Онлайн чтение книги Том 18. Счастливчик
Глава 5

— Что такое, что с вами?

Инспектор Павел Дмитриевич Огнев с недоумением вглядывается в это, все в красных и черных пятнах лицо Корнила Демьяновича.

— Ничего… ничего… Это случайность… Внук болен… в тифу… пять ночей не спал у его постельки и вот вздремнул сейчас… забылся настолько, что толкнул чернильницу, разлил и вот… — говорит «дедушка», стараясь наугад стереть чернила с лица носовым платком.

Мальчики облегченно вздыхают…

Не выдал! Не наябедничал! О, милый, добрый, великодушный «дедушка»! О, чуткий, сердечный, чудный Корнил Демьянович!

Жгучий стыд охватывает маленькие сердца… Ах, зачем они были такие злые! У него болен внук! Он не спал ночи, а они смеялись!.. Смеялись над его несчастием!..

Инспектор смущен не менее. Ему бесконечно жаль этого доброго старика, который, как солдат на своем посту, не оставляет службу даже в такие трудные минуты жизни… И в запятнанном чернилами лице Корнила Демьяновича инспектор не находит ничего смешного.

— Ступайте домой, друг мой, ступайте к больному внуку скорее, — говорит он, пожимая руку воспитателя, — а мы здесь, я и классный наставник, как-нибудь справимся без вас!

Корнил Демьянович колеблется с минуту, потом решительно говорит:

— Да, да… благодарю вас… Мой Коля один на руках квартирной хозяйки. Как она за ним смотрит — Бог знает… Уж я, значит, пойду. Спасибо… Спасибо…

* * *

— Какие же мы поросята!

— Нет, хуже поросят! Мы злые, гадкие, скверные людишки!

— Бессовестные мы!

— Конечно, бессовестные! Смеялись над бедным «дедушкой», у которого лежит в тифу любимый внучек-сирота!

— И за которым, вдобавок целые ночи напролет приходится ухаживать ему самому.

— А все Калмык! Все он и его штучки!

— Неправда! Все мы хороши! Ржали на весь класс, и никому в голову не пришло остановить Бурьянова! — послышался голос Янко, и он пулей взлетел на кафедру.

— Братцы! Слушайте! — закричал он громко. — Мы, действительно, изрядные поросята. Сделали непростительную гадость «дедушке», а он… он чем нам отплатил? Что он — пошел «ябедничать», что ли? Что он — инспектору сказал? Слышали? Нет, это не такой человек! Он ангел, а не человек, а с этого дня я предлагаю вести себя у него так, чтобы ни одного замечания, ни-ни… И слушаться «дедушку» по первому слову, вот что я предлагаю, господа!

— Да, да! — подхватили остальные, окружая кафедру. — Янко прав… Мы должны искупить нашу вину перед «дедушкой» во что бы то ни стало! Искупить! Конечно!

— А я еще предложу вам кое-что, братцы!

Ваня Курнышов протискивается сквозь толпу и водворяется на кафедре.

— Я предлагаю следующее, — говорит Помидор Иванович. — Урока пения не будет. Наш Соловей (так прозвали гимназисты учителя пения) сегодня не придет. Я это узнал случайно от старшеклассников. Стало быть, уроки кончатся часом раньше. Времени терять нечего — катим, братцы, к дедушке на дом в пустой урок. Принесем наше чистосердечное раскаяние: "так, мол, и так, простите великодушно, Корнил Демьянович; чем мы виноваты, что уродились такие поросята". Всем классом! А потом… потом желающие могут остаться у «дедушки» и помогать ему ухаживать за его Колей. Пускай сменяются, как на дежурстве, а «дедушка» в это время выспится. Ну, а теперь пусть тот, кто находит, что я сказал чушь и глупость, пусть попотчует меня "без права дать сдачу"! — неожиданно заключил мальчик.

Но ни у кого не поднялась рука даже и шутя «попотчевать» находчивого Ваню. Едва он кончил, как веселый гомон пронесся по классу:

— Браво! Ловко придумал! Молодчинище Курнышов, башковитый парень! Ай да Ванюша! Ай да Помидор Иванович! Ура! Ура!

