Как вихрь промчались рождественские каникулы в институте. Одним сплошным праздником оказались они для выпускных.
Ездили в театр, костюмировались под Новый год, устраивали елку, гадали и снова ездили всем классом в цирк. К счастью, Августа Христиановна Брунс временно, до десятого января, сдала дежурство m-lle Оль, и лишенные таким образом чрезмерно бдительного надзора, воспитанницы могли вздохнуть свободнее. Впрочем, до начала занятий времени оставалось уже немного; восьмого должны были съехаться институтки, проводившие рождественские каникулы дома. А теперь уже незаметно подкралось четвертое января — канун крещенского сочельника.
— Mesdames, знаете, какой сегодня день? — едва успев открыть глаза, крикнула на весь дортуар Шарадзе четвертого утром.
— Тише, дай спать, Тамара! Что за безобразие будить народ до петухов! — послышался недовольный голос Козельской.
— Ну, милочка, для тебя особенные петухи должны петь — послеобеденные. Ты никогда не выспишься, — засмеялся кто-то.
— А день-то сегодня все-таки особенный, месдамочки. Придет нынче наша Донна Севилья и принесет все, что нужно для нашей Тайночки: и белье, и шубку, и сапожки.
— И книжку сберегательной кассы принесет, на которую мы положили вырученные от концерта деньги для нашей общей дочки, для дорогой Таиточки.
С тех пор, как Донна Севилья в своей записке о болезни Глаши применила таинственные буквы "Т-а и-та", за нею и все в своих записках, следуя ее примеру, вместо «Глаша» или «Тайна» стали писать "Т-а и-та", а в разговоре между собою называли «Таитою» же и Глашу, что должно было означать Тайна института. Особенно нравилось это имя Донне Севилье.
— В нем есть что-то испанское, — часто повторяла она. — Алеко, только ты не потеряй книжку. Береги как зеницу ока. Недаром же мы тебя выбрали в казначеи, — послышался чей-то звонкий молодой голос.
— Что такое? Кто мое имя произносит всуе? — и всклокоченная кудрявая голова черненькой Алеко с сожалением отрывается от подушки.
— Mesdames, смотрите, солнышко! — произносит Наташа Браун и, откинув тяжелую штору, с восторгом смотрит на бледное северное январское солнце, робко заглядывающее в окно, и декламирует звонким голосом:
По лазури неба тучки золотые
На заре держали к морю дальний путь,
Плыли, зацепились за хребты седые…
— Довольно, Наташа, довольно. Лучше будем думать, как бы вечер провести поинтереснее, — остановила девушку Золотая Рыбка.
— Давайте вызывать духов, — неуверенно прозвучал голос Браун.
— Ну конечно, ты Надсона вызывать будешь, — засмеялась Веселовская.
— Mesdames, увольте, — вступилась в разговор Ника, — не верю я что-то в эти общения с духами.
— Как не веришь? Ведь об этом целые тома написаны! — возмутилась бледненькая Невеста.
— Ну, как хотите, а я все-таки не верю.
— Деревня-матушка!
— Не деревня, а Маньчжурия дикая. Вот что!
— Ха-ха-ха!
— Оккультизм, вызывание духов — грех и ересь, — твердо решает Капочка.
— Молчи уж ты, святоша.
— Милая моя Камилавочка, — насмешливо-ласково говорит Золотая Рыбка, обнимая растрепанную голову Малиновской, — и нужно же было госпоже Судьбе подшутить над тобою злую шутку. Тебе следовало бы родиться мальчиком, чтобы потом сделаться священником.
— И мы бы ходили к тебе на исповедь. А ты бы варварски терзала нас за ересь и грехи, — подхватив, продолжала под общий смех Але ко.
— Не смейтесь, mesdames, не надо. Это так прекрасно молиться заодно со всеми верующими, иметь возможность утешать их, спасать их души. О, как это хорошо!
Капочка оживленными глазами обвела лица всех окружающих ее девушек. И спустя минуту она с внезапным воодушевлением подхватила снова:
— Ведь есть же женщины-адвокаты, женщины-профессора, врачи. Почему бы и не быть женщинам — священникам?
— Mesdames, вставайте скорее: Ханжа на горизонте! — пулей влетая в дортуар, крикнула Зина Алферова.
— Господи, от Скифки избавились на недельку, так Ханжа таскается по пятам за нами! — вздыхает Шарадзе.
— Fi donc! Какое выражение! — пожимает плечами Лулу Савикова.
Уж молчи, пожалуйста. До выражений ли тут! — огрызается Тамара.
— Итак, вечером в клубе, когда все утихнет. Да? Согласны?
— Согласны. Конечно, согласны…
— Месдамочки, а кто из нас понесет Таиточке приданое?
— Я!
— Я!
— И я!
— Всем нельзя. Пусть самые близкие родственники идут, — командует Ника, — мать, отец, дедушка и бабушка.
— Дорогая моя, а можно и мне, как одной из теток? — робко осведомляется Зина Алферова.
— Тогда и все тетки, если одна, — заявляют остальные.
— Тише, mesdames, тише. «Она» уже здесь.
Тихо и неслышно, как-то бочком, вползает в дортуар инспектриса.
— Опять шум, опять крики! Недурное времяпрепровождение для благовоспитанных барышень.
— Но ведь нынче еще рождественские праздники, — поднимается чей-то протестующий голос.
— Так, по-вашему, надо на праздниках шуметь? Ведь это только у нетрезвых крестьян принято, — кривит губы Юлия Павловна.
Где-то сдержанно фыркают.
— У "нетрезвых крестьян". Ха-ха-ха. Она, конечно, хотела сказать — у пьяных мужиков. Лулушка, слышишь, Ханжа заразилась твоей комильфотностью, — шепчет Маша Лихачева по адресу корректной Савиковой.
— Оставьте меня ради Бога в покое, — шепотом же злится Лулу.
Все наскоро одеваются и под конвоем инспектрисы, вместо отсутствующей Брунс, идут на молитву.
Снова вечер. Давно потушен свет в дортуаре. Отдежурив чужое дежурство, совсем разбитая, инспектриса идет к себе. С подобострастной улыбкой встречает ее седовласая Капитоша:
— Слава Богу, угомонились ваши «сорванцы», барышня. Уж и денек ныне выпал! — говорит она, расшнуровывая ботинки своей совсем размякшей от усталости шестидесятилетней барышне.
— Ах, Капитоша, дня не дождусь, когда вернется фрейлейн Брунс.
Капитоша с участием смотрит в пожелтевшее морщинистое лицо госпожи Гандуровой.
— А знаете ли, барышня, я должна вам кое-что сообщить.
— Что такое? — сразу подтянулась инспектриса.
— Да вы не волнуйтесь, ради Господа Бога, барышня. А только приметила я кое-что.
— Что приметили? Говорите скорее, Капитоша.
— Да неладное у нас творится что-то.
— Ну?
— Приметила я, что кажинный вечер барышни выпускные по очереди в сторожку наведываются.
— Вот-вот, и я сама раз это заметила. До утреннего звонка еще ходили. Ну, я узнала причину. Они обещали, что это не повторится больше. Неужели опять? — тоскливо срывается с поблекших уст Юлии Павловны.
— Вчера и третьего дня своими глазами видала, барышня. Вошли туда, пробыли минут десять и бегом обратно.
— А кто? Кто? Вы не заметили, нет? Наверное, Баян.
— И барышня Баян, и барышня Тольская, и Лихачева, и Тер-Дуярова, и Сокольская, и все.
— Ага, отлично.
Затем инспектриса снимает при помощи Капитоши свое форменное «мундирное» платье и облачается в пестрый турецкий капот и медленно, крадучись, выходит из комнаты.
В «клубе» нынче, в этот поздний январский вечер, происходит нечто совсем из ряда вон выходящее. На середину комнаты выдвинут небольшой столик, находящийся обыкновенно под одним из окон. Вокруг столика стоят принесенные из дортуара и умывальной комнаты табуреты. На них сидят Ника Баян, Тер-Дуярова, Тольская, Сокольская, Чернова, Веселовская, Алферова, Лихачева и Наташа Браун. Все лица внимательны и сосредоточенны. Только Ника и смугленькая Алеко не могут постичь всего значения торжественной минуты. Они то и дело хихикают, пересмеиваются, делают свои замечания Мари Веселовской. Наташа Браун пресерьезно уверила эту спокойную, уравновешенную девушку, что в глазах у Мари есть какая-то сила, что-то такое, чего не объяснишь словами, но что, бесспорно, имеет какое-то скрытое значение, что она — «медиум». Сидят девушки за столом уже около получаса, положив на край его пальцы таким образом, что конец мизинца одной прикасается к мизинцу соседки. Таким образом составлена непрерывная цепь. Вызывают «духов». В данный момент ждут появления духа поэта Надсона, по совету его ярой поклонницы Наташи Браун.
— Явись! Явись! Явись! — повторяет Невеста Надсона. — Явись и сообщи нам, какая жизнь ждет нас там, за гранями бытия.
— Охота ему тоже являться и тревожить себя ради каких-то девчонок, — шепотом говорит Ника.
— Я думаю, — соглашается с нею Чернова.
— Но он не может не видеть, как его здесь любят, — пылко возражает Наташа и в забывчивости начинает декламировать шепотом:
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат,
Кто б ты ни был, не падай душою…
- Брось, милая, брось, лучше послушай, что за загадку я тебе скажу. Что такое: "висит зеленая и пищит"? — кричит Шарадзе.
— Лампа! — хохочет Золотая Рыбка. — А зачем тогда пищит?
— Mesdames, тише. Или духов вызывать, или шарады разгадывать, что-нибудь одно, — сердится Невеста Надсона.
— Все равно, надо свет погасить. При свете он не пожелает явиться, — говорит Хризантема.
— Согласны, согласны. Тушите.
— Страшно, mesdames, в темноте, — шепчет Маша Лихачева.
— Тебе-то уж нечего бояться вовсе, — острит Ника; духи к тебе-то не подойдут: от тебя духами за версту пахнет. Чихать будут, а духам чихать нельзя.
— Mesdames, я гашу свет. Сидите смирно.
В «клубе» сразу становится темно. Напряженная тишина водворяется в комнате. Чего-то сосредоточенно ждут.
Наташа Браун вперила глаза в дверь (ей почему-то кажется, что дух, как живой человек, должен войти не иначе как через дверь), и губы ее шепчут беззвучно:
— Ты войдешь сейчас, прекрасный поэт, бледный и чернокудрый рыцарь искусства, и целый мир неведомых радостей принесешь с собой. Ты расскажешь нам, какие дивные гимны слагаешь теперь в загробном мире… Явись же скорее, дай возможность увидеть твой кроткий образ, твой дивный лик.
— Селедка! Не лампа, а селедка! — вдруг неожиданно раздается среди абсолютной тишины торжествующий голос Шарадзе.
— Что такое?
— Ну да, селедка. Висит, потому что ее повесили, зеленая, потому что ее в зеленую краску выкрасили, а пищит — для того, чтобы труднее разгадать было…
— Так это она про шараду. Ха-ха-ха!
— Mesdames, это свинство. Тут настроение нужно, а они хохочут, — сердится Наташа Браун.
— Ах, Господи! Дух под столом, кажется, за ногу меня схватил!
— Лихачева, стыдись, такая большая и такая…
— Глупая… Очень может быть, — беззаботно говорит Маша. — Воля ваша, скучно сидеть и ждать у моря погоды. Не очень-то любезные господа ваши духи, должна я сказать.
— Mesdames, mesdames! Смотрите, какая красота! — и Ника Баян поднимает к верхнему, не замазанному известью стеклу окна восторженное, восхищенное личико.
Действительно, красиво.
Луна, бледная таинственная красавица, движется медленно среди облаков по залитой ее млечным сиянием лазури.
Горы, пропасти, ущелья, башни, замки и дворцы возвышаются там, за нею… И кажутся они серебряными в ее обманчивом сиянии.
— Сейчас, я чувствую, должно совершиться нечто, — говорит Наташа Браун, и белокурая головка ее снова поворачивается в сторону двери.
Все вздрагивают. Нервы невольно напрягаются.
Так и есть… Тихие, едва уловимые шаги слышатся в коридоре. Кто-то словно подкрадывается в ночной тишине.
"Он!" — бурно колотится сердце в груди Наташи.
Все ближе, все слышнее шаги… Девушки притихли и насторожились… Даже Баян не шутит. Даже Алеко не смеется над «настроением» подруг против своего обыкновения.
Кто-то идет. Крадется по направлению к «клубу». Невольная жуть охватывает сердца девушек. Руки, сцепленные пальцами, дрожат. А шаги все ближе и ближе. Сердца трепещут и бьются.
— Боже мой! — срывается у кого-то подавленным звуком.
Все явственнее чудится, как кто-то притаился по ту сторону двери и берется за дверную ручку.
Все бледнеют. Невольно захватывает дыханье в груди.
Дверь скрипнула и распахнулась настежь.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления