Онлайн чтение книги Том 18. Избранные письма 1842-1881
1864

174. Т. А. Берс

1864 г. Января 1...3. Ясная Поляна.

Вчера смотрел, когда рожденье месяца, и в календаре тетеньки нашел: aujourd’hui Léon et sa femme sont parti pour Moscou accompagnés de la chère ^* Таня . Ты мне и всегда chère, но тут ты еще шерее мне сделалась, как это всегда бывает, без видимой причины. А ты говоришь, что я тебе враг. Враг тебе 20 лет лишних, которые я жил на свете. Я знаю, что, что бы ни сделалось тебе, не надо опускаться и быть той милой беснующейся энергической натурой в счастии и той же натурой, не поддающейся судьбе, в несчастии. Ты можешь это, ежели ты не будешь попускать себя. Скажи сама себе: ходи в струне перед самой собою. И ходи. Ну, ежели бы он^* умер. Ну, ежели бы для меня Соня умерла или я для нее? Ведь легко сказать, я бы жить не стал. Главное, что это легко сказать и глупо, и подло, и лживо, и надо ходить в струне. Кроме твоего горя у тебя, у тебя-то есть столько людей, которые тебя любят (меня помни), и ты не перестанешь жить, и тебе будет стыдно вспоминать твой упадок в это время, как бы оно ни прошло. Ей-богу, не сердись на меня. Ты будь убеждена, что опускаться нехорошо, и все будет хорошо.

А как я смотрю на ваше будущее? Ты хочешь знать. Вот как. Сережа обещал приехать к нам через два дня и не приезжал до сих пор; мы узнали, что Маша рожает^*, но еще прежде этого я стал очень беспокоиться. Меня мучала мысль, что он сказал раз: «надо все кончить так или иначе, женившись на Маше или на Тане». Я жалею Машу больше тебя по рассудку, но, когда мне пришло в голову, что он, может быть, решится без нас, я испугался. Мы написали и ему письмо, что имеем ему важное сообщить. Теперь она рожает, он в первый раз присутствует, и я боюсь. В душе перед богом тебе говорю , я желаю да , но боюсь, что нет . Перед ее страданиями, которые могут быть соединены с нравственными страданиями, ему все может показаться в другом свете. Дьяков был у нас и потом у него и много говорил с ним о тебе, ничего, разумеется, не подозревая, и его речи могли иметь большое влияние против тебя. Он хвалил Машу, говорил вообще про его положенье и про тебя говорил, как ты молода, как тебе еще рано выходить замуж, и, разумеется, про то, какая ты прелесть.

Я же пришел к тому убеждению, что, женившись на Маше, он погубит, пожалуй, себя и ее. Я ему сказал, что, не женясь на ней, он оставлял себе une porte de salut^* инстинктивно. Он сказал: «Да, да, да». Теперь же, ежели он женится, эта porte de salut будет закрыта, и он возненавидит ее. Так жить с ней он может еще, но жениться — он пропадет. Но, Таня, в душе другого читать трудно, и чем больше знаешь, тем труднее. Я ничего не знаю и ничего определенного для вас не желаю, хотя люблю вас обоих всеми силами души. Что для вас обоих будет лучше, знает бог, и ему надо молиться. Да. Одно я знаю, что чем труднее становится выбор в жизни для человека, чем тяжелее жить, тем больше надо владеть собой (употреблять, по крайней мере, все силы, чтоб владеть собой, но не попускаться), оттого, что в такую минуту ошибка дорого может стоить и себе и другим. Всякий шаг, слово, в такие минуты, в ту минуту, в которую ты живешь, важнее годов жизни после, Таня, голубчик, может быть, это похоже на «Зеркало добродетели»;^* но что же делать, что самые задушевные мои мысли и желания похожи на «Зеркало добродетели». Всякое слово обдуманно и прочувствованно, может быть, оно не правда для тебя покажется, но я сказал все, что я думаю и чувствую об этом, исключая одной маленькой штучки, которую я скажу когда-нибудь после^*. Прощай, молись богу, это лучше всего и одно.

