Публицистика Льва Толстого

Онлайн чтение книги Том 17. Избранные публицистические статьи
Публицистика Льва Толстого

1

В 1852 г., в самом начале творческого пути. Толстой уверенно обозначил цель своей жизни: он не мечтает о литературной славе («славы я не хочу и презираю ее»), но жаждет «принимать большое влияние в счастии и пользе людей».[20]Л. Н. Толстой . Полн. собр. соч. в 90-та томах, т. 46, с. 102. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. Позднее, став всемирно прославленным писателем, он много раз говорил, что не считает себя «литератором»: «Лермонтов и я — не литераторы». Главными ему казались задачи более значительные, чем служение искусству, даже и одухотворенному высокими идеалами. Как писатель он постоянно чувствовал нравственную личную ответственность за состояние мира, за жизнь всех людей. В публицистических статьях и книгах эта самая характерная, быть может, черта творческого облика Толстого проявилась особенно ярко.

Важнейшие исторические события русской жизни во второй половине XIX — начале XX в. становились фактами биографии Толстого. Он считал себя ответственным за все: за состояние армии во время севастопольской обороны и освобождение крестьян от крепостной зависимости, за народное образование, перепись московского населения и ужасы городской нищеты, за голод крестьянского населения и 36-часовой рабочий день железнодорожных грузчиков, за империалистические войны и смертные казни, за судьбу России и всего мира.

Страстные вопросы: «Так что же нам делать?», «Что же делать?», «Где выход?», «Неужели это так надо?» и горячие призывы «Не убий!», «Одумайтесь!», «Пора понять» Толстой ставит в заглавия своих публицистических сочинений.

Всякий раз Толстой говорит о себе и от себя, потому что чувствует себя свидетелем народных бедствий, ответственным за эти бедствия. Почти постоянно, обращаясь к читателям, он не только размышляет, а рассказывает о себе, своих мыслях и переживаниях.

«Я всю жизнь прожил не в городе. Когда я в 1881 году переехал на житье в Москву, меня удивила городская бедность. Я знаю деревенскую бедность; но городская была для меня нова и непонятна— так начата книга «Так что же нам делать?».

«Мы ночевали у 95-летнего солдата. Он служил при Александре I и Николае», — сказано в начале статьи «Николай Палкин», и затем следует действительно услышанный самим Толстым во время пешеходного путешествия из Москвы в Ясную Поляну рассказ про страшное наказание шпицрутенами.

«Мне нужно сорвать с глаз людей завесу, которая скрывает от них их человеческие обязанности» (т. 26, с. 564), — писал Толстой. «Срывание всех и всяческих масок» — так назовет В. И. Ленин главнейшую черту метода Толстого в статье 1908 г. «Лев Толстой, как зеркало русской революции».

Но могучая сила критики противоречиво сочеталась в публицистике, как и во всем творчестве Толстого, с наивными «рецептами спасения человечества». Обличая главный, «великий грех» эксплуататорского общества — частную собственность на землю, он надеялся, что горячее слово убеждения заставит землевладельцев добровольно отказаться от этого тяжкого греха. Критикуя весь существующий строй насилия и угнетения, Толстой полагал, что несправедливый строй уничтожится сам собой, если отдельные люди, сначала один, потом многие, откажутся ему подчиняться. Гневно осуждая захватнические войны империалистов, он также обращался лишь к совести поработителей и смирению порабощаемых, надеясь победить зло непротивлением, вернее, пассивным сопротивлением ему. Разоблачая ложь и лицемерие властвующих классов, фальшь господствующей религии, проповедовал новую, «очищенную» религию, возвращенную к «исконным» евангельским заповедям.

Стремление к нравственному суду, сочетание критики и морализаторства — вообще особенная черта Толстого. Она явственно видна в самых первых его публицистических сочинениях: «Проект о переформировании армии» (1855) и «Заметка о дворянском вопросе» (1858).

Участник героической обороны Севастополя, Толстой был потрясен величием духа его защитников и слабостью военной организации, приведшей Россию к поражению. Свой «Проект» он намеревался передать высшему военному, начальству, чтобы, как всегда, «сорвать завесу» с мнимого благополучия. Записка осталась незаконченной.

В ней критически разобраны психологические, моральные черты «православного воинства». Солдаты разделены на три типа: «угнетенные», «угнетающие» и «отчаянные», офицеры — «по необходимости», «беззаботные» и «аферисты»; генералы — «терпеливые» и «счастливые». Эта сосредоточенность на отрицательном проникнута душевной болью за народ, достойный лучшей исторической участи, способный на героические свершения. Об этом героизме духа сам Толстой горячо писал в Севастопольских рассказах, дневниках и письмах того времени.

В замечательном очерке «Как умирают русские солдаты (Тревога)» об этом сказано так: «На лицах солдат и офицера я заметил особенное выражение сознания собственного достоинства и гордости»; и о бесстрашии людей, которые идут навстречу смерти «без хвастовства, без желания отуманиться, спокойно и просто». Заканчивался очерк твердо выраженной уверенностью: «Велики судьбы славянского народа! Не даром дана ему эта спокойная сила души, эта великая простота и бессознательность силы!..» (т. 5, с. 233–236).

В Севастополе Толстому стало ясно, что Россия «или должна пасть, или совершенно преобразоваться» (т. 47, с. 31).

В трактате «Так что же нам делать?», вспоминая времена крепостного права, Толстой писал, что он еще тогда «понял безнравственность этого положения», старался избавиться от него и другим «рабовладельцам» стремился «всеми средствами внушать… незаконность и бесчеловечность их воображаемых прав». Одним из этих средств была «Записка о дворянском вопросе».

Когда же царский манифест был опубликован, Толстой испытал горькое разочарование и писал А. И. Герцену, что это «совершенно напрасная болтовня» (т. 60, с. 377).

