и зададим тягу. А знаешь, мне нисколько вот не страшно, горбунок! А совсем напротив даже; точно мы с тобой, как те двое детей из сказки, заблудились в лесу и попали в избушку на курьих ножках, к злой бабе-яге людоедке и прячемся у нее в печке. Помнишь, мы вместе читали про них с тобою? Занятно, не правда ли? По крайней мере, приключение все же. А я страсть как люблю их, горбунок!

Но Веня, по-видимому, не находил ничего занятного в «приключении», и одна мысль о том, что Велизариха может открыть их убежище, приводила его в ужас.

Вдруг он задрожал сильнее и так крепко схватил за руку Досю, что та едва не вскрикнула, и проговорил:

— Старуха… она вошла… она здесь… уже. Ты слышишь, Дося?

Звонок смолк. Теперь было слышно, как с грохотом опустился тяжелый крюк у входной двери, и старуха вошла в прихожую.

* * *

— Так я и знала. Так и чувствовала. Лентяйкой была, лентяйкой и осталась. Говори, не говори тебе, — все едино… Что тебе приказывать, что воду в решете носить — одно и то же. Опять ковры не вытряхала нынче? Ишь, пыли накопилось сколько. И керосином воняет. Верно, опять у тебя керосинка коптела? Небось, зажгла ее, а сама играть во двор с ребятами побежала? Куда как хорошо! Распрекрасное дело! И потом, сколько тебе раз говорили, Елизавета, чтобы ты диван с дороги к стенке отодвинула. Каждый раз я натыкаюсь на него и коленкой стукаюсь.

— Да мне одной не сдвинуть его, Аграфена Степановна, тяжел больно.

— Тяжелый больно! Больно тяжелый! — передразнила девочку хозяйка. — Удивительно, какая "принцесса на горошине", подумаешь. Тяжело ей, видите ли, диван с места сдвинуть. А, небось, забыла, как у себя в деревне не такую еще тяжесть на себе таскала. Разленилась ты, мать моя, да и ветренна больно стала, вот что. Ветер-то у тебя в голове бродит, и заботы нет никакой о том, чтобы хозяйке угодить получше. Вот сейчас опять: стою у двери, звоню-звоню, а она и ухом не ведет. Ей и дела нет, что хозяйка с дачи вернулась усталая, что хозяйка покоя желает.

— А может быть, Лиза и сама уснула, Аграфена Степановна? Мудрено ли? Девочка встает с петухами и целый день на ногах за работой. Мы и то не раз удивлялись с Юрой, как много она работает, — послышался чей-то нежный голос.

Дося и Веня переглянулись в своем уголке за ширмой.

Этот незнакомый голос Лизиной заступницы сразу расположил их в свою пользу.

— Кто это? — шепотом обратилась к горбуну Дося.

Но Веня только отчаянно замахал руками в ответ на ее вопрос.

— Что ты! Что ты! Господь с тобой! Молчи уж, молчи, ради Бога… Еще услышит Велизариха, — зашикал он.

Но Велизариха была далека сейчас от того, чтобы услышать что-либо. Ее скрипучий голос снова задребезжал.

— Напрасно, совсем напрасно вы так думаете, милая барышня: работы у моей Елизаветы не больше, чем у другой прислуги, только копается она с делами много и кажется, что она с утра до ночи занята. Так-то! А совать носик туда, где вас не спрашивают, не следует. Я бы, на вашем месте, озаботилась лучше, как бы денежки внести вовремя, к сроку. И мне хлопот меньше, да и вам меньше неприятностей, — еще сердитее сказала старуха.

И вот нежный голос снова зазвучал в ответ на ее слова:

— Аграфена Степановна, милая, да где нам взять денег, когда их нет у нас? Или вы думаете, что мы с братом Юрой притворяемся только, что мы не богаты? Так ведь имей Юра возможность заплатить в срок — он бы заплатил, и я бы отвезла вам деньги даже на дачу, а не караулила бы вашего возвращения у окна для того только, чтобы умолить вас не продавать наших вещей до взноса. Ведь подумайте только: если вы продадите Юрино теплое пальто, которое мы у вас заложили в марте, в чем он будет ходить в консерваторию и на уроки зимой? Или сервиз наш! Пропадет сервиз — единственная оставшаяся нам фамильная вещь. Ах, Господи, я и представить себе не могу, как это будет больно и обидно Юре!

Тут голос девочки дрогнул и оборвался. Кажется, она заплакала.

Но на Велизариху не подействовало ее горе:

— Пальто, говорите, надо? Сервиз фамильный жалко? Не в чем ходить по урокам и в консерваторию братцу будет, хи-хи… А кто велит ему, вашему брату Юрочке распрекрасному, кто велит ему в консерватории прохлаждаться да по грошовым урокам бегать, когда он мог бы поступить на место куда-нибудь в банк или контору? Слава Богу, с образованием достать работу завсегда и повсюду можно.

— А как же его ученье? Его игра на скрипке? Ведь брат Юра — талант! Ведь у него впереди широкая дорога. Сам профессор сказал, что из него выйдет со временем прекрасный скрипач, — снова взволнованно зазвучал дрожащий голос девочки.

Но тут старуха уже громко расхохоталась в ответ на слова своей гостьи:

— Эх, милая барышня, милая барышня, когда-то еще что будет! А пока ваш братец музыкантом сделается, вы с ним с голоду помрете. Много ли эти уроки его вам дают? Небось, и сейчас он на уроке, а вас ко мне прислал.

— Нисколько не прислал меня сюда Юра. Я сама пришла, зная, что подошло время выкупа наших вещей, а денег на это нет, и скорой получки ниоткуда не предвидится. Вот я и пришла просить вас подождать… отсрочить продажу вещей наших. Аграфена Степановна! Будьте добры, пожалуйста, ну, хоть месяц еще подождите, хорошая, милая!

Тут нежный голос задрожал сильнее. Трогательные, молящие нотки зазвучали в нем, нотки, способные растопить сердце самого жестокого человека.

Однако они не тронули души Велизаровой. Напротив, как будто еще больше ожесточили ее.

— Чем тут зря время терять да плакаться, шли бы вы домой лучше, милая барышня, — заскрипела старуха. — Братца бы дождались, да уговорили бы его достать-раздобыть деньжонок да принести мне их в срок. Ведь только на два месяца вещи закладывали, клялись, божились, что внесете в мае — с тем и ссужала вас деньгами. Небось, сама рисковала, выдавая такую уйму. Ведь у меня не ломбард какой, деньжищами не ворочаю. Я — бедная вдова, сирота одинокая, и все те грошики, что имею, потом и кровью в работе добыла. Так мне рисковать ими и вовсе не след. Вы, чай, не маленькая, барышня, — пятнадцать годков никак, и ученая вдобавок, в пансионе воспитываетесь, — так можете понять, что довольно стыдно вам с братом обманывать меня, бедную, одинокую старуху. Сказано раз, чтобы в срок деньги внести, так и должны внести. И вот вам мое последнее слово: ежели через три дня не отдадите денег — прощайтесь и с пальто, и с сервизом вашим, так-то, голубчики!

Последние слова старуха злобно выкрикнула на всю квартиру.

И тут произошло то, чего совсем не ожидали растерянные Дося и Веня. Голос юной гостьи затих на мгновение. Потом послышался легкий шум, как будто что-то упало на пол, и внезапно громкое рыдание огласило небольшую квартирку Велизарихи.

— Господи! Господи! — рыдал, обрываясь ежесекундно, детский голос, — что же мне делать, что делать? Юра! Юрочка! Бедняжка ты мой! Как он без теплого останется на зиму? Он, такой хрупкий, нежный, так легко простужается. А любимые его прабабушкины чашки! Все пропадет, все погибнет, погибнет последняя память покойных родителей! Аграфена Степановна, сжальтесь же над нами, милая, добрая! Подождите хоть три недели, хоть две! Умоляю вас, на коленях прошу, вы же видите, голубушка, золотенькая, милая. — Новый взрыв слез покрыл этот жалобный лепет.

И снова закричала вышедшая из себя старуха:

— Да что ж это такое! Люди добрые, поглядите-ка-сь! У себя дома покоя найти не можешь! И что вы это за комедию играете, барышня? На коленках ползаете, руки мне целуете, постыдитесь хоть Елизаветы моей. Ведь вы — барышня образованная и так унижаете себя.

— Умоляю вас, Аграфена Степановна, ради Бога, — снова прорыдала в ответ гостья.

— Ну, довольно. Будет с вас. Пора и честь знать. Надоело мне все это хуже горькой редьки. Ступайте вон, барышня, довольно меня расстраивать. Хватит! Пора и честь знать. Достаточно я наслушалась. И вот вам мое последнее слово: либо через три дня деньги сюда несите, либо прощайтесь со своим добром. А теперь вон ступайте. Не выталкивать же вас силой. Эй, Елизавета, проводи барышню!

— Нет, я не уйду. Ни за что не уйду, пока вы не пообещаете мне подождать уплаты, хоть неделю.

На этот раз плачущий голос окреп и зазвучал неожиданно сильно.

— Ах, так вы этак-то со мною, миленькая! — зашипела старуха. — Ну, когда на то пошло, — на себя пеняйте. Не хотели добром убираться, уж не взыщите, помимо вашего желания выпровожу.

Снова зашумело и застучало что-то. Не то стул упал, не то кресло свалилось на пол. Детский крик нарушил наступившую на мгновенье тишину в квартире.

* * *

С самого начала Дося и Веня волновались за незнакомую девочку. С первых же слов они поняли, что девочка эта — сестра "их музыканта".

И в то время как Дося награждала самыми нелестными прозвищами старуху, Веня ломал себе голову, чем помочь девочке. Но, увы, помочь было нечем. Когда же девочка зарыдала, слезы сочувствия обожгли и грудь Вени.

А разговор старухи и девочки, между тем, все обострялся с каждым мгновением.

И вот прозвучали угрозы старухи и крик ее юной гости. Этот крик окончательно затуманил сознание Вени.

— Она выталкивает ее. Может быть, бьет. Я не могу, не могу этого слышать больше! — вырвалось у маленького горбуна, и, прежде чем Дося успела удержать своего друга, Веня выскочил из-за ширмы и бросился в соседнюю комнату.

Старуха стояла посреди комнаты, красная, задыхающаяся от злобы, со съехавшей набок шляпой, и толкала к дверям плачущую девочку — ту самую девочку, которую они с Досей видели не раз в окне квартиры скрипача-музыканта.

При виде этого Веня не смог сдерживаться больше.

Мальчик бросился к старухе Велизаровой, вцепился обеими руками в ее костлявую руку и закричал:

— Вы не смеете! Вы не смеете! Я не позволю обижать. Не позволю!

Его появление было так неожиданно для старухи, что в первое мгновение та растерялась и смотрела на Веню, не зная, что подумать.

Она и раньше встречала маленького горбуна. И появление знакомой ей невзрачной фигурки скорее удивило и ошеломило, нежели испугало старуху. И, тем не менее, она отпрянула от Вени и бросилась к окну.

— Воры! Воры! Караул! Спасите! — завопила во весь голос Велизарова, высовываясь за окошко.

В тот же миг Лиза подскочила к горбуну и, схватив его за руку, потащила к выходу.

— Беги скорее, беги, что есть духу, слышишь! — зашептала она ему, до боли сжимая руку мальчика.

Но он только упрямо тряхнул головой в ответ.

— Никуда я не побегу! Вот что! Зачем мне бежать? Я не вор и не разбойник. Только воры должны бежать, спасаться, если их открыли… А ни я, ни Дося, мы ни за что не побежим, как воры, — произнес он, высвобождая руку от Лизы.

Между тем Велизариха все еще продолжала кричать истошным голосом:

— Люди добрые, спасите! Помогите! Караул! Грабят, режут! Воры! Караул!

И вот так же неожиданно, как за минуту до этого, появился перед нею маленький горбун, появилась высокая белокурая девочка.

Она вышла из-за ширмы, подошла к Велизаровой и осторожно притронулась к ее плечу:

— Ну, стоит ли так волноваться из-за пустяков, сударыня? — произнесла спокойным голосом Дося. — Вы поглядите на нас только! Ну, какие же мы с Веней воры, подумайте сами? Правда, мы пришли сюда к вам, в чужую квартиру, но ведь не для того, чтобы обокрасть вас, конечно; мы только хотели навестить нашу приятельницу Лизу. А когда услышали ваш звонок, испугались и спрятались, зная, что вы всегда сердитесь и кричите понапрасну, как баба-яга, мачеха Белоснежки из сказки. Вы ее читали, надеюсь?

Последних слов, разумеется, не следовало говорить, и Дося в следующее же мгновение почувствовала это. Но слово, как говорится, не воробей — вылетит, не поймаешь, и поправить дело было поздно. Старуха по-своему поняла это выступление девочки.

— А, и ты тоже здесь, миленькая барышня?! — зашипела она. — Вот уж кого не ожидала, признаться. А еще благородная девица называетесь!

— Я вашу крестную довольно хорошо знаю. Она благовоспитанная барышня, от хороших родителей, даром, что в театре служит, а крестница ихняя, оказывается, вроде воришки, в чужую квартиру залезает. По чужим углам шарит да высматривает.

Никогда еще за всю свою, правда, короткую жизнь, Дося не получала такого оскорбления. Кровь бросилась в лицо девочки. Она подскочила к старухе, готовая наговорить ей всевозможных дерзостей, и тут же оборвалась на первой фразе, почувствовав чью-то маленькую руку на своем плече.

— Успокойтесь, пожалуйста, не надо так волноваться, — произнесла Ася, — тут, очевидно, кроется одно сплошное и досадное недоразумение. Аграфена Степановна не узнала вас, по-видимому, и приняла за…

— За маленьких воришек, забравшихся в ее квартиру, — подхватила обиженно Дося.

— А нешто не воришки, скажете? А это что?

И Велизариха, успевшая уже вполне прийти в себя от испуга, вдруг схватила одною рукой Веню и, подтащив его к окошку, указала другой на странно оттопыренный карман его куртки.

— Что ты там спрятал, показывай, скверный мальчишка? — прошипела она, склоняясь к самому лицу мальчика.

Тот машинально опустил в карман руку и извлек из него какой-то небольшой блестящий предмет.

И при первом же взгляде, брошенном на этот предмет, старуха совсем зашлась от обуявшей ее торжествующей злобы.

— Ага, что? Не вор разве? Что я говорила! Да нешто будет честный человек чужие вещи по карманам прятать? — снова завопила она.

А Веня, растерянный и бледный, смотрел на малахитовое с серебряною лошадью пресс-папье, вытащенное им самим из собственного же кармана, и старался сообразить, каким образом эта чужая вещь очутилась у него в кармане.

* * *

Однако факт был налицо. Чужая вещь очутилась в его кармане, и старуха имела полное основание уличить его в воровстве.

Теперь на бледном лице маленького горбуна отразился такой ужас, такое безысходное отчаяние, что Дося не выдержала и заговорила быстрой скороговоркой, обращаясь то к старухе, то к Асе, то к Лизе.

— Как вы можете обвинять Веню?! Ужас какой! Что ж тут особенного, что ваша вещь у него оказалась? Ну, да, у него! Так что же такого? Когда вы позвонили, я сама видела, что он держал в руках и рассматривал вещицу. А испугавшись вашего прихода, нечаянно сунул ее в карман. Вот и Лиза тоже видела. Скажи же, Лиза. И вы тоже скажите, Ася, подтвердите Аграфене Степановне, что здесь ни о каком воровстве и речи быть не может!

И она еще долго лепетала на эту тему, стараясь во что бы то ни стало убедить и успокоить старуху.

Между тем крики и призывы последней не прошли даром. Испуганные обитатели маленьких квартир большого дома спешили к ней на помощь. Топот многих пар ног уже слышался на лестнице. И вот раздался дребезжащий звон колокольчика.

Этот звонок заставил сильнее задрожать Веню. Еще бы! Ведь он не ждал ничего хорошего от рассвирепевшей старухи. Она не постесняется, конечно, и в присутствии всех этих людей будет настаивать на своем обвинении, — на обвинении в чудовищном проступке его, Вени. И его мачеха узнает завтра же обо всем этом. Может быть, напишет отцу, его честному, благородному папе, который трудился всю свою жизнь за скромное жалованье и с детства внушал своему сыну такие же мысли.

И он, его сын, его маленький Веня, из-за своей глупой опрометчивости попал в положение вора!

Не помня себя, мальчик бросился к старухе и зашептал, хватая ее за руки, вне себя от волнения:

— Ради Бога, никому ничего не говорите только! Я же не виноват! Вы видите! Ведь я не хотел взять у вас этого, я не хотел!

Но Велизарова с ехидной улыбкой оборвала маленького горбуна, грубо вырвав у него свои руки:

— Что? Попался с поличным, миленький, так и завертелся, как лещ на сковородке. Ну да ладно, что уж там, полиция разберет: брал или не брал. Открой пойди двери, Елизавета.

* * *

Небольшая квартира ростовщицы наполнилась людьми.

— Что такое? Где воры? Что случилось? — посыпались тревожные расспросы.

Впереди толпы вошла высокая, красивая, лет двадцати восьми особа, в нарядном летнем костюме, сшитом по последней моде. Она первая вбежала сюда. Каково же было удивление Ирины Иосифовны Подгорской, когда вместо ожидаемых воров, первое лицо, попавшееся ей на глаза, оказалось ее крестницей Досей.

— Евдокия! Это еще что такое? Как ты сюда попала? — удивленно вырвалось у Подгорской, и румянец гнева выступил на ее лице. Вспыльчивая, измученная тяжелой профессией провинциальной артистки, Ирина Иосифовна принимала слишком близко к сердцу малейшие неприятности. Особенно волновали молодую артистку вопросы, тесно связанные с ее крестницей Досей. Будучи еще четырнадцатилетней девочкой-гимназисткой, Ирина, тогда еще не Подгорская, а Стеблева (Подгорской она стала со дня первого своего выступления на сцене, к которой с детства питала какое-то болезненное влечение), она крестила малютку-дочь своей старшей сестры, Досю. А когда сестра Маша скончалась, не вынеся смерти мужа, убитого в турецкую кампанию, Ирина Иосифовна, тогда уже подвизавшаяся на провинциальных сценах, приехала в родной город, взяла осиротевшую шестилетнюю Досю и увезла ее к себе.

Странная жизнь началась с этого же дня у Доси.

Жили они с крестной все время как бы на бивуаке, ютились по гостиницам, в меблированных комнатах, с каждым зимним и летним сезоном меняя города и театры.

Ирина Иосифовна целыми днями отсутствовала, проводя все свое время на репетициях и спектаклях. Дося же оставалась целыми днями на попечении прислуги и соседей по комнатам. Какая-то сердобольная соседка выучила девочку читать. Ирина Иосифовна урывками между репетицией и спектаклем научила девочку письму, арифметике и начальным предметам. Потом отдала ее на одну зиму в гимназию и взяла ее оттуда весной, получив место в другом городе. Но, тем не менее, уроки и короткое пребывание в гимназии сделали свое дело. Дося пристрастилась к чтению, благо книг у нее было достаточно, как достаточно было и сластей, и игрушек, которыми баловали товарки и товарищи ее крестной по театру хорошенькую девочку.

Особенно полюбила Дося сказки. Они развивали ее фантазию и уносили девочку в царство мечты. И бойкая, шаловливая Дося стала большой мечтательницей.

Ирина Иосифовна, добрая по существу девушка, однако, совсем не подходила к роли воспитательницы. Она то баловала Досю: задаривала ее подарками, закармливала конфетами; то наказывала за малейшую провинность, а иной раз, под сердитую руку, и бивала ее.

Сейчас же, вбежав в квартиру Велизаровой и увидя там Досю, Подгорская зашлась от гнева.

— Ты это что же наделала, дрянная девчонка? Осрамить меня захотела? Ведь госпожа Велизарова звала только что на помощь от воров, забравшихся к ней? Значит… Значит… Ужас какой! Да как ты тут очутилась в чужой квартире? Подумать даже боюсь, что…

Тут Ирина Иосифовна, не договорив, всплеснула руками и закрыла ими лицо в страшном волнении.

— Крестная! Не волнуйтесь! Не волнуйтесь, ради Бога! Я вам все расскажу, сейчас все расскажу по порядку. И не слушайте Велизариху. Умоляю ее не слушать. Здесь же нет никаких воров. Ей-Богу! Она все наврала. Сама все выдумала, — захлебываясь от волнения, лепетала Дося.

Но тут выступила на сцену сама Велизарова, что-то оживленно до этой минуты рассказывавшая увеличивающейся с каждой минутой толпе в ее квартире.

— Как это «наврала»? Ну и выдумала! — неожиданно упирая руки в бока и подступая к Досе, спросила она гневно.

Но тут высокая смуглая девочка незаметно приблизилась к Ирине Иосифовне и обратилась к ней тихим голосом:

— Послушайте, не волнуйтесь и не сердитесь на вашу крестницу, сударыня. Она столько же виновата, сколько и я. И она, и этот мальчик! — кивнула Ася в сторону Вени и стала быстро рассказывать обо всем случившемся.

Ирина Иосифовна внимательно выслушала девочку, а вместе с нею выслушала ее и набравшаяся в жилище Велизарихи многочисленная публика.

Эта худенькая, с умным и честным лицом девочка невольно внушала доверие к себе.

Без утайки, насколько могла спокойно рассказывала все Подгорской Ася. А когда Ася дошла в своем рассказе до момента неожиданного появления своего маленького заступника и о том, как старуха намеревалась выставить его вором, среди присутствовавших пронесся гул порицания.

— Так вот оно что! Так чего же шум-то зря поднимать было? — раздались недовольные голоса. — Видно, осталась верна себе Велизариха. Всюду ей воры да грабители мерещатся. Разжилась на чужом добре, так, небось, теперь над ним и трясется.

— Да и кого она обвиняет-то, поглядите, люди добрые, детей несмышленых, — вторили им другие.

— И убогого не пощадила. Бессовестная. Небось, горбунка Венюшку все мы, с его отцом да мачехой, знаем. Редкой честности люди. Хоть сейчас за них присягну, — раздраженно вскрикнула прачка Авдотья, одна на старейших обывательниц большого дома.

— И то правда истинная. Да что это придумала Велизариха! Да долго ли фокусы ейные выносить станем? — вторила прачке другая женщина.

Понемногу толпа расходилась, возмущенная и недовольная поведением ростовщицы.

Последняя еще пробовала возражать что-то, продолжая обвинять детей, невесть зачем забравшихся в чужую квартиру. Но ее слова звучали уже менее уверенно. Теперь сама она казалась сконфуженной и невольно призадумалась. В самом деле, не перехватила ли она, Велизарова, через край? И то сказать, что общего с ворами и жуликами было у этого жалкого горбатого мальчугана или у его приятельницы, актрисиной крестницы. Теперь Велизарова в душе уже раскаивалась за поднятый ею не вовремя и не к месту переполох, а к довершению всего новая тревога вошла в ее сердце.

Она даже заметно изменилась в лице от этой тревоги и испуганными глазами окинула всех этих людей, чужих и враждебных, еще не успевших оставить ее квартиры.

"Батюшки мои! Да что же это такое? Да это я допустила к себе всю эту ораву? — пронеслось в голове старухи. — Не приведи Господи, еще стянут что-нибудь. Разве углядишь тут за ними".

— Елизавета! — вдруг закричала она не по годам звонким голосом. — Чего стоишь, рот разиня? Проводи всех да дверь запри на цепочку. Что у нас здесь: ярмарка, а то рынок, что ли?

— И то, ярмарка. Ишь добра-то сколько понавалено, выбирай что любо, да и только! — пошутил какой-то бойкий паренек из мастеровых.

— А вы, сударыня, напрасно только народ беспокоили. То от воров спасти звали, а то и честью выпроваживаете. Не дело это, — вторила ему недовольным голосом какая-то бедно одетая женщина.

— Пойдем отсюда, Дося, зови своего приятеля, и идемте, дети! — тоном, не допускающим возражений, проговорила Подгорская, беря за руку крестницу и энергично направляясь с нею к дверям.

— Идем, Веня, — шепнула товарищу Дося.

* * *

У подъезда они расстались. Подгорская с крестницей направилась к себе, а Веня стал подниматься по лестнице в свою крошечную квартирку.

Сердце обиженного горбуна то колотилось, то замирало в груди. В душе еще жила только что перенесенная им обида. Ужасное обвинение, брошенное им старухой, не давало покоя мальчику.

Положим, он сам виноват во всем случившемся. Не следовало идти в чужой дом, да еще крадучись, потихоньку, и чужие вещи брать в руки. Поделом ему за это.

А все-таки горько, так горько, до слез, переживать такие минуты!

И чем выше поднимался по лестнице к себе Веня, тем теснее сжималось его сердце, тем больнее становилось в душе.

Ведь, как-никак, ему придется во всем чистосердечно сознаться мачехе, признаться и в сегодняшнем обмане, и в не очень-то красивом поступке. А все же пускай от него она лучше узнает, нежели от других! Мамаша добрая. Она простит и забудет его оплошность. Да, кстати, надо переговорить серьезно с Велизарихой. Как никак, а ведь неприятно и обидно оставаться под подозрением даже у такой несправедливой и злой старухи.

Веня так увлекся своими мыслями, что не заметил, как позади него кто-то неслышно поднимался по лестнице, и только когда неожиданно знакомый уже голос окликнул его на последней площадке, мальчик обернулся. Перед ним стояла сестренка скрипача — Ася.

— Подождите открывать дверь, я должна вам сказать то, что хотела раньше там еще, в квартире Велизаровой. Во-первых, спасибо вам за ваше заступничество. Я вам этого никогда не забуду. Эта злая, гадкая старуха, действительно, была несправедлива и груба со мною. А между тем, ведь я ни в чем, ни в чем не виновата! Правда, мы с братом Юрой запоздали немного заплатить ей деньги. Вы знаете моего брата Юру? Не правда ли? Вы слышали его игру? По крайней мере, он вас уже давно знает, и давно говорил мне, что двое детей-подростков слушают его у окна напротив. И я сама не раз видела вас обоих. И мне казалось, что вам тоже нравится игра моего брата. Так вот, если вы хотите, приходите к нам с тою белокурой девочкой, кажется, ее зовут Досей, в гости. Юра сыграет вам на скрипке, а я угощу вас чаем и бисквитами, которые сама стряпаю для Юры. А теперь прощайте, уже поздно, и Юра может вернуться каждую минуту домой. С тех пор, как разъехались все его ученики на летнее время, он поступил на место в оркестре в одном из летних театров и приходит теперь позднее. А я его жду с чаем до одиннадцати часов; ведь я почти взрослая, перешла в старшее отделение пансиона; мне уже минуло пятнадцать лет. Так помните же, мы с братом ждем вас и вашу подругу. — И, кивнув темной головкой, с длинной, до талии, косой, Ася стала спускаться с лестницы, прежде чем Веня успел поблагодарить девочку за приглашение.

"Неужели же это правда? — думалось Вене. — Неужели он и Дося могут теперь беспрепятственно слушать вблизи игру их "чудного музыканта", того самого талантливого скрипача, который так пленил их своею скрипкой? Стоило перенести ради этого даже такую мучительную неприятность, которая случилась с ним нынче". И совсем уже счастливый, мальчик вошел к себе.

А в это самое время в занимаемой от жильцов комнате артистки Подгорской происходила беседа совсем иного рода.

— По-настоящему, тебя следовало бы примерно наказать за то, что ты осрамила меня на весь дом, гадкая девчонка, — строго обратилась Подгорская к смущенно молчавшей Досе. — Но то, что ты чистосердечно рассказала всю правду, отчасти смягчает твою вину, и я ограничусь тем, что запрещу тебе три дня подряд выходить из дома. Слышишь? Целые три дня ты просидишь дома. А чтобы ты не удрала, когда меня не будет, я возьму твои ботинки и спрячу их в шкап под замок, так будет вернее. Давай же мне их сюда, живо!

— Крестная…

— Что, крестная? Стыдись! Ты большая четырнадцатилетняя девочка и не можешь понять, насколько некрасиво твое поведение. И нечего теперь делать жалостное лицо. Этим не разжалобишь меня. Так-то, моя милая. Снимай же ботинки. Слышишь?

Увы! Досе не оставалось ничего другого, как повиноваться. Она расстегнула ботинки, сняла их со своих маленьких ног и вручила крестной, которая поставила их на пол подле себя.

— Прекрасно, теперь хоть за эти три дня ты не выкинешь снова какой-нибудь штучки. А теперь подай мне «Чтец-декламатор», я задам тебе выучить стихи на это время — не сидеть же тебе три дня сложа руки.

Дося вздохнула так громко, что ее крестная едва могла удержать улыбку, несмотря на все свое недовольство девочкой. И эта улыбка решила дело. С быстротой молнии Дося кинулась на грудь Ирине Иосифовне, обвила руками ее шею и покрыла в одно мгновение все лицо ее градом бешеных поцелуев.

— Да! Да! И без ботинок сидеть буду, и стихи вызубрю, — лепетала между поцелуями и смехом девочка, — только вы-то, крестненькая, не сердитесь на меня. Ради Бога, не сердитесь на глупую Доську, она вас так любит, золотенькая моя, бесценная!

— Ну-ну, довольно! — всячески отбивалась от этого бурного доказательства любви Ирина Иосифовна, стараясь вырваться из цепких объятий шалуньи, в то время как предательская улыбка все еще морщила ее губы.

— Ну, будет, Дося, довольно. Видишь — всю прическу измяла. Лучше позвони Луше, попроси ее самовар поставить и подать закуску.

— Сейчас. Сию минуту, крестненькая! — И Дося стремительно ринулась к звонку.

А через полчаса она, как ни в чем не бывало, уже сидела за приставленным к стенке ломберным столом, заменявшим им с крестной обеденный, и, уплетая бутерброд, с набитым ртом говорила Подгорской:

— Если бы вы знали, как мне жаль этих Зариных, крестненькая. А особенно — самого скрипача-бедняжку. Вы подумайте только: ведь не вечно же будет продолжаться лето. Придет осень, зима, а теплого пальто и не будет у бедняги. Между тем, девочка говорила, что ее брат слабого здоровья. И единственную дорогую по фамильным воспоминаниям вещь они потеряют тоже. Старуха продаст и теплое пальто, и сервиз без всякого колебания. Вы только подумайте, как это неприятно, крестненькая!

— Да, это очень неприятно, — согласилась Ирина Иосифовна с крестницей.

— А как вы думаете: можно этому помочь, крестненькая?

— Помочь?

Подгорская взглянула на девочку, в то время как в красивой головке артистки уже заработала новая мысль. Неожиданный толчок внезапно оборвал ее, и Подгорская вскрикнула не то испуганно, не то сердито:

— Ты опять болтаешь ногами, Дося, и ушибла меня. И что у тебя за разбойничьи манеры, право! Пора бы, наконец, научиться держать себя, как подобает взрослой барышне.

— Простите, крестненькая, я думала, что без ботинок не больно. Я нечаянно, не буду больше. Эго произошло потому только, что я серьезно думаю. А когда я серьезно думаю, я всегда болтаю ногами. Увы, это так! Что уж тут будешь делать? Должно быть, я такой уже родилась, — печально закончила девочка.

Наступила короткая пауза, и вот Дося неожиданно и весело вскрикнула на всю комнату:

— Ах, постойте, крестненькая, подождите! Я придумала, ура! Вещи Асина брата спасены! Да, да, спасены, конечно! Я вот что придумала, слушайте.

Тут она вскочила с места и, топая ногами от нетерпения, быстро заговорила:

— Во-первых, мы сделаем лотерею, крестненькая. Понимаете? Вещи для лотереи мы уж соберем как-нибудь, раздобудем и у знакомых. Старуха же сказала, что через три дня надо ей принести деньги. И они у нее через три дня будут, потому что через три дня уж, наверное, вы успеете распродать билеты, крестненькая? И вещи собрать тоже. Во-первых, у нас есть много лишнего, чего вовсе и не надо.

— А именно? — чуть-чуть насмешливо прищурилась на крестницу Ирина Иосифовна.

— Господи, да неужели нет? Во-первых, мое белое платье, что вы сделали мне к причастию. Это раз. Потом серебряный венок, который вам поднесла публика в Туле, — это два; потом мой альбом с коллекцией открыток и, наконец, книга «Чтец-декламатор», ведь она толстая и дорогая, и у нее такой чудесный переплет!

В первой половине Досиной речи Ирина Иосифовна невольно умилилась готовностью Доси пожертвовать ее сокровищем — открытками, которые она собирала последние три года, и своим единственным нарядным платьем. В этом наряде она была прелестна. Но когда Дося упомянула о «Чтеце-декламаторе», своем злейшем враге, сплавить который куда-нибудь подальше было едва ли не первой мечтой девочки, Подгорская не могла не расхохотаться.

— Ну, и хитрая же ты девчонка, нечего сказать! А вот насчет лотереи ты не дурно придумала, пожалуй. Только надо это сделать, как можно тактичнее, лучше. А главное, чтобы сам скрипач не догадался, откуда появились деньги. По всей вероятности, ему была бы неприятна наша помощь. Ведь он не нищий, а только случайно, по-видимому, попал в беду. Всего же лучше действовать через девочку, Асю. Она показалась мне довольно умной и развитой девочкой. Что же касается меня, то я, конечно, охотно пожертвую и моим венком, и еще кое-чем из моего гардероба и безделушек, а к ним присоединим и твое платье, и коллекции. А вот «Декламатора» для лотереи я, разумеется, не отдам ни за что. Он и тебе самой пригодится.

— Увы! — с комическим отчаянием вздохнула Дося и тут же с новым приливом восторга бросилась на шею Подгорской.

— Вы прелесть, крестненькая! Вы умница! Вы сама добрая фея. Господи, какая вы добрая у меня! — ликовала Дося. — А я завтра же побегу к Вене и под величайшим секретом переговорю с ним. Может быть, и у него или у его мачехи найдется что-нибудь тоже для лотереи.

— Нет, ты к Вене не пойдешь завтра, — внезапно прекратила восторженный лепет крестницы Подгорская.

— Но почему же? — растерялась Дося.

— Да потому, прежде всего, хотя бы, что без башмаков этого сделать будет никак нельзя.

— Ах да, и то правда! А я совсем забыла о том, что башмаки в плену. Ну, ладно! Веня придет сюда, и мы, сообща, решим это дело. А может быть, вы отложите ваше наказание до более удобного времени, крестненькая? — робко заикнулась Дося.

Ирина Иосифовна подумала немного и согласилась.

— Хорошо, но помни: когда лотерея будет устроена, ты отсидишь положенные тебе три дня. Слышишь, Дося? — И Подгорская подкрепила свои слова строгим взглядом.

Но Досю этот взгляд, по-видимому, не смутил нисколько. Она взвизгнула от восторга и волчком завертелась по комнате.

* * *

Теперь у наших юных друзей Доси и Вени началась работа. К белому платью и к альбому с коллекцией открыток присоединилось немало вещей, пожертвованных и ее крестной, и ее знакомыми.

Ирина Иосифовна приняла самое деятельное участие в этом деле и охотно отдала кое-что из поднесенных ей публикой подарков, дорогих по воспоминаниям, и несколько носильных вещей из своего гардероба, что являлось уже значительной жертвой для артистки, которой приходится дорожить каждой тряпкой, каждой ленточкой или кружевом.

Многие из товарищей Подгорской по театру дали каждый что мог для "талантливого артиста", который попал в "тяжелое положение". Давали, как говорится, с закрытыми глазами, не стараясь даже узнать, кто этот талантливый артист, и какого рода несчастье с ним случилось.

Они же раскупили и большую часть билетов. Эти билеты Дося и Веня изготовили сами, аккуратно нарезав их из чистой бумаги и скатав тщательным образом, написали на одних из них цифры, на других — название вещей. Так же аккуратно был сделан и список подписчиков на лотерею. Этим делом заведывал Веня, обладавший красивым, четким, как у взрослого, почерком. И сам Веня участвовал в лотерее.

Когда на следующее утро после происшествия в квартире Велизаровой Дося прибежала сообщить маленькому горбуну о своей затее, Веня так растерялся, что на него жалко было смотреть.

— И у меня, и у мамаши ничего нет, что бы мы могли пожертвовать, — произнес мальчик грустно. — Все, что папа присылает нам из своего жалованья да что мамаша зарабатывает, все целиком идет на квартиру с едой. И сбережений у нас нет, и вещей красивых, как у тебя и у твоей крестной. А если бы что и было, с радостью бы отдал, сама знаешь.

Дося знала это. Знала, что Веня и его мачеха готовы были последним куском поделиться с другими. Сколько раз ее кормила здесь Дарья Васильевна с Веней, когда у них с крестненькой не хватало денег на обед. И ей было бесконечно жаль мальчика, который казался таким несчастным, не будучи в состоянии хоть что-нибудь пожертвовать на доброе дело.

Но вот Досиной руки коснулись худенькие пальцы Вени.

— Вот что, Досенька, — смущенно проговорил маленький горбун, — единственно, что я могу сделать, так это купить побольше билетов на лотерею. Ты ведь знаешь, что мамаша после каждой получки откладывает несколько рублей мне на сладкое.

— Знаю отлично, потому что сама по большей части съедаю все твое сладкое, ты всегда делишься им со мною, — расхохоталась Дося.

— Ну, не все, положим, Досенька. Ведь и я лакомлюсь им тоже. Так вот, я и попрошу мамашу, чтобы она мне отдала эти деньги, и на это куплю столько билетов, сколько выйдет. Ах! — неожиданно прервал себя Веня, указывая рукой на что-то. — Смотри! Ведь об этом я и позабыл вовсе.

— Что такое? — удивилась Дося.

— "Трувор". Мой милый «Трувор»! Ведь папа подарил мне его, уезжая, с тем только, чтобы я помнил о нем. О папочке, то есть. А разве так, без этого напоминания, я могу забыть его — моего дорогого папу? Так зачем мне это?

Голос Вени сильно дрожал, пока он говорил все это, не спуская глаз со стены. Здесь над кожаным диваном, посреди стены, у которой спал мальчик, висела заключенная в красивую раму небольшая фотография в красках. На ней было изображено судно — то самое судно, на котором служил уже много лет кочегаром отец Вени. Мальчик, не видевший самого оригинала судна, всею душой привязался к его копии. И каждый вечер, лежа на своем диване, Веня, прежде чем заснуть, долго любовался красавцем «Трувором». Снимок больше походил на картину. Он был сделан с берега в ту минуту, когда судно, мерно разрезая волны, входило в торговый порт. Этот снимок-картина был единственной вещью, которой дорожил маленький Веня. И вот он с готовностью расставался с нею.

Дося внимательно взглянула на мальчика, потом на снимок, и снова она перевела с него глаза на Веню. Она знала, что значило для маленького горбуна расстаться со своим сокровищем. Потом, повинуясь мгновенному порыву, девочка быстро наклонилась к горбуну и чмокнула его в бледную худенькую щеку.

— Вот тебе, горбунок, за то, что ты такой хороший.

* * *

Никаких задержек с покупкой билетов не было, и на третий день, рано утром Ася Зарина уже стояла перед дверью квартиры ростовщицы, держа руку в кармане и нащупывая ею конверт с деньгами, врученными ей накануне красной и сияющей от счастья Досей.

Ничего не подозревавшая девочка совсем обомлела от изумления, видя деньги перед собою. Она была в таком отчаянии от предстоявшей потери необходимых вещей. Ведь достать нужную сумму было негде. И Юрий Львович Зарин уже приучил себя к мысли лишиться теплого пальто и любимого фамильного сервиза.

И вот эти деньги у нее! Ася так обрадовалась, что забыла даже подумать о том, как замаскировать помощь добрых людей от брата. Но за нее подумали другие. Было решено обратиться к Досиной крестной за советом. И Ирина Иосифовна придумала выход из этого затруднительного положения.

Решили, что Ася расскажет брату, что эти деньги дала ей она сама, артистка Подгорская, с крестницей которой успела подружиться Ася. Предложила она их ей сама, узнав совсем случайно о том тяжелом положении, в которое попал ее сотоварищ по профессии, скрипач Зарин. А по поводу выплаты пусть он будет покоен. Они уже устроятся с Асей. Девочка будет вносить ей в счет долга частями ежемесячно каждое первое число из денег, даваемых ей Юрой на хозяйство. Такая выплата ее, Подгорскую, устроит вполне, так как эти деньги она все равно не может тронуть, так как они — про "черный день", и тратить их ей не приходится. В таком роде было написано и письмо Подгорской для большей убедительности к Асе. От этого плана Ирины Иосифовны маленькая компания, собравшаяся у артистки, пришла в восторг.

— Ну, что я говорила! Моя крестненькая самая умная из всех крестненьких в мире! Ведь вот как все хорошо придумано! И Юрий Львович ни за что не догадается о лотерее и о прочем, а будет думать, что Ася выплачивает ежемесячно из его денег моей крестненькой. Ну, не чудесно ли это, в самом деле! — радовалась Дося.

— Я и буду выплачивать, — серьезно проговорила Ася, — потому что Юра никогда не простит мне, если узнает, что я даром воспользовалась оказанной нам денежной услугой. А так как дело уже сделано, и вещи, пожертвованные на лотерею вернуть их хозяевам нельзя, как нельзя отказаться и от денег, полученных за билеты, — так, по крайней мере, я буду отделять от наших хозяйственных денег по небольшой сумме ежемесячно и передавать их вам, Ирина Иосифовна, а вы уже будете раздавать тем беднякам, которых знаете, и которые нуждаются в людской помощи. Ведь, наверно, вы знаете таких? — заключила вопросом, обращенным к Подгорской, свою речь Ася.

Что-то неуловимое промелькнуло в глазах артистки.

— Да, милая моя девочка, я знаю многих бедняков, — проговорила она и неожиданно обняла и поцеловала Асю.

— О, Ирина Иосифовна, я никогда не забуду того, что сделали вы для меня и моего брата!

— Да ведь это не я. Это Дося. А я тут при чем же? — усмехнулась Подгорская.

— Ну, уж нет. Очень при чем даже. Если кто и устроил все, так это только моя крестненькая; вы правы, Ася, — запротестовала Дося.

— А не все ли равно, кто сделал это доброе дело, но оно было сделано! — вырвалось у Аси.

А на следующий день разыгрывали лотерею, и не было конца неожиданной радости Доси, когда фотография «Трувора» выпала на ее долю. Вне себя от счастья, прыгая и вертясь юлой, она совала ее в руки Вени, не переставая ни на секунду сыпать словами:

— Ну, что? Ну, что я говорила тебе, горбунок? Право же, тебе решительно покровительствует добрая фея. Горбунок-голубчик, и ты, по-видимому, родился под счастливой звездой. Ей-Богу же, горбунок. И ведь надо же так случиться, что я вытянула билет с твоей картиной! На же, получай свое сокровище обратно. Я тебе дарю твоего «Трувора». Получай, он твой.

Сконфуженный и счастливый, Веня смущенно взял из руки Доси картину. Мальчик не мог скрыть своей радости при виде возвратившейся к нему любимой вещицы, которую он уже и не надеялся увидеть когда-нибудь.

Вдруг он вспомнил о том, что его маленькая подруга далеко не так счастлива, как он.

— А твое белое платье? А твои открытки, Дося? — тревожно сорвалось с губ маленького горбуна.

— Ау — открытки! Ау — платье! — беспечно тряхнув кудрями, засмеялась девочка. — И скажи, пожалуйста, на что мне открытки, в сущности? Что я — крошка, маленький ребеночек, что ли, чтобы заниматься таким вздором? Хорош ребеночек, который с нынешнего сентября месяца будет зарабатывать, как взрослый человек. А насчет платья уже совсем пустяковое дело, ерунда с маслом. Ты подумай, горбунок: на что оно мне, это белое платье? Да надень я его несколько раз кряду, оно у меня из белого живо превратится в серое или, что еще хуже, в платье неопределенного цвета. Так стоит ли жалеть его, горбунок? Зато если бы ты видел Асю, когда она тащила по двору свои сокровища от старухи. Что у нее за счастливая рожица была в те минуты! Уж за одно это можно, кажется, пожертвовать всеми платьями и всеми коллекциями в мире, — горячо и весело заключила девочка и тут же проплясала на радостях такое па, какому позавидовал бы любой индеец из племени папуасов.

* * *

Когда Досины хлопоты с лотереей были закончены, девочка волей-неволей должна была "сесть под арест", как сама она называла такие наказания. Итак, на другой же день был розыгрыш билетов, происшедший в комнате Подгорской, в присутствии самой хозяйки и всех троих юных устроителей лотереи. А когда гости ушли и хозяйки остались одни снова, Досины ботинки были торжественно водворены в шкаф и заперты на ключ ее крестной.

Как нарочно, тогда, когда долгий сон, убивающий незаметно часы, являлся особенно желанным, Дося проснулась в первое же утро своего «заключения» чуть ли не с зарей.

Милое майское солнышко улыбалось девочке, словно подбадривая ее и приглашая на волю. А легкий утренний ветерок чуть-чуть колебал кисейную занавеску у незакрытого на ночь окошка. Дося вскочила с постели, натянула чулки, накинула легкий ситцевый халатик на плечи и, косясь в сторону ширм, за которыми спала крестная, прошмыгнула к окну.

Так и есть! Эта труженица Лиза уже встала. Даром, что ее хозяйка на даче, — маленькая служанка поднялась в свой обычный час на работу и теперь, стоя на подоконнике, мочалкой перемывала окно.

— Лиза, Лизонька, — шепотом окликнула девочку Дося. Но Лиза не слышит — вся с головой, по-видимому, ушла в работу. Говорить же громче Дося ни за что не решится: пожалуй, еще крестная проснется и забранит ее.

— Господи, какая счастливица эта Лиза! — и легкий вздох вырвался из груди девочки, — дорого бы я дала сейчас, чтобы очутиться там, подле нее. Как это дивно приятно, должно быть, повиснуть так, как птица в воздухе. Дивно! Чудесно! Когда так повиснешь между небом и землей, можно отлично вообразить себя маленькой эльфой, той самой эльфой Дюймовочкой, что носилась по воздуху в скорлупе ореха, запряженной майскими жуками.

Дося размечталась. Приятно было хотя бы в мечтах очутиться сейчас подле Лизы, тем более что мечты эти совсем уже не так трудно осуществить на деле. Крестная, наверно, проснется нескоро. На репетицию ей надо явиться не раньше как к одиннадцати часам, и она, Дося, сто раз успеет вернуться домой до пробуждения крестненькой. Вот только некоторое затруднение представляется с отсутствием башмаков. Гм! Не особенно-то приятна будет прогулка в одних чулках по двору. А если кто из жильцов попадется навстречу, так и вдвойне неприятно. И как нарочно нет у нее, Доси, даже ночных туфель. А галош она, Дося, не признает вовсе. "Вот разве завернуть ноги в газетную бумагу? Все-таки получится нечто вроде обуви. А ведь это будет самое лучшее, пожалуй", — совсем неожиданно пришла к своему новому решению девочка.

И теперь уже ничто в мире не могло остановить Досю. Она разыскала листы старой газеты и две бечевки, соорудила нечто вроде бумажных лаптей. Теперь, шурша своей импровизированной обувью, крадучись, Дося проскользнула в коридор хозяйской квартиры и оттуда — в кухню. По счастью, хозяйской прислуги, Луши, не было здесь. Дося выбежала на лестницу. У нее мелькнула мысль забежать к Вене, чтобы захватить и его с собою, но она тотчас отбросила этот план… Нет, нет, на этот раз Веня не должен ничего знать. Он такой благоразумный, этот Веня, начнет еще отговаривать. Он и тогда не очень-то охотно соглашался идти к Лизе, смотреть Велизарихины богатства. А сейчас, после той злополучной истории и подавно не согласится; да, пожалуй, и ей, Досе, помешает еще, чего доброго.

— Нет, уж я лучше одна пойду…

И, порешив на этом, Дося перебежала двор и, влетев на третий этаж, где находилась квартира Велизаровой, что было сил затрезвонила у ее двери.

— Никак, ты это, Дося? — искренне изумилась Лиза, отворившая ей дверь.

— Я, собственной персоной, как видишь, Лизонька. Уж ты извини, пожалуйста, что на этот раз незваной гостьей. Я знаю отлично, что хозяйка твоя уехала, иначе бы, конечно, не рискнула явиться.

— Уехала. На даче она. Ну, коли пришла, так уж входи. Небось, другой раз не явится, как намедни, нежданно-негаданно, моя старуха, да и рано еще для нее. Поезд, поди, еще не скоро придет с дачи. А ты, собственно, зачем ко мне явилась, девонька? — со своей обычной грубоватой ласковостью осведомилась Лиза.

— Батюшки, — вдруг увидя ноги Доси в не совсем обычном для них виде, развела она удивленно руками, — да никак ты в бумажных лаптях, миленькая? Ну, и придумщица же ты, Дося. Да с чего ж это ты обулась таким манером?

— Вот, видишь ли, — стала фантазировать юная гостья, — вот видишь ли, проснулась я нынче раненько, с петухами, подбежала к окну и увидела тебя за работой. И мне ужасно захотелось помыть с тобою вместе окна сегодня. А крестненькая спит так чутко-чутко всегда, как птичка, ей-Богу. И вот, чтобы не разбудить и не стучать башмаками, я, за неимением туфель, изобрела себе нечто вроде бумажных лаптей. А ведь недурно придумано, Лизонька?

— Недурно-то, недурно, а только непрочно, — засмеялась Лиза, вполне доверчиво отнесшаяся к словам приятельницы. — Ну, коли прибежала, да еще в газетных башмаках, делать нечего, придется дать тебе позабавиться нынче. Пойдем-ка в горницы. Стой, только я тебе передник свой повяжу спервоначалу, не то вся вымажешься. Ишь, капотик-то у тебя какой — одно загляденье.

И с этими словами Лиза отвязала и сняла с себя полосатый рабочий фартук и надела его на Досю.

— Ну, теперь совсем ты вроде заправской служанки у меня, — любуясь хорошенькой белокурой девочкой, заключила она весело. — Принимайся же скорее за работу, да, смотри, не ленись у меня.

Но торопить Досю было лишнее.

С радостным лицом, вооруженная тряпкой, девочка вскочила на подоконник и принялась за работу.

— Я уже вымыла все окна, осталось только протереть их хорошенько, — поясняла ей Лиза, — ну, Бог тебе в помощь, а я на кухню пойду. Работы и там найдется мне немало, а ты смотри в оба, да не вертись больно, не дай, Господи, сорвешься — косточек не собрать.

И она с этими словами исчезла за дверью.

А Дося была на седьмом небе, как говорится, от счастья.

Теперь ее давнишнее желание осуществлено. Вот она стоит спиной ко двору, лицом к окну с наружной стороны подоконника, крепко уцепившись одною рукой за верхнюю часть рамы. Совсем так, как это делала, когда мыла окна, Лиза.

Другая же рука водит тряпкой по мутным еще от мыла стеклам.

В один миг окончена эта работа. Верхняя часть первого окна готова… Стекла протерты, и Дося спрыгивает на пол, чтобы перетереть нижние части рам, уже стоя на полу, внутри комнаты. Затем перекочевывает ко второму окошку. Отсюда — к третьему и четвертому, к последнему.

"Господи, какая легкая и приятная работа, — думается девочке, — хоть бы каждый день, каждое утро заниматься ею, никогда бы не соскучилась, наверное, никогда!"

Оканчивая перетирать последнее окошко, Дося нарочно задержалась у него, все еще стоя на подоконнике, с лицом, обращенным к небу. Синее-синее, как исполинский сапфир нежнейшего светлого оттенка, светится оно над нею своим майским сиянием нынче. Солнце горит на нем исполинским лучащимся алмазом. Золотая паутина его лучей ослепляет глаза своей нестерпимой яркостью.

Запрокинув голову назад, ослепленная солнцем, сияющая Дося чувствует себя сейчас счастливейшим существом в мире. В самом деле, уж не принцесса ли она сейчас, не та ли самая сказочная принцесса, что живет в своем замке на скале у моря? Скала повисла над морской пучиной. А наверху, над ее головой, летают белые орлы и ибисы. А в королевском замке играет музыка. Это маленькие пажи перебирают серебряные струны лютней, чтобы порадовать и развлечь ее, их юную принцессу. И вот старый король, ее отец, зовет к себе дочь.

— Дося, Дося!

Он, действительно, зовет ее, кричит негромко:

— Дося, Дося!

Только какой у него нежный и слабый голос!

— Сейчас! — весело и звонко отзывается ушедшая от действительности в яркие грезы девочка, живо представившая себя воочию в роли маленькой принцессы. — Сейчас!

Она быстро и резко поворачивается всем корпусом на звуки раздавшегося еще раз за ее спиной голоса.

Слишком быстро…

И слишком не рассчитано это движение…

Маленькие ноги внезапно теряют твердую почву под собою. Рука, влажная и скользкая от мыла, беспомощно отрывается от гладкого выступа рамы, и небольшая фигурка в ситцевом капотике пестрым комком летит вниз…