175. С. Н. Толстому

1864 г. Апреля 17. Ясная Поляна.

17 апреля

Деньги 600 р. от Берсов, я думаю, что вы уже получили. Расписка банкира у меня уже давно. Из Петербурга я распорядился, чтобы выслали еще 400 р. в апреле, и. почти уверен, что их вышлют, но ответа на мое вторичное письмо в Петербург еще не получал^*. Поэтому ожидаю от вас известий, чтобы здесь предпринять какие-нибудь меры для добывания денег, ежели еще нужны. Из Пирогова я не получал еще никаких известий и сам еще там не был, но думаю поехать на этой страстной или на святой неделе. Нынче я еду в Тулу на встречу Саши и Тани, которые должны приехать к нам^*. У нас и у вас все благополучно, по-старому. Пожалуйста, напишите мне поскорее о ваших делах и предположениях. Вслед за твоим отъездом, Сережа, из Ясной еще я хотел писать тебе в Тулу, потом хотел писать за границу, получив твою записочку тетеньке^*, и все откладывал оттого, что мне трудно писать о том, что я хочу. Ты поставил меня в такое положение, как будто ты хочешь разойтись со мной, и что виноват в этом, конечно, я, и так очевидно, что и объяснять этого не стоит того. А вместе с тем я только видел, как со времени моей женитьбы ты все дальше и дальше держался меня, видел, что между нами объяснений не могло быть, и что помочь этому я не мог и не умел. Я никогда никакой мысли о тебе не имел, которой бы я тебе не высказал, как прежде, так и теперь; как прежде, так и теперь ты мне самый близкий (после семьи) человек, но мне с тобой часто тяжело, неловко, и я боюсь всякую минуту сделать тебе неприятное, и эта боязнь делает на тебя еще худшее впечатление. Очень может быть, что я не вижу и не понимаю того, в чем я виноват против тебя, но я не знаю, и потому ты скажи мне, прямо.

Ежели же нет у тебя причин, как я предполагаю, то, не обращая внимания на эту иногда неловкость и gêne^*, которая по моему опыту происходит от брюшного полнокровия — геморроя (и бывает у меня иногда к жене с тетенькой без всякой причины), ты поверь мне и убедись раз навсегда, что ни я, ни Соня, ни тетенька никогда про тебя не говорили и не можем говорить того между собой, что мы тебе не скажем, и поэтому будь с нами, со мной главное, совершенно свободен и прост. Когда не в духе, можно находить других глупыми и злыми, и думай так про нас, но за что ж ты предполагаешь в нас двуличность и во мне? Соня сказала тебе все , что она думала тогда о твоих отношениях к Тане, и теперь и давно уже сама того не думает, особенно, как теперь, по известиям из Москвы, Таня совсем успокоилась. Я же никогда тебя не винил во всем этом деле^*, тетенька еще меньше. Жить, как ты сам говоришь, нам немного осталось, и тебе и мне не найти людей, которые бы нас понимали так, как мы друг друга, и любили бы так, исключая жен, поэтому — мое мнение — или скажи мне, что ты против меня имеешь, или убедись, что я против тебя таинственного ничего никогда иметь не могу, и обходись со мной всегда, как хочешь, но не предполагая во мне задней мысли, которой не может быть, и нам будет, как всегда было, иногда скучно, иногда неловко, но всегда приятно оттого, что есть брат, а не тяжело и все тяжеле и тяжеле, как теперь. Я уверен, что ты меня упрекал в эгоизме, а я тебя упрекал в эгоизме. Это всегда так. Я объясняю себе разлад наш: 1) твоим семейным положением. Ты имеешь все невыгоды семейства — стеснение свободы, а не имеешь выгод его — дом. Ты сам все боишься, что в сближении с твоим семейством неискренны, и мешаешь этому сближению, 2) твой эпизод с Таней, который, не дав тебе ничего, только расстроил тебя дома и, я боюсь, восстановил Машу против нас (что понемножку и на тебя действует), 3) твоя сидячая жизнь и геморроидальное состояние духа, 4) перемены во мне со времени женитьбы, сделавшие меня менее сообщительным, что не доказывает то, чтобы я мог думать про тебя то, что бы я не сказал тебе. Все это прошло или пройдет. Главное то, что, попустившись на эту дорогу, мы делаемся друг для друга дальше и дальше, и положение это, я сужу по себе, становится мучительно. Воспоминание о брате стараешься отгонять. Есть два средства, повторяю: объяснение, коли оно нужно, или доверие, которое я имею полное к тебе, я знаю, что ты меня любишь все-таки больше всех, но которого ты не имеешь. Пиши, пожалуйста, поскорее о Машенькиных делах и о себе.

176. M. П. Погодину

1864 г. Октября 8. Ясная Поляна.

Очень благодарен вам, уважаемый Михаил Петрович, за присылку книг и писем;^* возвращаю их назад, прося и вперед не забывать меня, коли вам попадется под руку что-нибудь по этой части. За что вы на меня сердитесь?^* Взятое у вас я тогда же возвратил вам — записку Корфа^*, а потом биографию Ермолова^*. Ежели вы чего не получили, известите. Пишу так плохо оттого, что у меня 2 недели тому назад рука сломана. Будьте здоровы и не забывайте уважающего вас

гр. Л. Толстого.

8 октября.

177. А. А. Берсу

1864 г. Октября 28. Ясная Поляна.

Моя рука еще плохо ходит, но не могу не приписать тебе. Врет Соня, что ей стало совестно^*. Не ей, а мне. Я пришел и говорю: «Знаешь, мы свиньи, что не пишем Саше». Она говорит: «И я тоже думала». Вот как было дело. У нас хорошо, весело. Соня перешла вниз, бывший мой кабинет, с обеими детьми, и мы там сидим целые дни. Мы — это сестры Маши девочки, которые живут у нас. Чудные, милые девочки. Совсем хорошо стало, особенно с тех пор, как получили известие, что Андрею Евстафьевичу^* лучше. Ты описываешь свою жизнь в жидовском местечке, и поверишь ли, мне завидно. Ох, как это хорошо в твоих годах посидеть одному с собой глазу на глаз и именно в артиллерийском кружку офицеров. Не много, как в полку, и дряни нет, и не один, а с людьми, которых уже так насквозь изучишь и с которыми сблизишься хорошо. А это-то и приятно, и полезно. Играешь ли ты в шахматы? Я не могу представить себе эту жизнь без шахмат, книг и охоты. Ежели бы еще война при этом, тогда бы совсем хорошо. Я очень счастлив, но когда представишь себе твою жизнь, то кажется, что самое-то счастье состоит в том, чтоб было 19 лет, ехать верхом мимо взвода артиллерии, закуривать папироску, тыкая в пальник, который подает 4-й № Захарченко^* какой-нибудь, и думать: коли бы только все знали, какой я молодец! Прощай, милый друг. Пиши, пожалуйста, почаще.

178. M. H. Каткову

1864 г. Октября 28...29. Ясная Поляна.

Посылаю вам, уважаемый Михаил Никифорович, перевод статьи Фохта (Карла) о пчелах^*, сделанный по моему совету. Статья эта в подлиннике испорчена политическими иллюзиями. В переводе осталось только необыкновенно живое изложение естественной истории пчелы, замечательное и с художественной и с научной стороны. Я сделался страстным пчеловодом и потому могу судить об этом. Ежели вы захотите напечатать эту статью, то перешлите через меня переводчику тот гонорарий, который вы платите. Особа^*, переделывавшая эту статью, желала бы иметь работу — переводы и переделки с французского, немецкого или английского. Ежели бы вы дали ей работу, вы бы меня этим очень обязали и приобрели бы образованного и добросовестного переводчика. Я кончаю на днях первую часть романа из времен первых войн Александра с Наполеоном^* и нахожусь в раздумье, где и как ее печатать. Из журналов я бы лучше всего желал напечатать в «Русском вестнике» по той причине, что это один журнал, который я читаю и получаю. Дело в том, что мне хочется получить как можно больше денег за это писанье, которое я особенно люблю и которое мне стоило большого труда. Для того, чтобы напечатать в журнале (вам первым и, верно, последним я делаю это предложение), я хочу получить 300 р. за лист, в противном случае я буду печатать отдельными книжками^*. Пожалуйста, ответьте мне несколько слов и об участи перевода Фохта, и об этом моем предложении, нисколько не стесняясь прямым отказом, так как отказ или согласие ваше, очевидно, зависят не от вкуса или симпатий, а денежного расчета. Я на охоте разбил и вывихнул себе так правую руку, что после 5 недель нынче в первый раз пишу так длинно своей рукой.

Душевно преданный и уважающий

гр. Л. Толстой.

P. S. В первой части, которую я намерен напечатать нынешней зимой, должно быть листов 10.

179. С. А. Толстой

1864 г. Ноября 27. Москва.

Вчера в первый раз не успел написать тебе вечером в тот же день и пишу теперь утром, еще все спят, чтоб поспеть до 9 на почту^*. Посылай, пожалуйста, Кондратья или Сережку каждый день. Не успел я написать вчера оттого, что зачитался «Рославлевым»^*. Понимаешь, как он мне нужен и интересен. Вчерашний день: никуда не выезжал, ожидая гимнаста Фосса, и пробовал было писать, но негде, мешают, да и не в духе был, должно быть. Невесело, совсем невесело в Кремле. Андрей Евстафьевич только и говорит, что о своей болезни, которую он видит в кишках. Лиза тихо сидит и шевелится по своим делам, а Таня плачет целые дни, как вчерашнее утро. О чем? не добьешься, или все о том же, или о том, что ей скучно. Это правда. Года 3–2 тому назад был ваш целый мир, твой и ее, с влюбленьями разными и ленточками, и со всей поэзией и глупостью молодости, а теперь вдруг и после нашего мира, ей очень полюбившегося, и всех передряг, то есть чувства, испытанного ею^*, она, вернувшись домой, не нашла больше этого мира, который у нее был с тобою, а осталась добродетельная, но скучная Лиза, и поставлена она лицом к лицу, то есть ближе к родителям, которые вследствие болезни стали тяжелы. Ну, записались на коньки, сделали шапочку мерлушечью, записались в концерт, но этого ей мало.

Вчера же она ревела, кроме того, потому, что через Алексея она будто узнала, что Сережа женится на Маше^*. Поговорил я с ней, но говорить и скучно и грустно. Потом пришел Любимов от Каткова. Он заведует «Русским вестником». Надо было слышать, как он в продолжение, я думаю, 2-х часов торговался со мной из-за 50 р. за лист и при этом с пеной у рта, по-профессорски смеялся. Я остался тверд и жду нынче ответа. Им очень хочется, и, вероятно, согласятся на 300, а я, признаюсь, боюсь издавать сам, хлопот и с типографией, и, главное, с цензурой. После него пошел я гулять к Фоссу. Как на беду, когда я хотел начинать, он два дня не был. За обедом позвонили, газеты, Таня все сбегала, позвонили другой раз — твое письмо. Просили у меня все читать, но мне жалко было давать его. Оно слишком хорошо, и они не поймут, и не поняли^*. На меня же оно подействовало, как хорошая музыка, и весело, и грустно, и приятно — плакать хочется. Какая ты умница, что пишешь, чтобы я никому не давал читать романа;^* ежели бы даже это было не умно, я бы исполнил потому, что ты хочешь. Между родителями не было столкновений за солонину и т. п., и Таня после обеда развеселилась (молодость берет же свое), и было приятно. Я собрался с Петей и Володей в баню, а Таня с мама на Кузнецкий мост. После бани мне дали «Рославлева», и за чаем, слушая, разговаривая и слушая пенье Тани, все читал с наслажденьем, которого никто, кроме автора, понять не может. Андрей Евстафьевич сварил какао и неотступно гонит меня пить. Прощай. Рука болит, — но я надеюсь. Мазал йодом и нынче во что бы то ни стало сыщу Фосса. Прощай, милая; пиши и посылай в Тулу каждый день.

Да, вот, подумай и объясни. Третьего дня был Саша Купфершмидт, я с ним часа 2 разговаривал об охоте; и вчера зашел к няне и с ней о детях и разных казусах говорил; и поверишь ли, что эти два разговора были приятнее всех, которые я имел во все время пребывания моего в Москве, включая и Любимова, и Сухотина, и Тютчеву. Чем больше я сталкиваюсь с людьми теперь, выросши большой, я убеждаюсь, что я совсем особенный человек и отличаюсь только тем, что нет во мне прежнего тщеславия и мальчишества, которое редко кого оставляет.

180. П. И. Бартеневу

1864 г. Декабря 7. Москва.

Петр Иванович!

Я был у Уварова^*. Он в Петербурге. Я совершенно уверен, что он не откажет мне в своем согласии прочесть письма, о которых вы говорили. Не можете ли вы дать просмотреть их — не вынося их из вашей квартиры. Ежели вам это можно, то назначьте мне время, когда бы я мог приехать к вам и заняться этим. Я так пристаю к вам, потому что должен ехать в конце этой недели. «Ясную Поляну» не успели еще отрыть в кладовой, где она завалена, но завтра принесут вам. Пришлите, пожалуйста, «Архив»^* и Местра^*.

Искренно уважающий и благодарный гр. Л. Толстой.

7 декабря.

Сколько всех частей «Галереи Зимнего дворца»?^*

181. С. А. Толстой

1864 г. Декабря 7. Москва.

Вчера получил твое хорошее письмо, милый друг^*. Вот уж четвертый день, что регулярно за обедом звонит почтальон и приносит твои письма.

Помни, душенька, что я рассчитываю на то, что ты тотчас известишь меня, ежели с Сережей будет нехорошо. У него должен быть желудочный катар. Средство против этого: гигиена, тепло и удобоваримая пища — молоко, суп, и Андрей Евстафьевич советует очень телячьи ножки и саго. Саго я привезу тебе. Вчера я писал тебе о моих планах, о моей руке и моей тоске здесь. Все это точно такое же нынче. Воскресенье думаю быть у тебя; рукой заставляю Алексея делать раза два в день движения и ношу повязку, которая очень меня облегчает. За дело ни за какое не могу приняться. Вчера утром читал английский роман автора «Авроры Флойд»^*. Я купил 10 частей этих английских не читанных еще мною романов и мечтаю о том, чтобы читать их с тобою. Вот бы ты с Лизой занималась по-английски. Потом опять противный Александр Михайлович^*, Катерина Егоровна^*, Лиза. Даже и читать нельзя, угла нет. Только пошел походить до обеда, и ни в библиотеках, ни для покупок ничего не мог сделать, потому что воскресенье. После обеда опять: «Погубил я свою молодость», и в 7 часов «Жизнь за царя»^*. Очень хорошо, но монотонно. В театре была одна воскресная публика, и потому половины интереса наблюдений для меня не было. Но зато, вернувшись, мы были одни: Любовь Александровна, которая очень, очень мила и хороша, Лиза, Таня и Петя, и было очень весело отчего-то. Вспоминали, рассуждали. Таня уверяла, что она хочет одного — жить в одной башне, высоко, высоко, с гитарой. Любовь Александровна доказывала, что в башне надо есть и ходить на час, и Таня нервно и весело, как и тот раз об поповой дочери, расплакалась, и мы разошлись спать. Кроме того, Петя спал и врал, и я рассказывал, что я должен, несмотря на ревнивый характер жены, для очищения совести сознаться в ужасном поступке с Анночкой^*. Снимая фрак, я размахнул рукой в то время, как она проходила, и рукой попал прямо в ее грудь. Я вижу, какую ты сделаешь, мне знакомую брезгливую мину… Ах, Соня, скоро ли пройдут эти 5 дней. Для очищения совести я хочу распаренную руку показать Нечаеву. От Каткова и Любимова не получаю ответа и рукописи, мне досадно, а вместе с тем ехать к Каткову не хочется. В архиве почти ничего нет для меня полезного^*. А нынче поеду в Чертковскую^* и Румянцевскую библиотеку. Очень мне гадко и скучно, особенно эти два последние дни. Ты говоришь, чтоб я ездил. Никуда не хочется. Одна мысль: как бы не забыть сделать то, что нужно. Но, выбирая из двух праздностей — ухищряться разговаривать об умном или жантильном, или шляться по кремлевским комнатам без дела, все лучше последнее, особенно, когда нет Александра Михайловича, который, я тебе расскажу почему, стал мне так гадок, что я его видеть не могу равнодушно и умышленно обошелся с ним так холодно под конец, что он не заедет к нам. Он уехал вчера, в 5 часов. Все черные вашей семьи мне милы и симпатичны. Любовь Александровна ужасно похожа на тебя. Она на днях делала колпак для лампы, точно как ты, — примешься за работу, и уж тебя не оторвешь. Даже нехорошие черты у вас одинаковы. Я слушаю иногда, как она с уверенностью начинает говорить то, чего не знает, и утверждать положительно и преувеличивать, и узнаю тебя. Но ты мне всячески хороша. Я пишу в кабинете, и передо мной твои портреты в 4-х возрастах. Голубчик мой, Соня. Какая ты умница во всем том, о чем ты захочешь подумать. От этого-то я и говорю, что у тебя равнодушие к умственным интересам, а не только не ограниченность, а ум, и большой ум. И это у всех вас, мне особенно симпатичных черных Берсах. Есть Берсы черные — Любовь Александровна, ты, Таня; и белые — остальные. У черных ум спит, они могут, но не хотят, и от этого у них уверенность, иногда некстати, и такт. А спит у них ум оттого, что они сильно любят, а еще и оттого, что родоначальница черных Берсов была неразвита, то есть Любовь Александровна. У белых же Берсов участие большое к умственным интересам, но ум слабый и мелкий. Саша пестрый, полубелый. Славочка на тебя похож, и я его люблю. Воспитанье его с угощением и баловством мне кое в чем не нравится, но он, верно, будет славный малый. Один Степа, я боюсь, еще доставит всем нам много горя. Он и сам дурен отчего-то, а воспитанье его еще хуже его. Вчера, по случаю прения о гувернере, в котором принимали участие Таня, Петя и Володя, нападая на гувернера, Любовь Александровна решила отдать всех, кроме Пети, в заведения. И я говорю: прекрасно, по крайней мере, ваша совесть покойна будет. А правда, что отца нет. Я говорю: коли я умру, одно завещанье оставлю Соне, чтобы она Сережу отдала в казенное заведенье. А я так и не сказал, за что ты умница. Ты, как хорошая жена, думаешь о муже, как о себе, и я помню, как ты мне сказала, что мое все военное и историческое, о котором я так стараюсь, выйдет плохо, а хорошо будет другое — семейное, характеры, психологическое^*. Это так правда, как нельзя больше. И я помню, как ты мне сказала это, и всю тебя так помню. И, как Тане, мне хочется закричать: мама, я хочу в Ясную, я хочу Соню. Начал писать тебе не в духе, а кончаю совсем другим человеком. Душа моя милая. Только ты меня люби, как я тебя, и все мне нипочем, и все прекрасно. Прощай, пора идти по делам.