Сам Толстой в это время находился за границей. В Ясной Поляне и во всем Крапивенском уезде он открыл школы для крестьянских детей, и надо было знать, как организовано это важнейшее, с его тогдашней точки зрения, дело в других странах. Он много думает сам об этом предмете, разговаривает и переписывается с Герценом, Прудоном — и убеждается, что в деле народного просвещения, как и во всем историческом развитии, России предназначены иные, новые пути. В сущности, теоретические статьи по вопросам педагогики — это размышления Толстого о судьбах России, в сопоставлении с развитием стран Европы и Востока. Те же проблемы будут волновать его и позднее, когда новая революционная ситуация приведет к 1905 году. Сложная, противоречивая, но и оригинальная, во многом — провидческая позиция Толстого заслуживает особого разбора — этому будет посвящена третья глава нашей статьи.

Коренные исторические сдвиги Толстой неизменно связывал с нравственными возможностями каждого человека. Совершаются, должны совершиться большие общественные перемены; проницательный взгляд видит и чуткая совесть предчувствует эти перемены, и нужно уметь соответствовать этим переменам, быть готовым к новой жизни, на новых основах.

В статье «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение» В. И. Ленин писал: «Острая ломка всех «старых устоев» деревенской России обострила его внимание, углубила его интерес к происходящему вокруг него, привела к перелому всего его миросозерцания. По рождению и воспитанию Толстой принадлежал к высшей помещичьей знати в России, — он порвал со всеми привычными взглядами этой среды и, в своих последних произведениях, обрушился с страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь».[21]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 20, с. 39–40.

Духовная революция, происшедшая в мировоззрении Толстого на рубеже 70-80-х годов прошлого века, соответствовала историческим сдвигам в народной жизни, в общественном сознании и по-своему предвещала будущие революционные взрывы во всем устройстве жизни.

Критическая сила публицистики Толстого в поздние годы, после перелома в мировоззрении, привела к прямому обличению всех существующих порядков в России и во всем эксплуататорском обществе. В его творчестве 1880-1900-х годов, по мере обострения социальных противоречий и приближения первой русской революции, именно публицистика начинает играть особенно большую роль. Одновременно с обличительным пафосом в статьях, трактатах усиливается голос Толстого-проповедника, учителя жизни, моралиста, отстаивающего теорию ненасильственного сопротивления злу и нравственного самоусовершенствования.

Не случаен тот факт, что, подобно «Исповеди» Руссо, родившейся в период французской революции конца XVIII в., столетий спустя, в преддверии русской революции Толстой написал свою «Исповедь».

«Исповедь» — одна из самых глубоких и сильных книг Льва Толстого, книга о смысле жизни и личной ответственности за ее устройство. Она писалась в 1879 г., когда Толстой, пережив мучительный идейный и нравственный кризис, пришел к новому пониманию смысла жизни — своей собственной и каждого человека вообще. Прошлое предстало перед судом возмущенной совести.

К тому времени как «Исповедь» была начата и тяжкие душевные переживания и самое обретение «веры» были позади, Толстой поведал обо всем этом не с целью уяснить вопрос для себя (для него, казалось, вопрос был уже решен), но для того, чтобы разделить с людьми опыт своей жизни, открыть им то, что сам он считал обретенной истиной. Это не только исповедь, но и проповедь. Страстный, горячий голос проповедника слышится в каждой строке книги.

«Исповедь» была преисполнена такой правды, с такой страстью отрицала тогдашнюю официальную религию, что, конечно, напечатать ее оказалось невозможно. Спустя два года Толстой записал: «Но этой книги, в которой я рассказывал, что я пережил и передумал, я никак не могу и думать печатать в России, как мне сказал один опытный и умный старый редактор журнала. Он прочел начало моей книги, ему понравилось. Так как он просил моего сотрудничества, я сказал: так вот, напечатайте. Он поднял руки и воскликнул: «Батюшка! Да за это и журнал мой сожгут, да и меня с ним». — Так я и не печатаю» (т. 49, с. 9).

«Исповедь» названа в подзаголовке «Вступлением к ненапечатанному сочинению». В конце Толстой говорит о «следующих частях сочинения», которое, «если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано». Следующие части — это религиозно-философские трактаты «Исследование догматического богословия», «В чем моя вера?», «Соединение и перевод четырех евангелий». Но фактически «Исповедь» — это вступление ко всему последующему творчеству Толстого, к «Смерти Ивана Ильича», роману «Воскресение», к обличительным статьям, за которые в 1901 г. синод отлучил великого писателя от церкви, а черносотенцы угрожали физической расправой.

В «Исповеди» Толстой рассказал, что отчаяние, которое овладело им в середине 70-х годов и предшествовало коренному изменению его взглядов, было сходно с душевным состоянием, пережитым на много лет раньше, после смерти брата Николая, в начале 60-х годов. Но если тогда, по словам Толстого, неизведанные им радости и заботы семейной жизни вывели его из этого отчаяния, то в 70-е годы ему стало ясно, что семейное счастье было для него мнимым, или, во всяком случае, временным спасением от всеобщей жизненной неурядицы, от предчувствия социальных катастроф.

В трактате «В чем моя вера?», созданном сразу после «Исповеди», Толстой писал, что «все цивилизованное большинство людей осталось для жизни с одной верой в городового и урядника» и лишь революционеры, считающиеся самыми зловредными, опасными и, главное, неверующими людьми, являются «лучшими людьми нашего времени» и хотя не принимают главной основы христианской веры — непротивления злу насилием, но не покоряются «безропотно тому, что велят, и потому это — единственные люди нашего мира, живущие не животной, а разумной жизнью, — единственные верующие люди» (т. 23, с. 447–448).

В «Исповеди» Толстой рассказывал о себе, но, конечно, не свою биографию. Писалась книга о духовном переломе, о том, как он, здоровый, благополучный, счастливый человек и знаменитый литератор, увидел бессмыслицу всей своей жизни, пережил мучительный кризис и нашел выход в новом миросозерцании, новом взгляде на жизнь.

Он рассказывал не все, а лишь то, что связано в его жизни с верой и неверием, т. е. с признанием или отрицанием высшего смысла человеческого бытия. Сравнивая «Исповедь» Толстого с ныне хорошо известной всей историей его жизни и творчества, нельзя не удивиться жестоким приговорам, какие он выносил сам себе. На первых же страницах он «признавался»: «Ложь, воровство, любодеяния всех родов, пьянство, насилие, убийство… Не было преступления, которого бы я не совершал». С точки зрения биографа, это неверно. Речь ведь идет о человеке, жизненным и писательским девизом которого с молодых лет была правда и которого прежде всего отличала, по словам проницательного современника — Н. Г. Чернышевского — «чистота нравственного чувства».

О начале своей литературной работы Толстой говорил: «В это время я стал писать из тщеславия, корыстолюбия и гордости… Для того, чтобы иметь славу и деньги, для которых я писал, надо было скрывать хорошее и выказывать дурное. Я так и делал». Первым читателям «Исповеди» были незнакомы известные теперь дневники и письма молодого Толстого, опровергающие эти жестокие слова. В Дневнике 1855 г., например, отмечено (после публикации рассказа «Севастополь в мае», очень пострадавшего от цензуры): «Я, кажется, сильно на примете у синих .[22]Жандармов. За свои статьи. Желаю, впрочем, чтобы всегда Россия имела таких нравственных писателей; но сладеньким уж я никак не могу быть, и тоже писать из пустого в порожнее — без мысли и, главное, без цели». Писательская задача понималась так: «Добро, которое я могу сделать своими сочинениями» (т. 47, с. 60).

Несправедливо суровые характеристики даны и той литературной среде, в которую он попал, приехав из Севастополя в Петербург. Дальше в «Исповеди», рассказывая о «соблазне писательства», Толстой говорил об огромном денежном вознаграждении и рукоплесканиях за «ничтожный труд». Опять-таки известно, какой колоссальный, поистине титанический труд был вложен в создание рассказов, повестей и романов, от которых он теперь с такой горячностью отрекался, как от праздной забавы.

И тем не менее Толстой писал правду, а его «Исповедь» — одна из самых искренних книг мировой литературы. Долгим опытом жизни он убедился, что только победа над собой делает человека сильным.

Толстой посмотрел на прошлую свою жизнь и на нынешнюю жизнь людей своего круга с высоты нового миросозерцания и не нашел в ней того смысла, какой он теперь придавал всякому человеческому существованию. Он осудил ее в той мере, в какой она подчинялась велениям существующей власти, догмам церкви, господствующему нравственному варварству. Главная идейная и литературная задача «Исповеди» — обличить свою прошлую жизнь, чтобы тем самым отвергнуть все жизненное устройство общества, к которому по рождению и воспитанию принадлежал он сам. В письме к H. H. Страхову, советуя ему описать свою жизнь, Толстой заметил: «Но только надо доставить — возбудить к своей жизни отвращение всех читателей» (т. 62, с. 500).

«Исповедь» — не религиозно-философский трактат, как принято называть эту книгу. Сам Толстой в первоначальных вариантах совершенно ясно сказал о своей цели: «Если бы я писал книгу философскую, я бы сказал те выводы, которыми я опроверг свое отчаяние (я даже и сделал было это, но вычеркнул). Но если бы я писал богословское сочинение, я бы сказал, что бог меня спас. Но я хочу описать ход моей душевной жизни как можно правдивее и потому говорю, что остановило меня от самоубийства» (т. 23, с. 499).

В «Исповеди» ставятся и философские, и религиозные вопросы (о соотношении конечного и бесконечного, о вере и безверии), но главный вопрос — нравственный и социальный: о смысле жизни, о добре и зле, о любви к людям и единении с ними.

«Исповедь» Льва Толстого — это суровая история души, наделенной нечеловеческой чуткостью. Справедливо было сказано, что его чуткость можно сравнить с большим и тонким стеклянным колоколом, звучащим при малейшей сотрясении.[23]А. Фет. Мои воспоминания, ч. II. М., 1890, с. 170. В «Исповеди» колокол звучит как набат.

В «Исповеди» еще нет того всестороннего обличения, какое придет потом, но нет и того ригористичного учительства, каким будут проникнуты позднейшие сочинения Толстого. Эта книга о поиске и обретении истины, о внутренней борьбе и только что достигнутой победе. Толстой вложил в нее весь жар своей души. Видевший его осенью 1879 г. Страхов писал с восхищенным удивлением: «Ваши мысли волнуют вас так, как будто вам не 50, а 20-ть лет».[24]«Переписка Л. Н. Толстого с H. H. Страховым». СПб., 1914,с. 230.

Сам Толстой называет случившийся с ним духовный переворот обращением к вере, к богу. Но важны не слова, а их смысл. Совершенно ясно, что вера Толстого не только не имеет ничего общего с официальной церковностью, но прямо отрицает ее. Одновременно с «Исповедью» писалось «Исследование догматического богословия»-трактат, в котором Толстой не оставил камня на камне от догматов официальной церкви, подвергнув их беспощадному суду разума и совести. И в «Исповеди» о церковном обмане сказано открыто и сильно.

Позднее о периоде «Исповеди» Толстой записал в Дневнике: «Вспомнил, как сущность обращения моего в христианство было, сознание братства людей и ужас перед той небратской жизнью, в которой я застал себя… Это было одно из самых сильных чувств, которые я испытал когда-либо» (т. 55, с. 164).

Вера Толстого — это живое нравственное чувство, ответ на самый простой и одновременно самый главный вопрос жизни: что хорошо и что дурно, твердое и ясное знание ее смысла. Конечно, рассуждения Толстого о том, что смысл жизни — в отвращении от зла и обращении к добру, достаточно отвлеченны. Но чрезвычайно важно, какой конкретный смысл вкладывал Толстой в эти отвлеченности: «зло» и «благо».

Реальное содержание религиозной толстовской терминологии лучше всего раскрывается словами самого Толстого: «Когда я говорю религиозный человек, я имею в виду просто высоконравственный человек»; «Когда я говорю бог, я имею в виду добро»; «Когда я пишу о царстве божием, я имею в виду до конца нравственные отношения между людьми».

Современный исследователь справедливо утверждает: «Религия Толстого есть не столько вера (хотя в ней, конечно, есть элемент религиозной веры), сколько протест… Толстовская «вера» — только синоним силы жизни, осмысленного существования, условие сознающей свое назначение деятельности».[25]В. Ф. Асмус . Религиозно-философские трактаты Л. Н. Толстого. — Предисловие к кн.: Л. Н. Толстой . Полн. собр. соч., т. 23, с. IX–X.

«Спасло меня только то, — писал Толстой, — что я успел вырваться из своей исключительности и увидать жизнь настоящую простого рабочего народа и понять, что это только есть настоящая жизнь».

С утверждением нового взгляда на жизнь потребовалось заново решать и все «вопросы жизни».

Главная цель, по Толстому, — единение со всеми людьми. Истина — «единение в любви». На новой основе он вернулся к детской своей мечте о «муравейном братстве». В старости, вспоминая детские игры с братьями и сестрой, он написал: «Идеал муравейных братьев, льнущих любовно друг к другу, только не под двумя креслами, завешанными платками, а под всем небесным сводом всех людей мира, остался для меня тот же» (т. 34, с. 387).

Такое единение было легко и радостно, поскольку речь шла о трудовом народе. Но нельзя было стать братом тех людей, которые властвовали, судили, казнили, развязывали братоубийственные войны.

Согласно общему смыслу учения, их тоже надо было любить как заблудших братьев. Толстой стремился к этому в жизни и настойчиво проповедовал это в своих позднейших, после «Исповеди», сочинениях. Но это плохо удавалось. Естественнее было обличать их, критиковать — это он и не уставал делать в последние тридцать лет жизни, хотя временами и осуждал свое «озлобление спора».

Отныне тяжкое сознание собственной вины и вины своего класса перед народом не покидало Толстого. Настроения «кающегося дворянина», несомненно, свойственны «Исповеди» и всему творчеству последующих лет. Но гораздо сильнее звучит в них горячий голос обличения, протеста.

О том периоде, когда писалась «Исповедь», С. А. Толстая вспоминала в автобиографии «Моя жизнь»:

«Он посещал тогда тюрьмы и остроги, ездил на волостные и мировые суды, присутствовал на рекрутских наборах, и точно умышленно искал везде страдания людей, насилие над ними, и с горячностью отрицал весь существующий строй человеческой жизни, все осуждал, за все страдал сам, и выражал симпатию только народу и соболезнование всем угнетенным».[26]С. А. Толстая . Моя жизнь, ч. III, с. 653 (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

Проповедь христианской, всепрощающей любви и беспощадная критика существующего несправедливого устройства жизни — это одновременно кричащее противоречие во взглядах Толстого и нерасторжимая их связь.

Историческая неизбежность этого и других противоречий Толстого была глубоко вскрыта В. И. Лениным в цикле его статей, написанных в 1908–1911 гг. Русские либералы и махисты объявили тогда «всего Толстого — своей совестью», писали о его «чисто человеческой религии», о достигнутом им синтезе, сетовали против «озлобления спора» вокруг имени Толстого. Ленин дал им резкую отповедь.

«Именно синтеза, — писал Ленин в статье «Герои «оговорочки», — ни в философских основах своего миросозерцания, ни в своем общественно-политическом учении Толстой не сумел, вернее: не мог найти».[27]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 20, с. 91. Выражения «озлобление спора», употребленное Лениным в этой статье, взято как раз из «Исповеди».

Значение того переворота, о котором рассказано в «Исповеди», огромно. Если бы результатом «духовного рождения» Толстого было лишь то, что величайший русский писатель, оставаясь самим собою, все же круто изменил направление пути и начало этого поворота обозначил «Исповедью», — одного этого было бы достаточно, чтобы считать книгу выдающимся литературным произведением.

Но книга Толстого имеет поистине мировое значение.

Оно, разумеется, меньше всего связано с тем, что в России и в некоторых других странах небольшая группа людей («толстовцев») пыталась в быту осуществить учение Толстого, организуя земледельческие коммуны. В общественной жизни мира это крохотное по своим размерам и в сущности бессильное движение не сыграло сколько-нибудь серьезной роли.

Важно другое. Идеи Толстого нашли отклик в миллионах живых сердец. Рассказом о том, как «проснулся» он сам, Толстой будил мир.

2

Будить совесть других людей Толстой считал нужным не только рассказом о себе, но прямым обращением к ним. Характерны в этом смысле сами заглавия статей: «Царю и его помощникам. Обращение Льва Николаевича Толстого» (1901); «Обращение к русским людям. К правительству, революционерам и народу» (1906).

Все люди — по мысли Толстого — должны понять, что существует связь между «гибелью одних и празднованием других», что нельзя «потакать царствующему злу», прятать совесть в карман и разными удобными теориями вроде теории Мальтуса оправдывать несправедливость. В трактате «Так что же нам делать?» об этом сказано сильно и прямо:

«Мы живем так, как будто нет никакой связи между умирающей прачкой, 14-летней проституткой, измученными деланьем папирос женщинами, напряженной, непосильной, без достаточной пищи работой старух и детей вокруг нас; мы живем — наслаждаемся, роскошествуем, как будто нет связи между этим и нашей жизнью; мы не хотим видеть того, что не будь нашей праздной, роскошной и развратной жизни, не будет и этого непосильного труда, а не будь непосильного труда, не будет нашей жизни».

И о том же — в статье, написанной 15 лет спустя, — «Рабство нашего времени»:

«Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабство своих братьев».

В современном Толстому мире «удивлялись» только мертвые, «живые не видят». Толстой хотел, чтобы живые увидели. В трактате «Так что же нам делать?» он разбирает все по порядку: экономические условия, значение денег, положение науки и искусства, собираясь показать, что все существующие институты служат «злу» — порабощению одних людей другими. О своих собратьях по роду деятельности он пишет с ядовитой иронией: «Нам представляется диким то, чтобы ученый или художник пахал или возил навоз. Нам кажется, что все погибнет, и вытрясется на телеге его мудрость, и опачкаются в навозе те великие художественные образы, которые он носит в своей груди».

Он призывает современников «не бояться правды», «выучиться не жить на шее других», перестать «оскорблять и обижать» народ.

Сила книги «Так что же нам делать?», как и других публицистических сочинений Толстого, не только в критике, но и в убеждении, что по-старому жизнь продолжаться не может: «мы стоим уже на рубже новой жизни».

Говоря о «назначении и благе человека», Толстой опирается, по его собственным словам, на доводы простых русских людей, умных крестьян — таких, как Сютаев и Бондарев. «Все в табе» и «в поте лица снеси хлеб» — эти незамысловатые слова точно обозначают меру нравственной ответственности и необходимость участия в земледельческом — важнейшем для человека — труде. Позднее, в специальной статье, написанной для энциклопедического словаря, он скажет, что мысли Бондарева о трудолюбии и тунеядстве, о мозольном хлебном труде значительнее того, что говорили все ученые люди, упомянутые в лексиконе.

Толстой спорит с теорией капиталистического прогресса и отрицает политико-экономические учения, ссылаясь на «главную науку» — «о том, что нужнее всего знать человеку».

Но, критикуя точно и беспощадно, он «рассуждает отвлеченно», «допускает только точку зрения «вечных» начал нравственности, вечных истин религии».[28]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 20, с. 101. И не случайно в трактате много раз упоминаются имена Конфуция, Будды, Моисея, Сократа, Христа, Магомета.

На последних страницах книги Толстой выражает твердую уверенность: «Совесть людей не может быть успокоена новыми придумками, а может быть успокоена только переменой жизни, при которой не нужно будет и не в чем будет оправдываться». Нельзя одновременно служить богу и мамоне. Счастье человека — в том, чтобы жертвовать собой, отказываясь от эгоистической жизни только для себя и своих близких. Таким образом решение социальных вопросов переводится в область исключительно нравственную.

Толстой страстно мечтает о том, чтобы указать пути, как сделать счастливой жизнь каждого человека и всех людей. Для этого, по его мнению, нужно одно: не быть виноватым друг перед другом, не поддерживать эгоистический, несправедливый порядок жизни, любить не себя, а других, всех, разумом, преодолевать чувственные влечения.

Эта мысль — главная в философском трактате «О жизни» (1880–1887). Желание себе блага — основа жизни; но человеку нужно такое несомненное благо, которое не нарушалось бы борьбою, страданиями и смертью. Благо это, по Толстому, дается «подчинением животной личности закону разума». Он советует каждому человеку и всем людям «поверить в крылья», «поднимающие над бездной». И горячо спорит с пессимистами, утверждающими, что зло господствует в мире.

Книга «О жизни» призвана была внушить это настроение читателям. 20 мая 1887 г. Толстой писал по этому поводу H. H. Страхову: «Мне очень хорошо жить на свете, т. е. умирать на этом свете, и вам того же не только желаю, но требую от вас. Человек обязан быть счастлив. Если он не счастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения» (т. 64, с. 48).

В книге «О жизни» Толстой вновь и вновь повторяет свою излюбленную мысль, что человек может быть счастлив и спокоен, если он сумеет соединить свою жизнь с «жизнью мира». Тогда обретаются «жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не могущее быть злом». Из первоначального заглавия «О жизни и смерти» Толстой выбросил слово «смерть», как ненужное.

Та бездна, которая пугала самого Толстого и была показана с потрясающей силой в повестях «Записки сумасшедшего» и «Смерть Ивана Ильича», здесь преодолена высотой полета мысли. Противоречие не разрешено, а снято.

Философски отвлеченный трактат на все вопросы бытия дает положительный ответ. В последней главе — «Страдания телесные составляют необходимое условие жизни и блага людей» — говорится: «Но все-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?» — спрашивают люди. «А затем, что это нам не только нужно, но что нам нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно».

В повести «Смерть Ивана Ильича» о том же рассказано трагичнее, но и человечнее: «Что это? Неужели правда, что смерть?» И внутренний голос отвечал: да, правда. «Зачем эти муки?» И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было» (т. 26, с. 107). Заканчивается повесть все же просветлением. «Кончена смерть. Ее нет больше», — чувствует Иван Ильич, пожалевший жену и сына. Но в повести это — мгновение перед самой смертью; трактатом Толстой хотел доказать, что такою может и обязана быть вся жизнь. И тогда нет смерти, она не страшна.

После книги «О жизни» проходит всего несколько лет и спокойствие покидает Толстого. Он увидел такие страдания, почувствовал такую боль, что вновь возникла потребность обличать, не покоряться беде, деятельно помогать. Это случилось в 1891–1892 гг., когда во многих губерниях России разразился голод.

С самого начала Толстой отверг, как нелепую, мысль о возможности прокормить народ за счет подачек богачей.

В Дневнике 1891 г. он записал: «Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему» (т. 51, с. 57), а в первой же статье о голоде уверенно сказал: «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты».

Но надо было что-то делать, и быстро.

17 сентября после рассказов земского деятеля Г. Е. Львова о голоде Толстой «не спал до 4 часов — все думал о голоде» и решил устраивать бесплатные столовые для голодающих. 26 сентября, вернувшись в Ясную Поляну после поездок по голодающим деревням, он начал статью «О голоде».

Здесь он разоблачил лицемерие господствующих классов, которые делают вид, что озабочены голодом, встревожены положением народа, а в действительности более чем равнодушны к совершающемуся бедствию и стараются всеми средствами еще сильнее закабалить крестьян. Между эксплуататорами и народом нет иных отношений, кроме отношений господина и раба.

В статье Толстой указывает, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения. Уже в самом начале осени, рассказывает он на основе личных наблюдений, в одной из деревень Ефремовского уезда «из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, которые им продают из склада земства, по 60 копеек с пуда». Толстой утверждает, что в таком положении постоянно, а не только в голодный год находятся миллионы крестьян России. Он разоблачает клевету господствующих классов, будто народ голоден оттого, что ленив, пьянствует, дик и невежествен. Народ голоден оттого, что его душат малоземелье, подати, солдатчина, что «распределение, производимое законами о приобретении собственности, труде и отношениях сословий, неправильно». Улучшить положение народа можно лишь тем, чтобы перестать грабить и обманывать его. А взять у господ часть их богатств и раздать голодающим — все равно, что заставить паразита кормить то растение, которым он питается. «Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное», — восклицает Толстой.

Именно эти слова имел в виду В. И. Ленин, когда в статье «Признаки банкротства» писал: «В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что «паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается». Это была, действительно, нелепая идея».[29]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 6, с. 278.

Где же действительный выход?

Толстой думает, что господа могут добровольно «перестать делать то, что губит народ», возвратить награбленное, изменить свою жизнь и тем самым разорвать кастовую черту, отделяющую их от народа. Он обращается к «высшим классам» с призывом: отнестись к народу «не только как к равным, но к лучшим нашим братьям, таким, перед которыми мы давно виноваты», прийти к ним «с раскаянием, смирением и любовью», поступить подобно мученику Петру, который, раскаявшись в своем жестокосердии, отказался от всего богатства и сам продался в рабство.

Но ни слова гневной правды, ни добрый призыв не могли быть услышаны: статью, набранную в журнале «Вопросы философии и психологии» (с редактором журнала Н. Я. Гротом Толстой близко сошелся во время работы над книгой «О жизни»), царская цензура запретила. Когда же в лондонской «Daily Telegraph» она появилась в переводе Э. Диллона под заглавием «Почему голодают русские крестьяне?», реакционные «Московские ведомости» перепечатали выдержки из статьи, в обратном переводе с английского, сопроводив их своим «комментарием»: «Письма гр. Толстого… являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

В придворных сферах начались разговоры, что Толстого нужно выслать или посадить в дом умалишенных.

Министр внутренних дел И. Н. Дурново, как положено, сделал письменный доклад Александру III: письмо Толстого о голоде «по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям», но «привлечение в настоящее время графа Толстого к ответственности может повлечь нежелательное смятение в умах». Александр III положил резолюцию: «Оставить на этот раз без последствий».

В конце этой истории Толстой, сознавая свою правоту, написал 29 февраля 1892 г.: «Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет… То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти, и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются» (т. 84, с. 128).

В четырех уездах Тульской и Рязанской губерний — Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском — силами Толстого и его помощников к весне 1892 г. было открыто 187 столовых, в них ежедневно кормилось более 9000 человек. Об этой практической работе он написал особую статью — «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая». Она появилась в сборнике «Помощь голодающим» (издан в 1892 г. «Русскими ведомостями»).

А. П. Чехов откликнулся на эту статью в одном из писем: «Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер. В «Сборник» он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора «Русских ведомостей» Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в «Сборнике», а в «Правительственном вестнике».[30]А. П. Чехов . Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 4. М., 1976, с. 322–323.

Весной и в начале лета 1892 г. в Бегичевке продолжалась та же деятельность: открывались еще столовые (их было уже 212), началась бесплатная раздача лошадей голодающим крестьянам, выдача для посева семян овса, картофеля и т. п. Была засуха, и Толстой предвидел на будущий год «то же бедствие» (т. 66, с. 218).

4 мая в Бегичевку приехала экспедиция генерала M. H. Анненкова — для исследования причин обмеления Дона. Крестьяне думали, что люди эти появились, чтобы арестовать Толстого. Как рассказывает В. М. Величкина («В голодный год с Львом Толстым»), вокруг бегичевского дома собрались целые толпы народа — они решили во что бы то ни стало не выдавать Льва Николаевича, так что их с трудом удалось успокоить.

26 мая, оглядываясь на прожитые в Бегичевке (в этот приезд) полтора месяца, Толстой записал в Дневнике, что время это для него «прошло как день».

Позднее Толстой говорил, что самые счастливые периоды в его жизни были те, когда он всего себя отдавал на служение людям: школа, работа на голоде.

В 1891/92 гг. он проявил те черты своей личности, о которых в одном из писем горячо сказал А. П. Чехов: «Надо иметь смелость и авторитет Толстого, чтобы идти наперекор всяким запрещениям и настроениям и делать то, что велит долг».[31]А. П. Чехов . Полн. собр. соч. и писем в 30-ти томах. Письма, т. 4. М., 1976, с. 317.

В этот тяжелый для России и русского народа год Толстой пришел к несомненному убеждению, что жизнь не может продолжаться в старых формах и дело подходит «к развязке».

3

«Какая будет развязка, не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, — я уверен», — писал Толстой в 1892 г. (т. 66, с. 224).

Развязкой, как показала история, стала революция. Толстой думал о ней давно, начиная со времен крестьянских волнений накануне отмены крепостного права; думал и писал в 1881 г., когда народовольцами был убит «царь-освободитель», и с тех пор, в сущности, постоянно. Думал и мечтал предотвратить, указывая на другие, бескровные пути преобразования мира. Всегда при этом он был уверен, что именно России предстоит решить те громадной важности задачи, которые не были решены в Европе и Америке даже и после революций.

В статьях начала 60-х годов, кроме вопросов педагогических (соотношение воспитания и образования, методы обучения грамоте, свобода в приемах преподавания), Толстой ставит главнейший, с его точки зрения, вопрос — о праве народа решать дело своего образования, как и всего исторического развития. Идет спор не только с консерваторами и либералами-«прогрессистами», но и с революционными демократами.

Собственная позиция Толстого противоречива, сильна и уязвима одновременно.

Ее сильная сторона — в глубоком, убежденном демократизме. О своей любви к народу и крестьянским детям, об их преимуществах перед господскими детьми Толстой говорит горячо и сильно:

«Преимущество ума и знаний всегда на стороне крестьянского мальчика, никогда не учившегося, в сравнении с барским мальчиком, учившимся у гувернера с пяти лет».

«Люди народа — свежее, сильнее, могучее, самостоятельнее, справедливее, человечнее и, главное — нужнее людей, как бы то ни было воспитанных».

«…В поколениях работников лежит и больше силы, и больше сознания правды и добра, чем в поколениях баронов, банкиров и профессоров».

Поэтому, уверенно заявляет Толстой, он лично «должен склониться на сторону народа».

Но в ходе рассуждений выясняется, что народ, сторону которого принимает яснополянский педагог и философ, это исключительно земледельческое, патриархально думающее и живущее русское крестьянство.

С позиций этого патриархального крестьянства Толстой отрицает теорию прогресса и не считает, что доказано, будто «путь, по которому шли европейские народы, есть наилучший путь», что «человечество идет одинаковым путем». «Весь Восток образовывался и образовывается совершенно иными путями, чем европейское человечество».

Здесь открываются противоречия.

Толстой мог только предвидеть, а теперь мы знаем, что России действительно не суждено было повторить европейский путь. Пройдя форсированным темпом, в несколько десятилетий, капиталистическое развитие, Россия лишь на короткий срок стала буржуазной, капиталистической страной. При этом чрезвычайно сильны были пережитки феодализма, а весь этот период (1861–1904) явился эпохой подготовки первой русской революции. Отмена крепостного права сопровождалась революционной ситуацией, снова возникшей спустя 20 лет, чтобы завершиться 1905-м, а вскоре и 1917 годом. О том, что нет универсальных путей движения человечества вперед, свидетельствует и XX век, когда в ряде стран Азии, Африки и Латинской Америки совершается переход от феодализма и колониальной зависимости к социализму. Но совершается после и в результате революций. Толстой же отрицает революционное «насилие», ссылаясь на бесплодность европейских переворотов и «неподвижный Восток».

Толстой, конечно, прав, когда пишет, что «народ сам собой везде учится», что сын крестьянина, дьячка, скотовода-киргиза больше подготовлен к практической жизни: «смолоду уже становится в прямые отношения с жизнью, с природой и людьми, смолоду учится плодотворно, работая». Но с этой позиции он отрицает вообще пользу «университетского образования», поскольку в университетах, на его взгляд, готовятся «ненужные для жизни», «раздраженные, больные либералы».

Он пишет с полным правом: «Никто никогда не думал об учреждении университетов на основании потребности народа. Это было и невозможно, потому что потребность народа была и остается неизвестною». Но его собственная попытка создать в Ясной Поляне «университет в лаптях» не осуществилась. И яснополянская школа, при всем ее значении — историческом и лично для Толстого, не могла повлиять на решение народной судьбы. Те самые мальчики, о которых с таким восторгом рассказывал, писатель в статьях «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» и «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?», приобщились благодаря своему учителю даже к творчеству, но в жизни, тогдашней российской жизни, не смогли, избавиться от нищеты и несчастий.

Название статьи о яснополянской школе за ноябрь и декабрь месяцы заставляет вспомнить Севастопольские рассказы: «Севастополь в декабре месяце», «Севастополь в мае», «Севастополь в августе 1855 года».

И здесь сражение было проиграно: школа закрылась, народ остался предоставленным своей судьбе. Но школа, по словам Толстого, его «сильно образовала». В 60-е годы он создает «Войну и мир» с «главной — мыслью народной», а размышляя о будущем России, вспоминает казачество. Для яснополянской школы образцом тоже были казачьи общины. «Будущность России — казачество: свобода, равенство и обязательная военная служба каждого» (т. 47, с. 204).

Свобода означала при этом главное для русского крестьянина и для России, остававшейся и во второй половине XIX в. крестьянской страной: освобождение земли от частной собственности. «Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана» (т. 48, с. 85).

В статье «О народном образовании» Толстой утверждает: «неизменный закон движения вперед образования»-«потребность к равенству». А в статье «Прогресс и определение образования» дает свою формулировку прогресса вообще: «Закон прогресса, или совершенствования, написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится в историю. Оставаясь личным, этот закон плодотворен и доступен каждому; перенесенный в историю, он делается праздной, пустой болтовней, ведущей к оправданию каждой бессмыслицы и фатализма».

Ссылаясь на «Историю цивилизации в Англии» Генри Томаса Бокля, английского историка первой половины XIX в., и споря с ним, Толстой выражает уверенность, что русские не обязаны подлежать тому же закону движения цивилизации, которому подлежат европейские народы. К тому же, по мысли Толстого, еще не доказано, что движение вперед ложной и ненужной народу цивилизации есть благо.

Эта же мысль и вся аргументация повторены спустя сорок лет в статье «Рабство нашего времени», где Толстой критикует политическую экономию, которая за образец общего порядка берет не «положение людей всего мира за все историческое время», а положение людей в «маленькой, находящейся в самом исключительном положении Англии в конце прошлого и начале нынешнего столетия».

Как же освободиться от рабства? Как уничтожить частную собственность на землю?

Эти вопросы — главные в публицистике Толстого 1900-х годов.

Он по-прежнему уверен, что капиталистический путь не подходит для России. Советует всем людям: и рабочим, и капиталистам — исправлять самих себя, не участвовать в насилии, стремясь к жизненному идеалу — «общению людей, основанному на разумном согласии». Обращаясь ко всем русским людям: правительству, революционерам и народу, Толстой утверждает: «Для того, чтобы положение людей стало лучше, надо, чтобы сами люди стали лучше», как для того, чтобы согрелся сосуд воды, надо, чтобы все капли его согрелись.

Для улучшения всей общественной жизни нужно «личное усилие», а не изменение внешних форм: «Чем выше в религиозно-нравственном отношении будут люди, тем лучше будут те общественные формы, в которые они сложатся…»

Как справедливо сказано в книге М. Б. Храпченко, «от идей возрождения человека Толстой приходит к принципам обновления жизни общества в целом, освобождения человечества от современного рабства, от власти частной собственности. Средства уничтожения общественного зла, предлагавшиеся писателем, были явно утопичными, но его анализ социальной жизни отличался необыкновенной проницательностью. Толстой отвергал революционный путь уничтожения несправедливой власти господствующих классов, революционный путь создания нового общества, но он не только видел неизбежность крушения старого порядка, не только горячо обличал его, но и страстно верил в торжество подлинно человеческих принципов жизни».[32]М. Б. Храпченко . Лев Толстой как художник. М., 1978, с. 225–226.

В год первой русской революции Толстой работает над статьями, где мечтает рассказать людям, как они могут стать счастливыми. По легенде, услышанной еще в детстве, счастье людей зависит от той доброй тайны, которая написана на зеленой палочке; палочка зарыта на краю обрыва (именно там Толстой завещал похоронить его)? Обращаясь от легенды к действительности, он выдвигает два главных, с его точки зрения, требования: в области экономической — освобождение земли от права собственности, в области политической — уничтожение «всякого насильнического правительства» («Об общественном движении в России»). Тут особенно важно слово «насильническое». Толстой вовсе не был анархистом; он был уверен, что народ, освободившись от «разбойнических» форм правления, сам устроит свою жизнь и найдет нужные формы этого нового устройства.

Владение землею — «великий грех». Так названа одна из статей 1905 г., где, оценивая происходящие события, Толстой пишет: «Россия переживает важное, долженствующее иметь громадные последствия время».

Он по-прежнему думает, что земледельческая Россия всегда останется страной мелких крестьянских тружеников, лишь наделенных землею. «Разрешение этого великого, всемирного греха, разрешение, которое будет эрой в истории человечества, предстоит именно русскому, славянскому народу, по своему духовному и экономическому складу предназначенному для этого великого, всемирного дела».

«Великое историческое призвание» русского народа Толстой видит в том, что он «укажет другим народам путь разумной, свободной и счастливой жизни вне промышленного, фабричного, капиталистического насилия и рабства».

Слова звучат как пророчество.

Но, идеалист и утопист в самых глубоких основах своего миросозерцания, Толстой продолжает спорить с историей и теми действительными путями, которые она пролагала в России. Освобождение земли могло прийти только через революцию. Толстой же «единственным возможным решением земельного вопроса» и в 1906 г. выдвигает теорию американского экономиста Генри Джорджа, предлагавшего ввести «единый» прогрессивный налог на землю. Между тем еще раньше, в статье «Рабство нашего времени», он сам высказывал основательные (и справедливые) сомнения в том, что таким образом можно освободить людей от рабства.

В 1905 г., в самый разгар революционных событий начала века, Толстой пишет В. В. Стасову: «Я во всей этой революции, состою в звании, добро и самовольно принятом на себя, адвоката 100-миллионного земледельческого народа. Всему, что содействует или может содействовать его благу, я сорадуюсь, всему тому, что не имеет этой главной цели и отвлекает от нее, я не сочувствую» (т. 76, с. 45).

Он по-прежнему обличает жестокость и неразумие правительства, высоко оценивает самоотверженность революционеров, но мечтает, вопреки совершающимся событиям, убедить правящие классы добровольно отказаться от власти и связанного с нею «греха», а революционеров и народ отвратить от «насильственных» действий.

Под натиском революционных событий 1905–1907 гг. «крепостная, пребывавшая в медвежьей спячке, патриархальная, благочестивая и покорная Россия совлекла с себя ветхого Адама».[33]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 30, с. 313. В статье «К оценке русской революции» Ленин писал: «Наше крестьянство создало в первый же период русской революции аграрное движение несравненно более сильное, определенное, политически сознательное, чем в предыдущих буржуазных революциях XIX века».[34] Там же , т. 17, с. 39–40. Во время революции 1905 г. «великорусский мужик начал… становиться демократом, начал свергать попа и помещика».[35] Там же , т. 26, с. 107. Революция потерпела поражение, за нею последовал временный спад революционного движения. Но она всколыхнула крестьянские массы, разбудила их к новой исторической деятельности.

Крестьянство освобождалось от патриархальных взглядов самим ходом экономического развития страны: рост капитализма и пролетаризация крестьянства с неизбежностью разрушали патриархальную феодальную идеологию. В 1908 г. Ленин писал: «В самом крестьянстве рост обмена, господства рынка и власти денег все более вытесняет патриархальную старину и патриархальную толстовскую идеологию».[36]В. И. Ленин . Полн. собр. соч., т. 17, с. 213.

Начало XX в. ознаменовалось целым рядом революций в странах Востока, на «неподвижность» которых ссылался Толстой. Исторические события со всей очевидностью свидетельствовали, что «1905 год был началом конца «восточной» неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине, конец всей той эпохе, которая могла и должна была породить учение Толстого…».[37] Там же , т. 20, с. 103.

Самыми разнообразными путями доходили до Толстого вести о волнениях в среде многомиллионного крестьянства. В Ясной Поляне бывали теперь крестьяне, для которых, по словам самого Толстого, «недаром прошла революция». В Дневнике 1910 г. он записал: «Революция сделала в нашем русском народе то, что он вдруг увидал несправедливость своего положения. Это — сказка о царе в новом платье. Ребенком, который сказал то, что есть, что царь голый, была революция» (т. 58, с. 24).

Жестокая расправа с революционерами и еще большее закабаление народа приводят Толстого, вопреки его отрицанию всякого насилия, к выводу: «Мучительное чувство бедности, — не бедности, а унижения, забитости народа. Простительна жестокость и безумие революционеров» (т. 57, с. 82).

С особенной, потрясающей силой начинает звучать голос Толстого, обличающего правительственную расправу с народом.

Всех людей Толстой-проповедник призывает усвоить «религиозное сознание», «любить друг друга», хотя с мучительной ясностью сознает, что «закон насилия» торжествует. В 1909 г. в Дневнике появляется горькая запись: «Главное же, в чем я ошибся, то, что любовь делает свое дело и теперь в России с казнями, виселицами и пр.» (т. 57, с. 200).

Его пугает бешеный рост милитаризма во всех европейских «цивилизованных» странах, и в 1909 г. он, 81-летний старец, собирается поехать на Стокгольмский конгресс мира, приготовив специальный доклад. Сторонникам мира он намеревался сказать: «Мы собрались здесь для того, чтобы бороться против войны… Как ни ничтожны могут показаться наши силы в сравнении с силами наших противников, победа наша так же несомненна, как несомненна победа света восходящего солнца над темнотою ночи».

В эти годы могучий голос Толстого-публициста звучит не в одной России, а во всем мире, повсюду обличая несправедливость, насилие, жестокость. Судьба абиссинцев, буров, индусов, борющихся с колониальным гнетом, волнует его не меньше, чем положение русского народа. Люди из разных стран обращаются к яснополянскому мыслителю и проповеднику, мечтая о нравственной поддержке, защите, словах утешения и правды.

В жизни самого Толстого непереносимой остроты достигает стыд от мучительного несоответствия своей жизни в барской усадьбе с исповедуемым идеалом.

В уходе из Ясной Поляны осенней ночью 1910 г. сошлось много сложных причин — общественных, семейных, личных. Но главная причина состояла в том, что Толстой желал остаток жизни провести так, в таких условиях, в каких постоянно находится рабочий народ.

Незадолго до ухода он записал в Дневнике, обращаясь к ненавистным эксплуататорам: «Они (народ) растение, а вы вредные, ядовитые наросты на нем. Они знают, что придет время, потому что рано или поздно он дождется или добьется своего» (т. 57, с. 267).

Эта вера в народ и его будущее освещает внутренним светом всю публицистику Льва Толстого.


Читать далее

Публицистика Льва Толстого

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть