Онлайн чтение книги Том 2. Поэзоантракт
Ручьи в лилиях

Вот и звезда золотая

Вышла на небо сиять.

Звездочка верноне знает,

Что ей недолго блистать.

Так же и девица красна:

Выйдет на волю гулять,

Вдруг молодец подъезжает, —

И воли ее не видать.

Тебя любил я страстно, нежно,

Тебя я на руках носил,

И мнится мне все безмятежно,

Как страстно я тебя любил.

Бывало, ты лишь слово молвишь,

Как раб, стою перед тобой,

И только ты «люблю» промолвишь,

Тебе шепчу я тихо: «Твой»…

Но не всегда ведь наслаждаться

Любовью чистой и святой;

Судьбе угодно насмехаться, —

И вот ты сделалась больной.

Тебя болезнь совсем убила,

Недолго жить уже тебе,

И шепчешь ты: «Близка могила»,

И говоришь: «Прости же мне»…

— Я стоялу реки, — так свойначал рассказ

Старый сторож, — стоял и смотрел на реку.

Надвигалася ночь, навевая тоску,

Все предметы, — туманнее стали для глаз.

И задумавшись сел я на камне, смотря

На поверхность реки, мысля сам о другом.

И спокойно, и тихо все было кругом,

И темнела уже кровяная заря.

Надвигалася ночь, и туман над рекой

Поднимался клубами, как дым или пар,

Уж жужжал надоедливо глупый комар,

И летучая мышь пролетала порой.

Вдруг я вздрогнул… Пред камнем теченье реки

Мчало образ Святого Николы стремглав…

Но внезапно на тихое место попав,

Образ к берегу, как мановеньем руки

Чьей-то, стало тянуть. Я в волненьи стоял,

Я смотрел, ожидал… Образ к берегу плыл

И, приблизившись к камню, как будто застыл

Предо мной. Образ взяв из воды, я рыдал…

Я рыдал и бесцельно смотрел я в туман

И понять происшедшего ясно не мог,

Но я чувствовал ясно, что близко был Бог, —

Так закончил рассказ старый сторож Степан.

Страстно дыша, вся исполнена неги,

Ночь подходила в сияньи луны

К тихому лесу, в загадочной грусти

Оцепеневшему в чарах весны.

Ночь подходила бесшумно, как фея,

Долго смотрелась в прозрачный ручей,

Грустно вздыхала, смотрела на звезды

Вдумчивым светом широких очей.

К ели, смотревшей назвездное небо,

Выросшей, как безответный вопрос,

Близко прижатый, безмолвен и бледен,

Думал с глазами я, полными слез.

Ночь подходила, головку склонивши

И постепенно замедлив шаги,

Проникновенно смотрела на звезды,

Скорбно вздыхала в порывах тоски.

В взоре царицы ночных сновидений

Было так много таинственных дум,

Было так много мольбы и вопросов,

Был ее взгляд так печально-угрюм.

Ночь подходила все ближе и ближе…

Я уже видел в сияньи луны

Страстные очи, небрежные пряди,

Я уже чувствовал лунные сны.

— Ночь! — простонал я, влюбленный в царицу,

Чувствуя близкое счастье: О, ночь!

Что ты так смотришь на тусклые звезды?

Чем тебе могут те звезды помочь?

Ночь, вдруг заметив меня, потемнела,

Вздрогнула нервно, взглянула в глаза,

Чуть прояснилась и с горькой усмешкой

Гладила нежно мои волоса.

Я, очарован, стоял недвижимо…

Снова вздохнув, меня Ночь обняла, —

В жгучем лобзаньи уста наши слились,

Сблизились в пламени страсти тела.

— Счастье! — шептал, задыхаясь в блаженстве

Сердце сгорало в триумфе огня.

Ночь заметалась в испуге в объятьях,

Чувствуя близость идущего Дня.

Есть столько томного в луны сияньи ровном,

Есть столько мягкого в задумчивых ночах,

Есть столько прелести в страдании любовном,

Есть столько сладости в несбыточных мечтах,

Есть столько жданного зажизненною гранью,

Есть столько нового в загадочном раю,

Есть столько веры в торжество мечтанья

И в воплощение его в ином краю, —

Что я и скорбь души своей крылатой,

И гибель чувств, и веру в жизнь свою

Не прокляну, а, верою объятый,

В провиденьи Христа, благословлю!

Не грусти о моем охлажденьи,

Не старайся меня возвратить:

Наша встреча, мой друг, — сновиденье,

Так зачем же о нем нам грустить?

О, поверь! ты узнаешь их много,

Этих кратких, но радостных снов…

Если любишь меня, — ради Бога,

Позабудь необузданность слов.

Верить клятвам в угаре — смешно ведь,

А кто любит, тот любит без клятв…

На песке же нельзя приготовить,

Моя бедная, солнечных жатв.

Не грусти — мы с тобою не пара.

Ты душе далека и чужда.

Я ошибся. Так пламя пожара

Заливает в разгаре вода.

Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость

Под ясной улыбкой декабрьской луны.

  Нам грезились дивные райские сны.

Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость

  И видели грустную милую скудость

  Природы России, мороза страны.

Мы ехали ночью из Гатчины в Пудость

Под светлой улыбкой декабрьской луны.

Лениво бежала дорогой лошадка,

Скрипели полозья, вонзаяся в снег.

  Задумчивость ночи рассеивал бег

Лениво бежавшей убогой лошадки.

  А звезды, как символ чудесной загадки,

  И в небе горели, и в зеркале рек.

Лениво бежала дорогой лошадка,

Скрипели полозья, вонзаяся в снег.

И все-то в природе казалось загадкой:

И лес, и луна, и мы сами себе —

  Лунатики мира в ненужной борьбе.

Да, все-то в природе казалось загадкой!..

  Мы Небу вопрос задавали украдкой,

  Оно же не вняло душевной мольбе,

И нам, как и прежде, казались загадкой

И Бог, и весь мир, и мы сами себе!..

Наша встреча — похороны дней

Предыдущих, кажущихся прахом.

Призадумайся, мой друг, над ней,

Над судьбы железным взмахом.

Ты блестишь, я в пелене тумана;

Мы — души, как русла, раздвоенье.

Ты бессильна: то предназначенье, —

Мы сольемся, поздно или рано.

Ни холодный свет жемчужины,

Ни лазурный тон сапфира

Не сравнить с сияньем дюжины

Звезд полуночного мира.

Но и звезды в темноте ночи,

И сиянья, и светила

Ты, раскрыв глаза, как светочи,

Взора пламенем затмила.

Как скоро солнце страсти отсветило!

Я боль узнал сжимающих оков.

Холодность чувств взамен былого пыла,

Затишье — вместо бури и валов.

И юности играющая сила

Миражна и пуста, как сущность снов,

Как ледовитость зимнего светила,

Как беспринципность принципов веков.

Кипучей страсти скорость охлажденья,

Перекипевшей крови красный лед,

Мечтаний дерзких прерванный полет,

Непониманье таинства сближенья —

Все радостью мне душу обдает

И изменяет жизни направленье.

Шампанским пенясь, вдохновенье

Вливалось встрофы — мой бокал.

За все грехи земли — прощенье

Из сердца я в него вливал.

Я передумал, — и в осколки

Бокал прощенья превращен:

Вам, люди-звери, люди-волки,

Достойно отдан мною он!..

Когда Саул скорбел душой,

  Давид, взяв арфу в руки,

Рождал на арфе золотой

  Успокоенья звуки.

Он вдохновенно пел псалмы,

  Внушенные Владыкой,

Что миротворили умы

  Лишь Истиной великой.

Что умаляли скорбь души,

  Спасая от печалей,

Бодрили дух не сказкой лжи,

  А правдою скрижалей.

Ничто не трогало царя, —

  Лишь арфы песнопенье,

Над ним властительно царя,

  Давало утешенье.

Чайка летела над пасмурным морем,

Чайка смотрела на хмурые волны:

Трупы качались на них, словно челны,

Трупы стремившихся к утру и зорям.

Коршун кричал над кровавой равниной,

Коршун смотрел на кровавые лужи;

Видел в крови, замерзавшей от стужи,

Трупы стремившихся к цели единой.

Каркая, горя вещунья — ворона

Села на купол сельского храма.

Теплые трупы погибших без срама —

Памятник «доблестных» дел эскадрона.

Клянусь тебе, Сестра, здесь, на твоей могиле,

(Как жутко прозвучал мой голос в тишине!)

Да, я клянусь тебе, что я достигнуть в силе

Того, что ты всю жизнь душой желала мне!

Борьбы я не боюсь, хотя я слаб; но тело,

Я знаю, ни при чем, когда силен мой дух.

Я тотчас в бой вступлю отчаянно и смело:

С щитом иль на щите — одно из двух!

Как потрясен невыразимо

Ужасной вестью целый свет:

У дальних берегов Цусимы

Эскадры русской больше нет.

Мечты безжалостно разбиты,

Страдают скорбные сердца.

Такого страшного конца

Не ждал никто, и все «убиты».

Убиты смелые надежды,

Убита вера, грустен взор.

Разгром эскадры и позор

Закрыть нас заставляют вежды,

Как облако вершину гор

Порой невольно закрывает.

Кто виноват в разгроме флота,

То лишь Господь Единый знает.

Тускнеет славы позолота

Когда-то доблестных знамен.

Вокруг потоки льются горя,

А сердце стонет: «Где же он?

Где он, певец элегий „С моря“?»

В его саду цветет сирень…

Любовь в нем бродит… Близко лето…

Увы, для юного поэта

Ночь не сладка, не ярок день —

В нем нет вопроса, нет ответа.

Живой недавно — ныне тлен,

Как призрак полуночной тени,

Он не нуждается в сирени,

Не для него любовный плен.

Не для него моря и птицы,

И бег родного корабля.

Не сложит он своей царице

Элегий с моря, ей внемля.

Не скажет нежною, как греза,

Душой своей влюбленных слов,

И безответен детий зов,

Как безответны детьи слезы.

Пусть я, который так же юн,

Как он, почивший сном могильным,

Пусть я, стихом своим несильным

Певавший сумрачный Квантун,

Потоком слез своих обильным,

Прославлю звучность чутких струн.

И я скажу тебе, подруга

Его возвышенной души:

Не плачь, родная, не тужи,

Не призывай к себе супруга!

О, не смущай его покоя

Невыразимою тоской,

Многострадальною слезой,

Как правда чистой и святою.

Он пал со славою в сраженьи

В борьбе за родину свою.

В слезах я юношу пою,

В слезах святого вдохновенья!

В слезах святого вдохновенья

С тобой я сердцем говорю,

Молясь благому алтарю

О ниспосланьи утешенья

Тебе, страдалица-жена.

Твои младенческие годы

Пусть оживит, как жизнь природы,

Твоя печальная весна.

И наши скорбные сердца

Пускай утешит смысл Завета

В устах угасшего поэта:

«Да воля сбудется Отца!»

Давно иль недавно, когда — безразлично,

      Но я полюбил!

Давно иль недавно, когда — безразлично,

  Но я полюбил поэтично

    Шуршание крыл

      Мечты фосфоричной.

И в воздух взлетел я! и вижу оттуда:

      Лицо у земли!..

И в воздух взлетел я, и вижу оттуда:

  Лицо у земли, и лицо то… Иуды!..

    Очнулся в пыли —

      Мне сделалось худо…

Я бы дорого дал за прощенье твое,

За когда-то чудесное счастье мое,

За улыбку твоих зацелованных губ,

За мгновенье, когда для тебя был я люб.

Я готов на страданья, на пытки идти,

Чтоб прижать тебя снова к иссохшей груди,

Чтоб молить о прощеньи у маленьких ног,

Чтоб слезами омыть твой невинный порог.

Возвратись — возврати мне желанный покой

И живи, и умри для меня и со мной.

Возвратит мне чудесное счастье мое

Только взгляд, только слово былое твое!

Где воздух дышит ледовито,

Где мрак ледян, где мрачен лед,

Ярка, как след аэролита,

Мечта свершает свой полет.

Там паутиной сна повита

Природа в строгости красот.

Здесь не достигшая зенита

Мечта хоть отдых там найдет.

Насмешки, жадные, как тигры,

Не воспретят затеять игры,

Там не вспугнут мечту грехи.

И как в волшебной детской сказке,

Ее лелеять станут в ласке,

Как внучку лед, седые мхи.

Не раз ходил при тусклом фонаре,

Мерцавшем в похоронном городишке,

В каморку к ней; со мною были книжки.

Она жила близ рощи, в серебре.

Бывало, ночь мечтает о заре,

Любя, томясь… Трещат в камине шишки.

Шатун-Мороз скрежещет на дворе.

Ведь хорошо? — хотя бы понаслышке!

Она — во мне, я — в ней, а в нас — роман.

Горячий чай. Удобная кушетка.

И красного бургонского стакан.

Целуемся, смеемся, плачем, детка,

Но страсть молчит: так дремлет океан.

Вот счастье где, но это счастье — редко!

Я — у Земли в плену, а терем твой — Эдем,

Но мы встречаемся, Звезда моя, с тобою.

И сколько общего у нас: как ты, я нем,

А ты, как я, в реке отражена водою.

Да, знаем встречи мы, сведенные волною,

Неведомо к чему, неведомо зачем…

Мы связаны с тобой, как звучный стих поэм —

С немою скорбию, как небеса — с землею.

Как я люблю тебя, твоей любви не зная!

Как я печалюся, когда ты, угасая

В румянце утреннем, вдруг скроешься в волне!

Не видишь ты меня, но по тебе я брежу…

Не нужен я тебе, но я тобою грежу…

Ты льешь лучи на мир, а светишь только мне.

Все клонится ко сну

В желтеющей природе.

Кивает дуб клену

При солнечном заходе.

И грустно, грустно мне

Смотреть на смерть в природе

В осенней тишине

При солнечном заходе.

Под лунный лепет колокольца

Играет локоном Триоль.

Октава вьет в цепочку кольца.

Тоска — Элегии пароль.

Клянется рыцарь Романсеро

Бесовской дюжиной Рондо,

Что нет препон для кабальеро.

Рондо смеется из ландо.

От пьяных оргий Дифирамба

Бежит изнеженный Ноктюрн,

Бежит к луне тропою Ямба

И просит ласки, просит зурн.

Педант-Сонет твердит: «Диаметр»…

Льстит комплименты Мадригал.

И декламирует Гекзаметр:

«Уста Идиллии — коралл»…

Злясь, Эпиграмма ищет яда.

Потупил глазки скромный Станс.

Поет растроганный Романс.

И фантазирует Баллада.

Разорвались ткани траура…

Где души моей центавр?

Сердце с кликами «ура! ура!»,

Распуская пышный лавр,

Ударяет вновь в литавр.

Все, что злобно исковеркал лом,

Лом Насмешки, строит Мысль.

Но пред ней я — как пред зеркалом:

Преисподняя ль ты? высь ль?

Заря улыбалась так розово,

Всеобнадежив, все озаря.

Мечты сердечного созыва

Незнали, чтолжива заря:

Так был правдив ее образ…

Но солнечный день — где?

Туман пожалел и, сдобрясь,

Колыхнул грезы к звезде.

Пейзаж ее лица, исполненный так живо

Вибрацией весны влюбленных душ и тел,

Я для грядущего запечатлеть хотел:

Она была восторженно-красива.

Живой душистый шелк кос лунного отлива

Художник передать бумаге не сумел.

И только взор ее, мерцавший так тоскливо,

С удвоенной тоской, казалось, заблестел.

И странно: сделалось мне больно при портрете,

Как больно не было давно уже, давно.

И мне почудился в унылом кабинете

Печальный взор ее, направленный в окно.

Велик укор его, и ряд тысячелетий

Душе моей в тоске скитаться суждено.

Мы встретились в деревьях и крестах,

Неразлученные в стремленьях и мечтах,

Но не промолвим мы друг другу ничего

И вновь расстанемся, не зная — отчего.

Вновь замелькают дни и, может быть, года,

Но мы не встретимся уж больше никогда:

Не разрешили мы, слиянные в мечтах,

Загадки ужаса в деревьях и крестах…

О, мне поверь, желанная: далече

Года любви, волнений и тревог,

Когда ждала в восторге нашей встречи,

Когда тебя не жаждать я не мог!

Теперь не то! а «то» исчезло где-то!

Вернется ль вновь — как утро, как заря,

Как вечный звук пасхального привета,

Как мореход на милые моря?

Грезы весенние…

Чувства осенние…

— Надо о чем-то забыть.

Жизнью мечтается…

Смертью карается…

— Все-таки хочется жить!

Трель соловьиная…

Песня совиная…

— Можешь ли душу согреть?

Что ты все в стороны

Смотришь? — «Там вороны…

Друг мой, сумей умереть…»

Она придет, сверкнет — исчезнет!

Она, минутная любовь!

И больше к жизни не воскреснет,

И не пробудит к жизни вновь!

А ты, влюбленный! как смешон ты!

Как жалок в «чувствах на обмен»!

Вдали свободны горизонты,

Достигнешь их — все тот же плен…

Где стоит дворец охотничий,

Властелин преданья недр,

Досыпает жизнь столетнюю

Чуждый всем деревьям кедр.

Близ охотничьего базиса,

Над рекою и ключом,

Полный снежного оазиса,

Он задумался… О чем?

Грезит вслух отчизной дальнею,

Одинокий сибиряк,

Как поверхностью зеркальною

Умирающий моряк.

В дни седые крепостничества

Распростилась с ним Сибирь,

И в саду Его Величества

Он разросся вдоль и вширь.

Помнит кедр работы плотников

Над отделкою хором,

Помнит он пиры охотников,

Веселившихся кругом.

Ах, не раз кончались бурными

Столкновеньями пиры!

Ах, не раз цветам над урнами

Наливалась кровь в дары!

Старый кедр видал здесь многое,

Что бы мог он рассказать,

Как и мельница убогая —

Дел минувшего печать.

Как и сам — вельможа в древности,

А теперь для всех холоп —

Дом, где, жертвой пьяной ревности,

Человек спускался в гроб…

Эти души неотпетые —

Привидений легион —

Бродят в парке, горько сетуя,

Проклиная павильон,

Где пиры чинились бранные,

Непутевые пиры,

Где бокалы многогранные

Шли до утренней поры,

Где любовницы-бездельницы

Разжигали в людях зло…

И теперь в саду у мельницы

Их несметное число.

Взволновали звуки скрежета

Их зубов столетний кедр.

Вопрошает старец: «Где ж это?

Из каких подземных недр?»

Но природа безответная

Мрачно хмурится вокруг.

Лишь река, одна приветная,

Отражает призрак вдруг.

Озарит луны луч палевый

Ей поверхность, и — глядишь —

Призрак просится вуалевый

В речки ласковую тишь.

Сколько боли и отчаянья

В заблудившихся очах!

Ждет он утреннего таянья

При проснувшихся лучах.

И дряхлеет, пригорюнившись,

Чуждый всем деревьям кедр,

Где стоит дворец охотничий,

Властелин преданья недр.

Лови мгновения, художник,

На крыльях творчества лети!

Пускай чернит тебя безбожник, —

Они светлы, твои пути!

Твори! Невидимые цитры

Бодрят твой дух, как луч зари.

Любуясь радугой палитры,

Забудь о мраке и твори!

Себя в глазах Забвенья обесценив

И вознеся к Бессмертью фолиант

Своих трудов, ушел от нас Тургенев,

Угас поэт, — угас, как бриллиант.

Он накормил, он кормит наши думы,

И вкусен сытный хлеб его ума.

Питайте им, кого объяла тьма!

Питайте им, кого мечты угрюмы!

О, братья! пусть с приветливостью детской

Отыщем мы местечко в сердце, где б

Не умерли ни Лиза, ни Лаврецкий —

Наш воздух, счастье, свет и хлеб!

Нет, не Толстой колосс, — его душа,

Достигшая культурного развитья.

И связана она эфирной нитью

  С Божественным Ничем.

Он был пигмей, и он влачил, греша,

Свое сушествованье в оболочках

Зверей и птиц, он жил в незримых точках

  Растительностью нем.

Душа его, как вечный Агасфер,

Переходя века из тела в тело,

Достигла наивысшего предела:

  За смертью — ей безличья рай.

И будет дух среди надзвездных сфер

Плыть в забытьи бессмертном и блаженном,

Плыть в ощущеньи вечности бессменном.

  Рай — рождества безличья край!

Без естества, без мысли жизнь души,

В бессмертии плывущей без страданья, —

За все века скитаний воздаянье.

  Ты мудр, небес закон святой!

В движенье, мир порока, зла и лжи:

Твоя душа еще в развитьи низком!

В движенье под его величья диском!

  Весь мир — война, и мир — Толстой.

Я умру в наступившем году,

Улыбаясь кончине своей…

Человек! ты меня не жалей:

Я ведь был неспособен к труду —

Я ведь сын тунеядных семей.

О, я сын тунеядных семей!

Чем полезным быть людям я мог?

Я в стремлениях властен, как Бог,

А на деле убог, как пигмей…

Человек! ты меня не жалей.

Сколько стоят пустые стихи —

На твой взгляд эта пестрая ложь?

Ничего или ломаный грош…

Отвернись, человек: в них грехи,

А грехи-то твои, коль поймешь…

Но перу, призывавшему мразь

К свету, правде, любви и добру,

Почерневшему в скорби перу,

Дай пожить, человек, и, смеясь,

В наступившем году я умру.

Как хорош сегодня гром утра!

Бледно-розовы тона…

Как бежит привольно Иматра —

Образец для полотна!

Жизнь долга, жизнь без любви долга…

О, куда зовет мечта?

И терзает сердце иволга,

Как дней давних красота.

Душа пророчит, как оракул,

Мне ледяные вечера.

Как раньше я алмазно плакал!

Как плакал тускло я вчера!

Ты не придешь, не забрильянтишь

Моей источенной слезы:

Я для тебя, как вишне — ландыш,

Как челн — для влажной бирюзы…

Непонятый, осмеянный, все ближе

Я двигаюсь, толкаемый, к концу…

О, бессердечье злое! удержи же

Последний шаг к костлявому лицу!..

Святой цветок божественных наследий

Попрала ты кощунственной стопой,

И не понять тебе, толпа, трагедий

Великих душ, поруганных тобой!

Смотрю ли я на водяные стали,

Безмолвный сфинкс на запустелом мысе,

Туда, туда — в оранжевые выси!

Туда, туда — в лазоревые дали!

Опять душа полна стрелистой рыси…

Мне хоры грез, и жизнь, и воздух дали

Всегда вдыхать лазоревые дали,

Всегда впивать оранжевые выси.

Задремли, милозвездочка!

Отдохни, милоласточка!

В сновидении розовом

Колыхайся всю ночь.

Да бегут тебя горести,

Да хранят тебя радости…

Если в яви нет счастия,

Наше счастье — во сне.

Так пейзажи печальные,

Заурядно-унылые,

Украшает причудливо,

Взор чаруя, туман.

Так и жила бы ты в безвестности

  Для ласки жаждущей души,

Когда б не встретил этой местности,

  Полузаброшенной в глуши.

Так ты и свыклась бы с избушками

  И коротала бы свой век,

Судьбой довольная, с подружками,

  Как деревенский человек.

Так и не знала бы ты сладости,

  Но и туманности идей,

Ценила б маленькие радости

  И прожила бы без затей.

И жизнь растения убогая

  Тебе была бы по плечу.

Прошла бы ты своей дорогою,

  А я своей, — да не хочу!

Какой привлек тебя приманкою,

  Иль сблизил нас с тобою Бог —

Я полюбил тебя крестьянкою,

  А сделать «барыней» не мог.

А ты меня, моя желанная,

  Не стала делать «мужиком».

Ты мне всегда казалась странною,

  И странен я тебе — умом.

Ах, нет у нас единомыслия,

  Да и не будет никогда:

Тебе я чужд пытливой мыслию,

  Ты равнодушием чужда.

Всегда в когтях у цепкой бедности,

  Не наживали мы добра.

Не хорошела ты — от бледности,

  Я — от невзгоды серебра.

Так наши жизни мирно сгублены

  Любовью глупою одной,

И силы силами притуплены:

  Мои — тобой, твои же — мной.

Расстаться поздно, горемычная, —

  Друг другом жизнь озарена…

Итак, история обычная

  Здесь в сотый раз повторена.

О, люди, жалкие, бессильные,

  Интеллигенции отброс,

Как ваши речи злы могильные,

  Как пуст ваш ноющий вопрос!

Не виновата в том крестьянская,

  Многострадальная среда,

Что в вас сочится кровь дворянская,

  Как перегнившая вода.

Что вы, порывами томимые,

  Для жизни слепы и слабы,

Что вы, собой боготворимые,

  Для всех пигмеи и рабы.

Как вы смешны с тоской и мукою

  И как несносны иногда…

Поменьше грез, рожденных скукою!

  Побольше дела и труда!

Вся в искрах-брызгах от взмаха весел,

Ты хохотала, и я был весел.

Я утомился и якорь бросил,

А шаль сырую на флаг повесил.

До поздней ночи играли шутки,

И наши песни смеялись звонко.

Кружась, кричали над речкой утки,

И лес, при ветре, ворчал спросонка.

Хотелось ласки — и стало грустно.

Заколыхалась от счастья лодка.

А ночь дышала тепло и кротко

И колыхала сердца искусно.

В зеленой тишине хрустят шаги.

  Хрустят шаги:

  Идут враги.

В зеленой тишине шаги хрустят.

  Шаги хрустят —

  Кого хотят?…

Шаги хрустят в зеленой тишине…

  Смерть — в тишине.

  Забудься в сне.

Весь малахитово-лазурный,

Алмазно-солнечным дождем,

Как лед прозрачный и ажурный,

Каскад спадает колесом.

Купает солнце луч пурпурный,

И пыль студеная кругом.

Как властен бег стремленья бурный!

Я быть хочу ее вождем!

А пена пляшет, пена мечет

И мылит камни и столбы.

Парит на небе гордый кречет

И говорит без слов: «Рабы!

Когда б и вы, как водопад,

Вперед неслись, а не назад!»

Звезды — это грезы ангелов подлунных,

А цветы земные — это слезы их.

А мечты поэта — нимфы на бурунах,

А ручей меж лилий— вот поэта стих.

Я окружен такими гадкими,

Такими подлыми людьми.

Я кончу буйными припадками,

Пойми, любимая, пойми.

Словами сердца равноправными

Спаси мне жизнь! Нельзя, — возьми…

Я окружен такими скверными,

Такими низкими людьми!

Синь неба облачного матова.

Как клочья ваты, облака.

В сопровожденьи пса лохматого

Иду к реке, — шумит река.

Шумит река, пьет дождь, как сок, она;

Ждут тучи в вышнем далеке.

Все в беспорядке. Вроде локона,

Волна завилась на реке.

Спичка вспыхнула огненным смехом

И потухла, дымясь, как печаль,

В этом миге есть общее с веком:

Вечно сила его горяча ль?

Эта мысль проскользнула в чулане…

Огонек просинел, осветив

Пыль и ветошь и час, как мотив

На поднявшемся аэроплане…

Мне некого любить, а без любви — туман,

И хочется любви — до горечи, до боли!

Мне некого любить, и сердце не в неволе, —

Неволя же любви — милей свободных стран.

Кого любил — забыл. И страсти ураган,

Как буря пронесясь мятежно в пышном поле,

Измял мои мечты, взростя в груди обман.

Теперь мечты опять стихию побороли…

О, женщина! о ты, владычица над духом!

Прислушайся к тоске моей сердечным слухом:

Я в одиночестве! я жизнь готов разбить!

Но как найду тебя? и как найдешь меня ты?

Я кличу, мучусь, жду! вдуше моей — набаты!

В крови моей— пожар! Но — некого любить!

Она в мои стучалась двери,

Но я дверей не отворял.

Она ждала в упорной вере, —

Бесстрастно я не доверял.

И слыша стуки, мысля злобно,

Я ликовал, как вечный зверь.

Она звала, любви подобна,

Она ко мне врывалась в дверь.

— Впусти меня, — она кричала, —

Я жизнь несу тебе: впусти!

Ей только эхо отвечало, —

Я не хотел себя спасти.

Я не хотел вернуть потери,

Как в шторм не хочет челн ветрил…

Она мне жизнь бросала в двери,

А я ей смерть не отворил!

Я любил только раз, только раз,

Но зато всем простором души,

Без причуд, без изменчивых фраз…

Это было в сосновой глуши.

Я любовь потерял, и никто

Не взволнует сердечной тиши…

Всем простором, всей волей души

Я любил только раз, но — зато!

Угасала тихо, угасала ясно,

Как звезда при встрече жданного луча.

Смерть ее бессмертна! смерть ее прекрасна!

Смерть ее, как жизнь Христова, горяча!

Было много вздохов. Было много гула.

Обещалась людям ласковая мзда.

И в тот миг, когда она навек уснула,

В небе улыбнулась новая звезда.

Во сне, убаюканном ночью,

Я видел изнеженный юг,

Где греза доступна воочью,

Где нет ни морозов, ни вьюг.

Был пир захмелевшего лета,

Цветочков и крылышек сбор,

И ты, как мечта для поэта,

Сняла для меня свой убор…

А утром: за окнами слякоть,

Мгла, холод, и вьюга, и снег.

Как грустно! как хочется плакать

О сне, преисполненном нег!

Почему бы не встречаться

Нам с тобой по вечерам

У озер, усонных речек,

По долинам, по борам?

Отчего бы нам не грезить

От заката до зари?

Это что-то вроде счастья,

Что ты там ни говори!

Ликует голубь, воет аспид,

Разлад вселенную объял.

Христос за мир в страданьях распят

И для бессмертья смерть принял.

Христос, не знавший прегрешенья,

С дыханьем лилии в крови,

Христос воскрес для воскрешенья

В сердцах людей любви к Любви!

Полет в лазорь из бездны мрака,

Свой ослепительный Вознос,

Свершал спасавший мир от брака

И забракованный Христос!

Кто пьет запоем — так трудно, так трудно

Его окончить: запой — это маг.

Все в жизни скучно, бесцветно и скудно,

А греза сока пурпурна, как мак.

Пусть сон безумен, — зато так прекрасен!

Что в том, что бред он? и жизнь — это бред…

Запой — волшебник, он сладко-опасен…

Познай, страдалец, запоя секрет!..

У голубеньких маленьких речек,

Где шуршит пустоствольный камыш,

Стрекотал изумрудный кузнечик

И влюбился в воздушную мышь.

Но не знать им восторга в их гнездах,

А несчастья — того и глядишь:

Ведь кузнечик изящен, как воздух,

А летучая мышь — только мышь.

Где-то на черешнях,

Там, в краях нездешних,

Распевают птицы

Но не так, как тут.

Грезят в сферах вышних

На румяных вишнях,

Грезят небылицы,

Радужно поют.

  А у нас, где север

  Пожинает клевер,

  Нет ни ярких вишен,

  Ни веселых птиц.

  Все повито дымкой,

  Грустью-невидимкой,

  Грезы зов не слышен

  В сумраке темниц.

Скончался твой крошка, твой умный ребенок!

  Ты плачешь, ты полон тоской…

Он был твоя гордость от детских пеленок,

  В Раю — его духу покой!..

О, я понимаю! о, я понимаю!

  Все в жизни ты с ним потерял.

Страдалец мой! брат мой! тебе я внимаю…

  За что тебя Бог покарал?

Судить ли нам Бога?… С улыбкой востока

  Пой гимны в простор голубой!

Но это жестоко! но это жестоко!

  И плачу я вместе с тобой!..

На канале, у перил,

Чей-то голос говорил:

  «Погоди.

  Ты один, и я одна…

  Я на что-нибудь годна…

  Погляди,

Разве я какой урод?

У меня и нос, и рот —

  Все, как след.

  Для тебя я не конфуз…

  Я умею… Я гожусь…

  Хочешь?…» — «Нет».

«Отчего же? — оскорблен,

Голос молит. — Ты влюблен?

  Не подлец?

  Не обманывал ее?

  У нее дитя твое?

  Ты — отец?»

«Никого я не люблю

И тебя я не куплю: _

  Пуст карман».

  «О, дозволь, дитя, дозволь

  Предложить тебе хлеб-соль

  За обман…

Ты душой наивно-свеж,

А таких найти нам где ж?

  В эту ночь

Мне отдай кусок души

И пади, и согреши,

Заменить мне разреши

  Мать и дочь…»

Повеяло фиалками,

И ландыши сквозь сон

Под грешными русалками

Вернули чистый звон.

  Так сердце шлет из плена весть

  Другому сердцу весть,

  Когда затихнет ненависть

  К тому, кто рушил честь.

Тебе не понравится сказка моя,

Но сказок иных я не знаю.

Она голубая и ласковая,

Ее посвящаю Синаю.

Вспомянь: «Не убий!» — и, накаливая

Святые слова в сердце мерзлом,

Люби и прощай, вся эмалевая,

В злом мире, еще до сих пор злом…

Ты сказки ждала, а не заповеди,

Но заповедь — что? и что — сказка?

Воскресни и жизнью врага победи…

Совет мой тебе не указка!..

Я спать не мог… Дурман болотных музык

Кружил мечту, пугая и пьяня.

Бледнела ночь. И месяц — хил и узок —

Сребрил змею, прильнувшую у пня.

Металась мышь воздушная стеня,

И доносились вопли трясогузок.

Блуждал туман, как бред больной земли.

Его вдыхал исчадье мрака — филин.

А мой челнок приткнулся на мели,

И — как и я — был жутью обессилен.

Пылал костер вдали, как адский факел,

И — сном цветов! — проснулся светлячок,

Весь — греза их, их тайных дум зрачок.

Не мог я спать, — я вздрагивал и плакал.

Тайные чувства — мне душу теребили,

Грезы порхали — в аду ли? на небе ли?

  Влилась ты в сердце, как в море река.

Нет здесь нежданного, нет здесь случайного!..

Полон я помысла необычайного.

  Ты — вне пространства близка!

Я люблю тебя, люблю тебя, люблю я!

Будь жива, ты поняла бы, как люблю.

О, не надо мне ни клятв, ни поцелуя,

Как не надо влаги сочному стеблю.

Я смотрю тебе в глазенки, их милуя.

Я молюсь тебе, — молюсь, но не молю.

Я люблю тебя, люблю тебя, люблю я!

Ты не знаешь обо мне, но я люблю!..

Как нам не пить, когда в вине — забвенье,

И гордый мир, и бодрость, и мечты…

Вино, вино! ты — символ вдохновенья,

Аэростат от вздорной суеты.

За знойный темп дурманного мгновенья

Я отдаю столетья темноты…

И, как не пить, когда в вине — забвенье,

Когда в вине — державные мечты!

Они способны, дети века,

С порочной властью вместо прав,

Казнить за слабость человека,

Стихийно мощь его поправ.

Они способны, дети века,

Затменьем гения блеснуть.

Но он, поруганный калека,

Сумеет солнечно уснуть.

Негодованье мстит жестоко,

Но чем, кому я стану мстить?

Мой гнев, как кровь зари Востока,

Ничто не в силах укротить!

О, гнев, клокочущий, бурунный,

Убей мне сердце, — я умру

За лиры изгородью струнной

С проклятьем злобе и… добру!

Закат любви, как звезды кроткой.

Бей милосердия сосуд!

За лиры струнною решеткой

Паяц над миром правит суд.

Нахмурьтесь, ясные сапфиры,

Где всходит карою заря,

За струнной изгородью лиры

Судьи паденье озаря.

Живи, Вольфганг! и пусть твои тома

В шкафу у всех — на правый фланг!

Ты вдохновил волшебника Тома, —

Живи, Вольфганг!

Живи, Вольфганг! журчат мечты ума,

Как ближний Дон, как дальний Ганг:

Ты вдохновил волшебника Тома, —

Живи, Вольфганг!

Живи, Вольфганг! и пусть во все дома

Стремится речь, как бумеранг:

Ты вдохновил волшебника Тома, —

Живи, Вольфганг!

Ах, скорее бы дожить до встречи дня,

Дня того, когда я больше жить не буду

И когда, что сердце прятало храня,

Всё печальное и светлое забуду.

Не печальтесь, не зовите вновь меня:

Я уйду, но мысль моя меж вас повсюду.

Ах, скорее бы дожить до встречи дня,

Дня того, когда я больше жить не буду.

Она меня так баловала,

Следя из-за гроба за мной.

Предчувствие в сердце обвала

Сближало меня с неземной.

Как нежно шептала мне строфы,

Ночами спускаясь ко мне,

И близость моей катастрофы

Она открывала во сне.

Покорные ей колокольцы,

Питомцы раздольных полей,

Звонили мне рифмы и в кольца

Сплетали мечтанья аллей.

Сегодня же в книжной лавчонке,

Когда я купил ее том,

Узнал я, как ясны, как тонки

Глубокие мысли о том,

Что связаны с нею мы тесно,

Что ведом ей каждый мой шаг:

На первой странице небесно

Святился руки ее знак.

Два-три посвященные слова

Кому-то далекому— мне!

Вы дали блаженство мне снова,

Я стану вас видеть во сне.

Руки ее милой узоры,

Вы любы душе и близки,

Как морю — безмолвные горы,

Как пылкой пустыне — пески.

Как счастлив бывал я бывало,

Так буду — опять и опять.

Она меня так баловала,

Как только сумела бы мать.

Холодным майским днем

Я в лес вошел. Валежник

Хрустел во мху. За пнем

Мне встретился подснежник.

О, девственный цветок —

Весенних грез предтеча!

В тебе я видеть мог

Прекрасное далече.

Мне вспомнилась она —

Подснежник увлечений.

Тогда была весна

И страсть без заточений.

Промчалось… Унеслось…

Подснежник сорван давний…

Хор чувств разноголос,

И сердце спит за ставней.

Но верю горячо,

Так искренне я верю,

Что свижусь с ней еще,

Верну свою потерю.

Недаром же за пнем

Расцвел опять подснежник…

Иду, обманут днем,

И жду… хрустит валежник.

Принц лилий девственных, принц целомудренный,

Был в Одуванчика, царевну пажити,

С головкой шелково-златисто-пудреной,

Влюблен без памяти, — ну что вы скажете?

Но лишь коснулся он устами лилии

Уст Одуванчика безгрешно-женственных,

Она растаяла, фантазясь пылию…

Что ж целомудрие, принц лилий девственных?

Я невоздержан! я своеволен!

Весь — вихрь, весь — буря, весь — пламень игр!

Уж чем доволен — так я доволен!

Уж если зол я — так зол, как тигр!

Что полутени! что полутоны!

Безбрежью неба — в душе алтарь!

Раз ты страдаешь — пусть будут стоны!

Раз замахнулся — больней ударь!

Дышу всей грудью! горю всем пылом!

Люблю всей страстью! молюсь душой!

Пусть жизнь суровым затянет илом,

Хлеща холодной, как смерть, волной —

Я жизнь отброшу и иссушу я,

Но не поддамся, не сдамся в плен.

Так шторм отважный, в морях бушуя,

Все превращает в сыпучий тлен.

Утром сердца голос розов,

  Точно весенние зори.

  Солнце сияет во взоре.

Что за дело до морозов!

А когда завечереет

  День веселящийся сердца,

Снег начинает вертеться,

Снег холодной мыслью реет.

Я вопросил себя сердечно:

  О вы, стихи мои, милы ли ей?

Моя мечта была протечна,

  Провеял воздух белой лилией.

И я заплакал, весь изнежен

  Прекрасной тайною общения…

Я откровеньем обнадежен,

  И в сердце жажда всепрощения.

Это сон или бред? Это греза иль жизни отрывок?

Я опять целовал эти губы, вкушая ответ!

И луна расцвела, и у ржи золотеющих гривок

Отдыхала мечтой, посылая колосьям привет.

Ты ко мне подошла, подошла, улыбаясь тревожно,

Заглянула в глаза, молча руку свою подала…

Это так хорошо, что увидеть во сне невозможно!

Это явь! это жизнь! ты не грезилась мне, — ты была!

В Тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком.

Ты мне близка, как лишь себе сама.

Твой голос, мной невпитый, мне знаком.

Люблю Тебя, всей, всей душой ума.

Бессмертна Ты, а для меня жива.

Ты мертвая, но эта смерть без прав.

О, Ты меня провидела едва,

А я люблю, не видев и не знав.

Этого быть не могло:

Это волшебно для яви!

  Мог ли я видеть святое чело

  В вечной немеркнущей, солнечной славе?

Мог ли носитель горба,

Данного жизнью суровой,

  Видеть сиянье ее неземного герба

  И не ослепнуть, ослепнуть готовый?

В мире, где царствует зло,

Этого быть не могло!

Я верю в Бога потому,

Что никогда Его не видел.

А тот, кто видел, смерть тому:

Он жизнь свою возненавидел.

Мы знаем много — оттого

Мы больше ни во что не верим.

И верим в Бога своего,

Пока Его мы не измерим!..

…Но что светила луч восточный

Пред блеском звездной красоты?

Лобзанье женщины порочной

Мне ближе девственной мечты.

Когда багрянец клен умножил,

Зазеленеть не хочет клен.

Я много чувствовал… Я пожил…

Я равнодушно утомлен…

Изменяй мне, когда тебе хочется,

И меняй, как перчатки, тела:

Страсть, причуд твоих жгучих пророчица,

И сожжет твое сердце дотла.

Но в мгновенья от чар просветления

Будь со мною, бессмертно любя.

Изменяй, ощущай впечатления:

Я вполне понимаю тебя!..

Мы воспеваем столько женщин!

  Мы воспеваем…

Но лишь с одной поэт обвенчан

  Священным маем.

И эта женщина — вне плоти,

  Вне форм, вне красок.

Ей кончен гимн на верхней ноте,

  Ей — мысль без масок.

И в ней проходят постепенно

  Минут богини.

И эта дева совершенна,

  Как луч святыни.

Распускаются почки душистые

На березах, невинных, как май,

Распевают дрозды голосистые

Про какой-то несбыточный край.

К солнцу тянется травка шелковая,

Пробегает шутник-ветерок.

О, весна! ты стара, вечно-новая,

И тебе эти несколько строк!

Шел я парком утренним. Мысли нездоровые

Голову тиранили. Чувства были грубы.

Пихта распустила «ягоды» пунцовые,

Пухлые и клейкие, как у женщин губы.

О, мои целители, не из ягод ягоды

В лиственницах шелковых, в пихтовой глуши!

Для своей фантазии я построю пагоды,

Буду вам молиться я отзвуком души.

Лишь тот велик, кто верит в мощь свою,

В величии простив ошибки слабых.

До жабы есть ли дело соловью?

Что злость людей, когда поэт не раб их?

Я гению венок из роз совью

И закреплю надежными узлами.

Его душой всю землю напою

И небеса затку его мечтами!

Под осень было. Крапал дождь;

Вершины тряс еловый ветер;

День засыпал — и чахл, и тощ;

В лесу я ночью Тайну встретил.

Она спала вблизи костра;

Я стал будить, ее не видя…

Зачем припомнилась сестра

В гробу на черной панихиде?…

Я отошел в ночную глубь,

Воспоминанием ужален.

Шептало сердце: «Приголубь».

Но ум был строг и опечален.

Откройтесь, тихие, откройтесь, райские

  Врата лазурные.

Украсьтесь, ангелы, в гирлянды майские,

  В цветы пурпурные!

Встречайте ласково в Эдем грядущую

  От жизни тягостной.

И пойте встречу ей, покой дающую

  В лазури радостной!

Уснула добрая душа, свободная,

  Уснула чистая…

Рыдай, душа моя! Гуди, отходная!

  Живи, Лучистая!..

«Он лучший изо всех моих Хозэ», —

Прощебетала пылкая Ирина,

Изящно выпив ломтик мандарина.

Пел самовар. Отрезав сыр в слезе

И разорвавши розанчик, старушка

Прошамкала: «Ты, детушка, права;

В нем жизнь кипит и бьется за права».

«Бессмертие, — Ирэн мечтала. — Душка!..»

А знаете ли, милые mesdames,

(Ах, господа, мы многого не знаем!)

Что тенор, так понравившийся вам,

Уж не артист, а — кости под трамваем?…

Чувство крылатое властно лишь миг,

  Мысль вдохновенная — век.

    Что головою поник?

Чувство порывное властно лишь миг.

  О, поспеши, человек,

Мысль полюбить, если ты не привык!..

Чувство любовное властно лишь миг,

  Мысль вдохновенная — век!

Дитя мое, дитя! давно расстались мы…

Давно! но, как вчера, близка ты и любима.

Зайди ко мне, вернись в студеный день зимы,

Ушедшая весной. Но ты проходишь мимо.

О, мог ли думать я, что так тебя люблю!

Ведь встреча наша мне казалася игрою…

Приди, любившая, любившая! молю!

Ушла любовницей, — вернись сестрою!

То было, может быть, давно,

А может быть, совсем недавно.

Ты, опираясь на окно,

Ждала меня, как Ярославна.

А я, как Игорь, что в полон

Был взят ордою половецкой,

Томился, звал, и Аполлон

Манил меня улыбкой детской.

Не мог препятствия кандал

Я сбросить пылу чувств в угоду,

И я страдал, и я рыдал,

Моля судьбу вернуть свободу.

Мне улыбнулся как-то день,

И я бежал к тебе бесславно.

Ты шла по саду, точно тень,

Грустна, верна, как Ярославна,

Была задумчивая ночь

Погружена в свои загадки…

Ты шла спокойно, без оглядки,

Я — за тобой, но вскоре — прочь:

Раз не почувствовала ты

Своей душой, чутьем прихода

Того, кто близок, — что мечты!

Что упоенье! Что свобода!

И я ушел… В душе темно…

А ты все ждешь, как Ярославна…

То было, может быть, давно,

Но может быть, совсем недавно.

Где грацией блещут гондолы,

Лавируя гладью лагун;

Где знойно стрекочут мандолы;

Где каждый возлюбленный — лгун;

Где страсть беззаботна, как люди;

А люди свободны, как страсть;

Где гении столько прелюдий

Напели потомству; где пасть

Умеют победно и славно;

Где скрашена бедность огнем;

Где чувствуют смело, — недавно

Я думал о крае таком…

Среди созвездья поэтесс

Вы многих-многих звезд светлее.

Среди Парнаса виконтесс —

Одна из первых поэтесс!

Поете Вы — и жизнь алее,

Чем розы гаснущих небес…

Среди созвездья поэтесс

Вы многих ярких звезд светлее.

Во дворце Ильдиз-Киоске,

В экзотическом гареме,

Жены рвут свои прически,

Позабыв о томной дреме.

Мудрено ли? вот обида!

(Их понять вы не хотите ль?)

Увезут Абдул-Гамида,

А ведь он их повелитель.

Поневоле игры в жмурки

Начались у женских взоров…

(Разорились младотурки

Над устройкою «терроров»).

И, пожалуй, продадут их

Ни за грош с аукциона…

И в гареме лиц надутых —

Сколько капель с небосклона.

Лишь десяток одалисок

Был догадливее прочих

И представил точный список

Всех, до горестей охочих…

Повели Гамид-Абдула

В заточение со свитой!

Снова женщина обдула

План мужчины, плохо свитый:

У опального султана

И почет, и свита женщин.

Снова он властитель стана,

Хоть унижен и развенчан.