Онлайн чтение книги Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
XXIV

Последний экзамен был по-латыни. Со страхом и трепетом готовилась к нему компания, а больше других Карташев. С учителем у него были личные счеты. Еще в злополучный день исключения Беренди учитель на совете настаивал на исключении Карташева, утверждая, что явственно слышал его голос. Но так как учитель в то же время не отвергал и того, что и другие то же самое кричали, то кто-то, поставив вопрос: «всех уж тогда», тем самым требование об исключении Карташева свел на нет. Но учитель решился расправиться с своим врагом и как-то вскоре не удержался и прямо высказал:

— Вам, Карташев, университета при мне не видать, как своих ушей.

Когда затем в гимназии стало известно о родстве Карташева с генерал-губернатором, учитель немного поколебался и в первое время даже решил было отступиться от своей жертвы. Но мстительная натура взяла верх, и Карташев инстинктом чувствовал, что учитель устроит-таки ему пакость.

— Ах, как устал, — говорил Карташев накануне экзамена, — капельки сил моих нет… и ничего не знаю…

День экзамена наступил.

Карташев ушел из дому в девять часов утра и возвратился только в четыре.

Аглаида Васильевна так волновалась, что не могла даже обедать.

Когда в дверях показалась изнуренная, затянутая, но сияющая фигура Карташева, ясно все стало и без вопроса: Аглаида Васильевна бросилась на шею сыну и, не выдержав, расплакалась: тяжелый и трудный конец венчал дело. С постоянным риском сорваться, свести на нет все — он, ее сын, выплыл на свет, стоял на берегу, спасенный от тьмы и мрака бездны. Правда, это был первый только шаг, но какой шаг? Чего он стоит и ей и сыну? Половина волос побелела на ее голове, а он и все они на что были похожи?! Но чего бы ни стоил — цель достигнута.

Аглаида Васильевна встала и, перекрестившись, низко поклонилась образам. Она еще раз поцеловала сына и проговорила:

— Господи, какой ты ужасный… Ну, рассказывай…

Карташев не любил рассказывать, но на этот раз не заставил себя просить.

Он сел на окно и, счастливый, оправляя прилипшие ко лбу волосы, произнес с восторгом:

— Ах, что это было! Я уж и не знаю, с чего и начинать…

— С самого начала, — нетерпеливо, весело потребовала мать.

— Ну, хорошо… Пришли мы… Ну, сначала, конечно, extemporalia…[66]Перевод без подготовки (лат.) Рассадили нас на каждую скамейку по два… я с краю у прохода, а с другого края Вервицкий. Ну, думаю себе, плохо… от такого соседа не поживишься…

Зина, Наташа, Аглаида Васильевна, Маня, Сережа и Ася — все покатились от веселого смеха.

— Ну, ну…

— Ну, хорошо… Продиктовали нам русский текст и некоторые слова. Я то есть просто ни одного почти слова не знаю…

— Ах ты, скверный мальчик! — весело вскрикнула Аглаида Васильевна.

— То есть буквально ничего: что позабыл, что, как воробьи, вылетели из головы. Сижу и думаю. Что мне делать? Смотрю, учитель встает с этакой своей ядовитой походкой, как кошка… только хвоста не хватает… этакая сволочь… и прямо в мой проход… прошел до конца, возвратился и как стал около меня, так все время, покамест я не написал свой ответ, не отошел!

— Как же ты написал свой ответ? — испугалась мать.

— А вот слушай… Сижу я, нагнулся и пишу: чушь какую-то невообразимую… Вот…

Карташев вынул из кармана смятый лист, и все с любопытством наклонились.

— «Не надо робеть… что делать… как кошка крадется», — начала разбирать Наташа.

— Одним словом, ерунда, — перебил Карташев, — только чтоб что-нибудь писать… Не могу ж перевести… Пишу, а сам думаю: что ж мне делать? А напротив Беер, один еврейчик, настоящий медведь: мохнатый и слепой, а хороший ученик… философ такой… смотрю, уж, подлец, написал начерно и собирается переписывать… Ну, думаю, пропадать — так пропадать: все равно бы на второй год не остался, повесился бы, а не остался…

— Ну, глупости, — перекрестилась Аглаида Васильевна.

— Учитель только так поведет головой по классу и опять смотрит, что я пишу… а он близорукий… Я знаю, что он не может все равно разобрать, что я там пишу. Я попишу, попишу и как будто задумаюсь; он заглянет мне в глаза, и я смотрю на него так, как будто говорю: «Ну, что ж, пропал». А он точно повторяет: «Пропал?» — и так, мерзавец, ласково смотрит… А я сижу и соображаю: вот если я упрусь в перекладину задними ногами…

— А у тебя их сколько? — не утерпела Наташа.

Все рассмеялись.

— В заднюю перекладину — так, чтобы как встать, так сразу чтоб схватить черновик Беера в то время, как учитель повернет голову к классу… Вот так, вот: одно мгновение… надо схватить, сесть и ни малейшего звука, и никакой перемены в позе.

Все так и замерли и жадно, напряженно смотрели в рот рассказчику.

— Уперся я ногами, пригнулся всем туловищем и как будто весь мир забыл: пишу… только он повел головой, я как вырасту через скамейку, цап черновик Беера и сел… Смотрю: смотрит прямо на меня Иван Иванович, и я смотрю. Он покраснел и отвернулся… А Беер только плечами повел: вздохнул и засел новое писать. А мой подлец опять все глаза на меня. Я как будто кончил и тоже вздыхаю и смотрю на него… дескать, что ж радости с того, что кончил? А он как будто спрашивает так участливо: мало радости?

Карташев и все рассмеялись.

— Ах, какой ты мошенник! — покачала головой Аглаида Васильевна.

— Ну, что ж, оставаться?

— Ну, ну, говори.

— Ну, и начал я переписывать черновик Беера. Сделал нарочно четыре ошибки. И знаешь, покамест я вот брал, писал, ни капельки страшно не было, а когда встал, чтобы нести, вот тут уж холодно стало… Думаю, забрать черновик? А вдруг он заподозрит? Хитрый, подлец! Нет, нельзя брать… Так и оставил. Встаю: он на меня во все глаза, а у меня полное отчаянье в лице: «зарезал, зарезал…»

— Ах ты, господи…

— Отнес на стол, и вдруг вся смелость меня оставила, боюсь повернуться назад: а вдруг он рассматривает мои черновики и сейчас позовет меня, а вдруг я повернусь, и по моему движению он все поймет и схватит черновики… Иван Иванович сидит грустный и не смотрит на меня… ах, какая это прелесть Иван Иванович! Так бы и бросился ему на шею: «Голубчик, простите меня, Христа ради, ведь не оставаться же? Хотя сто лет буду сидеть, ничего все равно знать не буду, как и все не знают».

— Ну?

— Так и ушел прямо в коридор… Немного погодя Корнев приносит мои черновики: я их в карман… вот, вот… вот Беера… Ну, хорошо… Начался экзамен… Да! как только я ушел, и учитель пошел к столу и уж потом и не смотрел: все друг у друга списали… Когда меня вызвал он, чтобы показать, что он совершенно беспристрастный… да и все равно директор не дал бы ему… совсем вышел из класса… Я попал к директору… Ну, а директор…

Карташев сделал пренебрежительную гримасу.

— «Дядя ваш, говорят, в Петербург собирается?» — «Нет, кажется»… Тита Ливия дал переводить… Черт знает как переводил! — «Какие глаголы управляют родительным падежом?» Я и тут наврал…

— Ах, дрянной мальчик, — рассмеялась Аглаида Васильевна.

— «Ну, бог с вами, говорит: тройку» — что и требовалось доказать… Постой, еще не все… Кончились экзамены… засели они выводить отметки, а мы в коридоре уселись все на полу и ждем… весь вопрос во мне, конечно… Вдруг там, за дверью, крик слышим: учитель чего-то орет, кричит благим матом. Опять тише, опять кричит! Вдруг дверь распахнулась… а коридор темный: его мы видим, а он нет: лежат какие-то тела… «Карташев?» Я как толкну в бок Семенова и умер… «Карташев домой ушел…» Он как хлопнет дверью… И все как умерли там… Тихо-тихо… кончили… Один, другой, третий, вышли все, списки передали Ивану Ивановичу — повалили мы в залу… «Карташев…» ой, умру, «три…». Ура-а-а!

Карташев весело вскочил было, размахивая руками, но вдруг побледнел и стремительно потянулся к графину.

— Ой! — вздохнул он, когда пропустил несколько глотков, — мне вдруг так нехорошо сделалось…

— Господь с тобой, — бросилась к нему мать. — Ты ничего не ел еще! И я слушаю…

У Карташева тряслись руки и ноги.

— Ничего… ничего… лучше… Ах, мне совсем нехорошо… — Карташев вдруг бессильно опустился на стул, и, если б не подоспевшие Зина с Наташей, упал бы на пол.

— Ничего, пройдет, — ободряла его Аглаида Васильевна, — спирту, одеколон.

Аглаида Васильевна смочила одеколоном лоб, виски сына, дала понюхать спирту и ждала результатов, смотря напряженно в лицо сына. Это было мертвенно-бледное лицо с полузакрытыми, безжизненными глазами, такое вымученное и изможденное, что сердце матери сжалось от боли. Так бесконечно дорог он был ей и так бесконечно жаль было его в эту минуту: сколько мученья, неправды… Ведь этот человек был ее сын, сын, для которого мечтала она же когда-то небо достать! Что испытал он, что выстрадал бессознательно в этой каторге непередаваемых мелочей, называемой обучением ума и воспитанием души?!

— О, бедный, бедный мой мальчик! — И Аглаида Васильевна горячо целовала лицо и глаза сына.

— Нет, нет, поезжай в Петербург, — заговорила она, когда Карташев немного оправился и перешел на диван. — И я, может быть, также виновата, тоже помогала коверканью!.. Ах, как мне ясна вдруг стала вся эта уродливая картина нашей жизни… О, какая гадость… сколько лжи, фальши…

Карташев утомленно слушал.

— Гадость, мама! — произнес он, и слезы закапали у него из глаз. — Ах, как хотелось бы быть честным, хорошим, безупречным.

Карташев судорожно прижал руки к глазам и тихо, горько плакал. Плакали мать, Зина, Наташа, Маня. Плакали Ася и Сережа, хотя и не понимали ясно причины ни своих, ни слез других.

Аглаида Васильевна долго молча вытирала слезы.

— Будешь и честным, и добрым, и хорошим… будешь, потому что хочешь…

И, помолчав, она кончила:

— Я, может, и не укажу тебе дорогу… сам найдешь… Поезжай от меня… Поезжай в Петербург… становись на свою дорогу…

Аглаида Васильевна встала, перекрестилась и перекрестила сына.

— Да хранит тебя царица небесная! — торжественно сказала она.

И затем упавшим вдруг, точно пророческим голосом прибавила:

— Ох, тяжела будет твоя жизнь! Не пойдешь ты торным путем… не можешь идти — вижу я.

Карташев смущенно всматривался в себя: он хотел бы только, но ничего не чувствовал в себе, что давало бы силы идти твердо и неуклонно в сторону правды и счастья, лучи которой только вскользь в каком-то мраке мелькнули и скрылись в тумане. Он закрыл глаза.

— Я засну, — тихо прошептал он.

И все стихло. Во всем доме воцарилась гробовая тишина: надежда и радость, сила и гордость, выплывший на первую отмель молодой пловец спал своим первым безмятежным сном покоя после напряженной, изнурительной семилетней войны.

Какие-то веселые сны снились Карташеву. В сумерках несся по всему дому веселый, возбужденный голос погруженного в глубокий сон Карташева:

— Отдай паруса! Выноси кливер! Руль на бо-о-рт!

Маня, а за ней и все фыркали себе под нос.

— Ты, черт, что тут командуешь? Ура!

Карташев открыл глаза.

С окна в комнату прыгали Корнев, а за ним Долба.

— Корнев?! — встрепенулась Наташа и бросилась в комнату, где спал Карташев, чтоб предупредить Корнева.

Но Карташев уж проснулся.

— Что такое? Ничего не пойму! — орал Корнев.

— Что за скандал?! — весело оглядывался Долба.

— Есть хочу, — сказал, с наслаждением вытягиваясь, Карташев.

— Тёме есть, Тёме есть, — радостно закричала Наташа. И, повернувшись к Корневу и Долбе, веселая, счастливая, пожимая им руки, она повторяла: — Поздравляю, поздравляю.

Пришли и другие поздравить.

— В Питер? — спросила с едва уловимой грустной ноткой Наташа.

— А то куда же? — весело переспросил Корнев.

— Все, непременно, — засмеялся своим мелким смехом Долба.

— Счастливые, — протянула Маня, — там опера…

И, вытянув шейку, совсем уже барышня, бледная и хорошенькая, поддразнивая, она запела нежно:

Туда, туда, скорее в горы!

— Ка-а-рмен! — взвыл восторженно Корнев.

— Вас режут? — спросила Наташа.

— Без ножа режут!

— Поздравляю! — появилась в дверях Аглаида Васильевна.

— Чувствительнейше вас благодарю, — начал было комично Корнев и вдруг так растрогался, что приложился к руке Аглаиды Васильевны.

Долба последовал примеру Корнева.

— Ох, как чувствительно, — сказала рассеянно Наташа, — хоть сядьте, что ли?

— Да-с, Наталья Николаевна, расчувствуешься, — ответил с комичным жаром Корнев, прикладывая руку к сердцу, — смею доложить, на свет словно второй раз народился — такое воспаренье восчувствовал. Вот в учебнике-с писано: посмотри на Неаполь и умри, а я бы везде написал: окончи гимназию и…

— Черт с ней, — рассмеялся Долба.

— Молчи… неблагодарный! Господи, да неужели же я самонастоящий человек?!

— Ударь меня! — потребовал Долба.

Корнев ударил.

— Еще!

Корнев еще раз, сделав рожу, изо всей силы ударил его по спине.

— Нет, не сплю, — визжал Долба.

— А все-таки вы пропустили свою специальность, потому что вы актер, — сказала Маня.

— А вы Кармен.

Аглаида Васильевна сидела возле сына и радостно смотрела, как последний жадно, ложку за ложкой убирал суп.

— Постойте! Да что с ним такое? — спохватился Корнев.

— Отощал, — рассмеялся Карташев.

— Ну, и было дело, — сказал Корнев, приседая пред Аглаидой Васильевной.

— Слышала.

— Видеть надо было, что только было!

— Было и мохом поросло, — задумчиво вставила Зина, смотря в окно.

— Да, уже прошлое… — быстро, с каким-то сожалением повернулся к ней Корнев. — Когда прошло, как миг один…

— Так и вся жизнь, — грустно наклонила голову Аглаида Васильевна.

— Если б люди всегда помнили, что жизнь только миг, — вздохнул Корнев, поднося ноготь ко рту.

Все замолчали.

— Бросьте ногти, — строго скомандовала Маня.

— Виноват! — почтительно ответил он, быстро отдергивая руку.