Онлайн чтение книги Том 3. Менестрель. Поэмы
Фея Eiole

Кто движется в лунном сиянье чрез поле

  Извечным движеньем планет?

Владычица Эстии, фея Eiole.

  По-русски eiole есть: нет.

В запрете есть боль. Только в воле нет боли.

  Поэтому боль в ней всегда.

Та боль упоительна. Фея Eiole

  Контраст утверждения: да.

Она в осиянном своем ореоле,

  В своем отрицанье всего,

Влечет непостижно. О фея Eiole,

  Взяв все, ты не дашь ничего…

И в этом услада. И в боли пыл воли.

  И даже надежда — тщета.

И всем своим обликом фея Eiole

  Твердит: «Лишь во мне красота».

Sirel, — сирень по-эстонски, —

Только вчера расцвела.

Слышишь ли, Тüu, топ конский?

То приближается Страсть!

Sirel, — чаруйные тоны!

Тüu меня увлекла

Вдруг на речные затоны, —

Тüu не хочет ли пасть?…

Sirel, — как звуки свирели…

Только, чем наша сирень…

Пели тебе менестрели

Всех осирененных стран!

Sirel, — как розы фиоли…

Неумолимая тень

Чья это? — Фея Eiole!

Тüu — узыв и обман…

Как тебя она любит! как тобою любима!

Вы — как два дьяволенка! вы — как два серафима!

Вы — всегдашние дети моря, леса и поля!

Вы — художницы чувства! вы свободны, как воля!

Мне она полюбилась, став навеки моею.

То возлюблено мною, что возлюблено ею.

Раз тебя она любит, — мне близка поневоле

Ты, подруга любимой, дочь природы и воли.

Раз меня она любит, — ты меня полюбила.

Это есть, это будет, как всегда это было.

Мы всегда были вместе, мы всегда были трое:

В дни развала Помпеи, в дни падения Трои.

Так не бойся при встрече целовать меня смело:

Ты, ее полюбивши, стать мне близкой сумела!

О, моя милая Тüu,

О, моя милая Ani,

Тüu похожа на сливу,

Ani — на белку в капкане…

Тüu немного повыше

Ani — сиренка-шатенка;

В лунные ночи на крыше

Грезит, как зябкая пенка.

Ani, льняная блондинка,

Ландышами окороня

Волосы, как паутинка,

Можно подумать — тихоня…

Девушки обе надменны,

Девушки обе эксцессны.

Обе, как май, вдохновенны!

Обе, как август, прелестны!

Ножки у вас, как у лани…

Что ж, устремимся к обрыву…

Правую ручку дай, Ani,

Левую даст только Тüu…

Как бегали мы за ландышами

Серебряными втроем:

Две ласковые милые девушки, —

Две фрейлины с королем!

У вас были платья алые,

Алые платья все.

По колени юбки короткие,

Босые ноги в росе.

У вас были косы длинные,

Спускавшиеся с висков

На груди весенне-упругие,

Похожие на голубков…

У вас были лица смелые,

Смеющиеся глаза,

Узкие губы надменные,

И в каждой внутри — гроза!

У вас были фразы вздорные,

Серебряные голоски,

Движения вызывающие,

И ландышевые венки!

Все было вокруг зеленое,

Все — золото, все бирюза!

Были лишь платья алые,

В которых цвела гроза.

Я помню полоски узкие

Меня обжигавших уст…

Как чисто звенели ландыши,

Запрятанные под куст.

Как нежно слова эстийские

Призывели над леском!

Как быстро сменялись личики

Перед моим лицом!..

Ах, это у моря Финского,

От дома за десять верст, —

Веселые сборы ландышей,

С восхода до самых звезд!

Ах, это в пресветлой Эстии,

Где любит меня земля,

Где две босоногие фрейлины, —

Две фрейлины короля!

Цвела сирень малиново-лилово

И бело-розово сирень цвела…

Нас к ней тропа зигзагами вела

Чрез старый парк, нахмуренный елово.

Налево море, впереди река,

А там, за ней, на кручи гор, сирени

Уже струят фиоль своих курений

И ткут из аромата облака.

Цвела сирень, и я сказал Фелиссе:

«Руке моей не только брать перо!..»

И отвечала мне она остро:

«Цветет сирень — и крупная, и бисер»…

Ночь нервная капризна и светла.

Лобзанья исступленнее укуса…

В тебе так много тонкости и вкуса.

Цвела сирень, — у нас цвели тела.

Идем ловить форелей на пороги,

В леса за Aluoja, к мызе Rant.

Твои глаза усмешливы и строги.

Ты в красном вся. Жемчужно-босы ноги.

И меж двух кос — большой зеленый бант.

А я в просторной черной гимнастерке,

В узорной кепке, в русских сапогах.

Не правда ль, Tüu, если взоры зорки,

Сегодня здесь, а завтра мы в Нью-Йорке.

И некая тревожность есть в ногах?

Остановись у криволапой липы

И моментально удочку разлесь:

Форелей здесь встречаются все типы,

У обезводенных так сиплы всхлипы,

А иногда здесь бродит и лосось…

И серебро, и золото, и бронза!

Широкие и узкие!.. Итак,

Давай ловить восторженно-серьезно,

По-разному: плечо к плечу и розно,

Пока домой нас не погонит мрак.

Придя домой, мы рыб свернем в колечки,

И сварим их, и сделаем уху.

А после ужина, на русской печке,

Мы будем вспоминать о нашей речке

И нежиться на кроличьем меху…

Мы шли от ягоды к ягоде

И от гриба к грибу

На дальнюю мельницу Lagedi,

В приветливую избу.

В лесу бежала извивная

Порожистая река.

Дрожала в руке узывная

Талантливая рука.

И чувства чуть поздноватые

В груди чертили свой знак:

И щеки продолговатые

Твои алели, как мак.

И выпуклости бронзотелые

Чуть бились под блузкой твоей.

И косы твои параллельные

Спадали вблизи ушей.

И очи твои изумрудные

Вонзали в мои свою сталь,

Скрывая за ней запрудную

Безудержную печаль.

Даря поцелуи короткие, —

Как молния, их лезвие! —

Бросала ты строки четкие

Свои — о себе, про свое…

В них было так много лирики,

Была она так резка…

Смотрел, как тают пузырики

В ключе на опушке леска.

Смотрел, как играет с мушкою,

Выпрыгивая на мель,

Быв в то же время игрушкою

Сама для меня — форель…

Мы ели чернику черную,

Фиолевый гоноболь,

Срывали траву узорную

И сладкую знали боль…

Погода стояла дивная,

Чуть перились облака,

А рядом, как ты, узывная,

Стремглавно неслась река.

Твои поцелуи похожи на розу,

Которая ветром прижата к другой.

Твои поцелуи похожи на грезу,

На грезу о жизни какой-то иной…

Лобзанья твои исступленно лазурю

(Для самоубийцы пленителен гроб…)

Твои поцелуи похожи на бурю!

На бездну! на хаос! на зной! на потоп!

О, если б ты могла услышать,

Что говорит моя душа, —

Высокий дух твой стал бы выше,

И ты б затихла, не дыша!

О, если б ты могла увидеть,

Какие в сердце спят края, —

Ты позабыла б об обиде,

Какую причиняю я!

О, если б ты могла почуять,

Как я безгрешен, несмотря

На все грехи, — меня целуя,

Ты б улыбнулась, как заря!

Она сидит мечтанно над рекой,

Смотря в ее синеющие глуби,

Вдыхая упоительный левкой.

Она сидит часами над рекой,

Зачерпывая изредка рукой

Ее воды и воду чуть пригубив.

Она сидит, вся в грезах, над рекой,

Любя ее ласкающие глуби.

В твоих губах есть тайный уголок,

Исполненный неизъяснимой сласти,

Где ток бежит от головы до ног.

Изнемогая от избытка страсти,

Лианой приникаешь ты к груди, —

И если я в твоей покуда власти —

В моей, в моей ты власти впереди!

Под обрывом у Орро, где округлая бухта,

Где когда-то на якорь моторная яхта

  Ожидала гостей,

Под обрывом у замка есть купальная будка

На столбах четырех. И выдается площадка,

  Как балкон, перед ней.

К ней ведут две аллеи: молодая, вдоль пляжа,

От реки прямо к морю, — и прямее, и ближе, —

  А вторая с горы.

Эта многоуступна. Все скамейки из камня.

В парке места тенистее нет и укромней

  В час полдневной жары.

Я спускаюсь с откоса и, куря сигаретку,

Крутизной подгоняем в полусгнившую будку

  Прихожу, и, как дым

Сигаретки, все грезы и в грядущее вера

Под обрывом у замка, под обрывом у Орро,

  Под обрывом крутым.

Прибережной аллеей эластично для слуха

Ты с надменной улыбкой приближаешься тихо

  И встаешь предо мной.

Долго смотрим мы в море, все оветрены в будке,

Что зову я «Капризом изумрудной загадки»,

  Ты — «Восточной страной».

А когда вдруг случайно наши встретятся очи

И зажгутся экстазом сумасшедшие речи, —

  Где надменность твоя?

Ты лучисто рыдаешь и смеешься по-детски,

Загораешься страстью и ласкаешься братски,

  Ничего не тая.

А потом мы уходим, — каждый разной дорогой,

Каждый с тайной тревогой, упоенные влагой, —

  Мы уходим к себе,

И, опять сигаретку раскурив, я не верю

Ни бессмертью, ни славе, ни искусству, ни морю,

  Ни любви, — ни тебе!..

Цветет сирень, благоухая,

Томя, и нежа, и пьяня.

Какая радость! грусть какая

Сегодня в сердце у меня!

То я горю, то сладко гасну.

Всем отвечаю невпопад.

О, как невыносимо-страстно

Меня терзает аромат!

Я в исступленьи! я до боли

В ноздрях вдыхаю целый день,

Меня лишающие воли

Цветы под именем — Сирень!

Как призрачно! как белолистно!

Последней белой ночи мрак…

Любимая! ты — ненавистна!

Ты вражий друг! Ты дружий враг!

О, водопады Aluojа —

Пятиуступная стремнина,

Пленительные падуны!

Паденье ваше — удалое!

Вы, кем овлажнена ложбина,

Вы, кто над скалами звучны, —

Краса эстийской стороны, —

Я вас пою, о водопады

Реки извилистой и бурной,

В орешник, в густоте сумбурной

Запрятанные! Край прохлады

В полдневный изумрудный зной,

Отныне вы воспеты мной!

От Aluojа до Pühajõgi

  Нет ни вершка:

Одна с другой сомкнулись в беге

  С рекой река.

Какой он быстрый! какой он шустрый

  Хрусталь — приток!

А при слияньи, в затоне, грустный

  Речной цветок.

Он в Pühajõgi  иль в Aluoja

  Узнаешь, как

Когда ни доброе и ни злое,

  А просто так!

Ведь влага — влагой, река — рекою,

  Водой — вода.

Так наше чувство — призыв к покою, —

  Цветет всегда.

Оно твое ли? оно мое ли?

  Никто того

Из нас не знает. Но нет в том боли, —

  Лишь торжество.

Алая монахиня.

Очи — изумруд.

Дерзость в них и ласковость.

Нрав капризен. Крут.

Льдяная. Надменная.

Едкая. Кому,

Богу или Дьяволу, —

Служит — не пойму.

Нежно-милосердная.

Жестока и зла.

Сколько душ погублено!

Сколько душ спасла!

Помолись за грешника,

С чистым согреши…

О, душа безгранная,

Дева без души!

Слова без песен есть, и песни

Без слов, но вот что улови:

Любви без жертвы нет, и если

Нет жертвы, значит — нет любви.

Любовь и жертва, вы — синоним,

И тождественны вы во всем:

Когда любовь мы окороним,

Мы Богу жертву принесем.

Любовь светла и жертва тоже:

Ведь жертвы вынужденной нет.

И-а всем, что с принужденьем схоже,

Лежит клеймо, позор, запрет.

Любви без жертвы не бывает.

Неизменимо, вновь и вновь,

Упорно сердце повторяет:

Любовь без жертвы — не любовь!

Проворная, просторная бежала по весне вода.

Ты, черная, позорная зима-мертвунья, сгинь.

Амурная, задорная, шалила дева Кеvаde.

Лазорно-иллюзорная, сияла небосинь.

Узорная, озерная трава на пряже невода.

Минорная подгорная растительность болот.

Фаворная, вся флерная смеюнья-струнья Kevade.

Упорная бесспорная забота от работ.

Мы с ней идем над морем вдоль откоса:

Лазурен штиль в лучистом серебре,

И вкус прессованного абрикоса

Таит шиповник прелый на горе.

Студеный день склоняется к заре.

Четвертый солнца час прищурен косо.

Щетиною засохшего покоса

Мы с ней идем над морем в октябре.

Мучительно представить город нам, —

Ведь он нанес удар тем самым снам,

Которыми у моря мы томимы.

Но не могли забыть его совсем:

Еще вчера мы были в нем, — меж тем,

Как с нашим морем часто разлучимы.

Соловьи поют сиреньи мотивы

Из бокалов зеленых весны,

И гудящие локомотивы

На ажуре весны так грузны…

Вся весна соловьится, пьянея,

Как и я, как и ты, как и все.

И у жертвенника Гименея

Мир, брачуясь, приникнул к росе…

На душе так светло соловьисто, —

Вся она — аромат, звон и свист!

И от этого вешнего свиста

Соловьится сирень — аметист…

Серебряно — зелено — голубою

  Луною

Освещен ноябрьский снег.

В тиши, в глуши заброшен я с тобою.

  Со мною

Ты, чарунья нежных нег.

Ночь так тиха, как тихи ночи моря

  Без бури.

Лунно-лучезарен лед.

Мир бьется в политической уморе,

  Понурив

Свой когда-то гордый лет.

Нам дела нет до чуждого нам мира —

  Кошмара

Зла враждующих людей.

Лишь лунные лучи поют, как лира.

  В них — чара,

Символ в них любви моей.

Тüu ночью внемлет стуку:

  Тук-тук-тук.

— «Это ты, мой милый Jukku,

  Верный друг?

Это ты, невоплотимый?

  Дон ли, Ганг

Ты покинул для любимой?

  Иль ты — Ванг?

Vang и Jukku! вас ведь двое…

  Общий лик…

В нем единство роковое:

  Вечный миг». —

Протянула Тüu руку

  И окно

Распахнула настежь: Jukku

  Нет давно.

Да и был ли? Сыро. Бело.

  Стынет сон.

Где-то тьма и мирабелла.

  Где-то он.

Существует все же Jukku

  Где-то там.

Vang к окну приносит муку

  По ночам.

И рыдает без слезинок:

  «Я — не он».

Помысл Tüu в глушь тропинок

  Устремлен.

И целуя Vang'a в губы

  Чрез окно,

Тüu шепчет: «Пьют инкубы

  Кровь давно»…

— «Не инкубы, — отвечает

  Vang, — мечты»…

Вместе с Tüu упадает

  На цветы.

И берет ее, умело

  Претворя

В явь виденье, чтоб не смела

  Встать заря.

И не внемлет Tüu стуку…

  Посмотри:

Воплотился в Vang'e Jukku

  …До зари.

Что значит время? Что значат годы?

Любовь и верность сильнее их!

Пятнадцать весен слагает оды

И славословит Ее мой стих.

Пятнадцать весен — пятнадцать маев!

Сирень раскрылась пятнадцать раз!

И лед, пятнадцатый раз растаяв,

Открыл для глаз голубой атлас…

Пятнадцать весен — романов главы,

Успехов пламя, цветы удач…

А сколько счастья! а сколько славы!

Блестяще вырешенных задач!

Так что мне годы! Обезвопросен

Их тайный облик. Ее слова

Всегда бессмертны. Пятнадцать весен

В могиле лежа, Она жива!

Мгновенья высокой красы!

Совсем незнакомый, чужой

В одиннадцатом году

Прислал мне «Ночные часы».

Я надпись его приведу:

«Поэту с открытой душой».

Десятый кончается год

С тех пор. Мы не сблизились с ним.

Встречаясь, друг к другу не шли:

Не стужа ль безгранных высот

Смущала поэта земли?…

Но дух его свято храним

Раздвоенным духом моим.

Теперь пережить мне дано

Кончину еще одного

Собрата — гиганта. О Русь

Согбенная! горбь, еще горбь

Болящую спину. Кого

Теряешь ты ныне? Боюсь,

Не слишком ли многое? Но

Удел твой — победная скорбь.

Пусть варваром Запад зовет

Ему непосильный Восток!

Пусть смотрит с презреньем в лорнет

На русскую душу: глубок

Страданья очищенный взлет,

Какого у Запада нет.

Вселенную, знайте, спасет

Наш варварский русский Восток!

В гирляндах из ронделей и квинтин,

Опьянены друг другом и собою

В столице Eesti, брат мой Константин,

На три восхода встретились с тобою.

Капризничало сизо-голубою

Своей волною море. Серпантин

Поэз опутал нас. Твой «карантин»

Мы развлекли веселою гульбою…

Так ты воскрес. Так ты покинул склеп,

Чтоб пить вино, курить табак, есть хлеб,

Чтоб петь, творить и мыслить бесконтрольно.

Ты снова весь пылаешь, весь паришь

И едешь, как на родину, в Париж,

Забыв свой плен, опять зажить корольно.

Ее раздольный голос так стихиен,

Крылат, правдив и солнечно-звенящ.

Он убедителен, он настоящ,

Насыщен Русью весь, — он ороссиен.

При голосе таком глаза какие, —

Нежней лазори и прохладней чащ,

Которые проглазятся сквозь плащ, —

Какие, как не только голубые?…

Необходим закон — при том, что в двух

Строфах рассказано, иметь и дух

Денно-светильный, голубой, крылатый.

А раз душа небесна, то и дар

Не-может быть иным. В святой пожар

Иду калить побед своих булаты!

Я тронут: Ваша лира мне близка,

И строфы Ваши праведны. Корону,

Дар неба, смяла выродка рука, —

    …Я тронут!

Приял уклон к утонченному тону

Строф аромат, приплыв издалека.

В сочувствии — от зла зрю оборону.

Так «у моря погоды» жду. Река,

Поля и лес со мною вместе стонут

Надеждою моею. А пока —

    Я тронут.

Благоухала матиола

Семь лет назад в пресветлой Эстии,

И значит — жил здесь Сологуб…

И голос некий, как виола,

Потусторонние известия

Вещал из женских алогуб…

Увы. Вы этого не помните —

Затем, что Вы тогда не жили,

И это, право, очень жаль:

Духовней были дни и скромней те,

Мы больше дух, чем тело, нежили, —

И чтилась некая скрижаль…

Там, где моря влага синяя

Острошхерною косой

С прибережной полосой

Разграничена, сфинкс-Финния

Взор дарит своей красой.

Вы, пробравшийся в Финляндию

И попавший в Гельсингфорс,

Вы, отвергший «красный форс»,

Получаете гарантию,

Что из Вашей крови морс

Сатане не будет выделан,

С чем и поздравляю Вас

И целую много раз.

Бедный принц! как много видел он!

Сколько слышал страшных фраз!

Исцелитесь от уныния

На лужайках финских скал.

Помню ныне я бокал

За твое величье, Финния!

За полярный твой закал!

Пользуясь любезным разрешеньем

Вашим — посещать Ваш дом без Вас,

Мы пришли со скромным подношеньем

Более для слуха, чем для глаз…

Я — поэт, и мне доступны страсти,

Алый притягательный графин:

Разделил его я на две части, —

Я повинен в этом не один…

Ведь моя возлюбленная тоже

Поэтесса, знающая страсть…

Ах, и ей, как мне, вино пригоже!

Ах, и ей его желанна сласть!

За здоровье Принца — Лильевзора

Пили бесподобный «Барбарис».

В результате: нет у Вас ликера,

Но — одна из ярких импровиз!

Трагические сказки! Их лишь три.

Во всех мечта и колдовство фантазий,

Во всех любовь, во всех душа в экстазе,

И всюду смерть, куда ни посмотри.

О, сказочные звуки, где внутри

Тщета любви и нежность в каждой фразе…

Какая скорбь почти в святом рассказе!

О, Время! Ты глаз Памяти не три:

Пусть сон мотивов сказочно-тревожных,

Мне сердца чуть не рвущих, невозможных

В уловленной возможности своей,

Пусть этот сон всю жизнь мою мне снится,

Дабы иным ему не замениться, —

Сон музыки, которой нет больней!

Она противостатна мне. Она

Совсем не то, чего ищу я в деве.

Но лишь при ней душе поют деревья

И только с ней мне жизнь моя нужна.

Ей не понять стилистики изыскной

Лианно-обольстительных секстин,

Ни Врубеля внеразумных картин, —

Ей не понять — убоженке мне близкой…

Ее мирок — не космос чувств моих,

А просто — буржуазная улыбка.

Она — моя любимая ошибка,

Сознательно мной вложенная в стих…

Она мила своею простотою,

Душевною опрятностью мила.

Пусть я велик, пускай она мала,

Но я, — признаться ль вам? — ее не стою!..

Глаза зеленые с коричневыми искрами.

Смуглянка с бронзовым загаром на щеках.

Идет высокая, смеющаяся искренно,

С вишневым пламенем улыбок на губах.

Такая стройная. Она такая стройная!

Она призывная и емкая. Она

Так создана уже, уж так она устроена,

Что льнуть к огнистому всегда принуждена…

Вся пророкфорена, и вместе с тем не тронута…

О, в этом самчестве ты девность улови!

И как медуза, что присосана к дредноуту,

Пригвождена она трагически к любви…

С той стороны Финляндского залива,

Из города-страны озер и скал,

Вы пишете, — и в грезах зреет слива,

Находишь вдруг, чего и не искал…

Капризно расстоянье укоротив,

Десятки верст считая за вершок,

С той стороны, из города напротив,

Вы пишете, что я для Вас — божок!..

Я, Вашему покорствуя желанью,

Слегка коснусь податливой струны,

Послав в ответ «с той стороны посланью»

Свою поэзу с этой стороны…

Ваш дом среди заводских пустырей,

От города приморского в трехверстьи,

Ваш дом, куда охотно ездят гости,

Дом широко распахнутых дверей.

Куда попасть, чем выбраться, скорей,

И где поэт в своем заздравном тосте

(Хотя вокруг и злобствовал Борей…)

Приветствовал хозяев, чуждых злости,

Ваш дом, где неизменен тонкий вкус

В литературе, мебели, гравюрах,

Где фея настроенья — в абажурах,

И где не редкость — встречи знатных муз,

Где культ наипрекраснейшей богини,

Ваш дом — оазис в городской пустыне.

Моя Фелиссочка! Моя красавица!

Тебе, Любимая, мой «Менестрель».

Всему изыскному должна ты нравиться,

Моя Фелиссочка — моя свирель!

Пускай для грубого ты только «выскочка», —

Что мне до зтого: ты мне люба!

Моя Таланточка! Моя Фелиссочка!

Моя Исканная! Моя Судьба!

Тебе лишь сладко мне сказать: «Невесточка», —

Здесь браконенависть — браколюбовь…

О, символ Эстии, ребенок-Эсточка,

С тобою молодость познал я вновь!

Да разве это жизнь — в квартете взоров гневных,

В улыбках, дергаемых болью и тоской,

И в столкновениях, и в стычках ежедневных

Из-за искусства, угнетенного тобой?

Да разве это жизнь — в болоте дрязг житейских,

В заботах мелочных о платье и куске,

В интригах, в сплетнях, в сальностях лакейских

С физиологией гнусней, чем в кабаке?

Да разве это жизнь, достойная поэта,

Избранника сердец, любимца Божества,

Да разве это жизнь — существованье это?

И если это жизнь, то чем она жива?

Она жива тобой, цветком махровым прозы,

Бескрылой женщиной, от ревности слепой,

Тупою к красоте и к окрыленьям грезы.

Тобой рожденная, она жива тобой!

Она жива тобой, мертвящею поврагой

Природы, лирики, любви и Божества,

Тобой, ничтожною, залившей черной влагой

Мои горячие и мысли, и слова.

Разбитою мечтой, причиной катастрофы

Поэта творчества вовеки ты пребудь.

Ты — бездна мрачная! ты — крест моей Голгофы!

Ты — смерть моя! ты — месть! в тебе сплошная жуть.

Я так тебя любил, как никого на свете!

Я так тебя будил, но не проснулась ты!

Да не пребудешь ты пред Господом в ответе

За поругание невинной красоты!

Дорогая ты моя мамочка,

Поправься ради меня,

Ради твоего сына блудного —

Поэта светозарней дня.

Мамочка моя ненаглядная,

Побудь еще немного жива:

Ведь мною еще недосказаны

Все нежные тебе слова.

О, единственно-единственная,

Незаменимая здесь никем!

Перед жизнью твоей драгоценною

Так ничтожно величье поэм.

Пусть ты чуждая всем, ненужная,

Пусть ты лишняя на земле, —

Для меня ты — моя мамочка,

Избави бог видеть тебя на столе…

Боже! Господи! Великий и Милостливый!

Дай пожить ей и смерть отсрочь!

Не отнимай у меня моей матери, —

Не превращай моего дня в ночь…

Именем Божьим тебе запрещаю войти

В дом, где Господь повелел жизни жить и цвести,

Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!

Мало ли места тебе на обширной земле —

В стали кинжальной и пушечном емком жерле?

Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!

Эй, проходи, проститутка! не стой у дверей!

Льдяным дыханьем своим дом поэта не грей!

Именем Божьим тебе запрещаю я, смерть!

Который день?… Не день, а третий год, —

А через месяц — даже и четвертый, —

Я в Эстии живу, как в норке крот.

Головокружный берег моря крут,

И море влажной сталью распростертой

Ласкается к стране, где — мир и труд.

Я шлю привет с эстийских берегов

Тому, в ком обо мне воспоминанье,

Как о ловце поэзожемчугов.

Лишь стоило мне вспомнить жемчуга,

В душе возникло звуков колыханье:

Prelude Бизе, — иные берега…

В мечтах плыву на красочный восток:

Там, где Надир целует знойно Лейлу,

Растет священный сказочный цветок.

Он — мира мир, желанная мечта.

И не она ль мою чарует Тойлу

И оживляет здешние места?

Но север мне и ближе, и родней:

Здесь по ночам мне напевает Сканда.

Люблю ее и счастлив только с ней!

Пусть бьется мир, как некий Громобой, —

Тиха моя тенистая веранда.

О, Балтика! о, Сканда! я с тобой!

По вечерам вернувшись в свой шатрок, —

Я целый день обычно рыбу ужу, —

Я говорю себе: исходит срок,

Когда скажу я Эстии: «Прости, —

Весенний луч высушивает лужу:

Пора домой. Сестра моя, расти!

Спасибо, благородная страна,

Любимая и любящая братски, —

В гостеприимстве ты была нежна…»

До полночи я пью Créme de prunelles

И, позабыв бич современья адский,

Плести, как сеть, кончаю риторнель.

Когда в оранжевом часу

На водопой идут коровы

И перелай собак в лесу

Смолкает под пастушьи зовы;

Когда над речкою в листве

Лучится солнце апельсинно

И тень колышется недлинно

В речной зеленой синеве;

Когда в воде отражены

Ногами вверх проходят козы

И изумрудные стрекозы

В ажурный сон погружены;

Когда тигровых окуней

За стаей стая входит в заводь,

Чтобы кругами в ней поплавать

Вблизи пасущихся коней;

Когда проходят голавли

Голубо-серебристо-ало, —

Я говорю: «Пора настала

Идти к реке». Уже вдали

Туман, лицо земли вуаля,

Меняет абрис, что ни миг,

И солнце, свет свой окораля,

Ложится до утра в тростник.

Светлы зеркальные изгибы

Реки дремотной и сырой,

И только всплески крупной рыбы,

Да крики уток за горой.

Ты, край святого примитива,

Благословенная страна.

Пусть варварские времена

Тебя минуют. Лейтмотива

Твоей души не заглушит

Бэдлам всемирных какофоний.

Ты светлое пятно на фоне

Хаосных ужасов. Твой вид —

Вид девочки в публичном доме.

Мир — этот дом. Все грязны, кроме

Тебя и нескольких сестер, —

Республик малых, трудолюбных,

Невинных, кротких. Звуков трубных

Тебе не нужно. Твой шатер

В тени. И путь держав великих

С политикою вепрей диких

Тебе отвратен, дик и чужд:

Ведь ты исполнен скромных нужд…

Но вечерело. С ловли рыбы

Я возвращаюсь. Окуньки

На прутике. Теперь икры бы

Под рюмку водки! Огоньки

Сквозь зелень теплятся уютно,

И в ясной жизни что-то смутно…

Поля мои, волнистые поля:

Кирпичные мониста щавеля

И вереск, и ромашка, и лопух.

Как много слышит глаз и видит слух!

Я прохожу по берегу реки.

Сапфирами лучатся васильки,

В оправе золотой хлебов склонясь,

Я слышу, как в реке плеснулся язь,

И музыкой звучит мне этот плеск.

А моря синий штиль? а солнца блеск?

А небные барашки-облака?

Жизнь простотой своею глубока.

Пока я ощущать могу ее,

Да славится дыхание Твое!

А там землею станет пусть земля…

Поля! Животворящие поля!

Вселенная — театр. Россия — это сцена.

Европа — ярусы. Прибалтика — партер.

Америка — «раек». Трагедия — «Гангрена».

Актеры — мертвецы, Антихрист — их премьер.

Но сцена им мала: обширная арена —

Стремленье их. Они хотят безгранных сфер,

Чтоб на губах быков окровенела пена,

Чтоб в муках исходил извечный Агасфер!

О, зритель, трепещи! От бешеных животных,

Ужасных в ярости, от мертвецов бесплотных

И смертью веющих — преградой лишь барьер.

Вот-вот не выдержит их дикого напора, —

И в чем тогда твоя последняя опора?

— Строй перед цирком храм объединенных вер!

Я ничего не знаю, я ни во что не верю,

Больше не вижу в жизни светлых ее сторон.

Я подхожу сторожко к ближнему, точно к зверю.

Мне ничего не нужно. Скучно. Я утомлен.

Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит.

Всюду одна нажива, жульничество и ложь.

Ах, не смотрели б очи! ах, не слыхали б уши!

Лермонтов! ты ль не прав был: «Чем этот мир хорош?»

Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна.

Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах.

В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла.

Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.

Я жить хочу совсем не так, как все,

Живущие, как белка в колесе,

Ведущие свой рабий хоровод,

Боящиеся в бурях хора вод.

Я жить хочу крылато, как орел,

Я жить хочу надменно, как креол,

Разя, грозя помехам и скользя

Меж двух соединившихся нельзя.

Я жить хочу, как умный человек,

Опередивший на столетье век,

Но кое в чем вернувшийся назад,

По крайней мере, лет на пятьдесят.

Я жить хочу, как подобает жить

Тому, кто в мире может ворожить

Сплетеньем новым вечно старых нот, —

Я жить хочу, как жизнь сама живет!

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи,

Мясо наелось рыбы и налилось вином.

И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже

Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером.

Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу,

И сотворяло мясо по прописям земным.

Мясо болело, гнило и превращалось в массу

Смрадного разложенья, свойственного мясным.

О, дети, дети всеблагие! —

  Вздох по весне…

Но раз во мне живут другие,

  Нет места мне!

Живет по-прежнему Париж,

Грассирующий и нарядный,

Где если и не «угоришь»,

То, против воли, воспаришь

Душою, даже безотрадной.

Буквально все как до войны,

И charme все тот же в эксцессере;

На карточках запретных серий,

Как прежде, женщины стройны, —

Стройней «натур», по крайней мере…

И в «Призраках» его разнес

Тургенев все-таки напрасно:

Здесь некрасивое прекрасно,

И ценны бриллианты слез,

И на Монмартре Аполлон —

Абориген и завсегдатай.

Жив «Современный Вавилон»,

Чуть не разрушенный когда-то…

Там к Наслажденью семафор

Показывает свет зеленый,

И лириков король, Поль Фор,

Мечтает о волне соленой,

Усевшись в цепком кабаке,

Тонущем в крепком табаке,

Где аргентинское танго

Танцует родина Пого.

Столица мира! Город-царь!

Душа, исполненная транса!

Ты положила на алтарь

Гражданство Анатоля Франса.

Вчера в Jardin des Tuileries

Я пробродил до повечерья:

С ума сводящая esprits,

И paradis, и просто перья…

Кабриолеты, тильбюри,

«Бери авто и тюль бери,

И то, что в тюле»… Я пари

Держу: так все живут в Paris.

Однако бросим каламбур,

Хотя он здесь вполне уместен.

О, как пьянительно-прелестен

Язык маркизы Помпадур!

Люблю бродить по Lauriston

(Поблизости от Трокадэро),

Вдоль Сены, лентящейся серо,

К Согласья площади. Тритон

И нимфы там взнесли дельфинов,

Что мечут за струей струю.

Египет знойный свой покинув,

Спит обелиск в чужом краю.

Чаруен Тюльерийский сад,

Где солнце плещется по лицам,

Где все Людовиком-Филиппом

До сей поры полно. Грустят

Там нифы темные, и фавны

Полустрашны, палузабавны.

Деревья в кадках, как шары

Зеленокудрые. Боскеты

Геометричны. И ракеты

Фраз, смеха и «в любовь игры»!

О, флирт, забава парижанок,

Ты жив, куда ни посмотри!

В соединении с causerie —

Ты лишь мечта для иностранок…

Стою часами у витрин.

Чего здесь нет! — и ананасы,

И персики, и литры вин,

Сыры, духи, табак. Для кассы

Большой соблазн и явный вред,

Но неизвестен здесь запрет.

Притом, заметьте, скромность цен:

Дороже лишь в четыре раза,

Чем до войны. И эта фраза

Мне мелодична, как «Кармен».

Здесь, кстати, все, что ни спроси

Из музыки, к твоим услугам,

И снова музыкальным плугом

Вспахал мне сердце Дебюсси…

А «Клеопатра», Жюль Масснэ?

«Манон», «Таис», «Иродиада»?

По этим партитурам рада

Душа проделать petite tournee

(Тут мне припомнился Кюи,

Масснэ «расслабленным Чайковским»

Назвавший. С мнением «таковским»

Понятья борются мои).

На всем незримое клеймо:

«Здесь жизнь — как пламя, а не жижа».

— Я лишь пересказал письмо,

Полученное из Парижа.

На ваш вопрос: «Какие здесь

Заметны новые теченья?»,

Отвечу: как и прежде, смесь

Ума с налетом поглупенья.

Apollinaire, Salmon, Sendras —

Вот три светила футуризма!

Второе имя — слов игра! —

Нас вводит в стадию «рыбизма»,

Иначе — просто немоты:

Для уха нашего беззвучно

Их «нео-творчество»; докучно

Оно, как символ тошноты.

А «дадаизм», последний крик

Литературной ложной моды.

Дегенератные уроды

Изображают крайний сдвиг

В театрике «Ambassa deurs»

Актер, игравший дадаиста,

Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто —

Дадаистический пример!..

От пышного «Folies-bergeres»

До «Noctambules», мирка студентов,

Их пародируют. Одни

Они — объект экспериментов

Неисчерпаемый. Они —

Великовозрастные дурни.

В салоне, в парковой тени

И в подозрительной «амурне»

Они завязли на зубах…

Ошеломляющая «слава»

Дегенератов (тлен и прах!)

Плывет, как восковая пава…

Исканье — вечный идеал

Художника. Но эти «томы» —

Весьма плачевные симптомы.

Теперь, когда весь мир устал

От шестилетней гнусной бойни,

От глупых деяний и слов,

Пора искусству стать достойней

И побросать «хвосты ослов!»

Уже в прославленном кафе

Среди Латинского квартала

Моя знакомая встречала

Тонущего в своей строфе,

(А может статься — и в софе,

Как в алькермессе!..) солнцепевца,

Решившего покушать хлебца

Французского. Итак, Бальмонт

Вошел под кровлю «La Rotonde»,

Где не бывал шесть лет. За эти

Лета немало перемен,

Но он все так же вдохновен

И непосредственен, как дети.

Литературно обрусел

Париж достаточно. На кейфе

Живет в Contrexevill'e Тэффи,

И Бунин прочно здесь осел.

Сменил на вкус бордоских вин

«Денатуратный дух Расеи»,

Вотще свой огород посеяв,

Туземец Гатчины — Куприн,

Маяк «Последних новостей»!..

И, как ее ни ороси я,

Суха грядущая Россия

Для офранцуженных гостей…

В Париже — полу-Петербург,

Полу-Москва. И наша «грыжа»,

Болезнь России, для Парижа, —

Заметил друг словесных пург,

Который брови вдруг насупил, —

Как для купчих московских — жупел.

Весь мир похлебкою такой

Наш русский человек «осупил»,

Что льется изо ртов рекой

Она обратно… Для француза

Эстета до мозга костей,

Приезд непрошеных гостей,

Избегших «грыжи», — вроде груза

На модном галстуке. Но он,

Француз, любезен и лощен:

Ведь узы прежнего союза

Обязывают до сих пор…

А потому — умолкни спор!

Ирэн жила в пейзажах Крыма,

На уличке Бахчисарая —

Вы помните Бахчисарай? —

Где целый день мелькают мимо

Красоты сказочного края,

Где каждый красочен сарай.

О, что за благодатный край

С цветами — блюдцами магнолий,

Со звездочными кизилями

И с гиацинтными полями,

Средь абрикосовых фриволей, —

Изрозопудренных Маркиз, —

Душистых, как сама Балькис!

А эти белые мечети

И стрельчатые минареты,

Воспетый Пушкиным фонтан?

Забыть ли мне виденья эти?

Теперь в лета — анахореты

Я ими плавно обуян.

И ты, Гирей, ты, неуч-хан,

Мне представляешься отныне

Культурным, тонким человеком,

Так я разочарован веком,

Разбившим вечные святыни,

Проклявшим грезу и сирень,

Картуз надевшим набекрень…

Живя в Крыму и Крыму рада,

Ирэн забыла все былое, —

Своих знакомых и родных.

В стране прекрасной винограда

Позабывается все злое…

Она в мечтах своих цветных

Ждала восторгов лишь земных,

Но поэтических. Эксцессно

Настроенная, миловидна,

Со средствами. Такой обидно

Не жить «вовсю». «В морали тесно» —

Излюбленный в наш век рефрен —

Был лозунгом моей Ирэн.

Вакх Александрович был статный

И далеко еще не старый

Блистательный кавалергард.

И каждый август аккуратно

Его влекли к себе татары,

И в августе был некий март:

Тревога, зовы и азарт.

Свою жену отправив в Ниццу

(Она не выносила Крыма),

Он ехал в Ялту в блеске грима.

Предпочитая «заграницу»

Красотам Таврии, жена

Была ему полуверна.

Произошло знакомство просто:

Ирэн на палевой кобыле

Неслась стремительно в Мисхор,

Как вдруг у маленького моста,

Где поворот, — автомобили,

И прямо на нее мотор.

Лошадка на дыбы. Звяк шпор.

Гудок. Испуг. Успокоенья

Слова. И бархат баритона…

Глаза сафирового тона…

И бесконечны извиненья…

И томен ласковый грасир:

Война на миг, и тотчас — мир.

Он ей понравился. Она же

Ему казалась очень спецной.

Затем отправились они —

Барон в моторном экипаже,

Она — верхом, и пело сердце.

И в Ялте теплились огни.

Мисхор проехали. Одни

Их окружали кипарисы,

Не удивляясь быстрой связи,

На юге частой. Ночь, в экстазе,

Вдыхала трепетно ирисы.

Бродили тени от маслин,

И плакал стрекот мандолин.

Любовь по существу банальна.

Оригинальное в оттенках.

Сюрпризы любят ткать сюжет.

Всегда судьба любви печальна.

О парижанках иль о венках

Рассказывает вам поэт.

Давно любви бессмертной нет.

Лишь ряд коротеньких «любовей» —

Иллюзия невоплотимой

Любви к Исканной и Любимой.

Пусть мы пребудем в вечном зове

Недосягаемой жены, —

Мы в промежутках жить должны.

Одну мы любим за характер,

Другую за ее таланты,

А третью — только за глаза.

Порой мечтаем мы о яхте,

Порою нас влекут куранты,

Порою — цирк, порой — «Заза».

И если неба бирюза

Порой затучена, то чувства

Подвластны измененьям чаще.

Итак, рассказ мой настоящий —

В канонах строгого искусства —

Вам повествует о любви,

Которой нет, как ни зови!

Не правда ль, элегантна Ялта,

Столица бархата и шелка,

Изыскно-женского цветник?

Он на коленях (генерал-то!)

Молил Ирэн не мучить колко,

А показать ему дневник, —

Загадочнейшую из книг, —

Где свойственным ей резким слогом

Она размашисто писала,

Где девственность, цинизм и «сало»

В чередованьи были строгом,

Где предрассудкам злой укор,

Где все всему наперекор.

Тон их знакомства был фриволен,

Непринужден и слишком легок,

А в дневнике — ее душа.

Но от отказа чуть не болен

Барон настаивал, так робок,

Так нежно-мил, что, не спеша,

Она, игриво распуша

Его за дерзость приставанья,

Раз в Ореанде в синий вечер,

Дней через двадцать после встречи,

Решила дать дневник, вниманье —

Не любопытство! — усмотрев

В мольбах. Читал он, побледнев:

— Люблю любовь, в нее не веря,

Ищу его, его не зная.

И нет его, и он — во всех.

Уйдет любовник — не потеря:

Уже идет любовь иная.

За смехом грусть. За скорбью — смех.

Грешна лишь фальшь. Безгрешен грех.

Условность — это для ослицы

Хомут. А воль всегда напевна.

«Княгиня Марья Алексевна» —

Весьма бескрыла в роли птицы,

Скорей напоминая тлю.

Я мнений света не терплю.

Пусть я со всяким похотлива,

Но в этом я не виновата:

Страсть? Лишь единственному страсть

Пример в природе: даже слива

Душисто-сизо-синевата

Цветет, чтобы, созрев, упасть, —

Ах, все равно в какую пасть,

Раз рта с красивым очертаньем

Не будет к мигу созреванья…

Так: есть предел для нагреванья

И чувств людских. Обречь скитаньям

Бесцельным за своей мечтой

Себя — считаю я тщетой.

«Одна непереносна дума:

Он, цельный, для меня раздроблен:

Мужчина плюс, мужчина плюс —

До бесконечности… Вся сумма —

Единственный, что уподоблен

Несбыточному. Этот груз

Несу я юности. Медуз

Ко дну дредноута присоска —

Вот в чем мое предназначенье,

Вот символ моего мученья», —

Ирэн размашисто и броско

В своем писала дневнике,

И Вакх, читая, стыл в тоске.

Раздался гулкий взрыв контраста:

Ее изящная веселость,

Ее общительность — и вдруг… —

Да, то встречается не часто! —

Вдруг эта мрачная тяжелость

И этот неизбывный круг —

Так непредвиденно, мой друг! —

Душа заключена в котором,

Но и не в этом главный ужас,

А в том, что с детства Вакх к тому же

С тоской пришел. Кричащим взором

Веранду генерал обвел

И голову склонил на стол…

Ирэн со странною улыбкой

Смотрела на его кончину

И что-то силилась понять.

Вдруг Ореанда стала зыбкой:

Постигла женщина причину,

Попробовала с места встать,

Присела, поднялась опять,

Но пол стал скользок, — и поплыли

И сад, и горы, и веранда;

И озарилась Ореанда

Предсмертным криком, на полмили

Сверкающим из темноты:

— Единственный! ведь это ты!

Долой политику — сатанье наважденье!

Пребудем братьями! Какое наслажденье

Прожить в содружестве положенные дни!

Долой политику, мешающую слиться

В любви и в равенстве! Да прояснятся лица!

Нет «друга» и «врага»: есть люди лишь одни!

Враждующих мирить — мое предназначенье!

Да оглашает мир божественное пенье!

Пусть голос гения грохочет над землей!

Уйдем в прекрасное, в высокое, в глубины

Науки и искусств и будем голубины

Душой бессмертною, надземною душой!

Своих родителей любите крепче, дети:

Ведь им благодаря живете вы на свете.

Вы — в детях молодость приветьте, старики.

Целуйте, женщины, нежней любовниц мужа:

Винить ли любящих? ведь ненавидеть хуже!..

Муж! от возлюбленных жены не прячь руки!

Долой политику — вражды и зла эмблему!

Из жизни сотворим певучую поэму!

Пусть человечным станет слово «человек».

Простим обидчика, все в мире оправдаем,

И жизнь воистину покажется нам раем

Под славословие убогих и калек.

Дай средства нищему, богач, — не грош, а средства,

Чтоб нищий тоже жил; верни ребенку детство,

Из-за политики утраченное им.

Благословен твой дар! презренно подаянье!

Пускай исполнится законное желанье

Живущего: быть сытым и живым.

Долой политику, созревшую из меди

Противожизненных орудий ряд! К победе

Над ней зову я мир! Да сгинет произвол!

Да здравствует Любовь, Свобода и Природа!

Да здравствует Душа вселенского Народа!

Долой политику — причину всяких зол!

Я не к «союзникам» свое направлю слово

Победоносное, как все мои слова,

Не реставрации я требую былого, —

Я, в Небо верящий, Его жду торжества.

Для вас союзники — романские державы

И англосакские, Иное — для меня.

Враги — все темные, чьи чувства зло-шершавы,

Друзья — все светлые, кто светозарней дня.

Не чернодушных, белотелых генералов,

Не интервенцию зову на помощь я,

И не дождется от поэта мадригалов

Мир, согрешающий стеня и трепеща.

Не бичевать хочу народ родной мой росский,

В его правителей пращи я не мечу.

Кто с лаской тихою помыслил о березке,

За здравье родины затеплил тот свечу.

И столько ясности в уме, и столько грусти

В душе, что, с верой осенив себя крестом,

Я к человечеству взываю из запустья:

— Внемлите: борется Антихрист со Христом!

Они не в личностях, не в двух отдельных людях:

Весь мир раздвоился, — неравных части две.

Пора забыть об обвиняемых, о судьях,

Пора глаза поднять к надземной синеве!

Не только родина, — вселенная погрязла

В корыстолюбии и всех земных грехах,

Не только Русь антихристическая язва

Постигла всем другим краям на смертный страх.

Пристрастно веровать, что «белое» есть бело,

Что красно — «красное», что «черное» — черно:

Не только «белая» рука от зверств робела,

Не только «красная» из мести жгла зерно.

Ведь зло вселяется не только в хулигана,

Но зачастуя и в особу короля.

Не только Русь одна, — весь мир живет погано,

И тяготится человечеством земля.

Грехом Антихриста всемирье одержимо…

Как богохульствуют похабные уста!

Под смрадным хаосом вселенского режима

Кто исповедует в душе своей Христа?

Их мало — благостных, невинных и блаженных,

Природу любящих, незлобивых душой,

Религиозных и, как солнце, вдохновенных, —

Их мало, избранных, а мир такой большой!..

Христос в младенчестве, Антихрист — в зрелой силе:

Борьба неравная, но в ней растет Христос.

Устройте жизнь свою по образу идиллий!

Стремитесь, светлые, чтоб в душах он возрос!

Остановите же скорей кровопролитье

И перековывайте меч на мирный плуг,

Иначе страшные готовятся событья,

Иначе Дьяволу сомкнуть удастся круг!

Культура новая заменит пусть гнилую,

Сознанье космоса — не кепка апаша…

С благословением я пажити целую!

Долой бездушное! Да здравствует Душа!