— Ну, что? — спросил Шацкий Карташева, когда они по окончании представления выходили из театра.
Карташев промычал что-то неопределенное.
— Нравится, но стыдно признаться, — сказал Шацкий. — Со мной это можно оставить — я не Корнев, я пойму тебя, мой друг. Завтра едем?
— Вряд ли.
— Как хочешь… может быть, утром меня навестишь?
— Нет. Я завтра на лекции.
— А-а! ужинать хочешь?
— Нет… буду письма писать.
— Ну, в таком случае прощай…
Карташев хотел писать домой, но, возвратившись, почувствовал себя в полном нерасположении. Перед ним ярко проносились картины театра, мелькали голые руки и обнаженные плечи красивых актрис, и особенно одна из них не выходила из головы — красивая, стройная, с мягкими, темными глазами певица. Она была одета итальянкой, пела «Viva l'Italia» [20]Да здравствует Италия (итал.), ласково обжигала своими глазами, и Карташеву показалось, что она даже обратила на него особенное внимание…
Перед ним сверкнули ее манящие, добрые глаза, нежная и атласная белизна ее голых рук и плеч, сердце его усиленно забилось, и он подумал, засыпая:
«За обладание такой женщиной, за одно мгновенье можно отдать всю жизнь».
Что-то снилось ему. Но утром, когда Карташев проснулся, все сны его подернулись таким туманом, что он почти ничего не мог вспомнить, и только образ матери, холодный и равнодушный, стоял ясно перед ним. Под впечатлением ее образа он почувствовал какое-то угрызение совести, хотел было засесть за письмо к матери, но, по зрелом размышлении, раздумал, потому что письмо под таким настроением вышло бы натянутое, сухое, и мать его, очень чуткая, была бы не удовлетворена. Поэтому, прежде чем писать письмо, Карташев решил привести себя в равновесие. Вдумываясь, что выбило его из колеи, он прежде всего остановился на оперетке и решил больше туда не ходить. Это очень облегчило его. Второе решение было — немедленно после чая отправиться на лекции и аккуратно все их высидеть. Он даже пешком пошел в университет. Он шел и с удовольствием думал о своей решимости.
В передней университета встретила его знакомая толпа швейцаров, ряд длинных вешалок, к одной из которых он подошел и разделся. Карташев оправил волосы, вынул носовой платок, высморкался и, как-то съежившись, зашагал по широкой лестнице наверх, в аудиторию.
Там он опять волновался, опять также слушал знаменитого профессора, опять ничего не понимал и раздражался.
Карташев вдруг вскипел.
«Ну, и не понимаю, я дурак, а вы умны, и черт с вами со всеми, а испытывать постоянное унижение от мысли, что я дурак, я не желаю больше…»
Он решительно встал и вышел из аудитории.
— Подохните вы себе все с вашим умом, — прошептал он, хлопнув дверью.
Выйдя на улицу, Карташев так весело оглянулся, точно вдруг почувствовал себя дома, — не там дома, на далекой родине, а здесь, на воле, в большом Петербурге. Ему вспомнился вчерашний театр, Шацкий, его приглашение, и, взяв извозчика, он поехал к Шацкому.
Извозчик подвез его к красивому дому на Малой Морской, и по широкой, устланной ковром лестнице, по указанию швейцара, Карташев поднялся в третий этаж. Он позвонил. Вышла горничная в чепце, молоденькая, но важная, и с достоинством спросила:
— Как прикажете доложить?
— Не надо докладывать, — ответил Карташев.
Раздевшись, он оглянулся на горничную, и та, проведя его несколько шагов по широкому, застланному ковром коридору, отворила дверь. Карташев вошел в большую высокую комнату с большими венецианскими окнами, с бархатными малиновыми гардинами и с такой же тяжелой портьерой в другую комнату.
Посреди комнаты стоял стол, на котором лежало несколько номеров газет, «Стрекоза», «Будильник» и несколько французских журналов. Весь пол был застлан ковром. В простенках окон стояли высокие, чуть не до потолка, два зеркала.
Карташев поднял портьеру и увидел Шацкого, задумчиво лежавшего еще в постели. Красивое тигровое одеяло покрывало Шацкого, и из-под него едва выглядывала маленькая черненькая стриженая головка хозяина.
— Кто тут? — испуганно спросил Шацкий, но увидав Карташева, весело вскрикнул: — Артур, мой друг, как я рад тебя видеть!
— И я тоже очень рад тебя видеть.
— Чай, кофе?
Шацкий отчаянно позвонил, и, когда из-за портьеры раздался голос горничной, спрашивавшей, что ему угодно, он крикнул:
— И чай и кофе с печеньями, — прошу поторопиться: мой друг, граф Артур, не любит ждать.
— Сию минуту, ваше сиятельство, — ответила горничная.
— У меня строго, — сказал Шацкий после ухода горничной.
— Но зачем же ты меня произвел в графы? — спросил Карташев.
— Нельзя, мой друг, этикет. У меня никто, кроме графов и князей, не бывает… Единственное исключение составляет Ларио… Я его называю, когда является горничная: «Мой милый оригинал барон…» А правда, красиво — граф Артур?.. Я сегодня же напишу отцу, что имею дуэль с графом Артуром. Он когда-то был в Дерптском университете и любит хвастаться своими дуэлями с немцами-баронами, а не угодно ли с графом Артуром на кинжалах… Это очень эффектная дуэль: коротенькие кинжалы и прямо в грудь… Завтра Корнева попрошу рецепт мне написать…
— Ты напишешь, что ранен?
— Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг… этикет… Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.
Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:
— Ничего не поделаешь… Большой свет требует жертв.
Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос «дзинь-ла-ла», обратился к Карташеву:
— Я всегда в этом костюме пишу письма домой… чтобы прийти в надлежащее настроение.
— Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, — раздался голос горничной.
— Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.
И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.
Горничная почтительно стояла у дверей.
Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.
— Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, — проговорил он как бы про себя.
— Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?
— Не надо… можете идти.
Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:
— Прилично?
— Вполне.
— Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня… Пожалуйста, — предложил он, подвигая кофе и печенье.
Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:
— Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные… не скажу, хорошие… Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными…
Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.
— Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?
— Это с удовольствием, — ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. — Тощища смертная, — произнес он, закладывая руки за голову.
— Мой друг, ты, кажется, не в духе? — спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. — В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
— Merci, мне не надо денег, — соврал Карташев. — Понимаешь, в чем дело… Я ничего не понимаю, что читают на лекциях…
— Только-то… смущаться от таких пустяков… а я совсем решил не ходить на лекции.
— И я сегодня решил то же самое.
— Я никогда не сомневался, что ты умный человек, — снисходительно ответил Шацкий.
— Понимаешь, какой смысл ходить…
— Понимаю, понимаю…
— …когда ничего не понимаешь…
— Понимаю, понимаю.
— Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
— Не стоит, мой друг.
— Ну, как не стоит? — надо же когда-нибудь…
— Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется… Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, — это я понимаю. Кстати, ты читал «Рокамболя»?
— Никогда.
— Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
— Ерунда ведь.
— Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света… Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял «Рокамболя» и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
— Такая чушь, — сказал, потягиваясь, Карташев, — а не оторвешься.
— А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
— Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
— Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
— Что ж это — каждый день?
— Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
— Надо хоть pince-nez купить, — сказал Карташев, — а то плохо видно.
— А-а… это необходимо!
— А ты?
— Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: «Ваше сиятельство».
— Ты отчего же угадал, что он тоже граф? — спросил Шацкий.
— Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, — ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
— Хорош, хорош, — проговорил Шацкий, — красавец… по мнению коров, — добавил он вдруг.
— Надеюсь, ты не завидуешь? — спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
— Мой друг… преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
— В чем же проявляется моя глупость?
— Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
— Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
— Тем, что переношу терпеливо глупость.
— Свою?
— Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
— Не я начал, ты…
— Еще бы… Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
— Ну, уж тебе я не подражаю.
— Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
— Как хочешь.
— Так мил и великодушен… comme une vache espagnole…[21]как испанская корова… (франц.)
— А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
— Ты сегодня в ударе.
— А ты нет.
— При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
— Ах, как смешно, — пожалуйста, пощекочи меня.
— Мой друг, стыдно…
— С тобой мне ничего не стыдно, — покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
— Ты груб, как солдатское сукно.
— Я тебя серьезно прошу, — вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, — прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
— Обиделся наконец, — фыркнул Шацкий.
— Пристал, как оса.
— Ну, бог с тобой, — мир…
Карташев нехотя протянул свою руку.
