Онлайн чтение книги Том 1. Стихотворения
Стихотворения 1918–1952

В дачном кресле, ночью, на балконе…

Океана колыбельный шум…

Будь доверчив, кроток и спокоен,

Отдохни от дум.

Ветер приходящий, уходящий,

Веющий безбрежностью морской…

Есть ли тот, кто этой дачи спящей

Сторожит покой?

Есть ли тот, кто должной мерой мерит

Наши знанья, судьбы и года?

Если сердце хочет, если верит,

Значит — да.

То, что есть в тебе, ведь существует.

Вот ты дремлешь, и в глаза твои

Так любовно мягкий ветер дует —

Как же нет Любви?

И цветы, и шмели, и трава, и колосья,

И лазурь, и полуденный зной…

Срок настанет — господь сына блудного спросит:

«Был ли счастлив ты в жизни земной?»

И забуду я все — вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав —

И от сладостных слез не успею ответить,

К милосердным коленам припав.

Древняя обитель супротив луны,

На лесистом взгорье, над речными водами,

Бледно-синеватый мел ее стены,

Мрамор неба, белый, с синими разводами.

А на этом небе, в этих облаках,

Глубину небесную в черноту сгущающих, —

Храмы в златокованых мелких шишаках,

Райскою красою за стеной мерцающих.

На даче тихо, ночь темна,

Туманны звезды голубые,

Вздыхая, ширится волна,

Цветы качаются слепые —

И часто с ветром, до скамьи,

Как некий дух в эфирной плоти,

Доходят свежие струи

Волны, вздыхающей в дремоте.

Огонь, качаемый волной

В просторе темном океана…

Что мне до звездного тумана,

До млечной бездны надо мной!

Огонь, по прихоти волны

Вдали качаемый, печальный…

Что мне до неба, до хрустальной,

Огнями полной вышины!

Архангел в сияющих латах

И с красным мечом из огня

Стоял в клубах синеватых

И дивно глядел на меня.

Порой в алтаре он скрывался,

Светился на двери косой —

И снова народу являлся,

Большой, по колена босой.

Ребенок, я думал о боге,

А видел лишь кудри до плеч,

Да крупные бурые ноги,

Да римские латы и меч…

Дух гнева, возмездия, кары!

Я помню тебя, Михаил,

И храм этот, темный и старый,

Где ты мое сердце пленил!

У райской запретной стены,

В час полуденный,

Адамий с женой Еввой скорбит:

Высока, бела стена райская,

Еще выше того черные купарисы за ней,

Густа, ярка синь небесная;

На той ли стене павлины сидят,

Хвосты цветут ярью-зеленью,

Головки в зубчатых венчиках;

На тех ли купарисах птицы вещие

С очами дивными и грозными,

С голосами ангельскими,

С красою женскою,

На головках свечи восковые теплятся

Золотом-пламенем;

За теми купарисами пахучими —

Белый собор апостольский,

Белый храм в золоченых маковках,

Обитель отчая,

Со духи праведных,

Убиенных антихристом:

— Исусе Христе, миленький!

Прости душу непотребную!

Вороти в обитель отчую!

Канарейку из-за моря

Привезли, и вот она

Золотая стала с горя,

Тесной клеткой пленена.

Птицей вольной, изумрудной

Уж не будешь — как ни пой

Про далекий остров чудный

Над трактирною толпой!

Ну, что, бабушка, как спасаешься?

  У тебя ль не рай, у тебя ль не мед?

Ах, залетный гость! Издеваешься!

  Уж какой там мед — шкуру пес дерет!

Лес гудит, свистит, нагоняет сон,

  Ночь и день стоит над волной туман,

Окружен со всех с четырех сторон

  Тьмой да мгой сырой островок Буян.

А еще темней мой прогнивший сруб,

  Где ни вздуть огня, ни топить не смей,

А в окно глядит только голый дуб,

  Под каким яйцо закопал Кощей.

Я состарилась, изболела вся,

  Сохраняючи чертов тот ларец!

Будь огонь в светце — я б погрелася,

  Будь капустный клок — похлебала б щец.

Да огонь-то, вишь, в океане — весть,

  Да не то что щец — нету прелых лык!

Черт тебе велел к черту в слуги лезть,

  Дура старая, неразумный шлык!

У птицы есть гнездо, у зверя есть нора.

  Как горько было сердцу молодому,

Когда я уходил с отцовского двора,

  Сказать прости родному дому!

У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.

  Как бьется сердце, горестно и громко,

Когда вхожу, крестясь, в чужой, наемный дом

  С своей уж ветхою котомкой!

Свод радуги — творца благоволенье,

Он сочетает воздух, влагу, свет —

Все, без чего для мира жизни нет.

Он в черной туче дивное виденье

Являет нам. Лишь избранный творцом,

Исполненный господней благодати, —

Как радуга, что блещет лишь в закате, —

Зажжется пред концом.

Прекрасен твой венок из огненного мака,

Мой Гость таинственный, жилец земного мрака.

Как бледен смуглый лик, как долог грустный взор,

Глядящий на меня и кротко и в упор,

Как страшен смертному безгласный час Морфея!

Но сказочно цветет, во мраке пламенея,

Божественный венок, и к радостной стране

Уводит он меня, где все доступно мне,

Где нет преград земных моим надеждам вешним,

Где снюсь я сам себе далеким и нездешним,

Где не дивит ничто — ни даже ласки той,

С кем бог нас разделил могильною чертой.

Где ты, звезда моя заветная,

  Венец небесной красоты?

Очарованье безответное

  Снегов и лунной высоты?

Где молодость простая, чистая,

  В кругу любимом и родном,

И старый дом, и ель смолистая

  В сугробах белых под окном?

Пылай, играй стоцветной силою,

  Неугасимая звезда,

Над дальнею моей могилою,

  Забытой богом навсегда!

Зачем пленяет старая могила

Блаженными мечтами о былом?

Зачем зеленым клонится челом

Та ива, что могилу осенила

Так горестно, так нежно и светло,

Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья

И в лоне всепрощения, забвенья

Небесными цветами поросло?

В полночный час я встану и взгляну

На бледную высокую луну,

И на залив под нею, и на горы,

Мерцающие снегом вдалеке…

Внизу вода чуть блещет на песке,

А дальше муть, свинцовые просторы,

Холодный и туманный океан…

Познал я, как ничтожно и не ново

Пустое человеческое слово,

Познал надежд и радостей обман,

Тщету любви и терпкую разлуку

С последними, немногими, кто мил,

Кто близостью своею облегчил

Ненужную для мира боль и муку,

И эти одинокие часы

Безмолвного полуночного бденья,

Презрения к земле и отчужденья

От всей земной бессмысленной красы.

Мечты любви моей весенней,

Мечты на утре дней моих,

Толпились как стада оленей

У заповедных вод речных:

Малейший звук в зеленой чаще —

И вся их чуткая краса,

Весь сонм, блаженный и дрожащий,

Уж мчался молнией в леса!

Все снится мне заросшая травой,

В глуши далекой и лесистой,

Развалина часовни родовой.

Все слышу я, вступая в этот мшистый

Приют церковно-гробовой,

Все слышу я: «Оставь их мир нечистый

Для тишины сей вековой!

Меч нашей славы, меч священный

Сними с бедра, — он лишний в эти дни,

В твой век, бесстыдный и презренный.

Перед Распятым голову склони

В знак обручения со схимой,

С затвором меж гробами — и храни

Обет в душе ненарушимо».

Печаль ресниц, сияющих и черных,

Алмазы слез, обильных, непокорных,

  И вновь огонь небесных глаз,

  Счастливых, радостных, смиренных, —

Все помню я… Но нет уж в мире нас,

  Когда-то юных и блаженных!

Откуда же являешься ты мне?

Зачем же воскресаешь ты во сне,

  Несрочной прелестью сияя,

И дивно повторяется восторг,

  Та встреча, краткая, земная,

Что бог нам дал и тотчас вновь расторг?

Колоколов средневековый

Певучий зов, печаль времен,

И счастье жизни вечно новой,

И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье

И утешенье: все пройдет!

И золотые отраженья

Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,

И солнце, смешанное с ним,

И встречный взор, и опахало,

И ожерелье из коралла

Под катафалком водяным.

«Осанна! Осанна! Гряди

Во имя господне!»

И с яростным хрипом в груди,

С огнем преисподней

В сверкающих гнойных глазах,

Вздувая все жилы на шее,

Вопя все грознее,

Калека кидается в прах

На колени,

Пробившись сквозь шумный народ,

Ощеривши рот,

Щербатый и в пене,

И руки раскинув с мольбой —

О мщенье, о мщенье,

О пире кровавом для всех обойденных судьбой —

И ты, всеблагой,

Свете тихий вечерний,

Ты грядешь посреди обманувшейся черни,

Преклоняя свой горестный взор,

Ты вступаешь на кротком осляти

В роковые врата — на позор,

На пропятье!

В гелиотроповом свете молний летучих

В небесах раскрывались дымные тучи,

На косогоре далеком — призрак дубравы,

В мокром лугу перед домом — белые травы.

Молнии мраком топило, с грохотом грома

Ливень свергался на крышу полночного дома —

И металлически страшно, в дикой печали,

Гуси из мрака кричали.

Черна, как копь, где солнце, где алмаз.

Брезгливый взгляд полузакрытых глаз

Томится, пьян, мерцает то угрозой,

То роковой и неотступной грезой.

Томят, пьянят короткие круги,

Размеренно-неслышные шаги,—

Вот в царственном презрении ложится

И вновь в себя, в свой жаркий сон глядится.

Сощурившись, глаза отводит прочь,

Как бы слепит их этот сон и ночь,

Где черных копей знойное горнило,

Где жгучих солнц алмазная могила.

Была весна, и жизнь была легка.

Зияла адом свежая могила,

Но жизнь была легка, как облака,

Как тот дымок, что веял из кадила.

Земля, как зацветающая новь,

Блаженная, лежала предо мною —

И первый стих и первая любовь

Пришли ко мне с могилой и весною.

И это ты, простой степной цветок,

Забытый мной, отцветший и безвестный,

На утре дней моих попрала смерть, как бог,

И увела в мир вечный и чудесный!

Плывет, течет, бежит ладьей,

И как высоко над землей!

Назад идет весь небосвод,

А он вперед — и все поет.

Поет о том, что мы живем,

Что мы умрем, что день за днем

Идут года, текут века —

Вот как река, как облака.

Поет о том, что все обман,

Что лишь на миг судьбою дан

И отчий дом, и милый друг,

И круг детей, и внуков круг,

Что вечен только мертвых сон,

Да божий храм, да крест, да он.

Ты на плече, рукою обнаженной,

  От зноя темной и худой,

Несешь кувшин из глины обожженной,

  Наполненный тяжелою водой.

С нагих холмов, где стелются сухие

  Седые злаки и полынь,

Глядишь в простор пустынной Кумании,

  В морскую вечереющую синь.

Все та же ты, как в сказочные годы!

  Все те же губы, тот же взгляд,

Исполненный и рабства и свободы,

  Умерший на земле уже стократ.

Все тот же зной и дикий запах лука

  В телесном запахе твоем,

И та же мучит сладостная мука,—

  Бесплодное томление о нем.

Через века найду в пустой могиле

  Твой крест серебряный, и вновь,

Вновь оживет мечта о древней были,

  Моя неутоленная любовь,

И будет вновь в морской вечерней сини,

  В ее задумчивой дали,

Все тот же зов, печаль времен, пустыни

  И красота полуденной земли.

Уж как на море, на море,

На синем камени,

Нагая краса сидит,

Белые ноги в волне студит,

Зазывает с пути корабельщиков:

«Корабельщики, корабельщики!

Что вы по свету ходите,

Понапрасну ищете

Самоцветного яхонта-жемчуга?

Есть одна в море жемчужина —

Моя нагая краса,

Уста жаркие,

Груди холодные,

Ноги легкие,

Лядвии тяжелые!

Есть одна утеха не постылая —

На руке моей спать-почивать,

Слушать песни мои унывные!»

Корабельщики плывут, не слушают,

А на сердце тоска-печаль,

На глазах слезы горючие.

Ту тоску не заспать, не забыть

Ни в пути, ни в пристани,

Не отдумать довеку.

«Опять холодные седые небеса,

Пустынные поля, набитые дороги,

На рыжие ковры похожие леса,

И тройка у крыльца, и слуги на пороге…»

— Ах, старая наивная тетрадь!

Как смел я в те года гневить печалью бога?

Уж больше не писать мне этого «опять»

Перед счастливою осеннею дорогой!

Одно лишь небо, светлое, ночное,

  Да ясный круг луны

Глядит всю ночь в отверстие пустое,

  В руину сей стены.

А по ночам тут жутко и тревожно,

  Ночные корабли

Свой держат путь с молитвой осторожной

  Далеко от земли.

Свежо тут дует ветер из простора

  Сарматских диких мест,

И буйный шум, подобный шуму бора,

  Всю ночь стоит окрест:

То Понт кипит, в песках могилы роет,

  Ярится при луне —

И волосы утопленников моет,

  Влача их по волне.

  Она стоит в серебряном венце,

С закрытыми глазами. Ни кровинки

Нет в голубом младенческом лице,

И ручки — как иссохшие тростинки.

  За нею кипарисы на холмах,

Небесный град, лепящийся к утесу,

Под ним же Смерть: на корточках, впотьмах,

Оскалив череп, точит косу.

  Но ангелы ликуют в вышине:

Бессильны, Смерть, твои угрозы!

И облака в предутреннем огне

Цветут и округляются, как розы.

  Уныние и сумрачность зимы,

Пустыня неприветливых предгорий,

В багряной смушке дальние холмы,

А там, за ними, — чувствуется — море.

  Там хлябь и мгла. Угадываю их

По свежести, оттуда доходящей,

По туче, в космах мертвенно-седых,

Вдоль тех хребтов плывущей и дымящей.

  Гляжу вокруг, остановив коня,

И древний человек во мне тоскует:

Как жаждет сердце крова и огня,

Когда в горах вечерний ветер дует!

  Но отчего так тянет то, что там? —

О море! Мглой и хлябью довременной

Ты все-таки родней и ближе нам,

Чем радости реей этой жизни бренной!

Смотрит луна на поляны лесные

И на руины собора сквозные.

В мертвом аббатстве два желтых скелета

Бродят в недвижности лунного света:

Дама и рыцарь, склонившийся к даме

(Череп безносый и череп безглазый):

«Это сближает нас — то, что мы с вами

Оба скончались от Черной Заразы.

Я из десятого века, — решаюсь

Полюбопытствовать: вы из какого?»

И отвечает она, оскаляясь:

«Ах, как вы молоды! Я из шестого».

Дни близ Неаполя в апреле,

Когда так холоден и сыр,

Так сладок сердцу божий мир…

Сады в долинах розовели,

В них голубой стоял туман,

Селенья черные молчали,

Ракиты серые торчали,

Вдыхая в полусне дурман

Земли разрытой и навоза…

Таилась хмурая угроза

В дымящемся густом руне,

Каким в горах спускались тучи

На их синеющие кручи…

Дни, вечно памятные мне!

Ледяная ночь, мистраль

(Он еще не стих).

Вижу в окна блеск и даль

Гор, холмов нагих.

Золотой недвижный свет

До постели лег.

Никого в подлунной нет,

Только я да бог.

Знает только он мою

Мертвую печаль,

То, что я от всех таю…

Холод, блеск, мистраль.

В час полуденный, зыбко свиваясь по Древу,

Водит, тянется малой головкой своей,

Ищет трепетным жалом нагую смущенную Еву

Искушающий Змей.

И стройна, высока, с преклоненными взорами Ева,

И к бедру ее круглому гривою ластится Лев,

И в короне Павлин громко кличет с запретного Древа

О блаженном стыде искушаемых дев.