* * *

Внизу у швейцара, в раздевальне, записаны адреса гимназистов, воспитателей, классных наставников и учителей. «Дедушка», Корнил Демьянович, живет очень далеко — в Галерной Гавани. От Невского до Галерной Гавани пешком едва ли дойти. Туда ходит трамвай. Но на трамвай у мальчуганов нет денег. Нельзя же тридцати мальчикам ехать на двадцать копеек, которые нашлись в кармане Счастливчика, да и то случайно. От Невского до Гавани надо за каждого по гривеннику заплатить… Сумма немалая, а всего со всех вместе приходится, значит, три рубля, ни больше, ни меньше. А три рубля — это целое богатство. Три рубля на полу не поднимешь, и вот почему после долгого рассуждения Янко предлагает отправиться в Галерную Гавань на "собственных рысаках". Помидор Иванович с неунывающим видом поддерживает его. — Валяй, братцы, каждый на своей паре! — кричит он весело. — Надежные кони, что и говорить!..

— Стройся, братцы, в пары и марш вперед, как солдаты, раз-два, раз-два! — перекрикивает его Подгурин.

Итак, решено… И к чему трамваи, когда собственные ноги служат отлично.

— Час туда, час обратно, да час для извинения, всего три часа! Засветло успеем вернуться, кроме тех, кого оставит себе в помощь Корнил Демьянович, — соображает Ося Подгурин.

— Я останусь, — решительно заявляет Калмык, — я споросятничал, я и расхлебывать стану, всю ноченьку продежурю у больного. Всю до утра. Это уж решено.

— И я!

— И я! — отзываются товарищи.

Счастливчик смущен. Через час приедет за ним в гимназию monsieur Диро не найдет там своего Киру.

Час пройдет — его нет, два — тоже нет. Только через три часа явится домой Счастливчик. Что подумают бабушка, Ляля, няня? Поднимется переполох… Но не идти нельзя. Отстать от товарищей — разве можно! И потом, разве он, Счастливчик, не чувствует себя виновным перед «дедушкой», как и другие? Разве он не смеялся со всеми над его вымазанным чернилами лицом? Ну, конечно, смеялся. Значит, надо идти. К тому же, это так весело идти всем классом, выстроившись в две шеренги, растянувшись лентой по тротуару.

Помидор Иванович за старшего идет впереди и командует: "Левой-правой! Марш! Раз, два, раз, два!"

Едет какая-то дама с дочерью в санках. Янко становится сбоку и, скосив на даму с девочкой глаза, кричит задорно:

— Гляди налево! Равняйся! Смирно! — и, сделав паузу, вытягивается во фронт, выпучивает глаза и, сделав под козырек, выпаливает как из пушки:

— Здравия желаю, ваше благородие!

Дама с девочкой смеются. Хохочут и мальчики. Уж этот Янко!

Какая-то маленькая сгорбленная старушка при виде стольких гимназистов останавливается, смотрит на них и спрашивает с любопытством:

— Куда это вас, маленьких несет? Музей что ли осматривать идете?

— На край света, бабушка! На край света! — в тон старушке отвечает Верста.

— Туда, где небо сходится с землею! — вторит ему Янко.

— В страну, где молочные реки и кисельные берега! — заканчивает Калмык.

Старушка тоже смеется.

— Ишь, какие проказники! — говорит она.

— Ваша правда, сударыня! — искренне соглашается Янко и расшаркивается перед старушкой, точно заправский кавалер на паркете.

Незаметно, с шутками и смехом, проходят длинный путь. Но чем ближе к Гавани, тем тише становятся дети…

— Что-то скажет дедушка? А вдруг выгонит, не захочет слушать?

* * *

— Кривая улица, дом 4. Здесь. Стоп, ребята. Полегонечку входи в калитку.

Помидор Иванович старается говорить твердо, но лицо у него встревоженное.

Перед гимназистами маленький ветхий домик, окруженный садом, покосившееся крылечко. Дверь чуть приоткрыта в сени. В окно, наполовину замерзшее, глядит кто-то, потом на пороге показывается пожилая женщина в теплом платке.

— Вам кого? И что это вас так много? — спрашивает женщина, подозрительно поглядывая на гимназистов.

— Нам Корнила Демьяновича. На минутку. Будьте любезны вызвать его к нам, — произносит Янко.

— Да вы не больного ли Коленьку навестить пришли? — спрашивает она.

Тридцать голосов хором подтверждают ее предположение.

— Коленьке лучше сегодня! В первый раз лучше за всю неделю. Я сейчас Корнила Демьяновича кликну, — поспешно говорит она и исчезает за дверью.

Выходит Корнил Демьянович.

— Войдите в сени, войдите, холодно на дворе. В комнату не зову. У Коли брюшной тиф. Хоть не заразно, как уверял доктор, а все же… Здесь, в сенях, печка, обогреетесь по крайней мере, — говорит Корнил Демьянович, ласково похлопывая стоящих ближе к нему мальчиков по плечу.

Что-то непрошеное, влажное набегает на глаза мальчиков.

Вдруг Голубин бросается к «дедушке» и говорит, всхлипывая и прижимаясь к его груди:

— Простите нас всех… всех простите… Мы пришли, все пришли… просить простить, пожалуйста, глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый, добрый.

Старый воспитатель потрясен не меньше мальчиков.

"О, эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, проказливые, а сердечки — чистые", — думает он.

Мальчики притихли. Только дрова весело потрескивают в печке.

И вот Помидор Иванович говорит:

— Мы пришли, во-первых, за прощеньем, а потом… с просьбою: оставьте двух, трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… Мы самые крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… Мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…

Старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы радости, гордости за детей.

Так вот они зачем пришли, эти взбалмошные мальчуганы!

Но услуг "славных мальчуганов" Корнил Демьянович все же не может принять. Коле теперь лучше: дело идет на поправку. К тому же инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.

Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики — его милые дети — обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.

И он трогательно прощается с детьми. Ему надо к Коле, который там, в их единственной комнатке.

Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.

По дороге — непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.

Аля после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.

А остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией шагают по пустынным улицам…

* * *

— Дзинь! Дзинь! Дзинь!

И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик.

— Дзззззньньнь!

— Батюшки мои! Да это наш маленький барин!

— Счастливчик! Милый! Родной!

Целый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, отчего так поздно? Ездили в гимназию — там нет, бегали, искали по всему городу — тоже нет. Даже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию.

Бабушка, няня, monsieur Диро, Ляля, Симочка, Аврора Васильевна, Франц — все толпятся вокруг Счастливчика, ощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он.

Да, это, вне всякого сомнения, он сам!

У бабушки и Ляли веки красные и слезы на глазах.

В дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Как?! Неужели еще не обедали, но ведь уже скоро шесть.

Счастливчику жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за него. Он сбивчиво поясняет причину своего отсутствия: как они разыграли «дедушку», как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, словом — все, как было.

Слово «тиф» производит неописуемое действие.

— Ребенок в тифу!.. Он был там, где лежит больной тифозный ребенок, — вскрикивает бабушка. — Боже мой! Он заразился! Он наверное заразился! Дитя мое! Как это неосторожно, милое дитя!.. Обтереть его всего одеколоном, дать ему хины, вина, валерьяновых капель, уложить в постель, укутать хорошенько! Проветрить все платье маленького барина. И доктора надо, непременно доктора надо позвать! — приказывает бабушка.

Несколько секунд длится пауза, точно тиф уже здесь, точно Счастливчик приговорен к смерти, точно сейчас решается вопрос — жить ему или умереть.

И вдруг Ляля говорит:

— Но как он попал домой из Галерной Гавани! Ведь это где-то чуть ли не на краю света, а денег у него не было с собой! — рассуждает девочка.

— Да, да! Как ты попал домой? — подхватывают бабушка, няня, Аврора Васильевна, Симочка и monsieur Диро.

Счастливчик точно мгновенно вырастает на целую голову. Он начинает чувствовать себя в положении маленького героя. Его голова приподнимается с заметной гордостью, и он тоном настоящего маленького мужчины заявляет во всеуслышание:

— Пешком! Я шел туда и обратно пешком!

— Ах! — не то вздох, не то вопль отчаяния срывается с уст присутствующих.

Возможно ли! Он, крошка, маленький Счастливчик, чуть ли не десять верст шел пешком!

Бабушке едва не делается дурно.

— И один! Он пришел один оттуда! — говорит бабушка.

Счастливчик бросается к ней, целует:

— Нет, нет, бабушка, не один, милая!.. Я со всем классом шел туда и обратно, а потом… потом до дому меня довел он, Помидор Иванович, — и он указывает на дальний угол прихожей.

Там стоит мальчик, плотный, неуклюжий, с румяными щеками и открытым лицом:

— Это вы привели нашего Киру? — спрашивает Ляля.

— Да нешто он слепенький, чтобы его водить? Скажете тоже! Сам пришел! — отвечает Ваня Курнышов, который по просьбе Счастливчика зашел к нему в гости.

— Вы, вы привели! Знаю! Знаю! О, какой вы славный, хороший мальчик! — говорит Ляля и, внезапно наклонившись к Помидору Ивановичу, звонко чмокает его в щеку.

Ваня Курнышов смущается едва ли не в первый раз в жизни. Он терпеть не может «лизаться», да еще вдобавок с девчонкой. «Девчонки», по мнению Вани, нечто среднее между куклой и магазином модных вещей. Терпеть он, Ваня, не может «девчонок». Что от них можно ожидать хорошего?… Ни побороться с ними, ни в лапту, ни в городки поиграть… А между тем печальные темные глаза, задумчивое лицо и костыли (главное — костыли) оказывают неожиданное действие на Ваню.

"Бедная девочка! Она калека!" И он не обтирает свою щеку, как это проделывается им обыкновенно после поцелуев его сестер, а говорит:

— Что ж такого! Ну, пришли… Десять верст отмахали… И на собственных рысаках… Что ж тут худого, скажите!

— Экая прелесть мальчуган! — говорит Мик-Мик тихонько бабушке. — Оставьте его у себя обедать!

— Но… — возражает бабушка, — я не знаю, из какой он семьи…

— О, уверяю вас, что он не самоед и не скушает всех нас вместо жаркого, — замечает Мик-Мик, — и притом он ведь спас нашего Киру!

— Да, да, он спас нашего Киру, — соглашается бабушка и Помидора Ивановича решено оставить обедать.

* * *

Ровно в половине седьмого садятся за стол. Ваню Курнышова устраивают между Счастливчиком и Мик-Миком.

За столом Помидора Ивановича приводит в удивление решительно все: серебряные ножи и вилки, красиво расписанные тарелки из саксонского фарфора, золотые крошечные ложечки для соли, положенные в каждую солонку.

— Вот так убранство! — говорит Ваня, обращаясь к Счастливчику.

На первое подали суп потафю и пирожки с мозгами. Щеголеватый Франц подставляет блюдо с пирожками Ване. На блюде лежит серебряный совок, чтобы при его помощи брать пирожки с блюда. Совок так и поблескивает при свете электрической лампы.

Ваня берет совок в руки, любуется им несколько секунд.

— Вот так штука! — говорит он восхищенно, потом кладет его обратно, протягивает руку к блюду, берет несколько пирожков и кладет их на тарелку. — Пирожки больно жирные, поясняет он, как бы извиняясь перед всеми сидящими за столом, — мне жаль пачкать такую красивую штучку, — и бросает восхищенный взгляд на серебряный совочек.

По лицам обедающих скользит снисходительная улыбка. Только Мик-Мик смотрит на Ваню так, точно он невесть какую умную вещь сказал. Симочка фыркает. Она всеми силами старается скрыться за графином с красным вином от всевидящего ока Авроры Васильевны.

Пирожки Помидор Иванович ест, посыпая их солью и закусывая хлебом. Суп он не ест, а громко «хлебает». Морковь, брюссельскую капусту, стручки и прочую зелень, которую обыкновенно Счастливчик старательно выуживает из супа и раскидывает по краям тарелки, Ваня Курнышов уничтожает с завидным аппетитом. Его тарелка чиста. На дне не осталось ни капельки супа. Судомойке на кухне не будет слишком много забот с его тарелкой.

На второе подана дичь. Ваня берет рябчика в руки и с громким присвистыванием и причмокиванием обсасывает каждую косточку, причем также не забывает обильно посыпать каждый кусок рябчика солью и заедать несколькими кусками хлеба.

— Наш папа говорит, что соленый огурец дольше держится, чем пресный, — поясняет он. — "Ешь, — говорит он, — Ваня, хлеб с солью: без соли, без хлеба худая беседа".

— На здоровье! На здоровье! Кушай, голубчик! — говорит Мик-Мик. Франц фыркает у буфета. Симочка еле сдерживает смех. У бабушки, Авроры Васильевны и monsieur Диро лица испуганные, у Счастливчика — смущенное. Только Ляля печальна и сочувственна ко всему миру. Однако Помидору Ивановичу, по-видимому, нет никакого дела до того впечатления, которое он производит сейчас на своих новых знакомых. Он озабочен. На его тарелке остается еще целая лужица соуса. Соус из сметаны с маслом кажется таким вкусным Ване. Неужто оставлять такую прелесть?

Помидор Иванович без стеснения берет кусок хлеба, макает его в соус и добросовестно отправляет себе в рот. Затем он куском хлеба вытирает остатки соуса до тех пор, пока тарелка от жаркого не принимает такой же чистый вид, как тарелка после супа.

— Ух! Вкусно! — заявляет Ваня.

Но вот на стол подано новое кушанье спаржа.

Бабушка, Аврора Васильевна и Ляля осторожно берут в пальцы белые круглые стебли, макают их в сладкий соус и сосут. Ваня во все глаза смотрит и на странное, никогда невиданное им блюдо, и на способ его еды. Его рот широко раскрыт.

— Ха-ха-ха! Белые червяки! Ну как есть черви! — внезапно разражается он смехом.

— Не хотите ли попробовать, дитя мое? — стараясь быть любезной с маленьким гостем, спрашивает бабушка.

— Да что вы! Нешто я гусь, что червяков есть буду! — кричит Ваня так громко, точно он не в доме богатой и важной барыни, а где-нибудь в огороде или на плацу.

Новое смущение, новые взгляды, новый испуг. Только лицо Мик-Мика с минуты на минуту делается все веселее и веселее, да глаза его, обращенные к Ване, горят восторгом.

— Славный мальчуган! — тихонько шепчет он бабушке, и взгляд его смеется.

На третье подали бланманже. Едва только блюдо очутилось перед Ваней, как он спрашивает тревожно:

— А это не крахмал? Больно на крахмал похоже! У нас мама каждую стирку много наводит крахмалу. Такой же белый и густой.

— Нет, нет, это не крахмал, а сладкое бланманже, кушайте без страха! — торопится успокоить Ваню Ляля.

— Как? Блан ман… Блан ман… — тянет Помидор Иванович. — Вот-то чудное слово!

— Бланманже! Это по-французски! А вы умеете говорить по-французски? — вступает в разговор Симочка.

— Маленечко, — лукаво сощурившись, отвечает Ваня и добавляет быстро:

— Вот например: Мамзель-фрикадель де бараньи ножки, тру-ля-ля тон бонжур, де маркиз, абрикос, фу, фу, фу, ну, ну, ну, нон мерси погоди, пардон, ля гранде фортепьяно!

Все смеются. Даже бабушка на этот раз улыбается,

Только monsieur Диро не до смеху: его язык, его родной язык! Как можно так коверкать! А Ваня, как ни в чем не бывало, с аппетитом продолжает уписывать бланманже и его тоже заедает хлебом.

— Вы сыты? — спрашивает бабушка Ваню перед тем как встать из-за стола.

— Спасибо! Маленечко сыт! — откровенно отвечает мальчик.

Брови бабушки поднимаются высоко.

— То есть как же это?

— Очень просто. Я к таким воздушным кушаньям не привык дома. У нас щи да каша каждый день. И хлеба сколько влезет… А вон у вас хлеб-то ровно краденый: не понять — ломоть это либо бумажка. Уж больно нарезан тонко!

— Франц, — обращается бабушка к лакею, который продолжает корчиться от смеха, принеси нашему гостю щи, кашу и ломоть хлеба с солью.

— Нет! Нет! Покамест не надо, спасибо. Пускай на ужин останется… А пока я заморил червячка. До вечера сыт буду, — откровенно сознается Ваня и первый встает из-за стола.

Все крестятся на образа, мимоходом, незаметно, точно хотят скрыть это друг от друга. Помидор Иванович — не то: Помидор Иванович выходит на середину столовой, становится перед образом, размашисто крестится широким крестом и кланяется в пояс. Потом отыскивает глазами бабушку, кланяется, протягивает ей руку и громко говорит:

— Спасибо за угощенье! Премного вами доволен.

Симочка неистово взвизгивает и пулей вылетает из столовой.