— Ну, Артюша, миленький… А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился… Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово — и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать…
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
— Твоя, — сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
— Тише, — ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
— Видел! — вскрикнул Шацкий.
— Тише, нас выведут…
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
— Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
— Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше…
— Это легко сделать: подожди двадцать лет.
— Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив — это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…
— О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
— Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.
— Ну, а что бы ты сказал, если бы увидал свою богиню на коленях гусара?
— Этого не может быть, не было и никогда не будет.
— Никогда?
— Ну, что ты спрашиваешь таким тоном, точно знаешь что? Все равно я тебе не поверю и только буду очень невысокого мнения о твоей собственной порядочности.
— Нет, я и не желаю сказать ничего. Я ее не видел, но из этого еще ничего не следует. С этого момента я буду следить за ней a la Рокамболь… Постой, вот отличный способ убедиться… Останемся до конца спектакля и выследим, с кем она поедет.
— Согласен.
— И пари: кто проиграет, угощает ужином. Я говорю, что она поедет не одна.
— А я говорю — одна.
Когда кончился спектакль, Шацкий и Карташев остались в вестибюле и долго ходили в ожидании.
— Идет! — сказал наконец Шацкий, заглянув в коридор.
У Карташева так громко забилось сердце, что он слышал его удары.
Итальянка, закутанная в простенькую ротонду, вышла из коридора, скользнула взглядом по Карташеву, на мгновенье остановила на нем свои приветливые темные глаза и, выйдя на подъезд, позвала извозчика.
— Подсади, — приказал Шацкий.
Карташев бросился к извозчику. Как в тумане, мелькнули перед ним ее бледное красивое лицо, ее выразительные глаза, его обдало каким-то особенным, нежным, как весна, запахом духов, его всего охватило безумное желание чем-нибудь выразить свой восторг — броситься ли под лошадь того ваньки, на которого она садилась, или поцеловать след ее маленькой калоши, кончик которой он успел заметить, подсаживая ее. Но он сдержал себя, и только когда итальянка проговорила своим певучим голосом: «Merci, monsieur», — он снял с головы шапку и низко поклонился.
Когда он поднял опять голову, итальянка уже отъехала.
— Миша, я умираю, — произнес Карташев, опускаясь на ступеньки подъезда.
— Едем скорей за ней, и ты еще раз ее высадишь.
— Нет, это будет пошло и нахально. Я не поеду, но я умру здесь, не сходя с места, потому что никогда ничего подобного я не испытывал.
— Да, она честная женщина, — сказал серьезно Шацкий, — и она уже любит тебя… Руку, мой друг, и едем ужинать.
— Едем. Но я умер, меня нет… Я остался на этом подъезде. Ты видел все?
— Все видел. Она любит тебя, и она будет наша.
— Моя, ты хотел сказать?
— Твоя, твоя.
— Миша, можно ведь за нее жизнь отдать?
— Можно.
— Стоит, Миша?
— Стоит, стоит.
— А заметил ты ее скромную ротонду?
— Все заметил. Едем ужинать…
Они взяли извозчика и поехали.
После ужина Карташев, которому было не до сна, спросил:
— Разве почитать еще? спать что-то не хочется.
— С удовольствием, — ответил Шацкий. — Едем ко мне и на всю ночь.
— Отлично! Какая глупая книга, а присасываешься к ней, как пиявка.
— Зачем, мой друг, ругать то, что доставляет нам удовольствие, — это уже неблагодарность.
— Согласен, — ответил Карташев. — Ну, а итальянка? Милая! Ах, Миша, я бы две жизни отдал за одно мгновение.
— Две сотенных.
— Миша, не говори таких пошлостей.
— Ну, бог с тобой… А знаешь, давай a la Рокамболь похитим ее… Понимаешь: она выходит вечером… подъезжает карета… два замаскированных господина подходят к ней и говорят таинственно: «Мы ваши друзья, вам грозит опасность, вам необходимо ехать с нами…» Хоп! Ты садишься с ней, я на козлы, и мы скрываемся от всего света. Вот это был бы действительно шик!.. Хочешь?.. По рукам, что ли?! Ну, значит, не любишь… И не стоит с тобой об ней и разговаривать. Завтра же я ей скажу, чтобы она на тебя не обращала внимания.
— Завтра, к сожалению, у нас заседание по поводу Тюремщицы.
— Глупости, хоть под конец, а надо попасть, а то итальяночка обидится.
— Ты думаешь?
— Наверно.
Приятели залились веселым смехом.
— Подумает, что я ей изменил? — спросил Карташев.
— Ну, конечно! — ответил Шацкий, сходя с извозчика.
Войдя к себе и раздевшись, Карташев и Шацкий заказали чай и принялись за чтение. Читали по очереди.
В шесть часов утра Шацкий предложил немного заснуть. Карташев не прочь был и продолжать, но на Шацком лица не было. Он весь сделался какой-то зеленый. Приятели проснулись в двенадцать часов. Сейчас же после кофе чтение возобновилось и продолжалось без перерыва до пяти часов. Так как в шесть часов Ларио и Корнев уже должны были приехать к Карташеву, то Шацкий и Карташев отправились обедать. После обеда Карташев поехал к себе, а Шацкий с таинственным видом заявил, что идет куда-то.
Прощаясь с Карташевым, он на вопрос: «Куда?» — только приложил палец к губам.
— Приедешь сегодня?
— Не знаю, мой друг, ничего не знаю. Все это покрыто таинственным мраком.
И Шацкий с соответственной физиономией скрылся за угол улицы, а когда Карташев отъехал, спокойно вернулся к себе домой.
Карташев приехал домой и в ожидании гостей прилег на диван. Его разбудили прибывшие Корнев и Ларио.
Корнев был торжествен и серьезен, Ларио грустен. Корнев упрекнул прежде всего Карташева за легкомыслие — как он мог серьезно подумать, что он, Корнев, может поставить какой-нибудь диагноз. Затем Корнев рассказал, как для этого он попросил одного окончившего медика поехать с ним, как он осмотрел Тюремщицу и как оказалось, что у Тюремщицы в полном разгаре чахотка.
— Никакой надежды, — кончил Корнев, — вероятнее всего, этою же осенью все кончится во время ледохода, это время — самый мор для всех таких… Да и лучше…
Карташев вспомнил кроткий, робкий взгляд Тюремщицы и вздохнул:
— Несчастная!
— Жаль, жаль девочку, — сказал Ларио. — А добрая была девочка… И от Марцынкевича, бедненькую, в последний раз с таким скандалом выпроводили…
— Что ж, она знает свою судьбу? — спросил Карташев.
— И знает и не знает, — ответил Корнев, садясь на диван и принимаясь за свои ногти, — как обыкновенно в таких случаях. Перед осмотром говорит: «Хоть осматривайте, хоть не осматривайте, а уж я знаю, что не жилица здесь», а кончился осмотр — смотрит, глаза бегают, спрашивает: «Ну, как же по-вашему?» Доктор замялся, а она в слезы: «Ох, не жилица я!» Стал утешать, говорит, что, если лечиться, — пройдет, — повеселела, слезы вытерла, вздохнула и говорит: «Дай-то господи…» Обыкновенная история… За пять минут до смерти окончательно поверит своему выздоровлению и будет уверять всех, что теперь все прошло… А потом сразу бац, и готово.
— Как же теперь с ней быть?
— В клинику, конечно. Какие уж там машинки, меблированные комнаты… Если можно, похлопочем — даром ее… только субъект ничего интересного не представляет, а уж нельзя будет даром, тогда двадцать пять рублей в месяц: ее денег хватит ей…
— Не хватит, опять можно собрать, — сказал Карташев.
— Я вот, может, урочишком разживусь… не все же голодать, как собака, буду, — проговорил Ларио.
— Все время будешь, — уверенно сказал Корнев. — Ведь ты, как птицы небесные, о завтрашнем дне не помышляешь: есть — спустил.
— Да, вот ты бы посидел в моей шкуре, — ответил Ларио, — три рубля, рубль — какие это деньги? да и то когда попадет! Не больно на них устроишься: только и спустить их по ветру. А были бы деньги, жил бы и я. Ведь жил же в гимназии, когда урочишки были… Прилично жил… Костюмчик приличный… Пиджачок этакий, коротенький, помнишь?.. Очень мило… Пива каждый день бутылочку…
— А-а! покровитель несчастных, — приветствовал ласково Корнев входившего Шацкого. — Всегда приличный, с иголочки, вечно свеж, изыскан и мил…
Шацкий остался очень доволен приветствием Корнева. Он сейчас же впал в свой обычный шутовской тон. Он как-то весь собрался, уродливо поднял свои плечи и, торопливо поздоровавшись со всеми, начал быстро, озабоченно бегать по комнате.
— Все дела, князь, — в тон произнес Корнев, наблюдая Шацкого. — Высшие государственные соображения…
Шацкий мельком взглянул на Корнева и озабоченно продолжал бегать по комнате.
— Вы бы все-таки, граф, присели, а то ваша долговязая фигура не в достаточно эффектном виде, знаете, выходит… получается грубое впечатление этакого, сорвавшегося с цепи…
— Вы, мой друг, имеете склонность забываться.
— Лорд, я прошу вашего снисхождения… Только все-таки сядьте, пожалуйста, а то я чувствую, что не выдержу тона.
— Извольте.
Шацкий повалился на кресло, вытянул длинные ноги и спросил:
— Ну, как же насчет Тюремщицы?
— Ее дело дрянь, — ответил Корнев, принимаясь за ногти. — Она умрет.
— Нескромный вопрос, доктор, — мы все умрем, — когда она умрет?
— Может быть, осенью, может быть, весной.
— Может быть, летом, может быть, зимой, — понимаю… Продолжайте… что мы с ней делаем?
— В клинику помещаем…
— Ну, тогда согласен, что она умрет, и непременно этою же осенью. Пожалуйста, не принимайте за комплимент… Кстати, у меня есть друг… Он опасно ранен на дуэли… Понимаете, кинжалом в грудь… Вы не будете ли добры прописать ему какой-нибудь рецепт… Предупреждаю, это может упрочить за вами репутацию знаменитого врача.
— Лорд, я бедный студент первого курса только и никаких рецептов не даю… Я бы посоветовал вашему другу… кто он?
— Это секрет.
— У него есть рубль?
Шацкий рассмеялся.
— У него половина России.
— Тем лучше. Посоветуйте ему от этой половины России отделить рубль… Понимаете, рубль… и пусть пошлет за врачом…
— Нет ничего легче, как дать глупый совет… Примите это к сведению. Мой друг в таком положении, что ни один смертный его не может видеть. Понимаете?
— Ничего не понимаю.
— Тем хуже для вас. Ну, что в таких случаях дают?
— Это зависит от раны, — пустая царапина — довольно простых компрессов…
— Нет, этого мало… Не можете ли рецептик написать?
— Нет, этого нельзя.
— Вы теряете единственную возможность сделаться знаменитостью.
— Что делать, лорд. Я давно помирился с скромной ролью в жизни… мы люди маленькие. Это вам…
— Ну, конечно… А жаль, жаль… Вы окончательно не можете дать рецепт?
— Окончательно.
— Так гибнут люди из-за эгоизма других. Бедный Николай! Ты умрешь, а я останусь среди этих отвратительных эгоистов.
— Да расскажите толком, в чем дело? — спросил Корнев.
— Да просто ему пришла идея… — начал было Карташев.
— Мой друг, я про твою итальянку молчу.
— Ого, — произнес Корнев, — я вижу, у вас завязались настоящие дела. Это что еще за итальянка?
— О, это секрет!
И Шацкий сделал весело-таинственную физиономию.
— Понимаете… Темная ночь… Дождь как из ведра… Карета… Два замаскированных господина… Дама под вуалью… Хоп в карету… На рассвете два джентльмена… дуэль… на кинжалах… Хоп… ранен… кровь… «Доктора, доктора!..» доктора нет… «Помогите, помогите!..» Никого… Дождь как из ведра… Вздох, и все кончено.
— Ничего не понимаю.
— Еще бы… Сам Рокамболь и тот опешил, как черт… стоит и ничего не понимает… Убил, сам видел труп… и вдруг стоит перед ним живой… Вот, батюшка мой, какие дела бывают… А вы рецепт дать не хотите…
— Позвольте… Уж если вы хотите рецепт, вы должны меня посвятить. Доктор всегда должен быть в курсе тайн — все доктора друзья дома.
— Граф Артур, как вы думаете?
— Я думаю, он прав.
— Гм, а этот подлец? — указал Шацкий на Ларио.
— Зачем же подлец? — спросил Карташев. — Он ведь наш милый оригинал барон.
— А-а!.. Наш милый барон… Как я рад… Здравствуйте… — И Шацкий принялся трясти руку Ларио.
— Здравствуйте, здравствуйте, — отвечал грубо Ларио, — как поживаете, кого прижимаете, с пальцем девять, с огурцом двенадцать…
— Ну, извольте с ним разговаривать!.. То есть никакой порядочности. Ну, как же с тобой разговаривать?
— Нет, ты действительно груб, — вмешался Корнев, обращаясь к Ларио. — Нельзя же, надо помнить, что ухо графа не привыкло.
— Ну, слава богу, хоть один порядочный человек нашелся. Вашу благородную руку, доктор.
— С удовольствием. Но я горю нетерпением, князь, узнать содержание этой таинственной драмы.
— Это надо обдумать… Граф Артур, ваше мнение?
— Я думаю, что мы, лорд, между друзьями.
— Что вы думаете насчет отобрания клятвы… на мече, например?
— Я думаю, достаточно простого слова…
— Слова благородного джентльмена? Вы думаете, Рокамболь ограничился бы только этим?
— Да.
— В таком случае я согласен. Расскажите им, граф…
— Дело в том, что мы уже два дня путаемся с этим… князем… Читаем «Рокамболя», шляемся к Бергу.
— Влюбляемся в актрис и умираем на подъезде. Продолжайте…
— Больше ничего нет.
— А итальянка?
— Певица, — ответил Карташев.
— Обоюдная и нежная любовь, — пояснил Шацкий.
— И уже обоюдная? — спросил Корнев.
— Да врет он.
— Как врет, а подъезд?
— Ерунда! Помог сесть ей на извозчика.
— О-го! — сказал Корнев.
— И после этого получил один из тех взглядов, за которыми следует лишь любовь или дуэль.
— Ну, а карета, таинственные джентльмены, дуэль?
— Фантазия князя.
— Зачем же рецепт?
— Князь находит, что его родители питают к нему недостаточно теплые чувства.
— Очень милая редакция… Граф, mes compliments…[22]поздравляю… (франц.) Продолжайте.
И Шацкий от удовольствия положил ноги на стол.
— И вот, чтобы убедиться в силе этих чувств…
— Именно, — подтвердил Шацкий, поворачиваясь на бок.
— …Князь хочет прибегнуть… к некоторому давлению…
— Parfait, mon comte [23]Прекрасно, граф (франц.).
— …и уведомить родных, что по обычаям высшего света…
— Слушайте! слушайте!.. Так говорят в парламентах…
— …он вынужден был драться на дуэли с графом Артуром на кинжалах и был при этом ранен в грудь…
— Совершенно верно.
— …А в подтверждение посылает им рецепт знаменитого эскулапа, который берет за визит сто рублей.
— Верно!
— Да… вот что, — произнес разочарованно Корнев. — Но как по-вашему, это… это не пахнет, мой милый князь, шантажом? — спросил он раздумчиво.
— Дерзко и наивно… Позвольте вас спросить: кто наследник моего отца: я или вы? Надеюсь, я. Моему отцу семьдесят пять лет, и у него столько денег, что его это не стеснит; он дрожит над каждым грошом, а я, его сын, который мог бы тратить пятнадцать тысяч, вынужден собирать милостыню… Кроме того, у него состояние и моей матери, которое уже исключительно мое… По вашим буржуазным правилам лучше затеять с ним процесс… Ну, а мы, люди большого света, предпочитаем не огорчать старика и брать от него деньги в том виде, как он может их давать.
— Но почему же вы надеетесь, что он, отказывая вам в необходимом, даст деньги на такую ерунду?
— А это мой секрет.
— Я думаю, секрет заключается в том, — пояснил Карташев, — что старый князь такой же поклонник большого света, как и наш князь.
— Граф, вашу руку.
— Другими словами, — сказал Корнев, — оба, и старый и молодой, помешаны на большом свете.
— Как вы находите, граф, этого господина?
— Я не нахожу слов, князь, — ответил Карташев. — Он просто ее выдерживает роли.
— Именно.
— Да, князь, с вами выдержать роль, — вздохнул Корнев, — трудно, знаете… гороху надо поесть сначала.
— Ну вот… впрочем, оставим этот разговор… Что бы вы сказали, если бы вам предложить почитать «Рокамболя»? — спросил Шацкий.
— Нет, уж избавьте.
— Читал? — спросил Карташев.
— Не читал и ни малейшего желания не имею этой ерунды читать.
— Но ты себе представить не можешь, как это интересно, — роскликнул Карташев. — Стыдно, а интересно так, что не оторвешься.
— И что там может быть интересного?
— Я вот и сам так думал, а начал, и вот уже два дня…
— Странно…
— Жаль, что нет здесь этой книги…
— Она здесь, — ответил a la Рокамболь Шацкий и принес из передней несколько объемистых книг.
— Послушай, — обратился обрадованный Карташев к Корневу, — куда тебе торопиться? Подари сегодняшний вечер, так в быть, нарочно для того, чтобы самому убедиться.
Корнев колебался.
— Да ведь глупо как-то…
— Мой друг, — сказал Шацкий, — помиритесь с мыслью, что от глупости все равно никуда не денетесь.
— Это как прикажете понимать?
— Очень просто. Жизнь, вообще говоря, глупость?
— С одной стороны, конечно.
— Ну вот: с одной стороны! Поверьте, что со всех… А если жизнь глупость, то и все, что мы делаем, тоже глупость… то есть мы-то делаем всегда только одни умные вещи, конечно, но в итоге получается всегда одна большая глупость. А потому надо попробовать делать глупости — что тогда выйдет? А вдруг умная вещь?
— Оригинально, но не убедительно. Пожалуй, я согласен, — отвечал Корнев.
— А ты, Ларио? — спросил Карташев.
— Я с удовольствием, — я люблю, знаешь, все эти пикантные похождения. Я, положим, читал, но давно, и с удовольствием послушаю.
— Интересно? — спросил Корнев.
— Очень, — ответил Ларио.
— Ну, черт с вами, — согласился окончательно Корнев. — «Рокамболя» так «Рокамболя»…
И Корнев повалился с ногами на диван.
— Так я тебе расскажу сначала, — предложил Карташев и принялся вперебивку с Шацким передавать прочитанное.
Когда Карташев кончил, он спросил:
— Ну что? Интересно?
— Ничего себе, — ответил Корнев.
— А вот в чтении послушай… Кто читать будет?
— Ну, начинай, а там по очереди, — ответил Корнев.
Карташев сел в кресло, подвинул лампу, откашлялся и начал.
— Ну что, Вася? — спросил Шацкий через час.
— Интересно, — снисходительно ответил Корнев.
Еще через час Шацкий повторил вопрос.
— Вы своими вопросами мешаете слушать. Давай я почитаю.
Чтение продолжалось до восьми часов утра, пока не окончили всего «Рокамболя».
— Возмутительно! — проговорил Корнев и стал быстро одеваться.
— Послушай, Вася, — предложил Шацкий, — идем теперь ко мне…
— Я иду домой, — ответил бесповоротно Корнев.
— Вечером к Бергу… Итальяночку…
— Не желаю.
— Ну, и ступай… Идешь ко мне? — обратился Шацкий к Карташеву.
Карташев нерешительно стал думать.
— Идем. Видишь, грязь какая у тебя… Накурено. У меня кофе напьешься, спать ляжешь, а там… дзин-ла-ла… Ну, одевайся… А ты? — обратился Шацкий к Ларио.
— Нет, я домой.
— Конечно.
Одевшись, компания вышла на лестницу.
Карташев точно опьянел от чтения, бессонной ночи, итальянки. Спускаясь и проходя мимо звонка какой-то квартиры, он вдруг изо всей силы дернул за этот звонок. В то же мгновение он бросился к противоположной квартире, дернул и там.
— Послушай, что ты? ошалел? — запротестовал было опешивший Корнев, но, сообразив, что сейчас отворят двери, бросился за мчавшимися уже через две ступеньки Ларио и Шацким.
Карташев понесся за ними и рвал звонки всех встречавшихся по пути квартир.
— Мальчишество, глупо… — по временам оглядывался на него взбешенный Корнев, но мчался вниз; за ним ураганом неслись другие, а там, вверху, уже щелкали засовы отворявшихся дверей, и одни за другими неслись вдогонку компании отборные ругательства.
Когда все вылетели на подъезд, Корнев, раздраженно проговорив: «Глупо, мой друг!» — не прощаясь, пошел прочь, а Шацкий закричал ему вдогонку:
— Вася, есть еще «Воскресший Рокамболь».
— Убирайтесь к черту!.. — не поворачиваясь, крикнул ему Корнев.
Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления